В понедельник, как только Хьюго уехал в Лондон, я сразу же кинулась к Генри. Две ночи экстаза. На моем теле еще сохранились следы его укусов, а прошлой ночью он был так возбужден, что даже сделал мне больно. Мы занимались любовью, иногда прерываясь, чтобы порассуждать.

Он ревнует. Он взял меня с собой в Монпарнас, там ко мне подсел красивый венгр и внезапно стал делать смелые, даже наглые предложения. После этого случая Генри сказал, что меня надо держать под замком, не выводя в общество. Когда Генри увидел меня в Монпарнасе, ему показалось, что я слишком нежна и изящна для толпы, ему захотелось защитить меня, спрятать от всех.

Он спорит с самим собой, следует ли ему сдаться Джун. Он чувствует, что со мной его жизнь полна до краев, он знает, что я люблю его сильнее. Мы лежим ночью с открытыми глазами и говорим об этом, но я знаю, что он не может и не должен бросать Джун, свою страсть. На его месте я бы никогда ее не бросила. Мы с Джун не затмеваем друг друга, скорее дополняем. Мы обе нужны Генри. Джун — возбуждающее средство, я — убежище. С Джун он впадает в отчаяние, со мной — в гармонию. Все это я объясняю Генри, крепко сжимая в объятиях.

И потом, у меня есть Хьюго. Я бы не бросила его ради Генри. Есть одна вещь, которую я не могу сказать Генри: он мужчина с огромными физиологическими запросами, так что Джун ему просто необходима. Такой мужчина возбуждает чувственную любовь. Я тоже люблю Генри чувственной любовью. В конце концов наша связь разорвется. Ему суждено потерять меня. Того, что я даю ему, хватило бы менее сексуальному мужчине. Но не Генри.

Мы лежим ночью без сна и разговариваем, и, хотя мои руки обнимают его, мысли уже далеко. Он умоляет меня не рисковать летом; он целует меня, по телу все еще пробегают судороги после нашего соития. Он говорит, что это было, будто разбился градусник.

Я подавила мужчину, которого невозможно подавить. Но я знаю границы своей власти, я знаю: чтобы удовлетворить запросы этого мужчины, было бы неплохо сложить меня и Джун. Я осознаю это с грустным восторгом.

Генри полюбил меня. Э, да я — его любовь! У меня было с ним все, что только возможно между мужчиной и женщиной. Я была допущена в самые тайные уголки его души. Я слышала от него такие слова, принимала такие проявления чувств, ловила такие взгляды! Каждая его ласка была предназначена мне одной. Я чувствовала, что убаюкиваю Генри своей мягкостью, что он тонет в моей любви, я возбуждаю его страсть, он хочет обладать мной, он ревнует. Я взросла на нем — но не как земное существо, а как мечта. Что больше всего ему запомнилось из нашего совместного бытия? Тот день, когда он лежал на диване в моей спальне, пока я заканчивала одеваться к обеду. На мне было темно-зеленое платье в восточном стиле, от меня пахло моими любимыми духами — и Генри вдруг показалось, что он в волшебной сказке и от меня, принцессы, его скрывает незримый занавес. Вот что он вспоминает, пока я согреваюсь в его объятиях. Мечты и иллюзии. Сок, который он вливает в меня со стонами наслаждения, его укусы и запах моей плоти на его пальцах — все это исчезает перед могуществом волшебной сказки.

— Ты просто ребенок, — говорит Генри озадаченно и добавляет: — Ты великолепно умеешь трахаться. Где ты этому научилась, где?!

И все же, сравнивая меня с Полетт, этой юной девочкой, он замечает мою обольстительность и мой ум, которые он так любит.

— Мы с тобой одно целое, Анаис. Ты нужна мне. Я не хочу, чтобы Джун возвращалась!

Если знать, как грубы были друг с другом Генри и Джун, начинаешь удивляться, с каким вниманием он относится к малейшим признакам скуки или усталости у меня. Генри воспитал в себе новое восприятие мира, стал мягче. Однажды он заговорил о том, что мне не хватает твердости характера. Чтобы подразнить его, я ответила, что надеялась с его помощью научиться смело смотреть в лицо унижениям и грубости, бороться, наносить ответные удары, говорить громким голосом, а он не сумел преподать мне нужного урока. Я обезоружила человека, который собирался вылепить из меня жесткую женщину. Я даже не пытаюсь критиковать его. Благодаря мне он легко отказывается от импульсивных суждений, например от мнения, что Полетт очаровательна. Терпением и нежностью я полностью подчиняю себе мужчину, который весь — сомнения и противоречия. Иногда, когда Генри удивляется ловкости моих пальцев — чищу ли я рыбу или завязываю ему галстук, — я с раздражением и горечью думаю о Лоуренсе: мне кажется, я пользуюсь его методами. Я все еще ощущаю поцелуи на своих ладонях и не хочу мыться, потому что тело мое переполнено восхитительными ароматами.

Через несколько часов домой возвращается Хьюго, и продолжается наша жизнь, полная противоречий. Интересно, долго ли еще я буду тосковать по чувственному мужчине? Перед сном Хьюго сказал мне:

— Послушай, я не пьян и я не впадаю в сентиментальность. Но я хочу сказать, что ты самая замечательная женщина на свете.

Говоря, что я испытываю к Генри только плотскую любовь, я не совсем точна. Я испытываю множество других эмоций: когда он смеется, когда мы смотрим кино, когда он тихо разговаривает со мной или Фредом на кухне; я люблю его покорность, его чувствительность, его язвительность и гнев.

Он собирался написать Джун жестокое письмо, полное обвинений. И тут я принесла ему документ, который оправдывает все ее поступки. Как будто он занес руку для удара, а я остановила его. Теперь я уверена, что Джун наркоманка. В одной книге я нашла описание, подтвердившее мои смутные подозрения.

Генри был просто ошеломлен. Его так легко обмануть. Как преступник возвращается на место преступления, так Джун все время говорила о наркотиках. Ей нужно было постоянно рассуждать на эту тему, но при этом она яростно отрицала, что когда-либо их принимала (ну, разве что пару раз). Из обрывков воспоминаний у Генри начинает складываться цельная картина. Увидев всю глубину его отчаяния, я испугалась.

— Нельзя так безоговорочно верить всему, что я говорю. Я иногда делаю слишком поспешные выводы.

Но я знала, что права.

И тогда Генри вынес единственный на моей памяти приговор из области морали. Он сказал, что наркомания — свидетельство неполноценности личности. Именно это сделало их отношения безнадежными.

Мне стало безумно жаль Генри, когда он начал задаваться вопросом, насколько сильно любила его Джун, и сравнивать ее любовь с моей. Я защищала Джун, убеждала, что она любит его по-своему и что эта любовь нечеловеческая, фантастическая. Но я бы не бросила его, как она, — это правда. Генри прав: больше всего на свете она любит себя. Но именно эта любовь сделала ее интереснейшим персонажем.

Генри иногда удивляется тому, что я восхищаюсь Джун. Вчера вечером он сказал:

— Сначала ты очень хотела, чтобы Джун вернулась. Теперь ты этого уже не хочешь, я прав?

— Да. — И я призналась еще во многих желаниях и страхах, хотя никогда раньше не отвечала на его расспросы о своих любовных связях.

Однажды Генри крепко обнял меня и попросил:

— Подтверди, что ты не обманула меня. Мне было бы от этого очень больно: скажи, что ты не врала.

Он так произнес это, что я подтвердила. Я выдала свою тайну, зная, что не должна была этого делать, но я не смогла поступить иначе.

Быть может, раздражать и злить мужчину очень приятно, но обнимать Генри, срастаться с ним воедино кажется мне гораздо большим удовольствием. Я чувствую, как его тело расслабляется, вижу, как он засыпает, счастливый. На следующий день я могу снова включить свою женскую защиту, возобновив необязательную и ненавистную войну. При ярком свете дня я имею право выстрелить в Генри раздражением, ревностью, страхом, раз ему это нужно. Нужно ему, Генри, Вечному Мужу. Ему нравились его страдания с Джун, но при этом он с радостью отдыхает от них со мной.

Между нами состоялся очень интересный разговор о том, как все начиналось. Генри хотел поцеловать меня в день, когда мы впервые остались наедине, гуляя по лесу и разговаривая о Джун.

— Но признайся, что для тебя в самом начале это была просто игра? — спрашиваю я.

— Не совсем. В Дижоне — да, у меня появлялись жестокие и холодные мысли о том, как тебя использовать. Но когда я вернулся в Париж и увидел твои глаза… О, Анаис, какой взгляд был у тебя в ресторане сразу после возвращения! Это меня и сразило. Но твоя жизнь, твоя серьезность, твое окружение испугали меня. Я бы очень долго раскачивался, если бы ты не…

Теперь я смеюсь, вспоминая, как прочла ему из красного дневника описание своего сна про его творчество. Это я разрушила стену между нами, потому что мне отчаянно хотелось, чтобы он узнал меня лучше. Генри говорит, какой неожиданной женщиной я для него оказалась. Я подчинилась импульсивному чувству смело и дерзко. Возможно, я просто быстрее поняла и предугадала, что Генри и я?.. Или всему виной наивность?

Мы признаемся друг другу в смехотворных сомнениях. Я воображала, как Генри говорит Джун: «Нет, я не люблю Анаис. Я поступаю так же, как ты: она может быть мне полезной». А он представлял, как я буду презрительно отзываться о нем уже через несколько месяцев. Мы сидим на кухне и обмениваемся дикими порождениями нашей извращенной фантазии. Все это может исчезнуть от одного ласкового прикосновения. Я сижу в пижаме. Генри положил руку мне на плечо, и мы смеемся, обсуждая, какая из наших выдумок может оказаться правдой.

Меня страшно мучает контраст между чувственностью Хьюго и Генри. Неужели Хьюго не может стать более сексуальным? У него все происходит слишком быстро. Он считает себя феноменальным мужчиной, потому что может овладевать мной шесть ночей подряд, но делает это слишком быстро и суетливо. Даже после оргазма Генри продолжает меня ласкать дольше и нежнее. Его легкие поцелуи, как капли дождя, остаются на моем теле почти так же долго, как жгучие ласки.

— Ты когда-нибудь бываешь сухой? — дразнит он меня.

И я признаюсь, что иногда Хьюго приходится пользоваться вазелином. Внезапно осознаю всю значительность этого признания и не знаю, как себя вести.

Прошлой ночью во сне я прикасалась к пенису Хьюго, как научилась это делать с Генри. Я ласкала его и сжимала в руке. В полусне мне казалось, что рядом лежит Генри. Когда Хьюго возбудился и вошел в меня, я окончательно проснулась и была глубоко разочарована. Мое желание угасло.

Я люблю Хьюго не страстно, но нежно — это тоже крепкая связь. Я никогда не брошу его, пока он хочет видеть меня рядом. Мне кажется, что моя страсть к Генри рано или поздно прогорит.

Я создана для мужчин, у которых физиология не на первом месте, — таких, как Хьюго, Эдуардо и даже Алленди. Генри может обойтись и без меня. И все-таки мне странно видеть, как я его изменила: его личность стала более цельной, он реже нападает на ветряные мельницы и совершает меньше нелогичных поступков. Это я не могу жить без Генри. Я тоже изменилась. Я стала неутомимой, энергичной, авантюрной. Если быть до конца откровенной, я в глубине души надеюсь познакомиться с кем-нибудь еще и продолжить жить так, как я живу сейчас, — чувственно. У меня возникают эротические фантазии. Я не хочу одиночества, самосозерцания, работы. Я хочу удовольствий.

Все эти дни я занимаюсь несерьезными делами. Я служу богине красоты в надежде, что она ниспошлет мне дары. Я занята упругостью своей кожи, блеском волос, здоровьем. У меня, правда, нет новых нарядов (из-за Генри), но это не имеет никакого значения. Я покрасила волосы и вообще изменилась. В понедельник я собираюсь рискнуть и сделать операцию, после которой мой нос навсегда избавится от дурацкой горбинки.

После ночи, проведенной вместе, мы с Генри никак не можем расстаться. Я пообещала уехать домой в воскресенье и провести вечер с Эдуардо. Но Генри сказал, что поедет в Аувесьенн вместе со мной, что бы ни случилось. Я никогда не забуду этот день и эту ночь. Горничные отсутствовали, и весь дом был в нашем распоряжении. Генри исследовал его и остался очень доволен. Он упал на нашу огромную мягкую кровать и поразился ее роскоши. Я прилегла рядом, и он вошел в меня стремительно, жадно.

Мы разговаривали, читали, танцевали, слушали грампластинки с гитарной музыкой. Он читал отрывки из красного дневника. Генри проникся сказочностью нашего дома, и я тоже почувствовала некое колдовство, будто Генри — существо странное, святое, могущественный повелитель слов, обладающий гибким умом. Я поражаюсь его чувствительности. Он рыдал, глядя на то, как я слушаю музыку, и не захотел читать дневник дальше, потому что его расстроила избыточная откровенность моих признаний. И это Генри, для которого нет ничего святого!

Эдуардо пришел к четырем, а мы сидели и слушали, как он звонит в дверь. Генри это было приятно, мне — нет.

— Ты слишком добрая, — сказал он. Потом помолчал и добавил: — Теперь я знаю, что ты будешь испытывать ко мне, когда я окажусь на его месте.

Мы с Генри лежим в постели, а Эдуардо все звонит в дверь. Потом он уходит, но через полчаса возвращается и звонит опять.

В понедельник в половине второго Генри уехал от меня, думая, что в тот же вечер отправлюсь на отдых. В два часа я была уже в больнице. Я удивлялась своей смелости — ведь я пришла сюда одна, чтобы, подвергнуть свое лицо страшному риску. Я лежала на операционном столе и видела каждое движение хирурга. Мне было одновременно спокойно и страшно. Я никому об этом не рассказала. Мне было жутко одиноко, но при этом я испытывала уверенность, которая всегда приходит ко мне в ответственные моменты. Она поддерживала меня. Если бы операция прошла неудачно и мое лицо было бы обезображено, я даже собиралась исчезнуть и никогда не встречаться с теми, кого любила. А потом я увидела свой нос в зеркале, окровавленный и прямой — греческий! А потом были перевязки, отек, тяжелая ночь и мечты. Будут ли когда-нибудь снова трепетать мои ноздри?

Утром медсестра принесла бланк с названием больницы. Это навело меня на забавную мысль. Дрожащей рукой я написала Эдуардо, что ездила за город, там приняла кокаин — и меня увезли в больницу, потому что я никак не могла прийти в себя.

Я писала и внутренне смеялась. Мне хотелось сделать жизнь интереснее, чтобы все было, как в литературе, которая есть сплошной обман.

Воображение — воплощение желаний человека. Как бы прошли тот день и та ночь в Лувесьенне наедине с Джун, если бы у нас был кокаин?

Я дома и мечтаю о счастье провести несколько часов с Генри. Меня преследует запоздалый страх перед больницей. Мой нос опух, но стал красивее.

Я откладываю встречу с Алленди, пока не буду хорошо выглядеть. Он утверждает, что видел Эдуардо и тот показался ему очень расстроенным. Я хочу, чтобы Алленди тоже поверил в историю с кокаином.

На нашу кровать светит солнце, но я не испытываю ощущения святотатства от того, что здесь спал Генри. Дом в полном порядке. Мой чемодан уложен и стоит у двери. В моей сумочке — австрийские деньги и билет до Инсбрука.

Генри в отчаянии после нашего разговора, который должен был расставить все по своим местам. Мы решили, что нам не стоит вместе убегать. Я сказала с печалью:

— Ты скоро меня потеряешь, потому что недостаточно сильно меня любишь.

Но это время еще не наступило.

Чем сильнее моя страсть к Генри, тем нежнее я отношусь к Хьюго. Чем меньше соприкасаются наши тела, тем заметнее проступают его совершенство и доброта, тем большую благодарность к нему я ощущаю. Я теперь уверена, что он лучше всех нас знает, как надо любить. Когда Хьюго в отъезде и я остаюсь одна, я не чувствую между нами связи, не скучаю по нему. Я не хочу его, хотя именно он сделал мне самый драгоценный на свете подарок. В моих воспоминаниях он остается чрезвычайно щедрым и нежным мужчиной, который спас меня от отчаяния, самоубийства и безумия.

Безумие. Мне легко впасть в состояние, в котором я пребывала на борту корабля, следовавшего в Нью-Йорк: тогда я хотела утопиться. В своем вымышленном письме к Эдуардо я написала: «Я рада, что на целые сутки ушла от этого ада в мир грез». И это чистая правда. Моя тяга к наркотикам основана именно на желании уйти от проблем. На днях, уезжая от Генри, я так глубоко переживала разлуку, что запросто могла повернуться к таксисту и приказать ему направить машину прямо в Сену.

То, что я выдумала для Эдуардо, действительно когда-нибудь произойдет. Долго ли я еще смогу выносить реальность, зависит от моей работы. Работа — единственное, что меня уравновешивает. Дневник — это порождение болезни, возможно, ее гипертрофированная форма. Когда я пишу, я чувствую явное облегчение. Но кроме того, я пытаюсь запечатлеть, увековечить себя.

Генри считает, что дневник важен, если я пишу в нем правду, например, описываю подробности своих обманов.

Мне кажется, я иду по пути наименьшего сопротивления. Как будто передо мной три или четыре колеи, и если следовать по всем одновременно, получится немыслимая смесь невинности и испорченности, щедрости и расчетливости, трусости и смелости. Я не могу сказать всю правду просто потому, что мне бы тогда пришлось писать одновременно четыре дневника. Пришлось бы восстанавливать в памяти каждый шаг, потому что я очень люблю все приукрашивать.

Гостиница «Акензеехоф», Тироль. Прошлой ночью я вытянула руку в пустоте в надежде прикоснуться к сильному и чувственному Генри. Мне было очень грустно узнать, что он написал мне в Дижоне страстное письмо, а потом разорвал его, потому что в моем письме содержался намек на его гиперсексуальность. Я и не думала упрекать его, но он воспринял все именно так.

Спать, спать, пока я не восстановлю силы, и проснуться свободной и просветленной. Мысль о необходимости написать множество писем угнетает меня. Даже Генри я послала только маленькую записку. Горы, тяжелые облака, туманы, стеганые одеяла, шерстяные пледы… И я тихой соней лежу на кровати. Мой нос вернулся к нормальным размерам. Я прячу свой дневник в печке, среди золы.

Я проснулась и написала письмо Генри. Потом внезапно вспомнила свой сон: приехала Джун. Она пришла повидаться со мной перед тем, как идти к Генри. Она снова выглядит угрюмой и безразличной, как в других моих снах. Я спала. Она разбудила меня поцелуем и сразу же начала говорить, как она во мне разочарована. Стала критиковать мою внешность. Когда она сказала, что у меня слишком широкий и мясистый нос, я рассказала ей об операции. Но уже через пару мгновений я пожалела о сказанном, потому что поняла: она все расскажет Генри. Я сказала, что знаю, насколько она красивее меня. Она попросила, чтобы я ласкала ее клитор. Я была весьма искусна и испытала то же наслаждение, как если бы мастурбировала сама. Она была рада доставленному удовольствию и, уходя, все время меня благодарила.

— А теперь я собираюсь к Генри, — сказала она.

Письмо к Генри:

Прошлой ночью я думала, какое доказательство моей любви к тебе стоило бы для меня максимально дорого. Мне пришло в голову только одно: я могу послать тебе деньги на женщину. Я имею в виду ту негритянку. Она нравится мне уже хотя бы потому, что я сама чувствую к ней странную нежность. Пожалуйста, не ходи к обычным дешевым шлюхам. И не рассказывай мне об этом до тех пор, пока я не буду уверена, что ты это уже сделал. Хочу почувствовать, что подарила тебе удовольствие.

С какой радостью я принимаю здесь Хьюго! Я получила огромное удовольствие, даже наслаждение от того, как он занимался со мной любовью. Почему-то в таком месте, как Тироль, я не могу скучать по Генри, не представляю его здесь, среди этих гор, озер, здоровья, одиночества, сна. Здесь празднует победу Хьюго, с его красивыми ногами в тирольских шортах. Я отдыхаю здесь с ним, а моя жизнь с Генри в Париже — как сон.

Мы с Хьюго возвращаемся к нежности и насмешкам. Неделя, проведенная без меня, сделала его взрослее. Мне кажется, мы не можем взрослеть вместе, мы становимся мягкими, слабыми, молодыми. Мы слишком зависим друг от друга. Вместе мы живем в нереальном мире. Хьюго считает, что внешний грубый мир мы выносим только потому, что у нас есть тыл — наш с ним мир на двоих.

Он очень расстроился, когда увидел, что мой нос стал идеальным.

— Но я так любил эту маленькую забавную горбинку. Мне не нравится, что ты меняешься.

В конце концов я убедила его, что с эстетической точки зрения налицо явное улучшение. Интересно, что скажет Генри.

В некотором смысле я боюсь получить от него письмо. Оно внесет в жизнь лихорадочное возбуждение. Я укрылась за безопасной и спокойной преданностью Хьюго. Я лежу на его широкой волосатой груди. Иногда мне вдруг становится скучно, не хватает терпения, но я стараюсь не выдать себя. Мы счастливы вместе, радуемся мелочам. Окружающие, как всегда, принимают нас за молодоженов, приехавших провести в Австрии медовый месяц.

Меня сейчас интересует вопрос: остаюсь ли я в мире Хьюго, потому что мне не хватает смелости окончательно порвать с ним, или я еще не полюбила никого так сильно, чтобы пожертвовать ради этого чувства своей близостью с Хьюго? Если бы Хьюго умер, я бы не стала жить с Генри. Это абсолютно ясно.

Я безумно рада — получила длинное письмо от Генри. Я понимаю, что они с Джун воплотили в жизнь романы Достоевского, и это меня пугает. Иногда меня переполняет благодарность: Генри дал мне так много хорошего. Он такой, какой есть, и нечего приходить в отчаяние от его диких порывов. Нужно смириться с тем, что он просто не хочет быть хорошим другом. Я помню, что он почувствовал скорее оскорбленную гордость, чем ревность, когда тот венгр попытался залезть мне под юбку. «Что он подумал про меня, что я дура?» Когда Генри пьян, он способен на все. Теперь вот побрил голову — как заключенный, из самоуничижения. Его любовь к Джун — самоистязание. В конце концов, я должна успокоиться: да, он обогатил мою жизнь в разных ее областях, но у меня будут еще любовники, пусть и не такие, как Генри.

Как только мы возобновили нашу эпистолярную дуэль — сумасшедшую, веселую, свободную, — я физически ощутила ноющую боль от того, что Генри нет рядом. Сегодня мне кажется, что он будет частью моей жизни много лет, даже если останется любовником еще всего несколько месяцев. Его фотография, на которой его полные губы приоткрыты, меня заводит. Я тут же начинаю думать, как бы купить лампу, которая не так вредна его глазам, я беспокоюсь о его отпуске. Я испытываю ликующее счастье, потому что Генри за два месяца закончил вторую книгу, он очень энергично и продуктивно работает. Так чего же мне не хватает? Его голоса, рук, тела, нежности, медвежьей неуклюжести, божественности и демонизма. Как он говорит: «Джун никогда не могла понять, кто я на самом деле — святой или дьявол». Я тоже этого не знаю.

И в то же время во мне огромные запасы любви к Хьюго. Я удивляюсь сама себе, мы ведь не любовники, я проклинаю двуспальные кровати — мне гораздо приятнее лежать на маленькой и неудобной. Любить так легко, и делать это можно по-разному.

Когда я спросила Генри, почему он не стал читать до конца мой красный дневник, он ответил:

— Сам не знаю, почему остановился именно на этой странице. Можешь быть уверена, теперь я жалею об этом. Могу только сказать, что почувствовал странную, необъяснимую печаль; события развиваются неудачно не из чьего-то злого умысла, а в результате фатальной неизбежности. Рок сводит на нет самые устоявшиеся, священные постулаты. Если ты заменишь мистера Икс кем-то другим, все останется по-прежнему. По существу, возможно, я заменяю себя самого.

Никто не может удержаться от слез, наблюдая разрушение «идеальной семьи». Но я не плачу. Я исчерпала все сомнения. У Хьюго самый замечательный характер на свете, я люблю его, но я люблю и других мужчин. Когда я пишу эти строки, Хьюго лежит совсем рядом, а я не чувствую ни малейшей вины.

Я живу в его царстве. Покой. Простота. Сегодня вечером мы говорим о пороке. Я поняла, что он живет в полном неведении о моей измене. Он и представить себе не может, что… А я могу, и совершенно спокойно. Может, Хьюго чище, чем я? Или человек способен на доверие, только если сам является цельной натурой?

Чем больше я читаю Достоевского, тем интереснее мне отношения между Генри и Джун. Оба они как будто вышли из его романов. Я узнаю целые фразы, тот же возвышенный язык, те же действия. Может быть, Генри и Джун — литературные привидения? Есть ли у них душа?

Я вспоминаю момент, когда позволила себе обидеться на Генри. Это было через несколько дней после того, как он рассказал мне, что ходил к проституткам. Мы с ним должны были встретиться у Френкеля, чтобы поговорить о возможности опубликовать книгу. Мне было очень тяжело, я увидела в этой ситуации цинизм. Я обиделась, что меня воспринимают как жену банкира, которая просто помогает писателю. Я обиделась, потому что провела столько бессонных ночей, обдумывая пути и способы, как помочь Генри. Он вдруг показался мне паразитом, расчетливым эгоистом. До приезда Генри я поговорила с Френкелем; ему стало очень жалко Генри, мне — нет. Потом появился наш писатель. Он был очень тщательно одет — ради меня: демонстрировал новый костюм, шляпу и рубашку. Был гладко выбрит. Даже не знаю, почему меня это так разозлило. Я не слишком приветливо с ним поздоровалась и продолжила разговор с Френкелем. Генри почувствовал, что что-то не так, и спросил:

— Я пришел слишком рано?

В конце концов он осмелился напомнить, что мы собирались вместе пообедать. Я сказала, что не смогу пойти: Хьюго не уехал в Лондон. Я должна была уехать домой поездом в семь тридцать. Я посмотрела Генри в лицо и почти обрадовалась, увидев, что он страшно расстроен. Я уехала.

Но почти сразу почувствовала себя очень несчастной. Я боялась, что обидела Генри, и написала ему записку, а на следующий день, как только Хьюго уехал, сразу поехала к нему. В ту ночь мы были так полны друг другом, что, засыпая, Генри сказал:

— Это рай!