Саврасов вышел из Училища и, мгновенье постояв в нерешительности, зашагал вниз по Мясницкой.
— Алеша! — окликнул его кто-то.
Он огляделся, выискивая знакомца. А когда увидел Перова, двинулся навстречу.
— Прикатил-таки!
Они обнялись с какой-то застенчивой сдержанностью, словно стесняясь радости видеть друг друга.
Сейчас надо бы устроиться где-нибудь, посидеть, поговорить по душам. Только вот — где? Кажется, чего проще — пригласить друга к себе. Но этого не хотелось. Не потому, что Софи станет корить, — она умела встретить, быть гостеприимной хозяйкой, — при ней не будет той простоты и открытости, когда можно и поговорить, и помолчать, радуясь близости понимающего тебя человека.
Алексей Кондратьевич растерянно поглядывал по сторонам, не зная, на что решиться:
— Куда же мы?
— А куда-нибудь по соседству, — улыбнулся Перов.
Через несколько минут они сидели за столиком незатейливого, полупустого в этот час трактира.
Выпили по рюмке горячительной. Закусили морошкой — ягоды, весело поблескивая, горкой лежали на тарелке.
Алексей Кондратьевич, откинувшись на спинку стула, посматривал на друга, улыбался. На душе у него полегчало, хоть еще ни о чем толком не успели поговорить. Да и не сразу решишь, с чего начать, — столько всего накопилось за то время, что не виделись.
Год назад родилось товарищество Передвижных художественных выставок. Под его уставом среди фамилий многих известных художников стояли подписи Перова и Саврасова. Для них цели Товарищества были близки и понятны. Создание картин, показывающих жизнь народа, его историю, красоту родной природы, — об этом думалось с давней поры, чуть ли не с ученичества. Мечталось о том, что искусство перестанет быть достоянием одиночек, станет необходимостью и любовью многих. Выставки Товарищества решено было показывать не только жителям столицы и москвичам, но и отправлять в другие губернии и провинциальные города.
Первая Передвижная выставка открылась осенью 1871 года в Петербургской академии художеств.
В залах было шумно, зрители спорили между собой, недоуменно пожимали плечами, громко восхищались. Картины говорили о тяжкой судьбе человека, бесправии народа, отличались свежестью восприятия мира, природы…
На выставке были представлены две саврасовских картины — «Дорога в лесу» и «Грачи прилетели».
«Грачи» стали украшением выставки. Картина открывала неведомые раньше возможности пейзажа. Еще живо было давнее представление, что пейзаж всего лишь фон — и не более. А вот смотрите, какая притягательная сила в скромном ландшафте, сколько глубины, настроения!
Из Петербурга Передвижная выставка переехала в Москву. А затем отправилась в Киев и Харьков.
И вот выставка вернулась в Москву. А вместе с ней и Василий Григорьевич Перов.
Саврасов, радостно улыбаясь, слушал рассказ друга о странствиях выставки, о том, сколько на ней перебывало посетителей. Но когда Перов заговорил об успехе его полотна — в поездку отправился «Лосиный остров» — о том, что имя автора «Грачей» становится все более известным, опустил голову, нахмурился.
— Тебе-то уж ни к чему повторять такое…
— Не буду, не буду, — спохватился Перов. — Я забыл, что для тебя похвалы — нож острый. Смущаешься, как красная девица.
Впрочем, на этот раз дело было не только в обычной застенчивости Алексея Кондратьевича. Теперь, как никогда, ему была понятна рабусовская нетерпимость к разговорам об удаче живописца — свалилась, мол, на человека, манна небесная.
Он с ученической поры постигал тайны мастерства, искал ответа у природы, у души и чувства. И вдруг на тебе: не говорят о том, каким долгим путем подбирался к «Грачам». Удача, мол, и все!
Если бы еще только от людей несведущих приходилось слышать такое. А то ведь…
В таких случаях похвалы теряли всякий смысл, казались чуть ли не обидой, ранившей глубоко и больно.
— Да ты к сердцу не принимай, — заметил Перов.
И, стараясь отвлечь друга от горьких мыслей, принялся рассказывать об Украине, о том, что там повидал: о Днепре, о киевском шумном базаре…
Перов обладал удивительной способностью подмечать все яркое. Его альбомы полнились живыми сценками, характерными, обращавшими на себя внимание лицами. А к тому же он был прекрасным рассказчиком.
Алексей Кондратьевич оживился — ему вспомнилось давнее ученическое время, когда он бродил в тех краях с рисовальной папкой в руках…
Друзья опорожнили рюмки, закусили сочной, освежающей морошкой. Саврасов взял было салфетку, чтобы стереть оставшееся на руке пятно ягодного сока, да залюбовался его цветом:
— Ишь, какой живой, теплый!
— Ты о себе почему молчишь? — спросил Перов. — У тебя-то как?
Что ответить? Если говорить только о делах житейских, пожалуй, только плечами пожмешь: столько всяких неурядиц — неизвестно, с чего начинать.
С той поры, как отобрали казенную квартиру, все пошло кувырком. Как будто пустяк, а жизнь никак не наладится, не войдет в колею. Снова бесконечные переезды с места на место. Каждый раз приходится подыскивать квартиру поскромнее, подешевле. Да и в семье отношения стали труднее, напряженнее. Софи нервничает. И понятно: одолевают лишения и неудобства. Вот сейчас хозяйка требует деньги вперед. Опять придется просить у Общества любителей художеств ссуду под залог картины.
А ведь, кажется, не плохи дела, совсем не плохи. «Грачей» сразу присмотрел для своей галереи Павел Михайлович Третьяков. На первую Передвижную выставку картина отправилась уже, как его собственность. В Петербурге заказали первое повторение «Грачей». Заказ был сделан самой императрицей. С виду — будто и желать лучшего не надо!
Да ведь рассчитывать можно только на жалованье. Если бы еще не злополучная квартира — куда ни шло. А так — не удается свести концы с концами.
Не смышлен он в житейских делах, не смышлен. Может, сноровки нет, может, настойчивости. А главное, душа не лежит ко всей этой мелочной суете. Вот все и не ладится.
Что об этом толковать — все равно ничего не изменишь. Да все и перетолковано уже и с Прянишниковым, и с Невревым — близкими людьми, художниками. А всего больше с Грибковым. Его особенно тревожат «Алешины неурядицы». Может, потому, что самому после окончания Училища пришлось узнать, почем фунт лиха: из бедняков — помощи ждать неоткуда. Только когда взялся расписывать церкви, дела поправились. А всего верней — такой уж он человек: нет для него чужих забот, всем готов прийти на помощь.
Когда Саврасов присылал Третьякову обещанные картины из Ярославля, просил, в случае, если понадобятся поправки, обратиться к Василию Григорьевичу Перову или Сергею Ивановичу Грибкову. Сергей тонко чувствует руку «друга Алеши», его манеру письма.
Но дружба с Грибковым все-таки больше житейская — с ним сам собой заходил разговор о всяческих невзгодах и неурядицах.
С Перовым говорить об этом не хотелось. И ему не легче: постоянно неможется, слаб здоровьем.
С Перовым у них свой разговор, свои заботы, о которых ни с кем другим не переговоришь.
Друзья доклевали морошку. Попросили принести еще. Уж больно хороша!
Заговорили об Училище.
Саврасов ведет пейзажный класс. Перов — натурный. Когда заходит речь об Училище, называют два этих имени. Они определяют все, что привлекает к Училищу молодые, свежие силы в искусстве.
Их отношение к своим обязанностям не имело ничего общего с установившимися в Училище традициями.
Обычно преподаватели ограничивались положенным обходом классов. При этом ученикам делались короткие, часто весьма поверхностные, а то и путаные замечания. Остальное предоставлялось начинающим живописцам.
В пейзажном и натурном классе преподавание строилось на постоянном общении с учениками. Требования перестали ограничиваться усвоением положенных правил — учитывались особенности каждого: в чем силен, в чем слаб, от чего следует избавиться, что хранить, беречь. От прежних сугубо официальных отношений между педагогом и его питомцами не осталось и следа. На смену им пришла душевная открытость и простота.
Перову казалось естественным после долгих часов занятий, предложить ученикам спеть хором. «Усталость песни боится, по себе знаю».
Саврасов не только работал над картинами в присутствии своих питомцев — делился с ними надеждами и планами. И они платили ему такой же откровенностью. В классе царила атмосфера радостной воодушевленности, близкие, простые отношения.
Однако то, что привлекало молодежь, не нравилось многим преподавателям. Успех полотен руководителя пейзажного класса на выставках только подливал масла в огонь.
Вот и недавно ополчились: и это не так, и то не эдак. Да все какие-то чиновничьи придирки. Будто говорят титулярные советники и прочие чины, а не педагоги Училища живописи.
Он, как всегда, сидел, опустив свою большую голову, потирал ладонь о ладонь и молчал. Не потому, что не знал, как ответить. Незачем говорить: не поймут.
Стоило вспомнить об этом — стало тоскливо, пасмурно на душе.
— Не пойму: чего они?
— А ты чего разглядывал там, на Мясницкой? — неожиданно спросил Перов. — Смотрю: стоит, в небо смотрит.
— Облачко такое несуразное приметил.
— Вот это им и не нравится. Они люди солидные, а ты облака считаешь.
Перов бросил в рот горсть морошки и с озорной веселостью посмотрел на друга.
— Вот славно-то, что приехал, — повторял Саврасов, — вот славно!
Из письма И. Крамского Д. ВасильевуИ. Крамской, художник
«Теперь поделюсь с Вами новостью. Мы открыли выставку с 28 ноября, и она имеет успех. По крайней мере, Петербург говорит весь об этом… Пейзаж Саврасова „Грачи прилетели“ есть лучший, и он действительно прекрасный… душа есть только в „Грачах“»…
«Переходим, наконец, к пейзажам. Между московскими в высшей степени примечательны гг. Саврасов и Каменев. Прелестен большой пейзаж первого („Дорога в лесу“); но его „Грачи прилетели“, наверное, лучшая и оригинальнейшая картина г. Саврасова».В. В. Стасов,
«…укажу из пейзажей на прелестную картину „Грачи прилетели“ г. Саврасова».М. Е. Салтыков-Щедрин,