Хитровский рынок всегда в дымке тумана. Площадь расположена в низине, неподалеку от Яузы, к тому же постоянно чадят в небо жаровни уличных торговок, продающих всяческую копеечную снедь. А сегодня, после недавно прошумевшего дождя, кажется, облако опустилось на Хитровку. В тумане снуют взад и вперед оборванцы, обитатели ночлежек — они тут чуть не в каждом доме.

Саврасов стоял у обшарпанной стены «бунинской» ночлежки — их называли по фамилиям владельцев — в ветхой блузе и широкополой помятой шляпе. С виду он ничем не отличался от других обитателей Хитровки. Вот разве рисовальную папку, вернее — переплет какой-то громоздкой книги, который служил ему папкой, не часто увидишь в руках обитателей ночлежек. Впрочем, здесь ничем не удивишь, всякого навидались.

Если он и обращал на себя внимание, так спокойной независимостью. Казалось, забрел сюда случайно, видит и не видит все, что творится вокруг, думает о чем-то своем.

Он жалел, что пришел. Не потому, что его смущала хитровская сутолока — не впервой забрел сюда.

Иногда приходил, потому что больше ничего не оставалось, кроме ночлежки, негде было голову приклонить. Иногда — потому, что устроиться где-нибудь за рогожной занавеской казалось менее унизительным, было легче, чем принимать милостивые приглашения чужих людей, чувствовать себя обязанным. Здесь никто ни о чем не спрашивал. Не перед кем ответ держать. Плати — вот и все, что требовалось.

Но сегодня даже пятак на счету. В кармане только несколько медяков. Правда, завтра, может, удастся разжиться деньгами. Но это еще вилами на воде писано.

Все вышло не так, как предполагал.

Кажется, заставь Саврасова вспомнить все адреса, где находил пристанище, — не назвал бы! Истрепанный вконец паспорт пестрит пометками о прописке. Когда не удавалось обосноваться в Москве, ютился где-нибудь за городом. Оттуда сегодня и прибыл. Надо было побывать в редакции журнала. На его страницах однажды уже появились саврасовские рисунки. Обещали взять еще: принесите что-нибудь в таком же духе!

До города путь не близкий — попал в редакцию после полудня. К тому же нужного человека не оказалось на месте. С ним был уговор, он просил принести рисунки. А тут незнакомые люди. Саврасов сразу смутился, почувствовал себя лишним. Даже не поинтересовался, когда лучше прийти, поспешил проститься.

Только выйдя на улицу, подумал, что надо было попросить хоть немного денег вперед. А то как же он обернется до завтрашнего дня? Но возвращаться не хотелось. Да и обращаться с просьбой к незнакомым людям неприятно. Уж лучше как-нибудь перебиться, решил он. Хотя не знал толком, что делать, куда отправиться. Наверно, поэтому и оказался на Хитровке.

А может быть, потому, что сегодня забрел на Мясницкую, где все напоминало о прошлом, возвращало в давнее время, которое теперь казалось каким-то призрачным: не то было, не то не было…

Церковь Фрола и Лавра — здесь отпевали Василия Перова. Дом возле Меншиковой башни. Когда-то с ним связывались только радости и надежды. Сейчас и он напоминал о потерях. Уже давно нет в живых Константина Герца. А теперь вот и Карла Карловича…

Все на Мясницкой памятно и знакомо. Не только каждый дом — каждый подъезд, каждая вывеска. Здесь он бывал начинающим художником, здесь ходил преподавателем Училища живописи. А теперь, казалось, стал чужим. Встреться ему кто-нибудь из давних коллег — пожалуй, не узнают. Его, нынешнего, будто не существует для них. Он где-то там, в прошлом, когда его именовали профессором, когда его картины появлялись на выставках.

Конечно, они дороги ему, те давние работы, это часть его самого, его мыслей, души. Но он не хотел жить прошлым. Он и сейчас много работал. В его папке лежали новые рисунки. А люди словно не замечали этого или не хотели видеть.

Эта ставшая привычной боль завладела им с неожиданной остротой, и он побрел куда глаза глядят, словно желая стряхнуть, развеять тягостные мысли. Вот и забрел на шумную Хитровку.

Так или иначе, теперь он жалел, что оказался здесь.

Саврасов оглядел туманную площадь и двинулся из низины Хитровского рынка вверх по переулку. Он решил направиться к своему давнему приятелю и почитателю, сотруднику многих мелких газет и журналов Ивану Кузьмичу Кондратьеву. Авось застанет его — давно не виделись.

К тому же Кузьмич обещал продать хоть одну картину за настоящую цену. А то ведь, хоть и много сделано за это лето, все придется отдать за гроши. Вдобавок уже почти все давно полученные. Если Кузьмичу посчастливится, можно будет хоть немножко поправить дела, устроиться в Москве.

Поднявшись на пригорок, Саврасов на мгновенье остановился, посмотрел на склонившееся над оградой дома деревце, на прояснившееся, наконец, небо, словно надеясь вернуть ту спокойную радость, которая не покидала его там, в подмосковных полях и рощах.

Он любил первую встречу с натурой, когда вместе с радостью овладевает робость: не изменила ли рука, не ушла ли способность чувствовать? Особенно, если отправлялся в места, где все знакомо до каждой тропинки, каждого кустика. Вдруг все окажется просто привычным, не заговорит по-новому, не поразит чем-то, чего раньше не приметил. Тогда все будет мертво. Может, и похоже, но бездушно.

Как будто не мог не видеть фабричных труб над Москвой — не за один день выросли. И из села Волынского они не раз открывались перед ним. А вот однажды увиделись как-то иначе, словно обещание чего-то нового, еще неведомого. Может, из-за сочетания фабричных труб с куполами древних церквей. Может, влажный туман и облака дыма навеяли настроение тревоги, ожидание чего-то еще неизвестного…

Он и сам, пожалуй, не знал, как рождается это чувствование натуры. Но это было его тайной радостью, о которой он и думал-то с суеверной опаской: не спугнуть бы, не потерять.

Но он напрасно тревожился: эта способность не изменит ему. Она откроет прелесть ничем с виду не примечательного уголка в Лужниках. Всего-навсего черная полоса вспаханной земли. Вот как будто и все. Но земля вместе с невзрачной избушкой составят что-то бесконечно близкое человеческому сердцу, заговорят, задышат теплом и светом. Он назовет картину «Огороды». Она станет одной из лучших его работ.

Но все это будет потом.

А пока он брел по Каланчевскому переулку к четырехэтажному кирпичному дому, в просторечии именуемому «Балканами». Здесь, на чердаке, в тесной комнатенке, выгороженной среди труб, жил Кондратьев. Стены комнатенки были завешаны саврасовскими рисунками, набросками пейзажей Подмосковья — Кунцева, Сокольников, Коломенского. Когда Саврасов принимался рассказывать о том, как собирается компоновать картину или уже скомпоновал, — тотчас брался за карандаш.

Саврасов нащупал ногой ступеньку и зашагал по лестнице, придерживаясь рукой за стену: перила были сломаны. На площадке третьего этажа остановился, ухмыляясь про себя: раньше не замечал, что лестница так крута.

Передохнул, двинулся дальше.

Вдруг острая боль пронзила ногу, Саврасов прислонился к влажной стене, едва не выронив папку. И замер: когда такое случалось, оставалось — набраться терпения.

Боль так же внезапно отпустила. Саврасов вздохнул с облегчением и не спеша, со ступеньки на ступеньку поднялся на чердак. Из-под дощатой двери кондратьевской комнаты тянулась полоска света.

— Принимай гостя, Кузьмич!

Записка,

поданная профессором А. Померанцевым вице-президенту Академии художеств И. Толстому

«В бытность мою в Москве, мне пришлось познакомиться с тем бедственным положением, в котором находится один из выдающихся русских художников, Алексей Кондратьевич Саврасов. Достигнув преклонного возраста… (А. К. Саврасову за шестьдесят лет), этот больной человек вынужден подвергаться самым крупным лишениям: при всем том, ознакомившись с последними работами А. К. Саврасова, например, с его картиной „Огороды“, виденной мною в числе других его вещей у одного из моих знакомых и писанной в прошлом, 93-м году, я не могу не выразить уверенность в том, что художник даже за эти последние, бедственные для него годы, не утратил своей способности и мастерства по части пейзажной живописи: то же должен сказать и о виденных мною его рисунках. Насколько я мог убедиться из личного наблюдения, бедственное положение художника зависит главным образом от того, что, будучи очень нетребовательным и непритязательным в материальном отношении, он за последние годы попал в руки некоего, эксплуатирующего его талант, торговца, который, продавая его картины по дорогой цене, сам оплачивает их грошами, постоянно держа художника в состоянии задолженности и невозможности сквитаться: из наведенных мною справок оказалось, напр., что картины А. К. Саврасова, проданные за несколько сот рублей, были оплачены ему несколькими десятками рублей, что известно и самому художнику и на что он даже не жалуется, по-видимому, почти примирившись со своей тяжелой долей».