Карл Иванович прошелся по просторному, сияющему чистотой классу и, очевидно довольный осмотром, направился к выходу. Ученики гурьбой двинулись за ним. И Алешка, конечно, тут как тут. В дни, когда собирались всем классом, преподавателя шли провожать — так уж повелось.
На последней ступеньке лестницы Карл Иванович остановился и, сокрушенно покачивая головой, стал шарить в карманах сюртука.
Один из учеников бросился искать пропажу. Вслед ему летели советы, где она может оказаться.
Когда очки, наконец, были найдены, Карл Иванович уже стоял возле извозчика.
— Подсчитать бы, в который раз они возвращаются ко мне, — пошутил Карл Иванович и плотнее стянул толстый шерстяной шарф.
Извозчик покатил вниз по Мясницкой, а ученики все не расходились, гадая, что да как будет завтра…
Давно ли кажется Алешка впервые распахнул дверь особняка с колоннами? А теперь все ему здесь знакомо, как знакомы бесчисленные истории о житье-бытье Училища живописи.
Училище учредили всего за двенадцать лет до того, как туда поступил Алексей Саврасов, — в 1832 году. Душой дела был молодой художник Егор Иванович Маковский, объединивший кружок любителей живописи.
Но средствами они не располагали. Пришлось обратиться за помощью к людям состоятельным. Установили ежемесячные взносы. Кое-какие возможности открылись. Однако средств постоянно не хватало. То и дело приходилось обращаться за помощью к попечителям.
Один жертвовал гравюру, другой — ковер для натурщика, третий — гипсовый слепок головы бога Аполлона. А то и давал на временное пользование. Сегодня бюст стоял в классе — ученики его рисовали. Назавтра исчезал: к его владельцу съезжались гости, и бюст должен был занять положенное ему место где-нибудь в гостиной.
Изрядно намучились и с освещением. Какие занятия, если в классах сумрачно!
Наконец заказали сварить из железа люстру на двенадцать рожков. Света она должна была давать много. Да не учли ее веса. Едва подвесили — лампа сорвалась с крюка. Хорошо, что все, кто был рядом, вовремя отскочили…
За что ни возьмись, все давалось с трудом. Но особенно трудно было с помещением. В одном месте помешал обосноваться пожар, в другом — неуплата долгов, в третьем еще какая-нибудь оказия. И опять приходилось перебираться на новое место. С Ильинки перекочевали на Лубянскую площадь, оттуда — на Никитскую. С Никитской — к Страстному монастырю. Немало адресов переменило Училище, прежде чем присмотрели этот особняк с колоннами на Мясницкой.
У промотавшегося владельца особняк стоял в запустении. Долгое время в нем никто не жил. Новые хозяева, насколько позволяли средства, привели помещение в божеский вид — отремонтировали два зала, парадную лестницу.
Но долго еще не забывались слухи, родившиеся в то время, когда дом пустовал. В ту пору прохожие обходили его стороной, с опаской поглядывая на темные окна: поговаривали, что там живут черти.
Кондратий Артемьевич не преминул позлословить на этот счет, хоть и дал свое согласие на поступление сына в Училище и даже купил ему по этому случаю новую фуражку с кожаным козырьком. В глубине души Саврасов-отец надеялся, что Алешка не выдержит экзамена: ну какие такие таланты могли у него обнаружиться!
Но его надежды не оправдались. Алешкины способности были слишком очевидны, чтобы их не заметить. А больше от поступающего, по существу, ничего не требовалось. Достаточно было уметь читать-писать да разбираться в четырех арифметических действиях.
Программа общеобразовательных предметов в Училище была слаба. Да многие и смотрели на образование, как на пустяки, — умел бы владеть кистью. Сложилось это мнение невесть когда, и пошатнуть его было нелегко.
Алешка поступил в Училище в удачную пору. Только что приняли новый устав — учебная программа расширилась, приблизилась к программе, принятой в петербургской Академии художеств. Если раньше преподавание ограничивалось рисованием с натуры и копированием масляными красками, то теперь были введены скульптура, анатомия, пейзажная живопись и изучение перспективы.
Для ведения курса пейзажной живописи в Училище пригласили Карла Ивановича Рабуса.
Алешка узнал об этом от Воробья. Он был в курсе нововведений, хоть и поступил в натурный класс.
Однажды при Алешкином друге кто-то из «стариков» Училища расписывал достоинства Рабуса: с его мнением считаются первостатейные художники; он, пожалуй, самый образованный среди живописцев, дома у него обширнейшая библиотека, а на крыше маленькая обсерватория.
Воробей поспешил все пересказать Алешке. Вот, дескать, как тебе посчастливилось — к такому преподавателю попадешь!
Воробей хотел обрадовать Алешку. А у того душа в пятки ушла: как на экзамен идти к такому человеку — осрамишься, провалишься.
Но едва увидел Карла Ивановича — страхи забылись. Все в нем Алешке понравилось: и внимание, и спокойная доброжелательность, и даже смешная привычка снимать и надевать очки во время разговора.
Впрочем, Карл Иванович не любитель длинных разговоров. Его первая заповедь — ни дня без рисунка.
Поначалу в классе копировали эстампы — отпечатки гравюр. Чаще всего ставили пейзажи модного швейцарского художника Калама. Ландшафт у него всегда красив, перспектива точна. Все будто говорит: вот каковы законы «живописания природы».
Алешка старается усвоить эти законы. Но картины его не трогают, все, что на них изображено, кажется ему каким-то обманным, неподлинным, будто на самом деле все не совсем так. А может быть, просто набил оскомину, срисовывая журнальные картинки?..
Порой, сам того не замечая, Алешка начинает нарушать правильность ландшафта — привносит в неё что-то свое, пусть не такое складное, но живое, притягательное для Алешки, как притягательны поросшие травой низкие берега Москвы-реки.
Карл Иванович не порицал Алешкиных устремлений. Хоть в Академии его учили, что идеальный пейзаж должен быть далек от «грязной» обыденности, Рабус слишком предан искусству, чтобы рабски следовать привычным канонам. Слишком любит природу, чтобы отбросить прелесть скромного, обычного для глаза пейзажа.
Рабус не устает повторять: «Природа — наш первый учитель». А для того, чтобы живописать ландшафт, надо знать природу. У каждого дерева свой рисунок коры, свой цвет, даже ветви растут по-своему.
Карл Иванович изготовил для учеников рисунки пород деревьев, видов коры, кроны. Вот веточка, как будто погибла, вот появились едва заметные зеленые побеги — снова пробудилась к жизни.
В теплые дни Карл Иванович — он боится простуды — отправляется со своими питомцами за город писать с натуры.
О поездке Карл Иванович сообщает накануне: надо заранее договориться с возницей, чтобы ранним утром подъехал к Училищу.
Карлу Ивановичу отводится лучшее место, рядом с возницей: здесь не так трясет. В распоряжении учеников вся телега — и поехали! Куда-нибудь в Сокольники или на крутой берег Москвы-реки, откуда бы красовались сияющие вдали маковки кремля…
— Вбирайте в себя дыхание природы, — говорит Рабус, посматривая на работу учеников. — Прислушивайтесь к ее подсказке: она не обманет.
Но, оказывается, не так просто перенести на бумагу то, что видишь. Так и просится заученное, виденное на какой-то гравюре или картине.
И все-таки сквозь привычное, усвоенное проглядывает только что увиденное, подмеченное.
Вот эту способность видеть и, что, пожалуй, еще более важно, чувствовать природу, сразу усмотрел у Алешки Карл Иванович. Пожалуй, поэтому он так и требователен к нему. У Алешки есть свое, пусть еще скованное, неумелое, но есть, а это уже половина дела.
Но и у Алешки не всегда получается то, что надо. В такие дни он возвращается домой хмурый. И Татьяна Ивановна не слышит привычное: «Карл Иванович сказал… Карл Иванович сделал». Сама спросит — пасынок буркнет что-то невразумительное и спешит в свой закуток.
— У Алешеньки нелады, — сообщает Татьяна Ивановна мужу.
Кондратий Артемьевич вздыхает, будто огорчается. А сам думает: «Может, не все еще потеряно? Может, все эти „художества“ — просто мальчишеское увлечение? Пройдет время — отшумит, забудется…»
Но Алешка настойчив. То, что не получалось, становится достижимым — самому странно, как это не мог справиться с таким пустяком. Шаг за шагом постигаются законы «живописания природы».
А в отчетах Рабуса появляются скупые строки, говорящие о недюжинных успехах Алексея Саврасова. То он значится, как один из учеников, представивших лучшие эскизы, то его работа отмечается при выполнении заданных сюжетов по пейзажной живописи.
Воробей уже не раз сокрушался по этому поводу. Ему казалось, что Алешку хвалят чересчур часто, — это его может испортить. На правах старшего — все-таки год разницы! — он не переставал заботиться о своем друге.
Однажды Воробей даже рискнул сказать о своих сомнениях Карлу Ивановичу.
— Ваш друг заслуживает одобрения, — улыбнулся Рабус. Он давно понял, что застенчивому Алешке похвалы только прибавляют уверенности в своих силах. — Если хотите в этом убедиться, приходите на занятия. Милости просим!
В Училище давно поговаривали о выставке ученических работ, открытой для всех, кто интересуется живописью. Остановка, как и во всех начинаниях, была только в нехватке средств. Прежде чем удастся их раздобыть, пройдет немало времени.
Ну а пока Рабус решил открыть двери класса для всех учеников Училища — пусть приходят на обсуждение классных работ. Их авторам полезно услышать мнение товарищей.
Готовились к этому дню все. Надо было навести чистоту и порядок, и ученические работы развесить так, чтобы каждая заняла положенное ей место там, где лучше всего смотрится.
Наконец все готово.
Алешка ждал этого дня с нетерпением. Но когда ранним утром пришел в еще пустой класс посмотреть на «ландшафт Алексея Саврасова», недавней радости как не бывало. Алешка смотрел и не узнавал своей работы, будто ее подменили. Раньше все казалось ярче, законченнее. А сейчас виделись одни просчеты. И это надо бы убрать, и здесь исправить. Ну хоть беги к Карлу Ивановичу, проси снять картину!
«Работая программу на выпуск, Рабус имел кабинет рядом с Карлом Брюлловым; обоюдные советы, замечания сопровождали их работы; в один день они были выпущены из Академии, и оба получили золотые медали…Н. Рамазанов
Как преподаватель Рабус был неоценим; глубокое знание и ясность мысли сообщали и ясность способу его изложения; он научал, увлекая слушающих, и не только ученики, но и опытные художники дорожили его советами… Курс его перспективы со многими подробными, большого размера рисунками любопытнейших сложных задач представлял плод собственных его соображений и необыкновенного развитого ума…»скульптор и художественный критик