Когда Алексей поднялся из-за стола и направился к выходу, Татьяна Ивановна всплеснула руками:
— Ну вот! Только приехал — и уже уходить собрался! — Но поняв, что его не удержишь, сдалась: — Ладно уж, иди, коли не терпится…
Алексей спустился по шатким ступеням лестницы, остановился: как давно не был он здесь!
Весной, после окончания занятий в Училище живописи, ученики разъезжались кто куда — набираться новых впечатлений, самостоятельно работать на натуре. Алексей Саврасов отправился на любимую Карлом Ивановичем Украину, или, как тогда говорили, в Малороссию.
На тряской телеге колесил он по пыльным проселкам, вглядываясь в бескрайние ковыльные степи, останавливался в белых украинских селах, хуторах, окруженных кудрявыми рощами.
Все здесь было иное, словно другое солнце светило: краски сочнее, ярче, тени гуще. И южная ночь совсем не та, что опускалась над Гончарами.
Первое время Алексей лишь смотрел, словно боясь пропустить что-то из этого обилия нового. А потом с жадностью принялся за работу, заполняя альбомы и листы эскизами, набросками, зарисовками.
И все-таки в конце поездки потянуло назад, как из гостей, даже самых приятных, тянет домой.
Шагая по тихой московской улочке, Алексей с радостью и вместе с тем с удивлением смотрел на уже тронутую осенней желтизной листву, на еще не высохшую после недавнего дождя землю, на поблескивающие на солнце лужицы, словно сам не знал, как все это дорого для него.
Как-то само собой получилось, что, побродив вдоль Москвы-реки, Алексей направился на Мясницкую, подошел к Училищу. Заходить не имело смысла — там сейчас никого не было.
Потоптавшись взад и вперед возле особняка с колоннами, Алексей — минуту назад он сам не предполагал, что решится на это, — направился к Константину Герцу.
С Костей они дружили со дня поступления в Училище: вместе пришли на экзамен. И потом часто вместе проводили время. Когда всем классом отправлялись на натуру, садились рядом на задок телеги — это их постоянное место. А потом, устроившись по-соседству, писали этюды.
Но хоть Костя жил рядом с Училищем, в доме возле Меншиковой башни, и не раз приглашал приятеля зайти, Алешка под всякими предлогами отказывался. Он никогда не был боек в общении с людьми. А тут вдвойне робел. Его смущали Костины сестры. Особенно Софья — они познакомились на ученической выставке. После долгих хлопот выставка все-таки состоялась. Собрать необходимые средства помогла лотерея. Билеты распространяли ученики: обращались к состоятельным людям, стучались в двери редакций. На открытие выставки пришли и Костины сестры: Софья и Эрнестина.
Алексей, вспомнив о неловкости, которую испытал тогда, в нерешительности остановился у ограды дома. Пожалуй, он повернул бы обратно, если бы Костя не заметил его из окна:
— Я уж думал не увидимся до начала занятий!
Эрнестина встретила Алексея как старого знакомого.
— Какой загорелый! — ахала она, смешно морща веснушчатый носик. — Ну прямо малороссийский парубок! Садитесь и рассказывайте.
Алексей собрался было что-то сказать, но так и не сказал, — стал рассматривать висящие на стенах гравюры, картины в золоченых рамах.
— Ну что же вы! — напомнила Эрнестина.
— Не терзай человека, — вступился Костя и с таким дружелюбием посмотрел на Алексея, что тот сразу почувствовал себя свободнее.
Подсел к столу и стал рассказывать о том, что повидал в Киеве, на Днепре и у моря, в Одессе. Поначалу вышло не слишком складно, потом разговорился.
Но тут в комнату вошла Софья, и Алексей снова не знал, что говорить и куда девать руки.
Софья принялась разливать чай. Выражение строгой сдержанности не исчезало с ее лица, даже когда она улыбалась.
Алексей осторожно поднимал розовую чашечку и с такой же осторожностью опускал, стараясь не расплескать чай на блюдце.
Софью интересовала Одесса:
— Говорят, это русская Италия.
Алексей пожал плечами: он в Италии не был. В памяти осталась степь под Одессой, саженый малорослый лес…
— А море?
— Море… Такое же, как у Айвазовского, — не задумываясь, ответил Алексей.
Заговорили о живописце, который с таким мастерством изображает морскую стихию. Софья пожалела, что они лишены общества старшего брата Карла — живет за границей. Он человек не только высокообразованный — окончил Практическую академию, потом университет, — но и весьма сведущий в искусстве. Насколько ей известно, Карл высоко ставит Айвазовского — мог бы много о нем рассказать.
Наступило молчание. Алексей занялся чаем.
Но тут Костя вспомнил о Саше Воробьеве: кажется, он тоже в отъезде?
Алексей кивнул.
— Это правда, что он из крепостных? — поинтересовалась Эрнестина.
— Вольноотпущенный, — уточнил Алексей.
В отличие от чопорной и строгой петербургской Академии художеств в Московское училище принимались люди различных сословий, включая крепостных. Об этом нововведении не переставали говорить, его называли «смелым», «многообещающим»…
Тем не менее детям бедняков жилось трудно: на попечительское пособие не разойдешься.
Воробью нередко приходилось довольствоваться припасенным куском хлеба. Да и в родной деревне, куда он отправился на лето, наверное, было не легче.
— Как это печально! — посетовала Эрнестина на положение Саши.
Софья вздохнула.
Алексей, чувствуя, что сейчас снова наступит тягостное молчание, поднялся. Костя вызвался его проводить.
Едва они вышли на улицу, радость возвращения снова вернулась к Алексею. Да и Костя повеселел. Они разом заговорили, засыпая друг друга вопросами. Костя расспрашивал об учениках, с которыми путешествовал Алексей по Украине, — они отправились втроем. Алексею не терпелось узнать, что сделал Костя за лето, — он собирался писать этюды в Подмосковье. Потом вспомнили Карла Ивановича. Вот бы еще разок побывать у него на Садовой!
Перед отъездом Алексея они были приглашены к Рабусу на традиционную «субботу», когда у Карла Ивановича собирались художники, актеры, ученые. О чем только здесь не спорили, каких только вопросов не касались!
В тот раз Карл Иванович завел речь о том, как много сделала русская литература для познания родной природы. Одно за другим назывались имена писателей и поэтов. Но первое место отводилось Николаю Васильевичу Гоголю.
— Вот кто открыл для нас очарование природы Малороссии. Вы только послушайте!
Карл Иванович раскрыл «Вечера на хуторе близ Диканьки»…
В ту пору это было выдающееся произведение современности. Его привлекательность для художников была ни с чем не сравнима.
Карл Иванович читал и посматривал на забившегося в угол Алексея, словно именно для него раскрыл книгу.
Затем горестно вздохнул:
— А живопись, к сожалению, все еще не стала по-настоящему русской. Утешаемся видами Италии…
Потом кто-то сел за фортепьяно. Все притихли. Карл Иванович, осторожно ступая, чтобы не помешать музыканту, подошел к полке с книгами, взял большой плюшевый альбом. После каждой «субботы» там появлялись шуточные портреты гостей, мастерски сделанные рукой хозяина.
А Алексей все еще думал о том, что сказал его наставник, — действительно, до сих пор утешаемся заморскими красивостями. Не раз он вспоминал об этом разговоре и в поездке…
И вдруг Алексей заволновался: как-то Карл Иванович отнесется к его летним работам?
Задумчивые, широко расставленные глаза Кости смотрели на него с удивлением. Он был уверен в удаче друга.
— Удача приходит к тому, кто на нее не надеется! — ответил Алексей любимым изречением Карла Ивановича.
Рабус приучал учеников надеяться лишь на отменное изучение природы и своего ремесла, тут он был не только требователен, но даже придирчив.
Очевидно, это и породило ту смелость в работе с натуры, которая отличала все выполненное Алексеем за лето. Особенно это было заметно в карандашном наброске, сделанном в Киеве, — вид от одной из приднепровских балок в сторону Киево-Печерской лавры. Конечно, в нем не было той завершенности, которой отличались классные работы, — набросок есть набросок. Но зато появились свобода, уверенность, четкость рисунка.
Но все это будет сказано потом.
А в тот вечер Алексей не мог отделаться от чувства неуверенности. Оно не оставляло его и на следующий день, когда Карл Иванович после приветствий и расспросов надел очки и выжидательно посмотрел на потрепанную Алешкину папку с летними работами:
— Ну, показывай, что привез!