Алексей посмотрел на промокшего насквозь Воробья и пожалел, что не уговорил его взять извозчика.
— Продрог?
— Не сахарный!
Воробей так весело улыбнулся, что Алексей на какое-то мгновенье успокоился: может, и в самом деле ему полегчало. Или не хочет досаждать своими невзгодами…
Друзья поднялись по лестнице в выставочный зал, когда там еще никого не было, как приходили в пору ученичества. И, как тогда, перед последней встречей со своими работами «с глазу на глаз», их охватила робость. Вдруг обнаружится какой-то просчет, подумается, что не стоило выставлять.
Алексей остановился возле воробьевской акварели. Воробей уже несколько раз брался за портрет друга, да все как-то не удавалось довести работу до конца. И тут начал мимоходом, почти нежданно для самого себя.
Открытое лицо, щеки, припушенные бачками. Задумчивые, пожалуй, даже печальные глаза.
Здесь, на стене выставочного зала, портрет выглядел как-то иначе, словно появилось в нем что-то ранее незаметное.
— Смотри-ка ты! — буркнул Алексей.
Кажется, совсем недавно долговязый Алешка продавал картинки у Ильинских ворот — и вот на тебе!
Алексей с Воробьем в тот же год закончили Училище. И на торжественном совете, когда Рабус приветствовал «молодых господ живописцев», сидели рядом. Слушали речи, в которых отмечалось дарование портретиста Воробьева, говорилось о том, что Саврасов «хорош в знании ландшафтной живописи и, надо надеяться, и в дальнейшем проявит себя на славном поприще». Друзья принимали поздравления и поздравляли друг друга: как же — получили аттестат неклассного художника!
Правда, через несколько дней они должны были расстаться: Воробью предстояло отправиться в Вологодскую губернию.
Начинающему художнику трудно было выбиться в люди. А художнику-акварелисту вдвойне. Акварель не в чести у людей состоятельных. Надеяться на то, что заказов будет достаточно, не приходилось. Да и платили за работу гроши.
Многие из окончивших Училище жили впроголодь или приискивали себе какое-нибудь другое занятие.
Воробей еще в годы учебы нередко говаривал, что и ему больше ничего не останется. Так и случилось. Ему пришлось принять должность учителя чистописания. Пусть небольшие, но зато верные деньги.
Уезжал Воробей, полный радостных надежд: должность не так уж плоха. К тому же ему верилось, что он сможет продолжать заниматься живописью.
Поначалу, судя по письмам, все шло, как надо: «Трудностей немало, но как-нибудь одолею». Потом бодрости поубавилось. И в конце концов Воробей, уже не таясь, писал, что все сложилось не так, как предполагал, ужасался царящей вокруг нуждой и невежеством.
Не писал он только о том, что ко всем его бедам прибавилась болезнь. Об этом узнали, только когда исхудавший и во всем изверившийся Воробей вернулся в Москву.
Несколько дней он прожил в Гончарах. Потом поехал в родную деревню: «набраться сил», как он сам сказал.
Но сил не прибавилось. Жилось Воробью трудно: перебивался «с хлеба на квас» случайными заработками. И вдобавок постоянно прибаливал, ссутулившись, натужно кашлял.
Но сегодня будто повеселел.
В зал вошли какие-то незнакомые господа. Степенно переговариваясь, двинулись вдоль рядов картин.
Алексей с Воробьем, не сговариваясь, отошли в сторонку, словно желая показать, что они здесь уже ни при чем; они свое слово сказали, теперь дело за теми, кто пришел сюда: оценить, понять, почувствовать…
Выставки в особняке с колоннами теперь проводились ежегодно. К этому успели привыкнуть. Их ждали, с каждым разом они собирали все большее число посетителей. Классы Училища были в ту пору единственной картинной галереей в Москве.
На вернисажах Училища заметное место занимали произведения иностранных художников и отечественных живописцев, придерживающихся старой, «академической» манеры письма.
Но наряду с ними от выставки к выставке все больше появлялось полотен, на которых изображались картины русской жизни, ландшафты родной земли. Их авторами были в основном московские художники и воспитанники Училища живописи.
Рабус всегда поощрял в своих учениках интерес к изображению русской природы. А молодые художники, хотя и выходили на самостоятельную дорогу, обычно не порывали связи с Училищем.
Саврасов и после получения аттестата продолжал посещать пейзажный класс.
На лестнице послышались чьи-то голоса. Алексей обернулся.
— Ждешь кого? — спросил Воробей.
— Константин с сестрами собирались прийти. Да вот дождь…
— Придут. И прошлый раз на открытие дождь зарядил. А все явились.
Прошлогодняя выставка действительно пользовалась большим успехом. За двадцать дней на ней перебывало множество самых разных посетителей: просто любителей живописи и состоятельных «попечителей искусств». Почти все картины учеников и молодых художников были распроданы.
Среди пейзажей, пожалуй, наибольший успех выпал на долю полотна Саврасова «Вид на Кремль от Крымского моста в ненастную погоду». Две трети холста занимают мятущиеся облака. Вдалеке розовато-дымчатый силуэт Кремля. А на первом плане молодая женщина — торопливо идет, спешит укрыться от грозы.
Картину не только хвалили добрейший Карл Иванович и придирчивый Воробей. «Вид на Кремль» был отмечен в печати, в статье о выставке, помещенной в «Москвитянине».
Алексей узнал об этой статье в доме Герца. Зашел на минутку, а его торжественно усадили за стол. Костя раскрыл журнал и начал читать. Каждое доброе слово по адресу Саврасова прерывалось смешливыми восклицаниями Эрнестины или уважительными замечаниями Софи: «Смотрите, как о вас пишут!» Из-за этой разноголосицы Алексей с трудом понимал, что там написано в пухлом журнале. А то, что улавливал, казалось, было сказано не о нем и не о его картине.
Его смущение только подливало масла в огонь.
— Чем вы теперь собираетесь нас удивить? — не унималась Эрнестина.
Алексей только рукой махнул в ответ. И потому, что вконец смутился, и потому, что сам не знал, осуществятся ли его планы.
В ту пору вторая поездка Саврасова на Украину лишь проектировалась. Еще было не ясно, удастся раздобыть для этого необходимые средства или нет.
А теперь уже давно завершена работа над картинами, созданными после этой поездки.
Как всегда, новые работы были прежде всего представлены на суд Карла Ивановича.
Рабус долго молчал. Снимал очки, снова надевал. Не то удивленно, не то одобрительно посматривал на своего питомца. Будто и не ожидал от него такого.
Если «Вид на Кремль» говорил о том, что пора ученичества кончилась, тут дело было не просто в возросшем мастерстве молодого художника.
На этот раз Саврасову будто удалось пробиться сквозь привычные «так надо», «так положено», отрешиться от всего этого, писать, радуясь тому, что видел перед собой.
Конечно, в картине «Вид на Кремль» и дерево, и пологий берег Москвы-реки — все это результат живого наблюдения. И все-таки в картине чувствуется сочиненность.
В малороссийских холстах академическая сделанность отступает. На смену ей приходит чувствование природы, которое всегда отличало Алексея.
Кажется, такого невыигрышного изображения еще не было в русском пейзаже. «Восход солнца в степи». Ну что тут — небо и степь. «Степь днем» — почти то же самое место в степи. Только на небольшой возвышенности стоят две дрофы — большие длинноногие птицы. Но степь живет, дышит, полнится воздухом, простором. Каждая травинка не просто качается на ветру — растет…
Была в картинах и еще одна новинка. Художник сознательно писал одно и то же место в разное время суток. Он хотел передать те мимолетные перемены, которые происходят в природе в зависимости от того, высоко ли поднялось солнце, старался выразить не только изменения освещения, но и настроения.
Но было и всегдашнее, саврасовское.
— Без воды у тебя почти никогда не обходится, — заметил Воробей, когда увидел малороссийские холсты. — И всегда в ней отражается небо…
И вот выставка…
Сколько тревог и надежд связано с ней у каждого художника! Дело не только в том, как оценят картину. Купят ли ее? Вот о чем — хочешь не хочешь — думалось каждому. Часто от этого зависела судьба живописца, возможность хотя бы какое-то время спокойно работать, не думая о куске хлеба…
Правда, полковник Лихачев, на средства которого была предпринята поездка Саврасова, заявил, что покупает его картины. Но Алексей не спешил радоваться: мало ли что может прийти в голову этим господам — возьмет и передумает.
А Воробей и не рассчитывал, что кто-нибудь пожелает приобрести его акварель.
— Дарю тебе, — заявил он Алексею, — коли нравится!
Алексей сжал руку друга, не то благодаря за подарок, не то желая поддержать его. А сказать ничего не успел: в зале появились Эрнестина и Софья.
— Я же говорил, — подтолкнул друга Воробей.
— Вот жаль, дождь сегодня, — словно извиняясь за погоду, сказал Алексей. — Света маловато…
— Зато там, на холстах, вовсю солнышко светит, — заметил Воробей.
Софья, а вслед за ней и Эрнестина двинулись к картинам Саврасова, но остановились возле акварели Воробьева.
— Вы об этом портрете говорили? — спросила Софья.
— Да… Как находите?
— Похож…
— Только что-то грустный очень, — заметила Эрнестина. — Таким я Алексея не видела.
— Это я ему подбавил своих забот, — вздохнул Воробей, — авось не обидится.
Софья посмотрела на Воробья, словно отыскивая черты, которыми он наделил Алексея. А Алексей смотрел на Софью.
«…Нынешним летом несколько раз грозовые тучи виснули над Москвой, чему я был очевидцем два раза с Воробьевых гор, и надо отдать справедливость Саврасову, что он передал этот момент чрезвычайно верно и жизненно: видишь движение туч и слышишь шум ветвей деревьев…Н. Рамазанов,
…солнышко прорвалось сквозь тучи и бросило лучи на Кремль, как бы не желая с ним расставаться, как и нам, признаюсь, не хотелось бы расставаться с самой картиной».скульптор и художественный критик
«Пейзажи Саврасова „Две степи“ и „Вид Киева“ дышат свежестью, разнообразием и той силой, которая усваивается кистью художника вследствие теплого и вместе разумного воззрения на природу. Саврасов в произведениях своих начинает достигать чувства меры… и потому самобытность его таланта несомненна»Н. Рамазанов,