XXVII
Студию Джон Пленти переделал из старого гаража на Портреро-хилл, пристроив в задней трети его чердачок вроде антресолей.
Иногда он разрешал загнать машину прямо внутрь. Но его «форд-эксплорер» с приводом 4x4, размером с мою квартиру, обычно захапывал себе все место для парковки. Иной раз по ночам, подвыпив, Джон включал фары «эксплорера», направляя их на портрет очередной светской бродяжки, над которым работал. Он сидел в водительском кресле, подхлестывая свое художественное восприятие квартой виски и рок-н-роллом, включенным на полную мощность. Час или два он сидел, играя в гляделки со своей работой сквозь ветровое стекло, и ненавидел себя.
Джон писал светские портреты, и писал хорошо. Он запрашивал высокую цену, каждый раз немного повышая ее по сравнению с прошлым, и завел привычку ворчать, как мала эта компенсация за портреты, которые обходятся ему дороже, чем владельцу. И Дориан Грей помог миловидной модели отказаться спать с Джоном, чтобы темная сторона его артистической натуры не отразилась на портрете, на котором модель представала тогда похожей на покойницу, от которой на полном серьезе шарахались зрители.
Танатос, смерть как философская идея, смерть как образ жизни, живая смерть, становилась темой портрета, а модель — последней метафорой, каркасом для идеи. Талант Джона особенно ярко разгорался от этой неудовлетворенности, которую многие назвали бы яростью, и эти портреты расхваливали те, кто способен был оценить, чего он в них достиг. Большинство клиентов, разумеется, просто бесились, хотя и остались без рогов. Иной раз кто-нибудь приобретал полотно, только чтобы иметь право его уничтожить. Это раздувало шумиху, и цены на работы Джона взлетали вверх.
Беда была в том, что перед Джоном, представлявшим, казалось, само воплощение гения — пусть второстепенного — Ренессанса, продававшегося то папе, то Медичи, эти женщины устоять не могли. Пусть второстепенный, он так близок, как большинству из них и не снилось, к некой стихийной силе, к подлинному творческому стимулу. Многие из них сознавали это, и действовали единственным способом, каким умели: они с ним спали. Точные, подробные, нежные, полные изысканной тонкости портреты тех, кто уступил ему, и сводили Джона с ума. Алкоголь, поглощавшийся в огромных количествах, добавлял масла в огонь.
Были и некоторые психологические факторы. Например, его отец сделал карьеру в морской пехоте и презирал сына, ставшего художником. Джон, чувствительный мальчик, все детские годы слушал, как отец пилит мать за то, что та защищала, и тем более развивала, яркий талант их единственного сына. Когда добродушный местный портретист, случайно оказавшийся гомосексуалистом, взял Джона к себе под крыло, давая ему уроки и материалы, бесплатно или за особую цену, трещина в семейной жизни внезапно превратилась в раскол. Отец Джона, серьезно и неподдельно стыдившийся компании, с которой водился Джон, пришел к странной, но навязчивой идее, что мальчик, которого он растил как своего, не мог быть — и в действительности не был — его плотью и кровью.
Простейшим побочным эффектом всего этого стало стремление Джона посредством сурового и редко нарушаемого режима остаться в свои пятьдесят три года в такой же форме, в какой его отец был в двадцать, когда выпрыгивал с плавучего танка на остров Иво Джима, неся на себе пятьдесят пять фунтов выкладки. Впрочем, возраст и выпивка брали свое.
Клиентам Джона ни к чему была картина без рамы. Поэтому рама Кестрела входила в цену покупки. «Портрет. Джон Пленти» гласили выставочные этикетки, а ниже и мельче шло: «с лакировкой, рамой, доставкой и размещением». Рамы бывали и простого багета, и со сложной резьбой; цены, которые запрашивали Джон или его агенты, основывались на моей оценке и эстетическом вкусе Джона. Нас обоих это устраивало. Прежде всего, если им не приходило в голову явиться в мастерскую и проинспектировать все в натуре, я мог не иметь дела с клиентами Джона, которые в большинстве своем были утомительны, избалованны и однообразны. Мне эти черты представлялись нежелательными, а вот Джону нравилось с ними спорить и даже издеваться над ними. Мне не было дела до его хищных забав, а мое скромное финансовое положение не касалось его. Уже много лет, в промежутках между щедрыми чеками и бутылками изысканных вин, мы оставались в каком-то смысле друзьями.
Когда я пришел стучаться в проржавевший фасад студии Джона, давно стемнело, и он был уже изрядно пьян.
Он приветствовал меня невнятным ворчанием и явственным запашком ружейного пороха. Закрывая дверь, Джон махнул мне на пару стульев в углу студии, а сам отправился за стаканом и льдом. Между стульями на низком столике, рядом с ополовиненной бутылкой «Джемисон», лежала коробка патронов и длинноствольный автоматический пистолет 25-го калибра. Вокруг на столе и под ним валялись гильзы. Одна залетела даже в стакан с виски и тускло поблескивала под кубиками льда.
На дальнем конце студии подвешенная к потолку лампочка бросала направленный луч на портрет без рамы, висящий на высоте человеческого роста на стене. Я подошел посмотреть. Картина располагалась в добрых пятидесяти футах от стула, с которого стрелял в нее Джон. Если он поставил себе целью обвести пунктиром пробоин милое нарисованное личико, то работа была выполнена на треть и выполнена неплохо. На портрете была Рени Ноулс.
— Лед, — глухо сказал Джон. — Стакан.
Он был сильно пьян.
— Спасибо.
Я вернулся к столу и Джон подал мне выпивку. В стакане лежали два кубика льда, остальное — виски. Крепкий коктейль.
Он наполнил свой стакан, после чего бутылка опустела на три четверти, и упал на стул.
— В ближайшее время больше не получишь.
Немного виски выплеснулось из стакана на его свободную итальянскую рубаху и осталось незамеченным.
— Если мы не выберемся за новой.
— Я за рулем, — бодро сообщил я и уселся на стул.
Джон сделал длинный глоток, поставил стакан на стол и поднял пистолет. Не сказав ни слова, навел его на мишень и спустил курок. Раздался щелчок, по выстрела не было.
— Дрянь!
— Терпеть не могу, когда такое случается, — из вежливости поддержал я.
— Я как раз перезаряжал, — пояснил он, выщелкивая пустую обойму, — когда меня грубо прервали.
Он пальцем выталкивал патроны из пенопластовых гнезд и забивал в обойму.
— Что, заряженных нет? — равнодушно спросил я.
— Увы.
— Но ты бы мог их достать.
— Дэнни, — устало проговорил Джон, — достать можно все что угодно. Неужели ты до сих пор не замечал?
— Нет, — задумчиво отозвался я, — не замечал.
Он ладонью забил обойму на место, загнал патрон в ствол и послал пулю. Со шлакоблочной стены за портретом осыпалось немного пыли. Пустая гильза звякнула о бетонный пол.
— У тебя двадцать пятый? — спросил я. — Для стрельбы по мишеням?
— Да.
— Пристрелян хорошо?
Он выстрелил.
— Очень.
Он выстрелил еще и еще раз. После короткой паузы опустошил обойму — еще пять или шесть патронов, — все по портрету.
— Пойди, посмотри, — сказал он, прихлебывая виски.
— Мне плевать, — сказал я.
— Точно, — сказал он, — так и надо.
Я оглядел длинное помещение.
— Тебе тоже?
Он обдумал вопрос.
— Трудно рисовать то, чего больше нет.
Джон никогда не мог рисовать по представлению по той простой причине, что свой запас воображения он исчерпал во Вьетнаме — еще один побочный эффект конфликта с отцом. Так что модель должна была ему позировать, и сеансы затягивались надолго. Это только подогревало близость, которая неизбежно возникала между ним и его моделью.
— Ты уже писал Рени.
— Уже писал.
— Два или три раза.
— Верно.
— Ноулс заплатил за картины?
— За эту — нет.
— Она не закончена.
Джон поставил виски и выщелкнул пустую обойму.
— Нет, еще не закончена.
Я подумал.
— Почему бы не всадить ей пулю в лоб?
Он посмотрел на меня. Я посмотрел на него.
— И покончить с этим.
Его глаза угрожающе вспыхнули, но он овладел с собой, и взгляд снова стал тусклым.
— Я художник, а не мясник.
В этом был смысл. Он знал, о чем говорит. Это различие удерживало его на грани здравого рассудка.
Я ждал. Когда стало ясно, что ждать нечего, спросил:
— Значит, так?
Он возился с коробкой боеприпасов.
— Кто ее убил?
Он пальцем заталкивал патрон в пружинную обойму.
— Парень с пушкой.
— Парень?
Он пожал плечами.
— Расскажи мне о ней.
— Тебе какое дело?
— Ты разве не слышал? Возможно, это я ее убил. И хотел бы знать зачем?
Он резко рассмеялся.
— Рени Ноулс на тебя бы и не оглянулась.
— Почему бы и нет?
— Потому что у тебя нет того, что ей нужно — было нужно, — вот почему.
— Так просто?
— Так чертовски просто, Дэнни бой.
Он вставил обойму и перебросил мне пистолет.
— Заряжен и взведен.
Я поймал оружие и бросил обратно, даже не взглянув. Он поймал.
— Так чертовски просто.
— А ты где оказываешься?
— Впереди тебя, Дэнни.
— По дороге куда?
Он навел пистолет на портрет.
— А это, Дэнни, дьявольски хороший вопрос.
Он выстрелил.
— Но не тот вопрос.
Новый выстрел.
— Ты, как обычно, задаешь не тот вопрос, не в то время и не в том месте.
Он сделал еще два выстрела.
— А пока ты задаешь не те вопросы.
Выстрел.
— Не в то время…
Выстрел.
— …и не в том месте…
Выстрел.
— …людей убивают.
Он палил, пока не опустела обойма.
— Ничего себе, — сказал я в наступившей тишине. — Что подумают соседи?
Он уронил дымящийся пистолет на стол и выругался. Взял бутылку, отозвался:
— Соседи боятся меня до усрачки.
— Это не улучшает стиль, — заметил я, пока он наливал себе.
Он предложил мне бутылку. Я отказался. Он перевернул ее над своим стаканом. Серебристая капелька упала из горлышка и бутылка опустела.
— Чем была для тебя Рени, Джон, что ты так завелся?
Он поставил бутылку на стол.
— Она была совсем ребенок, Дэнни. Это ты наверняка заметил.
— И что с того? С каких пор ты заботишься о женщинах, которых писал? Прежде я от тебя слышал одни жалобы.
— Верно, — признал он, — с морфологической точки зрения все они — несовершенные копии Мэри.
Мэри была первой и единственной женой Джона, и эта пластинка проигрывалась не в первый раз. Я знал мотив наизусть.
Он махнул стаканом.
— Большой дом, большие машины, большие путешествия. Большая семья, большой бассейн, еще один большой дом, еще одно большое путешествие. Попробуй не спиться до смерти, живи стильно, не поднимай слишком большую волну, присматривай за счетом, не промотай его на фиг, постарайся высидеть яйцо в инкубаторе, не разыгрывай простака, никому не доверяй, не попадай в газеты.
Он смотрел на меня.
— Попробуй тут не спиться до смерти. Время, понимаешь ли, девать некуда. И делать нечего. Забота о деньгах занимает час-другой, не больше, даже если относиться к ним серьезно. Сколько можно играть в теннис? Сколько можно посетить заседаний Общества Кусто? Сколько можно мотаться на каяках у Борнео?
— На мой взгляд, — с намеком сказал я, — чтобы спиться до смерти, не надо иметь столько денег.
Он поднял стакан в мою честь и прикончил его одним глотком.
— Нет, но деньги помогают.
Поставив пустой стакан на стол, он взялся за пистолет.
— Самое милое и страшное тут, что после того, как выпивка свела тебя с ума или погубила почки, деньги не только выкупят тебя из сумасшедшего дома, но и купят новую почку, чтоб ты мог снова ее губить. При небольшом разумном вложении капитала, — он рассеянно хихикнул, — пить можно вечно.
Он передернул затвор, всухую щелкнул курком, снова передернул и снова щелкнул впустую.
— Ты ее полюбил.
Улыбка погасла.
— Кого? — спросил он неприятно надтреснутым голосом. — Мэри?
— Рени.
Прошла целая минута.
— Рени? — спросил он. — Рени?
Джон заглянул в пустой ствол пистолета.
— О, не знаю. Любовь вроде как…
Он не стал договаривать. Осторожно опустил пистолет на стол и провел пустой ладонью по лицу.
— Пожалуй, так.
Он разглядывал свою ладонь.
— Ты знаешь, что есть разновидность клещей, живущих исключительно в складках на лбу человека?
Он заглянул в мой стакан.
— У тебя осталась выпивка?
— Не говоря об этом, — сказал я, передавая ему стакан, — все было примерно, как ты сказал, верно?
Он заглянул в стакан и кивнул.
— Я получил семьдесят пять тысяч долларов за две картины, которые сумел продать. Ты делал для них рамы.
Я пожал плечами.
— Тогда я не знал, кто она такая. Просто очередная работа. Хотя хорошая работа, — добавил я слишком поспешно.
— Вот именно, просто очередная работа.
Он чуть ли не хохотал. Он наклонил кран стакана в сторону мишени.
— Я за это собирался написать еще три десятка, знаешь?
— Ты бы писал их все бесплатно?
Мои слова потрясли его, как разительное прозрение. Он привстал, потом снова опустился на стул.
— Я бы писал их все бесплатно.
— Почему?
Он поморщился.
— Все начиналось просто как очередная работа, ты сам сказал. Богатый тип желает получить портрет хорошенькой молодой жены и не торгуется. Столько-то авансом, столько-то по окончании.
Он пожал плечами.
— Раму хотел попроще.
— Пусть тебя это не огорчает.
— Парень, — сказал он, — ты хоть иногда думаешь о деньгах?
— Конечно.
— Тогда почему ты ничего не делаешь, чтобы их получить?
— Я работаю.
— Ага. Вот именно. Ты работаешь.
Я мог сказать что-нибудь вроде: если тебя так волнуют деньги, почему ты не остался с Мэри? Но я и так знал ответ.
— Долбаный буддист, — буркнул Джон.
— Так работа превратилась в контракт с мечтой?
— Да. Так и вышло. Она приходила сюда дважды в неделю, позировала. Потом два дня превратились в три, потом в четыре. Она стала приносить бутылку вина и какую-то еду. Я сказал ее старику — как его?
— Крамер Ноулс.
— Точно, Крамер. Так его звали. Я сказал Крамеру, что с работой кое-что не ладится, но беспокоиться не о чем. Ему это не будет стоить лишних денег, просто времени уйдет немного больше. Я предложил за ту же цену приложить наброски. Сказал, что результат окупит ожидание. Он взял наживку. Очень скоро Рени проводила здесь все время. Она даже перевела сюда звонки.
— Звонки? Какие звонки?
— Деловые. Она занималась разным мошенничеством.
— Так все-таки мошенничеством или делом?
Он рассмеялся:
— Какая разница? Покупай дешево, если уж вообще покупаешь; продавай дорого в любом случае. Вот вся суть. Больше всего она водилась с тем архитектором.
— Томми Вонгом?
— С ним самым. У них было много общих дел.
— Он отпирается.
Джон нахмурился:
— Да ну?
— Да ну.
— Ну, после того как ее убили, и все…
Я указал на дальнюю стену.
— Похоже, твои чувства это не притупило.
— Ну да… Она мне нравилась.
— А Вонгу?
— Не знаю. Никогда его не видел. Но что бы он ни говорил, они с ней занимались всякими мошенничествами.
— Почему ты говоришь: мошенничеством?
— Мошенничество, дело… — нетерпеливо сказал он, — все равно они на самом деле ничего не делали.
— Ты хочешь сказать, не работали, как ты?
— Да, — с горечью согласился он, — как я.
— Ладно. Итак?
— И ничего. Спустя какое-то время все стало очевидно. Мне показалось, я должен как-то возместить это мужу.
— И Рени так казалось?
— Рени было все равно.
— С каких пор ты заботишься о мужьях?
Джон поерзал на стуле.
— Эй, Джон, ты же не чувствовал себя виноватым?..
Я нахмурился.
— Или чувствовал?
— Виноватым — не то слово. Мне хотелось… хотелось показать кому-то, всем и каждому — как бы это объяснить? Что я плачу свою долю. Что я честно расплачиваюсь честной работой?.. Нет. Мне хотелось написать портрет, на котором видны были бы мои чувства к Рени. Настоящие. Видно было бы, что дело не в деньгах. Не во лжи и обмане. Что это… — Он запнулся. — Друг, — сказал он наконец, — я здорово влип.
Стало быть, нас таких двое.
— И ты пошел к мужу?..
— Картина была готова. Я показал ему, и ему понравилось. Тогда я предложил ему сделку. Крамер, сказал я, картина хорошая. Но, простите, что я так говорю, в вашей жене есть что-то, что меня заинтриговало. С эстетической точки зрения, разумеется. Как насчет повторения? Я срежу цену вдвое. Я пойду еще дальше. Если картина вам не понравится, я оставлю ее себе, и вы не будете должны мне ни цента.
— Он снова взял наживку?
— С ходу. Сделка пришлась ему по вкусу. Герли Ренквист вечно нашептывала ему в ухо, какое хорошее вложение капитала — мои картины. И покупать за полцены в его стиле.
— У меня еще вопрос: ты тогда ничего не заподозрил?
Он глянул на меня и отвел глаза:
— Тогда — нет.
— Хорошо было?
— Хорошо? — он кивнул. — Жарко было, Дэнни. Я рядом с ней становился мальчишкой. Чувствовал, что на все способен. Я даже заговаривал о том, чтобы бросить эти игры с портретами, убраться из города, поселиться где-нибудь в горах, заняться настоящей живописью…
Он безрадостно рассмеялся.
— Настоящей живописью…
— Это если бы она все бросила и уехала с тобой, как я понимаю?
— Ну да. Не мог без Рени. Не мог без своей милой музы. Это было бы совсем не то… без моей милой музы.
Вспомнив Уэса, ковбоя Рени, я сказал:
— Она рассмеялась тебе в лицо. Нет?
— Нет, — вздохнул он, — она тянула время.
— Ага… Зачем?
Джон покачал головой.
— Возможно, это был мой проигрыш в сделке. Я так и не узнал. Наверняка, во всяком случае.
— Что произошло?
— Мы занялись дополнительным портретом — который, кстати, оказался хорошей картиной. Беда в том, что я написал его за две недели. Две недели! Никогда я такого не делал. Хотя вышло неплохо. Я писал, даже когда ее не было. Все эта чушь, которой я обычно прикрываюсь, вылетела в окно.
— Насчет распорядка работы? И подходящего освещения?
— Да. Все эти разговоры, что стул или кушетка должны быть задрапированы именно в тон освещению и что я работаю с 11:30 до двух, а зимой даже меньше, и только при северном свете — все это. Я раздобыл осветитель с регулятором температуры и писал, и писал… Картина стояла у меня перед глазами, парень. Я мог рассматривать ее в любой момент. Это было потрясающе. Знаешь, Дэнни?
Он выпрямился на стуле.
— Если бы она уехала со мной в горы… — Он замолчал.
Я только смотрел на него.
Джон снова откинулся на спинку стула. Через минуту он стал постукивать пальцами по краю стакана.
— Что еще?
Он двигал шеей взад-вперед, словно разминая усталый позвоночник.
— Я даже не показывал ее мужу. Поставил у стены, напротив своей кровати.
Он кивнул на антресоли.
— Была она со мной или нет, я каждый вечер видел ее портрет, прежде чем уснуть, и утром, просыпаясь. Это было мое любимое полотно. Таких картин я прежде не писал. Я тут ж заставил Рени позировать для следующего.
Он кивнул на дальнюю стену.
— Для этого. Не помню даже, говорил ли я ей, как доволен. Хотя, конечно, говорил. Наверняка я повторял это снова и снова.
Он выловил из стакана кусочек льда и расколол его зубами.
— Как сейчас.
— А что тем временем затевала Рени?
Он махнул рукой.
— Черт, Рени садилась позировать с телефонной трубкой в руке. Голая, даже замерзая, держала позу, но не выпускала и телефон. Я зарисовал ее с телефоном. Жуть. Она смеялась, когда я показал ей набросок. Я тоже смеялся. Пожалуй, я совершенно не обращал внимания, чем она занимается. Никакого. Сука.
— Тем и кончилось?
Он заглянул в пустой стакан.
— Она попросту перестала приходить. К тому времени я показал Ноулсу второй портрет, и он его зацапал. Он был на выставке в ту ночь, когда ее…
— Не похоже на тебя, Джон.
— Что на меня не похоже?
— Ты наконец создал что-то вечное и продал, да еще за полцены?
— Верно, Дэнни. Я был не в себе. Я бы что угодно сделал для Рени. Но мне вдруг стало все равно. Мне казалось, я чем-то обязан этому типу. Черт, я бы и в нормальном состоянии был ему благодарен, что он позволил мне столько месяцев валять свою жену. А новый я хотел избавиться к черту от этого портрета, вместе со всем, что мне о ней напоминало. Кажется, самое малое, что я мог сделать, — это отдать ему обещанную работу. Может, Ноулс и деревенщина, но он только взглянул на портрет и проворно полез за чековой книжкой…
Он остановился. Пьяный или трезвый, Джон держал себя в узде касательно вьетнамских ассоциаций. Он никогда их не использовал.
— Но не скорей, чем Рени от тебя ушла.
— Это точно, — сказал он. — Еще вчера она практически жила здесь. Натягивала чистые одежки из химчистки, разговаривая по телефону с этим Вонгом. А потом раз — и я не могу ее найти. Сотовый телефон отключен. Я сжег ее проклятые тряпки и пустил наброски на растопку.
Он мотнул головой в сторону выхода.
— Прямо там, на улице.
Он кивнул на простреленный портрет.
— Оставил только эту последнюю картину.
— Почему?
Он не ответил.
— Ты ее с тех пор видел?
Он покачал головой.
— Последний раз был последним. Ты там тоже был.
— На твоей презентации. Ты с ней говорил.
— Она была пьяна. И я тоже.
— Она сказала что-нибудь запомнившееся?
— Не много. Я не знал, чего ждать, и, что бы она ни сказала, не был уверен, что смогу это перенести. В тот момент меня здорово встряхнуло. Никогда не видел ее такой пьяной. Мне показалось, ей нужна помощь. И думаю, она готова была попросить меня помочь. Конечно, мне не было интереса ей помогать. Один раз укушен, второй — мазохист, верно? Я уже знал ее — лучше некуда. Как только она меня бросила без объяснений, на середине работы над картиной, у меня шоры упали с глаз, да и пора было, черт возьми. Я увидел все, что она говорила и делала, в другом свете, Дэнни. Это все было… Но дело обернулось забавным образом. В ту ночь, ты помнишь, было полно народу, и надо было заниматься бизнесом. Я вроде как договорился с собой, что отвечу «нет», что бы она ни говорила. Но не могу отрицать, меня к ней тянуло. Я вообразил, что пока она станет проверять, может ли по-прежнему вертеть мною, я смогу выведать, что у нее на уме. Я твердил себе, что если она вздумает попытаться, я разберусь с ней, прежде чем отказать. Как-нибудь выжму из нее. Я не отказался бы от маленькой мести после того, через что она заставила меня пройти. Но она едва принялась за меня, как кто-то или что-то заставило ее передумать. Сомнение отразилось у нее на лице. Я знал ее достаточно хорошо, чтобы его уловить.
— Что заставило ее передумать? Кто-то, кого она увидела в галерее? Чего она хотела?
— Не знаю. Мы в ту минуту погрузились в разговор, остались наедине среди толпы, так сказать. И не думаю, что дело было в чьем-то присутствии, хотя могло быть и так. И не думаю, чтобы она пыталась преодолеть свою привычку использовать мужчин, или в какой-нибудь подобной романтике. И что она стала меня опасаться, тоже не думаю.
— Так в чем же дело?
Он осторожно вздохнул.
— По-моему, Рени понимала, что впуталась в дело не по своим силам. И, думаю, знала, что для того, кого она в это дело втянет, оно тоже окажется не по силам.
— Все равно кого?
— Все равно кого.
Я вспомнил креола с его подручными.
— Ты мог бы ее защитить. Физически, я хочу сказать.
Он покачал головой.
— Я не успел понять, к чему она ведет, как Рени свернула разговор.
— Ты, в сущности, и не хотел знать, что происходит.
— Верно.
— Но в определенных обстоятельствах, может, и попытался бы ей помочь?
— Может быть.
— Что если бы ее жизни грозила опасность, без объяснений?
Он кивнул.
— Я попытался бы ей помочь без объяснений.
— Можно ли сделать вывод, — осторожно предположил я, — что Рени, отказавшись от твоей помощи, возможно, спасла тебе жизнь?
— Именно так, — сказал он, не глядя на меня и продолжая задумчиво кивать, — и потеряла свою.
Я не стал высказывать мысль, что, хотя Джон, вероятно с готовностью спас бы жизнь Рени или даже отдал за нее свою жизнь, он предпочел бы умереть вместе с ней.
Он перестал кивать и поднял глаза, но не на меня. Его взгляд скользнул по полу студии к дальней стене, поднялся сквозь нерастаявшие струйки порохового дыма к пробитому пулями незаконченному портрету Рени Ноулс. Многочисленные пробоины доказывали, что Джону давно уже не удается задача очертить ее лицо.
— Дэнни; — тихо сказал он, — ты не подвезешь меня к винному магазину?
XXVIII
Джон получил свой виски. Я высадил его у студии и поехал через город на север, пока не оказался на берегу. Оттуда я свернул к западу, мимо Форта Мэйсон и Газовой бухты, мимо конторы начальника порта и яхтклуба Сан-Франциско, мимо Крисси Филд к въезду на мыс Форт. Ворота, перекрывавшие дорогу вдоль волнолома, были заперты. Надпись гласила: «Стоянка закрыта от заката до восхода». Ну что ж, не могли же власти предвидеть неожиданных ночных прозрений.
Или для властей невыносима мысль, что граждане часок погуляют по берегу, созерцая звезды? Смотреть, впрочем, особенно не на что. Орион, Бетельгейзе, Телец, Полярная, Медведицы и Млечный Путь, иной раз комета, раз в год метеоритный дождь Персеид, черные дыры, которых увидеть нельзя, но хочется верить, что они там, и всегда хватает спутников, чтобы напомнить астроному-любителю о необходимости избавиться от акций телекоммуникационной связи, как только он вернется домой.
Все идет к тому, что все пути спрямляются, кроме тех, что остаются в твоем мозгу, и которые, как тебе непременно объяснят, ведут прямиком к социопатии. Или так, или остается всего один, Большой Окольный Путь, по которому ты можешь гнать всю жизнь, который не дает тебе жить, — и результат получается тот же самый. Алкогольные испарения в твоем мозгу? Дыши глубже. Спутники в глазах? Закрой их. Наслаждайся звуком туманной сирены в свежем соленом воздухе. Не это ли называют когнитивным диссонансом?
Перепрыгнув забор, я вдоль ограды из старых якорных цепей пошел по волнолому с железными кольцами, походившими от разъевшей их ржавчины на окаменевшее дерево.
Было заполночь. Если верить объявлению, четверть мили Морского проезда принадлежали только мне. Мигал маяк Алькатраса. Движение по мосту Золотые Ворота в далекой вышине почти прекратилось; вопреки гулу сирены, только тонкие щупальца тумана плавали на фоне ртутной охры огоньков наверху. В темноте под ними монотонно и неумолимо рвались сквозь Ворота тонна за тонной беспокойной, взбаламученной соленой воды: свинцовой, божественной, вспыхивающей бриллиантами.
Чтобы прорваться сквозь узкий проход, вся вода, двигавшаяся на просторе водяной оболочки планеты, вынуждена увеличить скорость. Но именно в теснине этого Золотого Автопровода воды Тихого океана встречаются с пресными потоками рек Сан-Хоакин и Сакраменто. Столкновение этих и других сил образует стремнину, в которой прибой часто становится громадным.
Так было и этой ночью. Прибой грохотал. Фосфоресценция волн, высота волн, брызги волн, гребни волн — все стало мощным.
Тяжелые гребни, взрываясь от удара о волнолом, выбрасывали на высоту человеческого роста соленые брызги, заливавшие обе полосы Морского проезда. В этом и крылась истинная причина закрытия дороги. Администрации стоянки нет никакого дела до ваших прозрений. Она отвечает за вращение бюрократических колесиков, а не задушевное здоровье — чего нет, того нет.
Я мало знаю вещей на этой земле, которые заставляют человека забыть о своих тревогах так быстро, как вид и шум Тихого океана. Но на этот раз лекарство не помогало.
Я многое услышал за последние две недели о Рени Ноулс. Хотя она даже после смерти продолжала вызывать все новые романтические всплески в душе Джона Пленти, но, кажется и он, вместе со всеми прочими, пытался поставить меня перед фактом, что Рени Ноулс была из тех, кому нельзя доверять, кого нельзя даже любить, что в ней огромное честолюбие питалось почти полным отсутствием таланта. Хотя даже человечность можно рассматривать как фишку в лотерее талантов, может ли хоть какая-то человечность прорастать исключительно из жадности?
Была эта моральная позиция наивностью? Или простым ухищрением? Я не знал наверняка. Если теоретически стоять в стороне, когда побеждает мерзость, представляется трудным, то на практике это может оказаться опасным. И ухищрения, достойные Бартлеби, могут подвергнуться трудной проверке. Годы Вьетнама дают тому отличный пример. Я был не то чтобы совершенно безразличен к войне, по, безусловно, вел себя подобно Бартлеби по отношению к поддерживающим войну политикам и в результате неожиданно для себя и вправду оказался призван в армию. И не просто стал свидетелем разгрома, самого полного со времен первых месяцев Первой мировой, но и получил отличную возможность самому в нем погибнуть.
А теперь я запутался в синекдохе микроклимата мира Рени Ноулс, если мне позволено ввести подобную категорию прямо здесь, на берегу. Мир с мерзкой экологией, населенный почти исключительно людьми, с которыми мне не хотелось бы иметь ничего общего. Но становится все яснее, что если я не признаю, что оказался во что-то втянутым с той минуты, когда встретил эту женщину, то меня сомнет так же непреложно, как если б я вздумал пересекать автостраду, притворяясь, что на ней вовсе нет движения.
Камень скатился с темного обрыва за моей стеной и прокатился через дорогу.
Быть может, прогулка по пустынному, отгороженному забором берегу в час утра была не такой уж замечательной идеей. Я развернулся и внимательно всмотрелся в темноту, повернувшись спиной к прибою. Если зло подкрадется на водных лыжах, так тому и быть.
Но вокруг никого не было. Правда, за шумом прибоя я не услышал ничего, кроме шептавшихся на ветру кипарисов. Прислушавшись, я, кажется, понял из их сплетен, что мы с ними одни на этом берегу, потому что остальные жители Сан-Франциско слишком заняты охотой за «Сиракузским кодексом».
Не успел я сформулировать сию утешительную мысль, как ощутил движение в нескольких ярдах дальше по волнолому и боковым зрением поймал движущуюся тень.
Я упал на асфальт. Жесткий.
Тень медленно проплыла над-головой, взмыла вверх и снова опустилась на столб в тридцати ярдах от меня.
Цапля.
Добрая птица, говаривал мой отец.
Я встал и стряхнул с себя соленые крошки. Лучше оцарапаться об асфальт, чем подорваться на осколочной гранате, но про себя мне пришлось признать, что ситуация, какова бы она ни была, начинает действовать мне на нервы. Обычно я не подпрыгиваю при виде цапли.
Проверяя, не потерял ли свои ключи, я вспомнил о ее ключах.
На первый взгляд это представлялось слишком очевидным. Но основная директива была: все, что казалось естественным в ту ночь в галерее Ренквист, все — заслуживает подозрений.
Разговор о самоубийстве, опьянение, ласки, поцелуи, слишком краткие часы в кабине грузовичка — забудь о них. Хорошо. Во всяком случае, все это лишнее. Нужно быть проще, выйти на подлинно простую, но существенную деталь. От нее можно переходить к более сложным теориям. Неохотно, как любой пьяный, вынужденный смущенно признать, что он слишком пьян, чтобы вести машину, Рени отдала ключи Ренквисту.
Но что если Рени в самом деле не хотела отдавать Джеральду ключи от своей машины?
Что если тому были другие причины, кроме опьянения?
И, если подумать, так ли сильно она была пьяна? Может быть, и опьянение было обманом?
Предположим, речь шла о деле жизни и смерти — что надо было не просто удержать ее от пьяного вождения, но вообще не допускать к машине.
Что если Джеральд об этом знал? Неужели Рени и Джеральд убиты из-за этих ключей? Или несмотря на них?
В любом случае, ключи теперь у Бодича. А где машина?
События той ночи, когда погибла Рени, этот вопрос осветил по-новому. Одна мысль, что за передачей ключей стояло что-то, кроме обычной любезности, изменила мой взгляд на множество других мелочей. Например, я знал, что она подумывала заручиться помощью Джона Пленти, прежде чем спустить его с крючка — во всяком случае, как ему это виделось, — и прежде чем позволить себе напиться так — или притвориться настолько пьяной, — что стало невозможным принимать сколько-нибудь разумные решения… В этом свете стало казаться, что у Рени были более веские причины прийти на презентацию выставки, чем простое желание еще раз повидать пару «ню», предоставленных ее мужем и написанных бывшим любовником, которые обычно и так висели у нее в доме, и повидать бывшего любовника, с которым не виделась со времени разрыва.
Я сидел на мокрой якорной цепи и обдумывал все это.
В пятидесяти ярдах к западу большой вал взметнул обильный фонтан пены и откатился назад.
Цапля с криком сорвалась с опоры и скользнула обратно в ту сторону, откуда прилетела.
Я направился обратно к грузовику.
К двум часам ночи я проезжал стоянку позади галереи Ренквист. Среди параллельных рядов пустых участков остались три-четыре машины, разбросанные вокруг клумбы с геранью, разбитой посреди площадки. Как ни странно для демографии этого района, среди них не было ни одного «БМВ».
Ладно. Я просто проверил.
Джеральда нашли на Свечном мысу — в самой дальней точке, какую можно найти от Штайнер и Гринвич, не покидая города. Но там не было ни следа «БМВ» Рени. Ключи были в руках Бодича с утра убийства Рени.
Мог кто-то убить Джеральда за ключи, которых у него не было?
Или его убили за машину, которую он не мог найти?
Я повернул к югу по Штайнер к Юнион.
Если бы копы нашли «бумер», он бы теперь отдыхал в сборном гараже на углу Одиннадцатой и Мишшен. И за ним бы: присматривала немецкая овчарка. Кларенс Инг уже вычистил бы его от лобковых волосков и оторванных пуговиц рубашки. И Бодич, конечно, рассказал бы мне об этом.
Я свернул на восток по Юнион, проехал квартал и повернул на юг по Филлмор.
Полиция нашла мой телефонный номер в руке Рени и немедленно вышла на меня. На следующее утро они допрашивали Джеральда Ренквиста и, между прочим, спросили о ключах Рени. Джеральд их сразу же отдал. А почему бы и нет? Если на то пошло, что ему еще оставалось? Но вопрос не в том. Вопрос: что он уже успел сделать до того? Или, может быть, еще более важный вопрос — чего он не сделал?
Могло ли случиться, что он не сделал того, что должен был сделать, потому что ему не хватило времени? Если так, не потому ли это, что Рени опередила его?
Что если: (а) передача ключей была задумана как уловка? Что если (б) Джеральд так или иначе должен был получить ключи, потому что (в) он должен был что-то сделать с машиной, но (г) не смог найти машину, потому что (д) Рени солгала, говоря, где она оставлена, так что (е) Джеральд не смог выполнить задания, (ж) за что был убит, (з) как и Рени.
Значит, Джеральд вовсе не лгал, когда говорил Бодичу, что не знает, где машина. Однако ему потребовалась немалая выдержка, чтобы не показать, как он испуган.
Джеральд с самого начала намеревался получить ключи, независимо от того, устраивало ли это Рени. Впрочем, чем больше я размышлял, тем вероятнее казалось, что передача ключей, даже если Рени сопротивлялась этой идее, была запланирована заранее.
Может быть, Джеральд действовал от имени другой стороны?
Вот теперь ты начинаешь соображать, Дэнни.
Проехав перекресток с Филберт, на полпути к Гринвич я оказался у поворота на Пиксли, южную границу стоянки. Свернув, я проехал по ней мимо стоянки галереи до тупика в дальнем конце. Ничего.
Развернувшись на 180 градусов, я вернулся по Пиксли назад, повторив проверку. Улица уходила еще на два квартала за Филлмор, и я проехал по ней до конца. Опять ничего. Ничего — это не считая по меньшей мере восьми «БМВ», что, несомненно, более точно отражало демографию района; и ничего, учитывая, что я мог потратить сколько угодно времени, убеждаясь, что ни один из этих «бумеров» не тот, который мне нужен. Когда мыслями заправляет паранойя, они упираются во что-то и гудят, как старый радиоприемник. Ведомый ими, я совершил объезд района, оставляя галерею Ренквист в центре. Я проехал по Пиксли обратно к галерее, свернул направо по Штайнер, заехал на квартал дальше Юнион к Гринвич, свернул обратно по Филлмор к Филберт, проехал направо мимо Штайнер к Пирс и направился через Юнион к Грин, где свернул налево.
Я нисколько не привлекал внимания: всякий бы принял меня за несчастного недавнего обитателя района, обалдевшего от сидения за компьютером до поздней ночи и абсолютно неспособного найти место для парковки. Видимость — это все.
Сорок пять минут спустя я ехал по Лагуне в трех кварталах восточнее Филлмор и проезжал поворот к Гаррис-плейс.
На карте Гаррис выглядит как тупиковое продолжение Пиксли на восток. Пиксли закапчивается на западной стороне Вебстер-стрит и не пересекает Лагуну. В одном квартале на восток, на противоположной стороне Лагуны, имеется проезд на полквартала под названием Гаррис-плейс.
И здесь, на северной стороне, в трех припаркованных машинах от Лагуны, между въездами в два гаража, на совершенно законном месте для стоянки я увидел новенький, с иголочки «БМВ» с тонированными стеклами.
Точно посередине заднего бампера виднелась треугольная голубая наклейка с черными буквами.
«Когда я в тебя врежусь, взгляни на меня».
Может быть, его оставила здесь Рени. А может, и не она.
Может быть, его оставил здесь Джеральд. А может, и не он.
Джеральд и Рени мертвы.
Никто, кроме меня, не знал, где машина.
XXIX
Просто чтобы напомнить себе, что я не какой-нибудь бездомный, я запарковался параллельно проезду прямо перед «бумером», смазав по его переднему бамперу задним бампером пикапа. «БМВ» возопил о насилии.
У этого сорта автомобилей клаксоны не менее визгливые, чем v какого-нибудь «мерседеса». Они орут, словно им проводят операцию на позвоночнике электропилой без наркоза. Фары «бумера» мигали в такт завываниям, как будто татуировочная машинка в тюремной колонии выкалывала на его лакированной коже не тот грех. Совершенно излишняя чувствительность. Я всего-то хотел его взломать. Какой-нибудь вор мог бы и возмутиться.
Сколько бы не разорялся «БМВ», окрестные жители страдают некрозом слухового нерва. Не говоря уж о том, что любой из когорты бумерщиков, потревоженный таким образом, заткнет ухо подушкой и будет дожидаться, пока шум затихнет. Никто не станет вызывать полицию. Местный девиз: «Все ни за кого и никто за всех».
Не говоря уж о том, что мне было бы страшно неловко оказаться единственным в истории человеком, пойманном на взломе машины только потому, что сработала сигнализация.
Я завел свой грузовичок и задним ходом выбрался из тупика на угол Лагуны. Здесь я стал ждать и думать.
Через шестьдесят секунд «БМВ» прекратил истерику и вернулся в состояние торжественного покоя.
Неподалеку, на Ломбард-стрит, есть работающая всю ночь пышечная. Покупаешь коробку пышек и термос, а паршивый кофе тебе наливают в термос бесплатно. Вы по праву можете спросить, зачем кому-то понадобится травить себя чашкой поганого пойла в Сан-Франциско — в городе, молекулярное строение которого включает по кофейне «эспрессо» на каждые сорок ангстрем, где поят кофе таким крепким, что потребителя передергивает от каждой капли напитка — не говоря уже о том, чтобы дать волю тиграм бессонницы. Ответ прост: поскольку они могут себе позволить брать за чашку своего ракетного топлива по три, а то и по четыре доллара, им не приходится работать по ночам. Между тем как тот, кто продает пышки с шоколадной глазурью по дюжине за доллар, должен работать двадцать четыре часа в сутки. Это закон. Это движущая сила капитализма.
Через сорок пять минут я снова остановился перед студией Джона Пленти. Было уже пять утра, но рассветом еще и не пахло.
Две больших бутылки виски — солидная доза, так что я приготовился громко барабанить в дверь, чтобы привлечь внимание Джона. Но от первого же удара дверь широко распахнулась.
Она была не заперта. И даже не закрыта.
Только петли скрипнули.
Я решил, что Джон встряхнулся от меланхолии и собрался с силами, чтобы пригласить одну из многочисленных подружек вместе разгонять тоску и, оставив для нее открытую дверь, сам, чтобы протрезветь, устроил себе инъекцию камфары и ванну со льдом. Просто, правда?
Нет.
Здесь случилась хорошая драка. А после драки — тщательный обыск. Со значительными разрушениями. Трудно было определить, чего лишился Джон после обыска, зато чего он лишился в бою, было очевидно.
Он лежал там, где пал, наполовину сполз на пол со стула, на котором я видел его в последний раз. Кровь на костяшках пальцев влажно блестела в смутном свете. Вместе с клоком волос, зажатых у него в левом кулаке, она должна была обеспечить Кларенса Инга работой.
Джон Пленти был из тех парней, которые сами захотели драться во Вьетнаме. Подобно многим мальчишкам во все времена, он считал, что из него получится хороший вояка. Он записался добровольцем в морскую пехоту, потому что в ней служил его папаша. Потом он добровольно вызывался на рискованные задания и какое-то время специализировался в дальней разведке. Он устраивал взрывы, убивал людей, видел, как люди умирают. Политика Джона не касалась. Он считал своим долгом то, что называло долгом начальство. Он делал все, что мог, а мог он немало.
Где-то на втором сроке что-то изменилось. Можно сказать, известия стали просачиваться из Штатов, где антивоенные протесты попали в программы новостей. Ребята, возвращаясь из отпуска, стали обсуждать с приятелями, что хорошо бы вернуться куда угодно, лишь бы не домой. Выпивка и героин появились в местах, которые едва ли кто-нибудь счел бы подходящими — например, в стрелковых ячейках на периметре. Людям стало наплевать, что станется с ними и с теми, кто рядом.
Джон стал много времени тратить на зарисовки. Быстрые лаконичные наброски друзей, местных крестьян, сгоревших танков, разрушенных здании, но больше всего — людей. Детей и женщин, стариков, солдат и штатских. Он рисовал много портретов пленных. Услышав, что кто-то, кого он рисовал, убит, он перелистывал назад блокнот и ставил вторую дату рядом с первой, добавляя к ней крестик. Сначала крестики были очень простые, всего лишь две черточки. Ко времени окончания его срока они стали более сложными: мальтийские кресты, преувеличенно угловатые, какие он видел в детстве в комиксах на изображениях «Штука» и «Фоккервульфов»; кельтские кресты в круге, старательно заштрихованные так, словно они высечены на древних камнях.
Как-то раз Джон рисовал пехотинца, которого уговорил попозировать. Рисовать модель не в движении, а позирующей было для него еще внове. Паренек собирался послать портрет родным. Они сделали несколько попыток, но Джон никак не мог добиться, чего хотел. Паренек не прочь был сидеть в джунглях по часу в день, потому что, какого черта, он все равно был мертвецки пьян. В их части искусство Джона уже получило известность. Его рисунки украшали солдатскую столовую, и ему не приходилось платить там за пиво. Несколько зарисовок он опубликовал в «Старс энд страйпс»…
Они уже подобрали позу и получили набросок, который понравился обоим. Еще один сеанс, и работа закончена. В сущности, как рассказывал мне совершенно пьяный Джон, портретная часть была готова. Он старался теперь поточнее изобразить листву на заднем плане и так увлекся, что не услышал падения снаряда. А снаряд упал и испарил предмет его рисунка. Попросту стер мальчишку. Прямое попадание.
Джона взрывная волна только приподняла и опустила обратно в нескольких ярдах дальше, контуженного и временно оглохшего. Из ушей текла кровь, он потерял ориентацию, форма немного порвалась, обморок, а в общем он остался цел и невредим.
Ко времени, когда его эвакуировали в тыловой госпиталь, Джон пришел в сознание и рисовал. Кто-то положил блокнот с зарисовками вместе с остальным его имуществом. Однако он оставил в покое портрет и растительность на заднем плане и сосредоточился на кресте.
Когда его отмыли, очевидных повреждений не обнаружилось. Всем известно было, кто он такой, так что ему не пришлось поднимать большого шума, чтобы оставить при себе блокнот. Попав в число не нуждающихся в неотложной медицинской помощи, Джон бродил по госпиталю, расспрашивая, не знает ли кто, какое сегодня число. Почти все знали и говорили ему, но он никак не мог заставить себя написать дату рядом с крестом. Как только уголек касался бумаги, наступал мозговой блок. Он ничего не помнил. Придя в себя, он понимал только, что пора написать вторую дату на кресте того паренька. Так что он добавлял к кресту несколько штрихов и спрашивал очередного встречного, какое сегодня число, и все начиналось сначала.
Через пару недель он угомонился. Ему давали транквилизаторы и подержали какое-то время в психиатрическом отделении, но буйствовать он начал, только когда пришли ему сообщать, что пора возвращаться на передовую. Тогда он попытался убить посланца. Лейтенант-новичок послал другого новичка повторить сообщение. Остальные оказались умнее. Так что в Файетвилльской военной тюрьме Джон настолько хорошо научился красить, что смог перейти на портреты маслом, и там же он постиг слесарное ремесло, так что умел вскрыть любую машину — например, «БМВ».
Много мне теперь с того было проку.
Он получил не меньше, чем выдал, — больше, сказал бы я, учитывая, что убитым оказался он. На лице и черепе осталось множество ссадин. Рубашка превратилась в лохмотья, один ботинок пропал, левая нога была прострелена, но убила его пуля в грудь. Баллистическая экспертиза покажет, была ли это та же пуля, что пробила ладонь правой руки.
— Сколько же у нас уже набралось? Рени, Торговец Машинами, Джеральд Ренквист — это три. Джон Пленти стал четвертым.
А я даже не был уверен, за что.
А если добавить двух телевизионщиков? И неопознанного типа из Си-Клифа? Это уже семь.
А я все еще не знал, за что.
Я стоял, глядя на тело Джона, и думал: мне бы надо развернуться и пойти отыскать этого креольского сукина сына. Его и его подручного, любителя пострелять. Конечно, не было доказательств, что это они: просто никакие подонки, кроме них, в меня в последнее время не стреляли. Это и еще разгром, который устроили в студии. Пришлось потрудиться, чтобы так все перевернуть. Он был жестоко избит и неумело убит. Экстази и тот креол подходили на роль подозреваемых. Я вблизи рассмотрел их тупость и неуклюжесть.
Однако я не совсем доверял этому выводу. Те парни никак не годились в профессионалы. К тому же оставался вопрос об их заказчике. Тот, кто нанимал халтурщиков-костоломов, но не возражал против серьезных увечий. Эти были не более чем дешевыми головорезами и никуда не годились против некоторых из людей, с которыми их посылали управиться. Убийство — дело хлопотное. Оно привлекает внимание. Для таких деликатных дел профессионал нанимает умелых профессионалов. Кто же послал шутов на работу для диверсанта?
Такой же шут?
Всего двумя часами раньше — и Джон был бы со мной. Вместе мы с Джоном точно справились бы с креолом и Экстази, сколько бы пушек у тех не было: похоже на то, что Джон, даже пьяный, едва не отбился и сам.
Может, они дожидались, пока я уеду?
Стул, на котором он сидел, был перевернут, и стол рядом с ним тоже. Пол засыпали стреляные патроны. Блестела лужица пролитого виски. Они вломились к нему или попытались — хотя трудно сказать, потому что разгром захватил всю студню, что-то около тысячи пятисот квадратных метров. Похоже, они застали его почти вырубившимся, на стуле, спиной к входной двери — которую он, возможно, даже не потрудился запереть.
И все же инстинкт, который сохранял ему жизнь большую часть двух сроков службы, предупредил его и теперь, мертвецки пьяного, отделенного от джунглей тремя десятилетиями мирной жизни. Я несколько раз наступил на осколки бутылки из-под виски. Ее горлышко обнаружилось у ножки большого мольберта. Я подцепил ее ручкой кисти и поднял. Острые осколки в один-два дюйма длиной торчали, как струнки стекла. Их края потемнели от крови.
В безмолвии теней, отбрасываемых светом на чердачке, я представлял себе развитие событий. В страхе и ярости, вынужденный снова сражаться после долгих лет, когда приходилось сдерживать себя, и, если правда когда-нибудь станет известна, немало наслаждаясь схваткой, Джон Пленти, ведомый одним инстинктом, оказался серьезным противником, убивавшим направо и налево. Обычный враг не смог бы противостоять ему в одиночку. Гораздо вероятнее, что их было двое, а может, и трое или четверо. Он дремал в кресле, наверно с бутылкой в руке. Он метнул бутылку, еще вставая, разворачиваясь в броске, и она, набрав основательную скорость, ударилась — о голову? или о плечо? о пистолет? — и разбилась.
Но это был еще не конец. Джо, прежде чем упасть, нашел применение и отбитому горлышку. Его умелое обращение с бутылкой вынудило пришельцев защищаться. На ком-то этой ночью остался кружок диаметром два дюйма, оставленный бутылкой, вошедшей в плоть, как ключ в смертный замок. Вместе с кровью на осколках стекла виднелись клочья мяса. Того, кто останется жив после такой раны, определенно хранит судьба. Здесь было чем заняться хорошему судебному медэксперту вроде Кларенса Инга. Кларенс воспроизведет сцену с замечательной точностью. Кларенсу в последнее время хватает работы.
Крик, верно, был страшный. Джон, если расслышал его в адреналиновом бешенстве, должен был узнать в нем свой успех. И драка, должно быть, стала еще более жестокой.
Но убийство Джона не входило в их планы, и в этом смысле он победил в сражении. Может быть, они опять убили, не добившись желаемого. Без сомнения, быстрая реакция Джона поторопила его смерть. Можно было надеяться, что его инстинкты сильно отяготили положение креола. Быть может, сознание этого и вызвало улыбку, застывшую на лице Джона. Может быть, сдаваясь смерти, он сознавал, что по меньшей мере один из врагов тяжело ранен.
Большой мольберт, стоявший слева от места, где сидели мы с Джоном, остался стоять, хотя его развернуло на треножнике.
На полу рядом с ним я нашел обойму, полную патронов двадцать пятого калибра. Подняв перевернутый стул, нашел коробку из-под патронов, смятую и пустую. Гильзы, смятые тюбики с краской, одежда, страницы блокнота и разбитое стекло разлетелись по всему полу. Я и сам оставил в избытке следов. Найдутся и следы ног в крови, и волокна в виски, и отпечатки пальцев повсюду. Кларенс их отсортирует. Но ко времени, когда Бодич до меня доберется, будет уже все равно. К тому времени все кончится, так или иначе.
Под стулом, оставшимся на месте, на котором я сидел во время последнего визита, я нашел пистолет для стрельбы по мишеням. С пустой обоймой. Я заменил ее на полную и загнал патрон в ствол. Не пушка, конечно, но ведь пушки нужны тем, кто не умеет стрелять. Я заткнул пистолет за пояс. Назовите меня глупцом: мне сразу стало легче.
Потом я еще раз обошел студию.
Они перерыли все. На чердачке из бюро и гардероба выбросили всю одежду; матрас был вспорот, пружины вырваны с корнем. Вся коллекция компакт-дисков оказалась на полу; экран телевизора разбит. Они сорвали занавески душевой кабины и оторвали от стены мыльницу. Крышка туалетного бачка, разбитая, лежала на полу. Две-три картонные перегородки проломили ногами.
Внизу, в свете опустошенного холодильника я рассмотрел, что они дошли до того, чтобы вывернуть из-под раковины сифон. Коробку с чистящими и моющими средствами свалили на пол. От микроволновки оторвали заднюю панель. Две проволочные решетки для гриля лежали на полу перед открытой дверцей духовки. Баночки со специями и майонезом, пакетики из фольги, вскрытые и скомканные, валялись на столике для нарезки мяса. Все ящики остались открытыми: ложки, вилки и битая посуда усеивали пол. И здесь тоже пролилась кровь. Некто с двухдюймовым проколом в организме вложил в свой труд излишки гемоглобина.
В студии они перерыли папки, кисти, краски, вертящуюся подставку для слайдов и книги, которых здесь было порядочно. Обивка мебели вспорота, не забыли и запасную нишу на заду «эксплорера».
Сумей они захватить его живым, Джон, может, и сказал бы посетителям, где искать.
А может и нет.
Губы Джона растянулись, приоткрыв зубы.
«Нет, — словно бы насмехался рот, — они не получили того, за чем пришли. И кое-кого я достал, не дурно для расслабленного пожилого пьянчужки, а, Дэнни?
А?
А, Дэнни?..»
XXX
Хотя «Рамми нэйшн» стояла на приколе всего в двадцати кварталах от студии Джона Пленти, их разделял целый мир. Без четверти шесть студию Джона, выходившую на восточный склон холма Портреро, скрывала ночь. А пять обветшалых причалов лодочной гавани Майка смотрели прямо на холмы Окленда за десятью милями залива. По этому гладкому водному пространству скользили лучи показавшегося солнца, отскакивая, как от стекла, от шелушившейся фанерной вывески.
ОБРОСЛО ДНИЩЕ?
ЗВОНИТЕ В «УСЛУГИ МАЙКА»
Мы ныряем
Мы скребем
Мы недорого берем
Винты, днища, течи, буксировка, запчасти, ремонт
ТЕЛ. 1-800 WET-BUTT
ОЦЕНКА БЕСПЛАТНО.
Картинка изображала двух ныряльщиков в масках с трубками, оглаживающих оторопевшую русалку.
У причала Майка в любой день можно было увидеть два десятка лодок, яхт и катеров: полуразобранные, на разных стадиях ремонта и реставрации, лишенные мачт, выпотрошенные, недокрашенные, армированные, фиберглассовые, некоторые уже готовились затонуть. Одни оставались здесь на неделю, другие навсегда. Желтые и оранжевые кабели тянулись вдоль трапов и сходней, перекрещивались над неровной щебенкой. На береговом конце у каждого стояли сварочные и пескоструйные аппараты, механические дрели, заляпанные краской ведра с инструментами и три или четыре пустые длинногорлые пивные бутылки — одна из них превратилась в террариум для сигаретных окурков.
Было шесть утра, но Дэйв уже разложил какие-то детали на ржавом столе из листового железа в тени каретки крана и не скрыл радости при виде двух кварт кофе и коробки с пышками.
— Кха! — только и сказал он, когда я выставил угощение на стол, и тут же добавил две чашки, протерев их края уголком рубахи. Он без церемоний разлил кофе из термоса в обе чашки, не забыв оставить место для порции темного рома.
Мы сделали по глотку. Железный корпус, зажатый в челюстях сварочных тисков, блестел свежей красной краской.
— Чертов насос, — он кивнул в сторону солнца, — вон с той штуковины.
Я взглянул из-под козырька ладони. Несколько «штуковин» покачивалось на утренней зыби. Почти всем явно пригодился хотя бы насос высокого давления.
Дэйв снял с шины крана на уровне своего плеча пачку «Кэмэла» и газовую зажигалку.
— Прикольная штуковина.
Он шумно отхлебнул кофе.
— Почему прикольная?
— Старье хреново. Их перестали выпускать в 1948 году.
Я подумал.
— А это капитальный ремонт?
Он кивнул.
— Чуть ли не все части приходится изготавливать вручную.
— Кому-то придется потрудиться.
— А Дэнни получит хорошую денежку, кха-кха-кха.
— Так в чем дело?
— В реставрации. Требуется воспроизвести все в точности. Иначе нарушится… Кха-кха-кха.
Он изогнул руку с сигаретой — воплощение элегантности.
Астматически просвистел сигнал смены из сухого дока, где все еще стояло госпитальное судно. Крошечные человечки в шлемах собрались под его кормой, задрав головы к полудюжине тросов лебедок, прицепленных под разными углами к одному из двух массивных гребных винтов.
— Этот винт в поперечинке, пожалуй, футов сто, — заметил я.
Дэйв кивнул, добавив:
— Они его снимут еще до того, как мы переключимся на пиво.
— Ясно, — сказал я, понятия не имея, когда это случится. — Они всегда снимают винты?
— Только когда корабль побывал на рифе.
— Кто-то посадил эту штуковину на риф?
— Бывший капитан, — подтвердил Дэйв, — кха-кха-кха.
— И вал погнут?
С места, где мы стояли, вал выглядел куском стали около двадцати футов в диаметре.
Как ему не погнуться? Его ж загнали тому бывшему капитану прямо в зад.
Его смех прервался приступом кашля.
Мы наблюдали, как рабочие верфи следили за работой блоков. Вскоре я созрел для пива. Дэйв просунул руку под крышку пенопластового холодильника под тисками и вытащил ледяную бутылку. Когда крышечку содрали, струнка тумана поднялась над горлышком, как змея из корзины.
На вкус пиво оказалось куда лучше кофе. Через несколько глотков, когда солнце осветило Пьемонтские холмы, я перешел к делу.
— Никогда не пробовал перехитрить сигнализацию «БМВ»?
Дэйв без запинки отозвался:
— Типовую?
— Не знаю. Кажется, теперь они прямо с завода выходят с сигнализацией?
— Обычно. Какая модель?
— Почти новый. Вообще-то, — я прищелкнул пальцами, — ты его видел. Тот, что появлялся на Семидесятом причале.
— Версия «365i», конец девяностых годов. Сигнализация, значит? — он задумался. — А тебе очень надо попасть внутрь?
— В каком смысле?
— Ты не против, если машина пострадает?
— Совершенно не против. Лишь бы она не орала, пока я с ней разбираюсь.
Дэйв думал о своем.
— Где он стоит?
Я описал Гаррис-плейс.
— Ты захочешь его разобрать?
— Не знаю. Я даже не представляю, что ищу.
— Тот проулок, похоже, не самое подходящее место, чтобы это узнать.
— Да, неподходящее соседство.
— Так что сначала нужно перегнать машину;
— Я не против.
Дэйв ткнул большим пальцем через плечо.
— В лодочной гавани свежий воздух, солнце, инструменты и холодное пиво под рукой…
Он похлопал по вытершейся до основы громадной шине.
— Даже кран есть.
Он закашлялся.
— Здесь всегда кто-нибудь возится с машиной.
— Да? А Майку очень нужна краденая машина на его участке?
Дэйв отмахнулся от моего возражения, сочтя его смешным, и прежде, чем смех перешел в кашель, успел сказать, что мы всегда можем вернуть машину на место, когда покончим с ней. Опершись обеими руками на скамью, не выпуская из одной руки кофе, а из другой — сигареты, он два-три раза прочистил горло, каждый раз откашливаясь все глубже. Это звучало так, будто он вытаскивает цепь из люка: три фута, пять футов, потом семь футов за раз. Наконец он собрал и сплюнул продолговатый комок мокроты, формой и размером напоминающий рукоять отвертки, лазурно-зеленого цвета с кофейными прожилками. Мы проследили глазами, как он, перелетев железную скамью по дуге, упал в залив в пятнадцати футах ниже опоры крана и закачался на мелких волнах, расходившихся от свай. Мы уже готовы были отвести глаза, когда узкая с оливковыми пятнышками рыбина вышла из глубины прямо к поверхности, изогнувшись, взлетела в воздух, с плеском упала обратно и ушла в глубину, унося с собой плевок.
Я посмотрел, как расходятся круги, потом повернулся к Дэйву.
У него блестели глаза.
— Кха-кха-кха! Люблю это хреново море. С ним не соскучишься. — Он ткнул пальцем туда, где в последний раз видел комок. — Вот потому-то я никогда в нем не купаюсь.
— Никогда?
Он скорчил гримасу.
— Смотри.
Порывшись среди инструментов и деталей, лежавших на скамье, он вытащил пружинный зажим около восьми дюймов длиной.
— Это что?
— Это двухсотамперный «крокодил».
— Вот как?
— Вот посмотри сюда. — Двумя руками раскрыв зажим, он показал мне металлический шип, торчавший на одной из челюстей. Он походил на выросший не на месте зуб. — Знаешь, для чего он?
— Похоже, этот шип проткнет все, что окажется в зажиме. Например, палец.
— Точно. А если зажать им электрический кабель?
— То же самое.
Высвободив одну руку, отчего челюсти зажима, лязгнув, сомкнулись, он показал на одну из рукояток.
— Что если подвести провод — вот сюда?
— Можно подавать ток в проткнутый кабель или откачивать из него.
— Опять верно. Мне его подарили киношники. Они его прозвали своим шефом.
— И где он применяется?
Дэйв взмахнул зажимом.
— Здесь вечно что-нибудь снимают. Режиссерам кажется, что эти места похожи на настоящую лодочную гавань, кха-кха-кха.
Он наставительно воздел палец.
— Всегда дружи с техниками. У них полно крутых инструментов.
— Вроде двухсотамперного «крокодила»?
— Они через него воруют электричество. Их технике нужен большой ток. Если воткнешь ураганный вентилятор в пятнадцатиамперную стенную розетку, вылетят предохранители, и все тут. Вот «шефа» и прицепляют между столбом и пробками. Кстати, и счетчик не крутится. И они вытягивают столько ампер, сколько им надо. Черт возьми, они всю бухту осветили как-то через один зажим. И кофеварки, вагончики-гримерные и все прочее. Бесплатно, между прочим.
— Ладно, — медленно проговорил я, — теперь, когда мы знаем, что это за штука, скажи, зачем она нам?
В глазах Дэйва мелькнул огонек.
— Где, ты говорил, стоит тот «бумер»?
Полчаса спустя Дэйв поставил своего «джимми» борт о борт с черным «БМВ», не касаясь его. Потом он выставил оранжевый треугольник на улицу позади «бумера», и второй — перед грузовиком.
— Выглядит очень официально, — заметил я.
— Страховая компания работает, — отозвался Дэйв.
В нескольких футах от кабины со стуком открылось окно.
— Эй, мистер, — произнес женский голос, — это частный проезд.
Мы подняли головы. Женщина в сверкающем модном свитере, сжимая в руке трубку радиотелефона, сердито разглядывала нас. Она, очевидно, на чем-то сидела.
— Частная собственность, — повторила она, указав прямо вниз. — Вы читать умеете?
К двери гаража была прибита дощечка: «Даже НЕ ДУМАЙТЕ здесь запарковаться!»
— Простите, мэм, — сказал я, указывая на «БМВ», — у меня машина не заводится. Этот парень пытается ее раскачать. Если это не сработает, придется отбуксировать обратно к продавцу. Смею заметить, это уже третий раз со времени покупки. Будь он оплачен, они бы и на мои звонки не отвечали.
— «Бумер»… — она покосилась на мусор в кузове грузовика и задумчиво добавила: — Наверно, дорогой.
— Пять сотен в месяц, — сообщил я, — только потому они его и чинят.
— Да, влипли вы, — посочувствовала она.
— Точно, — согласился я самым похоронным тоном. — Но в любом случае, это всего на несколько минут.
— Я пенсионерка, — сказала она. — Можно мне посмотреть?
Я покосился на Дэйва. Он размотал один из отводов сварочного аппарата и тянул его через мостовую к водительской дверце.
— Всегда рад зрителям, — заявил он, растягиваясь на спине рядом с машиной. — Я всегда говорил, что землю вращают люди, — добавил он, обращаясь к днищу автомобиля.
— Я сам только этим и занимаюсь, — сказал я. — Присоединяйтесь.
— Чем? — рассеянно спросила она.
— Смотрю, — повторил я, задумавшись, видела ли она когда-нибудь, как заводят машину, и, представляя, что, возможно, они с покойным мужем тридцать пять лет владели автомастерской.
Эта работа, мягко говоря, редко проделывается с помощью сварки. Но она, кажется, пока не склонна была нас критиковать. Закрепив контакт заземления на голом металле шасси прямо под водительским местом, Дэйв вернулся к грузовику за горячим контактом. Он открутил его удлиненный наконечник и насадил на медную ручку «крокодила». Посвистывая, он разматывал провод, чтобы дотянуть его до дальней стороны «БМВ», к пассажирскому месту, которое, кстати, плохо просматривалось из окна.
— Куда он пошел?
Она высунулась на пару дюймов наружу.
— Не знаю, леди. «Три-A» заверили меня, что он у них лучший. И к тому же забавный.
— О, — заинтересовалась она, — они ввели услугу «Комической техпомощи»? Вроде «Комической школы вождения»?
— Кха-кха-кха, — донеслось из-под машины.
— Похоже на то, — уклончиво сказал я.
Лежа лицом вверх на мостовой, Дэйв вслепую шарил под днищем «бумера» позади колеса, весело ругаясь при этом. Женщина в окне засмотрелась на него, как в телевизор.
Почти во всех машинах аккумулятор соединяется проводом со стартером мотора. Дэйв нащупал этот провод и сомкнул на нем челюсти аллигатора. Из кармашка комбинезона он извлек маленькую струбцину и закрутил ее на рукоятях «крокодила», пока шип не прошел кабель насквозь. Вернув струбцину в карман, он встал, отряхнулся и вернулся, посвистывая, к кузову однотоннки. Я прохаживался взад-вперед, старательно изображая нетерпеливого владельца «БМВ».
— Не напомнить ли, что у меня назначена встреча с брокером?
— Не стоит, если вы не намерены действовать мне на нервы, — ответил Дэйв.
Я беспомощно пожал плечами. Дэйв как раз собирался нажать стартовую кнопку сварочного аппарата, когда у женщины в окне зазвонил телефон. Она дала ему позвонить, как будто не желая отвлекаться, но в конце концов ответила. Дэйв свободной рукой просемафорил ей: «закройте окно». Женщина явно поняла и так же явно проигнорировала просьбу. Дэйв склонил голову набок и шевельнул бровями в сторону выхлопной трубы над сварочным аппаратом, которая заканчивалась в каком-нибудь футе от подоконника. Она по-прежнему игнорировала знаки. Он выдвинул заслонку и нажал кнопку стартера, но не включил зажигания. Двигатель провернулся, не заводясь, и мы вскоре почувствовали запах бензина. Дэйв прекратил мучить залитый мотор.
— Хороший денек, — сказал он.
— Нет у тебя «БМВ», — проворчал я.
— Что правда, то правда. Зато у меня есть две лодки.
Он задвинул заслонку, включил зажигание и нажал стартер. Двигатель мгновенно завелся и выбросил из трубы клуб иссиня-черного дыма прямо в открытое окно. Женщина взвизгнула и захлопнула раму, ударив по ней трубкой беспроводного телефона.
— Ты как думаешь? — заорал Дэйв, перекрикивая шум мотора; его рука лежала на регуляторе силы тока. — Двести? Двести двадцать пять? Или полную дозу?
— Запускай на всю катушку.
— Я немного беспокоюсь за бензобак.
— Что?
— Бензобак!
Я поднял вверх указательный палец и описал им полный круг.
Дэйв, пожав плечами, повернул регулятор на все 240 ампер и подключил контакт. Мотор сразу сбавил обороты, но регулятор быстро вывел его на полную мощность, решив, что везет тяжелый груз.
— Пошло дело, — прокричал Дэйв.
Сигнализация «БМВ» вскрикнула раз и быстро перешла на писк, чуть громче ультразвука, а потом и вовсе пропала. Автоматические замки в дверцах подпрыгивали вверх-вниз в неровном темпе самбы. Потом замерли и они. Загорелись и все огни машины, внутри и снаружи: сигналы поворота и стоп-сигналы, противотуманные фары и плафоны, подсветка в кабине и верхний свет. Они горели, и горели, и горели — то есть свет нарастал до неимоверной яркости, заметный даже в дневном свете, пока контакт сварочного аппарата, прогонявшего импульсы в сотни ампер по всем цепям автомобиля, в каждую лампу и компьютерный чип, во всю аппаратуру, в шаговый электродвигатель, в датчики, не испарился облачком атомов меди, как перегревшийся предохранитель, стоивший, правда, семьдесят тысяч долларов.
Мотор сварочного аппарата, освободившись от нагрузки, внезапно взревел. Регулятор, включившись, быстро вернул его на спокойный холостой ход. Крышечка на выхлопной трубе весело позвякивала, празднуя окончание операции. Дэйв заткнул ее.
Мы постояли минуту в некотором обалдении, наблюдая за едкими голубоватыми дымками, поднимавшимися из-под крыши «бумера».
— Глянь на замки, — шепнул мне Дэйв.
Мы опасливо приблизились. Внутри машины виднелись оранжевые колышки замков. Дэйв нажал наружную ручку пассажирской дверцы. Она открылась, а сигнализация промолчала. Он снова закрыл дверь.
— Кха-кха-кха.
Когда Дэйв полез под машину, чтобы отцепить «крокодил», окно опять распахнулось.
— Подожди, Ширли. Молодой человек! — женщина, не потрудившись закрыть микрофон ладонью, театрально закашлялась. — Вам следует иметь в виду, что у меня астма.
— Я пытался вас предупредить, леди, — сказал Дэйв, сматывая плюсовой провод сварочного аппарата. — Но вам приятно будет узнать, что этот мотор работает исключительно на соевой солярке. Одна хренова органика. Это облачко дыма повредит вам не больше, чем трубочка опиума.
Он бросил моток провода на пассажирскую половину скамьи в пикапе.
— Разве что удовольствия поменьше.
— Он говорит, это органика, — сообщила женщина в трубку.
— Будь у меня время, я бы выпил чашечку в доказательство, — сказал через плечо Дэйв.
Выдернув провод заземления из-под водительского места, он демонстративно протянул мне связку ключей и предложил:
— Попробуйте оживить этого сукина сына.
Женщина закрыла ладонью микрофон.
— Молодой человек, как называется ваша компания?
Я открыл дверцу и сел на место водителя. Внутри воняло горелой электроникой. Я изобразил, будто вставляю ключ зажигания и поворачиваю его.
— Не выходит! — гаркнул я, хотя Дэйв стоял совсем рядом.
— Сдох? — крикнул он.
— Начисто! — проорал я в ответ.
Он попятился на тротуар, сматывая провод заземления.
— Отоприте капот.
Я нашел под панелью кнопку запора и нажал ее.
— Молодой человек! — повторила дама.
Дэйв взглянул на нее.
— Я уже не молод, — сурово сказал он.
Она перестала кашлять.
— Но и не так стар, — добавил Дэйв, — чтобы отказаться угостить леди выпивкой. И я говорю о чем-нибудь покрепче, чем соевая солярка. Даже если дама слишком больна, чтобы закурить.
Женщина бессознательно поправила прическу.
— Ну…
— Зовут меня Боб, — сказал Дэйв.
Забросив несколько витков провода настойку, он вернулся к «БМВ» и поднял капот.
— Фью! — присвистнул он, отшатнувшись, — картинка не из привлекательных.
— И звука нет, — согласился я, огибая передний бампер.
— Похоже, аккумулятор сдох, — сказал Дэйв. — Кха-кха-кха.
— Господи боже! — произнес я, едва заглянув под капот.
— Вам на нем уже не ездить; — сказал Дэйв и, повысив голос, добавил: — Придется отогнать ублюдка к нам.
— И черт с ним, — согласился я.
За несколько минут мы прицепили проволочным тросом бампер «БМВ» к кузову пикапа. Я забросил в кузов пластиковые треугольники и молча пошел рядом с грузовиком, который Дэйв выводил из тесного проулка с такой легкостью, словно всю жизнь только тем и занимался. Когда он вывернул на Штайнер, я сел к нему в кабину. Дэйв нажал гудок и помахал даме рукой.
— Я еще вернусь угостить вас коктейлем, — прокричал он.
Она нерешительно махнула в ответ, и мы уехали.
Через сорок пять минут две машины стояли в лодочной гавани в двадцати футах от рабочего места Дэйва. Пятиярдовый мусорный контейнер, десять лодок и забор из рваной проволочной сетки отгораживали нас от улицы. Вокруг вроде бы никого не было.
— Где Майк?
— Появится к полудню, — сказал Дэйв, — если не слишком перебрал.
Мы даже не отцепили буксирный трос. Мы вынули из «БМВ» все сиденья, вспороли обивку и выкинули остатки в мусор. Мы сорвали внутреннюю обивку, и ее тоже выбросили. Дэйв снял радио, кондиционер, ящик для перчаток и центральную консоль. Мы заглянули в воздушные фильтры, и под взорвавшийся аккумулятор, и под прогоревшую панель управления. Дэйв, забравшись под машину, пошарил пальцем в оребрении трансмиссии. Я сорвал решетки со всех четырех динамиков и вырезал из них диффузоры. Дэйв принялся вскрывать внутренние дверные панели. В багажнике лежала запасная шина. Я взрезал ее вдоль, запустил руку внутрь и обшарил целиком, после чего и ее отправил в контейнер. Под ковриком оказалось закрытое крышкой углубление, и я открыл его.
Нашел.
— Эй!
Дэйв обошел машину сзади. С кончика носа у него стекал пот.
— Надо было сразу здесь посмотреть.
Его не пытались прятать, зато приняли меры к сохранности. Коробка четырнадцати дюймов в ширину, двадцати четырех в высоту и три дюйма в толщину из слегка тонированного «лексана» или какого-то другого прочного пластика. Все грани были промазаны эпоксидкой или силикатным клеем, полудюймовым слоем, плотно удерживающим крышку. Вдоль периметра крышки через каждые три дюйма чернели головки алленовских болтов. Эти болты прижимали к крышке изнутри какой-то прокладочный материал, охватывающий все стороны коробки. На крышке была наклейка со штрих-кодом и еще две — с инвентарными номерами или номерами серии.
Вдоль двух длинных сторон коробки тянулась надпись, дублировавшаяся на арабском и греческом. Английский вариант читался так:
«Затягивайте болты поочередно по диагонали
динамометрическим ключом,
прилагая давление 2 фута на дюйм за один шаг
не превышая 24 фута на дюйм».
С одной стороны коробки виднелся ниппель, похожий на ниппель шины. Под прямыми углами к стержню клапана в стенку коробки была вмонтирована круглая белая шкала с черными метками от 0 до 200 чего-то, с тонкой стрелкой датчика-сигнализатора повреждений.
— Герметичная коробка?
— Вакуумная упаковка, — поправил Дэйв. — Эти «мик» обозначают микроны.
Он кончиком пальца постучал по шкале. Стрелка сдвинулась на один-два градуса, не больше.
Через этот клапан воздух откачивают из коробки вакуумным насосом.
Оргстекло было полупрозрачным, но все же позволяло заглянуть внутрь. Дэйв протер крышку тряпкой.
— Это что еще за чертовщина?
«Это» походило на пачку мятой бумаги, такой толстой, что ее можно было принять за ткань. На верхнем листе были оттиски печатей, пара росписей и много написанных от руки чернилами греческих букв. Несколько строк располагались на листе симметрично. По-гречески я не читаю, но у меня не осталось сомнений, что мы нашли «Сиракузский кодекс».