Стемнин собирался на свидание как на преступление. Он испытующе смотрел в зеркало, как бы пытаясь определить химический состав взгляда: входит в него примесь предательства и лжи или одна неистовая радость? Впрочем, скорее всего, это вовсе не свидание. Пока никто не переступил черту, за которой отношения делаются тайной двоих.

«Тайна… тайна… Конечно, уже есть тайна: я ведь ничего не сказал Валентину, а это самый верный признак… Расскажи я Веденцову, не прячь от него своих планов, все могло бы оставаться безобидным… Впрочем, откуда я знаю, что Варя – та самая? Меня что, знакомили с ней, предупреждали, мол, именно к Варваре Симеониди лучше не приближаться, потому что это девушка Веденцова? И вообще, что случилось? О чем речь, любезные? Есть производственная необходимость, свадьба Никогосовых, есть идея – включить в сценарий камерную музыку. Все законно, все пристойно, вуаля! А потом… Там видно будет».

Комната сверкала чистотой. Стемнин всегда искал прибежище от беспокойства в упрощении окружающего пространства. Вытирая пыль, отрясал прах. Директор Департамента писем еще раз подошел к зеркалу. Взгляд как взгляд, прямой, открытый, никакого двойного дна, никакой уклончивости. Может, не слишком твердый взгляд, ну и ладно. Мягкость характера не грех. Некоторым даже нравится.

По небу торопились облака, от неровного света березы менялись в лице. Прохлада вела к мысли о теплых вещах, а теплые вещи – к воспоминаниям о бывшей жене: единственный приличный пуловер, который можно было надеть на свидание, купила как раз Оксана. Да, выбирать вещи она умела. Всякий раз, перебирая ее немногочисленные подарки, Стемнин думал, что в глубине души Оксана все-таки его любила. Надо бы раздать все это бродягам, выбросить, сжечь, но на это не хватало сил. Он провел рукой по мягкой серой шерсти и сокрушенно покачал головой.

Кафе было забито до отказа. Нервничая, Стемнин ждал у дверей, когда освободится столик. Следя за посетителями, Стемнин старался не встретиться ни с кем глазами, чтобы не выглядеть стоящим над душой. Наконец пара у окна поднялась, и, еле сдерживая спешку, Стемнин рванул туда наперерез другому ожидавшему мужчине. Мужчина, обнаружив маневр, с недовольно-безразличным лицом изменил траекторию, точно собирался просто совершить по кафе обход.

Едва официант унес грязную посуду и вытер со стола, появилась Варвара. Она была в темном платье, которое могло бы показаться строгим, если бы не линии облегаемого тканью тела. На ее плечах был платок таких туманных оттенков, что на их описание ушла бы добрая половина словаря Ушакова. Стемнин поднялся навстречу. Мгновенно перебрав арсенал своей мимики, девушка выбрала для него самую сдержанную улыбку.

– У меня сегодня еще встреча, так что у нас не очень много времени, извините, – сказала Варя, присаживаясь на краешек стула, словно более удобная поза была бы обещанием остаться дольше и общаться свободней.

Но худшее заключалось не в ее готовности сбежать каждую минуту и не в ее тоне. Много страшнее был золотой ободок на тонком безымянном пальце. Уговаривая Варвару Симеониди сделать заказ, Стемнин метался между догадками, пытаясь оттеснить самую очевидную: девушка замужем и любые попытки завязать с ней отношения аморальны и, что еще печальней, безнадежны. «А как же Веденцов? Видимо, тоже никак, у них был какой-то неприятный разговор, я же сам пытался их примирить. Не за ним же самим она замужем, так? Но до ссоры у них все-таки были какие-то отношения… Иногда девушки носят кольцо, чтобы отпугивать ухажеров… вроде меня, ха-ха. Раз она надела кольцо сегодня, значит, я вхожу в категорию тех, кого надо отпугивать. Да кто, вообще говоря, мне что-либо обещал? Все выдумал сам, создал из ничего ничто».

Кольцо было ей великовато. «Пятнадцатый размер, как и у Оксанки. По кому ты, собственно, тоскуешь? По той, которую не вернуть, или по этой, которую не завоевать? Да не все ли равно! Прийти в пуловере, подаренном бросившей тебя женой, на свидание к женщине с обручальным кольцом, это настолько бездарно, что можно только повеситься. Или повеселиться». Такое со Стемниным случалось не раз: дойдя до последней глубины, отчаяние превращалось в кураж.

– Не знаю, чем объяснить сей загадочный феномен, но вы вызываете во мне желание опекать вас, – сказал он весело.

– Это не обязательно.

– Верно. Но если вы не законченная эгоистка, то позволите мне о вас позаботиться просто из человеколюбия.

– Вы не поверите, я как раз законченная эгоистка. Мы ведь собирались что-то обсудить, ничего не путаю? – В ее голосе мелькнуло нетерпение.

– Нет, не ошибаетесь. Просто мне хотелось, чтобы, обсуждая наши дела, вы были в наилучшем расположении духа.

– Я в нормальном расположении. Итак. Свадьба. Музыка.

Терять было нечего, поэтому теперь он разговаривал с ней, ни в чем себя не сдерживая. Останься у него надежда, он ни за что не стал бы нарушать все существующие запреты.

– Музыка, да. Есть в ней какая-то ложь, в этой вашей музыке, какое-то подлое волшебство.

– Подлое? – Она взглянула на него недоуменно. – Не понимаю.

– Три года назад, Варя… Можно называть вас «Варя»?

– Попробуйте.

– Три года назад я ремонтировал квартиру, красил потолок и слушал один альбом. Ну, знаете, когда делаешь какую-то механическую работу, включаешь что-то, чтобы себя подбодрить. Ничего исключительно прекрасного. Селин Дион, только и всего.

– У нее красивый голос.

– Да, конечно, но песни совершенно заурядные. Так часто бывает, кстати, вы замечали? Самыми лучшими голосами поют не самые лучшие песни и наоборот. Ну вот. Помимо ремонта были и другие сложности. Например, мы без конца ссорились с моей бывшей женой. Такие тяжелые, изматывающие сцены. С хлопаньем дверей, с разъездами, с перекошенными злобой лицами. Как будто сквозь человека проступало чудовище, убийца, сатана! Ничего, что я вам рассказываю?

– Из-за чего вы ссорились?

– Из-за чего? Например, она задержалась на три часа и не позвонила. Или я на последние деньги купил ей кефир вместо жидкого йогурта.

– Я тоже ненавижу, когда задерживаются и не предупреждают. Но разве вы сами не могли ее набрать?

– Три года назад мобильные были не у всех. Я набирал с городского ее подругу, а та не отвечала.

– Вы помирились?

– Развелись, говорю же. Довольно давно. Но речь не об этом. Недели две назад случайно услышал песню с того альбома. Селин Дион поет ее с кем-то, забыл фамилию. Песня «Tell him». Там такие слова… Старшая подруга вроде убеждает младшую, что нужно сказать любимому, чтобы его не потерять… Не важно. Слова в песнях по большей части глупы, а когда начинаешь их пересказывать – тем более.

– По-моему, я ее знаю. Отличная песня для девочек.

– Песня как песня, – упрямо продолжал Стемнин. – Но, когда я услышал ее спустя три года, мне показалось… Июльские каштаны во дворе, ее цепочка на незастеленной кровати, запахи, флаконы и тюбики в ванной. Она сидит на краю моего стола, болтает ногами, строит рожи и громко, фальшиво поет какую-то детскую песенку, перевирая слова… Три минуты меня словно тащили с экскурсией по проклятому раю. И я верил, что жил в раю, и что все испортил, что хочу туда вернуться больше, чем жить. Не только те три минуты, пока звучала эта сволочная песня, а еще неделю после.

– Не стоит так волноваться, – сказала Варя, глядя, как Стемнин пытается согнуть чайную ложку. На них уже оглядывались.

– А ведь это неправда. Не было никакого рая! Был ежедневный унизительный ад… Непонимание… Было убийство любви всеми недозволенными способами. Вот, опять сказал чушь. Как будто бывают дозволенные способы убивать любовь… Но стоило мне услышать эту песню, и все главное, все, что как-то оправдывало принятое решение и мое одиночество, – все было разрушено и сметено музыкой. Прошлое превратилось в очищенную, сконцентрированную, невыносимо прекрасную любовь.

Она решилась поднять глаза:

– Давайте-ка немного пройдемся. Здесь душно.

Они вышли на набережную. По реке ползла километровая баржа с песком, и Варя вдруг сказала, что каждый раз, когда видит эти баржи с моста, думает, как хорошо бы спрыгнуть сверху в такую вот мягкую песчаную горку.

– Ну и вот, – горестно сказал Стемнин, провожая баржу невидящим взглядом. – Музыка – никакое не лекарство. Это какой-то неизвестный науке преобразователь боли. Я не говорю «обезболивающее», потому что мне было больно, просто не хотелось эту боль прекратить.

– Знаешь, что смешно? – Она внезапно и, похоже, незаметно для себя, перешла на «ты». – Ты сейчас целый час нападал на музыку, какое это зелье да какая неправда. Селин Дион – вообще скотина.

– Не говорил я этого.

– А между прочим, ты позвал меня, чтобы выбрать музыку для своих друзей. Как это понимать прикажешь?

Он посмотрел на девушку с упреком и одновременно с благодарностью: она поняла его лучше, чем он теперь сам себя понимал.

– У них все будет по-другому. В их музыке сохранится то, что есть на самом деле. Настоящее счастье. Им – можно.

По мосту они перебрались на другой берег. Каждый Варин шаг казался выверенным па то ли из танца, то ли из церемонии коронации. Узкие маленькие ступни в лодочках каждый раз шелково наступали на сердце Стемнина. Выговорив-выкричав давнюю горечь, он почувствовал себя выздоровевшим – стало легко, как после исчерпывающего плача.

Дорожка вела сквозь высокие шатры леса, прерывистый свет с трудом достигал отдельных листьев, оживляя их горящими зелеными лоскутками. Стемнин задавал вопрос за вопросом, Варя отвечала едва ли на половину из них. При этом чувствовалось, что ей хочется говорить и вопросы ее волнуют. Уклоняясь от ответа, она грациозно нагибалась к земле и прикасалась к какой-нибудь травинке или цветку. «Это смолевка, видишь, какие фонарики, как будто из рисовой бумаги». Ее знакомство с миром растений внушало еще большую нежность – словно она была с природой в большем родстве, чем другие люди.

– Как это получается, что москвичка и консерваторка так хорошо разбирается в травах?

– В пятом-шестом классе я мечтала стать селекционером. Выводить новые сорта цветов. Ну и бабушка… Бабушка у нас профессор по всякой зеленушке.

– Почему же пошла в скрипачки?

– Почему? Все тебе расскажи. Вот ты сам ответь: когда наш квартет должен вступать? Перед началом, в ЗАГСе, в ресторане?

Стемнин растерялся. Выходит, он совершенно не подготовился к разговору, по крайней мере, к официальной его части. Начал что-то мямлить про несколько вариантов на разные случаи.

– Эх ты, продюсер! – Она насмешливо взглянула на него. – Все с тобой ясно.

– Да и с тобой непасмурно. А кстати, что тебе ясно?

Она дотронулась до своих светлых волос, а потом провела пальцами по листьям какого-то облезлого высокого цветка. На верхушке оставался один-единственный помятый колокольчик цвета школьных чернил с густо-оранжевыми, горящими тычинками.

– Смотри, синюшка. Синюха голубая. Сентябрь, а она еще цветет. О чем только думает! Вон уже коробочек сколько, а она опять начинает заново.

– Такая, значит, у них программа. Предусмотрено оставаться молодой в любом возрасте.

– А еще первоцветы, которые из-под снега цветут. Как не боятся? Ведь и заморозки еще будут, и земля не прогрелась.

– Ну… Они как вы. Девчонки тоже вечно спешат в легкую одежду нарядиться, только пригреет. Точнее, только поманит теплом.

– Не все. Умные не спешат.

– Ты, наверное, очень умная.

– Нет, я – как подснежник… Бабушка, баба Лиза, мамина мама, говорит, что цветы и птицы попадут в царствие небесное не меняясь. Понимаешь? Они уже такие здесь, какими будут в раю. А люди изменятся все, даже те, кто попадет на небо.

– Кроме тех, кто вроде подснежников? – Стемнин решился поднять на нее глаза. Теперь, когда она впервые так разговорилась, он боялся ее спугнуть.

– А я вот тоже развожусь. Дурной пример заразителен.

Оторопев, он не мог вымолвить ни слова.

– Вообще-то, может, и не разведусь, пока не знаю. Все-таки у ребенка должен быть отец. Как ты считаешь?

Она продолжала наносить все те же шаги-стежки, но Стемнин почувствовал, что гордого холода, отделявшего от него чересчур красивую женщину, больше нет. Точно вместо тронной залы вдруг оказалась самая обычная комната в многоквартирном доме – с польской стенкой, искусственным ковром и настольными часами «Янтарь». Варя сообщила о возможном разводе, как бы определяя те трудности, с которыми предстоит столкнуться, если он захочет приблизиться к ней.

Вместе со слабым электрическим разрядом тревоги он почувствовал, что находится в полушаге от счастья. Непонятным оставалось только одно: стало ли счастье ближе?