Уже отбыл великий шансонье, на месте оркестрика ерзал непоседливый диджей, уже трижды сдвигали к стенам столы, возвращали на прежнее место и вновь отчаянно танцевали, кричали «горько» родителям жениха и невесты, целовались друг с другом, так что счастливо уснувший в такси Петр Тюменцев не успел заметить, как хрустальные лебеди, два пудовых символа верности, исчезли, а перед тем были разлучены.

Одного лебедя под звуки нежного вальса ухитрились вынести из зала, упаковать и поместить в багаж колосса французской лирики, причем в дальнейшем ни московские, ни парижские таможенники не усмотрели в этом ничего странного: мало ли, что взбредет в голову звезде. Обнаружив через пару дней прозрачную, переливающуюся радужными гранями птичью глыбу в своей прихожей, маэстро пожал плечами и распорядился отвезти хрустального лебедя на виллу, где дети садовника и по сей день используют лебединую шею для игры в кольца.

Вторая птица осталась на родине и абсолютно напрасно. Долго удерживавшийся от шалостей Павел Звонарев уговорил Ролана Зашибякина, чернявого молчуна из Ростова с татуировкой на пальцах обеих рук, вынести «гусь-хрустального» во двор, ибо птица, по словам Звонарева, была ничем иным, как десятилитровой бутылью с водкой, притом самой лучшей, «на таежных бруньках». Большим шведиком, взятым из багажника Ролана, лебедь был обезглавлен, но к общей досаде оказался сплошь хрустальным – от клюва до прозрачных перепончатых лап.

– Нечего было тебя слушать, хрен моржовый, – сказал Зашибякин в сердцах.

– Золотые ваши слова, Ролан Игоревич! – искренне сказал Паша. – Пойдемте в зал, водки там целый Байкал. Хоть лебедя помянем как положено.

Он поднял тяжелую лебединую голову, блеснувшую ледяным отблеском фонарного света, и сунул ее в карман.