О властитель, чьи мысли царят над любым из царей, Что несметным венцам шлет жемчужины многих морей, Если ты — государь, ты ищи драгоценного крова; Если ты — драгоценность, венца ты ищи неземного. Из предвечного света, которым овеян простор, На тебя не один благодетельный бросили взор. Ты ценнее всего. Словно городом, правишь ты миром. Все, что ныне на свете, тебя почитает кумиром. О, какою страною владеешь безмерною ты! О, гордись, над страной возвышаешься верою ты. Времена твои выйдут из круга столетий; с тобою Не сравнится вселенная ширью своей голубою. Знаем: зеркало в небе заря поднимает, чтоб ты В золотом этом зеркале царские видел черты. Колыбель небосвода затем и забыла про бури, Чтобы ты, как дитя, отдыхал в безмятежной лазури. Ты — Иса наших душ, птица сердца, и скажет любой, Что сравнить тебя можно бесспорно лишь только с тобой! Солнце в пламени страсти твоим восторгается ликом, Потому-то оно и сверкает в пыланье великом. Месяц так истощился! Он был уж совсем невелик, Но опять он сияет: он снова увидел твой лик. Ты превыше других. Наслаждайся всем жизненным миром. Все печали отбрось. Не склонен, словно раб, ты пред миром. Будь ко всем снисходителен, будь благодарнее вод. Будь, как ветер свободный, свободен от тяжких забот. Будь спокойной землею. Страстей не поддайся насилью. Если землю встревожить, земля станет черною пылью. Преклони пред создателем жаркую душу свою. Вот как царствовать, царственный, должен ты в нашем краю. Жду ответа, о шах! Отвечай же, вопросам внимая, Где находимся все мы? Где скрыта обитель иная? Все известно душе, что возвышенной веры полна. И о мире ином все доподлинно знает она. Этот мир ты обрел. Ты в вере подумай. Быть может, Область веры найдешь, и она тебе в мире поможет. Если ж мир ты отдашь, чтобы веру купить, — никогда Не внимай слову дьявола: может нагрянуть беда. Знай, крупица алмазная веры, ведущей из плена, Камня магов грузней, хоть он был бы увесистей мена, Камень темный отдай, а сверкающий камень возьми: С ним в золото веры, что блещет, как пламень, возьми. Тот, дающий припасы — ну, трудно ли нам это взвесить? — Взяв припас твой единый, припасов пошлет тебе десять. Состоянье свое поместить как бы лучше ты мог? Сколько прибыли верной на свой ты положишь порог! Стало долгом твоим воспитание лраведной веры. Мудрецы правосудные к эгому приняли меры. Вознеси правосудье, и всех осчастливишь людей. Угнетателей свергни. Об этом бессменно радей. Должен городу с войскши ты блага желать, и на это Город с войском ответят. Пляшого не будет ответа. Угнетающий царство — его разрушает, а тот, Кто внимателен к людям, его к процветанью ведет. Знай, развязка придет, и пред ней, не знававшей преграды, Пусть твои будут мысли всему, что содеял ты, рады. Дай спокойствие всем. Никому не чини ты обид. Что за ними придет? Что за ними почувствуешь? Стыд. Пьяный разум уснет, и, беды не увидев причину, Правосудья ладья в неизбежную канет пучину. Если б скорбным и бедным зажал ты безжалостно рот, Если б отнял ты силой имущество нищих сирот, Для себя отыскать ты какие бы смог оправданья В день суда, на который придут все земные созданья? Лик свой к вере направь, и опору найти будешь рад; К солнцу стань ты спиной, не молись ему, словно эрпат. Это — желтый мышьяк иль подобие блещущих кукол, Что явил небосвод, — тот, что жизнью людей убаюкал. Под завесой пустой, что висит на гвоздях девяти. Все — игра этой куклы. Иди по иному пути. Вышли ветер на мир. Чтоб лампада соблазнов угасла, Своего в ней ни капли не должен оставить ты масла. Разве мы — мотыльки? Мир блестит, но не думай о нем. Не бросай же свой щит перед этим ничтожным огнем! К той завесе, к которой Иса возлетел без усилья, Ты стремись, чтоб ты сам за спиной мог почувствовать крылья. Кто подобно Исе бросит душу в надзвездный полет, Тот весь мир завоюет. По праву его он возьмет. Притесняя подвластных, ты править страной не сумеешь. Лишь призвав правосудье, ты царством своим овладеешь, То, в чем свет справедливости, твой не умножит доход, То, в чем нет правосудья, как ветер, тебя унесет. Справедливость — гонец, что спешит наш обрадовать разум; Тот работник, что в царстве все нужное сделает разом. Справедливость твоя украшает сверкающий трон. Если ты справедлив, вечно будет незыблемым он.

На охоте одной Нуширван был конем унесен От придворной толпы: с пышной знатью охотился он. Только царский визирь не оставил царя Нуширвана. Был с царем лишь визирь из всего многолюдного стана. И в прекрасном краю, — там, где все для охоты дано, Царь увидел селенье. Разрушено было оно. Разглядел он двух сов посреди разрушений и праха. Так иссохли они, будто сердце засохшее шаха. Царь визирю сказал: «Подойдя друг ко другу, они Что-то громко кричат. Их беседа о чем? Разъясни!» И ответил визирь: «К послушанию сердце готово. Ты спросил, государь. Ты ответное выслушай слово. Этот крик — некий спор; безотрадно его существо. Этих сов разговор не простой разговор — сватовство. Та — просватала дочь, и наутро должна ей другая Должный выкуп внести, и внести ни на что не взирая. Говорит она так: «Ты развалины эти нам дашь. И других еще несколько. Выполнишь договор наш?» Ей другая в ответ: «В этом деле какая преграда? Шахский гнет не иссяк. Беспокоиться, право, не надо, Будет злобствовать шах — и селений разрушенных я Скоро дам тебе тысячи: наши просторны края». И, услышав про то, что предвидели хищные совы, Застонал Нуширван, к предвещаньям таким неготовый. Он заплакал навзрыд, — он, всегдашний любимец удач. За безжалостным гнетом не вечно ли следует плач? Угнетенный, в слезах, закусил он в отчаянье палец. Ясно мне, — он сказал, — что народ мой — несчастный страдалец. Мной обижены все. Знают птицы, что всюду готов Я сажать вместо кур лишь к безлюдью стремящихся сов. Как беспечен я был! Сколько в мире мной сделано злого! Я стремился к утехам. Ужель устремлюсь я к ним снова? Много силы людской, достоянья людского я брал! Я о смерти забыл! А кого ее меч не карал? Долго ль всех «не теснить? Я горю ненасытной алчбою. Посмотри, что из жадности сделал с самим я собою! Для того полновластная богом дана мне стезя, Чтоб того я не делал, что делать мне в жизни нельзя. Я не золото — медь, хоть оно на меди заблистало. И я то совершаю, что мне совершать не пристало. Притесняя других, на себя обратил я позор. Сам себя я гнету, хоть иных мой гнетет приговор. Да изведаю стыд, проходя по неправым дорогам! Устыдясь пред собой, устыдиться я должен пред богом. Притесненье свое я сегодня увидел и жду, Что я завтра позор и слова поруганья найду. В Судный день ты сгоришь, о мое бесполезное тело! Я сгораю, скорбя, будто пламя тебя уж одело! Мне ли пыль притесненья еще поднимать? Или вновь Лить раскаянья слезы и лить своих подданных кровь! Словно тюркский набег совершил я, свернувши с дороги. Судный день подойдет, и допрос учинится мне строгий. Я стыдом поражен, потому повергаюсь я в прах. С сердцем каменным я, потому я с печалью в очах. Как промолвлю я людям: «Свои укоризны умерьте!» Знай: до Судного дня я в позоре, не только до смерти. Станут бременем мне те, кого я беспечно седлал. Я беспомощен! Помощь мне кто бы сейчас ниспослал? Устремляться ли в мире к сокровищам блещущим, к самым Дорогим? Что унес Фаридун? Что припрятано Самом? Что указы мои, что мое управленье, мой суд Мне навеки вручат? Что надолго они принесут?» Взвил коня Нуширван. Сожигал его пламень суровый. От огня его сердца коня размягчились подковы. И лишь только владыка примчался в охотничий стан, Запах ласки повеял. Приветливым стал Нуширван. В том краю он сейчас же тяжелый калым уничтожил. И поборы, и гнет, и насилье он там уничтожил. Разостлав правосудье, насилья ковер он свернул. Блюл он заповедь эту, покуда навек не уснул. Испытаний немало узнал он под небом, — и веки Он смежил, и добром поминать его будут вовеки. Многомудрого сердца он людям оставил чекан. И указ правосудья на этом чекане был дан. Много благ совершивши, с земным разлучился он станом, Справедливого каждого ныне зовут Нуширваном. Дни земные свои проводи ты на благо сердец, Чтоб тобой ублажен, чтоб тобой был доволен творец. Следуй солнечным всадникам, в свете благого устоя. Беспокойством горя, для других ты ищи лишь покоя. Ты недуги цели, хворым снадобья ты раздавай, Чтоб вести ты достоин был небом дарованный край. Будь горячим в любви, лютой злостью не будь полоненным. Словно солнце и месяц, ко всем ты пребудь благосклонным. Кто добро совершит, будь он мал или будь он велик, Тот увидит добра на него обратившийся лик. От указа творца небеса не отступят ни шагу: Воздадут они злу, воздадут они каждому благу. Проявляй послушанье, греха избегай, чтоб не быть В посрамленье глубоком и скорбно прощенья просить. Наши дни — лишь мгновенье; вот наше великое знанье. Ты пробудь в послушанье. Превыше всего послушанье. Оправданья не надо, не этого ждут от тебя. Не безделья, в слова разодетого, ждут от тебя. Если каждое дело свершалось бы с помощью слова, То дела Низами достигали бы звездного крова.

О хаджи горделивый, хотя бы на краткие дни Людям блага подай, рукавом ты над миром взмахни! Будь не горем для всех, а блаженством живительным, коим Утешают скорбящих. Отрадою будь и покоем. Все в великом вниманье, и ты все величье души На служение бедным направить, хаджи, поспеши. Соломоново царство ты ищешь напрасно: пропало, Царство есть, но ведь знаешь: царя Соломона не стала Вспомни брачный покой, что украсила пышно Азра, Где влюбленный Вамик пировать с ней хотел до утра. Только брачный покой, только кубки остались златые. И Азру и Вамика — укрыли их страны иные. Хоть немало столетий над миром проплыло, мы зрим, — Он такой же, как был; ни на волос не стал он другим. Как и древле, земля нам враждебна. И все год из года Нас карает палач — многозвездный простор небосвода. С миром злобным дружить разве следует смертным сынам? Он всегда изменял. Разве он не изменит и нам? Прахом станет живущий на этом безрадостном прахе. Прах не помнит о всех, на его распростершихся плахе. Облик живших скрывается в зелени каждой листвы. Пядь любая земли — некий след венценосной главы. Нашу юность благую мы отдали миру. За что же Нам он старость дает и ведет нас на смертное ложе? Ведь всегда молодым оставался прославленный Сам, Хоть склонял свои взоры он к сына седым волосам. Синий купол бегущий свой круг совершает за кругом, В вечном споре с тобою, твоим быть не хочет он другом. То он в светоча мира мгновенно тебя обратит, То в горшечника глину надменно тебя обратит. На двуцветном ковре быстросменного мира, в печали, Все, что дышат на нем, все стремятся в безвестные дали. По равнине идущие молвили: «Счастливы те, Что по морю плывут, — все твердят о его красоте». Те, что на море страждут, сказали: «О, если бы ныне Мы могли находиться в спокойной безводной пустыне!" Все, живущие в мире, встречают опасные дни. На воде и на суше злочастия терпят они. Юных дней караван на заре поднимается рано, Но ведь кончится путь. Не сберечь нам поклаж каравана. От верблюдов отставший, из города юности ты Будешь изгнан в предел, где стареют людские черты. Но на всех утомленных во тьме наступающей ночи Из нездешних пространств уж глядят благосклонные очи. Трон покинь. Ведь тщеславье опаснее многих сует. Это — черная тень, от тебя заградившая свет. Ты отдался утехам конца им не зная и края, Ты живешь и играешь, о горестях будто не зная. Синий купол, вращаясь, похож на забаву, но он Не для наших забав, не для наших утех укреплен. До пришествия разума в мире царила беспечность. О, какая в тебе благодатная сила, беспечность! Ясный разум взглянул на вершину созданий творца, И владычество радости тотчас достигло конца. Не от знанья беспечна мелькающих дней скоротечность. Безрассудства, возникнув и множась, рождают беспечность! О беспечность, очнись, очини поскорее калам, И царапай листок, и предайся отрадным делам. Будь меж теми, чья мудрость известна от края до края, Стан людей просвещенный с отрадой рукой обнимая. Шип, приязненный розе, не будет содействовать злу, Даже он аромат гиацинту насыплет в полу. Судный день подойдет, и конец будет нашего света, И пустыню на суд приведут в этот день для ответа. И промолвят: «О злая! Ведь кровь ты лила без конца И зверей и людей. Ты людские терзала сердца! Как же ключ животворный в тебе мог возникнуть когда-то! Как смогла ты принять изобильные воды Евфрата?» Так воскликнет пустыня, своей не осилив тоски: «Я злодейств не свершала. Мои неповинны пески. За накрытым столом я немного просыпала соли И смешала с сердцами пустынной возжаждавших доли, Чтобы быть мне со всеми, кто в праведный двинулся путь, Чтобы к гуриям рая могла я с отрадой прильнуть>. И раздастся решенье: «Пустыня, песками играя, У запястий ножных запоет всем красавицам рая». Если с добрым мы дружим, то добрый нам выпадет час; И поможет нам друг, и все нужное будет у нас. Где же скрылись все добрые? Встречусь ли я хоть с единым? Стол, что медом прельщал, ныне сделался ульем пчелиным. Где ж теперь человечность? Ужель удалилась навек? Человека любого страшится любой человек. Где ж познание то, что в сердцах человечьих блистало? Человеческих свойств в человеке давно уж не стало. Скрылся век Соломона. О смертный, вокруг посмотри! Где теперь человек? Он исчез. Он — бесследный пери. Хоть дыханье мое слиться с общим дыханьем хотело, Все же, бегство избрав, совершил я хорошее дело. Где бы тень я сыскал, что явилась бы тенью Хумы? Где бы верность нашел? Где бы честные встретил умы? Если б сеяли верность, прекрасными стали бы нравы. Надо верность хранить — вот что чести достойно и славы. Земледелец зерно бросил в землю весною, и вот Наступает пора, и созревший вкушает он плод.

Как-то царь Соломон не имел государственных дел, И случилось, что ветер светильник задуть захотел. Царь свой двор перенес в ширь степного просторного дола, Там вознес он. в лазури венец золотого престола. Скорбен стал Соломон: он увидел, теряя покой, Старика земледельца, который в равнине скупой, Зерна в доме собрав — хоть добыча была так убога, Поручил закрома одному милосердию бога. И повсюду в степи разбросал эти зерна старик, Чтоб из каждого зернышка радостный колос возник. Но все тайны зерна и все тайны творящего лона Говор птиц сделал внятными слуху царя Соломона. Царь промолвил: «Старик! Будь разумным! Коль зерен не счесть Можно зерна бросать. Но твои! Ты их должен был съесть, Для чего ж ты надумал напрасно разбрасывать зерна? Предо мной быть неумным ужели тебе не зазорно? Нет мотыги с тобой, что ж царапаешь глину весь день? Тут ведь нет и воды, для чего же ты сеешь ячмень? Мы бросали зерно в землю, полную влаги, и что же? То, что мы обрели, с изобилием было несхоже. Что же будет тебе под пылающим солнцем дано На безводной земле, где мгновенно сгорает зерно?» Был ответ: «Не сердись, мне не нужно обычного блага! Что мне сила земли, что посевам желанная влага! Что мне зной, что дожди, хоть бы длились они без конца! Эти зерна — мои, а питает их воля творца. Есть вода у меня: на спине моей мало ли пота? И мотыга со мной. Это — пальцы. О чем же забота? Не пекусь я о царствах, мне область ничья не нужна. И пока я дышу, моего мне довольно зерна. Небеса мне мирволят, добычу мою умножая. Сам-семьсот я беру. Я бедней не снимал урожая. Надо сеять зерно без мольбы у дверей сатаны, Чтоб такие всегда урожаи нам были даны. Только с должным зерном, только с небом нам следует знаться, Чтобы колоса завязь, как должно, могла завязаться. Тот, кто с разумом ясным был призван творцом к бытию, Тот по мерке своей ткет разумно одежду свою. Ткань одежды Исы не на каждого ослика ляжет, Не на каждого царь, как на помощь престола, укажет. Лишь одни носороги вгрызаются в шею слону. Что пожрет муравей? Саранчовую ножку одну. От нашествия рек море станет ли злым и угрюмым? А ручей от потоков наполнится яростным шумом. Человеку, о царь, все дает голубой небосвод. Все, чего он достоин, себе он под небом найдет. Государственный муж быть не крепким, не стойким не может. Иль под бременем тягостным до смерти он изнеможет. Нет, не каждый живущий родился для сладостных нег, И великие тайны не каждый таит человек!» Пусть несдержан юнец. Я же прожил немалое время, Низами молчаливо несет свое тайное бремя.

Ты — боец без щита. Ты — в гордыне один. Иль тебя Гуль в пустыню загнал, отчужденную душу губя? Ты — в венце золотом. Но венцы существуют ли вечно? Ты — в цвету бытия. Но припомни: оно — скоротечно. О, спешащий за теми, которым лишь в пиршествах свет, О, покорный игре бесконечно бегущих планет! Ты, отбросивший саблю, забывший о чтенье Корана, — Для чего? Лишь для чаши, лишь только для винного жбана. То ты с гребнем, то с зеркалом, счастлив ты ими вполне О ценитель кудрей, ты подобен манящей жене. Рабию ты припомни; она ведь в пустыне однажды Разлучилась с косой для собаки, понурой от жажды. В стыд вгоняешь ты доблесть. Деянья твои таковы! Устыдился б деяния той сердобольной вдовы. Будешь славить себя или силой кичиться доколе? Этой сильной жены быть сильней ты, как видно, не в воле. Человеческий разум и светлая доблесть — одно. Надо всем правосудье. Всех доблестей выше оно. Не в твоем ручейке стали воды прозрачными. Стала Миловидною родинка в блеске чужого овала. Ты не злой небосвод. Лишь о благе раздумывай ты. Помни вечно о бедах, что к людям спешат с высоты. Лишь добро проявляй, отдаваясь крутящимся подал. Лишь такое имущество радует верным доходом. На себя ты не должен людскую обиду навлечь. Бойся честь обескровить и кровью людей пренебречь. Притязали иные на честь и на доблесть. Быть может, Честным двум или трем твой пример появиться поможет? Правосудье твори; бойся мощных карателей зла. Ночью ждет притеснитель: возмездъя ударит стрела. Мысли зорких грозят. Все подверглись их мощному сглазу. Сглаз опасен, поверь, не простил он виновных ни разу. Могут все испытать его страшный, негаданный суд. Забывать ты не должен: ему подвергался Махмуд. Сглаз людей беспорочных застигнет тебя ненароком, И увидишь, бессильный, что ты наказуешься роком. Те, что схожи с крылатыми, те, что душой в небесах, — На пути черепашьем не меньше других черепах. Пусть насилья мечом их дорога не будет задета, Иль узнаешь стрелу, что метнут они в блеске рассвета. Если ценишь владычества, — ты правосудье цени! Ты на беды от гнета, что царствуют в мире, взгляни! Человек, чья душа в доме этом ко благу готова, Все свершает в ночи к устранению дома второго.

Как-то шаха Санджара седая старуха одна За полу ухватила, и в гневе сказала она: «Справедливость являть, видно, властный, тебе не угодно, Но обида твоя настигает меня ежегодно. Пьяный стражи начальник вбежал в наш спокойный квартал И напал на меня. Избивал он меня и топтал. И за волосы взявши, меня он повлек от порога, И царапала щеки мне жесткая наша дорога. И обидам ужасным меня он речами подверг, Кулаками позору пред всеми очами подверг. «Прошлой ночью, — кричал он, исполненный пьяного пыла, — С кем-то тут сообща человека не ты ли убила?> Он обшарил весь дом. Беззаконье мы терпим и гнет! Где же спины людей произвол еще тягостней гнет? О пьянчуге шихне неужели не верил ты слуху? Он и был во хмелю, потому-то избил он старуху. Те, стучащие кубками, весь твой расхитили край! И ни в чем не повинных уводят они невзначай. Тот, кто видит все это и все же помочь нам не хочет, Тот порочит народ, но тебя ведь он тоже порочит. Я изранена вся. Еле дышит разбитая грудь. В ней дыхания нет. Но смотри, государь, не забудь: Если быть справедливым тебе в этот час неохота. Все ж получишь мой счет. Ты получишь его в день расчета. Правосудья и правды я вовсе не вижу в тебе; Угнетателя волю я так ненавижу в тебе. От властителей правых поддержка приходит и сила, От тебя — только тяжесть, что всех нас к земле придавила. Разве дело хорошее — грабить несчастных сирот? Человек благородный у нищих добра не берет. На дорогах больших не воруй ты поклажу у женщин. Не бери, государь, ты последнюю пряжу у женщин. Притязаешь на шахство! Но ты не властитель, ты — раб! Лишь вредить ты умеешь, а в помощи людям ты слаб. Шах. внимательный к людям, порядок наводит в округе, И о подданном каждом он думает, словно о друге. Чтоб указом любым всех он радовал в нашем краю, Чтобы шахскою дружбою нежили душу свою. Ты всю землю встревожил! Иль я неразумно толкую? Ты живешь. Ну, а доблесть, скажи мне, явил ты какую? Стала тюрков держава лишь доблестью тюрков сильна. Правосудьем всегдашним в веках укреплялась она. Но грабеж и бесчинство ты в каждую вносишь обитель. Нет, ты больше не тюрк, ты, я вижу, индусский грабитель. Города посмотри-ка: в развалинах наша страна. Хлебопашец ограблен, оставлен тобой без зерна. Ты припомни свой рок! Приближенье кончины исчисли. Где от смерти стена? Вот на что ты направил бы мысли! Справедливость лампада. Лампады пугается тень. Пусть же с завтрашним днем будет дружен сегодняшний день! Пусть же слово твое будет радовать старых готово! Ты же дряхлой старухи, властитель, запомнил бы слово: Обделенным судьбой никакого не делай ты зла, Чтоб их громких проклятий в тебя не попала стрела. Стрелы всюду не сыпь, иль дождешься недоброго часа! Есть припасы молитв у несчастных, лишенных припаса. Чтоб раскрылась вся правда, с железом ключа ты пришел. Не затем, чтобы правду ударить сплеча, ты пришел. Ведай, взявший венец, ты вовек не покроешься срамом, Если раны недружных ты благостным тронешь бальзамом. Пусть обычаем немощных станет тебя восхвалять, А твоим, повелитель, — ласкать их опять и опять. Береги, словно милость, возвышенных душ благостыню. Охраняя немногих, что в тихую скрылись пустыню». Что же стало с Санджаром, что встарь захватил Хорасан? Знай: не внявшему старой — урок был губительный дан. Где теперь правосудье? Все черным бесправьем объято. Знать, на крыльях Симурга оно улетело куда-то. Стыд лазурному своду, всегда пребывавшему в зле. Вовсе чести не стало на где-то висящей земле. Слезы лей, Низами, удрученный такою бедою, Ты над сердцем их лей, что кровавою стало водою.

На земле проживающий, нежный, как сам небосвод, Холит небо тебя, и земля, и течение вод. Ты ниспослан на землю, но ты и не знаешь, что дело Краткой жизни твоей величавей земного удела. Молока звездной вечности древле не ведал твой род, Ибо сахаром милости был ты накормлен с высот. И не должен ли быть ты душою прекрасен за это? Должен быть ты прекрасен и полон великого света. И каламом предвечности, где-то от смертных вдали, Был прекрасный твой облик начертан для нашей земли. Сердце смертным даруя, решили в высотах, что нужен Для живущего стан, опоясанный нитью жемчужин. Ничего, что ты слаб. Ты скажи: «Я на этом лугу Отличаться от ланей и сильных оленей могу». Все живущие твари тебе услужают покорно, Это бедные птицы, в силках увидавшие зерна. Ты — Хума. В каждом деле ты чести доверенным будь, Безобидным и тихим и в пище умеренным будь. Всех живущих на свете земная зовет мастерская, И великих и малых к насущным делам привлекая. Совы в сказках пугают, грядущих невзгод не тая, И для кладов зарытых они ведь нужней соловья. Те, которых завеса земному открыла пределу, Душу в теле имеют, по ценности равную телу. Хоть жемчужины эти — ничто перед морем твоим, «О, жемчужины мира!» — порой обращаюсь я к ним. Убивать ты не должен больших или малых, ведь виру Ты за кровь не отдашь, и страданья не надобны миру. И плохие и добрые чтут повеленье твое, И в плохом и в хорошем они — отраженье твое. Те, кого ты обуешь, дадут тебе шапку за это, Чью-то тронешь завесу — твоя будет также задета.

Не желай, словно утро, завесы ночной превозмочь, Будь завесы хранителем, словно глубокая ночь. Любят осы завесу пурпуровой розы. Единой Ты покрылся завесой, прозрачной завесой осиной. Долго ль мошкою будешь — о, как ее участь горька! — Ты гоняться за пищей меж тонких сетей паука? Те, завесой укрытые, те, что миры создавали, Многозвездной завесою тайну твою закрывали. На путях за завесой ты все приобрел и пришел, Отстранивши завесу, в земли новоявленный дол. Надо сердце забыть, коль оно разлюбило завесу, Не внимай ничему, что навек позабыло завесу. Тот волшебник, что скрыт за завесою с давней поры, Ткань завесы лазурной вознес не для праздной игры, Только этой завесы касайся признательным взглядом, Новых песен не пой, стародавним прельщаемый ладом. О завесе услышав, пойди многомудрым вослед. За завесою тайн стань участником тайных бесед. Чище светлой души станет тело твое, только надо, Чтоб его сорок дней окружала темницы ограда. У побывших в темнице высокое качество есть. Был в темнице Иосиф. Темница — великая честь. Чем же высший почет, чем же ценность души обретают» Все забвением благ — ты к забвенью спеши! — обретают. Ты души серебро в отрешенья горнило вложи. «Дай мне золото сердца», — отказу от мира скажи. Ты подвижником стань, избери себе путь только правый, Только так ты достигнешь величья и подлинной славы. Коль себя ты смиришь, то динару блестящему дан Будет правды твоей и смиренного сердца чекан. Лишь поймешь, что с тобою природа в союзе и разум, Сказ «Кузнец с москательщиком» вспомнишь, бесспорно, ты разом. Этот веет пожаром, вздувая огонь, а другой Овевает прохожего амброй своей дорогой. Ты в поклаже природы спасенья не сыщешь: далеко Птица клеть унесет, и закроется смертное око. Ты привыкни к пути, что исполнен обмана всегда, Будет благостный рок вожаком каравана всегда. Чтоб главенства достичь, отказаться должны мы от страсти. В отрешенье великом величье пророческой власти. Покорив свою душу, ты радостным сердцем взыграй И обуйся скорей: издалека завиделся рай. Стань душою, что колокол, в блеске грядущего дива, Будь служителем веры, не темным прислужником дива. Ты в святилище веры спасайся от злого огня, Чтоб не ведать смятения в грохоте Судного дня. Был неверный избавлен от злого, от страшного рока Лишь затем, что сродни приходился он роду пророка. Взгляд высоко взнесенных не есть ли благая броня Для исполненных веры, для полных святого огня!

Как-то царь Фаридун, при сиянье встающего дня, Приближенных скликая, с отрадой вскочил на коня. И, в степи предаваясь любимой охоты веселью, Он увидел внезапно, что сам он подстрелен газелью. Прелесть шейки и ног от вражды отклоняла стрелка, О пощаде просили глаза, и спина, и бока, Пусть охотника взгляд для бегущей газели — засада, Но она, восхищая, казалось, бежала от взгляда. Полонен был охотник, и плен был и скор и таков, Что владыка почувствовал цепи тяжелых оков. И, рванув повода и горя, и скача возле цели, Спинку лука он сделал нетвердой, как брюхо газели, И большая стрела не попала в отличную цель, И встревоженный конь обежал неудачно газель. Шах промолвил стреле: «Где же злое твое оперенье?» И коню закричал: «Где твое за добычей стремленье? О ничтожный твой бег, о ничтожность твоей тетивы! Перед сей травоядной какое ничтожество вы!» "И сказала стрела: «Подстрелить! Вот была бы досада! Бессловесная эта — приманка для царского взгляда. Твой восторженный взгляд — для прекрасной газели броня, В цель должны попадать, но твоя не для цели броня». Бубен видит владыка, и ждет он отрадного лада. Лишь ладони играющих — радость для шахского взгляда. Быть с клеймом вознесенных — завидный и сладостный рок. Ведь с клеймом вознесенных и сам ты безмерно высок. Для людей умудренных, чей так проницателен взор, Нет служенья похвальней, чем крепкий святой договор. Дланью верности крепкой возьмись ты за пояс обета. Стражем верности будь пред лицом многолюдного света. Много лалов имея, сокровищ немало тая, Как служения пояс, лежит возле кладов змея. Потому небосвод ярких звезд рассыпает каменья, Что, над прахом поднявшийся, поясом стал он служенья. Обладающий даром, хоть дар его светлый не мал. Пред наставником пояс на трудном пути повязал. И свеча, что сияет огнем золотым и веселым, Пояс также носила, для воска покорствуя пчелам. Ты не связан ничем, так вставай же скорей, Низами, Чтоб связать себя службой, с поспешностью пояс возьми.

Распрощайся со днями. Разлуки надвинулся срок. Встань, вперед устремись; поз будь этот хитрый силок. Ты построй государство, которое лучше земного. Дверь в иное раскрой, чтоб увидеть сиянье иного. Ты и сердце и очи направь на единственный путь, И, пролив свои слезы, в дороге о них не забудь. Оросив эту глину, уйди в растворенную дверцу, И побегами жизни отраду доставишь ты сердцу. Коль с верблюдом ты схож, — запляши: ведь пустыня видна. Если нет — то дабу не бросай ты под ноги слона. Нету друга с тобой, и печальнее ты год от года, Так в ничто удаляйся. Иного не сыщешь исхода. Те, чей разум сверкал — сотрапезники наши, — ушли. С кем ты сядешь за пир? Те, что пенили чаши, ушли. Хоть отрада и радость порою приносятся миром, Но коль ты одинок, то каким ты утешишься миром? Целомудренным сердцем ищи, забывая о зле, Ты прозрачной воды на унылой и мрачной земле. До исхода пути все, что было с тобою в избытке, Ты прохожим раздай. Для чего тебе эти пожитки? Без напрасного груза легко ты пойдешь по пути, И до нужной стоянки сумеешь ты скоро дойти. Если ищешь ты сердце, взойти тебе на небо надо. В этом доме земном лред тобою повсюду преграда. Ты прорвись на дорогу! Весь край поднебесный таков, Что сравнить его должно с сетями вседневных силков. Разорви эту петлю, подобную петельке «мима», И дорога иная тебе станет тотчас же зрима. Берегись сотен звезд — их мишенью не сделайся ты. Не вверяйся во власть небосвода незримой черты. Перейди за черту, где и дни пробегают и ночи. Чтоб за этой чертой беспредельность увидели очи. Сделай прочной тропу для движенья уверенных ног, Чтобы быстро по ней к достиженью стремиться ты мог. Ты, куда б ни пришел, не всегда предавайся доверью. Дверь ты должен запомнить, чтоб этой же вышел ты дверью. Должно зорко взирать, осторожно оглядывать путь, Чтоб в расщелину ночью усталой ногой не скользнуть. В наводнения час как же в кровле не сделать пролома, Чтобы в должное время бежать из опасного дома? Хитроумной лисице собачья повадка ясна, Потому-то в норе два прохода прорыла она. Но не знала она, что взирающий мрак небосвода Уловляет лисиц и что нет им иного исхода. Почему же ты весел? Отрады твоей не пойму. Почему ты беспечен, беспечен во всем? Почему? Ты промолви: «Стеная, пришел я в земную теснину, И, стеная и плача, навеки я землю покину». Если ты не исполнишь такой неизбежный завет, Трудно будет душе покидать этот горестный свет. Ты в пути, что душой после грустного пира увидел. Оба мира отринь, ты ведь горести мира увидел. Вниз не надо глядеть, чтобы путь не казался страшней, И назад не гляди, чтоб тебе не страшиться теней. Клади веры возьми, ведь в дороге не будет харчевен. Воду глаз не забудь: путь безводен и путь многодневен. Звездной ракушке неба жемчужину духа верни. Будь свободен от праха, ты тяжести праха стряхни. Там, в крутящейся выси, с тобой однородных немало, И тебя превзошедших и звездам угодных — немало, Но не надо враждой нарушать эту звездную тишь, Почему небосвод ударять ты о землю спешишь? Он ведь солнца щитом и мечами сиянья не в силах Нам беду принести. Откажись же от мыслей унылых. Он — веревка, что вьется. О нет, он совсем не змея. Он — ничто. О, насколько любовь многомощней тебя! Почему ты грустишь над хрустальною чашей? Во власти Ты ударить ее и разбить на мельчайшие части. Те, что алчность не чтут и не могут пред золотом пасть, Над врагом простирают своей добродетели власть. Ты иди на врага с благосклонностью сердца упорной И убей его светом, как тьму губит день благотворный.

Жили двое мыслителей некогда в доме одном И полны были гнева, поспорив о доме своем. Долго спорили мудрые. С распрею не было слада. «Хоть премудрость одна лишь», — сказать о премудрости надо. Правды две не нужны: лишь одной пожелают внимать, Две главы вознесутся, — одну не придется ли снять? Для храпенья двух сабель я кожаных ножен не видел. Я ведь пир двух Джамшидов — ну как он возможен? — не видел. Двое мудрых твердили об этом не раз. Потому И решили, что дом надлежит передать одному. Каждый в схватке слепой был исполнен вражды и упорен И желал, чтобы дом стал удобен ему и просторен. Не однажды в ночи голоса возвышали они, Будто клича людей, общий дом продавали они. И решили мужи после спора пред самым рассветом, Что друг друга они угостят ядовитым шербетом. Чтоб узнать, кто сильней и кто явит познанье свое И сумеет создать наиболее злое питье. Тотчас разума два одному они отдали делу, Будто два устремленья вручили единому телу. Первый муж создал яд, потрудившись немало над ним. Этот яд черный камень прожег бы зловоньем своим. И врагу подал враг свой состав и сказал: «Мой напиток Укрепляет все души, и сахара в нем преизбыток». А другой эту чашу, влекущую в царство теней, Выпив смело, сказал: «Только сладость я чувствовал в шей». Нуш-гия в нем таился; врагу причиняя досаду, Прекратил бы он доступ любому смертельному яду. Муж обжегся, как мошка, но тотчас он крылья раскрыл И, как светоч сияя, к другим мудрецам поспешил. На лугу, мимоходом сорвав темно-красную розу, Он заклятье прочел, и подул на прекрасную розу, И врагу ее дал, Словно скрытый заботливо яд Лепестки ее нежные в пурпурной чаше таят. Взяв заклятую розу, поддавшись безмерному страху, Недруг взялся за сердце, и душу вручил он аллаху. Тот премудрый отраву из тела исторгнуть сумел, А другой из-за розы подлунный покинул предел. Друг мой, каждая роза, горящая пурпурным цветом, — Капля крови людской, пурпур сердца. Ты помни об этом. Ты из сада времен: и весна и цветение ты, Но ведь сад увядает; его отражение ты. Острый камень всади в этот прах, взгроможденный слоями. Прахом воду осыпь, что подвешена кем-то над нами. Эту воду покинь, эти марева злые забудь! Ты над прахом взлети, от притона подалее будь. Ты от месяца с солнцем свое отстрани размышленье. Ты убей их обоих, как их убивает затменье. Златоблещущий месяц — его восхвалять я могу ль? — На дорогах любви — человека смущающий гуль. Небосвод, полный зла, наше утро призвавший к ответу, Из великого света привел тебя к этому свету. Если светлого сердца услышишь благой ты совет, То из этого света возьми его в канувший свет. Слезы лей и мечтай, чтобы слезы надежды смывали Все, что явлено людям на этой двухцветной скрижали. Чтобы этой надеждой ты душу смущенную спас В день Весов, в Судный день, в неизбежный торжественный час Укрепи свою руку, призвав благотворную веру, тоб она на весах указала надежную меру. Кто, печалясь о вере, возносится в светлую даль, Тот свободный душой забывает земную печаль. Ты, чьей жажде к земле и подлунному миру я внемлю, Ты мне веру отдай, а себе ты возьми эту землю.

О довольный! Ты к миру, в спокойствии сладком, привык. Ты — осел на лугу, ты к кормушке склонившийся бык. Что тебе это солнце, лазурных высот сердцевина, Что тебе эта синь, эта выси просторной равнина! Это только для тех, в чьем познанье сияющий свет. У незнающих мира — о нем помышления нет. Подними же свой взор, не довольно ль ты тешился дремой?! Ты назначен идти по дороге, тебе незнакомой. Почему же ты спишь, иль засада тебе не страшна? Смертных, полных раздумья, всегда устрашала она. Очи вскинь, рассмотри эти синие своды печали, На ничтожность твою не они ли тебе указали? Твой рассудок — старик, он рассеян. Предался он снам. Он тебя позабыл. Ну так что ж! Призови его сам. Кто бы знал о тебе, если б разума свет величавый О тебе не вещал? Только с ним и добился ты славы. Разум светлый — мессия; всегда он к познанию вел. Без него ты — погрязший в дорожную глину осел. По дороге ума ты иди за сияющим светом Иль домой возвратись и забудь о скитальчестве этом. Не пьяни мирный разум, его на пирушках поя, Разве соколом ловчим ты будешь кормить воробья? Даже там, где вино восхваляется словом приветным, Разум сделал его нелюбезным тебе и запретным. О вино! В пьяной чаще людская качается честь. Но припомни о том, что вино древней мудрости есть. Хоть сжигает вино все земные печали, но все же Не вкушай ты вина; ясный разум сожжет оно тоже. Вина — разум лозы, но вкушать огневое вино Для утехи души лишь одним неразумным дано. Все желая постичь, не вкушай ты в томлении томном То, что может все в мире таинственным сделать и темным. Неразумным считай человека, вкусившего то, Что каламом неведенья все обращает в ничто. Ослепи ты глаза всех мечтаний непрошеных, чтобы Вправить ноги в колодки глупцам, устремленным в трущобы. Ты «алиф», что влюблен в свой высокий пленительный стан. Ты безумного страстью к себе самому обуян. Коль с «алифом» ты схож, — птицей будь, потерявшею крылья. Ты склонись буквой «ба», своего не скрывая бессилья. Украшая собранье, стоишь ты, «прекрасный алиф», И к себе ты влечешь благосклонности общей прилив. Не подобься шипу, что в лазурь устремился спесиво, Ты склонись кроткой розою: роза смиренна на диво. Не стремись поиграть, будь разумен. Ведь ты не дитя. Помни: дни пробегают, не вечно блестя н цветя. День уходит, и радостных больше не будет мгновений. Солнце юности гаснет, и длинные тянутся тени. Это ведомо всем, — ведь когда удаляется день, Все, что в мире, бросает свою удлиненную тень. Чтить не следует тени, как чтут ее заросли сада, Будь светильником: тень уничтожить сиянием надо. Эту тень побори, а поборешь — и в этот же день Твой порок от тебя мигом скроется, будто бы тень. Что сияет в тени? Чья во мраке таится основа? Мы в тени трепетанье источника видим живого. О поднявший колени, в колени склонивший лицо, В размышленье глубоком себя обративший в кольцо! Солнце таз золотой на воскресшем зажгло небосклоне, Чтоб омыть от себя ты свои смог бы тотчас ладони. Если в этом тазу будешь мыть ты одежду свою, Из источника солнца в него наливай ты струю. Этот таз для мытья, на который приподнял я вежды, Стал кровав, стал не чист от твоей заскорузлой одежды. От большого огня, что в тебе злые выжег следы, В сердце жизни твоей не осталось ни капли воды. Если плоть нечиста и томилась алканием страстным, Что ж! Не всякое золото может быть самым прекрасным. Если каждый вещать будет только лишь истину рад, То с утробой пустой ненасытный останется ад. Прямота не защита пред холодом или пред жаром, Но прямой не сгорает в аду, в этом пламени яром. Если будешь кривить, будешь роком подавлен ты злым, Беспечален ты будешь, покуда ты будешь прямым. Будь подобен весам, будь в деяниях точен, размерен. Взвесив сердце свое, в верном сердце ты будешь уверен. Все крупинки, что ты будешь в жизни бегущей готов Бросить в мир, их снимая с твоих благородных весов, — Обретут свое место, и страшное будет мгновенье: Пред тобой их размечут в грохочущий день воскресенья. Надо всем, что ты прятал, суровый послышится глас. Как немного ты роздал! Как много хранил про запас. Так не трогай весов — все на них указуется строго — Иль побольше раздай, а себе ты оставь лишь немного. Стебель розы согнулся, и шип в эту розу проник, Лишь своей прямотой добывает усладу тростник. Водрузи прямоту, — это знамя, угодное богу, И протянет он руки, склоняясь к тебе понемному.

Жил властитель один, был с людьми он безжалостно строг. Словно злобный Хаджадж, издеваться над всеми он мог. Все, что ночь порождала, наследуя дню, — на рассвете Открывалось царю. Все пред яростным были в ответе. Неким утром к владыке явился один человек. Был он зорче, чем утро. Учился он долгий свой век У луны хитрым играм, у зорь — появляться с доносом Он, с притворною злобой, горящей во взоре раскосом, Прошептал: «Некий старец убийцею назвал тебя, Он сказал, что ты правишь, людей неповинных губя». И, пугая придворных своим изменившимся ликом, Царь воскликнул: «Казнить!» И умолк он во гневе великом. Нат мгновенно постлали, песком весь посыпали нат. Даже дэв, ужаснувшись, бежал бы из царских палат. В тот же час от юнца старец злое узнал повеленье, Услыхал он: «Владыка возвел на тебя обвиненье». Омовенье свершив, в белом саване старец пошел Во дворец, и пред ним засверкал величавый престол. Царь, в решениях быстрый, потер свои руки, и очи Опустил он на землю, и был он угрюмее ночи. Молвил он: «Я слыхал, что я очень прогневал тебя. Ты твердишь, говорят, что я правлю, невинных губя. Ведь известно тебе, что мой суд — мудрый суд Соломона, Почему ж ты твердишь, что наш край полон плача и стона?» И ответил старик: «Говорил я, о царь, не во сне. И сказал я не все, что известно доподлинно мне. Всюду юные в страхе, и в страхе не каждый ли старый, Городам и селеньям грозят беспрестанные кары. Все пороки твои я собрал воедино, но я Только зеркало. Я — лишь неправда и правда твоя. Ты увидел, что образ, показанный зеркалом, — верен. Иль сломаешь ты зеркало? Будь и во гневе умерен! Светлой правды возжаждай, и жажду твою утолю, Иль на шею мою повели ты накинуть петлю». И правдивого старца такое бесстрашное слово Смелой правдой своей образумило сердце царево. Вспомнил царь обо всем, что свершал он в подвластном краю. И, застигнутый правдой, он понял неправду свою И сказал: «С мудреца скиньте саван! Парчовым халатом Вы его облачите, парчу напитав ароматом». И в царе с той поры пламень гнева и злобы утих, Справедливым он стал, вспомнил подданных, пекся о них. И правдивого слова никто не скрывал, и невзгоды Не томили правдивых, и мирные начались годы. Ты не бойся погибнуть. Правдивым ты будь до конца. Побеждает правдивый по воле благого творца. Если будет правдивость всегдашней твоею повадкой, Много горького скажешь: ведь правда не кажется сладкой. Если к речи правдивой сердца ты захочешь привлечь, Вседержитель поддержит твою благотворную речь, Знай: сияние правды душой Низами овладело И великою правдой его озаряется дело.

Небосвода завесу раздвинувши, некий игрок К беспрестанной игре принуждает находчивый рок. Весь в цимбалах ковер, плясунов же, как видно, не стало. В море жемчуга тьма, да ловцов многоопытных мало. В небе сонмы дирхемов и много мечей и венцов, Ниспослать их тебе небосвод благосклонный готов. Если б сильной душой пожелал бы ты крыл Гавриила, Их тебе подарила бы дивная, высшая сила. У нее столько кладов, что, сколько бы ты ни унес, Будет взорам казаться: их отблеск лишь только возрос. К дивным тайнам иди и дорогу осматривай строго. В дверь кольцом постучи, ведь за нею прекрасного много. Этот в яхонтах путь, камень мудрости блещет на нем. Все ты должен постичь, озаренный волшебным огнем. Тут в руке дерзновенной калам обломился — и стали Все сокровища тайной: их синие ткани застлали. Но в потайном саду каждый миг новый видится плод. Он прекрасней прекрасных, он дивного лада оплот. Нить горящих сердец, что в жемчужнице этой зардели,— Ожерелье, что пламенней многих иных ожерелий. Те, что шествуют здесь, что проходят один за другим, — Умудренней премудрых. Кого приравняем мы к ним? Разум в мысли влюблен, на него не подействуют чары Юных лет, и его не смутит долголетием старый. Говорят, будто камень, когда ему много веков, Может яхонтом стать, но иных я знавал стариков. Чем старее они, тем настойчивей; все им помеха. Громогласны они, как в горах многократное эхо. Хоть ты им и знаком, но когда им подашь молоко — «Яд, — воскликнут они, — умерщвлять этим ядом легко!» Мало старых, что в новом отрадные чувствуют чары, К молодому сочувственно редко относится старый. Новой розой любуются: это отрада очей. Старый шип только ранит. Чей взор он порадует? Чей? Молодой виноград исцеляет глаза. Только стоны Змеи старые вызовут: это не змеи — драконы. Благотворные мысли, чье место — сосуд головы, Старый мозг отвергает. Они ему чужды. Увы! Те, что книги прочли, где созвездьям чертились дороги, — Календарь устарелый. Указ их не надобен строгий. Много старых собак, что прожорливей львов, и они Рвут газелей на части. Господь, нас от них сохрани! Коль, на старых волков взор незлобный бестрепетно бросив, Я спокойно стою, ты скажи: «Появился Иосиф». Что удар стариков! Это робкий, не сильный удар. Но виновен ли я, что огонь во мне дышит и жар? Если юность — познанье и если в ней много раздумья, То не скрыто ли в ней также буйное пламя безумья? Вижу много жасминов. О, ложь их седой белизны! Это злые индийцы, их скрытые души черны. Я, что с розою схож, я, чей клад осчастливит народы, Я желаю быть старым уже в эти юные годы. Тот, кто к прежнему клонится, ценит лишь только себя, Он творцу не внимает, помоги его не любя. Юный месяц, ты видел в его новолунье прекрасном, Стал он полной луной; полнолуньем он сделался ясным, Возле пальмы высокой, коль можешь, высоко ты стань. Как иначе до финика сможет дотронуться длань? «Это только зерно», — мне какой-то послышался голос. Почему он зерном называет поднявшийся колос? Морем стал водоем, бывший прежде ничтожным ручьем, Почему ж только прежним остался он в сердце твоем? Скрылась ночь от зари, многозвездным прикрывшись узором, На нее новый день глянул новым внимательным взором. Мудрый враг, что всечасно готов на тебя нападать, Лучше друга-невежды, что всем неразумным под стать. Если видишь тростник, что смотреть на окрестные травы! В тростнике ценен сахар; лишь он удостоился славы. Одаренных цени, а не тех, что желают прослыть. Дичью быть для возвышенных — значит, возвышенным быть. Не в воде ли вся ракушка, все же нам ведомо: нужен Только вес малой капли для лучшей из лучших жемчужин. Нужно сердце кружить, нужно вихрям не ведать конца, Чтоб во тьме заприметить сверкающий камень венца. Если знамя возникло и новым является зовом, — Охранять это знамя иди с этим знаменем новым. Не разрушен еще многоцветного мира рабат, И ковров не свернули: слова и напевы звучат. Не кори этот мир, все прими иль с отрадой, иль кротко, Иль узнаешь, как дьявол, что значит ременная плетка. Если ты небосвода признать не желаешь права, У ворот непризнанья поникнет твоя голова. Семя щедрости нашей — запас дорогой: созревая, В Судный день он для смертных послужит в преддвериях рая. Из сокровищ твоих ты немного, господь, устреми В дом раба своего: покорился тебе Низами.

Мне сказали однажды, что юный царевич взошел В дальней области Мерва на старый отцовский престол. Как ему докучало вельможных наместников племя! Был в смятенье весь край, словно вихрем летящее время. Были старые в споре с горячей его новизной. Он в опасности был: старики управляли страной. Размышляя о смуте, уснул он тревожною ночью, И безвестного старца увидел он будто воочью. Молвил старец: «О месяц, ты башню старинную срой, Юный цвет! Не давай старой ветви сплетаться с тобой. Чтоб цвело это царство, чтоб эти весенние долы Озарил ты собой, чтобы взор твой не меркнул веселый». Шах подумал, проснувшись: «Совет полуночный хорош». И лишил прежней власти он многих старейших вельмож. Светлый сад он вознес надо всем обветшалым, суровым. И при новом царе царство старое сделалось новым. Разрушителям царства почета не следует знать. О присяге забывшие надо войска разогнать. Надо новым ветвям вскинуть головы. В чем же преграда? В устаревших ветвях. Отрубить всем им головы надо. Коль не будет упор ненадежному берегу дан, На сыпучем песке укрепиться не сможет платан. Чтобы течь родникам, прорубить мы должны им проходы, Как иначе земля нам подарит подземные воды? Есть в душе у тебя напитавший твой пламенный дух, Есть советчик — твой разум, — к нему да склонится твой слух! Почему же ты медлишь, зачем же, внимая укорам, Этот меч из ножон ты не вырвешь движением скорым?! Кто зажег этот разум? Не наш, разумеется, прах. Кто велел этот меч нам держать постоянно в ножнах? Для того, кто достоин, мы многим пожертвовать можем, Пусть тебя называют с великою щедростью схожим. Тот, кто честь приобрел и богатства обширные, тот Приобрел и блаженство, своих не смиряя щедрот.

Вот фальшивомонетчики, — чтобы продолжить обман, Для новейшей подделки они смастерили чекан. Знай: у них и живот и спина из латуни дешевой. От нечистой руки береги свое каждое слово. Пред тобою они — лицемеры — открыты, как день. За спиной у тебя они скрытны, как темная тень. Будто прямы, как свечи, а спутанней веток алоэ, Хоть наружность проста, да запутано в них основное. В милосердье откажут, насильно же волю дадут. Недостатки считают и жалобам книгу ведут. Научились любви, — про любовь им другие сказали, Сколько злобы скопили — узлы на узлы навязали! Горячи они, — все же прохладней, чем печени их, Хоть живые, — мертвы и сердец холоднее своих. Пробным камнем души не испытывай дружбу их ныне. Ты как будто не пьян, — не скользи же ногою по глине. Тайны им не вверяй: эти люди — что отрулы гор, Бойся их клеветы, опасайся вступать в разговор. Все они — болтуны, от тебя они ждут уваженья, Все лишь выгод хотят, лишь свое укрепить положенье. Ищем мира с двуличными, от нищеты присмирев, — Но на эдакий мир да обрушит всевышний свой гнев! Если в дружбу людей хоть немного корысти проникнет, В тот же миг меж друзьями враждебное чувство возникнет. Если с виду и дружба, но каждый твердит про свое, — Это ложная дружба, враждебность — основа ее. Почему ты, о сахар, считаешься другом отравы? Кто друзья твои, грех? Добродетель и добрые нравы. Друг для близкого друга — как нежный целебный бальзам. Если ж это не так, перестань с ним беседовать сам. Правда, с кошкой бывает, — но это зверей недостаток! — Что она от любви поедает своих же котяток. Если друг ты неложный, так накрепко тайну храни. А предатели тайны — судьбы переменней они. Все добиться хотят над тобой своего превосходства, У тебя потихоньку похитить чекан производства. Коль извне поглядеть — будто дружбу с тобою ведут, А как будешь в беде — сами с просьбой к тебе подойдут. Если дружбу ты сам замечаешь в другом человеке И отвергнешь ее — ты врага наживешь, и навеки. Разве могут глаза в этом множестве друга найти? Угадает лишь сердце, кто верность умеет блюсти. Но хоть сердце одно, его много печалей печалит, Вянет роза одна, но шипов ее тысяча жалит. Много царств на земле, — Фаридун же один меж царей, Много смесей душистых — да мало мозгов у людей. Соблюдающих тайну не сыщешь и в целой вселенной, Только сердце одно — вот поверенный твой неизменный. Если вверенной тайны не держит и сердце твое, Как ты можешь хотеть, чтоб другие держали ее? Коль уста твои тайну везде раззвонили не сами, Как же стала она очевидной, как день над полями? Тайну ты раззвонил, не сдержал ее в сердце своем, — Что же, тайны свои выдает и бутылка с вином? Все ж иметь сотоварища всякому в жизни придется, — Не гони же того, кто с тобою дружить соберется. Уж поскольку приходится в этом судилище жить, Ты найди себе друга, с которым возможно дружить, Но пока не узнал ты доподлинной сущности друга, Тайн ему не вверяй, заболтавшись в минуту досуга.

Был у шаха Джамшида один молодой приближенный, Ближе месяца к солнцу, почетом от всех окруженный. Так и жил он при шахе, и дело дошло до того, Что из всех повелитель его выделял одного. И поскольку его он особою мерою мерил, Благородному сердцу сокровища тайны поверил, И хоть юноши к шаху теснейшею близость была, Шаха он избегал — так от лука стремится стрела. Тайна сердце сверлила, недавно открытая шахом, И о ней он молчал, руководствуясь божьим страхом. Раз явилась старуха к нему. Удивительно ей, Что тюльпаны его ее роз престарелых желтей. Говорит: «Кипарис! Что ты вянешь? Испил ты водицы Не простого ручья, ты напился из ноской криницы! Почему ж пожелтел? Никаких ты не терпишь обид. Среди радости общей зачем же печален твой вид? На лице молодом словно след долголетья и боли, И тюльпаны твои уподобились желтофиоли. Ты поверенный шаха, он сердце раскрыл пред тобой, Уподобься ему и лицо для веселья раскрой. Благомилостив шах — ну подданных лица румяны. А румянее всех у ревнителей шахской охраны». Он старухе в ответ: «Не нрава ты в сужденье своем, Говоришь ты, не зная, что в сердце творится моем. Мне такое страданье приносят мое же терпенье! И лицо желтизной мне окрасило тоже терпенье. Шах измерил меня, недостойного, мерой своей, Шах со мной поделился, почтил меня верой своей. Мне открытые тайны велики и необычайны, Никому не могу я раскрыть те великие тайны. Все ж от шаховой тайны не столь молчаливым я стал, Чтоб о всяких делах вообще говорить перестал. Но с тобою, старуха, не стану болтать и смеяться; Птица тайн с языка неожиданно может сорваться. Если тайна из сердца наружу не выйдет, тогда Сердце пусть обливается кровью, теперь и всегда. Если ж тайну раскрою, то счастья лишусь я всецело, Клятву я преступлю — пропадет голова, и за дело». Отвечала старуха: «Искать не пытайся в другом Настоящего друга, — найдется в тебе лишь самом. Тем, кто всех откровенней, оказывать бойся доверье, Даже собственной тени оказывать бойся доверье. Лучше это лицо ты монетою желтой зови, — Хуже всей голове потонуть по заслугам в крови». Часто слышится мне, как в ночи раз за разом тревожно Голова говорит языку: «Берегись! Осторожно!» Чтоб на плаху не лечь, свой язык ты не делай мечом. Ты не день, — а лишь дню раскрывание тайн нипочем. Коль завязан язык, человек беззаботен и весел,— Только бешеный пес свой язык чуть не до земли свесил. Благо будет тебе, коль удержишь под небом язык. Хорошо, если меч не к ладоням, а к ножнам привык. Многим сроду известно, что это и мудро и верно, — И беда голове, коль язык говорлив непомерно. Если будешь фиалкой, чьим запахом каждый влеком, То тебя обезглавят твоим же они языком. Пусть в посудине рта он молчит, не мешая дыханью, Чтоб потом голова не воскликнула «Ах!» над лоханью. Усладительна речь — все же накрепко губы зашей: Забываться нельзя — за стеною немало ушей. Слов не слушай дурных — надо ныне страдать глухотою, И молчи о дурном — надо ныне дружить с немотою. Что бы ты ни писал, придержи осторожно калам, Если пишет другой, ты язык свой завязывай сам. Все смывай, как вода, что услышать успел от другого. Будь, как зеркало, нем: что увидел, об этом ни слова. Что ревнивцу привиделось ночью — о том нипочем — Хоть оно и чудно! — никому не расскажет он днем. Нет сомненья, что купол, сияющий звездами ночью, Днем расскажет едва ли, что видел он за ночь воочью. Если хочешь у звезд благонравью учиться, то днем Разглашать не подумай, что в сумраке видел ночном. О глубокая ночь! В ней сокровища мира таятся. В ней премногих сердец драгоценности тайно хранятся. Кто в заботе о главном несется, как молния, скор, Не расскажет другому, на чем остановится взор. Чья в выси голова за девятое небо выходит, Мяч свой с поля игры как прямой победитель выводит. Те глаза и язык, что с наружною жизнью дружны, Словно лишняя Кожа иль волос, срезаться должны. Коль любовь за завесой становится чуду подобной, То лишь выйдет наружу — и похотью станет трущобной. Тайн господних суму только вере возможно соткать, Но трепальщика нить расщипали на хлопок опять. Тайн завесой облек свою душу цветок нераскрытый. Но, разверзнув уста, погибает он, кровью залитый, Неужели ж такая доступна устам высота? Повесть тайную сердца расскажут лишь сердца уста. Миска сердца нужна, чтобы стали те кушанья любы. Если ж попросту есть, обожжет тебе пламенем губы. Есть души красноречье, оно и молчанье — одно. Есть души поспешенье: оно промедленью равно. Свет божественный сердца к тому лишь свой голос направит, Кто, предавшись молчанью, другим говорить предоставь. Сердца речи, которых в глубинах сердечных родник, Не устам толковать, — передаст их лишь сердца язык. Коль весельем души с Низами ты окажешься равным, Будешь малым доволен и станешь владыкой державным.

Посмотри, как хорош этот чинный придворный прием, Как приятен для глаз — словно свет полнолунья на нем., Уж затеплены свечи, и полны подносы набата, Уж воздвигнут и трон, и курильницы ждут аромата. Ты, что веру покинул и к праху земному приник, Стражи горних палат на тебя уже подняли крик. «Возвращайся! — кричат. — Возвращайся от двери неверья! Видишь царский шатер? Пребывай у его лишь преддверья!» Ты от марева мира, от зноя пустыни вскипел. В день суда перечислят, что скрыть ты при жизни успел. Пес от стужи дрожит, свирепеющий, скалит он зубы, И лисица умней — осторожна, не ходит без шубы. В полный серою ад превращен этот пасмурный дол, — Счастлив тот, кто скорее по этой юдоли прошел. Накопи же слюну, как обычай велит нам примерный, Плюнь в источник кипящий и жар загаси его серный. То, что в долг получил, ты обратно отдай небесам, Ведь из праха ты создан, и с прахом расстанься ты сам! Сбрось земное с себя, как доподлинный мастер, умело— Ты свободен еще и душа не ослабла для дела. Кто на этом пути проявляет надменное «я», Нас ограбит с тобой на проезжем пути бытия. Скорпионова ярость страшней, чем драконова злоба: Первый скрыт, а второй на виду, хоть кусаются оба. Дом весь полон воров — поскорее сокровища прячь, А пустыня — злых духов: считай свои четки и плачь. Те, кто сердца дорогу избрал для своих беззаконий, Грабят наш караван на последнем его перегоне. О, боюсь я той ночи, когда совершат свой набег И, унизив тебя, из пустыни прогонят навек. Хоть и мелок твой враг, но беда от него пребольшая: Так не делай ошибки, беспечно свой путь совершая. Крупно с мелким враждуй, мелкодушью его вопреки. Если мелочен будешь, тебя разобьют на куски. Муравей хоть и мал, муравья хоть ничтожна силенка, Но коль львица беспечна, без глаза оставит он львенка. До стоянки дошел караван подневольных рабов, Нагруженный корабль неизбежных достиг берегов. Чтоб тебя не видали, исчезни, как греза ночная, Чтоб не выгнали вон, утеки, как струя водяная. Не вступай в эту келью, подумай, в том будет ли толк, — Все равно ты обязан вернуть, что получено в долг. Если сам не уйдешь, все равно испытаешь страданья, — Печень кровью наполнят, дневного лишат пропитанья. Если б не был благим из обители праха уход, День и ночь, обращаясь, не стал бы сменять небосвод. Ты не жди, чтобы дэв разорвал тебе ворот одежды, — Встань и к вере беги, возлагай на нее лишь надежды. Чутким слухом внимай: шариат тебя кличет — туда, Тела более нет — распрощайся же с ним навсегда. Шариат — ветерок: с ним душа пусть уносится вместе. Тело — прах: так оставь же его в этом низменном месте. Шариат тебе в руку вложил благовонный рейхан. Не природе служи, — шариату, что свыше нам дан. Не стремись ты, как ветер, к дверям человека любого, Не мирись ты, как воздух, с дыханьем любого дурного. Все здесь тени подобно, — но будь лучезарен, как свет. Если все ты обрел, отрешись поскорей от сует. Сжало шею тебе, как ошейник, кольцо небосвода, — Как же голову вызволишь? Ей ведь потребна свобода! Он расскажет тебе про огромные своды свои И поведает повесть про древние годы свои. Пред его глубиною тесна твоей жизни пещера. Пред его стариною ничтожна годов твоих мера. Не забудь, что молчаньем кончается речи поток, И забвенье навеки — вот жизни конечный итог. Но ты дышишь еще, и, чтоб дольше дышать было можно, Лучше к двери любви подойди и стучись осторожно. Потому что дышать вместе с падшими вроде тебя Легче с этим вином, — тяжелее дышать не любя. Никогда небеса не кроили кафтан без обмана: Два отреза на шапки утянут всегда от кафтана! Все, что делаешь ты, как неверный, враждуя с добром, — Знай — припомнится все и запишется острым пером. Для чего бы открыл ты величия дверь и блаженства? Дверь откроют тебе неизбежно — ив этом равенство. Помни, если насмешку таишь за завесою глаз, Так же будут играть и с тобой, за завесой таясь. Те, кто много, живя, и дурного и доброго знали, — Будь уверен, и твердо, — дурное одобрят едва ли. Кто отправился в путь, тот невольно вниманье привлек: Совершивший дурное тем самым уж выдал залог. Будь красив он иль нет — не сравняется с правым неправый. Как ушел ты из мира, с такой и останешься славой. Коль растенье в колючках, «колючкой» его и зовут, Те, кто амброй торгует, торговцами амброй слывут. Честен будь и правдив — это верная в жизни дорога, — Чтоб потом не пришлось и себя устыдиться, и бога. Этот времени бег, истерзавший тебя, побеждай, Камнем склянку разбей, где кровавые слезы по край. Побивай ты каменьем игрушку багряного цвета! Зачеркни, чтоб и буква исчезла злосчастная эта! Ту свинцовую крепость своим сокруши кулаком, На коня хутталянского смело усядься верхом. Чтобы небо на горнем девятишатровом мимбаре Прочитало хутбу о тебе, государь государей. Бросить на поле знамя — поистине дело твое. А поднять это знамя — поистине дело мое. Я как ангел взнесен, хоть во мне и земная природа, Я сраженье веду на другой стороне небосвода. Выше, нежель мой рост, непреложная ценность моя. Вне окружности мира вращаюсь в кругах бытия. Не вода я, но в море я волн устрашаю громады, Не сова, но в земле я умею отыскивать клады. С небом сходствую я, на сокровища ставлю пяту, Неизбежно взошел на огромную я высоту.

Срок настал для Харуна халифом назваться. В тот миг Стяг потомков Аббаса небесного свода достиг. Как-то в полночь, оставив жену и обитель ночлега, Вышел в баню Харун насладиться покоем и негой. В бане начал цирюльник властителю голову брить И, к досаде его, много лишнего стал говорить. «О, ты знаешь меня! Без наград мы уменья не тратим: Отличи же меня, назови меня нынче же зятем! Обрученье устрой, за меня, за раба своего, Ты отдай свою дочь, что дороже мне мира всего». От природы горячий, халиф раздражился сначала, — Но уж чувство стыда его первую вспышку смягчало. Он сказал: «От жары перегрелась, знать, печень его: Он рехнулся с испуга при виде лица моего. Если б был он в уме, так и вздору нести не пришлось бы, — Может только безумный такие высказывать просьбы». Утром вновь испытал он слугу, но остался ни с чем: Был все тем же чеканом чеканен фальшивый дирхем. И не раз и не два подвергал он его испытаньям, А цирюльник все тот же, все с тем же безумным желаньем! Так умом помраченный все дело вконец помрачил, И то дело распутать дастуру халиф поручил. Он дастуру сказал: «На меня с языка брадобрея Вдруг свалилась печаль, — так узнай мою тайну скорее. Он считает достойным, чтоб я его зятем назвал! Кто же так и учтивость и место свое забывал? И язык его — бритва, и в правой руке его бритва! Два клинка на меня: согласись, что неравная битва! Каждый день, подвизаясь над высшей из царских голов, Мне кидает он в душу каменья заносчивых слов!» И ответил дастур: «Не смущайся, но истины ради Испытай, может статься, стоит он ногами на кладе? Как появится с бритвой, цирюльника ты упреди: «Здесь обычно стоишь, но сегодня туда перейди!» Если будет спесив, так рубить ему голову надо, Если ж нет — поищи, где стоял он, зарытого клада». И, смиренной послушен природе, недавний «эмир» Стал на новое место, как дал указанье визир. И едва отошел он и стал в расстоянии неком, Показался халифу он вовсе другим человеком. И совсем не болтает — как будто с завязанным ртом, — И глаза и язык безупречно учтивы притом. До тех пор, как цирюльник обычного места держался, Образ царственной власти в простецкой душе отражался. Но едва с того места сойти поспешил поскорей, Стал цирюльником вновь — открывай себе лавку да брей. И халиф приказал, и вскопала то место лопата, — И явились сокровища, скрытые в землю когда-то. На сокровища став, что до срока таиться должны, Всякий станет речист, отмыкает он двери казны. Но казна Низами всем открыта, кто ищет совета, Грудь свободна от праха, и сердце исполнено света.

От себя мы самих отмахнулись, от жизни устали, — Почему ж, утомленные, к праху земному пристали? Пребывая средь праха, ты стал, как колючка, в шипах, Цел подобных немало с живыми проделывал прах. Жизнь успела пройти — среди вышедших из дому рано Мы последними стали — отставшая часть каравана! Покорили мы ангелов наших, им путы надев, Ищет дружества с нами и сам обесславленный дэв. Мы — что в бане котлы: горячи мы и холодны вместе; Мы — что куча золы: горячи мы и холодны вместе. Где же ясность души, где же сердца сияющий свет? Где же отдых былой? Где спокойствие духа? Их нет Утро ночи темней, загорается черное пламя, Меркнет утро души, и его опускается знамя. Беззаботности смех прерывается в наших устах, Вожделение к жизни в душе разбивается в прах. На ладони у праха создай себе силой волшебной Средство душу спасти как-нибудь в суете непотребной. Вылетай же скорей, разорви кровожадный силок, Человеку лукавство дано, чтоб он вырваться мог. Пусть зубастее волк, но лукавством сильнее лисица: Из ловушки сумела лукавая освободиться! Знай свое назначенье и верности верным пребудь, Брось себе поклоненье, аллаху служить не забудь! Прахом сердца ты стань, ибо верность лишь там обитает, Только в сердце одном справедливости роза взрастает. Если сердцем твоим добродетель тебе внушена, Одеянию верности краем послужит она. В человеке возникнут одни лишь хорошие свойства, — Пропадут, если ты не похвалишь, хорошие свойства. Но одобрил ты их — и становятся лучше тогда, И обильнее вдвое в ручье заструится вода. Кто не чужд воспитанию, бывает другими воспитан, Коль на добрые свойства в ком-либо ином поглядит он. Праху дать чистоту добродетель лишь может одна, — Только в прахе земном добродетель теперь не видна! Ведь едва добродетель поднять свою голову сможет, На нее нечестивый немедленно руку наложит. Добродетельных гонят, о жизни стоит уж вопрос! Каждый рад, если вред добродетели тоже нанес. Коль подвижника видят, так это им только забавно. А раздумья считают горячкой страстей и подавно. Имя щедрости назвали горстью убытка они, Полагают, что верный рабу даровому сродни. Щедрость — только посмешище их издевательствам вздорным, Ими ясная речь именуется омутом черным. Абрис верности их нарисован на тающем льду, Даже солнце с луной эти люди хулят на ходу. Если кто хоть на миг усладился бальзамом покоя, Он уж их уязвил, их лишает тем самым покоя. Каждый с губ у другого отведает сласти, а сам Опаршивевшим пальцем ему проведет по губам. Людям с печенью плотной, подобной инжирине спелой, Подают они уксус, даваемый гроздью незрелой. Чтоб хорошее видеть, у них не имеется глаз, Но любые пороки готовы приметить тотчас. В море много всего, но ничто не ценнее жемчужин: Если есть добродетель, иной уж прибыток не нужен. Для слепого что капля могучего Тигра струя, И нога саранчи тяжеленька для лап муравья. Двое-трое скупают пороки, о почестях споря, — И порочный и праведный с ними натерпятся горя, Сами в прахе они и душою чернее, чем прах, Горше всех огорчений, что носим мы в наших сердцах. Станут дымом, едва до чьего-либо носа достанут, Лишь увидят светильник — и ветром немедленно станут. Посмотри ты на мир, на устройство его посмотри: Кто в нем знатные люди, имущие власть главари? Двое-трое порочных живут на позорище веку, — И наш век, и я сам через них превратился в калеку. Только я — как луна, не разрушишь мою полноту: Мне ущерб нанесут — от ущерба еще возрасту. Пусть хлопочут вовсю, только шахматы — трудное дело. Вряд ли их плутовство небосвод обыграть бы сумело. Хоть свежа моя речь, хоть духовного сада влажней, Словно спутники Ноя, хулители реют над ней. Знамя Хызра, развейся! Зови нас на поприще боя! На священную брань! На неверных — с молитвами Ноя; Что мне их нечестивость? Что сердцу поступки дурных? Пропади, мое сердце, лишь только вспомянешь о них! Нет предела их злу, их проступкам не видно скончанья, Пусть же голосом громким мое им ответит молчанье! Много стука в ларце, но жемчужина в нем лишь одна. А наполнит он чрево — и будет в ларце тишина. Громко булькает жбан, коль наполнена лишь половина, А наполнится весь — и безмолвствует звонкая глина. Если знания полон твой разум и ясности — дух, Откажись от речей, превратись осмотрительно в слух. Я же столько богатств в рудниках сокровенно таю, Из-за пазухи вмиг сто жемчужин зараз достаю,—

Куст едва лишь зарделся весенним цветением роз, Соловей неожиданно соколу задал вопрос: «Ты все время безмолвен, ты самый из птиц молчаливый, А в игре победил! Почему же такой ты счастливый? Только начал дышать, а уста уж безмолвьем связал, Не случалось того, чтоб ты доброе слово сказал. Ты живешь у султана Санджара, и дни твои сладки, Утоляя свой голод, ты грудку когтишь куропатки. Почему ж за червями гоняюсь я целыми днями И жилище мое на ветвях между злыми шипами?» Умный сокол ответствует: «В слух целиком обратись. Молчалив я, как видишь, — молчанью и ты научись. Знай, в житейских делах понемногу я стал господином: Сотни делаю дел, но ни с кем не делюсь ни единым. Уходи же! Тобой соблазнительный мир овладел. Ты не делаешь дела, — болтаешь о тысяче дел. Я живу для охот, я у шаха сижу на перчатке, Если голоден — грудку я горней клюю куропатки. Ведь ты весь обратился в трескучий язык, соловей,— Так живи на колючках и ешь с голодухи червей!» Если, чтя Фаридуна со славой его несказанной, Возглашают хутбу, кто же слушает гром барабанный? Если утро всего лишь — пронзительный крик петуха, Это разве лишь на смех, и шутка такая плоха. Наш о помощи крик небосводу внимать не угодно, От его же кольца ни одна голова не свободна. Не болтай о великих стихах, повторяй их в уме, Или, как Низами, ты окажешься тоже в тюрьме.