Непокорный кастелян

— Утешил ты мою душу, друг мой, — сказал Ян Поницен, прощаясь с кастеляном. — Тяжкий камень свалился с плеч!

Микулаш Лошонский лежал в постели, окруженный горой книг.

— Рано радуешься, — горестно махнул он рукой. — Я стар, душа еле жива в моем обессиленном теле. Кто знает, не настигнет ли меня смерть до того, как я увижу палатина.

— Бог даст, не случится этого!

Микулаш Лошонский уже не считал себя кастеляном чахтицкого града, гордо высившегося над Вишневым, в получасе ходьбы от Чахтиц. Он твердо решил, что, как только наберется немного сил, отправится к госпоже и попросит ее, ввиду преклонного возраста, уволить его со службы.

Но попал он к госпоже раньше, чем предполагал. Еще не рассвело, как стук в дверь прервал его тревожный сон. Стучала Дора, явившаяся с поручением от госпожи.

— Вставайте, господин кастелян! — кричала она. — Вам следует тотчас явиться к госпоже, потому как она едет в Прешпорок и перед дорогой хочет с вами поговорить.

Кастелян встал и пошел открыть Доре.

— Но как же ты, ради всего святого, попала в град?

Она затрясла перед ним ключом.

— Я знала, господин кастелян, что вы будете так крепко спать, что вас из града могли бы отнести хоть на край света. Поэтому ключ от града я взяла внизу, в каморке для ключей. Повезло мне, что ворота были не заперты. А то бы я могла там барабанить хоть до самого вечера.

— И впрямь тебе повезло: если бы я и услыхал, как ты ломишься в ворота, не знаю, хватило ли бы у меня сил пойти открыть тебе. Воротись к госпоже без меня и скажи — Пусть простит меня, что не спешу тотчас к ней. Я слишком слаб.

— Внизу ждет повозка; господин кастелян. Я знала, что дорога в замок изнурила бы вас.

С минуту он колебался, потом решился:

— В таком случае — ладно, Дора, поеду.

Он оделся. Вырядился в парадную форму. Не забыл и о поясе, пистолете и сабле. Но уже эти несколько движений его обессилили. Взяв трость, он зашатался.

Вид кастеляна, вырядившегося, точно он шел на военный парад, сперва рассмешил Дору, но достоинство, которым веяло от его внешности, так на нее подействовало, что она предложила без тени насмешки:

— Берегите силы, господин кастелян. У меня их достаточно, и я с радостью отнесу вас к повозке.

И она протянула к нему могучие руки, намереваясь поднять его, как дитя малое. Она это делала с какой-то особой нежностью, потому что кастелян был единственным человеком, которого прислуга чахтицкой госпожи искренне уважала. Он никогда никому не причинил вреда. Каждый почитал его не только за седины, но и за его познания в астрономии. Посвященный в тайны звездного неба, он пользовался у всех особым почетом.

Готовность служанки раздосадовала старика.

— Я признаю, что ты сильна, но женщина не смеет нести даже мой труп!

Медленными, неуверенными шажками, поминутно опираясь о стену, он сошел вниз, но настолько изнемог от ходьбы, что Дора, несмотря на все его возражения, подняла его как перышко и усадила в повозку.

Кастелян даже радовался, что решился предстать перед чахтицкой госпожой. Вот и случай поблагодарить ее за доверенную должность и попросить отставки.

Когда он доковылял наконец до гостевой залы и уселся в кресло, Алжбета Батори еще скакала где-то на своем Вихре. Но минутой позже конь уже цокал копытами по двору.

Весь дом был на ногах. Завершались последние приготовления к отъезду.

Узнав от Доры, что кастелян уже ожидает ее, графиня направилась в залу. Утренняя езда, возбуждение перед дорогой, воинственный восторг и ожившая вера в победу освежили ее. Кастеляна она приветствовала очень сердечно. Это придало ему мужества.

— Я состарился, высокородная госпожа, одной ногой я уже в могиле Прошу освободить меня от обязанностей Службы.

Слова кастеляна изумили ее.

Как же так? Уже и вы, господин кастелян, собрались покинуть меня? И как раз сейчас, когда все объединились против меня, когда более всего мне нужны надежные люди?

— Именно поэтому я здесь лишний. На мое место нужен молодой человек, который будет не только носить звание, но и выполнять обязанности кастеляна!

Подумав немного, она ответила:

— Я не могу принуждать вас оставаться на службе, не могу не пойти навстречу вашей просьбе. До сих пор между нами не возникало ни малейшего спора, в согласии и дружбе мы и расстанемся. Благодарю вас за службу вашу!

И с загадочной улыбкой подала ему руку. Он отвесил рыцарский поклон, как в давние времена, и поцеловал у нее руку.

— На прощание я хочу попросить вас о небольшой любезности, которой вы весьма обяжете меня.

— Я сделаю все, что в моей власти!

— Я уезжаю в Прешпорок и думаю задержаться там на довольно длительный срок. Чтобы себя обезопасить от мятежников и разбойников и защитить права и законы, я привлеку ратные отряды. В моем тихом доме начнется большое оживление, поэтому мне понадобится больше прислуги. Хочется, чтобы в доме меня окружали порядочные, надежные девушки — вот почему я бы с радостью доверила вам отбор и наем хороших служанок.

Кровь в нем вскипела, но он сдержал себя:

— Такое поручение не по мне!

— Почему? — зловеще нахмурилась она.

— Я дворянин, — ответил он гордо. — Нанимать прислугу для другого человека — унизительно для моего звания!

— И только поэтому вы отказываете мне в услуге?

— Нет, — ответил он, стараясь изо всех сил преодолеть негодование, — это не единственная причина, но и ее вполне достаточно!

— Скажите прямо, что вы имеете в виду?

— Во всем Поважье нет девушки, которая по своей воле пошла бы служить в чахтицкий замок! — ответил он уклончиво, но и этого было довольно для того, чтобы с трудом сдерживаемый гнев графини обнаружил себя.

— Почему? — выкрикнула она.

— Не знаю, — ответил кастелян. — И не моя обязанность разбираться в этом!

Она вскочила, словно собиралась кинуться на старца.

— Оказывается, вы шпионили, совали свой нос в мои дела! — объявила она. — Я терпела, покуда вы, состоя у меня на службе, занимались своими звездами. И вот какова ваша благодарность! Вы отказываете мне в небольшой услуге и всякими окольными словами признаетесь, что занимались не только звездами, но и вполне земными сплетнями! Вы осуждаете меня, как и вся эта чахтицкая свора с проклятым пастором во главе. Прочь с моих глаз!

Поток укоров и оскорблений обрушился на седины старца, и он тщетно пытался вставить слово.

— Фицко! — позвала госпожа. Вид кастеляна все больше распалял ее.

Горбун влетел в гостиную залу, словно выскочил из-под земли.

— Выставь этого господина вон!

Фицко в замешательстве уставился на старца. К кастеляну он питал особое чувство, в свите владелицы замка то был, пожалуй, единственный человек, которого он искренне почитал. Причем с детских лет. Кастелян не раз защищал его, когда его преследовала ватага озорников, проявлявших естественное отвращение к уроду. Не раз он сочувственно брал его, презираемого и осмеянного, за руку, разгонял и стыдил озорников, отводил в замок и дорогой разговаривал с ним так, как никто другой.

При виде убеленной головы и достойной фигуры кастеляна в нем ожили давние воспоминания. Но госпожа прямо-таки исходила злобой, и горбун вынужден был повиноваться. Все перестало существовать для него — он видел перед собой только жертву, на которую должен броситься.

— Я дворянин, высокородная госпожа, — сказал кастелян, гордо выпрямившись, — и не позволю оскорблять мое достоинство! Отмените приказ, который вы отдали слуге. Дворянина может коснуться только дворянин!

По гостиной зале покатились раскаты смеха.

— Дворянин так, дворянин сяк! Фицко, укажи дворянину самую короткую дорогу из замка!

Горбун напружинился для прыжка. Плевать и на раненую руку! Пусть хоть отвалится от боли, приказ госпожи он выполнит с такой тщательностью, что она будет вполне довольна. Он выбросит отсюда кастеляна; да так, что тот никогда уж не встанет на ноги.

Но кастелян словно помолодел — к нему вернулись силы: он вытащил из-за пояса пистолет, левой рукой взмахнул саблей и в воинственном запале возгласил, как в былые времена:

— Что ж, подходи, Фицко, коли жизнь тебе надоела. Сперва накормлю свинцом, потом насквозь проколю тебя, как паршивую собаку!

Госпожа замерла, Фицко окаменел. Он смотрел в лицо двойной смерти. А Микулаш Лошонский уходил, защищая свое отступление пистолетом и шпагой.

— Какой смысл выбрасывать меня из чахтицкого замка, — спросил он, стоя в дверях, — когда я сам с радостью ухожу из него? Невелика честь для меня пребывать в его стенах!

На дворе и на улице вокруг него собирались люди, а он молча шагал, сжимая в руках пистолет и обнаженную шпагу. Но силы, пробужденные волнением, с каждым шагом покидали его. Он засунул пистолет за пояс и, опираясь на саблю, словно на трость, направился в приход. Однако у него не хватило бы сил и на какую-то сотню шагов, если бы Ян Поницен не выбежал навстречу.

Фицко тем временем извергал богохульные проклятия.

— Дни кастеляна сочтены! — кричал он. — Клянусь, ваша графская милость, что отправлю его прямо в ад!

Он хорошо знал, что только таким путем утихомирит разъяренную графиню. Тут же ему пришло в голову направить ее злость на кого-то другого. Сейчас самый удобный случай отомстить капитану! — осенило его. И он немедленно стал рассказывать, что утром были найдены два гайдука и Эржа, привязанные к деревьям в лесу. И сделали это пандуры, чтобы освободить Магдулу Калинову.

— Как они смеют нападать на моих людей? — негодовала она.

— Точно не знаю, — загадочно улыбнулся Фицко, — но можно догадаться. Капитан влюбился, поэтому послал трех своих самых верных пандуров освободить Магдулу.

— Пусть тотчас явится сюда капитан!

Предводитель пандуров вошел с улыбкой на лице, хотя и понимал, что над ним сгустились тучи. Поглядев на хмурое лицо госпожи и на лукаво ухмылявшегося Фицко, он сразу догадался, что его ждет.

— Что происходит, господин капитан? — накинулась на него графиня. — Ваши пандуры нападают на моих гайдуков!

Фицко победно ухмылялся. Капитан стоял перед Алжбетой Батори молча, но улыбка, в высшей степени возмущавшая госпожу, не сходила с его лица.

— Вы забываете о своем происхождении, о достоинстве своего сословия, господин капитан, если удостаиваете любовью холопку. Тем, что вы освободили ее, вы допустили наказуемый проступок!

Капитан молчал, а госпожа уже не владела собой:

— Я буду жаловаться вашим предводителям и позабочусь, чтобы вас не минуло наказание. А пока накажу вас сама!

Она ударила его по одной, затем и по другой щеке. На щеках воина закраснели отпечатки пальцев. Хоть кровь у него и кипела от гнева, он не переставал улыбаться.

— От вас, ваша графская милость, и удар для меня честь, поскольку ваши руки каждым своим прикосновением могут лишь оказать честь мужчине, в котором еще не иссякли рыцарские чувства. Если вы признаете меня виновным, я сам отдамся в руки вышестоящих чинов, и, прежде чем они произнесут надо мной приговор, я сложу оружие и знаки отличия капитана к вашим ногам!

Рыцарские речи капитана подействовали на госпожу самым удивительным образом. У нее прояснилось лицо, зато Фицко заерзал как на иголках.

— Но прежде всего я прошу вас выслушать меня! — продолжал капитан.

— Я слушаю.

— Вашу неприязнь, высокородная госпожа, мог пробудить только Фицко, мучимый слепой ревностью. Я вижу его насквозь и знаю все, что он мог сочинить про меня. Он сказал, что я влюбился в вашу подданную и нынешней ночью с помощью пандуров освободил ее.

Фицко чувствовал себя мышью, с которой играет проказливая кошка.

— В действительности Фицко сам влюблен в Магдулу Калинову, которой исключительно повезло, если ей удался побег, ибо она попала бы не в ваши справедливые руки, а во власть Фицко, жаждущего отомстить, за отвергнутую любовь!

— Врет, он все врет! — завизжал Фицко.

— Мне жаль, если мои пандуры действительно приняли какое-то: участие в этом деле. Уверен, что они могли сделать это только по ошибке, но я все равно найду виновника и самым строгим образом накажу его. Слуга ваш, высокородная госпожа, в вашем присутствии оскорбил меня, поэтому позвольте мне получить удовлетворение сию же минуту, прямо на ваших глазах!

— Да врет он, врет! — кричал Фицко.

— Чтобы отвести и тень подозрения относительно меня, ваша милость, — продолжал капитан, — дозвольте занять ваше внимание личными своими обстоятельствами. Посудите сами: я женат, в Прешове у меня прекрасная жена и четверо замечательных детей. Я был самым счастливым человеком, пока не получил приказа, оторвавшего меня от семейного очага. А теперь единственное мое желание — вернуться к семье. Разве я мог бы предать мою жену и детей и запятнать свою честь и имя связью с холопкой?

— Врет он, врет! — надрывался Фицко.

Капитан чувствовал, что он одержал верх. Он отвернулся от госпожи, которую убедительной речью склонил на свою сторону, холодно посмотрел на горбуна.

— Фицко, твой долг молчать, когда говорит дворянин, и держать язык за зубами, даже в том случае, если он и врет! — И он подошел к нему, сжимая лошадиный кнут в руке. — Я научу тебя манерам, как вести себя в следующий раз с дворянином!

И он стал хлестать его по чему ни попадя. Фицко прыгал как безумный, от кнута на его лице набрякали темные полосы. Кровь кипела в нем от ярости, но он не осмеливался обороняться.

Наконец, нещадно избитый, горбун догадался, что лучше всего поберечь свою шкуру. Он выбрался за дверь. Лицо у него горело, от боли и унижения он скрипел зубами.

Имрих Кендерешши подошел к госпоже:

— Прошу вас простить меня, ваша милость, что я не смог обойти вниманием оскорбление, а главное то, что Фицко по злобе своей пытался лишить меня вашего драгоценного расположения.

— Вы мне нравитесь, капитан, — улыбнулась она.

Он поцеловал ей руку и поклонился так изысканно, словно учился манерам где-нибудь во дворце.

— Вы снова снискали мое расположение!

В эту минуту в коридоре раздался испуганный крик.

Госпожа побледнела, капитан невольно сжал рукоятку пистолета.

— Эржика в опасности! — воскликнула она. И вместе с капитаном бросилась к двери.

Рухнувшие надежды

Эржика Приборская всю ночь не сомкнула глаз. Час за часом прислушивалась она к постукиванию ночного сторожа, чья песня никогда прежде не звучала так грустно. Хотелось плакать. Сон одолел ее, только когда в комнату заглянул рассвет. Окончательно решив, что рано утром она исчезнет из замка, девушка немного успокоилась. Она уйдет незаметно и не покажется в Врбовом. На Беньямина Приборского Эржика была обижена. Но, вспомнив о Марии и Михале Приборских, взгрустнула. Неужели никогда больше она не увидит их?

Солнце прошло лишь малую долю своего дневного пути, когда она открыла окно, с наслаждением вдохнула свежий утренний воздух и оглядела двор.

Он был пуст, лишь время от времени показывался гайдук или кто-то из челяди. Эти не осмелятся остановить ее. Но вдруг по двору замельтешили слуги. И в ворота заглянуло несколько любопытных. Бежать, стало быть, невозможно. Сейчас как раз уходил гордо выпрямившийся кастелян Микулаш Лошонский, и люди таращили на него глаза. Потом она увидела пандурского капитана. Явно там происходит что-то необычное. У Эржики мелькнула новая надежда. Все так заняты, что скорее всего не обратят на нее внимания.

Поколебавшись немного, она выскользнула из комнаты, но, едва сделав шаг-другой по коридору, тут же застыла на месте.

Из гостевой залы доносился крик, частый топот ног, словно там яростно боролись. Когда она снова осмелилась двинуться в путь, из двери выскочил Фицко. Лохмы распущенные, лицо разбитое.

Он летел по коридору, словно слепой, и направлялся прямо к ней. Заметил он девушку только тогда, когда чуть было не наскочил на нее. Раздался торжествующий визг. И ей показалось, что Фицко стал вдруг вырастать до великаньих размеров. Горбун изготовился к прыжку. Запрет госпожи не обладал такой силой, чтобы укротить жажду мщения, которая бешено бурлила в нем.

В первое мгновение Эржика смотрела на него в ужасе — в голове мелькнуло подозрение, не проведал ли он, кто именно прострелил ему руку.

— Помогите! — крикнула она что было сил.

Фицко хищно прыгнул — Эржика успела увернуться.

Горбун в прыжке вырвал раненую руку из перевязи. Затем обе его руки уперлись в пустоту, ноги также. Он упал — по коридору прокатился гул. Эржика опрометью бросилась бежать. Фицко выругался, вскочил на ноги и кинулся за ней.

Из гостевой залы в это мгновение выбежал пандурский капитан. Эржика наскочила на него. Он зашатался, но не упал, даже подхватил ее.

Следом за капитаном в коридоре показалась Алжбета Батори. Фицко мгновенно заметил ее, остановился как вкопанный — словно перед ним выросла непреодолимая стена. На его внезапно побледневшем лице отразился дикий страх, он затрясся всем телом. Алжбета Батори по одному виду Эржики, дрожавшей в объятиях капитана, и Фицко, стоявшего перед ней в немом ужасе, догадалась, что произошло в коридоре.

— Фицко! — крикнула она, приходя в бешенство от гнева и возмущения. — Ты играешь с собственной жизнью. Ты нарушил мой запрет!

Эржика вырвалась из рук капитана и снова бросилась было бежать, но ее пригвоздило к месту жестокое зрелище: Алжбета Батори яростно стегала Фицко хлыстом капитана. Он стоял на коленях, а мелькавший кнут, от которого он не осмеливался обороняться даже руками, настигал его снова и снова. Лицо было все залито кровью. Вид у него был самый униженный.

Устав от ударов, госпожа отбросила кнут и сказала капитану:

— Капитан, выгоните этого негодяя во двор, пусть он там уляжется на «кобылу», а гайдуки отвесят ему сотню палочных ударов.

Капитан пнул Фицко:

— Шагай!

Алжбета Батори подошла к Эржике, которая после всего пережитого разразилась безутешным плачем. Мать обняла ее:.

— Пойдем, Эржика, успокойся! Ничего не случилось и не случится. Горе тому, кто осмелится обидеть тебя!

Фицко понуро шагал впереди капитана по двору.

Слуги сбежались со всех концов замка, повсюду краснели формы пандуров и гайдуков. Когда Фицко лег на «кобылу», словно на плаху, зеваки, сгрудившиеся вокруг, от изумления потеряли дар речи. Не верили собственным глазам: возможно ли такое?

— Привяжите его! — приказал капитан гайдукам.

Гайдуки тайно радовались: дождались наконец, теперь горбун на своей шкуре узнает, каково лежать на этой «кобыле»! Они крепко, как никого до сих пор, привязали его, не обращая внимания на то, что он грозно скалил при этом зубы.

— Сто ударов! — приказал капитан.

У свидетелей во дворе мороз пробежал по коже.

Сто ударов! Никто не ждал такого. Вокруг «кобылы» стояли четверо гайдуков. Каждый из них должен был отвесить Фицко по двадцать пять ударов. Первый трудился изо всех сил. Свист палок в воздухе и глухие звуки ударов были для подданных и гайдуков сладчайшей музыкой, какую они когда-либо слышали.

Графиня прошла с Эржикой в гостевую залу. Она нежно привлекла девушку к себе. Руки ее жгли Эржику, она пыталась отстраниться. Но после каждой такой попытки графиня прижимала ее все крепче и горячее.

— Успокойся, Эржика! — нежно повторяла она.

Но Эржика не успокаивалась. Мать гладила ее по волосам, по лицу, полная нежности, от растерянности, не зная, что предпринять, чтобы улыбка вновь осветила лицо девушки. Единственной причиной ее расстройства и слез она считала горбуна и в ней с новой силой вспыхнула ярость.

Тем временем во дворе горбуна лупцевал уже четвертый гайдук. Фицко лежал на «кобыле» безжизненным пнем, он уже не реагировал на удары. Управившись, четвертый гайдук стал было отвязывать Фицко.

— Еще сто ударов! — крикнула госпожа в окне.

А Фицко уже терял сознание. Гайдуки и челядь, сгрудившиеся вокруг «кобылы» и устрашенные видом его изуродованного лица, обмерли, услышав новый приказ, но жалости в них по-прежнему не было.

Одна Эржика сжалилась над горбуном.

— Это кончится для него смертью! Я не хочу, чтобы кто-то погиб из-за меня! — промолвила она в слезах.

— Оставьте его! — крикнула госпожа.

Фицко замертво упал с «кобылы».

Дора прибежала с кадушкой и облила его водой. Он очнулся, застонал, сел и залитыми кровью глазами обвел двор.

Каждого, кого он касался взглядом, пробирало холодом. Гайдуки и зеваки стали расходиться. Фицко, собравшись с силами, попытался встать на ноги, но он был слишком слаб.

— Я помогу тебе, — сказала Дора, которая была рада любому случаю похвастаться своей силой.

Фицко не сопротивлялся. Дора схватила его одной рукой за кушак и, держа на отлете, чтобы не испачкаться, понесла в чулан.

Эржика понемногу успокаивалась. Она лихорадочно обдумывала способы улизнуть из замка. Мать, стоявшая рядом, молча грустно наблюдала за ней.

— Скажи мне, что тебя огорчает, что тебя мучит? — спросила она мягко и обняла Эржику.

Девушка высвободилась из объятий.

— Почему ты отстраняешься, не позволяешь поцеловать тебя? Почему еще ни разу не назвала меня мамой?

Эржика молчала. Минутой позже она просительно выдохнула:

— Прошу вас, не принуждайте меня говорить о моих чувствах. Разрешите мне уйти!

Алжбету Батори сковал ледяной холод. Сердце, только что наполненное материнской любовью, вспыхнуло негодованием. Оскорбленное самолюбие затмило все.

— Почему ты не решилась открыть матери свое сердце? И куда ты хотела уйти? — спросила она сухо.

— Отпустите меня, прошу вас!

Алжбета Батори разразилась горестным смехом:

— Отпустить тебя к Андрею Дрозду? К этому проклятому разбойнику, чтобы когда-нибудь ты качалась на виселице рядом с ним?

Эржика гневно вскинулась. Смех и резкие слова матери ранили, и, хотя разум повелевал молчать, она не смогла сдержаться.

— Да, — воскликнула она, — хочу найти Андрея Дрозда, потому что на свете нет никого, кто искренне желает мне счастья! Я хочу следовать голосу сердца!

— В таком случае ты останешься здесь! — оборвала ее мать. — Поедешь со мной в Прешпорок. Ты неопытна, не знаешь жизни, и твоим счастьем займусь я.

— Вы, конечно, найдете его в образе старого графа, который одной ногой уже в могиле и надеется вернуть себе еще раз молодость. Но молодая жена не вернет ему молодости, наоборот, она вскоре станет богатой наследницей… Нет, такого богатства мне не надо!

— Молчи! Я сказала, что ты поедешь со мной в Прешпорок. По праву матери я повелеваю тебе слушаться!

— По праву матери? Я не признаю вас своей матерью, так как вы тоже не признавали меня своей дочерью. Да и сейчас делаете это только тайком!

Алжбета Батори окончательно взъярилась. С пылающим лицом встала она перед Эржикой. Казалось, она готова броситься на дочь, но что-то удерживало ее. Она просто стояла перед ней, молча и угрожающе смотря в глаза. Но эта угроза ничуть не устрашила Эржику, напротив, усилила ее решимость. Она развела руками.

— Что ж не бросаетесь на меня? Накажите за непослушание, как это вы делаете со своими служанками…

Графиня растерянно молчала. Итак, свершилось: Эржика заглянула в тайну ее жизни, которую она так тщательно скрывала.

— Я в вашей власти. Пусть же ночью вместе с мертвой портнихой в полной тишине похоронят и меня!

Тут Алжбета Батори овладела собой. Словно бы не слыша слов Эржики, она холодно проговорила:

— В последний раз спрашиваю, Эржика. Хочешь ли ты подчиниться моей воле и послушаться меня, коли я не желаю тебе ничего, кроме добра?

— Нет!

— Тогда я должна действовать против твоей воли, дабы ты не понеслась навстречу собственной гибели. В Прешпорок я повезу тебя, не считаясь с твоим желанием.

— Нет, не повезете! — крикнула Эржика и тут же вспрыгнула на подоконник, соскочила во двор и бросилась к воротам.

Мать подбежала к окну. Из людской как раз выходила Дора.

— Дора, догони ее! — крикнула она.

Дора оглянулась и стрелой помчалась за Эржикой. Та не успела выбежать за ворота, как оказалась в могучем кольце ее рук. Эржика билась, пинала ногами и царапала Дору, но та лишь с улыбкой утихомиривала ее:

— Не дергайся, не то придется тебя усмирить, а не хотелось бы — уж больно ты мала да немощна…

Минутой позже она предстала перед госпожой, гордясь, что так быстро выполнила приказ.

Эржика стояла перед матерью, сомкнув губы. Красноречивы были лишь ее глаза. Горящие укором глаза, от которых кровоточило материнское сердце.

— Дора, отнеси девушку в спальню и запри ее там! — сухо распорядилась графиня.

Дверь за Эржикой закрылась. В темной спальне, пропитанной испарениями пахучих светильников, она ощущала себя как в склепе, заживо погребенной.

Опустившись на высокий пуф и уставясь хмурым взором перед собой, она, казалось, силилась приподнять завесу над таинственным, неисповедимым будущим. Мятежный дух ее пылко искал выхода из трудного положения.

Она все более мирилась с мыслью о поездке в Прешпорок, поскольку была убеждена, что оттуда ей удастся бежать скорее, чем из Чахтиц. Как бы тщательно ни следили за ней, Приборских к ней, по всей вероятности, пустят. Придет, конечно, и Михал, он и передаст Андрею в лес весточку, что она тоскует и просит его освободить ее. Надежда, что он придет, согревала ее измученное сердце.

— Девушку я заперла, — сообщила Дора чахтицкой госпоже.

— Хорошо. Она что, плачет?

— Не плачет, но притихла, чисто мышка.

— Ступай!

Оставшись одна, Алжбета Батори опустилась в кресло и залилась слезами. Угасла последняя надежда.

До самого обеда Эржику держали взаперти. Лишь в полдень служанка сквозь осторожно приоткрытую дверь подала ей обед. Но тот остался нетронутым.

Позднее дверь открыла сама графиня.

— Собирайся в дорогу, Эржика, мы выезжаем! Переночуем в моем пьештянском замке и рано утром поедем дальше. Не советую тебе пытаться бежать. Все бесполезно — только пойдут пустые толки среди слуг.

Эржика без слов последовала за матерью.

Во дворе уже толпилась кучка слуг и подданных, как обычно, когда госпожа готовилась к отъезду.

У ворот ждали пятеро вершников-гайдуков, за ними — блестящая карета госпожи с четвериком нетерпеливо рывших землю копытами коней, затем пять подвод, груженных сундуками с одеждой и дарами для палатина Дёрдя Турзо и прешпорских друзей и родичей. Ряд повозок замыкали еще пятеро вершников. Гайдуки и возницы были крепко вооружены, поскольку сопровождали госпожу не только в качестве богатой, многолюдной свиты, но и ради того, чтобы защитить ее от нападения турок или разбойников.

Возницы сидели на козлах, а рядом высился гайдук. В коляске сразу же позади возницы сидела разряженная Дора, которой госпожа в последнюю минуту велела ехать с ними. Пусть девушки-служанки чувствуют над собой ее сильную руку, дабы дорогой не явилось искушение податься в бега.

Чахтицкая госпожа степенно подошла к карете, крепко держа Эржику за дрожащую руку. Там стояли Илона, Анна, Ката, еще несколько пожилых служанок и две девушки.

— Я уезжаю, — обратилась графиня к ним, — с уверенностью, что могу на вас положиться; думаю, что по возвращении найду все в наилучшем виде. Исполните все мои приказания и обещания, данные мне!

Служанки отвешивали ей поклоны, желали приятного пути и благополучного возвращения.

Пришел проститься и капитан Кендерешши.

— Если бы обязанности не связывали меня с Чахтицами, — заявил он с широкой улыбкой, — я бы с великой радостью проводил вас, служа вам кучером…

Она улыбнулась ему и протянула руку.

Эту сцену наблюдал и Фицко, который приполз от кровати к окну, чтобы посмотреть на отъезд госпожи. При виде капитана, целующего руку графини, он в припадке злости схватил большой нож и всадил его в стул, словно метя им в чье-то сердце.

— Конечно, я хотела бы, чтобы вы были поблизости, — ответила она, — но коли это невозможно, я предоставлю вам иную возможность доказать свою признательность. Отдаю на ваше попечение моего бесценного Вихря!

Она взошла в карету, усадила возле себя Эржику и кивком указала двум девушкам место напротив. Их обязанностью было поминутно выполнять различные мелкие поручения.

Чахтичане выходили на улицу и тихо провожали глазами кортеж. Госпожа сидела, прямо глядя перед собой. Она уже наслаждалась воображаемой картиной, как в скором времени вернется сюда во главе ратников.

Дорога убегала назад. Мать молчала, молчала и дочь. Между их мыслями и чувствами лежала глубокая пропасть, которую словами невозможно было преодолеть.

Подъезжая к Пьештянам, Алжбета Батори засмотрелась на свое лицо в зеркальце, которое держала перед ней девушка. Она улыбалась в нем самой себе и поправляла прическу.

Вдруг снаружи послышались выкрики, суматошные возгласы гайдуков и возниц. Карета остановилась, да так внезапно, что госпожа и Эржика чуть было не упали на колени служанок.

Госпожа выглянула из кареты, чтобы узнать, что же случилось, Эржика сделала то же самое. Госпожа увидела с правой стороны один густой лес, но Эржика слева углядела нечто более важное для себя. Сердце радостно заколотилось в груди, глаза загорелись, она воскликнула, ошеломленная нежданной встречей:

— Андрей Дрозд!

На этот выкрик госпожа кинула взгляд влево и, не увидев ничего, кроме могучего тела, закрывшего весь обзор из окна, быстро наклонилась, прижимая при этом дочку к стенке кареты. Она обомлела: возле кареты действительно стоял Андрей Дрозд, которого она предпочла бы увидеть в дьявольском пекле.

Гайдуки тоже смотрели на него, точно это было привидение. Девушки жадно оглядывали статную фигуру. Вот бы разнес он вдребезги все повозки вместе с чахтицкой госпожой, и гайдуками, и Дорой и увез их с собой в лес, откуда можно помчаться домой, к родичам и любимым, которым и невдомек, на какую службу они попали.

Эржика выскочила из кареты. Дрозда качнуло от неожиданности. Сердце обдало странным жаром. В эту минуту он забыл обо всем — о подводах, о визжавших женщинах, даже о гайдуках. Перед ним было только это хрупкое создание, которое никак, ну никак не выходило из его головы. Необоримая сила подняла его руки, и Эржика, как мотылек на свет, влетела в его объятия.

Казалось ей, что она задохнется от огромной радости и счастья.

Как нежданно пришла свобода и исполнился самый желанный ее сон! Она судорожно прижалась к нему, целуя все горячее и жаднее. А разбойник Андрей Дрозд упивался этим редким мгновением услады и радости жизни. Он обнимал и целовал любимую, словно надеялся в краткий миг исчерпать всю сладость и блаженство любви, словно забыл, что ему, возможно, тут же придется бежать ради того, чтобы среди скал спасти свою жизнь.

— Возьми меня с собой, Андрей! — просила Эржика, осчастливленная возможностью покинуть так и не обретенную мать, всю эту пышность и богатство, которым та хочет окружить ее.

Свидетели этой сцены смотрели на влюбленную пару с явным сочувствием. Дорино сердце и то смягчилось. Она пожирала глазами фигуру Андрея Дрозда. Вот мужчина, с которым она не отважилась бы соперничать в силе. За один поцелуй такого молодца она пожертвовала бы всем, предала бы даже свою госпожу.

В одной Алжбете Батори вид этой пары вызывал неуемную злобу. С превеликой радостью соскребла бы она ногтями эту счастливую улыбку с широкого лица Андрея Дрозда. Она выскочила из кареты. Завидев ее, Андрей Дрозд нахмурился, руки, обнимавшие Эржику, опустились, глаза загорелись гневом и ненавистью.

Эржика тотчас заметила в нем перемену — в одно мгновение ее вырвали из прекрасной сказки и бросили в жестокий, реальный мир. Как только перед ней предстала Алжбета Батори, она неприязненно сверкнула глазами и, прижавшись к недвижно стоявшему Андрею Дрозду, крикнула матери:

— Я прошу вас, продолжайте путь без меня!

— А это мы еще посмотрим! — крикнула Алжбета Батори и, подскочив к Эржике, обхватила ее и силой затащила в карету.

Андрей Дрозд молча и неподвижно наблюдал за происходящим. Дора уже поудобней уместилась на сиденье, а гайдуки потянулись к оружию, готовые выполнить любой приказ графини.

Алжбета Батори смотрела на разбойника, уверенная в своем превосходстве, но вдруг ее обуял страх. От строгой, неподвижной, словно железной фигуры веяло таким бесстрашием, такой дерзостью, что она поневоле вспомнила доказательства его огромной силы. Когда он вдруг поднял руку, она вся затрепетала.

Андрей Дрозд горько усмехнулся — он понял, как она истолковала его движение. Но он поднял руку лишь для того, чтобы подтвердить свои слова:

— Прошу вас, продолжайте путь!..

Твердым, словно из металла, голосом он повторил эти слова Эржике, сидевшей в карете как на иголках. Графиня потерянно уставилась на разбойника, она не совсем поняла смысл его странного поступка. Что за рыцарский жест: отпускает ее, даже не дотрагиваясь до нее, не проявляя никакого интереса ни к ее драгоценностям, ни к деньгам. Она не стала доискиваться разгадки, преодолела и мгновенное искушение натравить на Дрозда гайдуков. Он все равно не уйдет от нее, пусть еще несколько дней погуляет на свободе, а потом ему так или иначе придет конец — с ратниками шутки плохи. Да и вообще, кто знает, нет ли поблизости атамановых сподручных, которые по его знаку могут выскочить из леса, будто ватага чертей.

И она приказала гайдукам, возглавлявшим кортеж:

— Едем!

Пятеро гайдуков двинули коней, возницы закричали «н-но-о!», кнуты захлопали.

Но карета чахтицкой госпожи не трогалась с места, и гайдуки тут же остановились: Алжбета Батори только собралась сесть в карету, как в открытую дверцу выскочила Эржика и бросилась к Андрею Дрозду, обняла его:

— Я иду с тобой!

Нахмурившись, он могучими ладонями оторвал ее от себя.

— Нет! Мое общество для вас не подходит, высокородная барышня! Садитесь в карету к своей попечительнице, которой я только потому позволяю спокойно следовать дальше, что она едет с вами! Так я с вами сквитаюсь: эта плата за услугу, которую вы оказали мне там, под градом, хотя я о ней вас не просил. Прощайте, благородная девушка!

В его глазах Эржика прочла лишь холод и отчуждение. Она испытала вдруг новое чувство, сильное и непреодолимое: его поведение оскорбляло ее, кровь закипала в ней. На глазах у всех она предложила ему себя, а он дерзко отверг ее. Единственным ее желанием было остаться с ним, идти по жизни рядом, хоть на неминуемую гибель, а он безжалостно оттолкнул ее.

— Мы вовсе не сквитались, — крикнула она, и в ней проснулась жажда достойного ответа. — Теперь я у тебя в долгу, разбойник Андрей Дрозд! И скоро мы с тобой рассчитаемся!

Он почувствовал на себе ее жгучий взгляд — а потом и удар ее ладони на левой щеке. Когда хрупкая Эржика подпрыгнула, чтобы коснуться могучего Андрея Дрозда, и молниеносно шлепнула его по щеке, картина — при всей ее загадочной серьезности — была настолько забавна, что Дора расхохоталась, а вместе с ней и весь эскорт графини.

Андрей Дрозд покраснел и весь сжался. Алжбета Батори была убеждена, что он вот-вот бросится на Эржику, поэтому она быстро обхватила ее за талию и втянула в карету. Но Андрей Дрозд продолжал стоять на месте.

Он окинул гневным взглядом весь кортеж, и смех на лицах людей сразу угас. Но Дрозд пальцем не двинул, а позвал свистом подручных. Он повернулся и вмиг исчез в густом лесу.

Кортеж тронулся с места.

Растерянная девушка терпеливо сносила материнские ласки. Ознобом била ее обида. Как она могла загореться любовью к разбойнику и связывать с ним все надежды?

Наконец она разразилась горькими слезами.

— Не плачь, Эржика, этот злодей не достоин слезинки твоей, — успокаивала ее мать.

— Я плачу не из-за него, а оттого, что была такой безумной и ослепленной любовью.

— Слава богу, Эржика, у тебя открылись глаза!

Но из открытых глаз слезы лились потоком, казалось, им никогда не иссякнуть. Душу томила страшная пустота. Девушка всем своим видом источала такое безутешное горе, что обе сидевшие напротив служанки не смогли удержаться от слез — то и дело утирали их уголками передников.

Мать гладила дочку по волосам и целовала ее разгоряченный лоб:

— Не хочешь ехать в Прешпорок? Я принуждать тебя не собираюсь: сию же минуту пошлю гайдука в Врбовое, пусть за тобой приедет Беньямин Приборский.

— Нет, не хочу здесь оставаться, прочь отсюда, прочь!

Алжбета уже не настаивала на поездке девушки в Прешпорок, поскольку была убеждена, что в ее гордом сердце любовь к разбойнику уже не воскреснет. И радовалась тому, что теперь она может внести девушку в иной мир, где та наберется нужного лоска. А об Андрее Дрозде графиня теперь думала даже с какой-то благодарностью. Ведь только его она должна благодарить за то, что Эржика сейчас к ней так доверчиво никнет. А не будь свидетелей, возможно, она зашептала бы уже с детской нежностью: мамочка, мама…

— Ненавижу его, ненавижу! — повторяла Эржика, продолжая лить слезы.

— Правильно, Эржика, я опишу для тебя жениха, которому Андрей Дрозд не посмеет даже туфли поцеловать!

— Я выйду замуж! И как можно скорее!

— Замечательно! А хочешь, так пойдешь к алтарю под колокольный благовест в тот самый час, когда погребальный звон будет провожать Андрея Дрозда в последний путь…

— Да, я пойду под венец именно тогда, когда милого палач повенчает с виселицей, — смеялась Эржика, обливаясь слезами.

Но смех этот был до того странным и душераздирающим, что молодые служанки, принявшие близко к сердцу любовное крушение Эржики, громко разрыдались.

Госпожа велела им пересесть к Доре.

Тучи над Чахтицами

К вечеру небо покрылось тучами.

Зловещие облака затянули и души людей. Казалось, в этот день веселье и смех навсегда ушли из Чахтиц. Каждый думал о том, что госпоже, конечно же, удастся в Прешпорке заполучить ратников — и тогда беда горожанам!

Весь день Микулаш Лошонский оставался наедине со своими мыслями. Тщетно пытался Ян Поницен завязать с ним разговор, чтобы как-то развеять черные его опасения. Старик отказался даже лечь отдохнуть.

— Не время теперь разлеживаться, — ответил он другу, когда тот пытался уложить его в постель. Он сидел в мягком кресле и предавался тяжким переживаниям. Возмущение поведением чахтицкой госпожи все более распаляло его. Время от времени он забывал о своей слабости и ревматизме и пружинистыми шагами ходил по комнате.

Когда вечером Ян Поницен отказался от всяких попыток завести разговор с кастеляном, тот сам позвал его к себе:

— Друг мой, я чувствую: сегодня я стал другим человеком. Когда меня сегодня утром оторвали от моих книг и телескопов и обрушили на мои седины гнусные оскорбления, во мне проснулся старый воин. Он стоит перед тобой, готовый к бою!

Ян Поницен смотрел на него с восторгом.

— Моя телесная оболочка немощна, но в ней горит неукротимый дух, который до сих пор не страшился никакого врага и в любой схватке одерживал победу!

Священник совсем диву дался, когда старик поделился с ним своим планом:

— Я не стану отдыхать под твоей гостеприимной крышей, а наберусь сил в грязях Пьештян, которые, по слухам, чудеса творят. До сих пор мне не приходило в голову омолодить свои старые члены, поскольку я всегда почитал грехом противиться природе и нарушать ее привычный, веками утвержденный ход. Но теперь, перед боем, хотя надежда на облегчение бремени старости и невелика, я прибегну к этому средству.

Ян Поницен не очень ясно представлял, что за толк от этих горячих пьештянских источников. Хотя пастор о том прилюдно не распространялся, он склонялся к мнению народа, считавшего эти купания дьявольской выдумкой. Что хорошего в том, что у источников из земли поднимается таинственный пар и даже Ваг вблизи них не замерзает зимой? Уж не отверсты ли там глубины ада и не манят ли к себе хромых, измученных болями калек, чтобы за сомнительное облегчение завладеть их душами?

Съезжаются туда люди и из дальних земель. Многие действуют скрытно, как бы стыдясь того, что ищут помощи в таинственных родниках. Пятнадцать лет назад, в 1599 году, мир был удивлен тем, сколько там лечилось народу. Турки, которые тогда вторглись в Пьештяны, убили в лечебницах на левом берегу Вага тридцать больных и примерно столько же взяли в плен.

— Когда ты хочешь отправиться в Пьештяны? — спросил священник.

— Завтра же утром. В седле, к сожалению, я долго не продержусь, поэтому хочу просить у тебя пролетку. Надеюсь, из Пьештян я уже смогу поехать верхом.

Едва Ян Поницен сел в соседней комнате за стол, как до его слуха со двора донесся раздраженный голос жены:

— Я дала вам кусок хлеба, чего же вам еще надобно?

— Хочу поговорить с его преподобием!

— Его преподобия нет дома!

— Так с вашего разрешения я подожду его.

Пасторша собралась было выгнать настырного попрошайку, но тут в кухню вошел Ян Поницен. Он увидел сгорбленного нищего, опиравшегося на костыли, голова у него свисала на грудь, будто шея была сломана.

— Что вам угодно? — строго спросил священник.

Нищий, не поднимая головы, пожелал доброго вечера, отбросил костыли в угол, выпрямился и сорвал шляпу, закрывавшую лицо.

— Ян! — воскликнул священник и подскочил к столь внезапно изменившемуся гостю, чтобы обнять его.

— Я вижу, что стоит мне пожелать — и меня не узнают даже лучшие друзья. Я ведь в замке тоже был. Вот взгляните, у меня есть динарий, который мне дал Павел Ледерер. У него доброе сердце, он очень щедр. Но у него плохое зрение, чему, собственно, я могу только радоваться, иначе я мог бы запросто погореть. Не знаю, сумел бы он скрыть изумление, если бы узнал меня.

— А почему ты так легкомысленно подвергаешь себя опасности? — озабоченно попенял ему священник. — Ты едва избежал верной смерти и уже снова рискуешь жизнью!

— Святой отец, я так счастлив, что не могу не поделиться с близкими людьми. А о моих друзьях ни слуху ни духу — вот я и пришел к вам!

И он стал рассказывать, как встретился с пропавшей сестрой, которая сейчас вместе с его невестой, с Барборой Репашовой и со старым отцом Павла Ледерера находится у тетки в Старой Туре. Там он на недолгий срок нашел для них весьма удобное убежище. Он отыщет друзей, приведет мать с гор, а потом найдет для своих любимых новый, безопасный дом.

— Все это замечательно, сын мой, — похвалил его священник. — Но на что они будут жить?

Калина рассмеялся.

— У кого в семье разбойник, тот с голоду не помрет!

Яну Поницену было не до смеху, Калина, сам того не желая, напомнил ему о странной его роли: он, пастор, — союзник разбойника. Хотя и стал им поневоле. У него чистая совесть. Но никого другого своей связью с разбойником он не должен подвергать опасности.

— Сын мой, я знаю, что твоя радость и желание поделиться с кем-нибудь не единственный повод твоего прихода. Поскорее завершай что задумал. В Чахтицах ты словно в осином гнезде: и оглянуться не успеешь, как с какой-нибудь стороны в тебя вопьется смертоносное жало. И для тебя, и для нашего дела будет лучше, если нас не застигнут вместе.

— Вы правы, святой отец. Я пришел еще и ради того, чтобы узнать, когда отправляется кастелян в Прешпорок. Я хотел бы незаметно сопровождать его, чтобы загонщики Алжбеты Батори ему не навредили.

— Это хорошо, сын мой. В твоей помощи он нуждается главным образом сейчас!

Глаза Яна озарились радостью, когда священник рассказал ему, как геройски вел себя Микулаш Лошонский утром в замке и как неузнаваемо изменился.

— Я жизнь за него готов отдать! — вырвалось у Калины.

Пасторша, с интересом слушавшая их разговор, вдруг слабо вскрикнула и приложила палец к губам:

— Кто-то ходит под окнами кухни! — испуганно прошептала она.

Ян Калина надел шляпу, поднял брошенные костыли, зажал их под мышками, ссутулился и снова стал похож на того нищего, который явился в дом.

В окне показалось озорное, улыбчивое лицо человека, которого так испугалась пасторша. Священник и разбойник облегченно рассмеялись. Ян Поницен побежал к двери и, открыв ее, тепло встретил Павла Ледерера, человека, которого еще перед восходом солнца презирал как предателя.

Гость был оживлен и радостен. Весь день мысли его устремлялись к спасенному отцу. Он мечтал про себя, какой поставит новый домик, и пытался представить, где он будет стоять, на склоне ли чудесного холма или на равнине, открытой как дружеское сердце, и эти мечтания приятно возбуждали его фантазию. Он почитал бы себя самым счастливым человеком, будь жива его мать. Но что-то подсказывало ему, что ее уже нет в живых. Правда, накатывала печаль и когда он вспоминал о Барборе Репашовой. Как он ни старался изгнать ее из души и мыслей, она упорно оживала в них снова и снова…

— Выбрось этот нищенский наряд! — крикнул он Яну Калине. — Все равно из него вылезают отнюдь не нищенские рожки! Тебе повезло, друг, что в замке тебя видели одни бабки. Горбун узнал бы тебя с первого взгляда, как и я.

— Ты узнал меня?

— А то нет! Ты же не умеешь ходить на костылях, старина: шагал на своих двоих, а костыли только таскал за собой.

— Скажи, Павел, что нового в замке?

— Мне бы сперва спросить тебя, что нового здесь, и приходе, поскольку именно с этой целью меня сюда послали Илона с Анной, мои «подружки», черти бы их взяли. Они хотят, чтобы я узнал все и как можно быстрее. А сами с нетерпением ждут моего возвращения. Собственно, это я все так подстроил: не плохо бы, дескать, поглядеть на этого попика, какие такие у него дела? А они на это: сам и ступай, тебя там еще не знают, наймись на какую работу и хорошенько все разузнай. А то на нас там спустят собаку.

— Вот уж и впрямь спустила бы! — заметила пасторша.

— Что ж, я дал уговорить себя и вот явился шпионить. Прежде всего, однако, считаю своим долгом, святой отец, упредить вас насчет дворовых служанок. Дора еще до того, как узнала, что поедет с госпожой в Прешпорок, заглянула как-то ко мне в кузню и, хлопнув по спине так, что она у меня еще и сейчас саднит, сказала: «Ты мне правишься, слесарь. И коли хочешь, чтобы я когда-нибудь оказала тебе услугу, помоги и ты мне». — «А что я должен делать?»— спрашиваю. «Хорошенько следи за пастором, узнай, что затевает, и прощупай его прислугу, не пожелает ли кто за вознаграждение оказать госпоже небольшую любезность. Какую любезность, это пока тайна. Сделай только, что я от тебя требую!» Потом и Анна и Илона захотели того же. Кажется мне, эти бабищи задумали неладное.

Пасторша, всплеснув руками, запричитала.

Павел Ледерер стал рассказывать, какое настроение царит в замке. Прислуга и подданные задышали свободней, шутят, всюду раздается смех. Один Фицко лежит, покинутый, в своей каморке. Никого к себе не допускает, только Майорову из Миявы, что варит ему целебные травы, смазывает его мазями, шепчет над ним таинственные заклинания. С того часа, как его распластали на «кобыле», он никому не показывается на глаза, никто не видал его ухмыляющейся рожи, не слыхал его хохота. Майорова — самая подходящая для него подружка. Тоже всегда хмурая и мрачная. Уже сейчас трясется от страху, что с ней сделает госпожа, когда вернется из Прешпорка. Она уверяла ее, что тамошний чудо-лекарь исцелит ее рану так, что и следа от нее не останется, хотя она-то хорошо знает, что нет на свете врачевателя, который бы такую рану смог исцелить без следа.

На дворе уже смеркалось, тучи густели и по временам погромыхивало.

— А бабищи в замке веселее всех, — закончил свой рассказ Павел Ледерер. — Друг перед другом выставляются, сколько кто наймет девушек и кто из них больше заработает…

Ян Поницен напомнил гостям, что пора расходиться. Осторожность, мол, никогда не может повредить.

— Преподобный отец, — сказал Ян Калина на прощание, — за весь день я не встретил ни дворянина, ни гайдука или вершника-пандура, поэтому придется мне, к сожалению, воспользоваться собственным конем.

Они условились, что пастор пошлет батрака на лошади за Вишневое, где его будет ждать Калина, переодетый нищим. Батрак отправится верхом, словно везет кому-то известие.

— Нет надобности посвящать его в суть дела, — заметил Павел Ледерер. — Пусть думает, что он и вправду едет с письмом, которое должен вручить другому гонцу, ожидающему, скажем, на дороге у Валкова леса. А ты, Ян, просто заберешь у него коня!

Все рассмеялись. Ян Калина снова взялся за свои костыли и шляпу.

— Время от времени я буду навещать вас, святой отец, в обличии калики перехожего и проситься на ночлег. Здесь, Павел, мы с тобой и сможем встречаться.

— А не знаешь ли ты случайно, где искать Андрея Дрозда и его молодцов? — спросил Павел Ледерер с лукавой улыбкой.

— Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь, кроме них самих, об этом знал.

— Знают и другие! Например, Эржа Кардош. Она выслеживала моего отца и твою сестру, а мимоходом вынюхала, куда подевалась дружина. В замке она поведала, что разбойники, сбросив с телеги под Скальским Верхом Фицко и пандурского капитана, далеко не отъехали, не направились в сторону Нового Места, а свернули вправо. Это определенно так, потому как утром у Граховиште люди нашли две ограбленные ночью телеги. Пустые, хоть шаром покати. Одной из лошадей не было. В замке потому убеждены, что молодцы укрылись в своем убежище на Большом Плешивце. У них там, говорят, пещера, которую выискал Андрей Дрозд. Гайдуки долго пытались ее найти, но тщетно, никто на свете, кроме разбойников, ее не найдет. В замке ломают голову над тем, почему они и лошадей взяли. Капитан Имрих Кендерешши завтра на рассвете отправляется с двадцатью пандурами на Большой Плешивец. Горе разбойникам, если они найдут их. Пандуры получат приказ стрелять на месте в каждого, одного Варво оставят в живых.

— Напрасно они стараются, — проговорил Калина.

Он ушел, опираясь на костыли, следом за ним двинулся в путь Павел Ледерер. Священник запечатал лист чистой бумаги и направился в людскую приказать батраку отвезти письмо за Вишневое к Валкову лесу, где его уже ждут.

— Возьми коня, — сказал он ему, — которого недавно оставил здесь тот чужестранец. А то как бы ноги у него не задеревенели от вечного стояния в стойле.

Батрак тут же собрался, а священник горестно про себя усмехнулся: чего только не заставит делать жизнь! Он всегда был честным, прямым, открытым человеком, а сейчас вот унижается до мелкой лжи даже перед собственным батраком…