С нами Бог, изыди, сатана!
(Из чахтицкой приходской хроники)
Пишу эти строки в ноябре месяце 15 дня в лето 1610 от Рождества Христова с тягостным томлением в душе, с горячей мольбой, дабы Всевышний защитил нас в столь суровые времена.
Лихо нам приходится, с каждым днем все нестерпимее.
Изводит людей нищета, всем грозит голод. Алчность госпожи, презревшей даже указания палатина, не ведает границ. Палатин запретил ей неправедно грабить подданных. Но она обирает не только их, но и свободных горожан, причем находит для этого сотни разнообразных предлогов. Горе тому, кто не идет ей навстречу, кто сопротивляется! На них срывают злобу свою Фицко и гайдуки, что по его окрику теряют облик человеческий.
За содержание солдат теперь ответствует госпожа. Но от этого нам стало еще хуже. Легче было, когда солдаты сидели на нашей шее, ибо теперь под тем предлогом, что мы должны вносить свою долю пропитания, она забирает вдвое больше того, что они поедали. И так во всех селениях, подвластных ей.
Чуланы у нас пустые. Боже праведный, что же будет с нами на Рождество, как мы продержимся до нового урожая? Будущее вызывает великие опасения. Мои прихожане до того обнищали, что мне невмоготу требовать от них законных поставок зерна. Приходскими землями пользуется графиня, но я предпочту умереть с голоду, нежели взимать с нее, согласно договору, арендную плату.
Верующие заботливо делятся со мною всем. Но что станется с нами, когда им нечем будет делиться?
Горячо молю Всевышнего Творца дать мне силу владеть собой и впредь, дабы вместо слова Божиего не возроптать с амвона против кривды, господского своеволия и властей, равнодушно взирающих на совершаемые злодейства.
Должно быть, сам дьявол нашептал госпоже переселиться в град. Там она скрывается, чтобы не слышать стонов и проклятий обнищавшего народа и обезопасить себя на случай, если у него иссякнет терпение. Но кара настигнет тебя, госпожа, куда бы ты ни скрылась! Справедливость неминуемо восторжествует!
На улице темная ночь, только что меня покинул Павел Ледерер, являющийся сюда точно заговорщик.
Слезы навертываются на глаза, когда подумаю, до чего бедняга измучен, сколько отчаяния носит он в сердце.
«Святой отец, — были его первые слова, когда он проник в мою горницу. — Скажите, простит ли меня Господь за то, что я для чахтицкой госпожи соорудил новую железную куклу?»
Бедняга! Ему пришлось это сделать, так как Фицко настаивал. Никакие отговорки не могли бы его спасти. Отвергни он его требование, возбудил бы опасные подозрения. Теперь Фицко сомневается в каждом, и к Павлу тоже охладел.
«А вот и вознаграждение за железную куклу, — сказал он, положив на стол двести золотых. — Жгут меня эти деньги, как нечистая совесть. Облегчите ими нищету страждущих, ваше преподобие!»
Чем я мог его утешить? Лишь позднее он немного успокоился, решив любой ценой уничтожить железную деву. Нынче же ночью сбросит ее в бездну, куда Фицко хотел когда-то сбросить его самого. Может, как раз в эту минуту он, подвергаясь опасности быть обнаруженным, идет подземными коридорами, может, именно в эту минуту железная кукла с грохотом разлетается на куски на дне подземной ямы.
Помоги, Творец, этому мужественному молодцу и смилуйся над ним!
Мы чувствуем, что дальше так продолжаться не может, что близится освобождение, и Алжбета Батори чует, что гибель ее близка. Она еще таится, но уже пошли слухи, что зимой она намерена перебраться в Семиградье к брату. Потому-то и старается отнять у нас последний динарий, потому так повысила вознаграждение за поимку Имриха Кендерешши, уверенная, что это он украл у нее драгоценности. Податься в бега вознамерился и Фицко. Собирает деньги кучами и зарывает их в своем тайнике, о коем, кроме Павла Ледерера, никто на свете не ведает. Исчезновение Фицко — вопрос нескольких дней. Как только захватит Магдулу, сбежит, как крыса с тонущего корабля.
С какой надеждой ждали мы возвращения Микулаша Лошонского и как мы были разочарованы! А более всех — он сам. Бушует в нем гнев, что палатин колеблется, что по самым равным соображениям не хочет вмешаться и пресечь дальнейшие кривды и злодеяния. С той поры как кастелян воротился, он не ведает покоя. Ходит из дома в дом, подстрекает народ к мятежу. Уже поздняя ночь, а его все нет. Он не знает ни осторожности, ни страха. «Народ должен помочь себе сам, коли ему не помогают!» Этой мыслью пронизано все его существо. Тревожусь за него, а еще более за Калину, Ледерера, Дрозда и за их товарищей. Мы уже старые, смотрим в могилу, но они-то в полном расцвете сил. Я не перестаю молиться за них — да сохранит их Бог ныне и присно. Тысячи опасностей грозят им. Нетрудно догадаться, что их ждет, попади они в руки властей, которые якобы созданы, чтобы вершить справедливость. Я уже перестал верить в справедливость этого мира, осталось одно лишь упование на справедливость Небесного Судии. Но и оно во мне колеблется. Боже, Боже, как ты можешь не покарать это гнездо греха, порока и преступления!
Голубая кровь!
Должно быть, сам сатана нашептал этой продавшейся аду женщине новое лекарство для сохранения красоты и обретения вечной молодости. Свое стареющее тело она хочет омывать в крови девственниц дворянского рода. Будто она более целительна, нежели кровь простолюдинок!
Возвращаясь со свадьбы, где из-за Яна Калины и графа Няри графиня подверглась такому посрамлению, она останавливалась в бедных земанских семьях и, снисходя до них, предлагала взять их молодых дочерей на воспитание, учить их изысканным манерам, языкам, причем безвозмездно. Достаточным вознаграждением для нее, убеждала она, будет уже то, что тем самым она украсит тоскливые зимние дни и вечера. Она привезла в град двадцать пять земанских девушек. Кто видел их — молоденьких, улыбчивых, свежих, точно утренняя роса, чистых, как лилии, смеющихся, как журчащий ручеек, — у того сердце сжималось от жалости. Две из них почти сразу же исчезли!
Павел Ледерер, осведомленный обо всем, и тот знать не знает, куда они запропастились. Выходит, убежали, не по душе пришлось строгое воспитание…
Заканчиваю описание нынешнего дня — я до того устал и обессилен, что перо дрожит в моих пальцах. Минувшей ночью меня тяжко угнетало невидимое бремя…
Что-то душило меня, в самом деле душило…
Заснул я уже на рассвете…
С нами Бог, изыди, сатана!..
На пороге бурных событий
(Из чахтицкой приходской хроники)
Вывожу эти строки в декабре 15 дня, содрогаясь под гнетом страшных событий. Старая кровь бурлит во мне, временами кажется, что от сознания своей беспомощности я теряю рассудок. Приходится бездеятельно наблюдать, как гибнут молодые жизни, как проливается невинная девичья кровь. В здравом уме удерживает меня, наверное, только надежда, что ждать осталось уже недолго, возможно, всего лишь несколько дней. Если власти не соизволят вмешаться, наведем порядок сами.
В граде произошло следующее.
Из двадцати пяти девушек, думаю, в живых осталась только одна. Сегодня госпожа погубила еще двух. Утром одну девушку нашли мертвой в постели, она была вся в колотых ранах. Видевшие труп, в том числе и Павел Ледерер, не заметили ни капли крови. Хотя ни у кого нет ни малейшего представления, каким образом погибла девушка, все уверены, что погубили ее графиня с Дорой и Илоной.
Госпожа ворвалась в комнату мертвой девушки сама не своя. Притворилась, будто ни о чем не ведает. Она чрезвычайно осмотрительна. Должно быть, опасается, что за ней следят, и потому все проделывает в самой глубокой тайне.
«Кто убил девушку?» — кричала она в притворном гневе.
Ответом ей было гробовое молчание.
«Горе вам, если до вечера не скажете, кто убийца!» — угрожающе заключила она и отошла от покойницы и перепуганной прислуги.
Под вечер она созвала всех обитателей града на подворье.
«В последний раз требую, чтобы вы не скрывали от меня убийцу! Кто убил девушку?»
Вперед выступил Фицко. Он лучше всех знал, отчего госпожа разыгрывает всю эту комедию. Знал, что вскоре она станет бояться и собственной тени. Смертельно перепугало ее таинственное исчезновение железной девы. Она чувствует, что неподалеку таится загадочный противник. Фицко тоже побаивается его. Кто это? Таинственное существо или человек из плоти и крови? Фицко убежден, что исчезновение железной девы — дело рук человека. Но страх его от этого не убавляется.
«Я знаю, кто убийца!» — крикнул он так громко и с такой уверенностью, что многие засомневались, действительно ли невинная жизнь девушки на совести госпожи.
«Укажи убийцу!» — призвала его госпожа, и оцепеневшая в страхе прислуга, затаив дыхание, впилась глазами в руку горбуна. А тот, при всеобщем молчании подняв руку, волосатым кривым пальцем указал на последнюю из двадцати пяти дворянских девушек.
В подворье раздались испуганные крики, а девушка, обвиненная в убийстве, непонимающе устремила на горбуна большие голубые глаза. Он казался ей страшнее всех возможных чудищ, о которых знала по бабушкиным сказкам.
«Это она убила свою подругу!»
«Почему ты это сделала?» — накинулась на нее госпожа.
«Она хотела завладеть ее золотым браслетом! Посмотрите, он у нее на левой руке!»
«Это ложь! Гнусное вранье! — закричала девушка, объятая смертным трепетом. — Этот браслет подарила мне мама. Изнутри на нем вытиснены начальные буквы моего имени, а вот и наш герб!»
«Каждый убийца изворачивается как может!» — хохотнул Фицко, а госпожа накинулась на девушку, стала молотить ее кулаками и осыпать самыми отвратительными ругательствами.
«Будешь еще отговариваться?» — орала она, и девушка, сперва защищавшаяся и заслонявшая себя от ударов, беспомощно отдалась во власть ее злобы. Она заплакала навзрыд, опустилась в снег, и, кроме Фицко, госпожи, Илоны и Доры, не было человека вокруг, чье сердце при виде этой явно ни в чем не повинной жертвы не сжалось бы от боли.
Павел Ледерер стоял чуть поодаль, точно каменное изваяние.
Девушка, униженная, избитая, металась на снегу, словно раненая косуля. Красные ее сапожки мелькали на белом снегу кровавыми пятнами. Вдруг бедняжка вскинулась. На лице ее обозначилась отчаянная решимость. Она посмотрела в сторону ворот и бросилась бежать к ним, пробивая себе дорогу между оцепеневшими слугами.
«Хватайте ее!» — крикнула госпожа.
«Пустите меня! — Девушка вырвалась из грубых рук господских прислужниц. — Пустите меня, убийцы!»
Творец небесный, отчего громы и молнии гнева твоего не смели еще с лица земли эту поганую нечисть! Несчастную бросили в темницу. Но не прошло и часа, как произошло новое несчастье. Люди не успели еще оправиться от потрясения, как разнеслась весть, что обвиненная в убийстве подруги девушка наложила на себя руки — якобы пырнула себя в сердце длинным кухонным ножом. Угрызения совести, мол, замучили…
Павел Ледерер убежден, что сама госпожа всадила нож в сердце девушки. Он видел, как она входила в подземелье вскоре после того, как бедняжку уволокли туда. На граде он слышал такой разговор Фицко с госпожой:
«Осмелюсь попросить у вашей графской милости обещанного вознаграждения за то, что я выдал убийцу!» — сказал горбун.
«Я уже и так щедро вознаградила тебя, Фицко! По какому праву ты требуешь награды за то, что выдал убийцу, ведь это был твой долг!»
«Ха-ха-ха! Будь это мой долг, я бы не одного обитателя града бросил бы на плаху!»
«И себя в том числе!» — возмущенно отрубила она.
«Да, и себя, и для меня было бы большим удовольствием висеть на виселице в столь благородном обществе!»
«Негодяй! — крикнула она. — Ты угрожаешь мне? Я с тобой еще разделаюсь!»
«Прошу вас, ваша графская милость, прикажите бросить меня в темницу или убейте меня на месте. Если вы решили со мной так обращаться, так я лучше сгину, чем выдам вам в руки капитана Кендерешши с его добычей!»
«Ты знаешь, где капитан Кендерешши и мои драгоценности?»— подскочила она к нему, переполнившись радостью. Вмиг были забыты все его оскорбительные выпады, наглое поведение.
«Знаю!» — ответил он гордо.
«Фицко, ты молодец, молодец!»
«Да, но все-таки когда я получу свое вознаграждение?»
«Принеси мои сокровища и приведи этого грабителя! Ты тотчас получишь такую награду, какой еще ни разу от меня не получал. Хотя знаешь что? Я выдам тебе ее наперед!»
После долгих пререканий Фицко удалился, сияя от счастья и неся тысячу золотых, припрятанных за пазухой и в карманах.
«Тысячу золотых! Целую тысячу! — точно пьяный, шептал он Павлу Ледереру, который встретился ему на пути. — У меня, приятель, уже столько денег, что я смогу купить Магдуле все, чего она только ни захочет».
А потом Павел Ледерер подслушал еще и разговор Илоны с Дорой, после того как графиня позвала их и повелела безотлагательно где угодно найти и нанять новых девушек. Только пусть-де не забывают, что они должны быть дворянского роду.
Как только эти дьяволицы остались одни, между ними состоялся такой разговор:
«Дора, плохо наше дело!»
«Что верно, то верно, Илона. Дворянские дочери добровольно сюда не пойдут ни за что на свете. А насильно? Не иначе, как лишимся всех своих зубов!»
«В том случае, если бы они у нас были, ха-ха! Да разве речь только о зубах! Головы можно лишиться, Дора!»
«А знаешь, что мы сделаем, Илона? Наловим простых девушек, оденем их в платья этих франтих и приведем госпоже будто бы дворянок!»
«Это мысль: в конце концов, девушки есть девушки. Но для нас опасность все равно остается. Что-то боязно мне. Госпожа готовится к отъезду в Семиградье. Если не возьмет нас с собой, нам лучше исчезнуть. Назревает неладное. Госпожа как-нибудь выкрутится, а нам — отдуваться».
«И Фицко тоже навострил лыжи. Я слышала, как он о том говорил Павлу Ледереру».
Они условились, что приведут нескольких девушек, чтоб подзаработать еще, а после Рождества — только их и видели.
Через четыре дня пожалует сюда граф Няри. Подойдут и Лошонский, Калина, Кендерешши, Дрозд и Ледерер. Это будет наш последний совет.
Пора приступать к действиям!
Души, объятые пламенем возмездия
(Из чахтицкой приходской хроники)
Эти строки писаны в двадцать первый день месяца декабря. На граде, должно быть, почуяли: что-то назревает. Войско сегодня перебралось туда. Лишь несколько гайдуков остались в замке. Там уже и вправду нечего охранять, разве что вход в подземелье.
«Достаточно забить в набат в Чахтицах и в окрестных деревнях, — заявил на сегодняшнем совете Ян Калина, — чтоб мятежники хлынули в замок, потом пошли на град и разнесли его точно карточный домик».
«Их будет тьма! — Кастелян весь пылал от возбуждения. — В одних Чахтицах поднимется четыреста жителей!»
«Чем больше, тем лучше», — довольно присовокупил и граф Няри.
«Меня тревожило, — заметил Дрозд, — как бы ратники не нанесли нам большого урона своими пищалями. Правда, теперь это меня уже не так волнует. Сегодня я поймал пятерых гайдуков и только было собрался накостылять им изрядно, как они слезно взмолились. Что им, дескать, остается делать? Гайдучество — их хлеб. Прими, мол, нас в свою вольницу. Вне града нас и так хватает, сказал я им, а вот внутри нам требуются союзники. Вот мы и договорились, что они позаботятся о пороховом складе. Зальют его, чтоб не взорвался. А когда он понадобится ратникам, найдут они там одну кашу!»
«Ты полагаешься на гайдуков?» — засомневался Имрих Кендерешши.
«В них заговорила совесть, что они до сих пор защищали злодеев. Теперь набрались смелости, и я им верю».
«За этим порохом пригляжу и я!» — вступил в разговор Ледерер. — А вы, друзья, не спускайте глаз с девушек. С Мариши и особенно с Магдулы. Фицко постарается заполучить ее любой ценой. И не забудьте об Эржике, поскольку злоба Фицко не утихла. Алжбета Батори, которая, пожалуй, ненавидит ее больше, чем он, позволит ему сделать с ней, что тому вздумается. Вы также будьте осторожны, потому что Фицко на вас точит зуб и хочет с вами расквитаться еще до своего побега. Удерживает его здесь только жажда мести, и хотя его тяга к деньгам ненасытна, он знает, что от госпожи ему больше золота не видать».
Разбойники рассмеялись.
«Пусть его точит зубы, — сказал Дрозд. — Мы их сломаем, будь они хоть из железа».
«А девушки в безопасности в охотничьем замке!» — сказал Кендерешши.
Граф Няри задумчиво смотрел перед собой, потом вдруг спросил Павла Ледерера:
«А ты знаешь, где Фицко спрятал свой клад?»
«Только я это и знаю. Хотя Фицко и понятия об этом не имеет».
«Опиши мне это место!»
Он сделал набросок по описанию Ледерера, но вскоре перестал рисовать.
«Ладно, найти легко и по памяти», — махнул он рукой с явной радостью.
«Что же вы задумали, господин граф?» — Во мне вспыхнуло подозрение.
«Я задумал как раз то, что вы имеете в виду, святой отец, — ответил он с улыбкой. — Да, мы возьмем этот клад!»
«Но это же кража!» — возмутился я.
«Да, кража. Вы использовали правильное выражение. Именно такая кража, какую совершил Фицко по приказу своей госпожи. Но, скажите, к чему записывал так дотошно наш друг Лошонский все, что отняла чахтицкая графиня у своих подданных? Зачем он делал эти подсчеты? Кто вернет беднякам деньги, украденные у них? Мы вернем их! Из накоплений Фицко!»
Все пришли в восторг от плана графа.
«А как быть с драгоценностями, ваша милость?» — Сомнения меня еще мучили, хотя мысль о возмещении убытков беднякам привлекала и меня.
«О них не тревожьтесь, пастор, — ответил с каким-то презрением граф Няри. — Я знаю, что с ними делать. Но уверяю вас, Алжбета Батори их уже не увидит».
Господи святый, что собирается сделать граф с этим несметным богатством? Я бы не смог смолчать, если бы сей корыстолюбец замыслил присвоить себе драгоценности!
Мы долго спорили. Уже было далеко за полночь, когда мы расстались. Мне все же хотелось точно знать, каковы намерения графа относительно драгоценностей.
«Что-нибудь мы с ними придумаем! — возразил он мне с загадочной улыбкой. — Одно ясно: Фицко долго любоваться ими не будет, равно как и Алжбета Батори не будет пьянеть от их вида!»
Договорились мы, что Лошонский отправится к палатину и оповестит его, что в Чахтицах готовится мятеж и что только его немедленное вмешательство может помешать разгореться пожару. Мятеж меж тем вспыхнет как раз в день Рождества Господа нашего Иисуса Христа. Из града никто не успеет удрать. Во всех окрестных деревнях у нас союзники. Никто из злодеев не уйдет от справедливости. Если власти не позаботятся об этом, народ будет сам судить их!
Каждая жилка во мне дрожит от возбуждения. На ум то и дело приходят мятежные слова, которые я в день Рождества Христова оброню в души, объятые пламенем возмездия…
Слова, после которых раздастся колокольный набат и несчастный задавленный люд поднимется, чтобы показать свою силу и утолить жажду правды и справедливости.
Господи, помилуй нас!..
Замок, засыпанный снегом
В то время как в чахтицком приходе обсуждали последние подробности, в охотничьем замке на Грашном Верху, в большой зале, где всегда пировали охотники после долгого и утомительного гона, у очага, в котором весело потрескивали поленья, сгорбившись, сидели женщины, прислушивавшиеся к завыванию снежной бури.
— Пора бы им уже быть здесь! — встревоженно заметила Эржика Приборская. — Кукушка прокуковала двенадцать раз!
— Приедут, дорога-то небось нелегкая, — успокаивала ее старая Калинова. — По такому-то трескучему морозу пот прошибет, пока одолеешь сугробы!
— Только бы все добром кончилось! — вздохнула Магдула Калинова.
— Ничего с ними не случится! Господь Бог милостив! — подбадривала себя Мариша Шутовская.
— Я беспокоюсь за них, — признавалась Эржика Приборская. — Ни метели не боюсь, ни сугробов, даже набег врагов меня не страшит. Но граф Няри — человек коварный, никто никогда не знает, что у него на уме. Из-за него меня одолевают дурные предчувствия.
— Конечно, человек он лживый, — сказал Вавро с неприязнью, — но нам бояться его нечего. Что бы ни было у него на уме, нас он любит больше, чем Алжбету Батори.
— Что верно, то верно, — рассмеялся один из двадцати вольных братьев, сидевших за длинным столом. — Только его мы должны благодарить, что в такую непогоду живем тут как у Христа за пазухой, наслаждаясь теплом и покоем.
А меж тем перед замком скапливались темные фигуры, а затем по приказу, еле слышному сквозь завывание метели, все они повалили к кованым дверям.
— Откройте, откройте! — раздался отчаянный крик.
В замке началось волнение. Разбойники похватали оружие и припустились к дверям.
— Кто там? — громовым голосом спросил Вавро.
— Свои! Выкурили нас из укрытия и господские псы идут за нами по пятам!
Вавро не раздумывал. В услышанных словах звучала отчаянная настойчивость, ему показалось даже, что он узнает голос товарища. Но едва он распахнул двери, как упал, оглушенный прикладом ружья. В замок ввалились сорок солдат, а вместе с ними проникли хлопья снега и пронизывающий холод. Между разбойниками и солдатами завязалась яростная схватка, женщины, сгрудившись в углу, с затаенным дыханием ждали исхода.
Между тем Павел Ледерер спешил из прихода в свою каморку. Его друзья, не убоявшись разбушевавшейся стихии, весело мчались на приходских санях в замок.
Граф Няри решил остаться на несколько дней в приходе, а потом отправиться прямо в Вену и там все приготовить для скорого нападения на Чахтицы. С разбойниками он расстался в необыкновенно дружеском расположении духа.
Замок словно вымер. Стоявшие на страже у ворот гайдуки подпрыгивали и потирали озябшие руки.
— Ну и дурачье! — заговорил с ними Павел Ледерер. — В такую непогодь сам черт не осмелился бы выйти на улицу. Заприте ворота и идите ко мне обогреться.
Вовсе не из сочувствия приглашал он их к себе — ему хотелось выведать, что новенького на граде.
Когда в очаге затрещал огонь, гайдуки возвеселились душой.
— Эх, винца бы! — завздыхал один.
— Сей момент будет! — заверил другой. — Гайдуки, охраняющие изнутри вход в подземелье, сразу сжалятся над нами, как только напомним им, что завтра они будут торчать снаружи, а мы на их месте. Им-то, видно, сейчас куда как хорошо! Даже на дворе слыхать, как они там горланят!
Гайдук и вправду принес вино. В минуту кувшин опустел, и гайдук снова отправился к подземелью.
Весело стало в каморке Павла Ледерера, один он хмурился и сидел как на иголках.
— Так вы говорите, что Фицко отправился куда-то с четырьмя десятками молодцов?
— Ей-ей, правда. Прямо-таки прыгал от радости, перед тем как отправиться. Видать, опять на что-то особое нацелился.
Павел Ледерер понимал, какую цель преследует горбун. Магдуле, Марише и Эржике грозит опасность. Что делать f Не опоздают ли Калина, Дрозд и Кендерешши?
— Эх, хоть бы снова повстречался горбатый черт с Дроздом. У него уже опять отросли рожки.
Все гайдуки к пожеланию присоединились.
Тут гайдук, побежавший за вином, влетел в комнату сам не свой.
— Кто-то яростно рвется в ворота!
Гайдуки кинулись к воротам.
— Так вы выполняете свои обязанности, бездельники? — раздался перед воротами злобный голос и богохульная ругань.
То были Дора Сентеш и Эржа Кардош. Две лошади, запряженные в сани, рыли копытами снег перед воротами.
— Несите девушек в людскую! — злобно распорядилась Дора. Павел Ледерер оцепенело издали смотрел на сани. На них, точно поленья, лежали пять девушек, прикрытые грубой холстиной, засыпанной толстым слоем снега.
Сани напоминали могилу, прикрытую снежным плащом. Гайдуки брали связанных девушек на руки и относили их, а девушки дергались, извивались и кричали.
— Ха-ха, радость-то какая, — смеялась Дора, — я уж было боялась, что они дорогой замерзнут.
— Пустите меня! — закричала последняя девушка, которой удалось выпутаться из веревок. Она вырвалась из рук гайдуков и бросилась к воротам.
То был голос Барборы Репашовой!
— За ней! — рявкнула Дора и кинулась вслед за бегущей. Схватив ее ручищами, поволокла снова во двор. — Только этого мне не хватало, чтобы ласточки мои разлетелись! — Она злобно хлопнула ее по спине.
Павел Ледерер хотел было броситься и освободить Барбору из рук мужиковатой бабищи, но осадил себя. Было ясно, что его попытка потерпела бы неудачу.
Девушек, схваченных на посиделках в Новом Месте, Дора отвезла не прямо на град, решив сперва сделать из них земанок. Разотрет им руки, чтобы они стали нежнее, выкупает и нарядит в платья, оставшиеся от убитых дворянских дочерей.
Гайдуки огорченно топтались у ворот.
— Нам было так хорошо, а эта чертова баба выгнала нас на мороз!
Поток гайдуцкой брани несся вместе с хлопьями снега к прикрытым занавесками окнам людской, робко подмигивавшим дикой мгле.
— Вы и впрямь горемыки, — сказал Павел Ледерер, — жалкие холуи чахтицкой госпожи. Такая потаскуха, как Дора, может вами помыкать!
— Черт бы ее побрал! — Гайдуки продолжали клясть ее последними словами.
— Ну, что до меня, так я как-нибудь утешусь. — Павел Ледерер отошел от ворот. — Есть такое местечко, где меня примут с распростертыми объятиями.
— Какое это местечко?
— Гнездышко подружки! — ответил он и разразился смехом тем более победным, что гайдуки смертельно завидовали ему.
Чахтичане спали спокойным сном.
А с бездонного черного неба под завывание метели сыпал холодным пухом снег.
Ледерер был в отчаянии. Только бы не опоздать, только бы замысел его удался. Он освободит Барбору, а если это ему не удастся, погибнет вместе с ней!
Как раз в то время, когда Павел стучался в ставни священника, Дрозд, Калина и Кендерешши подъезжали к охотничьему замку.
— Всмотритесь, други, — пальцем указал Ян Калина на маленький замок, занесенный снегом и белеющий во тьме, — он словно заколдованный. Но не принцы расколдуют его, а разбойники!
Когда сани остановились у кованых дверей, всеми овладело радостное волнение.
Вот-вот их, застывших, согреет радостный блеск глаз тех троих, ради которых они пойдут хоть на край света…
— Что такое? — воскликнул пораженный Кендерешши. — Двери отперты!
— Чую, дело неладное! — крикнул Андрей Дрозд и ворвался внутрь, а за ним остальные.
На пороге большого зала они застыли как вкопанные. В бликах догоравшего очага они увидели на полу груду тел, которая вдруг зашевелилась.
— Ян, сыночек мой! — застонала Калинова.
— Солдаты одолели нас и связали! — закричал один из разбойников.
— А девушек уволокли! — крикнул другой.
— Меня не развязывайте, други, — просипел Вавро. — Лучше на месте убейте. Я всему виной. Думал, это наши ребята, и открыл двери. Оказалось — солдаты. И с ними Фицко. Дрались мы яростно, но их было слишком много, не справились мы.
— Треклятый Фицко! — ругался Дрозд. — Клянусь небом, попадись он мне — разорву на куски, сам дьявол его не соберет!
Калина затеплил свечи. Освободил от пут измученную мать.
— Сынок, — плакала она, — видел бы ты, как ярился Фицко, как бешено связывал девушек, как страшно клял и ругал их. Господи, если с ними что случится, лучше не дожить мне!
— С ними ничего не случится, матушка, — утешал ее Ян. — Освободим их.
— Двоих убили! — крикнул Кендерешши.
Эти двое не были связаны. Но не подавали и признаков жизни. Лежало там еще пятеро раненых солдат. Одного из них Дрозд схватил за горло:
— Куда девушек уволокли?
Солдат с трудом ловил ртом воздух.
— Не знаю, хоть убейте, ничего не могу сказать.
Калина, Дрозд и Кендерешши, простившись со старушкой и товарищами, чуть позже уже стояли перед замком.
Куда направить стопы? На этот вопрос они не находили ответа. Метель замела все следы похитителей.
— Ничего не остается, как отказаться от погони за господскими холуями и ехать в Чахтицы, — решил Ян Калина. — Если они не устремились со своей добычей прямо туда, рано или поздно все равно там объявятся, и мы их встретим со всеми почестями.
Они сели в сани и потонули в ночи.
Меж тем в чахтицком приходе царило оживление. Ледерер разбудил священника, Лошонского и графа Няри.
— Вовсе не обязательно нам из-за этих девушек беспокоиться, — кисло заметил граф, недовольный тем, что его потревожили. — Пятью меньше, пятью больше — какая тут разница. Главное, чтобы у Алжбеты Батори было на граде кого мучить и убивать — только так можно будет найти следы ее злодеяний.
— Если бы речь шла об одной девушке, а не о пяти, — возразил священник, — и то мы бы совершили преступление, не пытаясь ее спасти.
— Мы вызволим их, — возгласил кастелян и с молодеческой живостью стал одеваться.
— Черт знает что! — Граф махнул рукой и вернулся в свою комнату. — Когда тут объявится палатин, он найдет в граде одни трупы!
Немного погодя священник с кастеляном уже ходили по домам, и народ валом повалил во двор прихода. Там их приветствовал мужчина с черным от сажи лицом, похожий на мавра. Любопытные глаза тщетно вглядывались в черное лицо в надежде отгадать, кто это. То был Павел Ледерер.
Несмотря на уговоры священника и кастеляна держаться в стороне, ибо он мог лишиться жизни, узнай его слуги, именно он повел в замок ватагу в сорок человек.
— Сынок, — сказал Микулаш Лошонский, — раз не хочешь слушаться уговоров, я тоже пойду с тобой. Изо дня в день становлюсь сильнее и моложе. Увидишь, как я буду биться!..
Ворота были все еще открыты. Но едва гайдуки заметили тучу мужиков, грозно валивших от прихода в замок, они сразу захлопнули их, не успев, правда, опустить затвор. Могучие плечи, однако, легко распахнули их настежь, отброшенные гайдуки распластались на снегу. Не успели они подняться, как нападавшие, сжав кулаки, набросились на них с бешеными криками. Побоище было знатное.
Пять девушек, которых успели выкупать и переодеть, стремительно бросились к окнам. Они понимали, что ради них разразилась яростная схватка и что от ее исхода зависит их свобода и жизнь.
Ловушка расставлена
— Усилить в замке стражу! — повелела Фицко графиня, когда Дора сообщила ей, что вчера чахтичане избили гайдуков и освободили пятерых пленниц. Горбун только что воротился из охотничьего замка и гордо предстал перед госпожой — объявить о своей удаче.
— Вора, укравшего драгоценности, и остальных главарей разбойников мы изловим в самое ближайшее время, ваша графская милость.
— Неужели? — загорелась радостью графиня.
— Девушки уже при мне, ха-ха-ха! А теперь заполучим их ухажеров… Как узнают, где их разлюбезные, они хоть в самый ад за ними полезут!
— А где же они?
— Под хорошим присмотром в подольской обители.
— А тебя никто не выследил, когда ты девушек туда отвозил? И почему их сразу же не привез сюда?
— Никто меня не выследил ни при отъезде, ни по дороге. Соблюдая осторожность, я приказал привезти оттуда телегу с мешками брюквы. Я и сам сидел в таком мешке. Девушек можно сюда привезти только с оглядкой и ночью. В округе рыщут разбойники и их сообщники.
— Ты слышал, Фицко, что произошло вчера вечером?
— Слышал.
— А не подозрителен ли тебе тот парень с вымазанным сажей лицом, что вел с кастеляном чахтичан в замок?
— Очень даже подозрителен, — ответил Фицко. — Уже не раз в замке творились вещи, в которых наверняка замешан вероломный преступник, сообщник наших врагов.
— Это правда. И подозрителен прежде всего слесарь.
— Павел Ледерер? — Фицко побледнел.
— Именно. Дора говорит, что узнала его, хоть он и был вымазан сажей. А потом от гайдуков я узнала, что сразу же после ее приезда слесарь оставил замок, так что только он и мог сказать о привезенных девушках. И еще я узнала, что вчера недруги мои сошлись в приходе, а среди них был и Ледерер. Гайдуки у ворот града уже подстерегают его, чтобы схватить и бросить в темницу. Отдаю его в твои руки. Пытками вытяни из него все его тайны!
Фицко гневно задышал. Единственный человек, которому он доверял и которого посвящал в свои планы, оказывается предателем!
— Ваша графская милость, прошу вас отменить приказ насчет слесаря, — сказал он, подумав. — Если это и впрямь союзник разбойников, он нам пригодится. С его помощью мы можем подсказать разбойникам наши планы, хе-хе-хе, в таком виде, в каком нам удобно. Шила в мешке не утаишь, он сам выдаст себя!
— Пусть будет по-твоему!
В действительности же Фицко хотел еще раз убедиться, предатель ли Павел, а если это так, самому и разделаться с ним, пока он и его не выдал. Павлу Ледереру ведомо, что он выкрал сокровищницу, как и то, что он собирается улизнуть, едва заполучит Магдулу. В расстроенных чувствах он вышел на подворье и стал поджидать предателя.
Только он оставил зал, к графине, задыхаясь от восторга, вбежала Илона.
— Я опять зацапала девушек, которых чахтичане освободили! — с победным видом доложила она. Добиваясь расположения госпожи, она состязалась с соперницей. — Дора их проморгала, а я быстрехонько дело поправила.
— Как же ты их поймала? — обрадовалась графиня.
— Прознала я, что их задержат в приходе до самого утра, а потом повезут в Новое Место. С пятью гайдуками поспешила под Скальский Верх и подстерегла их там. Ничего не было проще, как связать возчика и пятерых девушек. Теперь они в сторожке, а как стемнеет, на приходской телеге повезу их в град.
Наконец появился Павел Ледерер. Фицко заковылял к нему, состроив радостную физиономию:
— Уж никак не могу дождаться тебя, приятель. Пошли, поговорить надо, пока время есть.
— Уж не собрался ли ты дать деру?
— Не знаю. Вдруг все так повернется, что тебе самому захочется драпануть…
— У меня такого желания нет… — Слесарь испытующе посмотрел в лицо горбуна.
— Тогда, выходит, смоюсь я, да так, что и глазом никто моргнуть не успеет, — расхохотался горбун и взял Павла дружески под руку. — Пойдем потолкуем на прощание.
И он повел его в башню, в бывшую горницу кастеляна. Усевшись там на кипу книг в углу, горбун выложил план, который на самом деле должен был погубить и Павла и главарей ватаги.
Закончив разговор, Павел Ледерер отлучился из града под тем предлогом, что в Чахтицах у него дела, а Фицко поспешил объявить госпоже:
— Если слесарь предатель, я возблагодарю небо и ад, потому что он поможет нам изловить Дрозда, Кендерешши и Калину. Уже завтра ночью эта троица может оказаться в наших руках.
— И я получу назад свои драгоценности? — подуськивала его графиня.
— Уж я-то развяжу Кендерешши язык, будь он даже каменный. Пусть выложит, куда упрятал украденные сокровища!
Он не успел еще пересказать свой план, как в зал ворвалась возбужденная Дора.
— Не дала я маху, ваша графская милость, — запыхавшись, доложила она госпоже. — Вчера именно Павел Ледерер вел на замок чахтичан. Подслушала я разговор девушек. Одна говорит: «Как же я была счастлива. Меня Павел Ледерер освободил. Я уж было решила, что потеряла его, что он любит Магдулу Калинову. Но что нас теперь ждет? Только бы Павел узнал, что я здесь, он бы нас снова освободил!»
— А как зовут эту девушку? — спросил Фицко.
— Барбора Репашова, — ответила Дора.
И тут же спохватилась: лучше бы язык себе откусить, чем передать весь этот разговор госпоже. Теперь та догадается, что она выдавала за дворянок дочерей обыкновенных ремесленников. Но план Фицко и поимка предателя так занимали госпожу, что в ней не проснулось ни малейшего подозрения.
Однако до конца свой замысел Фицко так и не открыл графине. Ему не хотелось, чтобы Павел поплатился за то, что спас свою милую, если ничего другого на его совести не числится. Если слесарь выдержит испытание, которому он подвергнет его, можно будет освободить Барбору и спасти Павла. Этого требовал его злодейский кодекс чести.
В приходе меж тем Дрозд и Кендерешши ломали голову, стараясь угадать, куда отволокли девушек, и ждали сообщников, разосланных по окрестным деревням на разведку. Кое-кто уже успел вернуться, однако следов никто не обнаружил. И вот, когда они уже совсем отчаялись, в приход примчался Павел Ледерер.
— Други мои, я знаю, где девушки!
— Где? Где?
— В подвале миявской усадьбы!
— Ты это точно знаешь? — спросил Андрей Дрозд.
— Разумеется. Фицко мне все рассказал. Сегодня ночью их хотят перевезти в чахтицкий град.
Они не знали, как благодарить его. Откуда им было знать, что радуются его и своей погибели…
— Надо побыстрей собрать по возможности всех ребят, — распорядился Ян Калина, — а там ударим по миявской усадьбе…
— Пока вы будете спасать своих ненаглядных, — улыбнулся граф Няри обрадованным вольным братьям, — я с кастеляном, если он соизволит меня сопровождать, наведаюсь в подземные коридоры замка.
— А для чего? — удивился Микулаш Лошонский.
— Разумеется, не ради приятной прогулки. Выроем клад Фицко, поскольку уже завтра я должен продолжить свой путь.
— Славные настали времена, — вздохнул Ян Поницен. — Разбойники идут защищать, словно рыцари, слабых девушек, а граф собрался вырыть клад…
— Да, вырыть сокровища для того, чтобы вернуть каждому то, что у него похитили загребущие руки. Это тоже рыцарская задача!
Микулаш Лошонский был в восторге от замысла графа.
Итак, ночью предстояли бурные события…
Еще под вечер Фицко отправился с пятьюдесятью ратными людьми на миявский хутор. Туда же устремились и двадцать разбойников, предводительствуемые Калиной, Дроздом и Кендерешши.
По дороге к ним присоединялись все новые и новые вольные братья. Зная, что в миявской усадьбе будет Фицко с войском они готовились к крутой схватке.
Между тем Фицко потерял было уверенность, что лесные братья пожалуют. Все зависело от того, предатель ли Павел Ледерер или нет. И горбун поймал себя на том, что предпочел бы убедиться в его верности и надежности. Он охотно примирился бы и с тем, что разбойники не попадутся сегодня в его столь ловко расставленную западню.
И в миявской усадьбе он учуял предателей и потому объявил, что покинуть ее никому не дозволяет. В окнах стояли ратники с пищалями на изготовку, и каждый знал, что если он осмелится покинуть усадьбу, то будет без пощады застрелен. Остальные воины и миявские гайдуки ждали распоряжений, спрятавшись в амбарах и конюшнях. Затем Фицко осмотрел всех подданных. Выбрав из них трех девушек и пятерых парней, отвел их в подвал.
Это был длинный и широкий погреб, в нем полно было брюквы, бочек, черпаков, ящиков, мотыг, заступов и множество всякого другого земледельческого инвентаря. В конце подвала против тяжелых, окованных железом дверей желтело несколько охапок соломы. Сюда горбун привел трех девушек и пятерых парней. Сунул факел в железную скобу, торчавшую в углу.
— Видите, как я о вас забочусь, — хохотнул он.— И свет припас, чтобы вас тут в темноте привидения не пугали. Даже о ваших удобствах подумал — не сидеть же вам на холодной голой земле. Затопить для вас, к сожалению, не могу, сами обогреетесь. Обнимайтесь себе вволю, никто вас не увидит, кроме меня, а я умею молчать, что твоя могила.
Вскоре он привел пятерых солдат и велел пятерым крестьянским парням переодеться в их форму.
— Ишь как вам идет, — говорил он, прыгая вокруг них. — Смотрите, ведите себя как ратники, когда примчатся разбойники и захотят умыкнуть у вас девушек.
Над усадьбой густела тьма, свистел резкий ветер, который, словно в веселой игре, сдувал с крыш снег и на дворе собирал сугробы.
— Итак, мы готовы, — пробормотал Фицко. Закрыв дверь, притулился возле нее. Он довольно оглядывал девушек, которые испуганно жались, чтобы согреться, и поддельных ратников, стыдливо ведших с девушками разговор. Подчас лицо его искажалось от злости. Он так скрипел зубами, что девушки и переодетые парни застывали от ужаса. Это Фицко думал о Павле Ледерере — и загадывал, что он с ним сделает, если набегом разбойников будет доказана его измена…
Тем временем лесные братья приближались к Мияве, в чахтицком приходе Лошонский советовался с графом Няри насчет похода за кладом Фицко, а в граде терзался Павел Ледерер. Дора вторглась к нему в каморку, как раз когда он думал о Барборе, глядя в темнеющее небо, и злорадно ему сообщила:
— А те девки от нас не ушли далеко, слышал небось? Зря старался этот чернолицый, зря освобождал их. Опять они, голубушки, попались!
— Где они? — вскочил он.
— В полной безопасности, — рассмеялась Дора, с явным наслаждением наблюдая, как она этой вестью добила его.
Он пришел в себя, когда Дора уже ушла. И понял, что выдал себя, обнаружив, как дороги ему эти девушки. У него мелькнуло подозрение, что Дора вчера узнала его. Теперь к тревоге за Барбору добавилась тревога и за себя самого.
Да, он в опасности, это очевидно. Алжбета Батори распорядилась без ее особого разрешения никого не выпускать из града. Поначалу он не почувствовал в ее приказе ничего подозрительного. Но сейчас он вдруг понял, что решение это связано с ним, что она ждет только возвращения Фицко, чтобы убедиться в его предательстве. И наказать жестоко. Его положение было тем отчаяннее, что он не мог думать о собственном спасении, покуда не спасет Барбору…
Ему удалось проникнуть в подземелье. И то лишь потому, что над градом распростерлась непроглядная тьма, а у входа в подземелье не было стражи.
Он прошел подземными коридорами, заглянул в застенки, в узилища, в пропасть под подъемной дверью, о которой давно знал, и даже не подозревал, что в это самое время бабищи-дьяволицы, предвкушая готовящийся спектакль, представляют Барбору чахтицкой госпоже…
Прыжок в пропасть
Алжбета Батори была в восторге от замысла Фицко — заставить Барбору Репашову уличить своего милого в предательстве и тем самым вынести ему смертный приговор. Не дождавшись его возвращения, она приказала привести к ней Барбору.
— Ты знаешь Павла Ледерера? — спросила она ласковым голосом, напряженно следя за каждым ее движением.
Барбора побледнела. Ее обуял страх за Павла.
— Не знаю, — ответила она не раздумывая. Она вдруг заподозрила, что вчера, когда он спасал ее, кто-то мог его узнать.
— Твое счастье, что не знаешь его, — улыбнулась госпожа загадочно. — По крайней мере тебя не огорчит известие, что его ждет смерть за похищение одной из самых любимых моих служанок, Магдулы Калиновой.
Барбора оторопело уставилась расширенным глазами на графиню.
— Магдулы Калиновой? — вскрикнула она, словно имя это проткнуло ее сердце ножом.
— Вот именно! Он безумно влюбился в нее и сразу же после Нового года собирается жениться на ней! — сказала чахтицкая госпожа, наслаждаясь действием своих слов.
Сердце Барборы сжала печаль, горло стянуло, она едва дышала, рот наполнился горечью, глаза — слезами.
— Неправда! — выкрикнула она. Ревность и вера в Павла Ледерера отчаянно боролись в ее душе.
Она снова вспомнила все радости вчерашней встречи. Вспоминала его слова в маленькой комнатке прихода, свидетельнице их счастья, слова, подарившие ей высшее блаженство. На губах она все еще чувствовала вкус его поцелуев. «Мы поженимся раньше, чем ты думаешь…» — твердил он, обнимая и целуя ее. И все это неправда? Неужели он притворялся, что любит? Ревность заставила ее вспомнить то время, когда она была уверена, что потеряла его из-за Магдулы. Убитая мыслью, что она его и вправду потеряла, она бессильно опустилась на пол.
— Вот видишь, видишь, — говорила Алжбета Батори с притворным сочувствием, — надо было искренне и правдиво ответить на мои вопросы, тогда я бы не огорчила так тебя. И все же докажу тебе, что у меня сердце — не камень. Если ты так любишь Павла Ледерера, я сжалюсь над ним и подарю ему жизнь. Пусть женится на Магдуле Калиновой!
Барбора уже не осознавала, что делает, что говорит. Ее любовь обернулась пламенеющей ненавистью.
— Нет! Пусть лучше погибнет!
Алжбета Батори разразилась неистовым смехом, вместе с ней захохотали и обе помощницы. То был словно ледяной град, осыпавший Барбору, распростертую на ковре в судорожном плаче. Очнувшись, она непонимающе воззрилась на госпожу. Отчего она так смеется?
— Я исполню твое желание, — сказала госпожа, вновь посерьезнев. — Павел Ледерер погибнет! Погибнет, хотя и хотел жениться на тебе, а не на Магдуле Калиновой, хотя похитил вчера тебя, а не Магдулу!
Барбора вскочила, будто пол под ней загорелся, и кинулась на госпожу, поняв внезапно, что графиня играла с ее чувствами и принудила ее предать любимого. Но служанки, продолжая смеяться, грубо навалились на нее, да так, что она и шелохнуться не могла.
— Попробуем охладить ее страстную кровь, — приказала госпожа. — Выведите ее во двор.
Дора крепко схватила Барбору и поволокла на подворье. Ратники сразу же заметили: что-то затевается. Тут же сбежались со всех сторон.
Завывал морозный ветер. Госпожа, хоть и накинула теплую шубу, вся передернулась от холода.
— Разденьте ее донага и поливайте водой! — приказала она. — А вы, служилые, приведите слесаря, пусть он полюбуется на прелести своей милой, прежде чем они заледенеют.
Страх перед страшным позором и ледяной купелью удвоил силы Барборы. Она заметалась в руках Илоны, вырвалась и помчалась прочь. Обе бабищи, как дикие фурии, с ревом гнались за ней. Умереть, лучше умереть! Она в отчаянии мчалась к крепостному валу. Солдаты отскакивали, давая ей дорогу.
На крепостном валу она резко остановилась. Злыдни уже почти догнали ее. Она еще кинула последний взгляд на свет, утопавший в ночной тьме, на темное, беззвездное небо, на выстланную снегом долину внизу — и вслепую прыгнула на крутой откос, словно в объятия милого.
Злыдни и солдаты в ужасе смотрели на то место, где еще мгновение до этого белела ее фигура, которая сейчас, вся изуродованная, катилась по откосу вниз…
Только на Алжбету Батори этот страшный прыжок в пропасть смерти не произвел никакого впечатления. Она смеялась сухим, холодным смехом, подобным ледяному сиверко, жалобно завывавшему в крепостных башнях и бойницах, а затем крикнула своим дьяволицам, ошеломленно застывшим на палу, точно снежные бабы:
— Приведите остальных девок!
Чем временем в приходе граф Няри надевал на себя униформу пандурского капитана. Священник и капитан с любопытством наблюдали за ним.
— Почему вы переодеваетесь? — спросил священник.
— Не хочу, чтобы наша вылазка за кладом Фицко окропилась кровью.
И все убеждало в том, что и вправду крови не будет.
Выйдя во двор, граф Няри вскочил на коня и крикнул тем пятнадцати чахтичанам, которые, вооружившись заступами и мотыгами, ждали вместе с Микулашем Лошонским:
— Подождите еще немного, я приеду за вами!
Гайдуки, стоявшие на страже в воротах, с любопытством смотрели на всадника, скакавшего к замку.
— Гайдуки, — крикнул им измененным голосом всадник в форме пандурского капитана, — быстрее по коням! Госпожа приказывает всем немедленно гнать в Старую Туру, где между ратниками и разбойниками кипит бой. Там дорога каждая рука.
— А кто же будет охранять замок? — спросил один из гайдуков.
— Я с несколькими подданными. Сколько гайдуков у входа в подземелье?
— Пятеро.
— Так и тех прихватите. В Старой Туре нужны все до последнего!
Ничего не подозревая, гайдуки тут же вскочили на лошадей и вылетели из ворот.
Вскоре, однако, они перешли на трусцу, открыто признаваясь друг другу, что желательно достичь места битвы, когда она уже закончится.
Граф Няри вернулся в приход за кастеляном с чахтичанами и немного погодя, не встретив никакого сопротивления, проник в замок, а затем и в подземелье, где был зарыт клад горбуна…
Граф уверенно всадил заступ в землю и стал копать. Вскоре, однако, он убедился, что клад исчез… Нашел ли Фицко новый тайник, или кто-то опередил его?
— Клад мы должны во что бы то ни стало найти, — воскликнул граф, кипя от ярости при виде пустого тайника. Он стал со своими попутчиками немедля копать землю между бочками да и в других местах, где только замечали малейшие признаки свежих раскопок.
Яну Поницену в ту ночь так и не удалось лечь, освежить тело и душу спокойным сном. Не мог он и вознести к небу чистую молитву.
Мысль неотступно возвращалась к Калине, Дрозду и Кендерешши. Затем устремлялась и в Мияву, и в подземелье, где трудились кастелян с графом и их спутниками. Со стыдом ловил себя пастор на том, что от сердца шла молитва не только о рыцарях, поспешивших освободить плененных девушек, но и о тех, кто, собственно, намеревался похитить чужое добро…
Он беспокойно ходил по комнатам и напряженно прислушивался к каждому звуку — не возвращаются ли разбойники с освобожденными девушками или граф и кастелян с найденным кладом Фицко… Тревога его нарастала.
С улицы донесся шум. Священник выбежал из дома. К приходу приближалась группа мужчин. Они несли женщину, которая не проявляла признаков жизни.
— Мы сторожили, как нам было приказано, у тайного входа и вдруг услыхали отчаянный крик, — поведал один из мужчин. — Мы пошли на этот крик и на откосе обнаружили эту женщину. Должно быть, ее сбросили с града. Лишь благодаря сыпучему снегу она вся не покалечилась. И еще повезло ей, что мы сразу нашли ее. А то замерзла бы.
— Значит, жива? — спросил сочувственно священник.
— Жива, — ответил чахтичанин, — но у нее какие-то странные приступы: бредит, выкрикивает несвязное, вырывается из рук. Кричит: «Хочу умереть, хочу умереть!» Дергается изо всех сил, наконец, умолкает, а немного погодя все повторяется сначала.
— Боже святый, да ведь это же Барбора Репашова! — выкрикнул священник в испуге, когда мужчины опустили несчастную на пол и пасторша со служанками занялись ею. — Это она! Как она попала на град?
Когда Барбору уложили в постель, она открыла глаза, села, но ожидаемый приступ не повторился. Она увидела перед собой доброе, заботливое, окаймленное белыми волосами лицо Яна Поницена. Сложив руки, словно в молитве, Барбора воскликнула голосом, от которого у всех до боли сжалось сердце и навернулись слезы на глазах:
— Спасите Павла! Святой отец, спасите его. Все о нем известно! Я предала его!
Голова ее опустилась на подушки, и она разразилась рыданиями. Она впала в бесчувствие, тело перестало трястись в судорожном плаче. Теперь она лежала спокойно. Лишь на лице ее лежала печать невыразимой печали и горя.
Ян Поницен не успел задуматься над последствиями предательства Барборы. Сам не свой прискакал один из участников миявской вылазки и крикнул:
— Дрозда, Калину и Кендерешши и всех остальных товарищей переловили в подвале миявской усадьбы!
Запыхавшийся разбойник еще не успел досказать, в какую ловушку их заманил Фицко, когда прибежал чахтичанин, остававшийся на страже у тайного входа под откосом.
Он поведал им, что только что в подземелье втащили закованных в цени Дрозда, Калину, Кендерешши и остальных товарищей. Но и это еще не было последним событием, взволновавшим чахтичан и приведшим в ужас Яна Поницена.
У входа в замок раздался дьявольский гвалт. Это возвратились гайдуки, хитростью удаленные графом из замка. Должно быть, они встретили на дороге Фицко, который наверняка угадал, что переодетый капитан замыслил недоброе в замке, а потому отослал гайдуков. Он мигом повернул их назад.
— Все погибли! — ломал Ян Поницен руки. — Калина, Дрозд, Кендерешши с самыми смелыми товарищами в темницах подземелья, Ледерер предан на граде, преданы и Лошонский с графом — в подземелье, вход туда прегражден. Творец небесный, как ты можешь допустить торжество злодеев!
Собравшиеся в приходе чахтичане угрюмо молчали. Но лица у них тотчас прояснились, сердца загорелись новой надеждой, когда Ян Поницен сжал кулаки и пригрозил:
— И все-таки мы не погибнем! Мы обязательно спасемся!
Приближалось утро. Колокола тревожно зазвонили над Чахтицами. По улицам, на которых тьма уже бледнела, сновали всполошенные люди, от уст к устам, от сердца к сердцу летел призыв — всем встать против града, чтобы покончить с чахтицкой госпожой и ее прислужниками!
Перед приходом скапливалась толпа мужчин, вооруженных ломами, топорами, дубинами, саблями и ружьями.
Из посеянных искр разгоралось пламя…
На земле мятеж — под землей цепи
— Главари разбойников, — докладывал Фицко Алжбете Батори, которая в эту ночь даже не прилегла, возбужденная бурными событиями, — закованы в цепи и брошены в подземные узилища вместе с ватагой самых своих дерзких товарищей, а по соседству с ними за решетками сидят Магдула Калинова, Мариша Шутовская и Эржика Приборская.
Фицко весь лучился от радости. Не потому, что хотел порадовать госпожу желанным известием, а прежде всего из-за того, что наконец сумеет отомстить всем своим недругам и принудить Магдулу к сожительству.
Когда он рассказывал, в какую ловушку заманил разбойников, каждое его движение полнилось довольством.
— Они влетели в подвал как слепые, когда увидели там трех девок, которых сторожили пятеро солдат. А за ними кинулись и остальные. Им и в голову не пришло, что я стою, спрятавшись за дверью. Пришли они в себя, лишь когда дверь за ними закрылась и они убедились, что это вовсе не Эржика, не Магдула и не Мариша, а чужие девки и что ратники, на которых они так яростно наскакивали, вовсе не ратники, а переодевшиеся в солдат батраки. Тогда они бросились к выходу. Дверь была не заперта, ничем, не загорожена, но перед ней выстроились непреодолимой стеной мои люди. Я не лишился жизни в дикой схватке только благодаря тому, что один из ратников звезданул Дрозда по башке и тот отпустил мою шею. Он потерял сознание, и мы связали его так, что ему уже не освободиться, будь у него хоть в десять раз больше силы. Потом мы схватили Кендерешши и Калину. Когда разбойники увидели, что их главарей мы обезвредили, они, отчаянно отбиваясь, разбежались кто куда. Мы с добычей поспешили в Чахтицы, потому как были убеждены, что разбежавшиеся разбойники соберут своих сообщников и попытаются пленников освободить. А для большей уверенности я позаботился и о том, чтобы перевезти девок.
— Не забудь, Фицко, о моей сокровищнице. — Эта мысль теперь занимала госпожу более всего.
— Я думаю о ней денно и нощно, — ответил он вполне искренне, от всего сердца.
— Ты перво-наперво должен вырвать у Имриха Кендерешши хоть клещами признание, куда он ее спрятал, — сказала она, — а потом приведи мне всех разбойников и тех трех девушек. Мы со всеми расквитаемся.
Алжбета Батори удалилась в свою тайную залу, где ждали ее Илона и Дора с четырьмя подругами Барборы Репашовой. Фицко же, захватив жаровню, наполненную горящими угольями, клещи и другие орудия пыток, тем временем спускался в подземелье. Лицо его, озаренное горящими угольками, было до того искажено предвкушением близкой мести, что каждый, видевший его, не мог не содрогнуться. Он то и дело дул на угли с такой силой, что глаза вылезали из орбит. Приступ злобы чередовался с радостью. Наконец наступил желанный день. Магдула, а с ней и все прочие, кому он поклялся отомстить, теперь в его руках. Магдулу он еще попытается заполучить, но если это ему не удастся, она умрет так, как еще не умирала ни одна девушка. Разбойники станут свидетелями ее смерти, а потом отправятся за ней…
Не забывал он и о Павле Ледерере. Его он оставит напоследок. Содрогнись, Павел Ледерер, это будет чудовищная расплата! А потом ночью он возьмет из тайника свой клад, запряжет в лучшие сани лучших лошадей и умчится в края, где никому и в голову не придет искать его.
Дорога быстро приближалась к концу. Вот-вот — и цель достигнута! Он был уже в длиннющем темничном коридоре. Жаровня с горящими угольями освещала ему дорогу тусклым красноватым светом. Мимоходом он заглянул в едва освещенный проем решетчатой двери, за которой никто не был заперт, и тут же завопил, будто сам дьявол вселился в него, и выронил жаровню с углями и пыточными орудиями, которые нес под мышкой.
— Так ты здесь, собака? — хриплым голосом крикнул он. — Что ж, ты как раз явился вовремя!
Он молнией метнулся к двери и запер ее.
В углу узилища, затаив дыхание, жался смертельно бледный Павел Ледерер…
Страшное подозрение потрясло горбуна.
Не освободил ли слесарь его пленных?
Нет.
Одним взглядом он в этом убедился.
Вон там на земле лежат связанные главари вольницы — Калина, Дрозд и Кендерешши. А рядом три девушки. Когда в дверях появился Фицко, цепи зазвенели, а девушки, съежившиеся в углу темницы, замерли от ужаса, словно окаменели.
— Слушай внимательно, — прошипел он Ледереру, снова вернувшись к нему, — хотя нет, ты даже слушать не достоин, открой получше глаза! Все, что ты увидишь, — ничто против того, что испытать придется тебе прежде, чем испустишь свою предательскую душу!
Фицко решил сперва расквитаться с девушками, причем здесь, в коридоре, да так, чтобы разбойники и Ледерер видели, что происходит, и слышали каждое-каждое слово.
Он вошел в темницу к девушкам, держа в руках факел.
— Магдула Калинова, следуй за мной! — проговорил он самым ласковым тоном, каким только мог произнести.
Магдула прижалась к Марише и заплакала.
— Не пойдешь? — Ее упорство и слезы наполнили горбуна таким гневом, что в голосе его пропала всякая ласковость. Осталась одна лишь злоба. Он яростно схватил Магдулу за руку, оторвал ее от оцепеневших подруг и выволок в коридор.
Цепи разбойников грозно зазвенели, когда в тихом коридоре разнесся пронзительный крик. То был крик ужаса, изданный Магдулой при виде жаровни с горящими угольями и пыточных орудий.
Граф Няри и Микулаш Лошонский, да и вся ватага обливались потом от напрасных трудов. Между бочек не видно было ни одного невскопанного местечка.
— Сам сатана подговорил этого негодяя зарыть клад где-нибудь в другом месте! — отирая вспотевшее лицо, произнес граф, который, должно быть, впервые в жизни занимался подобным делом.
— Не думаю, чтобы он спрятал его где-то далеко от этого места, — рассудил кастелян.
— Я тоже не думаю, — ответил граф, — поэтому отдохнем немного, отведаем вина чахтицкой госпожи и продолжим поиски!
В то время как они пили, взгляд графа остановился на огромной винной бочке, которая — насколько он помнил слова Ледерера — вела в тайные коридоры. Он молча подошел к бочке, и сразу же перед его удивленными спутниками разверзлось темное устрашающее отверстие.
— Продолжайте пить дальше, покуда мы не вернемся, — сказал он чахтичанам. Он взял фонарь и кивнул кастеляну, приглашая его последовать за ним.
Сделав несколько шагов по коридору, они ошеломленно застыли: перед ними простиралась пропасть, черная, как ночь. Коридор, который шагов через пять сворачивал вправо, не имел дна. Граф было подумал, не спрятал ли Фицко свой клад в тайном коридоре. Но они не могли сделать ни шагу. Поворот был настолько крутым, что ни по лесенке, ни по бревнам нельзя было преодолеть пропасть. Тут мог бы помочь только Ледерер, который знал, как поднять опущенный мост.
Когда они вернулись к чахтичанам, только что обнаружившим бочку с хорошим вином, за дверью, выходящей во двор, раздался вдруг суматошный топот, крик и подозрительный шум. Подбежав к двери, все прислушались.
— Колокольный набат!
— Вы слышали? Кто-то крикнул: «Откройте ворота, или мы выломаем их!»
— Выстрелы! Один, второй! Громкая стрельба!
Они напряженно прислушивались к тому, что делалось снаружи.
— Неужели поднялся мятеж? До времени? — засомневался граф Няри. — Если это так, значит, произошли ужасные вещи, принудившие их к этому. Священник не призвал бы к восстанию, не имея на то особо важных причин.
Через минуту стрельба стихла, и в дверь, ведущую в подвал, раздались могучие удары.
— Ломятся в замок! — догадались искатели клада.
Но кто? Что случилось наверху в то время, как они искали клад Фицко?
— Сейчас посмотрим, в чем дело! — сказал граф. — Но продолжим то, ради чего мы сюда пришли. За работу, друзья!
И заступы снова впились в землю. Глаза следили, не звякнет ли в возникающих ямах заступ о ящик, а уши прислушивались к суматохе, поднявшейся на поверхности.
На граде заметили, что в Чахтицах что-то происходит. Прежде всего о том возвестил набатный звон колоколов, а потом — и столбы дыма и пламени, вздымавшиеся к небу от огромных костров на окрестных холмах.
Ратники и гайдуки были бессильны что-либо предпринять. Никто не отваживался потревожить госпожу, которая заперлась в потаенном зале вместе с Дорой, Илоной и четырьмя девушками. Не сделали они этого и тогда, когда прибежавший гайдук поведал, что чахтичане подняли мятеж. Когда же наконец госпожа вышла из потаенного зала, ей сообщили, что мятежные жители Чахтиц, должно быть, уже захватили замок.
Поначалу она яростно накинулась было на предводителя ратников, обвиняя его в том, что он и его люди равнодушно наблюдают за происходящим в замке, но, узнав от него, что все пороховые запасы пропитаны водой и, стало быть, теперь бесполезны, а без огнестрельного оружия рассчитывать на успех невозможно, она, как ни странно, успокоилась.
Пусть эта свора неистовствует в замке, лишь бы ее злоба не достигла града, подумалось ей. Еще несколько дней — и она навсегда исчезнет, ее гонец уже оповестил семиградского князя, ее брата, что она пожалует к нему после Нового года. Одновременно гонец напомнил и Юраю Заводскому об обещании навестить графиню в последний день года. Пусть только явится — он исчезнет вместе с нею. Не согласится добром — она силой увезет его. Ее ли только мятежники — кто знает, сколько их — не преградят ей дорогу и не помешают побегу.
Эти опасения заставили ее обратиться к капитану:
— Господин капитан, поскольку мне неведомо, где в данное время находится палатин, снарядите без промедления гонца к нему в Прешпорок и Бытчу — пусть уведомит его, что в Чахтицах бунт, и попросит подкреплений и новых запасов пороха.
Она была убеждена, что, как бы ни относился к ней палатин, он сделает все для подавления мятежа. А когда ему заблагорассудится расследовать его причины и вмешаться в ее дела, она уже будет за горами, за долами.
— Фицко еще не вернулся? — спросила она, вспомнив о своих сокровищах и о врагах, с которыми должна была рассчитаться. Графиня нетерпеливо осмотрелась.
— Нет, — ответили служанки.
— Что ж, выходит, нам придется достойно встретить разбойников и их возлюбленных, у меня и для Фицко найдется неожиданный подарок!
По ее повелению ратники вынесли во двор тяжелый железный трон, выкованный после подавления восстания Дожи. Чахтицкий властелин распорядился тогда выставить его на площади, дабы он напоминал восставшим об ожидавшей их участи, о судьбе главаря бунтовщиков, посаженного после подавления восстания на раскаленный железный трон…
— Хорошенько раскалите трон, чтобы «князь» как следует погрелся на нем, — распорядилась она, с наслаждением представив себе, как тело Яна Калины начнет поджариваться на раскаленном железе. Свидетелями будут его друзья — и пандурский капитан, и предатель Ледерер, которые затем на этом же троне расстанутся с жизнью. Полюбуются этим и их милашки, среди них и ее дочь Эржика, для нее она тоже припасла подарочек — нет, не погибнуть ей обычной смертью…
На дворе пылал костер, а посреди него добела раскалялся черный, тронутый ржавчиной трон. Огонь согревал ратников, но стоило им задуматься о предстоящей казни, как их начинал бить озноб.
— Дора, Илона! — позвала графиня своих дьяволиц, с хохотом подбрасывавших в костер огромные поленья. — Пойдемте, я хочу показать чахтичанам, что ничуть не боюсь их бунта.
Немного погодя они скинули со стен града на откос трупы четырех девушек, подружек Барборы Репашовой. Обезображенные тела скатились вниз. Оставляя на снегу ярко-красные полосы, они замерли у груды камней.
Восходящее солнце озарило поле под стенами, подобное огромному кровавому знамени с длинным древком…
…Магдула Калинова предпочла бы умереть, чем смотреть на лицо Фицко, на горящие уголья у его ног и на большие клещи, раскалявшиеся на них.
— У тебя всего два пути, моя дорогая, — проговорил горбун, — один ведет ко мне, другой — в объятия смерти. Либо станешь моей женой, либо погибнешь!
В темнице снова грозно зазвенели цепи. Горбун засмеялся.
— Доставил же я вам радость — вы теперь свидетели сцены, которая обычно происходит наедине.
Он подошел к Магдуле так близко, что она почувствовала на лице его зловонное дыхание.
— Так какой из двух путей ты выбираешь?
— Смерть!
— Ничего, ты еще передумаешь, — процедил он, с трудом подавляя в себе злость. — Конечно, тебе бы легче было умереть, если бы ты предстала перед Господом Богом такой же пригожей да роскошной, какой нравишься мне. Да вот посмотрим, что ты запоешь, когда эту твою пригожесть я малость подпорчу раскаленными клещами Сперва сотру, моя голубушка, с твоих щек этот гордый румянец!
Он достал из кучки углей побелевшие клещи и подержал их у самого ее лица. Ее обдало жаром, словно пламя облизало все ее тело.
Мариша и Эржика разразились рыданиями — новый хохот горбуна да звон цепей чуть заглушали их.
— Что ж, пора приступить к делу. Попрощайся с красотой своих щечек. Минута — и кожа твоя так поджарится, ты станешь такой противной, что твоя собственная матушка тебя не узнает.
— Имрих! — вскричала она с такой силой, будто перед ней разверзлась пасть самой преисподней, готовой ее проглотить. Она выкликала человека, который уже давно завладел ее сердцем. Только ей было неведомо, что он лежит в цепях в нескольких шагах от нее. И все же она верила, что именно он спасет ее от ужаса, который сейчас накатывал на нее.
Едва она произнесла это имя, как горбун рухнул перед ней на землю — клещи вылетели у него из рук.
— Прощайся же со своей подлой жизнью! — услышала она знакомый голос.
— Имрих! — крикнула она вновь, но это был уже возглас узнавания, радости, восторга и благодарности.
Это Кендерешши сразил одним ударом горбуна, не ожидавшего нападения. Он схватил его за горло и сжал железными пальцами так, что тот захрипел.
— Брось этого дьявола! Позаботься о своей милой! — воскликнул Андрей Дрозд, подскочив к ним и вырвав горбуна из рук капитана.
Эржика и Мариша, выбежав из темного узилища, обнимали и целовали Магдулу, спасенную в последнюю минуту Их радости не было конца. Магдула бросилась Имриху на шею, вся дрожа от возбуждения, от счастья, что именно он ее спас, что он здесь, рядом с нею, и что бессчетными поцелуями она может показать ему, как его любит…
Заметив в дверях темницы Калину, Мариша последовала примеру Магдулы, а Эржика сияющим взором смотрела на Андрея Дрозда.
Однако влюбленные не могли спокойно отдаваться своему счастью: яростный рев Фицко и оглушающий шум схватки мешал им.
— Нам нельзя забывать о том, кто нас спас, — напомнил Ян Калина. Он открыл зарешеченную дверь, которую Фицко только что запер, и приятели крепко обнялись.
— Великая благодарность тебе, Павел, от меня и от всех остальных!
— Не за что меня благодарить — ведь по моей вине вы находитесь здесь: это я поверил горбатому дьяволу, — отбивался Павел от благодарности друзей.
— Тогда я счастлив, что хотя бы раз тоже могу выступить в роли твоего спасителя, — рассмеялся Калина.
В тот вечер, когда он услышал от Доры, что Барбора вновь очутилась в руках чахтицкой властительницы, Павел Ледерер бродил в отчаянье по подземным коридорам, заглядывал во все темницы, выкликивал ее из бездны пропастей, о которых знал. Он был убежден, что она может находиться только в подземелье, потому и искал ее там. После долгих блужданий, как раз когда он оказался близ тайного выхода под градом, он внезапно услышал оглушающий гул подъемных дверей и рев Фицко. Он отбежал как можно дальше — насколько хватило сил. А когда услышал, что горбун со своими людьми продвигается по коридору по направлению к граду, побежал к темницам. Каково же было его удивление, когда он обнаружил, что там Мариша, Эржика, Магдула, а рядом с ними — Ян, Имрих и Андрей!
Девушки не были связаны — он тихо утешил, успокоил их, потом стал освобождать от пут лесных братьев. То была нелегкая работа, однако, благодаря инструментам, которые были всегда при нем, он справился с цепями. Но только он успел освободить последнего, как услышал вдалеке хохот Фицко. Он тут же набросил цепи на разбойников, чтобы создавалось впечатление, что они по-прежнему скованы, и удалился. Но сразу обнаружил, что не может исчезнуть не замеченным Фицко, и шмыгнул в соседнюю камеру, где и стал ждать дальнейшего хода событий.
А они развивались так, что он мог быть вполне доволен. Он видел, что в схватке с Дроздом горбун совершенно обессилел: чем яростнее он сопротивлялся ударам великана, тем больше терял силы.
Конец схватки был уже близок. Но едва Фицко заметил Павла Ледерера и понял, что он завершил свое предательство еще и тем, что освободил разбойников, нахлынувший гнев и жажда мщения взъярили слабеющее тело. Но и это уже не могло ничего изменить. Дрозд был уже достаточно взвинчен: правой рукой он держал горбуна за горло, словно клещами, а левой молотил его по спине. То было самое чувствительное место у горбуна — при каждом ударе он орал и извивался, точно рыба, выброшенная на берег.
— Вот тебе, дьявол! Конец тебе!
На этот раз он не шутил: горбун уже перестал дергаться.
— Не задуши его окончательно, Андрей! — крикнул, подскочив к другу, Калина. — Предоставь это палачу.
С трудом ему удалось уговорить Дрозда. Когда он наконец выпустил из руки горло Фицко, казалось, что тому все равно уже пришел конец: он безжизненно висел, и ноги у него болтались, как плети.
— Погоди, я тебя приведу в сознание! — крикнул Андрей Дрозд. — Притворяешься, будто кончился, а мы сейчас посмотрим, правда ли это.
В пылу схватки жаровня перевернулась, и ее содержимое, светившееся красными бликами, лежало в шаге от них. Андрей схватил горбуна за руки и за ноги и опустил на раскаленные угли.
— Так-то ты еще никогда не сидел! Тут придешь в себя, даже если черная твоя душа действительно уже давно из тебя вон.
Однако Фицко, видимо, не притворялся. Он вскочил, только когда горящие угли пропалили ему штаны и вгрызлись в тело. И снова было набросился на Дрозда, но тот одним ударом опрокинул его на землю.
Вызволенные пленники решили, что покинут подземелье через выход, ведущий в замок.
Дрозд пнул горбуна ногой:
— Собирайся, Фицко, и шагай впереди нас. Иначе мы тебя свяжем и потащим за собой на веревке. Только не вздумай незаметно нашарить на стене какой-нибудь рычаг: мы вовсе не рвемся окончить свою жизнь на дне пропасти. А коли гайдуки пожелают помериться с нами силами, ты их отговори: покуда девушки не окажутся в безопасном месте, у нас нет особого желания драться. А не захочешь дать гайдукам такой мудрый совет, сам отправишься на тот свет.
Немного погодя по коридорам подземелья двигалось странное шествие. Впереди молча брел Фицко, словно делал последние шаги перед эшафотом, за ним с факелом в руке шел Павел Ледерер, а следом — три влюбленные пары.
Недалеко от выхода, там где под длинными подъемными дверьми тянулась пропасть, Фицко остановился.
— Дальше нельзя! — сказал он тупо.
— Можно, можно! — оборвал его Ледерер, с трудом подавляя желание сбросить его в пропасть.
Фицко чуть не задохнулся от злости, когда Ледерер, нашарив рукой, сразу же нашел рычаг, и подъемные двери с оглушающим грохотом поднялись.
Граф с кастеляном и спутниками услышали скрежет подъемных дверей за огромной бочкой.
— Теперь уже с обеих сторон надвигаются на нас какие-то подозрительные силы, — ругнулся граф, который уже и так был взъярен бесплодными поисками. — Из коридора сюда кто-то приближается, да и со двора тоже неведомо кто рвется. Давайте быстро спрячемся за бочками, будто нас здесь и не было, а фонари обернем сукном, чтобы они нас не выдали!
Дорожка между двумя рядами бочек сразу оказалась свободной. Дно самой большой бочки отверзлось, и в это же мгновение распахнулась дверь и со стороны двора.
Из бочки первым вышел Фицко, а за ним с факелом в руке Павел Ледерер. В противоположную дверь влетел Вавро с ватагой чахтичан, с которыми одолел стражу и овладел замком.
Как только Фицко увидел прислоненные к бочкам заступы и раскопанную вокруг землю, он бешено заорал:
— Обокрали меня! Обокрали!
Все вокруг недоуменно следили за горбуном, который, схватив один из заступов, отбежал на середину коридора и стал, как одержимый, копать.
Он без устали отбрасывал землю заступом, а когда рыжие лохмы уже стали слипаться на лбу от усилий, он наконец вытащил из ямы ящик и жадно открыл его. Заглянув в ящик, он переполнился такой радостью и счастьем, что, забыв обо всем на свете, заплясал вокруг клада в безумном танце.
— Мой клад! Мой клад! Оказывается, его не украли!
Опьяненный видом золота и драгоценностей, он очнулся лишь тогда, когда из-за бочки на него двинулись грозные фигуры.
— Прими нашу благодарность, Фицко, — смеясь, проговорил граф Няри. — Уж мы тут до одури ищем твой клад. А ты сжалился над нами и сам его и достал. Поднимайте ящик!
— Воры! — зарычал Фицко и кинулся на графа.
Но Андрей Дрозд молнией подскочил к нему:
— Я говорил тебе, Фицко, чтоб ты угомонился, не то прежде, чем мы выйдем на свет Божий, у тебя не останется ни единого зуба в пасти, ни единого целого ребра!
И он ударил его: горбун отлетел к бочке, врезался в нее — аж загудело — и сполз на землю. И все же вид мужчин, поднимавших ящик с его кладом, так взбесил его, что он опять вскочил и принялся выть, словно тысяча рук душила его. Он был готов напасть на людей графа.
Дрозд ни на минуту не спускал с него глаз. Когда Фицко, визжа, исходя желчью, безобразнее спрута с сотней щупалец, набросился на мужчин, уносивших клад, Дрозд остановил его у самой цели своими кулаками.
— Давайте свяжем его! — предложил Имрих Кендерешши. — Это же неугомонный прыгун, а тебе, Андрей, кулаки еще пригодятся!
Во дворе замка, где чахтичане с нетерпением ожидали возвращения смельчаков из подземелья, поднялась буря ликования. Они увидели перед собой вольных братьев, тех, кто дерзнул восстать против господского произвола и заступиться за них, кто сумел положить конец злодеяниям чахтицкой графини. Перед ними стояли, улыбаясь, Андрей Дрозд, Имрих Кендерешши, Ян Калина и Микулаш Лошонский. Люди восторженно и благодарно приветствовали их, и в самом деле: это ведь они изловили Фицко, связали его и так застращали, что он едва осмеливается дышать.
Но тут они заметили слесаря, сообщника Фицко, предавшего Яна Калину. Пока восторженная толпа окружала вожаков вольниц, девушек, графа и кастеляна, несколько резвых молодцов набросились на Павла Ледерера.
— Попался, предатель! — кричали они. — Сейчас мы тебе пересчитаем ребра.
Павла повалили на землю. К счастью, это заметил Ян Поницен. Несколько слов, оброненных им, — и парни, собиравшиеся до смерти измолотить Ледерера, подняли Павла на плечи и победно понесли посреди ликующей толпы.
С каждой минутой толпа людей увеличивалась. Восторгам не было конца, особенно когда разнеслась весть, что каждый чахтичанин, у которого Фицко под тем или иным предлогом вымогал деньги, получит их обратно.
Туча народу наконец повалила на площадь, где, по всеобщему требованию, привязали горбуна к позорному столбу.
Он был так крепко привязан, что не мог и пошевелиться. Фицко лишь мрачно хмурился, щерил зубы, скрипел ими, хрипел, ревел, только подогревая этим ненависть толпы. Мужчины и женщины подходили к нему, показывали ему язык, проклинали его, плевали на него, и детишки сразу превратили его в мишень для своих камней.
Солнце искрилось на заснеженных крышах, когда Микулаш Лошонский торжественно обратился к народу на площади:
— Здесь список, в котором с точностью до динария обозначено, кого и на сколько обобрала чахтицкая госпожа с помощью Фицко и других своих мздоимцев.
Он стал вызывать чахтичан поименно и, погружая руку в ящик с кладом Фицко, отсчитывал человеку на ладонь сумму, незаконно изъятую горбуном.
На площади царило неподдельное веселье. Фицко казалось, что он не переживет этого. Он смотрел на пустеющий ящик, то цепенея, то испуская хриплые визги.
Восторженная толпа отвечала взрывами смеха, дождем плевков и камней.
…Склонившись над ящиком с остатками клада Фицко, принесенным в приход, граф Няри зачарованно любовался красотой дорогих украшений Алжбеты Батори, даже не замечая присутствующих.
— Мы ящик запечатаем, — вернул его к действительности Ян Поницен, — и отдадим со всем его содержимым дочерям и сыну чахтицкой госпожи.
— Это само собой разумеется, — согласился кастелян.
— Что? Да, хорошо, — отозвался граф Няри со стыдливой улыбкой, — но, прежде чем запечатать его, возьмем себе кое-что на память…
И он достал из ящика два золотых ожерелья и три браслета, инкрустированных множеством драгоценных камней.
— По какому праву вы присваиваете себе эти украшения? — возмутился Ян Поницен.
— Я напрасно стал бы вам объяснять, господин пастор, — улыбнулся граф Няри снисходительно, — вы никогда не поймете нравственных принципов собирателя. Могу вас, однако, заверить, что несказанно счастлив тем, что с поля боя, который стал не только моей личной местью, я уношу такую дорогую памятную вещь.
— Ведь наследники Алжбеты Батори обнаружат потери, — попытался священник воздействовать на графа с другой стороны, — у них же есть список драгоценностей, и они определенно помнят их.
— Благодарю вас за вашу заботливость, господин пастор, — ответил граф. — Но разве Фицко, выкрав сокровищницу, обязательно должен был всю добычу вложить в один тайник? Мы скажем, что эти два ожерелья и три браслета он спрятал в другом месте. Пусть его, стало быть, пытают и проверенными способами вытянут признание, куда он их спрятал.
— Вы хотите, чтобы он расплачивался за преступление, которого не совершал?
— Надеюсь, вы не станете жалеть этого дьявола? Как бы он ни пострадал, он никогда не расплатится за преступления, которые он действительно совершил…
Спор разрешили вожаки вольницы.
— Я хотел бы, чтобы все украшения были у вас, господин граф, — улыбнулся Ян Калина.
Он знал, что если граф и до сих пор всячески вредил чахтицкой госпоже, теперь он пустит в ход все силы, чтобы уничтожить ее, дабы она не могла когда-нибудь призвать его к ответу за исчезновение самых дорогих, самых редких своих украшений. Согласие Калины удивило священника, но графа явно порадовало.
— К сожалению, мы такого позволить себе не можем, господин граф. Этим одним мы бы заслужили виселицу.
— Жаль, — искренне посочувствовал граф. — Ваша возлюбленная и бедняга Барбора вполне заслуживают небольшое драгоценное возмещение за все свои мучения и страхи.
Тем временем Эржика, Мариша и Магдула находились с пасторшей у постели Барборы. Тяжких повреждений у нее не было, ее измучили в основном печаль, отчаяние и напугала близость смерти, в объятия которой она добровольно кинулась. Кроме того, она так промерзла, что никак не могла отогреться.
Когда граф заглянул в соседнюю комнату, мысленно украшая девушек драгоценностями, вошел туда и Павел Ледерер. В суматохе бурных событий ему так никто и не успел сказать, что случилось с Барборой. Он оцепенело застыл в дверях, сомневаясь, не снится ли ему обманчивый сон, который вот-вот рассеется вместе с образом женщины, которую он любил тем сильнее, чем более недосягаемой она ему казалась…
— Барбора! — громко воззвал он и подскочил к постели, словно хотел всеми своими чувствами удостовериться, действительно ли это она. Трогательная встреча взволновала всех: у пасторши и у девушек на глазах выступили слезы, священник, кастелян, граф и вольные братья потрясенно молчали.
Потом они долго совещались. По договоренности Микулаш Лошонский должен был немедленно отправиться в Прешпорок, где заседал сейм, чтобы во что бы то ни стало подать против чахтицкой госпожи жалобу — за множественные убийства, нарушение законов, за то, что она стала причиной мятежа. Ему надлежало просить немедленного вмешательства, дабы не одним мятежникам заботиться о восстановлении справедливости.
Граф Няри должен был ехать прямо в Вену, уведомить о чахтицких событиях и о мятеже и всеми силами добиваться того, чтобы король сам вмешался, если палатин по разным соображениям будет и впредь колебаться.
А чахтичане со священником и вольными братьями должны были крепко стоять на страже, чтобы никому не удалось убежать из града и избежать наказания.
У ворот прихода ждали запряженные сани.
Граф Няри и Микулаш Лошонский уселись в них. Разбойники, которых отрядили сопровождать их хотя бы до Пьештян, вскочили на лошадей.
— Да храни вас Бог, — простился с ними священник, возле которого стояли Калина, Дрозд, Ледерер и Кендерешши. Колокольчики на упряжи зазвонили, копыта зацокали по белой дороге.
— Кто знает, чего они добьются, — задумчиво проговорил, глядя им вслед, Ян Калина.
— Если ничего не получится, настанет наш черед, — ответил Андрей Дрозд.
— А мы должны быть готовы к тому, — присоединился Имрих Кендерешши, — что так называемый правый суд и о нас не забудет. Мы непременно предстанем перед ним.
— Не стращай, Имрих, — одернул его Андрей Дрозд, — не то у меня начинает сводить горло…
Они рассмеялись вынужденным, горьким смехом…
— Если вас будут судить, друзья, — сказал священник, — на скамью подсудимых должны рядом с вами посадить и меня!