Все обитатели ада

Фицко сразу удалился. Грязь нового логовища вызывала у Павла Ледерера такое отвращение, что он не мог заставить себя даже сесть. Чтобы прогнать тоску, он подошел к окошку.

Оказалось, смотреть было на что.

Двор был полон людей, мужчин и женщин, гайдуков и челядинцев. Они возбужденно о чем-то толковали, но, заметив Фицко, стали испуганно разбредаться. Фицко подозвал гайдуков, тоже вознамерившихся скрыться. На вопросы Фицко они что-то отвечали, но робко, уклончиво. Фицко был вне себя. Он так орал, что стало слышно даже Ледереру, прыгал, словно за пазуху влез шмель, и яростно махал руками.

Тут ворота замка открылись, и во двор влетела на Вихре чахтицкая госпожа, возвратившаяся с утренней прогулки. Лицо у нее пылало, движения были так стремительно легки, что Павел Ледерер, жадно следивший за ней, не переставал удивляться. Она остановила коня у ватаги, окружавшей Фицко, и взволнованно спросила:

— Что случилось? На улицах полно людей, а перед церковью такая толпа, что я с трудом пробилась.

Она не все при этом сказала. Дело было не столько в большом скоплении народа, сколько в том, что от него исходила явная угроза: в первый момент ей показалось, будто тысячи глаз впиваются в нее с ужасом и невыразимой ненавистью. Но когда она яростно пришпорила Вихря, люди безмолвно расступились. В дверях церкви она увидела Яна Поницена. Он стоял там, словно изваяние, воплощенный укор. Благородно поднятая голова не склонилась в приветствии…

— Страшные вещи творятся, госпожа, — ответил Фицко, который лишь минутой назад узнал о ночных событиях. — Сегодня утром нашли открытой гробницу Орсага, а в церкви девять открытых гробов с девятью мертвыми девушками…

Графиня изменилась в лице.

— Кто это сделал? — взорвалась она.

— Говорят, сама земля извергла их, поэтому…

— Меня не волнует болтовня тупиц! — раздосадованно перебила она его, хотя сперва, будучи достаточно суеверной, готова была поверить, что тут не обошлось без вмешательства тайной, неземной силы.

У Фицко мелькнула вдруг спасительная мысль, он весь просиял.

— Это работа Яна Калины и разбойников! — победоносно воскликнул он. Ему было все равно, чья это проделка. Лишь бы госпожа закипела яростью и приказала устроить на разбойников лютую охоту. Тут уж ни Калина, ни Дрозд не увернутся! Калина и так у него в руках, но теперь он поймает и Дрозда, надо только немного пораскинуть мозгами.

— Сегодня же достать мне Калину, живого или мертвого! — выкрикнула госпожа хриплым от ярости голосом. — Не приведешь его — пеняй на себя!

Фицко рявкнул на людей, собравшихся на дворе, приказал заняться своим делом. Гайдуки, служанки и подданные кинулись врассыпную.

Потом Фицко поведал госпоже, какого искусного слесаря и ловкача помощника он нашел, и обсудил с ней план поимки разбойников, а там придет и черед Калины.

— Хорошо! — согласилась госпожа. — Поступай со слесарем как знаешь. За Калину, живого или мертвого, получишь двести золотых. Передай в ближние округа мой приказ прислать в Чахтицы всех наемников, без которых они смогут несколько дней обойтись. А из моих сел призови половину гайдуков. Надо, чтобы охота удалась!

Вскоре двор снова стал походить на муравейник. Фицко отдавал распоряжения, гонцы — верхом и пешком — заспешили во все направления, чтобы собрать в Чахтицы гайдуков и наемников.

Когда Фицко воротился в свое логово, Ледерер все еще стоял у окна, удивленный новой лихорадочной суетой.

— Поздравляю тебя, приятель, — обратился к нему Фицко, — да и себя тоже. Тебе привалила такая удача, что кусочек, видать, и мне перепадет. С этой минуты ты — слесарь при замке. Старый мастер уже покинул свое жилище, чтобы уступить его тебе. А коли нынче схватим Калину, ты сызнова получишь свои двести золотых. Впрочем, только сто, хе-хе, остальные — мои.

Вместе с Фицко рассмеялся и Ледерер.

Но смех у него получился вынужденный и горький: верный ли он выбрал путь? Не погибнет ли Калина по его вине?

Эти сомнения грызли Павла все больше и больше. А на дворе уже кишмя кишели гайдуки и наемники из окрестных сел.

Красные униформы шевелились там, словно волны кровавого моря. Шпоры звякали, оружие бряцало, взмыленные кони ржали, стражи порядка и спокойствия злобно переругивались, готовясь к предстоящему бою с разбойниками.

Одно слово — и они ринутся со двора на охоту, точно стая демонов из самого ада…

Павел Ледерер сновал по новому жилищу, расстроенный мыслью о своем предшественнике, слесаре Петре Духоровиче, поседевшем на службе у чахтицких господ и вынужденном теперь оставить место столь незамедлительно.

Он устало опустился на пустой ящик. Но тут из задумчивости вывел его мягкий и одновременно невеселый голос:

— Сынок, прости, что так называю тебя, ибо не знаю честного имени твоего. Я ухожу, чтобы освободить тебе место. Но забыл одну вещь, не серчай за то, что я за ней воротился.

И старый мастер снял со стены деревянный крест и маленькую лампадку, горевшую под ним.

Павел Ледерер растроганно посмотрел на старика, такого доброго с виду. Совесть его взбунтовалась. Он встал и собрался было протянуть старику руку, попросить прощения, сказать, что не в силах лишить его хлеба. Уж лучше сам пойдет поищет где-нибудь работу!

Но вдруг лицо его, словно от удара бича, исказилось ухмылкой, и на мастера обрушились безжалостные слова:

— Да ну тебя, старый дурак!

В дверях стоял Фицко — он тут же загоготал, а вместе с ним и Павел.

Старик печально взглянул на них и, прижав деревянный крест к груди, молча вышел.

— Он маленько чокнутый. — Фицко хлопнул Ледерера но плечу. — Интересно, поможет ли Спаситель теперь, когда ему негде главы приклонить, да что там — некуда инструмент деть. Он еще приютил шестерых осиротелых внучат, чтобы они вместе с ним молились да голодали. Но с господского двора он должен в два счета убраться. Глядишь, где-нибудь под старой ивой сам черт заместо Спасителя найдет его со всеми его сопливыми внучатами. Ха-ха!

В ловушке

Из своего укрытия на вершине Плешивца Андрей Дрозд внимательно оглядывал большак и проселки, которыми ездили господа.

— Эй, други, там затевается какая-то катавасия!

Ян Калина и остальные молодцы внимательно осмотрели долину.

— В Чахтицы уже с полдня мчатся со всех сторон наемники и гайдуки. Нетрудно догадаться, для чего они там собираются.

— Гром и молния! — выругался Вавро. — Коли так дело пойдет, сегодня или завтра на нас кинется целая свора господских гончих псов!

Разбойники задумчиво переглянулись.

— Была бы хоть весна! — вздохнул кто-то.

И вправду, совсем иная жизнь, когда холмы покрываются густой зеленью и любая долина, луга и рощи становятся спасительным убежищем. Тогда уж не приходится прятаться днем и только ночью выползать из укрытия. Весной молодцы-разбойники бывают свободны как птицы.

— Все это из-за тех несчастных гробов! — пробурчал Вавро без тени укоризны в голосе. — Видать, нынче немалый был переполох в Чахтицах! — И ухмыльнулся, представив, как взъярилась чахтицкая госпожа, когда проведала об их ночной проделке.

И стали молодцы судить-рядить, как изготовиться, чтобы налет не застиг отряд врасплох. Они решили, что налет надо ждать скорее всего на следующий день, поскольку ночью с разбойниками лучше не шутить. А к тому времени их и след простынет.

— Вечером я отправлюсь на встречу со своим дружком, — сказал Ян Калина, — а вы постарайтесь собрать съестные припасы. В Желованах, Граховиште, в Костелном или Крайнем загляните к корчмарям, возьмите сала, ветчины, вина и как можно скорее соберитесь за вишневской лесной сторожкой. Я туда примчусь, и мы посоветуемся, на каком холме припрятать запасы, покуда эта красная нечисть не успокоится.

Все согласились.

Уже смеркалось, когда Ян Калина, простившись с товарищами, отправился на встречу с Павлом Ледерером. Оглядевшись с одного из возвышений, он увидел башни чахтицкой церкви, и сердце громче забилось. Погрустневшими глазами он искал улочку, а в ней два знакомых домика. И со стыдом признался себе, что по Марише тоскует даже больше, чем по старушке-матери. Неудержимо захотелось завернуть к Чахтицам. Хотя бы на минутку подойти к окну, увидеть материно лицо и приласкать взглядом Маришу. В вечернем полумраке на него частенько находило такое настроение, но он всегда его пересиливал. Пересилил он его и на этот раз и решительно зашагал к Частковцам.

Неподалеку от мельницы, на краю дороги, в густой тени деревьев, находилась часовенка. Там он и опустился на лавочку, вытесанную в скале.

Тихий ветерок раскачивал ветки, внизу под дорогой журчал ручей и сонно стучали мельничные колеса.

Он думал о сестре. Где она, несчастная Магдула, какая судьба ее постигла? Не поздно ли он вернулся? Не угасли ли ее кроткие, испуганные глаза? Не сорвала ли зловещая смерть розы с ее щек?

С чувством облегчения вспомнил Ян о своем новом друге Ледерере. Тот работает в замке, и с его помощью он обязательно найдет Магдулу, живую или мертвую.

Чу! — шаги… Калина поднял голову.

К нему приближалась темная фигура.

— Это ты, Павел?

— Да, я.

Но в ту же минуту Павел застыл в изумлении. Казалось, деревья вокруг часовенки обратились в людей — со всех сторон к нему устремились темные фигуры. Сколько их? Многое множество. Всей Дроздовой дружине нашлась бы тут работенка. Он успел еще заметить маленькую колченогую фигуру.

«Неужто Фицко?» — подумалось. Да, он не ошибся тут же раздался отвратительный смех.

— В чем дело? — спросил он, не веря своим глазам.

— Молчи, ни о чем не спрашивай, — ответил Ледерер. — Подумай как следует. И не сопротивляйся — сила на их стороне.

Что это? Неужто лучший друг предал? Похоже на то! Вот он стоит сейчас, точно окаменев от сознания своей подлости, а темная свора между тем рвется под хохот Фицко к жертве этого мерзкого горбуна..

Калина пришел в бешенство. Он подскочил к слесарю и стал бить его по лицу.

— Изверг! Предатель!

Тут на него набросился Фицко, сжал его ногами и руками, словно обручами. И они стали кататься по земле Гайдуки тоже навалились, и все закопошились в яростном клубке. Калина дрался с нечеловеческой силой, наносил удары ногами и руками, рвал нападавших ногтями, кусал их, подобно хищному зверю. Но их было двенадцать, да и Ледерер помогал, он связал ноги павшего и так безжалостно стянул их, что Калина заскрипел зубами от боли.

— Не дергайся так, приятель, — пытался унять его Ледерер, — зря силы тратишь!

— Иуда тебе приятель! — крикнул Калина.

— Куда Иуде до него! — хохотнул Фицко. — Этот предает только за золото.

— Так ты за золото продал меня? — спросил Калина, и в его голосе вместе с возмущением слышалась бесконечная боль.

Ледерер ответил молчанием. Если бы в те мгновенья светила луна, Калина увидел бы перед собой страдальца, лицо которого выражало одну лишь жалость и неуемную тоску.

— Прости, — выдавил он еле слышно.

— Попросишь прощения у бездыханного трупа, который завтра будет висеть на виселице!

— А ты не надейся на виселицу, это была бы для тебя слишком роскошная смерть, ха-ха!

Калину кинули на телегу, и она загрохотала по дороге к Чахтицам.

Алжбета Батори провела весь вечер в мучительной тревоге. Впервые в жизни ее обуял неведомый страх, сама не своя, она бродила по замку, из залы в залу, шпыняла служанок и то и дело выглядывала из окна, не возвращаются ли наконец люди Фицко с пойманным Калиной.

Всех разбойников надо было во что бы то ни стало изловить и наказать! И первого — Калину, он — ученый, следовательно, наиболее опасный. В конце концов упрямство ее перебороло страх. Кто отважится судить о поступках Алжбеты Батори, представительницы именитого рода, вдовы Ференца Надашди, героя, одержавшего победы над турками, сестры семиградского князя Габора, внучки польского короля Стефана Батория? А если кто и отважится, так он узнает, что она всегда поступает как ей заблагорассудится и свою свободу сможет защитить от любого! Особенно тогда, когда ее красота засияет, точно солнце, и ослепит и юных и старых.

Она будет прекрасна, она будет источать очарование, о котором слава разнесется широко окрест. Своею красотой она подчинит себе любого, в том числе и законников!.. И горе тем, кто осмелится вмешиваться в ее дела! Разбойники будут уничтожены — и как можно быстрее. А как поступить с чахтицким священником?

Она стала замечать, что он почему-то внушает ей страх. Он друг суперинтенданта Элиаша Лани из Бытчи, как сениор может науськать против нее проповедников всей округи, да и с палатином Дёрдем Турзо он знаком. Надо что-то предпринять: ведь он становится ее открытым врагом. Отверг особое вознаграждение, наперекор ее указаниям тело Илоны Гарцай предал земле тихо, без всякой пышности и речей. А сегодня даже голову перед ней не склонил. Надо заняться им — добиться его перевода в другой приход. А может, отравить…

Готовая бросить вызов всему миру, упоенная образом своей будущей красоты, она вышла во двор и, никем не замеченная, стала следить за его суматошной жизнью, прислушивалась к звону чаш и пению горланивших наемников, гайдуков и челядинцев.

Посреди двора стояла распряженная телега, и на ней возвышалась огромная бочка. Из крана в кувшины рекой лилось вино. Самые нетерпеливые, взобравшись на бочку, таскали вино киверами. Женщины, которые непременно появляются там, где мужчины пьют вино, приманчиво шныряли среди наемников, непринужденно прикладывались к кружкам и визжали, когда их обнимали похотливые руки.

Перед замком послышался победный рев Фицковой дружины, возвращавшейся с охоты.

Ворота распахнулись, и телега со связанным Калиной в окружении гайдуков и наемников въехала во двор.

Разгоряченные зельем наемники радостно вопили, хлопали себя по голенищам сапог, буйно вскакивали и наливали новоприбывшим товарищам вино.

Алжбета Батори вышла из своего укрытия. Заметив ее, все затихли как по строжайшему приказу.

Фицко возбужденно проковылял к своей хозяйке.

— Ваша светлость, мы изловили Калину, и вот он живой у ваших ног, — доложил он.

Два наемника схватили Яна Калину и сбросили с телеги к ногам госпожи.

Калина лежал неподвижно, точно бревно. Павла Ледерера поразило выражение его лица. Где та уверенная сила, которой дышала каждая черта в нем? Таким неизгладимо запечатлелся Ян в памяти Павла уже в Прешпорке, где они встретились и подружились. Теперь перед ним было совсем иное лицо, до неузнаваемости искаженное бурей чувств.

Алжбета произнесла ледяным голосом:

— Ян Калина, упрямый, дерзкий подданный, беглец и разбойник! Видишь, не успел ты и глазом моргнуть, как оказался в моей власти. Завтра же тебя постигнет заслуженное возмездие. На рассвете тебя вздернут на виселице!

Она повернулась к капитану, предводителю наемников:

— Вы, конечно, не будете возражать против этого, господин капитан. Есть опасность, что Ян Калина, который четыре года тому уже созрел для виселицы, умудрится снова сбежать. У него слишком много пособников.

Капитан Имрих Кендерешши мог бы и возразить, но не отважился. Он молча кивнул. А Фицко спросил:

— Где прикажете поставить виселицу, госпожа графиня?

— На площади, пусть все Чахтицы видят, какова кара за мятеж, бегство и разбойные дела!

Анна Дарабул и Илона Йо, не дожидаясь приказания, принесли кресло с балдахином, как всегда, когда хозяйка Чахтиц вершила суд во дворе.

Преисполненная достоинства, Алжбета опустилась в кресло.

— Фицко, а где же мой новый слесарь?

Павел Ледерер не сдвинулся с места. Язык и ноги отказывались ему служить. Тогда Фицко доковылял до него, схватил за плечо и подвел к владетельнице замка.

— Ты нам вполне угодил, — благосклонно улыбнулась она ему, — награду и место слесаря ты заслужил честно.

Теперь дадим тебе еще одну возможность доказать свое проворство. Сходи в кузню и раскали клещи добела!

Павел Ледерер не сразу сообразил, что она имела в виду, но минуту спустя все понял; повернувшись к Калине, графиня спокойным голосом, в котором явно слышались нотки затаенной ненависти, проговорила:

— В довершение всех своих злодеяний ты осмелился послать нам письмо. Умение писать, за которое ты должен благодарить своего покойного господина Ференца Надашди, ты использовал для оскорбления его вдовы, своей госпожи, которой ты обязан оказывать глубочайшее почтение и послушание. За это раскаленными клещами у тебя будут вырваны три пальца, которыми ты держал перо!

На дворе воцарилось гробовое молчание.

Ян Калина, сжав зубы, недвижно лежал у ног госпожи. Павел Ледерер, оглушенный приказом, услышал бешеный стук собственного сердца. Неужели он, честный мастер, испоганит свой инструмент, искалечив руку собственного друга? Нет, он ни за что этого не сделает! Он хотел было крикнуть, что готов с утра до вечера до изнеможения трудиться, делать все, чего требует его ремесло, но палачом ни за что не станет. Однако язык прирос к гортани.

Фицко снова схватил его за плечо:

— Пошли, я помогу тебе…

Он не сопротивлялся — все еще никак не мог прийти в себя.

— У тебя чертовское везение, парень, ха-ха! — гудел ему в ухо Фицко. — В первый же день госпожа тебя так выделила!

В голове Ледерера уже созрело решение: бежать, надо бежать как можно дальше от этого места, от этих чудовищных злодеяний.

Они вошли в кузню. Фицко увлеченно принялся раздувать мехи.

Пока в кузнице раскалялись клещи, капитан наемников-пандуров предстал перед госпожой.

— Ваша светлость, отсечение пальцев есть факт, отягощающий смертную казнь. По обыкновению, он может совершаться только перед казнью, то есть завтра на рассвете.

Обдумав все обстоятельства скорого суда, капитан стал опасаться последствий. Он знал, что может дорого поплатиться, если высшие власти не закроют глаза на самоуправный суд.

— А я полагаю, — оборвала его госпожа, — что мы нарушим этот обычай.

Капитан осмелился высказать еще одно соображение:

— В таком случае следовало бы спросить разбойника Калину о трех его последних желаниях.

— Хорошо, — согласилась госпожа. — Выскажи, осужденный, свои желания.

Калина шевельнулся и выдохнул голосом, полным ненависти:

— Желание у меня одно: чтобы вами занялись все силы ада!

— К сожалению, — насмешливо ответил капитан, — твое желание невыполнимо. Займутся они только тобой…

Ян Калина не произнес более ни слова. Он смирился со своей судьбой. Сейчас он лишится трех пальцев, а под утро — и жизни. Горько было при мысли, что он уже не успеет спасти Магдулу или отомстить за нее и что мать с Маришкой Шутовской потеряют заступника.

Вдруг глаза его округлились: к нему приближались Фицко и Ледерер, который держал в руке, точно факел, клещи, верхняя половина которых была раскалена добела.

— Душегуб ты, душегуб! — возопил Калина.

Но Павел Ледерер уже не слышал его. Он ждал удобного момента, чтобы, вскочив на коня, пуститься наутек — по возвращении из Частковиц наемники привязали лошадей неподалеку от ворот. А клещи он готов был использовать как оружие, если его побегу станут препятствовать.

Фицко наклонился к Калине, чтобы освободить его правую руку. В эту минуту в открытые ворота вбежала женщина мужской стати, запыхавшаяся, в юбках, по колена заляпанных грязью, и закричала:

— Разбойники! Разбойники!

То была Дора Сентеш.

На дворе началась сумятица. Чахтицкая госпожа вскочила с кресла, наемники-пандуры схватились за оружие. Ледерер, готовый было пуститься в бегство, нерешительно смотрел в сторону ворот — не загородили ли дорогу разбойники. Один Фицко не потерял присутствия духа. Подскочив к Доре, он схватил ее за руку и громко спросил:

— Что за разбойники? Где они? Говори!

— За Вишневым! — ответила Дора.

Гайдуки и пандуры облегченно вздохнули. Им явно было приятней нападать, чем быть предметом нападения.

— Поздним вечером я возвращалась из Вадевиц, — едва переводя дыхание, стала рассказывать Дора, — и вдруг услыхала за собой на темной дороге грохот телеги. Лучше-ка, Дора, тебе притаиться, подумала я, кто знает, что это за упряжка. Спряталась я в канаву и смотрю: сидят на телеге два мужика. Зачем мне пешком переть, думаю, когда можно прокатиться. Когда они проехали, я поднялась, тихонько догнала телегу, влезла и укрылась под холстиной, которой был прикрыт груз. Сразу почуяла я запах копченого окорока, потом нащупала бочонок, кадку с маслом и буханки хлеба. А когда поняла, о чем толкуют мужики на козлах, волосы у меня стали дыбом. Сперва услыхала я голос Дрозда: не к чему, мол, было так молотить его, может, даже ребра ему переломал. А его сообщник, незнакомый мне, отвечает: «Не печалься, Андрей. Иное дело — ежели бы он, шинкарь проклятый, все отдал по-доброму и не поднял переполоха». Андрей Дрозд рассмеялся и весело хлопнул себя по бедрам: «Однако ж мы вовремя явились, сразу после убоя, они едва успели малость накопить для нас окороков». Разбойники заржали, но мне было не до смеха. С двумя мужиками я бы справилась, но с Дроздом не очень-то хотелось мне связываться. И подумала я: раз уж я еду, так останусь, а там, где-то у Чахтиц, спрыгну с телеги тихонько, так же, как и взобралась, а за дорогу, глядишь, кое-что еще узнаю.

Госпожа нетерпеливо перебила ее:

— Что же ты узнала?

— Из их разговора я поняла, что они задумали сегодня же ночью перед этой охотой смыться. Вечером все разбойники отправились за припасами, после чего должны сойтись за Вишневым. А оттуда, мол, что есть духу помчатся к Богуславцам. Разбудят паромщика и к утру будут уже за Вагом, а загонщикам, дескать, и в голову не придет, что они так далеко. Притаятся они где-нибудь на холмах — на Явории или на Иновце — и до самого мая никому на глаза не покажутся. А там — горе чахтицкой госпоже…

— Хватит! Остальное меня не интересует, — оборвала ее госпожа и крикнула: — Фицко!

Фицко не нуждался в указаниях. Он знал: надо тут же помешать бегству разбойников.

— Мы припустим за разбойниками, госпожа! — крикнул он в восторге. — Обложим их. А если кинутся наутек, поскачем за ними. Ночь ясная, лунная. Они от нас не уйдут!

Капитан отдал приказ наемщикам-пандурам садиться на коней, а Фицко обратился к гайдукам.

Чахтицкая госпожа сказала Калине:

— Через несколько часов вся разбойничья свора будет здесь на дворе. Вот тогда все увидят, как умеет новый слесарь рвать пальцы раскаленными клещами!

Павел Ледерер облегченно вздохнул, услышав, что казнь откладывается. Пока воротятся наемники, он успеет что-нибудь придумать…

— Фицко! — приказала госпожа. — В ожидании казни заприте этого злодея в безопасное место.

— Так упрячу, что всем святым его не найти! — И горбун схватил Калину.

— Ну-ка, пусти меня! — отпихнула его Дора. — Бывало, таскала я мужиков и потяжельче! — Она, смеясь, перекинула Калину через плечо и зашагала за Фицко.

Пандуры и гайдуки были уже на конях. Анна и Илона с другими служанками сновали по приказанию госпожи между ними с кувшинами вина.

Фицко вернулся и тоже, вскочив на коня, стал визгливыми покриками подбодрять себя и других. И тут же отряд всадников с великим шумом выкатил на улицу.

Казалось, из замка вырвалась свора обитателей ада.

Павел Ледерер задумчиво глядел им вслед. Сколько же их? Более пяти десятков. Справятся ли с ними разбойники, одолеют ли они силу в пять-шесть раз большую?

Графиня между тем кивнула Доре:

— Пойдем, расскажешь, как обстоит дело с Магдулой Калиновой…

Двор затих. Илона с Анной потащили кресло с балдахином.

Закипает бой

Наемники и гайдуки пронеслись напрямик через Чахтицы. Жители — и те, что уже улеглись, и те, что бодрствовали у светильников и сальных свечей, — подбегали к окнам узнать, что происходит. Уж не турки ли налетели на Чахтицы? Когда улегся пыльный хвост, оставленный всадниками, чахтичане повысыпали на улицу и принялись оживленно обсуждать последние события.

А на площади четыре гайдука ставили виселицу. Мало радости было в этом занятии. Тем более что иные свободные горожане-ремесленники, из тех, что, кроме обязанности бесплатно отдавать господам часть товаров, не имели других повинностей, сгрудившись вокруг, отпускали язвительные замечания.

Гайдуки все более свирепели: слишком много было в этих подковырках издевок, ненависти.

— Разойдись подобру-поздорову! Не мешайте нам выполнять повеление госпожи, не то пожалеете! — вспылил один из гайдуков.

— Да кто ты такой, чтобы нам приказывать, господский холуй! — накинулся на него свободный гражданин. — Если нам будет угодно, так мы хоть до утра будем смотреть, как вы возитесь с виселицей.

На площадь явился и чахтицкий голова и весьма огорчился, узнав, что там ставят виселицу.

— Уважаемые граждане, — решительно заявил он, — на чахтицкой площади ничего подобного происходить не может. Никаких виселиц мы здесь не потерпим!

Чахтичане одобрительно закивали:

— В господские дела вмешиваться не собираемся, — продолжал голова, оглядывая толпу, чтобы узнать, нет ли среди нее наушников из замка, — но и посягать на наши права не позволим.

Тут же был отряжен член магистрата по домам граждан, ответственных за управление городом и призванных защищать его интересы, чтоб созвать их на срочное совещание.

Между тем гайдуки и пандуры во главе с Фицко приближались к Вишневому. Фицко охрип от непрерывного воинственного клича и хохота. Каждая капля крови кипела в нем от нетерпения отомстить Андрею Дрозду за недавнее унижение. На теле уже не осталось никаких следов побоев — помогли травы и мази Майоровой из Миявы, хотя и без них его упрямая плоть быстро восстанавливала себя. Зато в душе все еще саднила страшная рана, которую сможет остудить только кровь вожака.

Между тем разбойники, привезшие изрядную поживу на двух телегах, уже собрались на условленном месте. Ждали только Яна Калину, чтобы решить, куда направить путь, прежде чем вихрем налетит отряд наемников и гайдуков. Но Калина все не приходил. Вавро, взобравшись на самое высокое дерево, орлиным оком озирал окрестности, вглядываясь в дорогу. Вдруг он тревожно свистнул. Разбойники, сидевшие в кружок у тележных колес, всполошенно вскочили.

— Худо, ребята, — крикнул Дрозд. — Калины не видать, зато сюда мчит целая туча пандуров и гайдуков! По наши души — это точно! Сколько их, Вавро?

— Десять, двадцать… Да где их сосчитаешь в таком облаке пыли! Но их много, клянусь, целое полчище!

— Двадцать из них беру на себя, — приосанился Дрозд. — С остальными уж справитесь сами!

— Хорошенько укройтесь за телегами, о бегстве и речи быть не может, — рассудил Вавро, спустившись с дерева.

— Бегство — дело трусливых, — заявил Дрозд. — Да и пустое это занятие — на дворе ясная ночь. Спрятаться нет никакой возможности, куда бы мы ни направились. Везде догонят, изловят или перестреляют.

Разбойники, вооруженные ножами, валашками, дубинами и пистолетами, засунутыми за пояс, притаились за телегами и смело смотрели в глаза приближавшейся опасности.

— Главное, чтобы они не смогли стрелять в нас издалека. Бой на пистолетах, может, мы и проиграли бы, хотя меткости нам не занимать. Да и пистолетов и зарядов у нас мало — вот в чем беда. Нам надо поодиночке просочиться между ними, чтобы они не смогли взяться за пистолеты, если не хотят стрелять по своим. Тогда-то мы им и покажем, на что способны наши валашки и кулаки.

Они подбадривали себя, но и мучились опасениями: сколько этих чертей придется на каждого из них, кто знает, доведется ли увидеть утро нового дня?

Топот коней приближался. Вскоре преследователи во главе с Фицко и пандурским капитаном обступили телеги.

— Ребята, — крикнул Дрозд, — пока не скажу, не трогайтесь с места!

— Вперед! — слышался рев Фицко и пандурского капитана. — Раздавите этих червей!

Вдруг Андрей вскочил на телегу с дышлом в руке, да так стремительно, что она под ним зашаталась и заскрипела.

Несколько пистолетов уже целились в Дрозда, но так и не успели выстрелить. Он крутанул дышлом, и Фицко с капитаном и дюжиной гайдуков и пандуров вылетели из седел.

— Вперед, други! — воскликнул Дрозд и молнией вскочил на бегуна Фицко. Испуганный конь закачался под неожиданной тяжестью, но вмиг присмирел и покорился новому хозяину. Андрей Дрозд продолжал размахивать дышлом и валил одного нападающего за другим. Многие из них, приближаясь к нему, сами соскакивали с коней.

Разбойники яростно набрасывались на них, опрокидывали тех, кому удавалось встать, били их кулаками, пинали ногами, молотили дубинами и валашками.

Нападение Дрозда повергло Фицко в смятение. Он прицелился в ногу великана. Боже упаси, он не хотел убить его — слишком легкой была бы такая смерть. Надо было просто вывести его из строя. Но только он собрался спустить курок, как его настигло дышло, и он слетел с коня. При падении он выстрелил и попал… но не в Дрозда.

— Ох, моя нога! — взревел капитан.

Глаза Фицко на мгновение застлало тьмой, резкая боль пронзила его. Но он не потерял сознание, а лишь неподвижно лежал на земле. Жажда мести, ненависть и злоба влили силы в ослабевшее тело. И в следующую минуту он уже вскочил на Дрозда, обвил его длинными руками и стащил с коня.

Наемники и гайдуки опамятовались — теперь они дрались уже не в конном строю, как представляли себе прежде. Их взбодрило и то, что Дрозд больше не размахивал ужасным дышлом: вон он, оказался на земле и катается по ней в схватке с Фицко. Они бросились помогать горбуну, и через какую-то минуту вокруг Андрея Дрозда образовался яростный клубок дерущихся.

Луна удивленно взирала на эту схватку, словно пытаясь отгадать, кто же выйдет победителем…

Пожелтевшее послание

Когда весь приход затих, Ян Поницен прошел в свою горницу. Последние дни вконец растравили ему душу. Волнующие события с такой ужасной стремительностью взбудоражили его жизнь, обычно размеренную и спокойную, избороздили заботами лоб. Итак, все то, во что он долгими годами не решался поверить, — сущая правда. Об этом свидетельствовала и бедная Илона Гарцай, испустившая душу у него на глазах, и встреча с чахтицкой госпожой, а сегодня — тем более — эти девять открытых гробов в церкви. Неимоверно страшно было глядеть на эти гробы — какая буря чувств сотрясала души верующих! В ту минуту, окруженный потрясенной паствой, он едва не воззвал громовым голосом: «Божьи люди, идемте порушим это гнездо греха, пусть от него не останется камня на камне!» Но, совладав с собой, он преклонил колени на холодные церковные плиты и горячо молился, молился, дабы не подвигнуть верующих на стезю мщения и разорения: «Великий Боже, пошли им вечное упокоение…»

События, творившиеся вблизи храма Божьего, повергли его в отчаяние. Слухи о жестокостях графини до сей поры он считал досужей выдумкой. И вот — дожил до этих страшных открытий!

Измученный поздним раскаянием и мучительными раздумьями над тем, как поступить, чтобы навсегда положить конец убийствам в чахтицком замке, он сел за стол и опустил голову на ладони.

Но он был настолько взволнован, что не мог ни о чем здраво поразмыслить.

Он попытался было продолжить чтение проповедей достославного бецковского проповедника Борнемисса, но и читать был не в силах. Буквы прыгали перед глазами, строки змеились. Тогда он стал взволнованно ходить по комнате.

Вывел его из задумчивости стук в окно. То был живший в конце деревни вишневский крестьянин.

— Святой отец, я принес вам письмо, — сказал он, робко извинившись за поздний приход.

— Какое еще письмо? — удивился священник.

— Ко мне в дом заглянул незнакомец, вежливо поздоровался и попросил отнести в чахтицкий приход вот это письмо. Ладно, говорю я незнакомцу, я это сделаю утром, кому охота бродить по ночам? Нет, письмо должно сегодня же оказаться у пастора в руках, сказал незнакомец, и в голосе его уже не слышалось и капли вежливости. Я заробел, так как…

— Чего же ты испугался?

— Да вот подумалось, что это — по всему видать — разбойник. Никто другой не побоялся бы по срочному делу идти в Чахтицы теперь, когда тут полно пандуров и гайдуков. Бояться могут только разбойники.

Священник не сомневался, что отправитель — Калина, поэтому, получив письмо, не стал читать его в присутствии человека, принесшего его не по доброй воле, а из страха. Он поблагодарил крестьянина и подал ему в открытое окно стакан вина для бодрости. И только закрыв окно, взялся за чтение.

Оказывается, писал ему не Ян Калина. Это не его почерк. Но почерк знакомый — по хронике чахтицкого прихода.

Он прочел:

«Сие послание Андрея Бертони да будет вручено ревнителю слова Божьего, чахтицкому служителю храма, кто бы он ни был и как бы его ни звали».

Сорвав печать, священник стал читать пожелтевшее послание:

«События дня, не занесенного в хронику чахтицкого прихода.

С омраченной гневом душой и мыслью, в высшей степени опечаленной невероятными деяниями, пишу здесь то, о чем не пристало и не дозволено писать и что не дерзаю отметить в хронике, куда я — по совету графа Ференца Надашди — заношу происшествия, случившиеся в чахтицком замке и по всей округе.

С христианским смирением да прочтет сию обращенную к нему запись чахтицкий служитель слова Божьего, когда, по истечении десятилетий, а может, и столетий, чья-то рука обнаружит ее в гробу, где плоть человеческая давно обратилась в прах. И пусть содрогающиеся в ужасе уста его изрекут не проклятия, а молитву, дабы кара Господня обрушилась на тех, кто повинен в гибели девяти человеческих жизней. И в сей молитве пусть заступится и за меня, немощного и слабого духом, убоявшегося кары и не дерзнувшего призвать к ответу преступников и известить о страшном злодеянии светские власти.

А случилось в чахтицком замке и граде нижеследующее.

Алжбета Батори, самым жестоким образом карающая свою прислугу при малейшей провинности, неведомо почему не пожелала, чтобы о ее жестокости знали даже ближайшие родственники. По какой причине несколькими днями тому, как только гонец принес известие, что дочь Анна со своим мужем графом Зринским собираются к ней погостить, она оставила в замке только самых старых и верных слуг, а девять молодых, почти каждодневно истязаемых — дабы случайно или умышленно не пожаловались на свои мучения прислуге гостей и ранами своими не выдали то, что должно было оставаться строжайшей тайной, — повелела Доре отвести на град и там держать в голоде и жажде до тех пор, пока она не соизволит их отпустить.

Служанка Дора в точности выполнила приказ. Подземным ходом отвела девушек на град, там заперла в темнице и поставила гайдука сторожить, с тем чтобы каждого, кто отважится предложить им еду или питье, бросить также в узилище. Да и сама Дора, не доверявшая гайдуку, осталась на граде. «Разрази гром того, кто осмелится кормить или поить их!» — кричала она. Нагих служанок она поливала ледяной водой, не давала ни есть, ни пить, никуда не выпускала их и всю ночь следила, чтобы они не вздумали лечь, а все время стояли.

Кастелян Микулаш Лошонский, узнав о том, скорбно оставил свои научные книги и телескопы, которым посвящает он дни и ночи, и поспешил к чахтицкой госпоже.

«Ваша светлость, — горестно воскликнул он, — неужто слава чахтицкого града до того поблекла, что вы унижаете его еще и тем, что заключили там под стражу нерасторопных служанок?»

«Кастелян, — строго заметила ему госпожа, — я не обязана объяснять вам свои поступки, зато вы обязаны уважать и выполнять мои приказы! Причем без рассуждений. Так вот, мой последний приказ гласит: отправляйтесь без промедления во Вранов град и передайте сердечный поклон моему брату Иштвану Батори, а также просьбу, чтобы он изволил навестить чахтицкую госпожу, поскольку сестринское сердце ее совсем истосковалось».

Кастелян тут же приказал седлать коня и поскакал во Вранов.

На третий день (это было позавчера) пожаловали в гости дочь госпожи графиня Анна Зринская с супругом. Но в Чахтицах они не задержались — уже на следующий день в полдень отправились назад в Прешпорок.

«Я провожу вас до Пьештян, дорогие дети», — сказала им графиня и послала на град Кату, пусть приведет несколько девушек из менее пострадавших — они будут сопровождать ее в дороге. Собиралась она держать их при себе и не давать ни с кем разговаривать.

Ката прибежала из града сама не своя:

«Ни одна из них не в силах прийти, ваша милость!»

«Почему?»

«Все лежат в темнице, до смерти обессиленные холодом, голодом и жаждой».

«Что там произошло?» — удивился граф Зринский.

«За непослушание я приказала отвести девушек на град, а нерасторопные слуги забыли кормить их, — ответила госпожа и обрушилась на Кату: — Пусть девушек немедленно приведут в замок. А тебя с Дорой, по возвращении из Пьештян, не минет наказание».

О событиях, последовавших затем, мне стало известно от служанки Каты. Девушки были до того истощены, что не держались на ногах, а одна из них в ту же ночь испустила дух. Старые служанки перенесли их по подземелью в замок и, полумертвых, уложили рядышком в людской. Теперь их стали кормить, да было поздно — жизнь в девушках еле теплилась. Старые служанки, выведенные из себя тем, что девушки отказываются от пищи, били их смертным боем: к вечеру в живых остались три — остальные уже ночью покинули сию юдоль скорби.

На второй день, то есть сегодня после полудня, вернулась госпожа, и как только служанки поведали ей о случившемся, без лишних слов приказала гробовщику сколотить до вечера девять гробов, затем послала за мной.

«Святой отец, — проговорила она непривычно холодным тоном, — прошу вас ни меня, ни кого другого не расспрашивать о том, что произошло, а также не дознаваться, при каких обстоятельствах умерли девушки. Сегодня поздно вечером, когда на улицах Чахтиц уже ни души не будет, постарайтесь исполнить в храме мое пожелание».

«Какое пожелание?» — то был единственный вопрос, на который я отважился, устрашенный ее ледяным голосом.

«У вас будет достаточно времени узнать об этом вечером в храме», — ответила она и тут же удалилась.

Я стоял как столб посреди гостиной залы, не способный что-либо предпринять. Что случилось, какое желание я обязан исполнить? Воротившись домой, я тут же узнал обо всем. Служанка Ката, мучимая угрызениями совести, доверительно рассказала моей жене обо всем, что произошло в замке и на граде. А батраки приносили и другие слухи. Господский гробовщик, рассказывали они, сколачивает из досок гробы. Четыре готовы, остальные еще нет. Говорят, их будет девять.

Тяжкие муки терзали меня. Ужасающее преступление, — а от меня требуют, чтобы я на все закрыл глаза и промолчал о злодеянии, погубившем невинных молодых девушек. Вскоре я узнал и о том, каково желание чахтицкой госпожи.

Явился Фицко и сказал, что у него ко мне важный разговор. Он запер дверь горницы и, убедившись, что никто нас не подслушивает, продолжал со смехом.

«Не дрожи так, пастор. Ни один волос не упадет с твоей головы, если в ней есть хоть малость разума и послушания. Госпожа ничего от тебя не требует — за исключением одного похорони девушек, умерших из-за своего непослушания, в гробнице Орсага — по крайней мере после смерти они будут со своим господином под одной крышей, ха-ха! И еще — держи язык за зубами. Гробы мы пронесем в храм тайком».

Потом он взял со стола драгоценный нож для заточки перьев, подаренный мне еще графом Ференцем Надашди в пору, когда я начал писать чахтицкую хронику.

«Взгляни-ка на этот нож! — И Фицко всадил его в стол. — Куда легче войдет он в тело человека, нежели в твердое дерево. Не послушаешься — так в поле за Вишневым сегодня же найдут недвижно лежащую девушку с воткнутым в сердце ножом, хорошо известным каждому. Тело принесут в Чахтицы, вокруг соберутся люди, и раздадутся крики «То была пасторова любовница! Я видел однажды их вместе! Это священник ее убил, чтобы избавиться от нее!»

Я едва не потерял сознание, опустился на стул и ладонями сжал седую голову — от напора страшных мыслей она бешено гудела.

«Да мало ли других тяжких грехов, которые можно на тебя взвалить. Всякий не прочь языком хорошо подзаработать. После чего разгоряченная толпа подастся в приход. Прихожане, еще вчера слушавшие тебя как святого, забросают тебя каменьями, ха-ха-ха!»

Боже всемилостивый! Вот и исполнил я желание госпожи. Похоронил я в гробнице девять жертв дьявольского лиходейства..

Прости мне, Творец небесный, мое слабодушие, прости, что помог скрыть злодеяние, что молчу и сейчас, когда должен был бы громогласно кричать, дабы душегубство было наказано.

Час идет за часом, за темной ночью следует ясное солнце, но в душе моей густая тьма и сон не касается усталых век.

Чувствую — дни мои сочтены. Сжалься надо мною, милосердный Боже, сжалься и призови поскорей в вечное лоно Твое.

В муках дописываю я историю сего дня и нынче или завтра тайком припрячу листок в один из гробов, дабы ты, возлюбленный брат во Христе, узнал о моих страданиях и, простив мне слабость мою, помолился за меня.

Вот и рассвет.

Открываю окно. В комнату врывается майское благоухание, птичье пение. Тут появляются гайдуки, они с громким хохотом волокут сани по устланной соломой дороге. Это совершает утреннюю прогулку граф Иштван Батори, приехавший как раз во время похорон и известный в округе тем, что зимой и летом катается на санях. Он яростно нахлестывает коней, запряженных в сани. У прихода останавливается возле гайдуков и стегает их кнутом. «Вы что же, бездельники, не смогли заснежить соломой дорогу получше?» — кричит он и продолжает орудовать кнутом.

Один из гайдуков покорно стоит как вкопанный, кнут хлещет его, обвивается вокруг тела, по лицу из длинного тонкого шрама течет кровь.

Господин размахивает кнутом, слуга, покорнее собаки, дает себя бить, а из раны кровь хлещет и хлещет…

О, Боже, Боже, почему я так слаб!

Андреас Бертони,

священник еванг. церкви в Чахтицах».

С болью в сердце дочитал Ян Поницен полученное послание. Несчастному старцу Бертони было более восьмидесяти пяти, когда он писал эти строки. Кто решится кинуть в него камень за проявленную слабость? На следующий день после тайных похорон он лежал в четырех стенах, не в силах пошевелиться, а через несколько недель, уснув, больше не проснулся…

А потом на его место был назначен он, Ян Поницен. Здесь, в этой горнице, пережил мучительные часы старенький Бертони. Но насколько страшнее муки совести, которые терзают душу его преемника!

Резкий топот копыт оборвал раздумья Яна Поницена. Он открыл окно. В лунном свете он увидел Фицко, который произнес со злобной ухмылкой:

— Молись за своего любимчика, пастор, может, схлопочешь ему в аду тепленькое местечко!

И тут же умчался, а вслед за ним с гиком проскакали гайдуки и наемники.

От своего батрака священник узнал, что произошло в замке. Калину под утро повесят на площади, а заодно с ним, по всему видать, и тех разбойников, которых сейчас ловят.

— У чахтицкой госпожи нет никакого права судить и вешать! — воскликнул священник, грозный вид которого даже напугал батрака.

Ян Поницен накинул на плечи плащ, взял трость и покинул приход. Он намеревался посетить Алжбету Батори и укорить ее за допущенные злоупотребления и беззакония.

Однако недалеко от прихода его остановил член магистрата:

— Святой отец, вам сейчас же следует явиться к господину голове на срочное совещание.

— Хорошо, — ответил он, и в душе вспыхнула искорка надежды: должно быть, весь город собирается выразить свое недовольство. Возможно, так и удастся освободить Калину из когтей чахтицкой госпожи.

Но ждет ли его лучшая судьба, если он предстанет перед законным судом?

Птица в железной клетке

Хозяйке замка очень хотелось знать, что же произошло с Магдулой Калиновой.

Совсем недавно это ее вовсе не занимало. Но с той поры, как она прочла угрожающее письмо ее брата, она многое бы отдала, лишь бы заполучить девушку в свои руки. Особенно теперь, когда мятежник и разбойник Ян Калина в темнице. Вот будет забавно наблюдать за поведением девушки, когда та увидит, как вырывают раскаленными клещами пальцы рук злодея, а потом накидывают ему на шею петлю под виселицей. Как она будет, наверное, трястись от ужаса и жалости, как будет мучиться своей беспомощностью…

— Говори скорей, Дора, доложи, что ты узнала, — торопила она служанку.

Илона и Анна тоже следили за каждым словом Доры — ведь по их вине Магдулы Калиновой до сих пор не было в замке. Это они подстерегали девушку в тот день, когда вдова Сабо, отдаленная знакомая матери Яна, принесла подложную записку и Магдула отправилась поухаживать за больной теткой в Старую Туру. Служанки собирались схватить ее и подземным ходом потащить в замок.

Они ее и схватили, но кто мог подумать, что девчонка окажется такой прыткой и ловкой, что вырвется из их рук и убежит? До самой полуночи они гнались за нею, рыскали повсюду, искали следы, но все понапрасну. Оставалось доложить госпоже о своей полной неудаче.

Дора была как нельзя больше польщена, когда на следующий день хозяйка замка именно ее послала на поиски в ближние и дальние окрестности с приказом не возвращаться без беглянки. И Дора лезла из кожи вон, чтобы выполнить приказ. С озабоченным видом она выспрашивала каждого встречного, не видал ли он такую-то девушку, словно речь шла о пропавшей собственной дочери.

— Ваша милость, — смиренно призналась она госпоже под злорадные ухмылки двух других служанок, — я исколесила всю округу, не дозволяла себе ни минуты отдыха. Однако никому не попадалась на глаза девушка, которая бы походила на Магдулу Калинову.

Владычица замка сурово глянула на любимую свою служанку.

— Стыдно тебе, Дора, — изрекла она, — ты так и не выполнила мое пожелание. А ведь девушка именно сейчас мне крайне нужна. Коли ты и вправду не дозволяла себе ни минуты отдыха, так не дозволяй и впредь. Отправляйся без промедления, ищи где хочешь, но без Магдулы не показывайся мне на глаза.

Дора поняла, как несладко ей придется, если она не выполнит желания госпожи, и поплелась вон, точно побитая собака. Могучая ее мужицкая стать показалась теперь Илоне и Анне до невероятности щуплой и несчастной.

Тут Илона, спеша подольститься к графине, предложила:

— Позволю себе заметить, ваша милость, что клин обычно клином и вышибают. Коли Магдула Калинова в бегах, так ведь можно пока привести Маришу Шутовскую.

Лицо Алжбеты просияло.

Мариша Шутовская! Та самая особа, что проводит целые дни с матерью злодея, ходит вместо нее на барщину, влюблена в Калину, а он без ума от нее. Иначе зачем бы ему в наглом его письме предостерегать, чтобы она не чинила зла ни сестре с матерью, ни семейству Шутовских?

— Я ее тотчас же приведу! — вскричала Анна, позеленевшая от зависти и злости, что не она первая высказала эту мысль.

— Да при чем тут ты? Я и приведу! — вскинулась Илона.

Решила спор сама госпожа:

— Пусть приведет ее Илона!

Сопровождаемая ненавидящим взглядом Анны, старая служанка поспешила вон. На площади она остановилась и, прячась за спинами зевак, любовно оглядела виселицу, белевшую в лунных лучах. Все было готово для казни, только лебедки не видно было на перекладине, висевшей над головами гайдуков.

Сквозь ставни все еще пробивалось сияние светильников и свечей. Чахтицы лихорадочно бодрствовали. До этого дня ни разу на площади города не возводили виселиц, никого не вешали. Да и кто заснет, когда за Вишневым кипит бой не на жизнь, а на смерть — между наемниками и молодцами Дрозда. Хоть бы взяли верх разбойники — не то висеть на перекладине и Калине, и всем остальным его дружкам. Люди ничем не могли помочь ни Яну, ни Андрею, ни их отважным товарищам, зато от всего сердца желали им удачи.

Светло было и на улочке господских подданных. Илона подошла к домику Калиновых — и испуганно отпрянула: Цербер так накинулся на нее, что она не смела и шагу ступить.

— Кто там? — раздался приветливый, но грустный голос.

Это Мариша Шутовская выбежала из дома. Она знала обо всем, что происходит, дурная весть всегда летит быстрее молнии. Измученная тревогой, она утешала несчастную мать. Но жалость и страх за любимого были сильнее — обе женщины обливались горючими слезами.

Мариша Шутовская еще тешила себя надеждой, что произойдет чудо, оно и освободит Яна Калину. Андрей Дрозд! В ее представлении он вырастал до сказочных размеров — вот он и спасет ее возлюбленного во второй раз! Того и гляди, покажется в дверях, а с ним — Ян…

Она тоскливо мерила взглядом фигуру пришедшей. Увы, это был не Андрей Дрозд.

— Это я, Илона. Или ты, Маришка, уж не узнаешь меня? — проговорила служанка притворно ласковым голосом.

Цербер снова залаял, словно встревоженный обманчивой ласковостью гостьи.

— Что вам нужно от меня? — холодно осведомилась Мариша. Илону она знала с самой дурной стороны и от ее прихода хорошего не ждала.

Отгоняя все еще ворчавшего Цербера, Илона придвинулась к Марише и огорошила ее неожиданным вопросом:

— А хотела бы ты видеть Яна Калину?

— Хочу, конечно хочу его видеть! — воскликнула Мариша без колебаний.

— Тогда пойдем со мной! — позвала ее Илона, схватила за руки и потащила за собой. Прикосновение костлявых рук не только вызвало в Марише отвращение, оно насторожило ее.

— А как я могу его увидеть?

— Не так, душенька, как бы ты хотела, не так, как бы хотел он. — Илона старалась выглядеть печальной и сочувствующей. — Бедненький, ему уж и сам Господь не поможет. Виселица построена, приговор вынесен. Последнее его желание — еще раз увидеть тебя, прежде чем его вздернут.

— А где?

— В тюрьме. Я тебя к нему проведу.

У Мариши закружилась голова: стало быть, все, никакого чуда не случилось, ничто не спасет его! Перед смертью он хочет увидеть ее… Мысль, что назло ужасным обстоятельствам он жаждет сказать ей слова любви, наполнила ее счастьем. Конечно, она пойдет к нему, где бы он ни был. Она должна исполнить его желание.

— Я сейчас вернусь, — сказала Мариша Илоне и побежала к старой Калиновой.

До этого они в тревоге и страхе прислушивались к каждому шороху на улице. А когда Цербер залаял, обе вздрогнули. Кто это пришел, какую весть несет? Теперь, когда Мариша знала, кого облаивал Цербер, и когда она уже решилась идти с Илоной, у нее не хватило сил признаться в этом старушке.

— Цербер лаял на ночного сторожа, — успокоила она невинной ложью тревогу Калиновой. И, словно в подтверждение ее слов, раздался протяжный возглас сторожа:

— Пробил двенадцатый час…

— Уже двенадцать… — вздохнула Калинова и про себя подсчитала, сколько часов еще отпущено ее несчастному сыну.

Мариша смущенно извинилась за то, что должна уйти, и поспешила на улицу, опасаясь, как бы нетерпеливая Илона не вошла за ней в дом.

По дороге Илона без устали болтала, но Мариша не слушала ее. Она представляла себе встречу в тюрьме и искала слова, которыми выразит свою любовь и скажет Калине, что он ей дороже всего на свете, что если у него отнимут жизнь, так и она умрет от горя.

Они пересекли площадь. Под виселицей гоготали гайдуки, окружившие Дору Сентеш. Искать Магдулу она отправилась только для виду. Знала, что не найдет ее: девушка исчезла без следа. Может, заблудилась в лесах, скатилась в темную пропасть, а может, дикий зверь разорвал ее. Ну и что? Вместо нее она заманит в замок пять других девушек и снова станет любимицей госпожи. Напрасно радуются Анна с Илоной, что оттеснили ее. Она беззаботно шутила с гайдуками, похлопывала их по плечам, била кулаками в спины и хохотала, когда здоровые мужики испуганно увертывались от ее увесистых ударов.

При виде виселицы Марише Шутовской стало дурно. Вот, значит, где примет Ян Калина позорную кончину. Лучше бы она пошла на казнь вместо него. Каким счастьем было бы знать, что он остался жить…

— Прежде всего эту ведьму надо бы вздернуть! — зашипела Илона Йо, увидев, до чего весела и беззаботна Дора.

Вдруг Илона резко схватила Маришу, толкнула ее с дороги и прижалась с ней к стене. Навстречу бешеным галопом мчались два всадника: мужчина и женщина.

Всадницу Илона узнала сразу: это же Эржика Приборская! А кто же всадник? Что они здесь ищут ночью?

— Кого собираются вешать? — донесся до Илоны взволнованный голос Эржики.

— Разбойника Калину! — ответил один из гайдуков, и под виселицей все примолкли. В замке Эржику почитали, зная, что она любимица Алжбеты Батори.

— Одного Калину? — спросила Эржика с явным облегчением.

— И остальных голубчиков тоже! — воскликнула Дора, удивленная тем, что видит Эржику с незнакомым спутником. — Всю братию, если она не останется лежать там, под градом!

— А что там, под градом?

— Пандуры и гайдуки ловят разбойников!

Эржика тронула коня, и ее спутник последовал за ней.

Они помчались прочь.

Гайдуки, Дора и Илона недоумевающе смотрели им вслед. Мариша же не замечала ничего вокруг — она вздрогнула, лишь когда услыхала, что речь о Калине.

На глаза навернулись слезы. Все уверены, что его повесят. Есть ли место хоть для искорки надежды в ее сердце?

Они подошли к замку.

Девушка двигалась рядом с Илоной, точно слепая, не видя ничего вокруг. Все ее мысли принадлежали Калине. Ею владело единственное желание — поскорее увидеть его.

Она даже не заметила, что Илона, опасаясь, как бы в последнюю минуту она не сбежала, словно невзначай опять взяла ее за руку. На лице — ни следа былой ласки.

— Подожди меня тут! — услыхала Мариша ее голос, точно во сне.

Она находилась в пристройке для челяди. Илона тотчас вернулась с фонарем и связкой ключей.

Вскоре заскрипел дверной ключ, и женщины стали спускаться по лестнице. Мариша удивленно осматривала черные стены, в которых то и дело попадались железные зарешеченные двери. В душной тишине девушка дышала с трудом.

В середине лестницы она вскрикнула.

— Это просто крысы, дурочка! — напустилась на нее Илона, встревоженная ее внезапным вскриком. — Придется тебе подружиться с ними, их тут целое полчище. А с кем они дружат, того не трогают…

В самом конце коридора она открыла одну из решетчатых дверей, указала куда-то внутрь и сказала:

— Здесь ты и найдешь своего любезного…

Мариша Шутовская, уверенная, что и впрямь найдет там Яна, вбежала в темную каморку. Илона мгновенно захлопнула за ней дверь и загоготала:

— Попалась птичка! Теперь ищи-свищи своего милого! Увидитесь, если только колдун обратит его в крысу, не иначе, хи-хи-хи!

И она поднесла фонарь к дверям. Вспугнутые крысы шныряли по узилищу, заползали в щели, иные сквозь решетку проскочили в коридор.

Мариша все поняла.

— Выпусти меня, выпусти сейчас же! — кричала она, отчаянно тряся решетку.

Илона усмехнулась:

— Ты ори потише, не то крыс перепугаешь — они все сюда и сбегутся. Что тогда останется от твоей красоты? На, возьми платок, который обронила, тут не топят. А то от насморка милый носик еще покраснеет.

— Я хочу видеть Яна Калину, а потом хоть убейте меня!

Немного погодя Илона доложила госпоже:

— Птичка в клетке, ваша светлость!

— А видел ли вас кто по дороге?

— Нет, никто.

Илона колебалась, сказать ли про Эржику Приборскую, но в конце концов решилась.

— Кто же был с ней? — спросила графиня, пораженная сообщением, что Эржика приезжала ночью в Чахтицы и не остановилась в замке.

— Не знаю я его, — ответила Илона.

Властительница Чахтиц замолчала, хмуро уставившись в одну точку.

Загадочные тени на холмах

Выслушав исповедь чахтицкой госпожи, Эржика Приборская побрела в полуобморочном состоянии в гостиную, где она обычно ночевала. По мере того как Алжбета Батори открывала девушке тайну своей жизни, в ней крепла уверенность, что она и есть внебрачная дочь графини. Давно уже не давал ей покоя вопрос, отчего это именно ее отца и мать владычица замка окружает таким вниманием, отчего вознесла из обычных подданных и земанский чин, а ее одаряет такой любовью. И вот объяснение нашлось. И ошеломило ее, как гром среди ясного неба. В гостиной девушка упала на кровать и судорожно зарыдала. Когда же Илона Йо вошла в комнату, Эржика, сотрясаемая всхлипами, резко выставила ее вон, заперла за ней дверь и снова оросила потоками слез перины постели.

Как трудно было свыкнуться с мыслью, что она не дочь Беньямина Приборского и его жены Марии, что Михал не является ее братом. Выходит, отец ее — неведомый рыцарь, а мать — хозяйка замка…

Всю ночь она провела в слезах.

Еще не взошло солнце, а она уже оставила гостиную, приказала седлать коня и умчалась прочь из чахтицкого замка. При одной мысли о встрече с матерью у нее сжималось сердце. Ее дом! Она горько усмехнулась. Стало быть, ее домом надо считать чахтицкий замок! Врбовское поместье — всего лишь место ее изгнания.

Родители и брат, выходит, чужие ей люди. И все-таки, несмотря ни на что, она любит их.

В течение долгой бессонной ночи она из веселого создания превратилась в хмурую девушку, снедаемую тайной печалью. С этой поры ей предстоит жить в обмане и притворстве. Мнимым родителям она не посмеет открыться, ибо связана клятвой, а чахтицкую госпожу она никогда даже с глазу на глаз не осмелится назвать матерью, матушкой…

В ее омраченную душу проник луч радости, лишь когда она вспомнила об Андрее Дрозде. С каким блаженством она прижалась бы к нему, доверила бы ему всю свою жизнь, умчалась бы с ним хоть на край света. Проезжая по опушке леса в том месте, где они встретились, она почувствовала, что на нее нахлынула горячая волна сбивчивых чувств. Она остановила коня, огляделась по сторонам, словно надеясь, что он снова возникнет рядом, огромный, ровно великан, но с таким ласковым, добрым и улыбчивым лицом. Если бы он снова поднял ее с седла, она бы трепетала уже не от страха, а от радости и наслаждения.

Долго стояла она на опушке леса, охваченная смутными чувствами, все глубже осознавая, что любит его, готовая, если бы он появился вдруг, повиснуть у него на шее…

Весенний ветерок ласково ерошил волосы и охлаждал распаленные щеки. В сердце ее созрело решение: во что бы то ни стало добиться его любви.

В Врбовом ее не узнавали. Она ходила молчаливая, ни с кем не разговаривала, и Мария Приборская озабоченно вглядывалась в побледневшее лицо дочери.

— Что с тобой, Эржика, девочка моя? — грустно выспрашивала она. — Что-то тебя мучит, я же вижу.

— Ничего, мамочка, ничего… — через силу улыбалась она.

Погрустнел весь земанский дом. Напрасно Михал пел Эржике веселые песенки и всячески старался ее позабавить. Эржика словно состарилась, невидящим взглядом она наблюдала его потуги и наконец сказала:

— Ты хороший парень, Михал, но не утруждай себя зря, ничто не развеселит меня.

— Почему?

Ответа не последовало. Разве она могла открыть ему тайну чахтицкой госпожи и еще более страшную собственную тайну — признаться в любви к разбойнику?

Но несколько дней спустя, к удивлению окружающих, Эржика ожила. Это случилось как раз в те часы, когда гонцы из чахтицкого замка стали созывать гайдуков и наемников. В Врбовом запестрели униформы, красные, как щеки взволнованной Эржики.

Она попросила Михала выяснить, что случилось, отчего гайдуки и пандуры так оживились.

— Скоро нам предстоят развлечения, — сообщил Михал. — Чахтицкой госпоже надоели проделки разбойников, она хочет раз и навсегда покончить с ними. Вот и созвала со всей округи гайдуков и пандуров и собирается устроить на разбойников облаву, от которой ни один из них не уйдет.

— Даже Андрей Дрозд? — усомнилась она.

— Даже он. Конечно, он парень бравый, да разве сладит один с дюжиной молодцов, а то и с целой тучей вооруженных вояк?

Эржику обуяла тревога, беспокойство ее росло с каждым часом. Когда стемнело, она ласково обратилась к Беньямину Приборскому:

— Отец, разреши мне навестить тетушку в Чахтицах.

— Что это ты вдруг надумала, Эржика? Уже вечер. Сейчас и днем-то негоже бродить по полям, по лесам. Разбойничья шатия Дрозда уж больно обнаглела.

— Что из того, отец? Дрозд не обидит дочь Беньямина Приборского!

— Ты так думаешь, Эржика?

— Думаю, он не забыл, что ты когда-то с его отцом ел горький хлеб холопов чахтицкой госпожи…

Это напоминание больно кольнуло отца, и потому он решительно возразил:

— Ни в какие Чахтицы ты сейчас не поедешь. А захочешь — утром, сделай милость, поскачи.

В земанском доме все уже дышало сном, только Эржика тревожно ворочалась на постели. В полудреме ей мерещилось, что ватага пандуров и гайдуков одолевает сопротивляющегося изо всех сил Дрозда, связывает его, а затем ломает на колесе. Она испуганно соскочила с постели и удивилась, увидя, как ярко светит на дворе луна, каким чистым сиянием заливает она дом и сад вокруг него.

Она долго стояла в задумчивости у окна, потом открыла потихоньку дверь и прокралась в комнату к Михалу. Так же бесшумно открыла она и закрыла его дверь и шепотом позвала:

— Михал!

Но девятнадцатилетний юноша спал крепким сном молодости. Когда она легонько потрясла его за плечо, он передернулся, словно его сбросили с огненного коня, на котором он во сне спешил в страну сказок.

Он испуганно сел, но тут же рассмеялся.

— Это ты, Эржика? Что случилось?

И, увидев ее лицо, светившееся нежной бледностью, яркие глаза, казавшиеся бесконечно глубокими, черные, как вороново крыло, волосы, ниспадавшие ей на плечи и грудь, он не смог сдержать восторга:

— Как ты прекрасна, Эржика!

Она лихорадочно схватила его за руку, сжала ее в горячечных ладонях и прошептала:

— Михал, скажи, ты настоящий мой брат и любишь меня?

Он почувствовал, что у нее трясутся руки и дыхание опаляет жаром.

— Что случилось, Эржика? К чему эти странные вопросы о таких естественных вещах?

— Скажи мне, действительно ли ты меня любишь?

Он обнял ее и поцеловал в лоб.

— Я люблю тебя больше всего на свете, Эржика!

— А если бы я попросила тебя доказать свою любовь, ты сделал бы это?

— Конечно.

— Без всякого промедления?

— Без промедления.

— Тогда седлай коня, возьми оружие и едем со мной!

— Но куда, Эржика?

— Спасать моего любимого!

— У тебя есть любимый?

— Есть! — Слезы заволокли ей глаза. — Есть, но его, возможно, уже убили или бросили в тюрьму…

— У тебя есть любимый… — прошептал Михал, словно не мог в это поверить, и странная тоска сжала ему сердце.

— Не осуждай меня, Михал, и не сердись на меня. Никому на свете я бы в этом не призналась. Ты всегда понимал меня. Поймешь и сейчас.

— Но кто он, твой любимый? — нетерпеливо прервал он ее.

— Разбойник, — едва слышно проговорила она.

— Разбойник? — переспросил он в ужасе. Ничего страшнее этого она не могла ему сообщить.

— Андрей Дрозд? — спросил он вдруг, и в голосе его прозвучало странное облегчение.

— Андрей Дрозд!

Михал Приборский, как и любой земан, негодовал на разбойников, презирал их. Один Андрей Дрозд был для него исключением. В глубине души он восторгался необыкновенной его силой и смелостью. Теперь признание Эржики уже не вызывало в нем такого ужаса, напротив, оно только усиливало его восхищение этим отважным силачом. В памяти всплыло все, что он слышал о нем, и разбойник как бы даже вырос в его глазах. Он поймал себя на том, что завидует ему, его могучей стати, смелости, силе, молве, окружавшей его имя.

— А он любит тебя? — спросил он наконец.

— Не знаю, — ответила она дрожащим голосом, и слезы, которые она весь вечер старалась сдержать, хлынули ручьем.

— Не плачь, Эржика, — успокаивал ее Михал. — Невозможно, чтобы кто-то не ответил любовью на твою любовь…

Она и сама не понимала, почему плачет. Должно быть, потому, что сердце было переполнено чувствами, а плач давал им выход.

Слова Михала помогли ей не пасть духом.

Вытирая слезы, она рассказала брату о встрече на опушке леса. В точности, со всеми подробностями, и о событиях во дворе замка: как Андрей Дрозд предстал перед чахтицкой госпожой с посланием Яна Калины, один, с голыми руками, как играючи разорвал веревки, опутавшие его, и, пока били тревогу, ускакал на Вихре.

Ее воспоминания были полны восторга.

— Едем не мешкая! — воскликнула она.

— Едем, — согласился Михал, готовый схватиться хоть с семиглавым драконом. Он мечтал о волнующих приключениях и хотел доказать Эржике, что он не сопливый трусишка, а смелый и мужественный парень. Его опьяняла мысль, что он станет спасителем непобедимого Андрея Дрозда, что в последнюю минуту вырвет его из рук врага. Он обязательно спасет его!

Уже минуту спустя он приказал в конюшне заспанному батраку седлать коней для себя и для Эржики. Точно вор, прокрался он в отцовскую оружейную, взял четыре пистолета и сунул их за пояс.

Во дворе Эржика любовно оглядела богатырскую стать брата и с восхищением обнаружила за его поясом четыре пистолета.

— Ты словно рыцарь, устремляющийся в бой! — не смогла девушка сдержать восторга.

— Смотри держи язык за зубами! — пригрозил Михал батраку, своему сверстнику, который боролся с искушением разбудить старого хозяина и сообщить ему о ночной прогулке дочери и сына. — Скажешь отцу хоть слово о том, что нас не было ночью дома, — я тебя отколочу.

Батрак пожал плечами и исчез в конюшне.

Эржика пришпорила коня, Михал понесся за ней. В езде она опережала его. Он с восторгом любовался, как она уверенно сидит в седле, как знает каждую тропу, каждую стежку в округе. Остров, Очков, Корытное, Подолье, Частковцы, Желованы, деревни, которые они пересекали или близ которых скакали, оставались позади, чернея в ночи.

Всю дорогу они молчали.

Когда на чахтицкой площади перед ними забелела виселица, Эржика в страшном предчувствии чуть было не упала с коня. Каково было бы ее облегчение, узнай она, что Андрей Дрозд еще на свободе, что он еще сражается с недругами!

По дороге к Вишневому Эржика вдруг осадила скакуна — Михал тут же поравнялся с ней.

— Слышишь? — Эржика напряженно прислушивалась.

— Слышу какой-то ужасный рев. Тут недалеко идет бой, — ответил Михал.

— Тогда спешимся, привяжем коней в чаще и незаметно проберемся к месту схватки! — Эржике хотелось как можно быстрее узнать, на чьей стороне удача.

Они стали продираться сквозь чащу, держась при этом за руки, как дети, пока вдруг перед ними не открылась картина боя: сплетение тел, кулаки, взвивающиеся в воздухе, воинственный рев, крики и стенания раненых.

— Давай взберемся туда, на гребень холма! — предложил Михал. — Оттуда лучше видать все поле боя — подумаем, что можно предпринять.

Поднявшись по косогору, они напряженно стали следить за схваткой.

— Вон он там, там! — Эржика схватила Михала за руку и указала куда-то пальцем.

Правда, в этом не было никакой необходимости: Андрей Дрозд был на две головы выше всех нападающих. Он то и дело хватал кого-нибудь из них за ноги и, размахивая им так же, как прежде дышлом, разбивал смыкавшееся кольцо врагов. Чуть поодаль яростно боролся с двумя разбойниками Фицко и, будто слепой, натыкался попеременно то на гайдука, то на пандура. Потом, опомнившись, с еще большей яростью бросался на ближайшего разбойника. Он неистовствовал, ему казалось поначалу, что он без задержки справится с отрядом Дрозда. А вот на тебе: схватка длится уже целую вечность. Куда ни глянь, везде гайдук или пандур извивается от боли, а то глухо стонет. А Андрей Дрозд все еще крепко стоит, точно статуя, и отбрасывает каждого, кто на него кидается. Стоит себе и смеется, своими самоуверенными выкриками вселяя в сердца товарищей отвагу и силу. И тут Фицко осенило: стоит одолеть Андрея Дрозда, и бой будет выигран! Поначалу он собирался бросить его к ногам чахтицкой госпожи живого, в цепях. Но уж раз на это нет никаких надежд, так пускай лучше погибнет, чем он, Фицко, предстанет перед госпожой побежденным.

Когда Вавро огрел Фицко дубиной, горбун, оглушенный ударом, распластался на земле. Больше Вавро не обращал на Фицко внимания: пандуры налетели на него, точно осы.

Укрывшиеся на гребне зрители следили, затаив дыхание, за напряженной схваткой. Четыре внимательных глаза восторженно наблюдали за передвижениями Андрея Дрозда. Эржика была горда и счастлива. Вот он какой, герой ее снов! Стоит неколебимо, улыбается, несмотря на то что на него со всех сторон наседают гайдуки и наемники, кровожадные волки, стремящиеся отнять у него свободу и жизнь. Но нет, они этого не добьются!

Загадочный решающий выстрел

Эржика вдруг замерла, кровь застыла в жилах. Она не отрываясь следила за Фицко, который только что был повержен на землю.

— Михал! — воскликнула она, судорожно сжав руку брата. — Смотри, смотри…

Фицко не был оглушен. Пядь за пядью стал он отползать, точно змея, среди стенавших бойцов, оставляя поле боя. На четвереньках подкравшись к одиноко лежащему пандуру, он выхватил у него из-за пояса пистолет. Взвесил его в руке и пополз дальше.

— Михал, Михал! — шептала Эржика, дрожа всем телом.

Фицко лез по склону, словно утратил интерес к схватке.

Эржика и Михал замерли. На миг почудилось, что горбун именно их ищет во тьме, ползет прямо к тому месту, где они скрываются. Но Фицко вдруг остановился, повернулся к ним спиной и, подняв руку с пистолетом, стал целиться. В Андрея Дрозда.

А луна, словно спеша ему на помощь, заливала бледным сиянием все поле боя. Отчетливо просматривалось доброе, улыбчивое лицо великана, его могучая, словно отлитая из металла, стать.

— Так сдохни же, Андрей Дрозд! — воинственно крикнул Фицко и прицелился в голову великана.

При этом грозном окрике все, вздрогнув, повернулись к склону.

Улыбка исчезла с лица Андрея Дрозда. Он оглядел склон, но так и не догадался, какая опасность грозит ему.

Эржика вмиг поняла: Андрей погибнет, если прогремит выстрел Фицко.

Еще эхо не вернуло бешеного вскрика горбуна, как прогремел оглушающий выстрел.

Фицко взревел еще яростнее, чем минуту назад, повалился и покатился по склону вниз. Он визжал от злости, что невидимый стрелок прострелил ему руку, из которой тут же вылетел пистолет, а с ним и его надежды на победу.

Дерущиеся не понимали, что происходит, они лишь таращили глаза на горный склон и на Фицко. А тот, скатившись к их ногам и свернувшись, точно раздавленная змея, принялся взвизгивать от боли.

Это Эржика, молниеносно вырвав из-за пояса брата пистолет — парень и слова вымолвить не мог, не то что действовать, — прицелилась в руку Фицко. Но как только грохнул выстрел, нервы отказали. У девушки закружилась голова, она зашаталась и упала бы, не подхвати ее Михал, который уже успел прийти в себя.

Он был потрясен поступком сестры. И со стыдом сознавал, что, не будь ее, Андрей Дрозд лежал бы уже мертвым. Пока он, Михал, придумал бы что-нибудь и совершил положенное, Фицко добился бы своего.

Тем временем внизу первым опомнились Андрей Дрозд и пандурский капитан. Андрей Дрозд догадался, что вероломный горбун выбрался из кровавого месива и пополз наверх, чтобы оттуда спокойно прицелиться и уложить его наповал. Но кто-то, кто стоял на гребне над ним, в последнюю минуту сорвал этот умысел. В мгновенной вспышке выстрела Дрозд успел заметить девичью фигуру и девичье лицо. Оно мелькнуло как во сне и тут же растаяло в густой тьме. Пандурский капитан, все еще не понимая, что случилось, подскочил к Фицко в надежде, что тот объяснит ему загадочное событие, остановившее бой.

Над головами бойцов, которые все еще не могли прийти в себя от неожиданности, снова пронесся спокойный смех Дрозда.

Как только капитан склонился над визжащим Фицко, Андрей подскочил к нему, схватил его одной рукой, а Фицко — другой. Подняв обоих, он сшиб их головами, да так, что кругом загудело.

Каратели усмотрели в этом повод продолжить схватку, но громовой голос Дрозда остановил их:

— Если хоть один пандур или гайдук сдвинется с места, я расколю головы ваших предводителей как орехи! Хочет ли кто из вас взять на свою совесть их смерть?

А пленникам, которые бешено дергались в его руках, он посоветовал:

— А ты, Фицко, и ты, красный капитанишка, велите своим холуям убраться восвояси, а то, ежели они опять затеют что-нибудь против нас, вам — конец.

И, чтобы придать больший вес своим словам, он слегка сжал им горло и врезал каждому по пинку.

— Ну как? Или онемели?

Фицко был вне себя от ярости. Никогда в жизни он не оказывался в таком беспомощном и смешном положении. Висит в руке Андрея Дрозда, точно на виселице, и не может высвободиться. Лучше уж погибнуть, чем пережить такое унижение, а потом предстать пред очи своей госпожи!

Зато капитан наемников, человек иного склада, дрался против разбойников не из ненависти, а по долгу службы. Сейчас он боялся только за свою жизнь. Когда Андрей Дрозд сильнее сжимал пальцы на его горле, он ловил ртом воздух, словно утопающий. И был готов сдаться.

— Вы что, язык проглотили? — Дрозд затряс своих пленников и снова пнул их. — Считаю до трех! Будете молчать — считайте себя покойниками! — И голосом, резким точно бритва, стал считать — Раз!.. Два!..

Пандурский капитан дернулся. Андрей Дрозд поставил его на землю и чуть ослабил тиски пальцев.

— Пандуры! — прохрипел капитан сиплым голосом. — Бой окончен, возвращайтесь в Чахтицы!

Фицко бешено завертелся и, прежде чем Дрозд успел помешать ему, пнул ногой капитана.

— Трус! — взревел он.

Но поскольку Дрозд сдавил ему горло, вместо злобных выкриков послышались одни хрипы.

— Сейчас ты такой же красный, как форма твоих мерзавцев, — проговорил Дрозд зловещим голосом. — Минуту спустя станешь синим, как твой ментик, и черти тут же примут твою черную душу в аду. Даю тебе еще минуту на размышление! — Он чуть расслабил пальцы. — Не одумаешься — тебе конец!

Фицко решил было, что настал его последний час. Теперь, когда Дрозд дал ему возможность спастись, страх смерти, которой он уже глядел в лицо, оказался сильнее всего. Жить, пусть ценою позора! По крайней мере, у него останется возможность отомстить, да такой местью, о которой еще никогда никто и не слыхивал. Жить, жить во что бы то ни стало! Да и позор, успокаивал он себя, в конце концов, не столь уж и велик. Что он тут может сделать со своими гайдуками, когда капитан так трусливо отступил? Уж ему-то сторицей достанется, на нем и отольются злоба и гнев госпожи.

— Один!.. Два!.. — считал Дрозд в гробовой тишине.

— Хватит! — просипел Фицко. — Сдаюсь!

— А тебе и сдаваться нечего, — засмеялся Дрозд, — ты у меня так крепко зажат, что за тебя и твою жизнь никто и ломаного гроша не даст. Ты гайдукам прикажи — пусть убираются.

Фицко тут же распорядился.

— Пандуры, гайдуки, — крикнул Андрей Дрозд. — Придется вам возвращаться в Чахтицы без предводителей. Их мы отпустим только утром. А то знаю их: только получат свободу, так опять погонят вас в бой. А нам уже недосуг с вами возиться. Впереди — дальняя дорога. Да и вас немного жаль. Личики у вас разрисованные, губы опухли и посинели!

Наемники и гайдуки стали собираться в обратный путь. Ловили разбежавшихся коней, поднимали с земли раненых товарищей и взваливали их на крупы лошадей, а тех, кто не мог сидеть в седле, сносили в одно место, уверяя, что скоро вернутся за ними.

Разбойники между тем связали Фицко и пандурского капитана, бросили их на телегу и запрягли лошадей. Они веселились, шутили, озорно покрикивали на пандуров и гайдуков, посвистывали и напевали.

Один Андрей Дрозд не поддавался общему веселью. Задумчиво и вопрошающе смотрел на гребень холма, черневший в непроглядной тьме. Потом двинулся по направлению к тому месту, откуда прозвучал выстрел и в его вспышке мелькнуло это лицо…

— Идем, Михал, ну идем же! — тянула Эржика брата за руку.

Как она мечтала встретиться с ним, увидеть его, услышать его голос! Но теперь, когда он подходил все ближе, что-то тянуло ее прочь, что-то пугало. Нет, сейчас нельзя ей с ним видеться. Он не должен знать, что она спасла его жизнь. Не нужна ей его благодарность, она мечтает о чем-то гораздо большем…

Но бежать было поздно. Казалось, Андрей Дрозд видел в потемках, он уверенными шагами поднимался по склону. Несколько мгновений спустя он уже стоял рядом и оглядывал их вопрошающим взором.

— Это ты? Эржика Приборская? — проговорил он приглушенным, взволнованным голосом.

— Я, — ответила она испуганно, чувствуя, что жар разливается по всему телу.

— А кто с тобой рядом?

— Мой брат Михал.

— Кто прострелил Фицко руку?

Эржика смущенно молчала. Но минутой позже выпалила:

— Михал!

— Нет, это Эржика, — возразил Михал. — Вон и пистолет у нее еще в руке…

— Покажи пистолет, Эржика.

Она протянула ему оружие, и руки их встретились. Прикосновение отозвалось в ней странной дрожью.

— Вы честные и смелые дети, — сказал Андрей Дрозд. — Этот пистолет я возьму на память.

Он сунул пистолет за пояс и опять взглянул на Эржику, нерешительно топчась на месте. В его душе смятенно боролись неясные чувства.

Вдруг он подошел к Эржике, нежно взял ее под мышки и, подняв, словно перышко, прижал к себе. И поцеловал ее в губы.

Когда он снова опустил ее, Эржика зашаталась. Слезы счастья туманили глаза. Потом она подняла руки, обняла его и призналась в своей любви… Но Андрей, не проронив ни слова, отошел и стал спускаться по склону, а там, внизу, затерялся в толпе своих товарищей.

Она смотрела ему вслед сквозь слезы и вдруг разрыдалась.

— Он поцеловал меня… он любит меня, — шептала она, между тем как Михал беспомощно гладил ее по волосам и горящим щекам.

Странную боль испытывал юноша. Ему бы радоваться, коли счастлива сестра. Да вот не может он радоваться, щемит почему-то сердце.

Андрей Дрозд целовал Эржику. Целовал ее! Кто мог бы объяснить ему, почему этот поцелуй так обжигает его, почему он вызвал в сердце столько горечи?

— Эржика, — спохватился он, словно пробудился ото сна, — нам надо идти.

Пандуры и гайдуки уходили. Не с песнями, не с воинственными криками восторга, что звучали по дороге сюда. Коней они не торопили, ехали молча, напоминая печальную похоронную процессию.

— Где Калина? — спросил Дрозд, но ответа не получил. — Вавро, воротись в Чахтицы, — приказал он атаману разбойников, — узнай, не приключилось ли чего с ним.

Наклонившись к его уху, он шепотом назвал место встречи.

Вскоре на поле боя остались лишь раненые стонущие пандуры и гайдуки. Эржика с Михалом спустились с гребня к своим лошадям, а разбойники на двух телегах направились к Новому Месту.

Неподалеку от Скальского Верха телега, на которой лежали Фицко и пандурский капитан, остановилась. Андрей Дрозд схватил одной рукой Фицко, другой — капитана и швырнул их в придорожную канаву.

— Спокойненько полежите тут до утра, а то и до самого вечера, пока вас не найдут! — откланялся Дрозд.