Бесславное возвращение, горькая расплата

Старейшины города, собравшиеся у старосты Кубановича, совещались долго и бурно. У каждого было что припомнить хозяйке замка! Все возмущались, что чахтицкая госпожа не соблюдает старинных прав и привилегий. Того и гляди, и со свободными гражданами станет обращаться как со своими холопами!

Отцы города постановили отправиться в замок и устами Яна Поницена, самого красноречивого из них, высказаться против казни на площади.

Выйдя из дома старосты, они увидели возвращавшихся после схватки с разбойниками пандуров и гайдуков. Вразброд, кто верхом, кто пешком, тащились они, словно шли на казнь. Ужас накатывал на них при мысли, что ожидает их, когда они предстанут перед госпожой побежденными да еще без предводителей.

Все Чахтицы высыпали на улицу.

Хотя побежденные возвращались в мрачной тишине, горожане, не сомкнувшие глаз из-за звуков ближнего боя под градом и ожидания утренней казни, сразу услышали их. Позорное то было возвращение для красномундирных стражей господской власти и общественного порядка! Со всех сторон сыпались язвительные, колкие замечания, шутки, похожие на падающие с крыш горящих домов головешки…

Измотанные боем наемники и гайдуки, с трудом державшиеся в седле, делали вид, что ничего не видят и не слышат. Под предводительством головы и священника горожане поспешили к замку вслед за кавалькадой незадачливых охотников.

Интересно, как поступит госпожа, узнав, что Фицко и капитан попали в плен к разбойникам? То-то будет зрелище! С тихой печалью думалось им о несчастном Яне Калине, которому сперва изувечат руку, а затем накинут петлю на шею…

Ворота замка ощерились, точно гигантская пасть, и пандуры с гайдуками хлынули во двор. Чахтичане остались за воротами, откуда могли окинуть двор глазами. Там уже ждало кресло под балдахином для госпожи, а чуть поодаль — «кобыла». Немного в сторонке стоял новый молодой слесарь и задумчиво смотрел в огонь, где раскалялись клещи. Ката Бенецкая со служанками хлопотала у клокочущих котлов, в которых варился гуляш, а рядом катили громадные бочки с вином. Щедрая мзда для победителей, прости Господи!

А вон там, на пригорке, чернеет под звездным небом амбар с широченно открытыми воротами, дабы усталые вояки могли тут же вкусить отдых на ложе из пахучего сена.

— Идут, идут, они уже здесь! — крикнула Илона Йо. Даже не спросив, сколько разбойников схвачено, она стремглав понеслась к госпоже сообщить, что пандуры и гайдуки воротились.

Алжбета Батори провела вечер в заботах и волнении.

Волнение вызывала мысль, что в эти часы в подземной темнице готовится к смерти дерзкий холоп, который позволил себе ей угрожать, а за Вишневым рать ее громит его сообщников.

Беспокойство гнало ее из комнаты в комнату. В гардеробной она принялась выкидывать из сундуков наряд за нарядом и с ненавистью топтать ногами великолепные черные юбки, лифы и жакетки, в которых оплакивала супруга. Всезнающая Майорова убедила ее, что черный цвет убивает красоту, что он уносит в могилу молодость. Поэтому она задумала уничтожить все эти черные тряпки и оставить для себя только наряды, излучающие живые, яркие и пестрые краски. Пятнадцать портных уже шьют ей новые наряды из розового шелка. Они будут сшиты словно из тысячи лепестков, и она заблистает в них во всей своей красе.

Когда Илона Йо ворвалась с сообщением о возвращении рати, Алжбета Батори как раз благосклонно выслушивала советы Майоровой. Она готова была озолотить эту высохшую старуху за ее драгоценные указания, как сохранить красоту и молодость. Ведь именно она открыла ей глаза, она дала ей в руки надежное средство отдалить старость. Одну ее она должна благодарить за то, что станет столь ослепительной, красивей всех дам в Венгерском королевстве.

Алжбета выбежала во двор, заранее торжествуя: наконец-то она сведет счеты со своими врагами, покажет, какая участь ждет любого, кто осмелится стать ей поперек дороги.

Но только она уселась в кресло, восторг ее тут же угас. Непонимающим взглядом обвела ватагу пандуров и гайдуков: они не шумели, торжествуя победу, а стояли молча, повесив головы.

— В чем дело? — вскрикнула она, предчувствуя дурное.

— Фицко и капитан распорядились, чтобы мы оставили поле боя и воротились в Чахтицы, — робко ответил один из них.

Она вскочила точно ужаленная.

— Где Фицко и капитан? — завизжала она.

— Разбойники пленили их, но отпустят под утро, — снова раздался боязливый ответ.

В безумном порыве хозяйка замка набросилась на гайдуков.

— Мерзавцы, трусы, своих командиров бросили на произвол разбойников!

И тут же прозвучало повеление о самом страшном для гайдуков наказании.

Засвистели дубины и палки. Гайдукам велено было колотить друг друга, причем как можно яростнее. Когда госпоже показалось, что один из них молотит товарища слишком пяло, она заорала на него и сама так его отделала, что он в беспамятстве распластался на земле. Гайдуки, устрашенные примером, молотили друг друга что есть силы. И один за другими грохались наземь, ревмя ревя от боли.

Чахтичане ошеломленно смотрели, не веря своим глазам. Гайдуков они не любили, но теперь, увидев, как, по приказу госпожи, они колотят друг друга, орут от боли и брякаются наземь, по-человечески пожалели их. Особенно когда Алжбета Батори, хохоча как безумная, сама схватила палку, бросилась на стонавших гайдуков и стала лупить их почем зря. Потом она взялась за пандуров, свирепая точно дракон, разве что глаза не метали молнии да изо рта не валило пламя. Она изрыгала нечестивые ругательства, кидалась на пандуров, словно ястреб, яростно размахивала палкой, и несчастные разлетались как стая вспугнутых цыплят. У котлов она снова подняла крик:

— А вы бы еще от гуляша и вина не отказались, верно? Расплавленным свинцом накормить бы вас!

Орудуя палкой, она опрокинула котел. Мясо в ароматной подливе стекло в огонь. Раздалось шипение, повалил пар. А госпожа помчалась дальше к бочкам, палкой, точно бильярдным кием, стала пробивать днища, вино брызнуло, увлажняя жаждущую землю. Винные пары смешались с ароматами гуляша. У гайдуков, беспомощно лежавших на земле, и у пандуров, в закутках двора, потекли слюнки.

Владычица замка остановилась в изнеможении. Избитые гайдуки уже не вызывали злости, нужна была следующая жертва, на которую можно было излить гнев. У опрокинутых котлов беспомощно стояла Ката, у кресла с балдахином — Илона, Анна и Дора, которая только что подошла к ним. А в стороне у огня, в котором алели клещи, стоял слесарь Павел Ледерер. Кроме них, на дворе не было ни одной живой души. Пандуры схоронились в темных закоулках двора.

Илона и Анна молили Бога, чтобы гнев госпожи обрушился на Дору. Они думали, что, потеряв приязнь госпожи, она не отважится показаться ей на глаза, покуда не приведет Магдулу Калинову. И в самом деле, дикий взгляд госпожи остановился на Доре. Однако завистливых служанок ждало разочарование — приказ графини был новой наградой любимице:

— Дора, приведи Калину!

Протест

Дора уверенным шагом поспешила со двора, а госпожа села в кресло.

Отцы города и толпа горожан решили, что настало подходящее время для того, чтобы обратиться к чахтицкой владычице. Когда посланцы города во главе с Яном Пониценом смело предстали перед ней, она смерила их хмурым взглядом.

— Что вам надобно? — холодно спросила она.

— Мы пришли от имени города Чахтицы, — начал Ян Поницен и с достоинством выпрямился.

— В последние дни я убедилась, что вам нравится сюда ходить, — усмехнулась госпожа. — И напрасно. Не так давно я говорила вам, чего от вас ожидаю. Вы прекрасно знаете, что и для вас и для церкви было бы лучше перебраться за сто верст от замка, если он так мешает вашему покою.

— Я переступил порог замка не по своей воле, а по поручению города Чахтицы, — строго проговорил священник, — и прошу вас выслушать наше возражение.

— Какое еще возражение? — взорвалась госпожа. Ярость охватила ее при взгляде на этого гордого старца. Придется как можно быстрее устранить его! — тут же созрело решение. — Она вмиг овладела собой и холодно сказала — Я слушаю вас.

— Наша обязанность — заботиться о нравственном и материальном благополучии города и охранять его права и честное имя; мы не устанавливаем, насколько ваша светлость наделена правом приговаривать к смертной казни и своевольно вмешиваться в дела суда…

— Пусть у вас не болит о том голова! — оборвала его графиня. — Если бы вы, досточтимый пастор, и ваши старейшины глубже вдумались в мои поступки, вы бы обнаружили, уверяю вас, что я не нарушила закон и не вмешалась в полномочия суда. Все обстоятельства требовали, чтобы Ян Калина, мятежник и разбойник, был тотчас обезврежен. Но мы выслушаем, что, собственно, повергло отцов города в удивление!

— Еще раз повторяю, ваша светлость, — сдержанно продолжал Поницен, несмотря на то что вся кровь в нем кипела, — мы не устанавливаем, насколько вы были вправе сделать то, что делаете.

— Весьма любезно с вашей стороны, — язвительно заметила она.

— Мы не устанавливаем этого, — упрямо продолжал священник, — поскольку убеждены, что этим займутся люди, призванные следить за соблюдением законов.

— У меня нет никакого желания выслушивать проповеди, — обрушилась на него Алжбета Батори, — извольте говорить покороче.

Ян Поницен был в высшей мере возмущен. Нить подготовленной речи оказалась порванной. Он выпалил:

— На чахтицкой площади виселица никогда еще не стояла. Мы возражаем против того, чтобы на площади вешали!

— Мы против! — закричали и стоявшие позади священника горожане, возмущенные недостойным поведением госпожи. Раздались выкрики и перед замком: — Мы против!

— Ха-ха-ха! — послышалось в ответ. — Суть не в том, что на площади состоится казнь, а в том, что будет повешен разбойник Ян Калина. Если вы будете настаивать, я заявлю властям, что город Чахтицы тайно сговорился с разбойниками, что поддерживает их. Тогда чахтичанам придется доказать свое уважение к закону тем, что будут, точно заботливая мать, обихаживать несколько сотен немецких наемников!

И она разразилась смехом, в котором слышалась убежденность, что все бессильны против нее.

— Ну как, вы все еще против? — грозно спросила она.

Отцы города на мгновение смутились при мысли, что она им на шею посадит наемников-немцев, которые обычно грабят сокровищницы города, нарушают покой семейств и опустошают чуланы жителей. Но даже эта мысль не охладила их возмущение, и они снова громко закричали:

— Против!

Тем временем от ворот незаметно подошла согбенная женщина. Это была старая Калинова. Она долго ждала возвращения Мариши Шутовской, а поняв, что напрасно ждет, решила отправиться на поиски. Однако нигде не нашла ее, и потому в измученной ее душе созрело решение наведаться к чахтицкой госпоже.

Остановившись перед ней, она выпрямилась с таким достоинством, что удивленным отцам города показалось, будто она стала выше ростом.

— И я тоже против, госпожа! — взволнованно воскликнула она. — Не для того рожала я детей, чтобы ты их губила! Ты забрала у меня дочь из-за сына, которого сама и сделала разбойником. Ты повелела ставить виселицу, а нынче ночью твои запроданные дьяволу служанки поволокли в темницу Маришу Шутовскую, мое последнее утешение.

Неожиданный приход старухи и ее взволнованное обвинение настолько поразили госпожу, что она не сразу сообразила, как заткнуть ей рот и тут же на месте покарать ее за наглость.

— Кто видел, что эту девушку уволокли служанки госпожи? — грозно прикрикнула на старушку Илона Йо.

— Если в Чахтицах или даже в дальней округе пропадает девушка, каждый знает, что исчезла она в подземных темницах замка! — с полной уверенностью воскликнула Калинова.

Калинова приблизилась к госпоже с гордо поднятой головой и развела руки, словно хотела показать, что она безоружна и беспомощна.

— Вот я вся перед тобой, чахтицкая госпожа! — отчаянно прокричала она. — Впейся в меня своими когтями, как кровожадный дракон, если тебе доставляют наслаждение человеческие страдания и смерть, лиши меня жизни — она уже не имеет смысла, после того как ты забрала у меня всех детей!

Владычица замка набросилась на нее в приступе безумной ярости, стала бить ее кулаками по лицу, пинать ногами.

— Вот тебе, вот тебе, бунтарское племя! Сдохни, сдохни, как подохнут твои ублюдки! — шипела она.

Старушка держалась с молчаливым достоинством.

Зрители с ужасом наблюдали этот взрыв гнева, то тут, то там раздавались возмущенные крики.

Когда старушка повалилась на землю, графиня приказала своим служанкам:

— Отнесите ее в темницу! — Но тут же ее осенила дьявольская мысль: — Нет, погодите немного, пусть возьмет с собой на память и для потехи три пальца сына! Эй, слесарь! — окликнула она Павла Ледерера. — Неси сюда клещи, я ему сама выжгу пальцы… Илона, ступай поторопи Дору!

Павел Ледерер торопливо обмотал тряпками длинные, покрытые деревом ручки клещей, потому что они чересчур накалились, и осторожно понес их, точно факел. Казалось, раскаленные клещи пылают огненным языком. С них посыпались искры и на мгновение озарили фигуру чахтицкой госпожи.

Напряжение во дворе достигло предела.

Один исчез, другой появился

Вдруг во дворе послышались отчаянные вопли. Из дверей замка выскочила Дора, за ней — Илона.

Охваченная дурным предчувствием, госпожа выронила клещи.

— Что случилось? — заорала она.

— Темница пуста! — гаркнула Дора. — Калина исчез, следа от него не осталось. Дверь заперта, но за ней я нашла только веревку, которой он был связан.

Старушка-мать ожила, услышав весть о побеге сына. Чахтичане приосанились, загомонили. Никому и в голову не приходила мысль, что завтра же их могли призвать к ответу за сочувствие разбойнику.

Алжбета Батори не в силах была собраться с мыслями. Затуманенный гневом рассудок отказывался служить. Весь мир сговорился против нее. Она не знала, как заставить замолчать толпу, как смыть позор, который так неожиданно настиг ее.

— Под моей крышей скрывается предатель! — вскинулась она, исходя мстительной злобой, и бросила на слуг ястребиный взгляд, словно выбирая, на кого обрушить подозрение в предательстве и тут же прилюдно покарать его, дабы клещи не лежали без дела и виселица получила положенную жертву. Каждый, на ком задерживался ее взгляд, содрогался при мысли, что может оказаться беспомощной игрушкой ее мести.

Смолкли и чахтичане. Они вдруг осознали, как неразумно было давать волю своим чувствам.

Но случилось то, чего никто не ожидал.

Перед хозяйкой замка появился гайдук. Неведомо откуда взялся, словно из-под земли вырос, высокий, косая сажень в плечах, и крикнул зычным голосом:

— Верно, чахтицкая госпожа, под твоей крышей предатель! Предатель, который продал товарища!

И он молнией метнулся к Павлу Ледереру и стал молотить его кулаками по голове, пока тот не рухнул на землю.

— Это тебе только залог того, что ты за свою измену схлопочешь!

Еще прыжок — и он уже стоял перед графиней:

— А тебя, дьяволица, я малость погрею!

Он схватил клещи, раскрыл их и ткнул Алжбету Батори в бок. Она завизжала от боли: клещи впились ей в бедро.

— Теперь ты будешь знать, как приятно рвать каленым железом живое человеческое тело! — Он поднял старую Калинову. — Пойдем, матушка, мы не дадим вас в обиду!

Никто во дворе не успел опомниться, как гайдук уже посадил старушку на коня, сам взобрался и погнал его прочь.

Отскакивая с дороги, чахтичане кричали вслед:

— Вавро! Это Вавро!

Это был действительно разбойник Вавро. Когда Андрей Дрозд послал его в Чахтицы разведать, что случилось с Яном Калиной, ему пришло в голову переодеться в мундир одного из павших гайдуков. Так он незаметно проник в замок и замешался среди пандуров, чтобы гайдуки не узнали его. А когда пандуры разбежались по темным закуткам двора, он тихонько прокрался к перевернутому котлу и затаился позади него. Вавро хотел как можно ближе подобраться к владычице замка, чтобы в нужную минуту выполнить поручение. А если его постигнет неудача, так он подожжет амбар и стога: по озаренному небу вольные братья поймут, что он в опасности, и придут на помощь. Но тут он узнал, что Калина неведомо каким образом сбежал, и тогда у него созрело решение спасти его мать.

И вот они уже исчезли за воротами.

Госпожа, забывшая от боли весь свой гнев, рухнула на руки служанок.

— Прочь отсюда все, прочь! — успела она еще крикнуть чахтичанам, на редкость довольным ходом событий, и бурно разрыдалась.

Она была не в состоянии двинуться с места. Служанки понесли госпожу, но стоны ее не тронули ни единого сердца.

Чахтичане молча оставляли двор.

Весь замок был на ногах. Молоденькие служанки носились из зала в зал, точно птицы в клетке, испуганные, всполошенные. Они делали уборку при свете свечей: все должно было блестеть, нигде — ни пылинки, ни соринки.

Швеи трясущимися руками дошивали новый прекрасный наряд госпожи. Мучительная тревога терзала молодые души, туманила глаза, запавшие от постоянной бессонницы.

Недобрые предчувствия нахлынули и на трех бабищ — Дору, Илону и Анну. Они хмуро сновали между девушками. Спальня госпожи настолько притягивала их внимание, что девушкам даже не доставались обычные окрики.

Временами из спальни доносились пронзительные визги. Они еще никогда не слышали, чтобы госпожа так кричала от боли, хотя служили тут уже долгие годы. Однако эти вопли пробуждали в них отнюдь не сочувствие. Только страх, какого до сих пор еще не испытывали. Что, если она вдруг обвинит их в том, что почти все, что случилось, на их совести? Что, если она вздумает наказать их за бегство Магдулы Калиновой и Яна Калины, за неудачи и унижения, в которых они совсем не повинны? При такой мысли мурашки пробегали по сморщенной коже.

Общая тревога и общая опасность сблизили ревнивых соперниц. Анна Дарабул, Дора Сентеш и Илона Йо собрались у дверей спальни и стали судить-рядить, как им обойти господскую немилость.

Девушки взирали на них со страхом. Когда такие бабищи, оспаривающие друг у друга в смертельной схватке расположение госпожи, вдруг приходят к согласию и совместно начинают что-то обдумывать и замышлять, есть от чего трепетать в страхе!

Двенадцать девушек на смертном одре

Алжбета Батори металась от боли на высоком ложе с балдахином, а склонившись над ней, на ступеньке у кровати хлопотала Майорова.

— Еще чуть-чуть потерпи, твоя светлость, и все боли пройдут, — утешала она.

Вавро изрядно ущипнул графиню клещами. Высоко над коленом зияла рана, словно туда впились хищные клыки.

— Я убью тебя, Майорова, — цедила сквозь зубы госпожа, пока старуха промывала рану маслом и смазывала целебной мазью. От этой мази рану невыносимо жгло, раздирающая боль усиливалась. Знахарка спокойно стояла над ней, утешно улыбалась:

— Потерпи малость, твоя графская милость, скоро забудешь, что вообще что-то у тебя болело.

И в самом деле, госпожа скоро почувствовала облегчение и села в постели. Но чем меньше жгло рану на ноге, тем больше терзала израненная гордость при воспоминании об унижении, нанесенном разбойниками и дерзким поведением чахтицких горожан. Воспоминание о чахтичанах, ликовавших по поводу таинственного побега Яна Калины, вызывало в ней ярость. Ее лицо так чудовищно преобразилось, что Майорова испуганно соскочила со ступеньки у кровати.

— Горе им, не миновать им жестокой мести! — крикнула госпожа так злобно, что старые служанки отпрянули от двери, а девушки в зале затрепетали.

Взглянув на темную обожженную рану, смазанную черной пахучей мазью, она еще яростнее завопила.

— Две-три недели — и раны как не бывало, — успокаивала ее Майорова.

— И следа не останется?

— Возможно, и следа не останется.

— Возможно? — раздраженно переспросила потерпевшая.

— Я всего-навсего глупая тварь, — осторожно ответила Майорова, — умом не богата, разве что немного опыта накопила. Ожоги поменьше могу залечить и без следа. Но от такой большой раны, трудно сказать, не останется ли темный шрамик. Вот и думаю: не посоветоваться ли твоей графской милости с умным и ученым врачевателем? В Прешпорке, говорят, есть такой и творит будто бы чудеса.

Госпожа тотчас вознамерилась отправиться в Прешпорок. Все равно ей необходимо увидеть Дёрдя Турзо, подать жалобу на чахтичан, оказавших поддержку разбойникам, и попросить его послать в наказание в Чахтицы войско для защиты и поимки разбойников.

Майорова тщательно перевязала рану.

Утихающая боль, надежда на полное исцеление, возможность унизить Чахтицы и жестоко отомстить разбойникам ненадолго прояснили чело чахтицкой госпожи. Старые служанки, словно почувствовав это, поспешили войти с докладом.

— Ваша милость, госпожа, — проговорила с достоинством Дора Сентеш, — портнихи как раз закончили новое платье!

— Такого платья никто никогда не видывал! — добавила Илона.

— А не угодно ли будет госпоже сразу же и примерить его? — присоединилась Анна.

— Новое платье! — оживленно воскликнула госпожа, и мысль о том, как ее украсит розовая шелковая ткань, уже полностью поглотила ее.

В гардеробной она подошла к зеркалу, сбросила костюм миявской красавицы, и портнихи надели на нее ослепительный наряд, который словно пух несли на руках, безмолвно трясясь в предчувствии грозы.

В гардеробной царило гробовое молчание.

Госпожа надела новое платье. Подошла к зеркалу и оглядела себя со всех сторон. Потом наклонилась ближе к зеркалу и внимательно всмотрелась в свое лицо. Множество свеч заливало гардеробную ясным светом.

Лицо Алжбеты Батори было бледно, глаза запавшие, без блеска, на высоком лбу и вокруг рта просматривались морщины.

Вид увядающего лица, погасших глаз, исчезающая красота ужаснули ее.

Старые служанки хорошо знали, что, когда госпожа смотрит на себя в зеркало и зловеще хмурится, они должны пригнать к ней девушек, обвинить их в очередной оплошности, дабы госпожа утешила душу в зловещих расправах, в муках, воплях и ужасе трясущихся, визжащих и истекающих кровью юных созданий.

Дора подошла к госпоже, подняла подол платья и злобно закричала на портних:

— Кто из вас это подшивал?

Но ни одна из портних не созналась, все застыли, скованные страхом.

— Кто из вас, спрашиваю, это шил? — Старая бросила на девушек испепеляющий взгляд.

Тут уж и госпожа повернулась к портнихам, возмущенная обнаруженной промашкой.

— Швы неправильные, грубые, словно сработаны не тонкими нитками, а веревками! — вероломно мигнула Дора госпоже.

Алжбета Батори разглядывала правильные, тонкие швы. Но с каждой минутой они как будто утолщались на глазах, и лицо ее хмурилось все больше.

— Так кто же из вас шил это? — испытующе уставилась она на девушек. И, не получив ответа, ледяным голосом возопила: — Тогда вы все поплатитесь!

И тут же госпожа с тремя ведьмами-помощницами принялись за дело. Состязались в придумывании самых изощренных пыток, стараясь превзойти друг друга в жестокости. Крики истязаемых пробивались даже сквозь толстые стены и пропадали в сумеречных просторах рассвета.

Когда Алжбета Батори по совету Илоны оставила гардеробную, в которой двенадцать измученных портних лежали, словно на смертном одре, на черных платьях, выброшенных из сундуков, солнце уже медленно всходило на небо.

Алжбета Батори, сопровождаемая Илоной, Дорой и Анной, спустилась в подземелье.

В одном из коридоров Илона отделилась от них и направилась к узилищу, в котором находилась Мариша Шутовская.

В течение всей ночи девушка не сомкнула глаз. Выплакав все слезы, измученная усталостью и холодом, она на рассвете провалилась в глубокий сон, съежившись у двери.

Разбудил ее голос Илоны:

— Пойдем, голубка моя, я покажу тебе красивую куклу — с такой ты еще никогда не играла. Она вся железная…

Раскрытое предательство

Еще до рассвета Эржика с Михалом воротились в родной дом. С гулко бьющимся сердцем мчалась на скакуне Эржика, словно летела наперегонки со своими мыслями, выношенными ее воспаленным воображением.

Теперь она твердо верила, что Андрей Дрозд любит ее. Она поняла это, когда там, на косогоре, он обнял ее и горячо поцеловал в губы. Однако радость ее была неполной: что из того, что они любят друг друга, когда между ними такая пропасть? Она — дворянская дочь, а он — разбойник, которому никогда не дано знать, доживет ли до утра. Добросердные дамы ищут для нее по дворянским усадьбам знатного и богатого жениха, между тем как чахтицкая госпожа вынашивает против Андрея Дрозда самые что ни на есть жестокие замыслы.

Михал едва поспевал за ней. Хотя сердце юноши не было изранено любовью, глубокая печаль сжимала его. Он тщетно превозмогал себя, пытаясь избавиться от какой-то совершенно непонятной ревности. Эржика счастлива, она любит и любима, а вот для него ее счастье оборачивается подлинной мукой. Он тщетно осуждал и казнил себя.

Никто в доме не заметил их отсутствия, батрак, не желая разгневать молодого господина, предпочел держать язык за зубами. Они неслышно прокрались в свои комнаты и, уставшие, обессиленные волнениями, насквозь промерзшие, мгновенно уснули.

Но едва взошло солнце, как их разбудил дикий крик. Они вскочили, прислушались.

Беньямин Приборский, человек тихий и смирный, вопил сейчас, точно полоумный:

— Ты кого должен слушать, червяк ничтожный?

При этом слышались звучные шлепки — нетрудно было догадаться, что это затрещины, да такие, какие могла отвешивать разве что могучая и широкая ладонь отца.

Михалу удалось еще заметить уходившего со двора гайдука. Он стремглав понесся к Эржике.

— Нас предали! — взволнованно сообщил он. — Вон, смотри, со двора уходит гайдук чахтицкой госпожи, он видел нас и примчался сюда, чтобы сообщить об этом. А в горнице достается батраку за то, что умолчал о нашей ночной вылазке.

Тут же следом к ним вошла Мария Приборская. Она бросилась к дочке, чтобы, казалось, поцеловать ее, как делала каждое утро, но от ее вида веяло непривычной строгостью.

— Что же вы натворили, неслухи этакие?! Идемте, отец зовет вас.

Беньямин Приборский как раз выдворял пинком батрака, и лицо его было алым, как униформа гайдука, который только что поведал о ночном приключении Эржики и Михала. Дело в том, что сей храбрец слишком дорожил своей шкурой, и как только началась схватка с разбойниками, он отполз с поля боя и спрятался на косогоре, справедливо полагая, что куда приятнее наблюдать драку, нежели в ней участвовать. Так получилось, что увидел он не только бой, но и Эржику с Михалом, и стал свидетелем ее выстрела и всего того, что за ним последовало. Беньямин Приборский изрядно вознаградил его за это известие и еще того больше — за обещание молчать о виденном.

— Где вы шлялись ночью без моего ведома и дозволения? — напустился отец на перепуганных детей.

— В Чахтицах, — ответил Михал, который ради сестры пошел даже на ложь иначе он ни за что не соврал бы, даже будучи уверенным, что тем самым защитит себя от родительского гнева.

— А что вам там понадобилось?

Михал молчал — он ни за что на свете не открыл бы тайны Эржики.

— Что вам там понадобилось? — повторил отец.

— Интересно было посмотреть, что там творится, ведь со всех сторон туда повалили гайдуки и пандуры, — опять соврал Михал, и лицо его залил румянец.

— Ага, стало быть, вам интересно было, — усмехнулся отец и угрожающе надвинулся на сына.

Мать уже знала, что за этим последует. Тихий и смирный человек, Беньямин Приборский бывал все же страшен, когда разъярялся. Она уже решила было встать между отцом и сыном, но Эржика опередила ее.

— Отец, — вытянулась она перед отцом, — не сердись на Михала. Он здесь ни при чем. Это я уговорила его ехать со мной.

Казалось, возмущение Беньямина Приборского слегка улеглось: он безмолвно уставился на Эржику. Смелое и открытое признание девушки озадачило его. Но он по-прежнему кипел гневом и с трудом сдерживал себя.

— А что тебя влекло в эти Чахтицы? Какой черт тебя подбил шататься по ночам и подвергать себя и брата невообразимой опасности? — злобно дознавался он.

Она молчала. Только кровь приливала к лицу и огнем полыхали щеки. Мария Приборская не знала, что делать, хотелось ей охладить гнев мужа, но она по опыту знала: каждое слово лишь подольет масла в огонь. А Михал, стоявший позади Эржики, дрожал от волнения и отчаянно придумывал, как бы обратить на себя гнев отца.

— Так что тебе в Чахтицах понадобилось? Я все хочу знать! — кричал Беньямин Приборский.

Эржика продолжала молчать.

— Все, что видел гайдук там, на косогоре, действительно правда? — нетерпеливо допытывался отец.

— Я не знаю, что видел гайдук, отец, — спокойно ответила Эржика. — Но если он вам сказал, что я люблю Андрея Дрозда, что на поле боя меня погнали страх за его жизнь и желание помочь ему уйти от опасности, то тогда он сказал правду.

Мать в отчаянии стала ломать руки, лицо отца еще больше налилось кровью.

— Какое позорище! — кричал он. — Таскаешься к разбойнику по ночам, словно какая шлюха, обнимаешься и целуешься с ним в лесу и стреляешь в служителей нашей госпожи!

Тон, каким отец говорил о поцелуе Андрея Дрозда, был настолько уничижительным, что Эржике показалось, будто какой-то святотатец посягнул на самое дорогое в ее жизни. Она готова была яростно защищать свое светлое, чистое чувство.

— Отец! — воскликнула она таким странным голосом, что Михал передернулся, а родителей словно кинжалом кольнуло. — Беньямин Приборский, которого я уважаю как своего отца, умерь свой гнев. Не оскорбляй меня, не то придется подумать, могу ли жить с тобой под одной крышей.

Невероятно смелый выпад Эржики сразу умерил его гнев. Уж не прознала ли Эржика тайну своего рождения? — зашевелилось в нем подозрение.

— Вы знали отца Андрея Дрозда? — неожиданно спросила она.

— Знал, — ответил он растерянно.

— Мне ведомо, что вы знали его и вместе ели горький холопский хлеб. И все же считаете сына Дрозда человеком, недостойным полюбить меня, даже взглянуть на меня?

— Да, он не достоин тебя! — громко подтвердил он.

Эржика окинула его спокойным, но непривычно твердым взглядом:

— Разве Андрей Дрозд виноват в том, что его отцу не выпала такая удача, как вам, что чахтицкая госпожа не почтила его таким доверием, как вас, не вознесла его из холопского звания в земанское свободное сословие?

Она повернулась и вышла из комнаты. Мать с Михалом, не проронив ни слова, последовали за ней.

Беньямин Приборский остался один. В приливе гнева он стал расшвыривать все, что попадало под руку, — весь дом сотрясался.

Ни разу в жизни он не впадал в такую ярость. Его жена не столько жалела о разбитых безделицах, украшавших дом, сколько опасалась, не помутился ли у мужа рассудок. Поведение Эржики повергло ее в замешательство. Как могла послушная дочь так измениться?

Девушка прошла в свою комнату, Михал, словно тень, прокрался следом за ней.

— Эржика, — он едва удерживал слезы, — я стыжусь своей слабости. Ты гораздо смелее. Я понял это ночью и сейчас. Не ты меня, а я тебя должен был защитить от отцовского гнева.

— Не беспокойся, я и сама управлюсь.

Он пристально смотрел куда-то впереди себя, будто и не слышал ее слов.

— Знаешь, сестра, — проговорил он наконец, — я чувствую, скоро произойдет нечто ужасное, вследствие чего мы потеряем друг друга навсегда.

— Глупый, — пролепетала она, — что может случиться, чтобы разлучить нас?

— Что-то подсказывает мне, Эржика, что я потеряю тебя. Больше того, мне чуть ли не кажется, что я уже потерял тебя. Там, с отцом, говорила уже не ты, а кто-то чужой, посторонний для нас…

Разговор нарушился окриком отца:

— Запрягай! Запрягай!

Не много успокоившись, Беньямин Приборский принялся трезво обдумывать положение.

Ясно, что Эржика каким-то образом узнала, что она не дочь его, а лишь воспитанница. Это куда больше тревожило его, чем ее шальная любовь, которую, пожалуй, еще возможно выбить у нее из головы. А ну как Эржика доподлинно знает, кто ее мать? Эта мысль лишала его покоя.

А там, глядишь, Алжбета Батори, если Эржика узнала все от нее, прогневавшись на него, снова вернет его в холопское состояние.

С другой стороны, он боялся и мести Фицко. Гайдук мог за плату рассказать, кто прострелил ему руку. Как может Эржика спастись от мести этого дьявола? Только если он узнает, что Эржика — дочь владычицы замка. Но он же не отважится ему это открыть! А способна ли госпожа доверить слуге величайшую тайну своей жизни? Эти вопросы терзали его. Наконец он решил, что самое разумное — поехать вместе с Эржикой к графине. Пусть решает она сама!

— Запрягай! Запрягай! — торопил он батраков, высунувшись из окна. — Собирайся, Эржа, едем в Чахтицы!

— Конец! — На глазах у Михала показались слезы. — Предчувствие не обмануло меня. Ты едешь в Чахтицы, оттуда тебя отвезут неведомо куда, чтобы ты забыла о своей запретной любви, и больше я тебя не увижу…

Чувство острой жалости пронизало Эржику. Что приключилось с ее веселым братом, какие чувства раздирают его сердце?

На дворе поднялась суматоха. Батраки из сарая выкати ли нарядную коляску и запрягли в нее лучших лошадей. В комнату Эржики вошел приодевшийся Беньямин Приборский. Эржика тоже была готова пуститься в путь.

— Едем, — повторил он настойчиво и строго, хотя следов гнева в его голосе уже не было. Ему было ясно, что гнев к добру не приведет.

Немного погодя коляска выехала со двора. Михал с матерью стояли у окна, провожая коляску глазами, пока она не исчезла за воротами.

Михал, вконец расстроенный, разразился рыданиями. Мать обняла его, приласкала, осыпая поцелуями.

— Что с тобой, мальчик? — пыталась она расспросить сына.

— Ничего, ничего, матушка! — отирая слезы, отвечал он, изо всех сил пытаясь улыбнуться.