Зловещее открытие

Чахтичане еще в утренние часы проведали, что госпожа и ее три служанки исчезли. О, если бы их унесло в ад навечно!

Гайдуки всполошенно бегали по улицам и у каждого встречного спрашивали, не видел ли кто госпожу, Дору, Илону или Анну. Они, конечно, подозревали, что она в подземелье — позже это подтвердила Ката Бенецкая, боязливо признавшись, что заметила, как они спускались в подвал, но гайдуки все равно расспрашивали всех и продолжали поиски. Однако в подземелье никто из них сойти не осмеливался — это было строго-настрого запрещено. Не было большего преступления, чем наведаться туда без ведома и дозволения Алжбеты Батори и без присмотра самых верных ее слуг. Устрашающим примером вставал в памяти гайдук, который однажды, когда Фицко не то служанки забыли запереть дверь, прокрался в подвал, чтобы глотнуть малость вина, но был пойман и забит на «кобыле» до смерти. Сколько выпил капель вина, столько получил ударов! Кто же после этого отважится подвергнуть свою шкуру такому мучительству?

Все Чахтицы взволнованно и жадно ловили слухи, шедшие из замка.

— Хоть бы дьявол унес ее со всеми ее ведьмами! — искренне молились горожане.

Еще до полудня заявился вдруг подмастерье и под общий хохот стал рассказывать у корчмы, что принес приказ для гайдуков — отправиться под Скальский Верх с телегой для Фицко, который лежит в лесной сторожке, беспомощный как младенец.

— Скажи гайдукам, — смеялся один мужик, — чтобы надели перчатки, когда будут его поднимать на телегу, а то еще поломают ему и остальные косточки, какие пока целы!

— А то и вовсе помалкивай, — предложил другой. — Авось сдохнет там от голода вместе со своим капитаном. Лишь бы не оправились и не выручили сами себя.

Слова эти пришлись людям по душе. И подмастерью также. Вот только обидно, что зря время потерял и не получит никакого вознаграждения.

— Мы тебе возместим! — разгорячились мужики, узнав причину его печали. И тут же собрали горсть динариев, затащили в корчму, на радостях заказали по кружке вина, потом еще по одной, будто на самом деле справляли поминки по усопшему горбуну.

Близился полдень. Около замка сновали любопытные, убежденные, что вот-вот что-то произойдет. Но происшествий не было. Разве что приезд гостей. Беньямин Приборский и Эржика прикатили на парадной упряжке. И с удивлением узнали об исчезновении госпожи и трех ее служанок.

Они пришли в замешательство: вернуться или остаться?

Решили подождать. И разместились в комнатах для гостей.

Эржика обошла все залы. Случайно заглянула и в гардеробную. Картина, представшая перед глазами, чуть не повергла ее в обморок.

На разбросанных черных нарядах чахтицкой госпожи лежали или сидели более десятка девушек с искаженными от боли, страха и отчаяния лицами. Они находились там с утра, не получая никакой помощи. И не осмеливались ни встать, ни позвать кого-нибудь, ни самим что-то предпринять. Ждали в ужасе, когда откроется дверь, появится на пороге госпожа и продолжит истязания.

И вот дверь открылась. Но стояла в ней не чахтицкая госпожа, а девушка примерно того же возраста, что и они, перепуганная неожиданным открытием. Они знали ее. Но разве можно ждать помощи от любимицы жестокой госпожи? И все-таки истерзанные девушки обратили к ней взор с робкой надеждой: а вдруг она сжалится. На ее лице не было и следа гнева, злобы, жестокости, напротив, оно излучало одно сочувствие, в глазах блестели слезы.

— Помоги! — взмолилась одна из портних. За ней взмолились и другие. В просьбах звучали отчаянье и надежда. Они протягивали к Эржике руки, словно их вот-вот поглотит омут.

Эржика превозмогла ужас, опомнилась. Надо было срочно принять меры — она сквозь открытую дверь позвала служанок. Но явилась одна прачка Ката Бенецкая. Увидев девушек, она разразилась плачем:

— Горемычные мои! Как же она вас отделала!

— У тебя что, сердца нет? — напустилась на нее Эржика. — Оставляешь людей подыхать!

— Да не могу я вмешиваться, — отговаривалась Ката. — Мне это заказано. Я уж не раз помогала таким истерзанным, изголодавшимся бедолагам. Было бы у меня столько золота, сколько ударов я получила, так не пришлось бы мне есть горький хлебушек в замке. Сразу собралась бы и ушла подальше, чтобы не видеть его даже издали.

— Быстрее! Быстрее! — торопила ее Эржика. — Принеси воды, чистых тряпок и позови Майорову! Она здесь!

На лице Каты читалась радость и готовность, но она все еще медлила.

— Я от всего сердца помогу, знать бы только, что вы не выдадите меня…

— За все, что ты сделаешь, я в ответе. Только поторопись! — ответила Эржика.

Ката поспешила за всеми необходимыми вещами. Привела и Майорову. Та сперва отказывалась помочь несчастным, но угрозы Эржики возымели действие. Она расставила в гардеробной лечебные отвары и мази и боязливо принялась омывать, растирать и бинтовать раны девушек. Только бы не появилась Алжбета Батори! Вот было бы дело! Тогда держись, Майорова!

Эржика не только наблюдала за работой прачки и знахарки. Она и сама хлопотала вокруг девушек, поила их, кормила, разговаривала с ними ласково, и сердце у нее надрывалось от боли при виде этих несчастных.

— Она вонзила мне иголки под ногти, а когда я их вытащила, Дора так избила меня, что я сесть не могу!

— А мне разрезала кожу между пальцами!

— А мне прижгла ухо раскаленными щипцами для завивки волос!

Так жаловались измученные девушки. Эржика в ужасе всматривалась в раны, обезобразившие молодые девичьи тела. Душераздирающая картина! Но еще ужаснее была мысль, что во всех этих злодействах виновата ее мать!

Ее мать!

Вдруг Ката истошно закричала. Подойдя к девушке, лежавшей ничком у сундука, она было подумала, что измученная усталостью страдалица уснула. Ката встряхнула ее. Так как девушка не откликнулась, она перевернула ее на спину. И тут же отпрянула в ужасе.

— Она мертва! — простонала она и, всплеснув окровавленными руками, свалилась без памяти.

Все обратили взгляд к мертвой девушке.

Грудь у нее была обнажена. Черные локоны едва прикрывали ее, с искаженного ужасом лица недвижно смотрели выкатившиеся черные глаза. У девушки была разрезана грудь, и до того, как умереть, она, видно, судорожно сжимала ее худенькой рукой.

На крик и суету прибежал в гардеробную Беньямин Приборский.

Застыв в дверях, он закрыл ладонями лицо.

Майорова прикрыла труп девушки черным плащом чахтицкой госпожи, окропила Кату холодной водой, привела в чувство остальных девушек. Эржика недвижно стояла, опершись о сундук. Казалось, жизнь в ней неостановимо затухает: ноги дрожали, вот-вот откажут ей.

Беньямин подошел к ней как раз в то мгновение, когда она, прижав руку к сердцу, зашаталась и рухнула как подкошенный цветок. Он подхватил ее и почти на руках вынес из гардеробной.

В комнате, где они разместились, он опустил ее в кресло и стал гладить по лицу, волосам, не в состоянии произнести слова.

Эржика судорожно схватила его за руку, прижалась головой к его груди и разразилась рыданиями.

— Отец, увези меня отсюда!

— Но куда, Эржика?

— Куда угодно. Как можно дальше, чтобы забыть все это, все, что натворила моя мать. Чтобы навсегда забыть о ней!

— Значит, тебе уже известно, что это твоя мать?

— Она сама сказала мне об этом.

После минутного молчания она почувствовала, что в ней созревает твердое решение, — она перестала плакать, на глазах высохли слезы.

— Ты мой отец и Мария Приборская — моя мать! Я любила вас как родителей и буду любить до последнего часа. Пойдем! В стенах этого замка я задыхаюсь, сердце вот-вот разорвется.

Беньямин был человеком твердым, но душевным. Он любил свою воспитанницу, как родную дочь, и, проникаясь ее болью, с трудом сдерживал слезы. Но при этом оставался неумолимым: он не мог увезти отсюда Эржику, у него не было никаких прав на это. Особенно теперь, когда сердцем ее завладел человек недостойный — разбойник! Он не в силах присмотреть за ней — это было доказано прошлой ночью, — но и не способен взять на себя ответственность за то, что может произойти. Если владелица замка, узнав о незадачливой ночной вылазке, все же согласится опять отдать Эржику в Врбовое под его попечение, он будет считать себя самым счастливым человеком на свете.

— К сожалению, я не могу поступить по-твоему, Эржика!

Она посмотрела на него, и в ее взгляде было столько отчаяния, что сердце его содрогнулось.

— Я знаю, что ты не можешь этого сделать, — сказала она с горечью. — Твоя любовь ко мне недостаточно сильна, чтобы победить боязнь лишиться расположения госпожи.

Он молчал. Нет, не в боязни лишиться милости чахтицкой владычицы, а вместе с тем и всего остального, было дело. Он достаточно прочно обеспечил и свое дворянство и состояние на тот случай, если когда-нибудь Батори вздумалось бы лишить его своих милостей.

Нет, он боялся только за судьбу Эржики и ответственность за нее не хотел нести один. Он знал свою воспитанницу, а по ее сегодняшней выходке в врбовской усадьбе и вовсе убедился, какой любовью прониклась она к разбойнику. Чем может кончиться такая любовь? Нет, он не желал ей несчастья, не желал ей зла, но заботиться о ее счастье должна помочь мать…

Эржика подошла к нему, положила ему руки на плечи и заглянула так глубоко в глаза, словно хотела что-то прочесть на дне его души. В ее испытующем взгляде была нежность и верность детской любви.

— Прости мне, отец, что я обвинила — тебя в страхе и трусости. Я чувствую: ты любишь меня. Поэтому я открою тебе свое сердце, верю, что ты поймешь смятение и боль, царящие в нем. Когда я узнала, что в Врбовом я чужая, что моя мать — благородная госпожа, под чьей крышей я не имею права жить, поскольку каждому стало бы ясно ее падение, меня просто оторопь взяла. Кто был моим отцом — этого не знает даже мать, и я все время ощущаю себя существом, которому не следовало родиться на свет. Я была счастлива, покуда верила, что мои родители — Приборские. И была бы счастлива с ними даже в бедной крестьянской халупе. А теперь я вынуждена жить с сознанием, что отец мой неведомо кто, а мать — знатная дама, которая призналась мне в этом только сейчас и лишь украдкой проявляет ко мне материнские чувства. Свое родство со мной она должна скрывать и перед самым распоследним слугой. Я было смирилась с этим унизительным ощущением, вошла в положение матери и простила ее. И любила ее какой-то болезненней любовью, робко мечтала о ней. Но…

Помолчав немного, она заговорила еще взволнованнее:

— Я уже давно слышала о жестокостях Алжбеты Батори. Но я всегда видела перед собой серьезную, доброжелательную, пусть порой и строгую даму, не способную чинить несправедливость. И все, что о ней говорили, я считала клеветой, злыми вымыслами. И вдруг сегодня, отец, один вид этих измученных девушек в гардеробной убедил меня, что слухи о ее жестокости правдивы. Проживи я еще сотню лет, никогда не смогу забыть этой страшной картины… И меня невыразимо страшит, что она способна на эти нечеловеческие жестокости. Пойдем, отец, как можно быстрее уйдем отсюда! Я боюсь встречи с Алжбетой Батори. Меня бы обожгли ее поцелуи, я умерла бы в ее объятии… Она отринула меня перед людьми, я же отрину ее в своем сердце. Она не моя мать! Пойдем, отец, пойдем! — И она потащила его за рукав.

— Подожди, Эржика, — сказал он, смягчившись. — Я охотно увезу тебя, но ты должна мне дать одно обещание.

— Нет ничего на свете, чего бы я не обещала тебе!

— Хорошо, Эржика, — сказал он и, поколебавшись мгновенье, продолжил — Обещай мне, что вырвешь Андрея Дрозда из своего сердца, что не будешь больше думать о нем, а если случайно и встретишь его, то пройдешь мимо холодно и равнодушно.

Лицо ее вспыхнуло, глаза загорелись.

— Ты можешь вырвать у меня сердце, но нет на свете силы, которая вырвала бы из него мою любовь… Это единственное, чего я не могу обещать!

— Тогда мы остаемся здесь! — сказал Беньямин Приборский снова холодно и строго. Это новое признание ее любви к разбойнику вконец возмутило его.

— Я ни за что не останусь здесь? Дождись ее сам! — И она бросилась к дверям. На дворе стоит оседланный Вихрь, она вскочит на него и помчится к Андрею Дрозду! Уж он-то оставит ее у себя и будет беречь!

Но не успела она еще дотронуться до ручки двери, как Беньямин Приборский подскочил к ней и рванул назад.

— Ни шагу больше! Ты останешься здесь! — сказал он и, выскочив из комнаты, захлопнул за собой дверь и запер ее на ключ.

С тяжким сердцем оставил он воспитанницу. За все восемнадцать лет не было у него столько неприятностей, сколько их накопилось за этот день. Он всегда относился к девушке бережно, никогда не наказывал, слова грубого не сказал. А нынче пришлось резко оттолкнуть ее от двери и запереть в комнате. Всегда он шел навстречу любому ее желанию, а сегодня отказался выполнить одну-единственную ее просьбу.

В замке было шумно. В гардеробную вбегали служанки, ломали руки, причитали и уносили тяжелораненых подружек в людскую. При этом дрожали от страха, чтобы чахтицкая госпожа не застала их врасплох. Досталось бы им за проявленную доброту!

Беньямин Приборский вышел во двор. Там сновала челядь, а перед замком толпой стояли чахтичане. Старики учтиво приветствовали Приборского, но смотрели на него неприязненно. И неудивительно! Многие годы назад они горбатили на барщине сообща, они помнят еще, как он извивался на «кобыле», когда гайдук отвешивал ему двадцать пять ударов. А нынче ишь как выставляется! С холопами перекинется словом лишь тогда, когда уже нет иного выхода.

Вдруг во дворе и перед замком раздались крики: гробовщик с подмастерьем пронесли через освещенный лучами солнца двор дощатый гроб. Никто не знал, что произошло в гардеробной госпожи, не предполагал даже, что там лежит прикрытая черным плащом госпожи несчастная девушка. Но потом люди и вовсе остолбенели: они насчитали одиннадцать девушек, которых переносили из замка в людскую.

Павел Ледерер, уже вернувшийся в замок, задумчиво смотрел на гроб. Он собирался выяснить, кто из горемычных девушек будет видеть в нем свой вечный сон, но пока это было преждевременно. Он повернулся к солнечным часам на углу замка. Те показывали полдень, но колокола еще не звонили. Взгляд его то и дело обращался ко граду, не валит ли из трубы дым.

Наконец раздался колокольный звон. Торжественно и ликующе заблаговестили колокола в предвесеннем воздухе. С голов слетели шляпы, над замком распростерлась тишина. И хотя Павел Ледерер тоже благочестиво склонил голову для молитвы, глаза его неотрывно осматривали град, высившийся на макушке Драплака.

Колокола еще не отзвонили, когда лицо его вдруг осветилось радостью.

С Калиной все ладно! Калина в безопасности!

От крыши града к небосводу валил столб дыма.

Как раз в эту минуту из корчмы вышел изрядно повеселевший подмастерье. Напоившие его забулдыги вышли за ним на улицу — проследить, не завернет ли он в замок, не передаст там поручение Эржи Кардош. Но они напрасно опасались. Весело посвистывая, подмастерье, не оглядываясь, направился в Новое Место.

Тем временем Эржика, запертая в гостевой комнате, сидела в кресле в полной отрешенности.

Желание жить поддерживала в ней одна лишь мысль — использовать первую же возможность и убежать к Дрозду…

Поцелуй уродливых губ

Медленно тянулись часы приближения смерти.

— Это Божья кара постигла нас, Божья кара! — повторяла Анна в бесконечном ожидании смертного часа. В душе Илоны, Доры и Алжбеты Батори этот возглас вызвал суеверный страх.

Они уже готовились к смерти, и эти выкрики, казалось, вырывались из недр пробуждающейся совести.

Мысль о том, что их настигла месть провидения, потрясла их и многократно усилила мучения.

Обессиленные, с ввалившимися глазами, мертвенно-бледные, изнуренные голодом и жаждой, они лежали на ковре, а железная дева из угла застенка злорадно улыбалась им.

— Видеть ее не могу! — крикнула чахтицкая госпожа.

Сделав величайшее усилие, служанки двинулись исполнить ее приказание: с трудом доплелись до железной девы, оперлись о нее и повалили наземь.

Железная дева упала с жутким грохотом. В утробе загудело, смертоносное устройство ожило, плечи поднялись кверху, и из груди выскочили ножи. Женщины, обреченные на голодную смерть, завизжали, словно их коснулась ледяная длань скелета.

Догорел последний факел, и застенок погрузился в глубокую, непроницаемую темноту.

Это медленное умирание в кромешной тьме и гробовом молчании было чудовищно. То одна, то другая издавала вопль, словно ее душил вурдалак. Час проходил за часом Они не знали, ночь ли сейчас на дворе или день, все мучительнее сказывались голод и жажда. В темноте то и дело раздавались стоны и вскрики, ковры впитывали и гасили их. Обессиленные женщины лежали в ожидании последнего часа.

Вдруг в коридоре раздался гулкий звук. Как будто кто-то приближался.

Они чутко прислушивались. Искорка надежды вспыхнула в угасающем сознании. Но верить, что это действительно спасение, они уже не осмеливались. Неужто и этот стук близившихся шагов не что иное, как плод их фантазии? По-настоящему они обрадовались лишь тогда, когда ключ загремел в замке, дверь отворилась и застенок залило сияние весело пылающего факела.

Сознание, что действительно пришло спасение, что с самого порога смерти они возвращаются в жизнь, влило в них столько сил, что они вскочили и с восторженными криками бросились к своему спасителю — и сразу же убедились, что он из плоти и крови, а вовсе не плод больного воображения.

В двери стоял улыбающийся Фицко… Одна рука была на черной перевязи, в другой он держал факел. Глаза и рыжие лохмы светились, точно язычки пламени.

В эту минуту горбун испытывал невыразимое блаженство. Он понимал, что вырвал госпожу и ее служанок из когтей верной смерти. Осознавали это и восставшие из мертвых женщины, и их сердца, закосневшие в злодеяниях, были полны благодарности.

Анна, Илона и Дора зацеловали его, так что ему пришлось отстранить подальше от себя факел, чтобы их не подпалить.

Госпожа молча наблюдала за этим взрывом благодарности, а на Фицко смотрела так, что сердце у него затрепетало, грудь радостно расправилась. Под этим взглядом ему казалось, что он рождается для новой жизни: кривые ноги вытянулись, более короткая нога как будто подросла, горб на спине исчез и карликовая фигура обрела вид стройный, статный, мужественный. Так госпожа еще никогда не смотрела на него. В ее глазах, несомненно, светилась благодарность.

Внезапно он передернулся. Невыносимая боль пронизала руку. Он зашатался и, сжав зубы, оперся о дверной косяк.

Превозмогая боль и слабость, он виновато проговорил:

— Прощения прощу, ваша милость, что не в состоянии броситься на колени и вымолить у вас снисхождение за то, что проиграл сражение с разбойниками и не явился раньше освободить вас из заключения. Я ранен, и силы у меня на исходе…

Каким же образом оказался в подземелье горбун? Отлежавшись в лесной сторожке, он оправился и наконец почувствовал, что может встать с постели, сойти по косогору, сесть на камень у дороги в надежде, что мимо проедет какая-нибудь телега. Ему повезло. Вскоре показался возница, возвращавшийся из Нового Места, он с готовностью повез Фицко и капитана в Чахтицы.

Когда они доехали до города, уже смеркалось. Все чахтичане были на ногах, возбужденные люди сновали по улицам. От встретившегося гайдука горбун узнал о причине волнения. Когда он услыхал, что госпожа исчезла, и именно в подземелье, на него напал суеверный страх, но уже в следующую минуту он приказал вознице гнать что есть силы.

Он должен был найти госпожу, и как можно скорее.

Вокруг замка и во дворе было полно людей. Фицко заорал на них, приказывая разойтись, потом сунулся в свой закуток, взял ключи и тотчас же спустился в подвал.

По дороге в застенок его несколько раз одолевала такая слабость, что приходилось останавливаться и набираться сил для дальнейшего пути.

В это время наверху снова сбежались разогнанные зеваки и стали ждать возвращения Фицко, который в это время медленно продвигался в сторону застенка.

Благодарность Анны, Илоны и Доры была для Фицко малозначащим вознаграждением. От них зависело немногое. Прежде всего он думал о спасении госпожи. В этом был свой расчет. Он надеялся, что тем самым умерит ее гнев и избежит наказания за поражение, более того — подправит неприязненное мнение, которое конечно же создалось у нее после его последних неудач. Однако не одна только расчетливость подгоняла его, но и какое-то непреодолимое чувство покорности, воспитанное в нем с раннего детства. Он должен спасти госпожу — пусть ценой собственной жизни!

— Никаких извинений, Фицко, — отозвалась Алжбета Батори растроганно. — Я обдумывала для тебя наказание, я гневалась из-за того, что даже на тебя, на твою находчивость и силу не могу уже положиться, коли разбойники за такой короткий срок дважды сумели тебе намять бока. Но ты все искупил. Запертые здесь, в подземелье, мы уже прощались с жизнью, нам неоткуда было ждать помощи. Ты спас нас, хотя мы были уже одной ногой в могиле.

Слова госпожи лились для Фицко сладостной музыкой. Такого признания ему ни от кого не приходилось слышать» У Алжбеты Батори для него всегда находились лишь короткие фразы и приказания, которые надо было мгновенно исполнять. Сверх того, ему доставались от нее одни издевки да презрение.

Голова у Фицко закружилась от блаженства, особенно когда госпожа изрекла:

— Я тебе очень признательна, Фицко, и мою благодарность ты тотчас же узнаешь!

Он напряженно ждал, что она собирается делать — ведь у нее ни денег здесь, ни драгоценностей. Еще напряженнее следили за госпожой злыдни служанки, у которых и следа не осталось от прежней благодарности и восторга. Мало было радости в том, что горбун так вырос в глазах хозяйки замка. Зло брало, когда они представляли, как заносчиво будет теперь обращаться с ними Фицко, как он оттеснит их от сердца госпожи.

— Подойди поближе, Фицко, — проговорила графиня, — тебе дозволяется поцеловать мою руку.

Старые ведьмы чуть было не вскрикнули от неожиданности.

Такой чести не удостаивался еще никто из здешних служителей. Этих белоснежных рук ни разу до сих пор не касались губы челяди или холопов.

У Фицко все поплыло перед глазами, когда он увидел протянутую к нему белую руку. Он шагнул к госпоже пошатываясь, точно пьяный, не в силах поверить, что высокомерная Алжбета Батори в самом деле дозволяет поцеловать свою руку именно ему, слуге, которого каждый высмеивает и ненавидит. Горбун даже подумал было, не играет ли она с ним, не были ли эти слова благодарности лишь комедией и не размахнется ли эта рука, светящаяся такой белизной, для удара, когда он захочет коснуться ее. Но тут же Фицко убедился, что опасения его были беспочвенны.

Он осторожно взял руку госпожи, словно это было раскаленное железо, и коснулся ее губами. Но белая рука не ударила его, не вырвалась с отвращением, напротив, она осталась лежать в его бесформенной ладони, точно беспомощная добыча. И Фицко целовал ее снова и снова. А потом, когда белая рука выскользнула из его ладони и он продолжал стоять, как одурманенный, она коснулась его лохматых, щетинистых рыжих волос и погладила их.

Это настолько распалило горбуна, что ему показалось, будто он весь занялся пламенем.

Множество мыслей и чувств теснились в нем, ища выражения, но он был до того возбужден, что не мог вымолвить слова. А хотелось ему сказать, что до сих пор ни одна рука не протягивалась к нему для поцелуя, напротив, любую, если он ее касался, с отвращением отдергивали. Хотелось сказать, что до сих пор никто не гладил его по голове: Даже мать — никому не ведомо, кто подарил ему жизнь. Растроганному Фицко хотелось в порыве чувств, чистосердечно признаться, что он чуть было не предал свою повелительницу. Уже подумывал, не вырыть ли свой клад и не уйти ли, бросив службу у чахтицкой госпожи. Он был готов просить, чтобы она простила ему предательство, совершенное в помыслах, и обещать ей быть самым верным слугой, готовым когда угодно отдать за нее жизнь. Но он тщетно искал слова. Сдавленная грудь взволнованно вздымалась, сердце прыгало, словно хотело вырваться, горло сжималось. Был бы он здесь один, он бросился бы на ковер, и расплакался бы, как дитя. Но вокруг стояли женщины, и потому, сжав зубы и кулаки, он превозмог себя.

Сотрясаемый бурными чувствами, он стоял недвижно, как изваяние, перед владычицей замка. Из маленьких глазок, которые всегда искрились злобой, лились слезы.

— Спасибо, ваша графская светлость! — бормотал он.

Минутой позже подземными коридорами из застенка вышла измученная процессия: Алжбета Батори, Фицко и служанки, опираясь о стены, медленно продвигались наверх, постепенно отдаляясь от смертного порога и возвращаясь к жизни. Самой свежей оказалась Дора, она уже окончательно стряхнула с себя мрачную смертную истому и возглавила шествие. Когда они добрались до винных бочек, она нацедила в кувшин вина и предложила госпоже, а потом подругам и Фицко, после чего и сама выпила — по-мужски залпом.

Вино, словно волшебный напиток, вернуло всем силы И потому, при выходе из подвала, им удалось скрыть слезы усталости и страдания.

Стояла уже ночь. На дворе, залитом скупым светом из окон замка, толпились зеваки. Все разочарованно уставились на процессию, вышедшую из подвала. Вот уж чего не ждали, чего не желали себе…

Вид толпы взбудоражил чахтицкую госпожу, Фицко и служанок.

— Ах, гнусное сборище! Так вы с нетерпением ждали известий о моей смерти! — возопила Алжбета Батори. — Да скорее передохнут все Чахтицы, чем вы того дождетесь!

Но толпа не двигалась, только молча смотрела на нее Тогда она схватила один из колов, стоявших у входа в подвал, и осатанело кинулась на людей. Бабищи и Фицко последовали ее примеру и принялись лупить разбегавшихся зевак. В мгновение ока двор опустел, ворота были заперты.

Алжбета Батори, ни о чем не спрашивая, направилась прямо в спальню. Приказала принести ей туда еды.

— А вы, Фицко, Дора, Анна, Илона, ждите, пока я вас позову, — сказала она. — Приготовьте все, чтобы я могла отправиться в путь. Хочу как можно быстрее отправиться в Прешпорок, а с вами мы еще сегодня обсудим, что вы будете делать в мое отсутствие.

Схвачены

Убедившись, что лесник с Магдулой и Барборой, которая должна была их выследить, исчезли, разъяренная Эржа Кардош поспешила назад в Грушовое. Но не только затем, чтобы залить там свой гнев водкой. Она ходила из дома в дом, останавливала каждого встречного и со слезами на глазах спрашивала:

— Люди добрые, я бедная женщина, с мужем и дочкой отправилась на заработки. Да вот в лесу повстречались нам разбойники — мы и разбежались кто куда. Не видали ли вы моего мужа и дочку?

Но на ее вопросы все отрицательно качали головой.

Обойдя Грушовое вдоль и поперек, она остановилась в трактире, выпила и сказала трактирщику, чтобы велел гайдукам отправляться в Лубину, а затем продолжила путь.

Она спешила в Лубину.

Пришлось смириться с тем, что беглецов в Грушовом уже не найти. Если бы они там прятались, то грушовцы, которым она представилась несчастной женщиной, сказали бы ей о них. Не пошли ли они в Старую Туру? Тамошние подданные часто ходят в Чахтицы на работу, и у госпожи в Старой Туре шесть гайдуков. Правда, четверых из них призвали в Чахтицы для преследования разбойников, но двое там еще остались. Кое-кто обязательно шепнет, что в Старой Туре прячется беглый лесник, холопка чахтицкой госпожи да еще одна подозрительная девица, и они их вмиг схватят. В Вадёвцы или в Вишневое они явно не пошли. Слишком близко к замку. Бежать они могли или в Бзинцы, или в Лубину. Эржа решила сперва идти в Лубину. А если не отыщет их там, у нее будет еще время заглянуть и в Бзинцы.

В Лубину она пришла вся взмокшая. Водка грушовского трактирщика распаляла ее.

— Люди добрые, разнесчастная я женщина… — Она и тут стала останавливать людей и с печальным видом повторять сказку, которую сочинила в Грушовом. Но здесь уже на ее вопросы люди не качали головами.

— Бедная ты, бедная, — сказал ей пожилой человек, которого она остановила, — в твоем невезении тебе все же повезло. Твой муж с дочкой в Лубине. Я видел, как они пошли в пастушью хижину просить приюта. И наверняка их там оставили — не видно было, чтоб они уходили.

Еще несколько человек подтвердили, что беглецы в пастушьей хижине.

Довольная, она разместилась в углу трактира, вдосталь выпила, а как стемнело, стала ждать, когда застучит по улицам легкая повозка чахтицких гайдуков.

Вскоре те приехали.

— Ступайте прямо к старосте, — сказала она, — и прикажите ему вызвать трех чужаков, что прячутся у пастуха.

Гайдуки направились к старосте, а Эржа — к пастушьей хижине, опасаясь, что беглецы учуют опасность и снова улепетнут.

Вскоре в хижину вошел батрак старосты.

— Мой хозяин приказывает, — сообщил он удивленному пастуху, — чтобы ты немедля явился к нему вместе с тем мужиком и двумя женщинами, которых ты оставил у себя на ночь.

— А чем недоволен староста? — встревожился тот.

— Откуда мне знать? — ответил батрак.

Дурное предчувствие проснулось в душе пастуха. Неужто он провинился, приняв под свою крышу несчастных путников? Но приказ есть приказ, к тому же староста первый человек в селении, а пастух — последний.

Он открыл дверь чулана. Лесник, Магдула и Барбора, слышавшие разговор с батраком старосты, вышли вконец перепуганные. Было ясно: вызов к старосте не сулит ничего хорошего.

Как же получилось, что Барбара оказалась вместе с лесником и Магдулой? В лесу она, по совету Эржи, долго подстерегала лесника с дочерью. Но стоило ей подойти к ним поближе, как она, к своему великому удивлению, узнала в леснике, которого так боялась старушка, отца Павла — Яна Ледерера. Она тут же заговорила с ним и выяснила, кто на самом деле Эржа. И тут же решила присоединиться к старому Ледереру и Магдуле. Ее утешала мысль, что она будет рядом с отцом Павла и пойдет с ним, куда он решит. Сын, конечно, когда-нибудь отыщет отца, а вместе с ним и ее. Правда, Барбору неприятно поразило, что отец при напоминании о сыне нахмурился. Она стала горячо защищать Павла от обвинений отца.

— Нет, нет! Павел не может быть предателем! — повторяла она снова и снова. Но когда и Магдула, следуя ее примеру, стала защищать Павла, дьявол ревности нашептал Барборе бессмысленные подозрения. Она легко могла рассеять их несколькими вопросами, но не осмелилась задать их. Уж не стала ли Магдула причиной ожесточения Павла?

С этой поры она возненавидела Магдулу Калинову так, что с трудом скрывала свои чувства.

Ян Ледерер хмуро шагал рядом с Магдулой и Барборой к старосте. Мучившие его опасения тут же подтвердились, когда перед ними распахнулись ворота двора старосты.

За воротами они увидели гайдуков, к ним из-за укрытия подходила Эржа.

— Гайдуки, слушайте приказ чахтицкой госпожи! — крикнула она им. — Свяжите их! И вы, староста, послушайте: в вашей общине кашли приют трое беглецов. Это старик — лесник Ян Ледерер. По виду он честный, но в сердце его — сплошная ложь и притворство. Он должен был беречь имущество госпожи, а сам разворовывал его. А когда все выявилось, он убежал, а с ним и холопка Магдула и ее подружка, не знаю, как ее имя. У этой служанки чахтицкого замка тоже загребущие руки, и потому она тотчас пустилась в бега, как только кое-кто собрался дать ей по рукам.

— Я никогда ничьей служанкой не была! — обиженно крикнула Барбора. — Я Барбора Репашова, вдова мастера Шубы из Нового Места. И не сделала ничего, за что меня следует наказать. Никто не имеет права меня и пальцем тронуть!

— Ха-ха-ха! — засмеялась Эржа. — Язык у нее здорово развязан, да вот разума маловато. Какая ж это дочь новоместского мастера и вдова мастера Шубы, если она, точно нищенка, просит кусок хлеба и приют в пастушьей хижине? А вы, — указала она на Яна Ледерера и Магдулу, — еще, глядишь, скажете, что вы принц с принцессой, странствующие под видом бродяг, а?

Между тем гайдуки связали беглецов и затолкали в повозку. Чем больше те сопротивлялись, тем яростнее мутузили их гайдуки.

Эржа хорошо понимала: чем быстрее управятся гайдуки на старостином дворе, тем меньше шансов, что лубинчане освободят ее пленников. К старосте во двор уже сбежалась половина деревни — их презрительные замечания явно говорили о том, что никто не верит Эржиным обвинениям. Один из крестьян даже закричал, что знает Барбору Репашову. Эржа поняла, что пора ехать, и приказала гайдукам садиться в повозку да и сама примостилась среди них.

Гайдук вытянул лошадь кнутом, и упряжка, перед которой толпа неохотно расступилась, укатила из Лубины.

В то время как Ян Ледерер с Магдулой и Барборой встревоженно гадали, что их ждет впереди, Эржа пребывала в самом веселом расположении духа.

— Эх вы, головы садовые! — твердила она гайдукам. — Вам бы другим ремеслом заниматься. Что с того, что вы гайдуки? Ха-ха! Ну схватили вы деда и этих двух потаскух, везете их в замок, а кому за это заплатят? Мне, дурачье, мне, и к тому же, изрядно!..

Совет пятерых

В спальне Алжбета Батори мельком взглянула на себя в зеркало и ужаснулась своему виду.

Волнения последних дней и часы, полные тревоги и страха в подземелье, оставили на ней неизгладимые следы: пепельный цвет лица, круги под запавшими глазами, лоб в морщинах, угасший взгляд. Но ей было недосуг изучать более тщательно свое лицо, голод манил ее к столу с яствами.

Не успели Дора, Анна, Илона и Фицко утолить голод, как госпожа позвала их к себе в спальню, что было тоже знаком особого расположения. Они буквально расцвели от счастья, когда госпожа великодушным движением позволила им сесть.

— Мои самые верные слуги, — начала она торжественно, — я позвала вас, чтобы посоветоваться и решить, как оградить себя от этого чахтицкого сброда, который со дня на день все более наглеет. Он всячески угрожает замку, готов поджечь его, сровнять с землей, чтобы от нас, обитателей замка, остался один пепел на его обломках. Хочу поговорить с вами, как обуздать разбойников, чья дерзость уже не знает границ. Не будем обманывать себя: в последние дни они не раз и не два доказывали, что с ними надо считаться. Это более опасные враги, нежели все Чахтицы вместе взятые.

Она внезапно замолчала и сквозь стиснутые зубы процедила:

— Майорова!

У нее вдруг разболелась рана, нанесенная ей разбойником Вавро. Покалывание, которое она чувствовала уже в подземелье, переходило во все более резкую боль. На ее крик в спальню сунула нос Ката Бенецкая, которая ожидала приказаний в соседней комнате. Она сбегала за Майоровой, привела ее.

— Ты — обманщица! — закричала на Майорову Алжбета Батори, как всегда, когда снадобья той не совершали чуда. — Уверяла меня, что не буду даже чувствовать рану, а у меня она опять болит, ужасно болит!

— Милостивая графиня, — защищалась Майорова смиренно, — ничто не длится вечно, даже действие моего снадобья.

Боль сразу утихла, как только Майорова снова смазала и перевязала рану. Госпожа, успокоившись, отпустила ее.

— Слуги мои, — продолжала она, — по ноге моей вы видите, до чего все дошло! Гнусный злодей осмелился изувечить ногу Алжбеты Батори! А завтра злодеи могут посягнуть на ее жизнь и на жизнь ее верных служителей.

— На мою жизнь уже посягнули! — вырвалось у Фицко, у которого при воспоминании о могучих пальцах Андрея Дрозда так вскипела желчь, что он осмелился даже прервать госпожу.

Графиня рассмеялась:

— Что ж, Фицко, мне кажется, что эти разбойники тебя крепко полюбили, они даже отдают тебе предпочтение передо мной. Пожалуй, на тот свет они отправили бы тебя охотнее, чем меня.

— Руки коротки! — взорвался Фицко. — Это я с ними управлюсь…

— Я и себе этого желаю, — сказала она уже серьезно. — И тебе посоветую не попадаться более, точно дитя несмышленое, в руки разбойников. Ведь ясно, что получается: выставляя себя на посмешище и презрение, ты подвергаешь осмеянию и меня. И вас, Дора, Илона и Анна, это также касается: можете жизнь положить в схватке с этой нечистью, но если вас постигнет неудача, не ждите от — меня сочувствия!

Она могла этого и не говорить. Последние провалы лишили горбуна былой славы, он подвергся стольким насмешкам, что и половины хватило бы, чтобы каждая капелька крови в нем взывала к мщению.

И Алжбета Батори продолжала обсуждать со своими верными слугами создавшееся положение и дела, предстоящие в ближайшем будущем. Она сочтется со своими недругами, сохранит красоту и свежесть своего тела, остановит неумолимый бег годов!

И словно злые духи, вынырнувшие из преисподней и пожаловавшие в спальню чахтицкой властительницы, эти пятеро пособников, соревнуясь друг с другом, замышляли все новые и новые злодеяния.

— Завтра, рано утром, отправляюсь в Прешпорок, — поведала госпожа, — там разыщу палатина Дёрдя Турзо. Сообщу ему о царящих здесь мятежных настроениях и приведу в подарок чахтичанам ратников, о которых им придется заботиться. Вот тогда-то они притихнут и вскоре пожалуют просить меня освободить их от ненасытных обжор. А когда у меня под рукой будет рать, кто осмелится вмешиваться в мои дела?!

— Тут мы расправимся и с разбойниками! — крикнул Фицко и сжал кулаки. — Они от страха залезут в свои норы, а мы их выкурим оттуда: пусть могильщик тут же перепрячет их в такие дыры, откуда нет возврата.

— Разбойников жалеть нечего! — взорвалась госпожа. — Вы — Фицко, гайдуки, солдаты — постарайтесь уложить на месте их, всех до единого!

После недолгого молчания она продолжала с еще большим неистовством:

— Только Вавро не убивайте! Этого я хочу взять живого, чтобы отплатить ему за эту рану и унижение. Клещами, которыми он поранил меня, я выжгу на его теле тысячу знаков позора!

— А я позабочусь о пасторе! — пригрозила Дора.

— Превосходно, — согласилась госпожа. — А как ты собираешься обойтись с ним?

Дора льстиво заморгала и ответила тихо, но все же так внятно, что даже Ката, подслушивавшая за дверью, разобрала ее слова:

— Уж такое я с ним сделаю, что его духовные чада могут уже сейчас собирать ему на гроб! — И, прочтя на всех лицах нетерпеливый вопрос, с ненавистью прошипела — Я отравлю его!

Никто не стал ее отговаривать — напротив, постарались подстегнуть пыл злодейки.

— Исполнишь свое обещание еще до моего возвращения, — заверила графиня, — можешь рассчитывать на щедрое вознаграждение.

— А я тем временем выясню, кто освободил Яна Калину, — пообещал Фицко, — кто спас Маришу Шутовскую и запер в застенке госпожу графиню, кто прострелил мне руку. Прошу только разрешить мне самому рассчитаться с этим стрелком!

— Хорошо, Фицко, только скажи нам, что ты собираешься с ним делать?

— Отрублю ему обе руки, но не сразу, а по кускам.

— Я найду и приведу Маришу Шутовскую! — нашлась Илона.

— А я — Магдулу Калинову! — присоединилась Анна.

— С этой уже все ясно! — бросил Фицко. — Если Эржа Кардош не повредится в рассудке, то приведет ее в замок еще нынешней ночью.

И Фицко рассказал о своих злоключениях в лесной сторожке.

— Если Эржа Кардош их приведет, — распорядилась госпожа, — бросьте Магдулу Калинову в темницу и держите ее там на воде и на хлебе до моего возвращения. А старого Ледерера я прощу и разрешу ему вернуться в свое лесничество.

Фицко разочарованно взглянул на графиню, но тут же успокоился, когда она добавила:

— Это снисхождение я оказываю ему только ради сына, который оказал нам редкую услугу и, надеюсь, еще окажет. Правда, заслуги сына не смывают полностью провинности отца. Пусть хоть частично платит за то, что принял беглянку под свою крышу, защищал ее и нанес обиду моему слуге. Пусть гайдук отвесит ему двадцать пять палочных ударов.

— Ваша графская милость! — возгласил Фицко. — Разрешите мне собственноручно покарать лесника!

— Быть по-твоему! — согласилась госпожа.

«Отвешу деду столько палок, что никакое чудо его не спасет», — грозился про себя Фицко и поспешил выпросить у госпожи разрешения и на другие черные замыслы.

— Считаю своей обязанностью, ваша милость, — продолжал он торжественно, — сообщить вам, что под крышей замка скрывается предатель.

Алжбета Батори подскочила:

— Кто это?

— Капитан пандуров!

В спальне воцарилась мертвая тишина: женщины ошалело глядели на Фицко, а госпожа раздраженно напустилась на него:

— Не болтай вздора, Фицко! Это слишком серьезное обвинение. Какие у тебя для этого основания?

— Пока он выдал себя только в мелочах, — ответил Фицко тихо и осторожно. — Когда лесник с этой девушкой в сторожке напали на меня, я видел, что он с радостью бросился бы помочь им, имей он для этого силы.

— Не юли, Фицко, — графиня начинала терять терпение, — ответь коротко и ясно, почему ты считаешь его способным на предательство?

— Капитан втюрился в Магдулу Калинову! — прохрипел Фицко и заскрипел зубами. Он уже не мог скрыть свой гнев, свою жажду мести. — Он влюбился в сестру разбойника, и я уверен, что эта любовь ослепит его, он забудет о своих обязанностях, боюсь даже, что в нем разбойники могут найти тайного заступника и союзника.

— Твои слова встревожили меня, Фицко, — задумчиво проговорила госпожа. — Я в высшей степени возмущена и расстроена. Опасения насчет возможной измены капитана кажутся мне обоснованными. Выходит, я не могу положиться даже на командира пандуров! Это ужасно!

— Ваша милость, — науськивал ее Фицко, — я бы посоветовал вам остерегаться его. Да поможет ли осторожность? Разве льстивый заговорщик не опаснее открытого врага?

— Следи за каждым его шагом, Фицко! И если он самым незначительным образом докажет, что нарушает мои планы и льет воду на мельницу врагов, немедля прими меры!

— Какие меры я могу принять против пандурского капитана? — Фицко жадно ждал ответа.

— У тебя у самого хватит ума, как избавиться от врага, чтобы ни одна душа не догадалась об этом и не могла привлечь тебя к ответственности.

Лицо Фицко просияло. Про себя он торжествующе смеялся. Он уже видел, как приглашает капитана под каким-нибудь предлогом в подземелье и проявляет к нему особую предупредительность. Вежливо пропускает его вперед в узком коридоре, а потом, ха-ха, потом отправляет крысам лакомый кусочек…

В спальне госпожи замышлялся такой беспощадный бой, строились такие жестокие планы насчет того, как избавиться от врагов, что добрая душа Ката Бенецкая, подслушивавшая под дверью, чуть ли не теряла сознание и поминутно крестилась.

Наконец Алжбета Батори отдала своей верной прислуге последний приказ:

— Я не знаю, как долго задержусь в Прешпорке. Поэтому позаботьтесь, чтобы замок к моему возвращению сиял чистотой. По зовите ремесленников, побелите все изнутри и снаружи, и как можно тщательнее, постарайтесь, чтобы у меня не было недостатка в слугах. От моего имени прикажите это Сабо и Кардиш, Барновой и Хорват, Ваш, Саллаи, Сидо, Кече, Баршонь, Селле, Кохиновой и другим женщинам, которые уже хорошо показали себя при найме служанок. За каждую девушку они получат особое вознаграждение.

Слуги внимательно выслушали ее и обещали выполнить все в точности.

— Девушек мне потребуется изрядное число, в самом деле изрядное, — сказала Алжбета Батори, вперив взгляд куда-то в необозримую даль.

— Девушек мы приведем, ваша графская милость, — отозвалась Илона. — Сколько удастся собрать. У нас есть опыт, мы кое-что соображаем, как приманить на службу в замок даже самых упрямых красоток, но при этом предстоит тяжелая, очень тяжелая работа: не только в окрестностях, но и в дальних краях нас уже знают, и девушки сторонятся нас. Вот я и боюсь, что, при всем нашем старании, большого числа служанок не соберем. А чтобы ваша графская милость после возвращения из Прешпорка имела их вдосталь, я посоветовала бы повелеть заняться этим делом человеку, вид которого вызывает доверие. Он преуспел бы куда больше, чем мы все! Даже Фицко того не достичь.

— Ты кого имеешь в виду? — спросила госпожа.

— Кастеляна Микулаша Лошонского!

— А ведь ты права, — сказала госпожа, подумав с минуту. — Все равно от него толку нет. Неужели мне его надо кормить только за то, что он постоянно корпит над своими книгами и днем и ночью, таращит глаза на небо? Пошлите рано утром на град гайдука, пусть кастелян явится ко мне еще до моего отъезда.

Закрытая дверь

Оставшись одна, графиня вытянулась на постели.

Итак, теперь она снова обрела уверенность, что скоро избавится от всех врагов. Скоро к ее услугам будет целая рать. Коли вздумается, она сможет повесить или перестрелять хоть половину Чахтиц. Верные слуги постоянно наготове, они сразу учуют любой затеянный против нее сговор, любую опасность и силой или хитростью ее устранят. Ничто не помешает ей в полную мощь заняться собой, пестовать свою красоту.

И все же что-то мешало ей наслаждаться победой, непонятная тревога, даже страх томили ее. Во всем теле она ощущала невероятную слабость, чувство покинутости, одиночества становилось все сильней. Графиня пристально всматривалась в гладь фиолетового балдахина, словно надеялась прочесть на нем волшебные знаки неведомого. С ног до головы наполняла ее трепетная, мучительная жажда встречи с человеком, который бы осмыслил ее невыносимо пустую жизнь, мощно овладел бы ее телом и душой, любил бы ее любовью, сжигающей тело и душу.

Стук в дверь нарушил ход ее мыслей.

То была Ката Бенецкая: она робко сообщила, что явился Беньямин Приборский из Врбового и изволит спрашивать, не сможет ли графиня принять и выслушать его.

— И Эржика приехала? — оживилась Алжбета Батори. Приезд девушки всегда разгонял накопившиеся в ее душе тучи. И когда она узнала, что Эржика поблизости, ей показалось, что серебряные лампы мерцают веселее, наполняя спальню пряным благовонием, и что жизнь, собственно, не так уж пуста.

— Да, она здесь, ваша графская милость, — ответил Беньямин Приборский, учтиво стоя в дверях.

В беседах с чахтицкой госпожой он вел себя всегда смиренно, как в те поры, когда был еще ее подданным.

Она протянула ему руку. Он робко коснулся ее губами.

— Что случилось, Беньямин? — спросила она, проведя Приборского в гостиную залу. — Что тебя привело ко мне?

После долгого вступления, в котором гость описал, как всегда заботился об Эржике, он, прибегая ко всяким околичностям, осторожным выражениям, рассказал графине о любви своей воспитанницы к разбойнику, о ее ночной вылазке и о тайне, которую ему выдал гайдук.

Она молча выслушала его, ее лицо ничего не выражало. Он с опаской ждал, что графиня выйдет из себя, что обрушит на него град попреков, и теперь никак не мог понять, почему она не произносит ни одного укоризненного слова, почему ни единым жестом не проявляет своего отношения к ночной выходке дочери. Графиня лишь холодно осведомилась об имени гайдука, который был свидетелем сцены за Вишневым, когда Эржика ради спасения Андрея Дрозда прострелила руку Фицко.

Алжбета Батори тотчас приказала служанкам привести к ней этого человека.

— Гайдук, — обратилась она к нему ледяным голосом, когда он, дрожа от страха, предстал перед ней, — твои глаза видели то, что не должны были видеть, а твой язык за деньги выболтал вещи, о которых ты должен был молчать.

Гайдук, которого только что вытащили из постели, побледнел и в ужасе таращил глаза то на госпожу, то на Приборского.

— Чтобы тебе запомнить, — продолжала чахтицкая госпожа, — что ты не смеешь никому говорить ни слова о том, что ты видел, ты получишь двадцать пять палочных ударов. А если я узнаю, что и после этого предупреждения ты не держишь язык за зубами, получишь ударов в десять раз больше — можешь тут же заказывать себе гроб.

Затем в открытое окно она наблюдала, как гайдука привязали к «кобыле» и при свете фонарей отвесили ему двадцать пять ударов. Когда гайдук, пошатываясь, отошел от «кобылы», хозяйка замка повелела позвать Фицко. Горбун тем временем беспокойно ворочался на постели, взволнованный мыслями о предстоящей битве и распаленный видениями мести. Получив приказ предстать перед Алжбетой Батори, он мгновенно оделся и несколько минут спустя покорно стоял в гостиной зале, готовый выполнить любое пожелание госпожи.

— Фицко, — начала она голосом, строгость которого его поразила, — из многих тайн, которые ты хочешь отгадать, одна уже раскрыта.

Приборский сидел в кресле как на иголках. Он был полон опасений, что Фицко отомстит Эржике самым страшным образом, как только узнает о ее поступке. И радовался, что госпожа только что наказала гайдука и твердо повелела ему молчать — теперь он верил, что до Фицко тайна не дойдет. И вдруг сама Алжбета Батори позвала Фицко и собирается все ему рассказать!

— Что бы ты, Фицко, дал, — спросила она его, — чтобы узнать, кому ты обязан тем, что рука у тебя бессильно висит на перевязи?

— Одну из двух своих рук, ваша графская милость. Я согласен, чтобы ее отсек тот, кто сообщит мне об этом.

— Это не такое уж великое вознаграждение за подобную тайну! — усмехнулась она. — Но я никакого вознаграждения от тебя не требую. Открою тебе эту тайну безвозмездно!

Она улыбалась, самоуверенно будоража злобность Фицко, а Беньямин Приборский между тем замирал от страха за свою воспитанницу.

Фицко ждал, дрожа всем телом, звуков имени обидчика, как ждет голодный хищник добычи.

— Кто это был? — вырвался из его горла крик.

— Ну так уж сразу, Фицко! — одернула его госпожа, посмеиваясь. — Я ведь могу еще раздумать и ничего тебе не сказать. Объясни, как бы ты отомстил этому человеку?

Он не ответил ни слова, но зубовный скрежет, звуки нечленораздельных проклятий, весь вид его были очевидным ответом на этот вопрос.

Беньямин Приборский был вне себя от страха. Он смотрел на госпожу и на ее слугу с невыразимым ужасом. Да несчастная Эржика просто умрет при одном взгляде на этого одержимого дьяволом урода! И мести иной не потребуется! Временами он впадал в искушение выбраться незаметно из этой комнаты, подхватить Эржику, вскочить на коней и умчать ее как можно быстрее и дальше от этого ужаса! Но он продолжал недвижно сидеть в кресле.

— Тогда послушай, Фицко, — отозвалась после многозначительной паузы госпожа, — особа, которая прострелила тебе плечо, находится под этой крышей, в нескольких шагах от тебя…

Фицко кровожадно огляделся, и взор его уперся в Беньямина Приборского.

Он подкрался к нему, словно волк. Примерно в трех шагах горбун остановился и заорал:

— Это ты был?

Беньямин Приборский никак не мог выйти из оцепенения. Язык словно прилип к гортани — он не мог вымолвить ни словечка. Фицко запросто справился бы с ним.

— Нет, то был не он! — окликнула его госпожа. — Напавший на тебя — в комнате для гостей.

Она посмотрела на Фицко взглядом, который должен был окоротить его, словно твердая рука — вспугнутого коня, и произнесла:

— Это не он, а его дочь…

Фицко шагнул к двери комнаты для гостей.

Мщение, только мщение

Он забыл, что Эржика — любимица госпожи. Он думал только о мщении за рану и поражение.

Тут к Беньямину Приборскому вернулось самообладание. Он превозмог ужас и страх и вскочил с кресла. Мысль, что это чудовище будет мстить хрупкой Эржике, страх за ее жизнь влили в него силу и мужество.

Он бросился к двери.

— Ни шагу дальше! — крикнул он горбуну.

— Прочь с дороги! — просипел Фицко.

Но Приборский стоял у двери, а Фицко приближался к нему, яростно размахивая кулаком.

— Остановись, Фицко! — крикнула госпожа. — Ты куда это направился?

— Я должен получить удовлетворение! — ответил он, даже не оглядываясь. — Вот этой рукой, — и он замахал ею в воздухе, — я задушу ее как кутенка!

Алжбета Батори вскочила с кресла и подбежала к Фицко.

— Стой! — крикнула она. — Никому ты мстить не будешь!

— Нет, я должен отомстить, — прошипел Фицко и уж было бросился на Приборского.

Алжбета Батори кинулась между ними с изменившимся до неузнаваемости лицом и кулаком ударила Фицко по голове, да так, что он зашатался, потом толкнула его в раненую руку с такой силой, что он заревел от боли.

Он смирно стоял перед госпожой, словно его окатили ледяной водой. Боль и страх отражались на его лице, словно его уже постигла кара Господня за то, что так разгневал свою владычицу.

— Ты хочешь проявить непослушание? — Она вся пылала гневом. — Хочешь, чтобы я велела тебя наказать, как подлого мятежника?

Фицко уже осознал, какой проступок допустил, ослушавшись приказа госпожи и попытавшись воспротивиться ее воле. Но то было не единственное его злодеяние.

— А чего ты вообще заслуживаешь за то, что хочешь отомстить моей подопечной, Эржике Приборской? Запомни! Горе тому, кто только коснется ее, пусть бы она не только искалечила кому-то руку, но и отсекла обе руки и ноги!

Фицко сокрушенно сгорбился и просительно пробормотал:

— Простите меня, милостивая графиня, что я поддался гневу!

— В надежде, что ты станешь лучше, я прощаю тебя, Фицко! — сказала госпожа уже более мирно. — И у господина Беньямина Приборского попроси прощения за то, что отнесся к нему без уважения, какое пристало оказывать земану…

Фицко выполнил и это ее пожелание.

— Имя напавшего я тебе сама назвала, дабы тебе не пришлось искать его и дабы ты знал, что обречешь себя на смерть, если дотронешься до Эржики Приборской!

Горбун удалился в полной растерянности. Голова и рука всё еще болели. Госпожа ударила его той же рукой, которую в подземелье позволила поцеловать… У него гудело в голове, он еле тащился в свой закуток через пустой и темный двор, скрипя от злости зубами.

«Ну держись, Эржика Приборская! Теперь я даже мизинцем тебя не коснусь, но однажды ты отдашь Богу душу, и даже сам Он не узнает, как это произошло!..» И он тут же принялся обдумывать, как он отомстит, да так тайно, что на него самого не падет и тени подозрения…

После его ухода графиня подошла к Беньямину Приборскому, положила на плечо ему руку и сказала:

— Ты смелый человек, Беньямин Приборский! Не испугался Фицко! Ты убедил меня, что любишь Эржику, что ты не робкого десятка и, защищая безоружную девушку, готов, как истинный земан, положить за это жизнь. Но давай кончим этот разговор, потому как мне хочется побыстрее увидеть Эржику. Я не виню тебя за то, что моя дочь влюбилась в разбойника, знаю, что это не твоя вина. Судьба, связывающая человеческие жизни, непредсказуема. Спасибо тебе, что ты до сей поры с отцовской любовью заботился об Эржике. На мое расположение можешь рассчитывать до последнего часа. Но с нынешнего дня я возьму заботы об Эржике на себя, я должна исцелить ее от этой бессмысленной любви, да и пора подыскать ей достойного жениха…

Слова эти растрогали его, но сердце печально заныло, когда он услышал, что должен расстаться с Эржикой навсегда. Да и тревога в душе не утихала: какие планы вынашивает чахтицкая госпожа относительно Эржики, сможет ли она действительно защитить ее от мести Фицко, которой он опасался более всего?

Недолго поразмыслив, он все же успокоился. При всех обстоятельствах мать позаботится о будущем дочери наилучшим образом. Он решил сразу же вернуться в Врбовое, пугало только само расставание. Он боялся упреков Эржики и, главное, того, что не сдержит слез.

Он сообщил о своих намерениях госпоже и попросил у нее разрешения тотчас запрячь экипаж.

— Хорошо, поезжай, Беньямин! Спокойно возвращайся в Врбовое. Уверяю тебя, что еще услышишь об Эржике и блеск ее славы отразится и на тебе. Я найду ей мужа богатого и славного.

Беньямин Приборский простился с госпожой, а минутой позже уже со двора донесся его голос, приказывавший батраку заложить коляску. Алжбета Батори тем временем взволнованно направилась к двери комнаты для гостей, тихо постучала и прошептала:

— Эржика!

Ответом — гробовое молчание. Эржика уткнулась головой в подушку, чтобы заглушить рыдания. Ни за что на свете она бы не согласилась открыть дверь. Сердце ее кипело от негодования. На дворе загремела коляска, увозившая Беньямина Приборского. «Уезжает — и без меня!» — подумала девушка с таким ощущением, словно коляска проехалась по ее сердцу.

Алжбета Батори постояла еще немного у двери, прислушиваясь, а потом медленно, уныло вернулась в спальню. Она была убеждена, что Эржика крепко спит, и потому, пересилив горячее желание увидеть ее, отложила встречу на утро.

Она решила ни словом не укорять Эржику в любви к Андрею Дрозду и не заикаться о ее ночной вылазке.

Она ни в чем не будет упрекать ее, она просто будет бесконечно нежна с ней. Увезет ее в Прешпорок — там в блеске развлечений и балов девушка забудется и место Андрея Дрозда в ее сердце займет кто-нибудь другой.

Когда в коридоре затихли шаги Алжбеты Батори, Эржика быстро оделась, открыла окно и выпрыгнула во двор. Прочь, как можно быстрее прочь отсюда! Мир велик, но Андрея Дрозда она где-нибудь обязательно отыщет.

С бьющимся сердцем она кралась к воротам. И тут отчаяние охватило ее: могучие кованые ворота были заперты, да так, что сквозь них не проник бы даже муравей.

Она беспомощно огляделась. Ограда высокая, через нее не перелезть. Лестницы тоже не видно. Придется вернуться. Но завтра она что-нибудь придумает и во что бы то, ни стало скроется с глаз графини.

Темная фигура под деревом

Когда капитана пандуров привезли в замок, он велел отнести себя в постель — рана его разболелась, сил никаких не было. Как только раненого уложили, он приказал одному из гайдуков:

— Приведи ко мне господского слесаря!

Через минуту слесарь вошел в комнату.

— Ты Павел Ледерер, сын Яна Ледерера? — спросил его капитан. — Это ты помог поймать Яна Калину?

— Да, — ответил Ледерер, удивившись, что капитан знает имя его отца.

Капитан с минуту смотрел на него испытующе, потом сказал:

— Я видел твоего отца!

Павел Ледерер засыпал капитана вопросами. Как, когда, где? Он всем сердцем мечтал поскорее увидеть отца и проклинал тяжелые обстоятельства, мешающие ему вернуться в Новое Место, вскочить на коня, оставленного у трактирщицы, и помчаться домой к родителям.

— Не важно, при каких обстоятельствах Я встретился с твоим отцом, — ответил капитан. — Хочу тебе передать лишь его наказ.

— Как так? — изумился Павел Ледерер. — Отец знает, что я вернулся?

— Да, знает. Знает и то, как Ты вернулся и каким путем нашел это место.

В сердце Павла роились мучительные догадки. Значит, отец знает все, но от кого же? Да и ведомо ли ему, что на самом деле он не изменник, что скорее умер бы, чем пошел бы на предательство?

— Что же он передает мне?

— Он проклинает тебя и не считает тебя больше сыном!

Павел обессиленно опустился на лавку. Проклятие отца оглушило его.

— Слушай, слесарь, — спустя минуту продолжал капитан, — не отчаивайся. У тебя будет еще достаточно возможностей заставить отца отказаться от своих проклятий, прижать тебя к груди и благословить!

— Заставить его?! — пробормотал Павел.

— Вот именно, заставить, потому что уже нынче ночью, возможно, лесника приволокут в чахтицкий замок как преступника, а тебе, пособнику графских слуг, придется убедить отца, что предать товарища — не грех, что деньги не пахнут, главное, чтоб звенели в мошне!

Капитан засмеялся, и этот смех полоснул Павла прямо по сердцу.

Что на уме у этого человека? Куда он гнет? Он тоже считает его предателем, он действительно думает так, как говорит? Можно ли ему доверять? Нет, на нем форма устрашающе красного цвета.

— А почему его сюда приволокут? — Ледерер понемногу приходил в себя. Он решил вытянуть из капитана все, что тот знает, но при этом не обмолвиться ни единым неосторожным словом.

— Потому что поднял мятежную руку на твоего дружка Фицко, — ответил капитан. — Бедняга, мне жаль его, врагу не пожелаешь того, что ждет его.

Павел постепенно узнал все, что хотел узнать. За исключением тайного умысла своего собеседника. Ледерер видел, что капитан словоохотлив — из иного клещами ничего не вытянешь, а этот сам все охотно рассказал. Чувствовалось, что Фицко он ненавидит и презирает. Но почему и в нем, Павле, хочет вызвать ненависть к горбуну и не скупится на оскорбления? Он что, хочет испытать его надежность и преданность чахтицкой госпоже? Напрасно, его не проведешь!

— Господин капитан, — наконец отозвался он безразличным тоном, — не знаю, почему вы сочли необходимым рассказать мне о происшествии в лесной сторожке и почему сообщили, что моего отца выслеживает какая-то женщина, чтобы хитростью заманить его в замок и обречь на смерть.

Капитан посмотрел на него с плохо скрываемым разочарованием.

— Прискорбно, что отец поддался гневу и что провинился, — продолжал Ледерер. — К сожалению, я могу лишь пожалеть его. Если бы я не был слугой чахтицкой госпожи, я тотчас бы пошел и освободил его из рук гайдуков.

— Ты и тогда бы не освободил его, — подзадорил его капитан, — поскольку, как мне сдается, задаром ты и шагу не ступишь. А кто тебе за этот героизм заплатит? Да и потом, — кольнул его Капитан, — разве ты пошел бы спасать отца, который проклял и отрекся от тебя?

— Я и о том сожалею, — холодно ответил Павел Ледерер, — что у отца иные взгляды, чем у меня. Мне ничего не мешает обезвредить разбойника, что провинился перед законом, даже если бы он был для меня и чем-то большим, чем другом в течение нескольких дней. И на предание злодея в руки закона у меня другие взгляды, чем у отца. В моих глазах это не преступление, а достойный поступок!

Капитан молчал, пронизывая Павла Ледерера пытливым взглядом. Казалось, он видел его насквозь и догадывался о его притворстве.

— Павел Ледерер, — обратился он к нему совершенно другим, искренним тоном. — Не знаю, притворяешься ли ты, да, наверное, напрасно бы я и пытался это прознать. Но скажи откровенно: безразлична ли тебе судьба отца и можешь ли ты допустить, чтобы его приволокли в замок? И будешь ли ты равнодушно смотреть, как его наказывают?

Павел Ледерер продолжал изучать лицо капитана: не притворна ли его доверительность и не стоит ли ему именно сейчас держать ухо востро?

— Вы требуете от меня искренности, господин капитан, — сказал он чуть погодя, — что ж, признаюсь как на духу. В первую же минуту я про себя решил, что освобожу отца из рук гайдуков, даже если бы он считал меня не только предателем, но и самым большим злодеем.

Капитан подал слесарю руку.

— Ты честный человек и не обманул моих ожиданий. Освободи отца, а я помогу тебе. Но я хотел бы попросить тебя об одной любезности.

— Я исполню все, что в моих силах, господин капитан!

— С твоим отцом — девушка, которую ожидает еще худшая судьба. Защити и эту девушку!

— Обещаю!

— Даже тогда, когда скажу тебе ее имя?

— Я спасу ее, как бы ее ни звали!

— Так знай: это сестра разбойника, которого ты предал, Магдула Калинова!

— Магдула Калинова! — У Павла Ледерера вырвался крик радости, словно он набрел на клад. О, если бы он мог сейчас объявиться перед Яном Калиной и сообщить ему, что сестра его жива и он обязательно спасет ее!

Капитана, от которого не ускользнуло, какой радостью засветились глаза Ледерера при звуке девичьего имени, что-то кольнуло в сердце. То был укол ревности.

— Ты ее знаешь? — спросил он взволнованно.

— Нет, не знаю, никогда в жизни не видел ее, но с великой радостью и готовностью помогу ей.

— Хорошо, — уже спокойнее сказал капитан. — Если этой прохиндейке, Эрже Кардош, охота удалась, к вечеру она привезет твоего отца.

И тут же сообщил ему, каким образом можно уберечь старика и девушку.

— Я дам тебе пять пандуров, на которых ты можешь положиться, — они будут молчать как могила. Двое помогут тебе стеречь дорогу из Грушового и Лубины, остальных расставишь на дальних подступах на тот случай, если хитрая Эржа из осторожности повезет свою драгоценную добычу иным путем.

Павел Ледерер был несказанно счастлив. Он увидит отца и спасет Магдулу. И, конечно, он позаботится о ней: отведет в безопасное место и обеспечит всем необходимым.

— Из того сундука вытащи мою форму, — кивнул капитан. — Как стемнеет, один из пандуров возьмет ее с собой, а за Чахтицами, куда он приведет тебе и коня, ты наденешь ее. Я не хочу чтобы кто-нибудь заподозрил, что ты напал на гайдуков и служанок чахтицкой госпожи. Если госпожа призовет меня к ответу за проделки моих пандуров, я уж как-нибудь выкручусь. Нескольких пандуров накажу для видимости, и все дела. А если я впутаю тебя, то ты, возможно, лишишься не только места, но и жизни.

У слесаря росло уважение к пандурскому капитану, он видел, что имеет дело с человеком честным и добросердечным.

— Благодарить меня не за что, — продолжал капитан. — Напротив: премного буду тебе обязан, если передашь Магдуле Калиновой мои слова. Скажи ей, что я сам с радостью освободил бы ее, если б не рана. За меня это сделаешь ты. Передай, что люблю ее и не перестану оберегать.

Как только стало смеркаться, пять пандуров выехали поочередно из замка, один из них — с двумя лошадьми. Вскоре отправился в путь и слесарь. Два пандура, как было условлено, ждали его с конем на опушке леса у дороги, ведшей в Грушовое. Там Павел Ледерер переоделся в форму пандурского капитана.

— Чудеса, да и только, — смеялись пандуры, — поглядите, как ему идет этот мундир!

Прошло несколько часов, прежде чем они услыхали вдали грохот телеги. Они спешились, отвели лошадей в лес и, спрятавшись за деревьями, стали поджидать телегу. Все напряженно всматривались, действительно ли это телега с гайдуками.

Павла Ледерера мучило опасение, смогут ли пандуры, расставленные всего лишь по одному на других дорогах, справиться с двумя гайдуками и с этой чертовой бабищей, но минутой позже он уже облегченно вздохнул. Стало ясно видно, что впереди на телеге сидят два гайдука, а между ними — женщина.

Пандуры, как было условлено, выскочили из укрытия и пронзительно закричали:

— Стойте!

Гайдуки с Эржей в первую минуту подумали было, что дорогу им преградили разбойники, и крепко струхнули. Но тут же успокоились, разглядев в лунном свете пандуров.

— Мы гайдуки чахтицкой госпожи! — крикнул один из сидящих в телеге.

Павел Ледерер, продолжая прятаться за деревом, следил за каждым движением гайдуков и Эржи, готовый прийти в любую минуту на помощь. Сперва он углядел отца, и в сердце разлилось тепло. Потом с Изумлением обнаружил, что за отцовской спиной — две девушки. Одна, понятно, Магдула. А кто же вторая? Но времени на отгадывание загадок уже не было.

— Никакие вы не гайдуки чахтицкой госпожи! — закричал Павел Ледерер измененным голосом. — Вы торгуете женщинами, везете девушек в Новые Замки, там собираетесь продать их туркам, а отца их — по дороге убить. Пандуры, покажите им, чего заслуживают вероломные злодеи, напялившие достойную гайдуцкую форму!

Пандуры, как было условлено, без промедления бросились на гайдуков. Тем и в голову не приходило защищаться. Не приучены они были думать и действовать на свой страх и риск, напротив, всегда нуждались в чьем-то решительном приказе. Но Эржа поняла, что хорошего ждать нечего, если пандуры их одолеют. Вряд ли с ними договоришься, доказывая, что ты действительно слуга чахтицкой госпожи. Ведь достаточно спросить старого лесника и девушек, кто они и куда едут, и сразу выяснилось бы, что волокут их неведомо куда против их воли, и тем самым подозрение пандуров только подтвердилось бы. Поэтому Эржа вырвала у гайдуков кнут и как безумная стала настегивать лошадей. Она была уверена, что им удастся ускакать, потому как пандуры — по всему видать — без коней. Но только она взмахнула кнутом, как один из пандуров уже держал под уздцы лошадей, а другой кинулся к Эрже. Он так хватил ее кулаком по голове, что она мешком свалилась с телеги. И тут же подняла страшный визг. При этом вынужденном падении она вывихнула ногу.

Гайдуки сидели на козлах точно истуканы. Темная фигура под деревом нагоняла на них страх. О сопротивлении они и думать не думали. К чему рисковать своей шкурой? Не станут же они драться с пандурами…

— Ребята, — крикнул Павел Ледерер, — привяжите эту бабу и гайдуков к деревьям!

Пандуры освободили связанных, потом подвели сговорчивых гайдуков к деревьям и принялись привязывать их. Ледерер, выйдя из укрытия, приказал:

— Привяжите их покрепче, особенно эту бабу, что запродала душу дьяволу. А я пока отвезу этих несчастных. Как только управитесь, садитесь на коней, захватите и моего и гоните за нами в Старую Туру!

Он сел на телегу, повернул ее и погнал лошадей. При взгляде на отца сердце у него обливалось кровью. Как он постарел за прошедшие в разлуке годы, как поседел! Какой же удар судьбы постиг его, что он поступил лесником к чахтицкой госпоже здесь, на чужбине? А что же сталось с матерью? И откуда вдруг взялась Барбора?

Он погонял коней, не оглядываясь, хотя его томило желание еще и еще раз вглядеться в доброе лицо отца, — разлука была столь долгой! Да и близость Барборы волновала его. Хотелось разглядеть и сестру Яна Калины, но он упорно пересиливал себя. И все-таки что-то подтачивало первоначальное его твердое решение не открыться им. Мучительно было думать, что отец считал его предателем и проклял. Гордость не позволяла ему доказывать отцу свою невиновность. Но здесь, рядом с ним, упрямство, гордость теряли смысл, горячая любовь была сильнее всего.

Вдруг он остановил лошадей, сошел с телеги, встал в тень, чтобы с телеги нельзя было разглядеть его лицо, и сказал измененным голосом:

— Ян Ледерер, возьми вожжи и поезжай со своими подопечными куда хочешь: Барбору отправь к матери, а ты с Магдулой приглядите где-нибудь безопасное место.

Чтобы жить вам без особых забот, возьми этот кошелек, в нем двести золотых.

Старик и молодые женщины воспринимали сказанное спасителем точно слова сказочного рыцаря. Неужто на свете еще случаются чудеса? Но где и когда слышал старик этот голос? Тем же вопросом задавалась и Барбора. Правда, о Павле они не подумали. Это пандурский капитан одаривает их по-королевски щедро.

Топот коней приближался. Пандуры вот-вот подъедут к телеге.

— Прежде чем расстаться с вами, — продолжал Павел Ледерер, — я должен сообщить тебе, Магдула Калинова, что освободил тебя не я, а пандурский капитан Имрих Кендерешши.

И он передал ей слова влюбленного капитана.

Затем их ждало еще одно потрясение:

— А тебя, Ян Ледерер, и тебя, Барбора Репашова, освободил я!

Он обнажил голову и повернулся к ним. Лунный свет залил его.

— Павел! — воскликнули старик и Барбора.

По возгласу отца Павел понял, что тот напрасно пытался вырвать его из сердца — пусть сын и вправду оказался бы предателем.

Признание капитана в любви несказанно удивило и смутило Магдулу Калинову. Она и понятия не имела, что происходило в лесной сторожке с сердцем капитана. Она попыталась воскресить в памяти его могучую, высокую фигуру, розовое лицо, шаловливо кудрявые светлые волосы и застенчиво улыбающиеся глаза, которые скорее бы подходили не пандурскому капитану, а милому пареньку. Только теперь она осознала: уже там, в сторожке, по его поведению можно было догадаться, что он сочувствует ей и леснику. Но как мог командир пандуров и дворянин влюбиться в преследуемую холопку, сестру разбойника? Она искала слова, которыми могла бы выразить благодарность за то, что он помог освободить ее. Но, прежде чем она нашла их, прежде чем Барбора опомнилась от потрясения, Павел Ледерер вскочил на коня и отдал приказ пандурам возвращаться. Он не хотел, чтобы воины оказались свидетелями трогательных излияний.

— Телегу, однако, не оставляйте себе, — напомнил один из ратников. — То была бы кража. Когда она окажется ненужной, оставьте ее где-нибудь на дороге. Рано или поздно она попадет на свое место.

Павел Ледерер во главе пандуров поскакал назад к Чахтицам, бешено пришпоривая скакуна. Пандуры удивлялись тому, что он так торопит коня, тогда как беглецы, которые и вправду должны были бы лететь вихрем, все еще стоят на дороге и таращат глаза.

— Пан капитан, — проговорил один из пандуров, когда они уже приблизились к Чахтицам, — пора вам сбросить капитанский наряд!

Он остановил коня, соскочил с седла и вложил уздечку в руки пандура:

— Спасибо за помощь. Вы совершили благородный поступок, но смотрите молчите, иначе вам несдобровать. И не забудьте открыть калитку из сада во двор, чтобы я мог незаметно воротиться.

Пандуры отъехали, а Павел Ледерер пустился на поиски своего платья, чтобы переодеться. Он был уже недалеко от того места, где оно было спрятано, но вдруг остановился. На опушке леса от ствола дерева отделился черный силуэт, и кто-то весело произнес:

— Нынче мне и на господина капитана везет!

Павел Ледерер узнал этот голос, но, не успев выразить свою радость по поводу неожиданной встречи, оказался распластанным.

— Прошлой ночью я так и не смог дать тебе понюхать моего кулака, — сказал нападающий, — так отведай его сейчас!

Павел Ледерер с минуту лежал на земле, не в силах подняться, от резкого удара у него потемнело в глазах. Но, отдышавшись, он от души рассмеялся.

— Постыдился бы, Ян! — воскликнул он. — Вместо того чтобы радостно приветствовать товарища, лупишь его по голове!

Ян Калина обнял приятеля, словно хотел убедиться, что под этой формой — действительно он, Павел Ледерер.

— Если так дело пойдет и впредь, — смеялся Павел, — придется искать других товарищей. Враги носят меня на руках, золотом набивают карманы, а товарищи — наоборот! То меня охаживает Андрей Дрозд, то врезал Вавро, а теперь — и ты! Пора кончать это дело, не то покалечите меня — костей не соберу!

— Сам виноват. Не шляйся по ночам, когда приличные люди спят, а уж коли шляешься, будь поразборчивее и одевайся в обычное платье, а не в пандурский мундир.

— Ты еще пожалеешь о сказанном: эта красная форма принадлежит поистине честному человеку.

— Пандур не может быть честным человеком!

— А как ты отнесешься к тому, что твоя сестра спаслась от страшной опасности именно благодаря капитану?

— Ты что-нибудь узнал о Магдуле? — оборвал его Ян Калина и встревоженно потряс за плечо.

— Узнал, — улыбнулся Павел Ледерер, видя, как друг сгорает от нетерпения поскорее все разузнать.

— Говори! Она жива, здорова, свободна?

— Да, Ян, она жива, здорова и свободна, и если я хорошо разглядел, это несравненная красавица.

— Ты видел ее?

— Менее чем полчаса тому стоял рядом с ней, так же как стою теперь рядом с тобой!

Рассказ друга о встрече с сестрой и обо всем том, что этой встрече предшествовало, наполнил сердце Яна Калины истинным счастьем.

— И все же нам необыкновенно везет, — сказал он. — Я спасся в последнюю минуту от смерти, спаслась и матушка, и моя невеста, горстка наших ребят одолела целую гайдуцкую силищу. И на будущее у нас очень даже хорошие виды.

— Кто знает, что принесет нам будущее. Завтра Алжбета Батори отправляется в Прешпорок к палатину, чтобы пожаловаться на чахтичан и получить ратные отряды для их усмирения.

— А я, Павел, скажу тебе, что к палатину поедет не только она, но и наш посланец.

— Невелика надежда! Не думаешь же ты, что палатин послушается слова разбойника, пусть у него даже златые уста?

— Какой разбойник! Это земан, заслуженный перед властью человек, участник боев против турок. Он сражался бок о бок с графом Дёрдем Турзо, их связывает дружба. Наш посланец — Микулаш Лошонский. Жаль, что он сейчас настолько слаб, что нуждается в отдыхе, дабы набраться сил для утомительной дороги в Прешпорок.

Эта поездка кастеляна в Прешпорок была задумана после долгого разговора в башне чахтицкого града, когда Ян Поницен привел из узилища Яна Калину. Кастелян со слезами на глазах обнимал Яна и просил у него прощения за то, что запер его в темнице, позволив по велению долга заглушить голос сердца. Он был полон решимости идти к чахтицкой госпоже и отказаться от должности кастеляна. Они его не отговаривали, ибо были убеждены, что тем самым он сможет послужить добру. Их горячие речи полностью убедили старика: необходимо выступить против Алжбеты Батори. Он сам решил встретиться с палатином и попросил его вмешаться, призвать к порядку графиню и защитить от нее слабых и беспомощных.

— Я не возлагаю на его поездку особых надежд, — сказал Ян Калина. — Но все же верю: будет небесполезно, чтобы о чахтицких делах палатин узнал от доверенного человека. Не сомневаюсь, он станет наблюдать за чахтицкой госпожой. И однажды у него лопнет терпение, а тогда — конец ее жестокостям.

— Ворон ворону глаз не выклюет! — засомневался Павел Ледерер. — Все господа одним миром мазаны!

— Но палатина все знают как справедливого человека! — отстаивал Калина то, во что хотелось верить.

— Господская справедливость! — презрительно махнул рукой Ледерер. — Алжбета Батори может извести хоть половину Чахтиц, и я не думаю, чтоб нашелся на свете господин, который бы ей за это свернул шею.

— Ну, Павел, время настало проститься: я ведь не один, у дороги ждет, спрятавшись за дерево, моя невеста, Мариша Шутовская.

Друзья нашли девушку, она уже тревожилась, не случилась ли беда с ее любимым.

Павел Ледерер посоветовал другу идти с невестой в Старую Туру, узнать там, в каком направлении поехала телега со стариком и двумя женщинами, а потом нанять возчика и догнать их. Ян Калина тоже на это рассчитывал. Он мечтал увидеть сестру. Сам хотел найти убежище и спрятать там от преследователей ее и свою невесту.

Друзья крепко пожали друг другу руки.

— И еще одно: не вздумай пожалеть ту бабу с гайдуками, которых вы найдете привязанными к деревьям, — предупредил друга и его невесту Павел Ледерер.

— Не волнуйся! — улыбнулся Ян Калина. — Эти не тронут моего сердца, даже если бы на них напали волки. А ты, Павел, если сможешь, передай Имриху Кендерешши мои слова. За то, что он защитил Магдулу, какие бы ни были у него побуждения, я обещаю пощадить его жизнь, если нам доведется встретиться в бою. А дело до этого наверняка дойдет.