В конце третьего луга, на густой зеленой траве возле речки, ожидая нас, по-турецки сидел Абдул Рахим. Он сидел тут уже несколько часов, каким-то загадочным путем узнав, что штурм не удался. Абдул Рахим принес нам по большой лепешке.

– Сам испек для вас, – сказал он.

Вежливо подождав, пока мы кончим есть, он объяснил, что заставило его выйти нам навстречу.

– Случилась беда. Утром, еще в сумерках, мой племянник Мухаммед Наин забрал ружье и пошел охотиться на сурков. Влез на гору, засел в засаду. Часов пять спустя слышу выстрел. Смотрю в ту сторону и вижу: мой Мани (так Абдул сокращенно звал племянника) падает с горы. Я взбежал по склону, как козел, нашел его. Лежит будто мертвый. Принес его в айлак. Он сильно разбился. Боюсь, что умрет. Только ваши лекарства могут спасти его.

Забыв про свои горести, мы помчались вперед, чтобы догнать погонщиков, пока они не ушли в долину Париан со всеми нашими вещами, включая медикаменты.

В глухом каменистом ущелье Абдул Рахим (до тех пор он шел босиком, неся ботинки на шее) остановился, чтобы обуться. Я поглядел под ноги: никакой разницы, тропа та же. Может быть, подобно ирландским крестьянам (о них говорят, что они идут босиком до дверей церкви), он почувствовал, что приближается цивилизация? Как раз в это время мне пришлось задержаться по неотложной естественной надобности. Мои товарищи ушли вперед, а когда я продолжил путь, у меня перед глазами маячили следы Абдула Рахима. Его ботинки были подбиты резиной от американской покрышки и печатали задом наперед марку «Таун'н Каунтри». Получалось: иртнуаК н'нуаТ, иртнуаК н'нуаТ, иртнуаК н'нуаТ». Снова и снова, до бесконечности, пока эти мудреные слова не превратились в магическое заклинание. «Таун'н Каунтри… Таун'н Каунтри». Я шел как в трансе, словно буддист, который бредет к святым местам, бубня свое: «Ом мани падмэ хум, ом мани падмэ хум». Кончилось тем, что я, совершенно ошалев, сбился с тропы и был наказан спуском, который был ничуть не легче вчерашнего, когда мы возвращались с ледника…

Я устал, тропа казалась бесконечной. Ущелье… Палатки кочевников… Женщина, которая, отвернув лицо, жалась в сторону, будто испуганный кролик, пока я не прошел… Таджики и патаны, молча, но дружелюбно пожимающие мне руку… И, наконец, айлак, где меня дожидался Хью.

Все наши кони были развьючены, лекарства валялись на земле, Хью был в отвратительном настроении.

– Никак не мог найти чертов ящик, пришлось все вьюки разобрать. Я и не подозревал, что мы тащим с собой столько барахла! В самом последнем вьюке обнаружил! Может, надо было вспрыснуть ему морфий? – продолжал он неуверенно.

Хью не очень-то разбирался в медицине, о чем ярко свидетельствовал поразительный набор лекарств, путешествовавший с нами.

– А что ты сделал?

– Промыл ссадины, положил холодные компрессы.

– Ты еще не сказал, что с ним.

– Я ходил, осматривал его, – Хью немного успокоился. – Абдул Рахим проводил меня. Он лежал в каменной лачуге, укрытый кучей одеял. Темно, ничего не разобрать, кругом полно людей. Ему лет шестнадцать, только-только усы пробились. Лица не видно: все мухами усеяно. Нос и губы распухли, стали как у негра. Женщины обрили ему голову и обмотали тряпками; все в крови. Он метался, стонал.

– Хорошо, что ты не вспрыснул ему морфия. Наверное, у него сотрясение мозга. Морфий прикончил бы его.

– Нет, я не вспрыснул. Глаза склеились от крови. Мы умыли его – лицо, голову. Наконец он приоткрыл один глаз и рот. Сильно стонал. Тут все стали его трясти. «Мани, Мани, слышишь нас?» Он не мог отвечать. Послушай, что было дальше! Абдул Рахим отвернул одеяла, чтобы мы могли осмотреть другие раны. И что же я вижу! У парня тело как у козла! Густая черная козлиная шерсть! До самых подмышек! «В чем дело?» – спрашиваю Абдула Рахима. «У нас, – говорит, – как кто заболеет, всегда натягиваем на него козлиную шкуру. Тепло гонит в нее яд из тела».

Удивительно! Не пережиток ли это культа Пана? Может быть, косматый бог, изгнанный с равнин мечом Ислама, еще сохранил влияние среди горцев-кочевников?

Мы настолько устали, что когда пришли в Кауджан, то даже не хотели есть. Между тем Абдул Гхияз и его люди зарезали купленного ягненка и полтора часа варили в большом железном котле с солью, перцем, курдючным салом. Получился сплошной перец; впрочем, и он не мог перебить запаха сала, который казался нам невыносимым после такого дня: с половины пятого на ногах, сначала подъем на высоту пять тысяч метров, потом спуск до двух тысяч семисот. Желая доставить мне удовольствие (я скромно утаил, какие эмоции вызывает во мне курдюк), Абдул Гхияз порылся в общей миске, собрал самые жирные куски и подал мне. У меня не хватило сердца отвергать угощение, и я жевал сало, изображая крайний восторг. Но едва мои товарищи отвернулись, как я мгновенно сунул куски за пазуху, чтобы при случае избавиться от них.

Весь следующий день прошел в безделье, если не считать ремонта надувных матрацев и поглощения таблеток от поноса.

Я обнаружил в наших ящиках множество пузырьков с таблетками для дезинфицирования воды и торжественно поклялся, что отныне не выпью ни капли влаги, не обработав ее. Надо сказать, что это довольно нудное занятие, и в дальнейшем я представлял собой еще более странное зрелище, чем до сих пор, так как непрерывно размахивал бутылками с водой, которая никак не хотела растворять таблетки – твердые, как дробь, и значительно менее приятные на вкус, чем она. Правда, у нас были еще таблетки, якобы уничтожающие скверный привкус, но они почему-то не всегда помогали, и мне приходилось пить отныне какой-то хирургический раствор.

Лишь под вечер третьего дня мы нашли в себе силы продолжать путешествие.

Чтобы добраться до южной стороны Мир Самира, надо было обогнуть несколько отрогов. Вверх по Чамарской долине с нами шел таджик, который в результате какой-то удивительной мутации был наделен светлыми усами и розовыми глазами. Оказалось, что этот альбинос – тханадар (сторож) Навакского перевала. В его обязанности входило охранять путников от грабителей, и он добровольно покинул свой пост, чтобы сопровождать нас.

Чамарская долина – сравнительно широкая и намного более живописная, чем Дарра Самир. Трава радовала глаз обилием оттенков зелени, всюду цвели огромные мальвы. На склонах стояли кибитки кочевников, паслись овцы.

Около семи часов мы сделали короткий привал в деревушке Дал Лиази, горстке каменных лачуг. Отсюда хорошо была видна дорога на Навакский перевал и гору Урсакао, коричневую, с тонкими языками снега.

Чем выше, тем суровее становился пейзаж, реже попадались кибитки. С окружающих скал нас дружно освистывали сурки. Кони поминутно останавливались, привлеченные горькой полынью, которую они поедали в огромном количестве.

На шестом часу ходьбы мы увидели устье большой, накрытой облаками долины, простирающейся на запад.

– Восточный ледник, – сказал Хью. – Теперь нам осталось немного. Жаль, что пасмурно.

В этот миг облака стали рассеиваться, и вот уже нашим взорам предстала большая часть северного склона Мир Самира, включая Китайскую стену, а также и снежный конус вершины. К ней по гребню отрога вел как будто вполне проходимый путь. Мы повеселели.

– Только бы подняться на гребень, а там уж дойдем! Скользящие вверх по склонам рваные облака напоминали дым; казалось, Мир Самир горит. Подул леденящий ветер и донес глухой рокот падающих камней. Не долина, а поле битвы, с которого валькирии унесли всех убитых. Несмотря на жару, нас пробрала дрожь.

– Если южный склон неприступен, – сказал Хью, – можем попытаться отсюда.

Пока что мы пошли дальше по своему маршруту. Впереди с крутой осыпи срывался водопад. Мы поднялись рядом с ним, обогнули восточный отрог Мир Самира и очутились в верхней части Чамарской долины.

До чего же мал человек! Справа открывался вид на южный фасад Мир Самира: восточный отрог, словно каменная стена, усыпанная сверху битым стеклом; снеговая вершина; ледник, который летняя жара заставила отступить к самой горе; морены – каменистые пустыни; верхний луг, прорезанный широкой речкой, вбирающей в себя множество ручейков. Южный гребень – плечо Мир Самира – круто вздымался до высоты пяти тысяч метров, потом так же круто спускался, переходя в отрог, который тянулся на восток, замыкая верховье долины. За гребнем лежал юго-западный ледник, где мы бродили впустую несколько дней назад.

– По ту сторону, – Хью, повернувшись, указал на отвесную стену, – лежит Нуристан.

Последние кибитки остались на лугу перед водопадом, а здесь стояла лишь убогая каменная лачуга, крытая дерном. Она принадлежала вождю таджикской деревни Шахр-и-Буланд, которую мы миновали по пути. В лачуге жил пастух, сын вождя. Когда мы, еле волоча ноги, ступили на огражденную камнями площадку перед летовкой, он вышел навстречу и подал нам миску кислого молока.

Полдень… Ослепительное солнце… Спасаясь от него, мы нырнули в расселины и будто очутились в ящиках каменного секретера.

До самого вечера мы отдыхали, перебираясь из расселины в расселину по мере того, как нас настигало солнце. Хью читал «Собаку Баскервилей», я зубрил грамматику кафирского языка, единственную серьезную книгу в экспедиции, если не считать справочника по альпинизму. (Наша библиотека редела с угрожающей быстротой, так как нашла себе, увы, совсем иное применение.)

«Ноутс он зе Башгали (Кафир) Лэнгвидж» – так назывался труд, составленный в 1901 году полковником Девидсоном с помощью двух кафиров из племени башгали. Помимо теоретической части, книга содержала ряд упражнений. Я тщательно прятал ее от Хью: он весьма пренебрежительно отзывался о моих попытках научиться персидскому языку. Впрочем, это и в самом деле было не так-то просто, если учесть мой возраст – тридцать шесть лет – и то обстоятельство, что у таджиков, с которыми меня свела судьба, было свое собственное представление о том, как следует произносить те или иные слова.

Приобретая грамматику, я собирался втайне заучить побольше кафирских фраз и поразить Хью, когда мы встретимся с народом. Но у нас было столько других дел, что до сего дня книга пребывала на дне одного из бесчисленных тюков. Только сейчас я обнаружил ее в рисе, который купил на рынке в Кабуле.

Прочитав одну тысячу семьсот сорок четыре сентенции и их перевод на английский язык, я получил несколько неожиданное представление о повседневной жизни кафиров-башгали.

– Штал латта вос ба падре у претт ту наштони мрлош... Знаешь, что это такое?..

(Теперь все равно было поздно потрясать Хью своим умением вести непринужденную беседу с местным населением.)

– Что?

– На языке башгали это значит: «Если у тебя давно понос, ты непременно умрешь».

– От этого изречения нам мало толку. – Его гораздо больше занимал Конан-Дойл.

– А вот еще, послушай. Билугх ао на пи: н'па билош. Это значит: «Не пейте много воды, иначе вы не сможете долго путешествовать».

– Не мешай.

Но я продолжал читать вслух, пока Хью, который никак не мог сосредоточиться, не перешел в другую расселину.

Иные дебюты, которыми кафиры-башгали начинали свои беседы, буквально потрясли меня. «Ини аш птул п'мич е манчи мришт вариа'м» – «Я увидел утром труп в поле». «Ту чи се бисс гур бити?» – «Давно у тебя зоб?» Или вот: «Иа джук ной базисна прелом» – «Моя дочь – невеста».

Даже самые обиходные фразы и замечания ошарашивали непривычного человека как обухом по голове. «Ту тотт багло пилтиа» – «Твой отец упал в реку». «И.нон ангур аи; ту та, дутс ангур аи» – «У меня девять пальцев, у тебя – десять»; «Ор манчи айо; бури аиш кутт» – «Пришел карлик, просит еды». На заявление «Иа читт битто ту ярлом» («Я собираюсь убить тебя») следовало отвечать: «Ту билугх ле бидива манчи ассиш („У тебя очень доброе сердце“).

Ветер в этой стране явно отличался небывалой силой. «Дум аллангити атсити и сунди басна бра» – «Налетел порыв ветра и сорвал с меня всю одежду». Природа была суровой и жестокой: «Зхи маре бадист та во айо каккок дамити гва» – «С неба упал стервятник и унес моего ягненка». Видимо, подобные злоключения сделали местных жителей раздражительными: «Ту билук вари валал манчи ассиш» – «Ты человек, который говорит вздор». «Ту каи дуга иа ушпе па вич? Ту па вилом!» – «За что ты пинаешь ногой мою лошадь? Вот я тебя пну!» «Ту иа каи дуга урен вич? Ту иа орен вишиба о ту ярлом» – «Чего ты пихаешься? Если будешь пихаться, я тебя прикончу».

Похоже было, что этих людей не расположишь к себе невинной светской болтовней. «То'ст казхир круи п'пти та чук зхи протс ашт?» – «Сколько черных пятен на спине твоей белой собаки?» – На сей вежливый вопрос следовал весьма сдержанный ответ: «Иа круи бробар адр ранг азза: штринг на асс» – «Она желтая с ног до головы, и у нее нет никаких пятен».

Но, пожалуй, наибольшее удовольствие доставило мне приложение с ссылками на другие книги, в которых говорится о кафирском языке. Так, отрывок из книги Терентьева (М. А. Терентьев. Россия и Англия в Азии. 1875 год, Калькутта, Английский перевод) воспроизводил «Отче наш» на языке болор (диалекте кафиров сях-пош).

«Это не похоже ни на какие образцы диалектов ваигул или башгали, встреченные мною в других книгах, – озабоченно комментировал полковник Девидсон. – Диакритические знаки полностью отсутствуют».

Впрочем, несколько дальше, в приложении к приложению, лаконично сообщалось, что, после того как было написано вышеозначенное, известный ученый Гриерсон послал экземпляр перевода профессору Кюну в Мюнхене и тот ответил, что это неточная запись молитвы на языке южноафриканских кафров.