1856

Из дневника Аделы Уинфилд.

Июнь 1856

За нашим небольшим участком свободно бродят коровы. На дороге полным-полно запряженных быками повозок, верблюдов и слонов. И без конца люди, люди, люди. Женщины собирают с дороги коровьи лепешки и делают из них брикеты, которые высушивают на палящем солнце и используют вместо дров на кухне.

Я не могу разобраться с нашими слугами. Их у нас, по меньшей мере, две дюжины, хотя в домах для прислуги живет народу всегда больше, чем мы нанимали. Остальные — представители той же касты; они заходят поболтать или с расчетом на то, что и им здесь что-то достанется.

Считается, что у нас небольшой штат слуг, но для того, чтобы выполнить самую простую задачу, необходимо соблюдать те условия, которые диктуют кастовая принадлежность и обычаи. Например, слуга, прислуживающий за столом, не может позволить, чтобы на него упала тень слуги-подметальщика; индуисты не могут входить на нашу кухню и прикасаться к нашим тарелкам, потому что они осквернены. Как иностранцы, мы являемся для них неприкасаемыми. В качестве слуг предпочтительнее мусульмане, как последователи одного Бога и народ Книги, но я просто еще не научилась отличать их от индуистов.

Наш носильщик Халид днем работает в бунгало, но как они умудряются выполнять все предписания, живя все вместе в доме для прислуги? Только сайсы — грумы — живут отдельно, в стойлах вместе со своими пони, да еще Лалита приходит на работу из деревни.

У нас есть собственная корова, которую слуги считают приносящей еще большее счастье, чем сандаловое дерево. Покупать молоко от неизвестной коровы значит рисковать заболеть холерой и много чем еще, и это просто абсурд, если можно запросто избежать опасности. Пастух, поленившийся лишний раз сходить за водой для лошадей, считает честью для себя жить поблизости от священного аромата, распространяющегося вокруг коровы. Я видела на рогах у нашей буренки нити синих бус, видела, как она преспокойно жует сено, предназначенное пони.

Кухня расположена отдельно от бунгало, и Фелисити потратила немало усилий, чтобы подружиться с поваром Хакимом. Интересно, что движет ею — память о том, как ее пища была когда-то осквернена человеческим прахом, или ее демократические наклонности. Фелисити привела меня в кухню познакомить с Хакимом, и я, боюсь, не смогла скрыть огорчения, когда обнаружила, что кухней называется лачуга с грязным полом. В ней есть отдельная полка для дорогих сердцу Хакима специй, разделочный стол и плита, сомнительной надежности сооружение из неведомо где раздобытых кирпичей. Пламенеющие угли Хаким раздувал большим пальмовым листом; духовкой на этой кухне служил жестяной ящик. Я предлагала выписать из Калькутты или даже из Англии более подходящего повара, поскольку Хаким, судя по всему, и не собирается принимать во внимание замысловатые требования чужестранки. Однако Фелисити, привыкшую к такому порядку с детства, похоже, все устраивает.

Но я видела покрытые плесенью остатки еды и молоко, хранящееся в старой жестянке из-под керосина. Я подняла чайник, и из-под него бросился врассыпную целый выводок тараканов. На столе стояла принесенная с рынка корзина с цветной капустой, бобами и картофелем, но слабый писк выдал присутствие еще живого голубя со связанными крыльями, лежавшего на куске сырой баранины. Мусульманские законы запрещают убивать голубей, но поощряют их употребление в пищу. Решение напрашивалось само — предоставить бедному созданию скончаться собственной смертью.

Каждое утро в семь Халид подает нам в спальни завтрак — чота хазри. Я довольствуюсь чаем и тостами, но не отказалась бы от кеджери — жаркого из рыбы, риса и яиц, — если только на это можно надеяться в будущем. Рыба и яйца — первое, что должно подаваться по утрам, а приготовить их можно даже в нашем убогом сарае. И пусть Хаким вполне доволен своими владениями, я все же надеюсь убедить Фелисити построить более подходящее помещение для кухни. Уверена, это единственное, чего пока не хватает, чтобы довести это место до совершенства. Удивительно, но мне совсем не страшно в окружении чудных пейзажей, запахов и обычаев. Каждый новый день — это новое приключение, новое открытие, и мне уже начинает нравиться это постижение неведомого. Моя жизнь получила новые измерения, я чувствую, как становлюсь богаче. Видимо, английские розы и жареные бифштексы не столь уж необходимы для счастья.

Июль 1856

Предполагалось, что муссоны придут пятнадцатого июня. В этот день все поглядывали на небо — с надеждой и нетерпением. За несколько месяцев всем надоели опахала, горячий ветер и пыль на листьях, терпению должно обозначить предел, и после пятнадцатого июня терпеть дольше станет просто невмоготу. Вот почему, когда пятнадцатого июня солнце как ни в чем не бывало описало дугу по ясному небосводу, мы пришли в отчаяние.

Мы с Фелисити лежали в бунгало в состоянии, близком к ступору, слуги не откликались на зов, умер один из наших пони. На следующей неделе рикши стали отказывать в перевозке до наступления заката, водонос постоянно смачивал плетеные экраны на окнах, а заодно и себя, но ничего не помогало. Я просыпалась среди ночи, измученная и раздраженная, и шла будить слугу.

Иссушенная земля растрескалась, зарницы вспыхивали в небе, сандаловое дерево увяло и посерело под слоем пыли. Вороны прыгали, распахнув клювы, и жуткие запахи долетали со стороны реки. Восковые печати оплыли, книги протестующе покоробились, а опахало замирало лишь глубокой ночью. День за днем солнце опускалось за горизонт яростным раскаленным шаром, и местные гадали, чем они могли так прогневить Лакшми. Наконец, двадцать восьмого июня, над горами сгустились тучи. Все смотрели на них, не смея произнести и слова. Первый дождь с ревом обрушился на землю глухой стеной воды. Мы с Фелисити выскочили наружу танцевать босиком под ливнем. Крестьяне попадали на колени прямо в грязь, вознося благодарность богам. Дождь прекратился резко, и воздух сделался таким тяжелым, словно дышишь сквозь мокрую ткань. Но когда солнце выглянуло вновь, отмытый мир засверкал, а сандаловое дерево отозвалось птичьей трелью. От промокшей земли поднимался пар, а новые тучи уже сдвинулись угрюмо над горами, и муссон задул с новой силой. Не переставая лило целую неделю, и зловредная зеленая плесень начала расползаться по бумаге, одежде, кожаным вещам. Какие-то насекомые поедали мои книги, а сам дом будто вырастил себе шкуру. Термиты прокладывали ходы к бамбуковым циновкам, противные жуки, гусеницы и многоножки захватывали дом. Некоторые из насекомых очаровывали нас своей деликатной красотой: мотыльки с просвечивающими зелеными крылышками, кроваво-красные мухи и мохнатые гусеницы с оранжевыми полосками. Мы начали коллекционировать самых странных из них, складывая в банки.

По ночам луна проглядывает сквозь тучи и мерцает в лужах дождевой воды, дрожа, словно поле из упавших с неба звезд, вокруг нашей веранды. Мы засыпаем под кваканье лягушек и стук дождя по тростниковой крыше.

Август 1856

Вчера утром я слышала, как Фелисити кашляет в своей комнате, но потом она уверяла меня, что в этом нет ничего страшного. Я слышала, что чахотка, отступив и дав больному передышку, может вернуться через месяцы, а то и годы. Но Фелисити убедила меня, что чувствует себя превосходно. К счастью, я привезла с собой достаточный запас легочных облаток, которые, по всей видимости, и помогли ей во время предыдущего наступления болезни. От меня также потребовали взять с собой немалое количество хинина, ипекакуаны, порошков, касторки, ртутных солей и рвотного камня. Мать никак не могла остановиться, рассуждая о холере, черной лихорадке, тифе, дизентерии и малярии. Она трагически переживала возможность того, что я могу умереть прежде, чем успею выйти замуж. Меня так и подмывало сказать ей, что от всего этого единственным действенным средством, согласно Фанни Паркс, является большой черный кусок опиума в кальяне, но я сдерживалась, дабы не помешать ей отослать меня в Индию.

Днем мы накупили всякой всячины у бродячего торговца, появившегося в дверях в одном тюрбане и набедренной повязке, с жестяным ящиком на голове. Он разложил на веранде свои товары, и мы купили свинцовые карандаши, карболовое мыло, горный мед и ленты. Я почти купила еще и зубную щетку, но Фелисити предупредила, что щетку лоточник, скорее всего, стащил из дома какого-нибудь сахиба, а то и нашел в мусоре. Мы так и продолжали пользоваться палочками из прутьев дерева ним. Мне уже начинает нравиться их острый, горький вкус. Фелисити купила себе пару персидских домашних туфель — бархат цвета сливы и по нему золотая вышивка, — их задранные кверху носы привели ее в восторг.

Август 1856

Когда нам взбредает в голову выбраться из дома, мы едем через деревню. У Фелисити есть дурзи — так здесь называют портних, — которая шьет особенные юбки для верховой езды, они с разрезом посередине, так что можно ездить как в обычном седле, так и в женском. Сначала это казалось как-то непристойно, но теперь я привыкла. Не могу сдержать улыбки, представляя, какой вышел бы скандал, доведись кому-нибудь из наших матерей увидеть, как мы скачем подобным образом. Они бы решили, что мы потакаем себе в распущенности.

В деревне мы гуляем по небольшому базарчику, где торговцы сидят прямо на земле возле своих открытых палаток, покуривая кальян в ожидании покупателей. Иногда мы покупаем маленькие печеные тыквы, начиненные фенхелем и жареным луком, или горячий пирожок с овощной начинкой, завернутой в сложенный конусом лист, обжаренный на масле.

Фелисити использует эти поездки еще и для того, чтобы завезти чечевицу и успокоительную микстуру в маленький детский приют, который содержат шотландские миссионеры. На прошлой неделе, по пути в приют, я видела женщину, положившую голого малыша прямо в грязь на дорожке. Мы позвали ее, но она бросилась бежать и даже не оглянулась. Мы смотрели на тихонько плакавшую малышку, которая забылась скоро каким-то необычным сном. Фелисити спешилась и подошла к ней. Я видела, как помрачнело ее лицо, когда она осматривала раздутый живот ребенка. Фелисити сказала, что матери, возможно, нечем кормить ее, поэтому она оставила девочку нам. Мы отвезли малышку в приют.

Фелисити говорит, что эти дети становятся «рисовыми христианами», готовыми молиться любому богу за кусок хлеба. Но она никогда не ссорится с миссионерами и говорит так: «Лучше Иисус и полный желудок, чем рынок рабов. Четырехлетняя девочка стоит в Пешаваре двух лошадей». Не сомневаюсь, так оно и есть, но все же интересно, что почувствовала бы я, если бы явившиеся в Англию индийцы попытались обратить нас в свою веру.

Она привозит детям сахарный тростник, который они очищают зубами, а потом впиваются в сладкую сердцевину. Я видела, как Фелисити целовала детей с покрытыми коростой глазами и струпьями на ногах. Иногда она собирает под фикусом на территории миссии беспризорных и учит английским словам, что очень забавляет всех участников предприятия.

Боюсь, как бы к ней не привязалась какая-нибудь омерзительная болезнь, но она говорит, что родилась здесь и здешние хвори к ней не пристают.

Однажды, когда я с беспокойством оглядывала пыльный, забитый грязными детьми пятачок, она нежно коснулась моей руки и сказала: «Не суди и не порицай. Только радость».

«Дело не в осуждении, — ответила я. — Нужна осторожность».

«Адела, милая. В Индии каждый может выглядеть здоровым в полдень и лечь в могилу к обеду. Если приходится выбирать между радостью и осторожностью, то я выбираю радость». С этими словами она подхватила какого-то чесоточного, полуголого ребенка и, танцуя, унеслась прочь, напевая все ту же дурацкую американскую песенку «Леди из Кемптауна» и сопровождаемая ватагой оборванцев, счастливо орущих ей в такт.

Сентябрь 1856

Аллилуйя! Она согласилась построить приличную кухню. Хаким что-то бормотал себе под нос и дулся в своей зловонной хижине, совершенно ошарашенный идеей готовить внутри дома. Наверно, так бы чувствовала себя моя мать, если бы ей предложили держать в спальне волов. На кухне у чужестранцев все совсем не так, как надо ему, он не уверен, что там не убивают голубей или, да простит его Аллах, туда не забредет свиная отбивная. Когда он пригрозил уйти, Фелисити согласилась оставить старую кухню, уверив, что новая кухня нужна для того, чтобы доставить удовольствие нам. Тут он немного смягчился, но продолжал поглядывать на нас с подозрением, опасаясь, что новый порядок может сказаться на его заработке. Если мы решим сами покупать продукты, он потеряет комиссионные, которые берет с рыночных палаток. По-моему, свои счета Хаким ведет нисколько не лучше, чем готовит.

Кули ежедневно доставляют кирпичи и доски, а мы послали в Калькутту за прекрасной современной плитой.

Сентябрь 1856

Приглашения на танцы и любительские спектакли прибывают из Симлы с уверениями, что там на каждую женщину приходится шестеро мужчин. До сих пор нам удавалось отговариваться, но приглашение к чаю от матери Фелисити пришлось принять. Очевидно, ей захотелось наконец познакомиться с компаньонкой своей дочери и, возможно, удостовериться в том, что тревожный отчет миссис Кроули не лишен оснований. Фелисити сочла за лучшее успокоить мать, чтобы она оставила нас в покое.

Мы надели скромные платья и кринолины, пахнувшие камфарой от долгого хранения, и наняли легкую двуколку — тонгу, — которая и доставила нас в «Дамский клуб» в Симле, где мы сняли комнату на ночь.

Симла — до странности искаженный вариант английской деревни посреди индийского ландшафта: чопорные, наполовину деревянные коттеджи на фоне гималайских сосен, спускающихся террасами с холмов, затянутых туманами с далеких гор и дымом от горящего навоза, что поднимается снизу, из лабиринта местных кварталов. Вдоль широкой центральной улицы, известной как Молл, расположились многочисленные английские магазинчики с выставленными у дверей горшками с геранью, приличная вполне гостиница с кроватями из красного дерева и чайная «Пелити», где подают чай со сливками в тонких китайских чашках. Словно кто-то поднял целую английскую деревню — дом за домом, магазин за магазином, обычай за обычаем — и перенес все это в Гималаи. Молл заполнен британцами в легких двуколках и рикшами, но никаких индийцев, за исключением слуг, здесь нет. Имеются таблички с предупредительными надписями «Вход индийцам и собакам воспрещен». Мемсаиб в турнюрах попивают чай в открытых кафе, а маленькие белые дети в миниатюрных пробковых шлемах спокойно возятся поблизости. Среди них нет тех, кому больше шести-семи лет, потому что к этому возрасту их отсылают в Англию, как это было с Фелисити.

Посмотрев выше, можно увидеть высоко на горе церковь Христа, которая, со своими устремленными в небо шпилями и великолепными витражами, была бы вполне уместна где-нибудь в Англии. Глянув вниз, видишь длинные пролеты кривоватых каменных ступеней, ведущих в местный квартал: темные садки тесных улиц, переполненных крошечными магазинчиками, лавочками и храмами.

На расстоянии двух миль от Молла находится Аннадейл, площадка для крикета и поло. По выходным толпа благородных граждан рассаживается на складных стульях, чтобы посмотреть на мужчин, ловко управляющих пони на крутых поворотах под восторженные крики и стук копыт. Мы встретили леди Чэдуик и других дам ее круга — они называют себя Ссыльными — у «Пелити». Как бурра мем в своей группе, миссис Чэдуик восседала во главе покрытого льняной скатертью стола, уставленного тяжелым серебром и живыми цветами, и подзывала слуг одним властным щелчком пальцев. Фелисити была непривычно тиха, но выглядела совершенно очаровательно в своем слегка устаревшем, сшитом из розовой тафты платье с высоким воротником, которое она купила в «Суон & Эдгар». У нас даже были зонтики от солнца. Но, как можно догадаться, даже этого оказалось недостаточно, чтобы провести мемсаиб в широкополых тропических шлемах и накрахмаленных платьях. Может быть, они уловили исходящий от нас камфорный дух или уже признали Фелисити особой неисправимой и с труднообъяснимыми наклонностями. Я признана виновной уже в силу знакомства с ней. Тем не менее, соблюдая правила вежливости, все вокруг говорили о поло и крикете и фасонах из каталогов шестимесячной давности. Они поинтересовались, когда мы сможем вернуться в Калькутту, а мы замяли вопрос заранее сочиненной историей про больную служанку. Леди Чэдуик и ее приятельницы отбывают из Симлы в следующем месяце.

Мы с облегчением вернулись в наше маленькое дикое бунгало. В тот вечер Фелисити завернулась в свое любимое лавандовое сари, и мы, скинув туфли, уселись на веранде — послушать, как воркуют голуби, и посмотреть, как бриз играет в кроне нашего сандалового дерева. Легкая беседа замерла, когда на небе взошла луна, и мы, положив ноги повыше, расположились поудобнее, покуривая красивый бронзовый кальян Фелисити, снабженный мундштуком из черного дерева.

Сентябрь 1856

Бывают вечера, когда мы зажигаем лампу и усаживаемся на веранде с рукоделием — вяжем крючком или вышиваем декоративные наволочки для подушек. Туземные орнаменты великолепны в своей яркости, и я с удовольствием использую сочетание кораллового и бирюзового цветов в шали, которую вяжу. Яркие цвета хорошо дополняет золото. Моя пряжа из шерсти горных кашмирских козлят, мягкая и чувственная, окрашенная в сочные цвета, так подходит этому роскошному месту.

Фелисити здесь всем довольна: у нее есть наброски, благотворительная работа, пони и кальян, — а вот мне все больше и больше не по себе. И все из-за того, что скучаю по Кэти и каждый день думаю о том, что с нею сталось. Я посылала письма поварихе, но не получила никакого ответа. Когда вернусь в Англию — для стареющей англичанки это место не самое подходящее, — обязательно ее разыщу. Даже если бы ее не было уже в моих мыслях, чувственность этого места все равно напомнила бы мне о ней. Мужчины, блестящие испариной, женщины под тончайшими покрывалами, роскошный ландшафт — пышный, необузданный, плотский. Даже религия здесь, кажется, наполнена эротикой: в резных картинах индусов присутствуют изображения танцующих дев и беззаботных мужчин, соучастников блуда, а мусульмане заставляют каждого постоянно думать о сексе, держа женщин под паранджой за высокими стенами зенана.

Я с огромным облегчением отказалась от корсета и кринолина и поначалу чувствовала себя будто обнаженной, даже немного неряшливой, но легкость движений и радость свободного дыхания быстро заставили забыть о приличиях. Кринолины всегда воспринимались как глупая помеха, и я с радостью избавилась от них при первой же возможности. Теперь я одевалась в простые хлопковые платья, сократила количество нижнего белья, но не зашла настолько далеко, чтобы надеть сари… пока нет. А еще я просто не могу ходить босиком, даже по дому, большое разнообразие всяких ползучих тварей обескураживает меня. Впрочем, готова согласиться, что кожаные ботинки — немного чересчур для здешнего климата. Я остановилась на местных тапочках, сплетенных из джута.

Что касается Индии, то новизна впечатлений несколько стерлась, да и жажда приключений тоже пошла на убыль. Хотя все становится более знакомым, я чувствую, что это место слишком огромное, слишком древнее и слишком запутанное для меня, чтобы почувствовать себя его частью. Все равно что пытаться выхватить одно-единственное видение из непрерывно меняющегося калейдоскопа.

На этой неделе снова понадобится опахало.