Билли вопил как демон, пока я смазывала его локти меркурохромом.

— Хочу Спайка!

Он сбросил бутылочку с раковины, и рыжевато-красная жидкость покрыла брызгами белый кафель. Я протерла пол шваброй, но настойка уже впиталась в цементный раствор — еще один боевой шрам в этом старом доме. Я понимала, что теперь придется заплатить домовладельцу за ущерб, и невольно подумала о деньгах, потраченных на духи, о скорой арендной плате. Слишком много навалилось, слишком много.

Дома я поставила разогреваться куриный суп, но Билли отказался есть. Я приготовила сладкое фисташковое ласси, его любимое, но, когда поднесла ложку к его рту, он стиснул зубы, сполз со стула и забрался под стол. Там он и сидел, плакал и тер глаза стиснутыми кулачками. Опустившись на корточки, я вытащила его из укрытия, не обращая внимания на вопли, и отнесла в комнату. Вынула из ящика пижаму, но Билли крикнул:

— Не хочу пижаму!

— Ты не можешь лечь в уличной одежде.

— Не хочу пижаму!

— Твоя одежда перепачкалась.

— Не хочу пижаму!

— Ты не можешь спать в грязной одежде.

— Не хочу пижаму!

Я с трудом натянула на него пижаму, спрашивая себя: и зачем только я его принуждаю? Ну поспит он в грязной одежде — от этого не умирают. И я не умру, если позволю ему это. Однако я зашла слишком далеко по дороге материнского упрямства и должна была надеть на него эту чертову пижаму, иначе он решит, что такой прием срабатывает. Билли отбивался и визжал, и мне, к величайшему моему ужасу, пришлось шлепнуть его. Никогда прежде я его не била, даже в мыслях этого не допускала. Я обхватила его за плечи и закричала:

— Билли, бога ради, перестань плакать! Хватит!

Глаза у него расширились. Никогда прежде я не повышала на него голос. Он даже дышать перестал, и я тут же бросилась обнимать его.

— Ладно, — произнес он едва слышно. — Я больше не буду плакать.

— Прости, малыш. Мне не следовало кричать на тебя.

Он сел на кровати и обхватил меня руками. Я почувствовала, как его маленькое тельце сотрясают приглушенные рыдания. Нежно уложила его в постель, он натянул на себя одеяло и свернулся под ним комочком.

Я видела, как дрожит этот комочек, но из-под одеяла не доносилось ни звука.

— Я люблю тебя, Билли, — сказала я, но слова прозвучали неубедительно даже для меня самой.

— Я не плачу, — донесся сдавленный голос.

Я села на край кровати и погладила выпуклость, что была его головой. Мало-помалу безмолвные конвульсии утихли, а когда он совсем замер, я отвернула уголок одеяла и увидела, что опухшие веки сомкнулись. Еще один безмолвный всхлип сотряс тело Билли, и мое сердце едва не выпрыгнуло.

Я убрала приготовленный Хабибом карри в холодильник и заварила чай. Пока я сидела за столом, уставившись на яркие желтые занавески, он уже остыл. Вылив холодный чай в раковину, я вернулась в комнату Билли. Он снова натянул на голову одеяло, но по крайней мере спал.

В ванной я стащила с себя грязную, пропотевшую одежду. Мне не хотелось ждать, пока наполнится большая ванна, поэтому я обтерлась губкой, как следует намылившись и смыв с себя грязь этого ужасного дня. Отскребла перепачканные ноги, вытерлась свежим полотенцем и надела платье из голубой тафты.

Налила себе вина, сняла с полки книгу и села в стоящее напротив входной двери кресло. Я даже не взглянула на книгу, когда брала ее, — просто хотела чем-то занять себя в ожидании Мартина. Это оказались стихи Руми; раскрыв наугад, я прочла две строчки:

Почему все в Индии столь непонятное? Я прочла еще раз, потом еще, но так и не смогла сосредоточиться. Я перечитывала эти две строчки снова и снова, но не в силах была постичь смысл даже отдельных слов. Однако читала их опять и опять.

А не поступает ли Мартин так же со своим «Преступлением и наказанием» — читает слова, не понимая их смысла, думая о чем-то совершенно ином? Быть может, Достоевский для него — лишь способ заполнить время, пока он не сможет лечь и умереть? Так я и сидела, с книгой на коленях, ничего не понимая.

Примерно в половине одиннадцатого дверь открылась и через порог, пошатываясь, шагнул Мартин. Я закрыла книгу и встала.

— Позволь мне все объяснить… — начала я осторожно и замолчала.

Мартин запнулся о коврик, едва не упал и ухватился за дверной косяк. От его бессмысленной улыбки внутри у меня все сжалось. Я ожидала, что он выпьет кружку-другую пива, но никак не думала, что так напьется. Столь пьяным я никогда мужа не видела, и зрелище было отвратительно. А ведь день выдался ужасным для всех нас, не только для него. Я шагнула к нему. Мартин покачнулся, снова попытался ухватиться за что-нибудь, но промахнулся.

— Ты пьян! — выплюнула я.

— О да, — пробормотал он.

От него разило араком, и я знала, что пил он не в клубе, а в местном квартале.

Ты не можешь напиться темной влагой земли? Но разве можешь ты пить из другого фонтана?

— Где ты был? — услышала я свой голос, резкий, настойчивый.

— Не начинай, — сказал он.

— Ты был нам нужен.

— Да? — Он уставился на меня мутными глазами. Губы искривились в пьяной ухмылке. — Я был нужен, когда украли Спайка. И когда Билли закатил истерику. Но тебе, — он ткнул пальцем мне прямо в лицо, — тебе я не нужен!

Я оттолкнула его палец.

— Я не собираюсь разговаривать, когда ты в таком состоянии.

— И не надо.

— Ты должен был остаться. Ты же знаешь, что значил для него Спайк. Ты же все видел.

— Да, я все видел. Но не я потащил его в деревню.

— Мама? Пап? — раздался голос Билли. Он стоял у меня за спиной, тер глаза. — Вы ругаетесь из-за Спайка?

— О господи… — Мартин привалился к двери, обеими руками вцепившись в косяк.

— А что с папой?

— Милый. — Я подошла к Билли и подхватила на руки.

— Прости. — Мартин потряс головой. — Прости. — Взгляд его слегка прояснился, и я прочла в нем мольбу, но не поняла ее. Он явно просил о чем-то большем, чем о прощении за пьянку и ругань. Но о чем? Я не знала. Несколько секунд мы смотрели друг на друга — печально, — потом он отвалился от двери и шатко вышел на крыльцо.

Я покрепче обняла малыша.

— А теперь давай-ка обратно в кроватку, Горошинка.

— Папа заболел?

— С папой все хорошо. Просто он очень устал.

Я отнесла Билли в его комнату, уложила в кровать и накрыла одеялом.

Его подбородок задрожал.

— Папа сердится из-за Спайка. Если Спайк вернется, вы не будете больше ругаться?

Я судорожно вдохнула, чтобы не расплакаться.

— Прости, что разбудили тебя, Персик. Взрослые иногда спорят, но ты не виноват, и Спайк не виноват, не волнуйся об этом.

— А папа вернется?

— Ох, малыш. — Я обняла его. — Конечно, папа вернется. Конечно, вернется. А теперь спи.

Еще с полчаса я сидела с ним, пока он не задышал глубоко и ровно, и тогда я доковыляла до спальни, заползла в постель и уставилась на вентилятор. В два часа ночи стукнула входная дверь, я резко села. Мартин на что-то наткнулся, пробормотал: «Сука», ввалился в спальню и рухнул на кровать, не раздевшись. От него разило потом и араком, через несколько секунд он уже храпел, и так громко, что мне захотелось задушить его подушкой. Я пнула одеяло, откинула москитную сетку и побрела в гостиную, где и уснула на диване.

Утром из ванной донесся шум — Мартин принимал душ. Я уловила запах сандалового мыла, проникший в гостиную вместе с тонким облачком пара. Потом в спальне застучали открываемее и закрываемые ящики, скрипнула дверца альмиры, с глухим стуком легла на комод щетка для волос.

Я лежала неподвижно, точно меня пригвоздили к дивану. Мартин прошел мимо, даже не взглянув на меня. Я смотрела на вентилятор — лопасти бежали по кругу. Совсем как мы — круг за кругом.

Стук из комнаты Билли сообщил, что сын не спешит наградить меня утренним поцелуем. Я заставила себя подняться и направилась в его комнату. Стоя на пороге, я наблюдала за тем, как мой ангел берет кубик, сжимает в руке, принимает бейсбольную стойку и швыряет кубик в закрытый голубой ставень. Глухо стукнув о створку, кубик упал на пол, где уже валялись другие. Билли собирался бросить следующий, когда я подхватила его на руки. На миг он замер, затем оплел меня руками и ногами.

Билли не пожелал снять пижаму, которую так не хотел надевать накануне вечером, а заставлять его я не собиралась, лишь натянула ему на ноги сандалии. Поджарила гренок и сварила яйцо, поставила в стаканчик в форме цыпленка, как ему нравилось. Срезала верхушку яйца, напевая «Шалтая-Болтая», и наткнулась на вялый взгляд сына. Я поднесла ему ложку желтка, который он любил больше всего, но Билли сказал:

— Я не голодный.

Лицо его было в красных пятнах, глаза припухли.

— Но ты и вчера не ужинал.

— Я не голодный.

Я опустила ложку.

— Я куплю тебе другую игрушку, Бо-Бо.

Он поставил сбитые локти на стол и, подперев подбородок кулачками, сказал:

— Спайк — не игрушка. Я хочу Спайка. — Губы дрогнули, но он добавил: — Я не буду плакать.

— Можешь поплакать, милый.

Но он не заплакал. Я обняла его, и мы вместе смотрели на остывающий желток. Билли принялся бить ногой о ножку стола. Я пыталась не обращать на это внимания, но — тук, тук, тук…

— Перестань, Цыпленок, — попросила я.

Тук, тук, тук.

— Билли, пожалуйста, перестань.

Тук, тук, тук.

— Ладно. Если не хочешь есть, ступай в свою комнату.

Билли ушел, а я заварила чай, приготовившись вновь услышать удары кубиков о ставень, но из его комнаты не доносилось ни звука. Ни стука, ни плача — ничего. Я направилась туда и увидела, что он лежит на кровати, свернувшись калачиком, поджав ноги к груди.

— Билли, с тобой все в порядке? — спросила я.

— Угу.

Я дотронулась тыльной стороной ладони до его лба. Жара не было.

— Уверен?

— Да.

Попытавшись распрямить ему ноги, я ощутила, как напряжены у него мышцы.

— Билли, солнышко…

— Я не плачу.

Боже. Глядя, как дрожит его тело, я сказала то единственное, чего не должна была говорить.

— Я верну Спайка, малыш.

— Правда? — Его лицо озарилось надеждой. — Обещаешь?

— Я постараюсь.

Билли долго смотрел на меня, а затем произнес:

— У тебя не получится.

— Милый, мы это уладим. Так или иначе, но уладим. Обещаю.

Билли сел и обхватил меня руками. Он не заплакал, просто уткнулся лицом мне в живот. Я вновь его уложила, и он тотчас же свернулся в позу зародыша. Я села рядом, провела рукой по его волосам. Спустя какое-то время дыхание выровнялось, он уснул. Эмоциональное истощение, подумала я. Как и у всех в этом паршивом мире.

Я глядела на съежившееся тельце, гладила по спине, пальцы осторожно пробегались по маленьким выпуклостям позвонков. Я так давно не видела сына без Спайка, что, казалось, он потерял часть самого себя — руку или ногу. Если выписать для него новую игрушечную собачку из Штатов, как скоро ее доставят сюда кораблем? И сможет ли она заменить Спайка? Но даже если бы мне удалось это сделать, поправить все остальное я не могла. Царапины на локтях покрылись корочкой и со временем заживут, и с потерей Спайка он смирится, но… клятые ниггеры?

Рашми вопросительно смотрела на меня, изогнув бровь. Объяснять я ничего не стала, не было сил. Сказала, что Билли плохо спал ночью и нужно дать ему выспаться.

— Возможно, я вернусь поздно. У меня дела в Симле.

Рашми с готовностью кивнула, и я ушла.

Я спустилась на велосипеде по холму мимо того дома — надпись так никуда и не делась, но в остальном деревня выглядела вполне обычно. Вспомнились слова Уокера: «В этой стране штиль сменяется бурей в мгновение ока». Я искала мальчика, отобравшего Спайка, но, разумеется, тот на глаза не попадался.

Дети сидели под баньяном, болтали на хинди, но стоило мне подъехать, как воцарилась почтительная тишина. Я быстро провела урок, не обращая внимания на ошибки в произношении. Я обманывала их — они заслуживали лучшего, но в тот день все казалось совершенно неважным. Мне нужно было в дом настоятеля церкви Христа, поговорить с преподобным Локком о Билли. Нужно было пообщаться с кем-то, кто обучен искусству мудрых советов и сострадания.

Преподобный Локк открыл дверь, но не расплылся в щербатой улыбке и не заявил, что я замечательная.

— Слышал, ваш малыш пострадал вчера в небольшой стычке, — сказал он. — Как он?

— Несколько царапин, но… нет, он не пострадал.

Преподобный Локк провел меня в свой кабинет, и мы сели на мягкие стулья.

— Вчерашний инцидент спровоцировал у Билли всплеск ненависти, а нам хотелось бы научить его совсем обратному. Даже не знаю, как донести до него, что ненависть к людям уродует человека. Это не оправдание воровству, но… как видите, у меня в голове путаница.

— Понимаю. — Добрый пастор сидел, сложив руки на коленях; благожелательное выражение его лица показалось мне маской, и я вдруг спросила себя, а каков он на самом деле.

— У вас есть дети?

Он медленно кивнул:

— Была дочь.

— Была?

— Она умерла.

— Ох, простите.

— Да. Война, знаете ли. — Он печально улыбнулся. — Но мы говорили о вашем сыне.

В сравнении со смертью дочери украденная игрушка выглядела сущим пустяком.

— Я не хочу, чтобы он научился ненависти. А сейчас он так злится.

— Не сомневаюсь. И в будущем ему еще не раз предстоит испытать злость. Та к что, возможно, случившееся — хорошая возможность научить его, как справляться с собственной яростью.

Пастор был прав, вот только как я научу Билли управлять своей злостью, если сама того не умею.

— Почему бы вам не начать с прощения?

— С прощения?

Я представила мальчишек, набросившихся на Билли, его заплаканное лицо и разбитые в кровь локти, их хохот, представила Спайка. Я-то понимала, что всему виной нищета и детские желания, но на другой чаше весов был Билли, и прощение во мне еще не созрело.

Преподобный Локк улыбнулся:

— Хотел бы я оказаться более полезным, но, боюсь, лучшего совета я вам дать не могу. Люди творят ужасные вещи по самым различным причинам — из-за нищеты, страсти, жажды власти, идей… список весьма длинный. Научите вашего сына прощать. — Он встал, как мне показалось, с трудом. — Простите великодушно, но меня сейчас ждут в другом месте.

— Разумеется. — Я вскочила, нервно теребя сумочку. — Вы же не знали, что я приду. Спасибо за то, что уделили мне время.

Он взял меня за руку:

— Даже если бы я мог уделить вам больше времени, миссис Митчелл, это бы ничего не изменило. Прощение — вот решение вашей проблемы. — Его лицо было совсем близко, длинное, изможденное. Он кивнул на книжные полки: — Мне жаль, что приходится вот так покидать вас. Быть может, заглянете еще разок в церковные записи? — Он развел руки в стороны, словно извиняясь за то, что не может предложить чего-то большего.

Я поблагодарила, и он прошаркал за дверь, сразу сделавшись каким-то маленьким. Я пожалела о том, что разбередила его воспоминания о дочери, но, конечно же, он и не забывал о ней. Просто он знает, как жить с болью в сердце. Хорошо бы и мне обучиться этому.

Я сняла с полки выцветший том, раскрыла на январе 1858-го — годе смерти Аделы. Пролистала страницы, просматривая обычные приходские записи, и наконец добралась до листка, лежавшего отдельно. Судя по всему, его вырвали из другой книги. Сложенный вдвое, он лежал между страницами с записями октября 1858-го.

8 октября 1857 г.

Крещение Чарльза Уильяма.

Имя выглядело неполным. Насколько мне было известно, у английских детей перед фамилией всегда идет как минимум одно второе имя. У этого же ребенка не хватало либо второго имени, либо фамилии. Я вернулась к книжному шкафу и взяла более раннюю книгу, отыскала октябрь 1857 года, там не хватало одной страницы. Я приложила вырванный листок, и края бумаги идеально подошли друг к другу. Вновь открыв более позднюю книгу, я поняла, что вырванный листок лежал рядом с церковными записями, среди которых была и запись о смерти.

14 декабря 1858 г.

Адела Уинфилд умерла после продолжительной болезни.

Кто-то вложил запись о крещении малыша подле записи о смерти Аделы, но ведь беременной была Фелисити. Да, она была больна чахоткой, но ребенок мог родиться вполне здоровым, так почему запись о крещении намеренно поместили рядом со свидетельством о смерти Аделы? Фелисити не могла уехать в Англию, оставив ребенка в Индии. А если она умерла, то почему нет записи о ее смерти? И где ее могила? Если же умерли обе девушки, что сталось с ребенком?

Я вышла из церкви, подозвала тонгу и поехала домой, размышляя над тем, что узнала. В задумчивости я поднялась на веранду, где меня встретила Рашми. Она нервно металась из стороны в сторону, заламывая руки, а при моем появлении замерла, лицо ее исказилось еще сильнее, так что красная бинди затерялась в глубокой складке, прорезавшей переносицу. Девушка что-то исступленно залепетала на хинди. Я не понимала ее, но, когда она разрыдалась, ноги у меня ослабели, ибо люди плачут на одном и том же языке. Рашми втянула меня в дом и потащила в спальню Билли. Кровать была пуста, голубые ставни и окно нараспашку. Билли исчез.