Июль 1857
Индиец не появляется уже несколько дней, такое облегчение. Фелисити сказала, что он уехал на свои шелковичные плантации где-то под Прагпуром, и ее это не беспокоит. Возможно, мы распрощались с ним. Возможно, нет, но мне не хочется думать об этом сейчас. Есть много других, более срочных дел — ее болезнь, беременность, непостоянство слуг.
Новый дощатый пол просто великолепен, но я уже вынула дощечку из пола у себя в комнате. Там я оставлю одну из частей своей истории, она будет храниться под этим домом. Ее должен найти тот, кого назначит судьба.
Вокруг только и разговоров, что о мятежных сипаях и потоках крови в Харьяне и Бихаре.
Июль 1857
Муссон снова запоздал. Всю неделю вдоль дороги полыхают манговые деревья, крестьяне брызгают водой на огонь. Фелисити говорит, что они заклинают огонь, этот обряд называется «хаван», они верят, будто этим приманят дождь. И в конце концов дождь полил, первые редкие капли в считанные секунды сменились мощными потоками. Все погрузилось в зеленоватый сумрак. Он накрыл мир, словно простыня, и сразу стало трудно дышать, но люди выходили из домов и опускались на колени прямо в грязь, а потом танцевали босые по лужам — все как в прошлом году. Продолжалось это долго, пока все просто не уселись на раскисшую землю, под непрекращающийся ливень, прорезаемый вспышками молний, которые освещали смуглые лица. Так лило около недели, а если бы это продолжалось дольше, то крестьяне устроили бы еще один хаван, чтобы остановить ливень.
Британские войска официально отозваны из Симлы, а в других местах восстание сипаев подавлено.
Июль 1857
Канпур! Уже две недели сипаи удерживают в заложниках двести шесть наших женщин и детей в Бибигхаре. Говорят, что после того, как во многих индийских деревнях британские войска устроили бойню, повстанцы наняли крестьян и бандитов, которые убивали женщин и детей ножами и топорами. Говорят, что стены в Бибигхаре обагрены кровью, а полы устланы частями тел. Умирающих и мертвых сбрасывали в колодец, а когда он наполнился, их продолжали сбрасывать в Ганг.
Я ничего не рассказывала Фелисити. И не стану.
Июль 1857
Боюсь, в окрестностях Масурлы случилось что-то ужасное. Никто ничего не рассказывает, по крайней мере, мне. Лица слуг непроницаемы, но в воздухе висит какой-то странный запах, похожий на зловоние разложения. Канпур спровоцировал дикую жажду мщения. Деревенские шепотом передают слухи о Британской Армии Воздаяния, прочесывающей сельскую местность, распространяющей карательные меры не только на повстанцев, но на каждого, кто попадается им на пути. Они называют это «дьявольским ветром».
Здесь, в Масурле, живут только крестьяне, слуги и продавцы маленьких магазинчиков, но британцы, по слухам, в репрессиях необузданны и неразборчивы. Мне трудно в это поверить. Конечно же, ни один английский солдат не предаст смерти невинного. Но к полудню зловоние сгущается, а мухи просто невыносимы. На веранде невозможно выпить чаю — чашку тут же накрывает черная роящаяся масса.
Июль 1857
Я выяснила, почему Фелисити не выказывает явного огорчения из-за того, что ее возлюбленный прекратил свои визиты. Он не уезжал на свою шелковичную плантацию под Прагпуром, а тайно посещал ее ночами. Когда луна стоит высоко, а я крепко сплю, он проникает в дом через окно ее спальни. Слуга, отвечающий за опахало, признался, что видел его.
Фелисити сказала, что сама попросила его избрать этот путь, потому что ей тяжело выносить мой осуждающий взгляд. Она заметила, что я не могу заставить себя даже произнести его имя, что чистая правда. Я думаю о нем всегда как об «индийце», или «том человеке», или «ее возлюбленном». И все же я изо всех сил стараюсь подавить ревность, видя, сколь неудержимо их влечет друг к другу. Хорошо, что я помню, как это было у меня с Кэти. Я пыталась принять его, но не сознавала, сколь явственно эти усилия отражаются на моем лице.
Но самыми сильными чувствами, которые Фелисити может прочесть на моем лице, остаются беспокойство и страх. Индийцы и британцы никогда еще не находились в таком сильном противостоянии, как сейчас. Ее связь становится опасной!
Но изменить их сердца не в моих силах, так что, извинившись перед ней, я попросила, чтобы он приходил днем и через переднюю дверь. Постараюсь проявлять больше сердечности — ради моей подруги и вопреки моим дурным предчувствиям.
Фелисити попросила называть ее друга Джонатан — он из англизированной семьи. Так вот, Джонатан начал кашлять. Мы не знаем, что это — простая простуда или он заразился чахоткой от Фелисити.
Август, 1857
Когда днем начались первые схватки, я послала гонца в Симлу за доктором, надеясь, что он еще достаточно трезв в столь ранний час. Я прошла через дом в нашу новую кухню и оставалась там, вся дрожа и ничего толком не видя вокруг. Потом собралась с духом и вернулась к Фелисити. Она улыбнулась мне: «К завтрашнему дню у нас уже будет ребенок».
Я пододвинула стул к ее кровати.
«Доктор скоро приедет».
«Тот старый пьяница? — Она состроила гримаску. — Пошли в деревню за повивальной бабкой. Лалита знает, кого пригласить».
«Местную акушерку?»
«А что в этом такого?»
Я взглянула на Лалиту, и та сказала: «Моя сестра рожала в прошлом году. Много, много часов, как ребенок появится, мемсаиб. Никакой ребенка до утра не будет».
Фелисити кивнула: «Схватки еще не сильные».
Если допустить, что гонцу потребуется час на дорогу до Симлы и столько же понадобится доктору, у нас еще в запасе достаточно времени. Даже если он явится совсем уж пьяным, то успеет протрезветь. Вот только ожидание так мучительно.
Лалита стояла возле двери — испуганный ребенок, прикрывающий рот платком. Я приказала ей приготовить умывальник и достать из шкафа свежие простыни — они непременно пригодятся, в этом я совершенно уверена.
Когда я снова уселась у кровати, Фелисити схватилась за мою руку и сильно ее сжала, застонав. Начался дождь, и тяжелое дыхание ее сливалось со стуком капель по крыше. Я знала, что сумерки затруднят движение по раскисшим дорогам от Симлы, особенно для полупьяного наездника. Лалита принесла горящую лампу, и я попросила ее выйти на дорогу и посмотреть, не подъехал ли доктор. Она вернулась, прикусив губу и покачивая головой. Потом сказала шепотом: «Мемсаиб, много дождя бежит. Я привожу женщина из деревни?»
Изменится ли что-нибудь, если я скажу «да»? Но я ответила: «Доктор скоро приедет».
Когда боли отступали, я давала Фелисити попить воды и прислушивалась к дождю. Вспыхивали молнии и громыхал гром, а я пыталась вспомнить все, что мне ведомо о родах. Как я узнаю, что все идет нормально? Вскоре после заката я вышла на веранду и посмотрела на болото, которое теперь окружало наш дом. Я даже не смогла разглядеть, где начинается дорога, а дождь все не утихал. Тут уж и трезвому не проехать.
Запаниковав, я крикнула, чтобы Лалита привела повитуху. Она вылетела с веранды, бросилась вниз по холму, скользя в грязи. Упала, снова поднялась и побежала, разбрызгивая доходившую ей до колен грязь. Возвращаясь в комнату, я слышала, как от дома, где жили слуги, донеслось заунывное песнопение — это они совершали обряд для своей мемсаиб и ее младенца.
Я вернулась к Фелисити.
«Все будет хорошо», — сказала она.
Это была та самая ложь, в которой мы все так нуждаемся в подобные моменты.
А еще через час мои руки приняли крошечного мальчика, а повитуха, чуть не потонувшая по пути, все же поспела вовремя, чтобы перерезать пуповину. Несмотря на чахотку матери, младенец такой крепенький и розовый. У него тонкие черные волосики и зычный голос, и я поверила, что он выживет.
Я запеленала его и осторожно положила на руки Фелисити, но та была слишком слаба, чтобы держать ребенка. Повитуха снова передала его мне и без церемоний подтолкнула прочь из комнаты. У Фелисити открылось обильное кровотечение, и хотя я надеялась, что это естественно после родов, повитуха прокричала что-то Лалите, которая молнией выскочила из комнаты и тут же вернулась с каменной ступкой и пестиком. Женщина размолола смесь из каких-то листьев и ягод, потом разболтала все в стакане воды. Она осторожно вливала раствор в приоткрытые губы Фелисити, тогда как я стояла здесь же, беспомощно держа в руках орущего младенца. Я видела, что Фелисити слабеет и бледнеет. Повитуха разминала ей живот, но все было тщетно. Кровь пошла сильным потоком, и тут я поняла, что она действительно в опасности. Как будто гром ударил у меня в груди. Но когда стало ясно, что больше уже ничего сделать нельзя, я легла рядом с ней, и покой снизошел на меня.
Август 1857
Ребенок спит, слуг нигде не видно, но со стороны их жилищ несутся молитвы и скорбные вопли. Покинула ли уже ее душа это место, которое она так любила, или, может, обратилась в стрекозу, чтобы подольше побыть со своим малышом?
Когда тело остыло, я омыла его и одела в лавандовое сари, которое ей всегда нравилось. Я расчесала ее волосы и натянула москитную сетку вокруг кровати. Кожа Фелисити стала похожа на алебастр, а у меня почему-то все теплилась глупая надежда, что я увижу, как дыхание поднимает и опускает ее грудь. Не знаю почему. Нужно собраться с силами, оставить ребенка с Лалитой и отдать последние распоряжения по отправке тела в Симлу. В этом климате похороны должны пройти в двадцать четыре часа.
Я послала Халида за тонгой.
Август 1857
Есть ли конец этому кошмару? Вернувшись, я обнаружила, что Лалита плачет, а Фелисити исчезла. Он оставил плотную, кремового цвета визитку на ее кровати, нацарапав на карточке: «Я забрал ее. Извините».
Извините?
Извините?
Куда он ее забрал? И почему?
Мартин вернулся, валясь с ног от усталости. Он не брился два дня, глаза красные, но впервые за долгое время выглядел живым и счастливым. Он прямиком прошел в комнату Билли, схватил сына и крепко к себе прижал. Билли проснулся.
— Привет, пап.
— Малыш. — Мартин внимательно оглядел его со всех сторон, ощупал, проверяя, не пострадал ли.
— Я целый.
— Тебе нельзя одному так уходить. Здесь есть плохие люди. Тебе могли сделать больно.
— Знаю. Клятые ниггеры.
Мартин приложил палец ему к губам:
— Не хочу больше слышать от тебя эти слова. Нельзя так говорить. Те дети поступили нехорошо, но они очень бедные. И у них никогда не было игрушек, они даже не видели ничего такого, как Спайк. Они поступили плохо, раз отобрали его у тебя, но… у них ничего-ничего нет. Надо их пожалеть. — Билли упрямо выпятил нижнюю губу, и Мартин взъерошил ему волосы. — И потом, они же не знали, как ты любишь Спайка.
Билли нахмурился — убеждения явно действия не возымели.
— Подумай об этом, ладно? (Билли молча кивнул.) И обзывать других людей, потому что они не похожи на нас, нехорошо. Многие индийцы искали тебя, молились, чтобы ты нашелся.
— Те мальчики плохие не потому, что не похожи на нас, а потому что отобрали Спайка.
— Знаю. И они поступили дурно. Иногда люди делают дурные вещи, но ненавидеть их и обзывать нельзя, этим делу не поможешь. Только станешь такими же, как они.
— Ну, я не специально. — Билли вздохнул. — И вы с мамой снова ругались.
— Мы ругались не из-за Спайка.
— Я все слышал.
Мартин провел ладонью по волосам.
— Мне жаль, что ты это слышал, но теперь все позади.
— Я все равно скучаю по Спайку.
— Знаю. — Мартин снова его обнял.
Я видела, он хочет сказать что-то еще, но как объяснить пятилетнему ребенку, что человеческая природа сложна, а жизнь несправедлива? Билли имел полное право сердиться. И будь Мартин искренен до конца, ему пришлось бы признать, что он и сам отшлепал бы мальчишку, отобравшего игрушку у сына. Я знала это точно.
Билли уснул, я прошлась по бунгало, проверяя задвижки на ставнях. Глупо. Такие задвижки могут остановить разве что обезьян, но мне нужно было это сделать. Я уже решила присмотреть в магазине замок понадежнее и, выходя из комнаты, оставила дверь приоткрытой, чтобы услышать, если сын проснется.
Мартин сидел в кухне за столом, обхватив голову руками.
— Глупо, — пробурчал он.
— Что?
Он поднял голову, и меня смутил его сердитый взгляд.
— Я был глуп. Разбрасывал деньги, метался.
— Мы все метались. — Я опустилась на стул рядом с ним.
— Его искали все бандиты в Симле. Билли продали бы тому, кто больше даст, и уже на следующей неделе переправили бы в Пешавар. Какой же я дурак.
— Мы испугались.
— Я думал, что он пострадает. Из-за меня.
Я взяла его за руки:
— Что ты имеешь в виду?
На лице Мартина было безумное выражение, как после ночных кошмаров.
— Ты не представляешь, на что способны люди и что могло случиться.
— Но ничего не случилось. Билли в порядке. — Я сжала его руки.
— Я думал, что он пострадает из-за меня, — твердил Мартин. — Грехи отцов и все такое…
— Милый, то была война. Ты делал то, что должен был делать.
— Ты не понимаешь. — Он медленно покачал головой, и лицо его будто помертвело. — Я ничего не делал.
В груди моей что-то дрогнуло — непроницаемые глаза, холодный тон.
— Ты говоришь о концлагере?
Он кивнул.
— Когда я говорил Билли, что если ненавидеть людей, то можно стать таким же, как они, я имел в виду себя самого.
Столько раз я просила, умоляла его открыться, а теперь вот испугалась.
— Мартин, может, нам лучше…
— Нет, ты должна знать. Я тебе расскажу.