1941
Я забеременела в наш первый год магистратуры. Еще раньше мы с Мартином договорились не заводить детей — зачем, если они все одинаковые? Мы никогда не сюсюкали над чужими младенцами, этими абсолютно одинаковыми, бледными, липкими, безволосыми, с кривыми, как у лягушек, ножками и вечно орущими созданиями.
Но в 1941-м кролик все же умер и моя карьера астронома оборвалась. Убивать кроликов мочой беременных — звучит дико, отдает каким-то Средневековьем, но что было, то было. И разумеется, в колледже меня держать не стали, потому что в 1941-м беременным женщинам просто не было места в учебном заведении; они вообще едва вписывались в рамки публичности. В этом видели что-то неприличное. И все же, несмотря на мое вынужденное расставание с колледжем и наше общее неприятие детей, великое чудо, появление на свет нового человека, ошеломило и потрясло нас. Мы до смешного разволновались. Помню, однажды ночью, вскоре после того, как я почувствовала первый толчок, мы с Мартином лежали в постели и перебирали детские имена. Зацепив мою ногу своей, он поглаживал меня по набухшему животу, и глаза его влажно поблескивали. Милый, сентиментальный дурачок… «Моя семья. Здесь, со мной. Расцветает, как оранжерейный цветок». И он поцеловал меня с каким-то новым чувством.
Через несколько месяцев, уже в 1942-м, мы вместе купали нашего сына: вдыхали его невинность, намыливали невесомый пушок на голове, восхищались идеальной формой малюсеньких ушек и пухленьких ручек, нежным румянцем на круглом животике. Взяв крохотную ножку, Мартин зарычал: «Хррр… хррр… я его съем». Он поцеловал по очереди все розовые пальчики. «М-м, какой вкусный». Потом мы лежали в постели и посмеивались, слушая, как малыш сопит — будто старичок.
Мы называли его нашим славным Бу-Бу, которое со временем трансформировалось в Бо-Бо, одно из многочисленных прозвищ Билли. Другими были Котлетка, Лапшичка, Сладенький Горошек, Проказник, Цыпленочек и Пикуль. Мой папа звал его Крохой, Дейв — Великаном, Рэчел — Малышом. В десять месяцев он произнес первое «мама». В год, уронив пластмассовую погремушку, сказал «тьфу». В четырнадцать месяцев мой малыш уже бродил по комнате, сунув руки в карманы и делая вид, что звенит ключами от машины. Когда он спал, я смотрела на него и спрашивала себя, есть ли на свете что-то милее. Иногда я даже думала, что умру от инсулинового шока.
Грустя по несбывшейся мечте стать астрономом, я утешалась тем, что у меня есть теперь Билли — малыш с блондинистыми кудряшками, отливавшими медью на солнце, тонким личиком эльфа, оловянными глазками и бойким, решительным нравом. Каждый раз, когда меня одолевали сомнения, когда казалось, что я только изображаю жену и мать, я смотрела на Билли и чувствовала прилив уверенности. Если бы пришлось выбирать, я бы снова и снова выбрала Билли.
Мы были просто невероятно счастливы, пока в 1943-м Мартина не призвали в армию. Сначала его отправили на два месяца в учебный лагерь для новобранцев, потом еще на три в офицерскую школу, из которой он вышел очередным «чудом трехмесячной выдержки». Как и все остальные, мой муж изъявил желание продолжить службу.
Я начала курить сигареты «Рэли», носить слаксы и практичную обувь. Мне нравилось ходить по улице уверенным, длинным шагом. Я научилась водить наш старенький «шевроле», мотать бинты для Красного Креста, считать карточки. На окнах домов некоторых из наших соседей появились первые золотые звезды, и каждый раз, когда на улицу въезжал строгий правительственный автомобиль, у меня перехватывало дух.
Война закончилась, когда Билли исполнилось три года. Мартин вернулся домой. Я сразу же, с первого взгляда, поняла: у нас неприятности. К этому времени он тоже пристрастился к сигаретам, но предпочитал «Честерфилд», хотя в Европе курил все, что попадалось под руку. Ничего больше его не интересовало; он не хотел никуда ходить, не хотел никого видеть, даже родителей. Мог просто смотреть в окно или на коврик, забыв про тлеющую в пальцах сигарету, а когда я окликала его тихонько, вздрагивал и непонимающе глядел на меня влажными безумными глазами. Секс? Забудьте. Однажды я принесла в постель Билли, чтобы немного его расшевелить. Малыш пристроился у него под боком и чмокнул в щеку — милый, слюнявый детский поцелуй, — и Мартин расплакался.
Тогда, в 1945-м, это называли травматическим неврозом, хотя раньше, в Первую мировую, термин был другой и, на мой взгляд, более точный — контузия. Мартин не просто устал от войны, его шокировала та дикость, что кроется в человеческих душах. После Вьетнама придумали еще одно название — посттравматический стресс. Стресс? Пожалуйста. Новая война и новое название, каждый раз смягченное, облагороженное.
Травмированный, контуженный, пришибленный, муж удивил меня и тем, что принял от своего отца ежемесячное пособие, дополнившее правительственные выплаты тем ветеранам, которые пожелали закончить образование. В результате он пошел учиться, предоставив мне хозяйничать дома и распоряжаться финансами. Не могу сказать, что занималась последним с большим удовольствием, но позднее, уже в Индии, я не раз мысленно благодарила супруга за его решение предоставить мне управление нашим бюджетом.
В те первые после возвращения дни Мартин учился, курил, ел и спал, но не улыбался и не играл на пианино. Его новым увлечением стало чтение «Преступления и наказания». Он постоянно носил с собой эту книгу, старую, в мятой бумажной обложке с загнутыми уголками. Поля потрепанных, в жирных пятнах, страниц покрывали загадочные пометки. Словно талисман, она всегда была при нем, в заднем кармане брюк.
В первое время у него ничего не получалось в постели, и однажды, устав от бесплодных, но упрямо повторяемых попыток, я просто оттолкнула его и сказала:
— Хватит. Это неважно.
— Нет, важно, — бросил он и, повернувшись спиной, убрал со своего плеча мою руку.
Импотенция прошла внезапно, однажды вечером, когда я повернулась, чтобы пожелать ему спокойной ночи, а он набросился на меня. Именно так. Никакого возбуждения, только ярость. Я стала для него полем боя. Он раздвинул мне ноги, схватил за плечи, прижал и просто вонзился в меня. Я расплакалась. Мартин замер, пробормотал «О боже» и с придушенным всхлипом упал мне на грудь. Мы плакали вместе, обнимая друг друга.
После того он каждый раз целомудренно чмокал меня в щеку и, пожелав спокойной ночи, отворачивался. Мы жили, как хорошие, вежливые соседи, до одного воскресного утра в 1946 году. Мартин, налив чашку кофе, сел за стол с «Чикаго трибюн». Дойдя до помещенного на второй странице объявления, он поднял газету и стал читать вслух:
Предрассудки и недоразумения, существующие в каждой стране в отношении иностранцев, являются серьезным препятствием для любой системы управления. Но если бы народы мира могли лучше узнавать друг друга, жить вместе и учиться бок о бок, то, может быть, они больше склонялись бы к сотрудничеству и меньше — к войнам и убийствам.
Когда муж опустил газету, я увидела, что он улыбается.
Первые американцы получили Фулбрайтовскую стипендию в 1946 году, и среди них был Мартин, восходящая звезда исторического отделения. Ему предстояло отправиться в Индию, встретиться с доктором Ширанживом из университета Дели и проследовать далее на север, в Симлу, дабы засвидетельствовать окончание британского правления в этой стране. Университет уже договорился о выделении для него рабочего места в помещении телеграфной станции «Рейтер» в Симле и бунгало в соседней деревне Масурла. Денежные средства на содержание семьи из трех человек выделялись небольшие, но достаточные.
Я тут же поспешила в библиотеку, где узнала, что Симла — это официальная летняя столица британских владений времен Раджа, популярное место, куда, спасаясь от гнетущего зноя равнин, устремлялись английские семьи. Однако после того, как начатая по призыву Ганди кампания «Уходите из Индии» набрала силу, британцы стали покидать страну, и к 1947-му половина бунгало в Масурле уже пустовала.
Меня это предложение устраивало как нельзя лучше. Я уже представляла, как мы, оказавшись одни во враждебном окружении, возвращаемся к первым дням нашей благословенной изоляции. Я видела улыбающихся смуглых людей в белых дхоти и пестрых сари, пещерные храмы, освещенные масляными лампами, живописные железные дороги, змейками вьющиеся между горных склонов, раскрашенных слонов и священных коров, шумные базары с кобрами и играющими на флейте факирами. Я ощущала аромат жасмина и запах костров. Мы склеим наш давший трещину брак экзотическим клеем и заново откроем для себя тот зачарованный мир, который делили на двоих в наши первые дни.
Что сказать? Я была молода. Проведя в Индии три месяца, мы преуспели лишь в том, что благополучно перевезли наше несчастье и делили теперь только рутину повседневного житья-бытья, обходя друг друга так ловко, как будто существовали в параллельных вселенных.
В тот день, когда я, словно воровка, спрятала письма Фелисити и Аделы, Мартин пришел домой в приподнятом настроении, заряженный энергией, с оживленным лицом. Огонек надежды вспыхнул во мне. Обычно он возвращался замкнутым, поникшим, и если спрашивал о чем-то, то лишь о том, каким смертоносным карри его будут травить сегодня. Его не интересовали рассказы об уроках английского, которые я давала деревенским детям, — милые застенчивые лица, пытливый ум и смешной акцент, — он равнодушно пробегал взглядом по моим новым фотографиям.
Но когда Мартин ворвался в дом с горящими глазами, я позволила себе момент оптимизма. Может быть, наконец-то случилось что-то хорошее, что-то чудесное. Может быть, я даже смогу поделиться с ним своим секретом. Может быть, когда Билли ляжет спать, мы разопьем бутылочку вина и отправимся в веселое путешествие за сокровищами, разнесем на щепки бунгало в поисках других писем и с ними или без них свалимся в мятую постель. Он выглядел таким живым, таким возбужденным — помню, я даже пожалела, что не надела платье вместо слаксов.
— Мартин… — Я смахнула со лба прядь волос.
— Беда.
Та к вот из-за чего он такой возбужденный.
Билли, игравший на полу со Спайком, тут же поднял голову — его эмоциональный радар уже среагировал на что-то.
— Мам?
— Не сейчас, Лапшичка. — Я потрепала сына по головке.
— Что…
— Вам с Билли надо убираться отсюда. — Мартин бросил на стол портфель, замок расстегнулся, и на пол посыпались какие-то бумажки. — Черт! — рявкнул он, багровея.
Билли прижал к груди Спайка, и его нижняя губа предательски задрожала.
Мартин наклонился и взял его за подбородок:
— Эй, Бо-Бо? Я тебя напугал? Извини, сынок.
Он подхватил Билли на руки и поцеловал, не понимая, что сам же и распространяет панику. Я забрала у него мальчика и отнесла в спальню.
Избавленный от пыток Хабиба, Билли уже съел тарелку имбирного супа с курицей и запил сладким манговым ласси. Я переодела сына в нашу любимую хлопчатобумажную пижаму, ту, что с Маленьким Паровозиком на груди, и положила на узкую кроватку. Лежа в нимбе рассыпавшихся по подушке золотистых кудряшек, он посмотрел на меня с недетской серьезностью.
— Папа злится на нас?
— Нет, Котлетка. Просто устал на работе. — Я забрала Спайка и, поглаживая сына по лбу, тихонько замурлыкала «Дэнни-бой».
Через пару минут он пробормотал:
— Глазки закрываются.
— Спи, малыш. — Я провела ладонью по сонному личику, поцеловала в щечку, опустила москитную сетку и вышла, оставив дверь приоткрытой.
Мартин сидел за столом в кухне, обхватив голову руками. Очки лежали у локтя. Я остановилась, подбоченясь — моя боевая стойка.
— Может, расскажешь, что случилось?
— Господи, Эви, не начинай. — Он поднял голову, и во мне что-то дрогнуло. Обычно бесстрастное, словно окаменевшее, лицо сморщилось от боли. Глубокие карие глаза, оставшись без очков, казались голыми и беззащитными. — Страна вот-вот взорвется. Вам с Билли нужно вернуться в Штаты.
Я села напротив:
— Так что все-таки случилось?
— Не надо было тащить вас сюда. Тем более Билли… Боже, о чем я только думал? — Он потер лоб.
Я потянулась через стол, коснулась его руки:
— Мартин, что слу…
— Собери чемодан, самое необходимое. Не суетись. Я хочу, чтобы вы сели на восьмичасовой поезд до Калка. Оттуда доедете до Дели. — Он закурил, держа сигарету дрожащими пальцами. — Университет поможет добраться до Бомбея. Сядете на пароход до Лондона, а уже оттуда — в Штаты.
— Ты сам себя слышишь? — Я откинулась на спинку стула и сложила руки на груди. — До восьмичасового поезда еще двенадцать часов. Успокойся и расскажи, что происходит.
Мартин затянулся и шумно, со свистом, выдохнул.
— Да, ты права. Я только что узнал, но… все в порядке. — Он поднял руки ладонями вверх — мир.
— Принесу поесть. — Я взяла две тарелки, положила риса и не слишком аппетитного вида карри из баранины. Не знаю почему, но мне вдруг жутко захотелось сэндвича с сыром. Я поставила тарелки с карри на стол. — Итак, что происходит?
— Маунтбеттен перенес дату ухода англичан. — Мартин ткнул сигаретой в пепельницу и уставился в тарелку.
— На какое число?
— На пятнадцатое августа.
— Этого года? Но это уже через два месяца.
— Вот именно. — Мартин проглотил кусочек карри и замахал ладонью у рта, но я видела — больше напоказ. — Так или иначе, раздел все равно произойдет. Прежде чем уйти, они проведут через эту страну воображаемые линии и поделят ее между индусами и мусульманами.
— Но Ганди против раздела.
— Ганди сейчас проигрывает.
— Почему в августе? Это же…
— Безумие. — Мартин отложил вилку. — Индия будет индуистской, а новая страна, Пакистан, мусульманской. Миллионам сбитых с толку, обозленных, испуганных людей придется оставить свои дома и уйти за новые границы. Маунтбеттен говорит, что тех, кто пожелает остаться, защитят, но как? И кто? — Он опустил локти на стол, и по губам его скользнуло подобие улыбки. — Представь, что англичане или кто-то еще говорят американцам, что поскольку у нас проблемы с межрасовыми отношениями, то пусть Западное и Восточное побережье будут черными, а середина белая, и все это надо успеть за два месяца.
— Не дай бог.
— А теперь представь, что черные и белые экстремисты не дают спокойно работать и подзуживают обе стороны. — Мартин взял меня за руку. — Ничего хорошего из этого не выйдет, особенно вблизи новых границ и в больших городах. В Калькутте уж точно и, возможно, в Хайдарабаде. Я не хочу, чтобы вы с Билли находились здесь, когда это начнется.
Я сжала его руку, давая понять, что ценю внимание и заботу. Но о разделе было известно заранее, новостью стал только перенос даты ухода британцев. Что будет потом, когда «Юнион Джек» перестанет реять над страной, об этом мы могли только гадать. С окончанием британского правления, Британского Раджа, индийцы получали то, чего так давно хотели. Причин для ссор с иностранцами у них нет. Раздел страны — дело мусульман и индусов, к тому же от нас до Калькутты и Хайдарабада тысячи миль.
— Мы далеко от всего этого, — сказала я, — и до сих пор никаких признаков вражды здесь не наблюдалось.
— Не преуменьшай опасность.
— Я и не преуменьшаю. Просто не понимаю, как это может отразиться на нас. Мы не индусы, не мусульмане и даже не англичане.
Мартин хлопнул ладонью по столу так, что тарелка подпрыгнула.
— Черт возьми, Эви. Не спорь со мной. Ты не знаешь, что такое война. Я — знаю.
Та к вот оно что. Новость от Маунтбеттена стала, конечно, неприятным сюрпризом, но паника — результат доведенной до предела паранойи самого Мартина. Я собрала в кучку рис на тарелке и, продемонстрировав образец терпения, сказала:
— Хорошо. Уедем завтра утром. Но я хочу, чтобы и ты поехал с нами.
— Я провожу вас до Дели. Дальше вами займется университет. Но мне придется вернуться, ты же и сама понимаешь, что так надо. Мне выпал отличный шанс. Я должен составить подробный отчет о том, как это происходит.
— Но если все настолько опасно…
— Для вас. О себе я позаботиться сумею. Надеюсь только…
— Мы оба надеемся. — Глупо, конечно. Я не хотела уезжать, не верила, что в этом есть необходимость, а потому и обрезала его с удовольствием.
После обеда Мартин сложил кое-что в чемодан и сел за свой стол в углу нашей спальни, чтобы разобрать бумаги. Я достала деньги, лежавшие в жестянке из-под чая, и положила их в кармашек сумочки. Поскольку времени на сборы оставалось мало, я решила взять только необходимое, слаксы и практичную обувь, а черное платье с короткими рукавами и туфельки на высоком каблуке оставить. С грустью попрощалась с лимонным шелковым сари, в котором намеревалась выходить на коктейльные вечеринки в Чикаго. Пройдя на цыпочках в комнату Билли, собрала детские шорты, рубашки и кое-что из нижнего белья. Складывая пижаму с вышитыми голубыми мишками, я спросила:
— А что было в Индии в 1856-м?
— В 1856-м? — Мартин удивленно посмотрел на меня. — Почему ты спрашиваешь?
— Ну… — Те письма были теперь моими. — Просто так. Вспомнилось что-то из учебника истории…
— В 1856-м сильно обострились отношения между индийскими солдатами, сипаями, и офицерами-англичанами. В 1857-м разразилось Сипайское восстание. Вообще-то, это мы его так называем, а для индийцев это Первая война за независимость. Мятеж сипаев обернулся полномасштабной войной. Обе стороны действовали жестоко. — Мартин закусил губу. — Так всегда и бывает. — Он сердито фыркнул и снова спросил: — А что?
— Ничего. — Я положила пижаму в чемодан и взяла светло-коричневый свитер. Как же могла одинокая молодая женщина жить в Индии во время восстания? Да и пережила ли она его? — Представляю, как должно быть ужасно для… постороннего человека оказаться в такой ситуации.
— Да, хорошего мало. — Мартин оторвался от бумаг, встал, пересек комнату и взял меня за плечи. — Как и сейчас. — Он помолчал, словно терпеливо ожидая, когда его слова дойдут до меня и заржавевшие, неразработанные колесики в моей голове придут в движение. — Как сейчас. В эту страну идет война, а вы с Билли — посторонние. Ради бога, слушай, что тебе говорят.