1846–1851

В Сент-Этель девочки привыкли спать в одной спальне, а потому, возвращаясь на Рождество в Роуз-Холл, они и там ложились вместе на большую кровать в комнате Аделы. Так продолжалось потом годами. Ложась в разных спальнях, Адела не могла бы, обсуждая Фанни Паркс, играть с волосами Фелисити, а утром они не пили бы вместе чай, который Марта приносила на подносе вместе с вареными яйцами, беконом, тостами и по-особенному приготовленным мармеладом. Не могли бы совещаться и строить планы, пока Марта разводила огонь, а за окном, в уголках резных рам, собирались снежные треугольники.

Марта изготовила и рождественский поцелуйный шар — двойной обруч, увитый зелеными веточками и украшенный яблоками, остролистом и лентами. В центре висел росток омелы, и каждый, кто проходил под ним, должен был расплачиваться поцелуем. На Рождество девочки прошли под шаром, и Адела принялась целовать подругу. Фелисити рассмеялась:

— Хватит, Адела. Хватит.

В то Рождество Адела часто ловила Фелисити под омелой — как будто нарочно поджидала ее там.

К четырнадцати годам Фелисити, что называется, вошла в тело. Голос стал глубже, выровнялся, обрел глубину, а кожа осталась такой же чистой и свежей, словно светящейся. Золотистые, с розоватым отливом, волосы сделались гуще и шелковистей. Школьная форма с трудом удерживала грудь и плотно облегала округлившиеся бедра.

Адела не отличалась красотой в общепринятом смысле, но ее лицо оживляли пронзительно зеленые глаза, в которых светился незаурядный интеллект. Тело же оставалось угловатым и худощавым — кожа да кости. Платья висели на плоской, как зеркало, груди, зато руки и ноги выросли, что только добавляло нескладности и неуклюжести. Недостаток женственности усугубляла противоестественная тяга к книгам.

Подняв безжизненную прядь русых волос, миссис Уинфилд разжала пальцы и горестно вздохнула:

— Мужчине никогда не понравится девушка, которая считает себя умнее его.

— Так пусть и сам прочитает пару книжек, — хихикнула Адела.

В тот год миссис Уинфилд наняла служанку, в обязанности которой входило присматривать за девочками во время каникул и помогать по дому. Звали ее Кейтлин Флинн, она была ирландкой, и от нее пахло хозяйственным мылом. Вручая форму грубоватой, с румяным лицом и непокорными черными кудряшками, упрямо высовывавшимися из-под белого чепца, Кейтлин, миссис Уинфилд сказала:

— Посмотри, можно ли что-то сделать с волосами бедняжки Аделы.

— Да, мадам. — Кейтлин ловко исполнила книксен и игриво улыбнулась подругам, давая понять, что она на их стороне.

Когда служанка поднялась по лестнице в крыло для прислуги, Адела заметила:

— Думаю, Кейтлин не намного старше нас.

— Да, — согласилась Фелисити. — И лукавства ей тоже не занимать.

Девочки переглянулись и пропели в унисон:

— Слава богу!

В предрождественской суматохе только Адела и Кейтлин обратили внимание, что Фелисити какая-то вялая. Когда она начала кашлять, доктор Уинфилд, захватив черный саквояж, прошел в ее комнату, где просидел добрых полчаса, простукивая спину и задавая приглушенным голосом вопросы. Выйдя, он огласил нерадостный диагноз: чахотка. При этом мистер Уинфилд пригладил пальцем усы и, как гробовщик, скорбно склонил голову. Адела бросилась к подруге на кровать, но родители тут же оттащили ее со словами, что она может заразиться. Тем не менее Адела при каждой возможности пробиралась к Фелисити — юности и любви чужда рассудочность.

Несколько недель Фелисити провела в постели, вялая, в горячке, заходясь в кашле, с пятнами нездорового румянца на щеках. Каждый раз, когда мать отвлекалась на гостей или выходила в сад, Адела прокрадывалась в темную комнату с чашкой крепкого мясного бульона и терпеливо поила больную, проталкивая ложечку между сухих губ. Когда Фелисити навещал доктор, Адела неизменно ждала за дверью и по завершении осмотра требовала от него заверений, дать которые он не мог.

Кейтлин посещала «палату» добровольно, не выказывая и тени страха, и, пока доктор Уинфилд прослушивал Фелисити, стояла у постели с водой и полотенцами. Потом, когда он заканчивал, она садилась на краешек кровати и губкой протирала лицо и руки больной, приговаривая:

— Вот так, мисс, вот так. Сейчас освежимся, и вам сразу полегчает.

Однажды, когда служанка наклонилась поправить подушку, Фелисити сказала:

— Ты не должна ко мне приближаться.

— Обо мне не беспокойтесь, мисс.

Кейтлин с характерным для нее добродушием взбила подушку, отжала салфетку сильными, загрубелыми руками и ловко обтерла шею и плечи больной. Работать она начала в двенадцать лет, а до того помогала матери по дому, убирала и готовила на семью из восьми человек, имея в своем распоряжении залежалую капусту да старую картошку и таская на себе торф, чтобы согреть двухкомнатный кирпичный коттедж. Ничего, кроме работы, Кейтлин не знала и в ней находила удовольствие. Наблюдая за ирландкой, Адела каждый раз восхищалась ее неизменным добродушием и стойкостью, говоря себе, что наверняка озлобилась бы и отчаялась, оказавшись на ее месте.

— Нет, правда, — сказала Фелисити. — По крайней мере прикрывай рот и нос, когда бываешь около меня.

— Хорошая мысль, — поддержал ее, складывая инструменты, доктор Уинфилд.

— Говорю же вам, обо мне беспокоиться не надо, — улыбнулась Кейтлин. — У моего брата была чахотка, и я ухаживала за ним целый год, пока он не преставился. — Она смахнула с лица своевольную прядку и добавила: — Меня ничто не берет.

Доктор Уинфилд щелкнул замком саквояжа.

— Тебе повезло. Похоже, у некоторых природная невосприимчивость.

Стоявшая в дверях Адела подумала, что у нее, наверно, тоже природная невосприимчивость. Никто, даже сама больная, не знал, как часто она проникала в комнату, чтобы поцеловать подругу — Фелисити много спала и иногда бредила — в горячий лоб, и при этом ни разу даже не кашлянула.

Фелисити сильно похудела и ослабла, и, когда состояние ее ухудшилось, Уинфилды позвали священника. Пока тот совершал свои ритуалы, Адела закрылась в своей комнате, забилась в угол и попыталась представить, каким будет мир без подруги. Все равно что без солнца, без света, без радости.

Когда горячка спала и миссис Уинфилд позволила дочери отнести больной утренний чай, Адела усадила подругу на скрипучий деревянный стул на колесиках и сначала провезла ее по комнате, а потом выкатила в коридор. Фелисити попыталась встать, но ослабевшие ноги подкосились, и Адела едва успела подхватить ее и удержать. После этого девушки ограничивались тем, что ходили по комнате; одна обхватывала другую, и они кружили в некоем неуклюжем подобии танца. Это повторялось ежедневно, по два раза в день, и через какое-то время девушки уже гуляли, взявшись за руки. Звонкий смех снова разлетался эхом по дому, а доктор объявил, что больная исцелилась.

К следующему Рождеству подругам исполнилось пятнадцать, и за обедом им позволили выпить пунша, приготовленного по классическому рецепту: горячий эль, крепкий сидр, сахар, специи и яблоки с гвоздикой. Получилось, на взгляд подруг, горьковато и слишком крепко, но они все же выпили и даже ухитрились скрыть гримасы, чтобы продемонстрировать, какими стали взрослыми.

Позже, удалившись в общую комнату, девушки разделись, как всегда, при свечах. Фелисити, в белых хлопчатобумажных блумерсах и шелковой сорочке, сидела перед овальным зеркалом, расчесывая переброшенные через плечо роскошные сияющие волосы. Жемчужины мерцали в неровном свете, и у Аделы отчего-то — то ли от выпитого пунша, то ли от вида проступающих под сорочкой грудей, то ли от матового блеска жемчужин — ослабели ноги. Сконфуженная, тем более что причина стеснения была ей непонятна, она торопливо переоделась и, скользнув под одеяло, притворилась спящей. Фелисити, решив, что Аделу свалил пунш, тихонько легла рядом, чтобы не побеспокоить подругу. Пунш и впрямь оказался крепким, и сон не заставил долго себя ждать.

В ту ночь, глядя на спящую Фелисити, Адела впервые осознала истинную природу своих чувств. Держа дрожащую руку в дюйме от подруги, она описала незримый контур ее тела: повела над плечами и вдоль руки, нырнула у талии, взмыла над бедром, проплыла ниже… Между ее ладонью и телом Фелисити возник некий ток, ощущаемый через теплое покалывание и слабую тошноту внизу живота. Она судорожно перевела дыхание, потом легла, подтянула к подбородку одеяло и тихонько заплакала.

Тихонько, да не очень. Фелисити проснулась от ритмичного покачивания кровати и услышала сдавленные всхлипы. Она не стала оборачиваться, не стала спрашивать, в чем дело, потому что знала. Знала, не вполне ясно понимая, на каком-то подсознательном уровне. Она уже замечала, какими глазами смотрит на нее Адела, — так девочки друг на дружку не смотрят. Она чувствовала, как задерживаются на ее шее пальца Аделы, застегивая жемчужное ожерелье, и как прижимается бедро, когда они сидят рядом на диване. Фелисити лишь смутно догадывалась, что это все значит, но сознавала, что Адела любит ее не так, как она любит Аделу. А еще она знала, что Адела ее подруга, и не собиралась ее судить.