Я больше не выспрашивал о доже, опасаясь, что меня выкинут обратно на улицу. Венеция — ужасно неподходящее место для бедняков. Оставаться бедным в Венеции — значит лишиться всего среди потрясающего богатства, рыться в мусорных кучах в городе, который ломится от деликатесов, привезенных со всех концов мира, дрожать от холода в тени поражающих своим великолепием мраморных дворцов.

Лишь одну неделю в году все венецианцы чувствовали, что о них заботятся, и ни о чем не тревожились. В разгар лета Венеция справляла праздник Ла Сенса — символический брак дожа с морем. В течение восьми вольных дней отцы города выставляли столько еды и выпивки, что люди могли веселиться и пировать. Море, от которого зависело процветание города, превращалось в символическую невесту правителя, и это торжество по своему великолепию намного превосходило остальные.

Нас, сирот, пьяниц, проституток, умственно неполноценных и других изгоев венецианского общества, праздничное возбуждение охватывало еще за неделю до начала Ла Сенсы. Мы садились шумными компаниями в порту или в разрушенных дворцах и похвалялись, сколько сумели съесть куриных желудков, умять сыра и влить в себя литров вина. Мы клялись, что будем объедаться, горланить песни и танцевать до упаду. Неудачники, беззубые, исхудавшие люди, вонючие в своих завшивевших лохмотьях обещали брать силой каждую женщину, которая попадется нам на глаза — будь она простая или благородная. И женщины, такие же грубые и грязные, радостно хихикали словно девчонки.

Великий день начинался процессией украшенных гирляндами роз лодок с сенаторами в красных плащах на борту. Люди толпились на площади Сан-Марко, стараясь пробраться к заветному месту, откуда можно увидеть дожа — величавого жениха в золотых одеждах. Он выходил из дворца правителя и поднимался на «Бусентор», горящий в пламени развевающихся на его мачтах красных лент. «Бусентор» возглавлял выходящую из лагуны флотилию. Солнце сверкало на сотнях весел, а на берегу в это время пел хор из двухсот мужчин и беспрестанно звонили все городские колокола.

Город охватывало заразительное воодушевление, когда дож, стоя на носу «Бусептора», произносил клятвы. Он воздевал руки к небу и говорил: «Мы берем тебя в жены, о море!» Затем бросал в волны Адриатики золотое обручальное кольцо. Толпа взрывалась одобрительными криками, и флотилия окружала корабль правителя. Звуки труб, орудийные залпы салюта, человеческие голоса — все смешивалось в ликующую какофонию.

Гондолы с величавыми гербами сталкивались с ладьями куртизанок, которые посылали воздушные поцелуи и обнажали белые груди. Все дворцы оживали — выступали акробаты, птицеловы, маги, жонглеры, танцоры, певцы и музыканты с грушевидными лютнями, и громко звучали барабаны.

Когда наступала темнота, ночное небо озаряли бесчисленные костры, а по улицам, словно огненные потоки, вились процессии с факелами.

Первый день всегда отличался весельем, столь безграничным, что долго это продолжаться не могло. Имеющие дома удалялись к себе и продолжали праздновать так, как им нравилось. А мы на улицах делали то, что обещали, — пили и обжирались до тошноты. Шли дни — люди сгибались под тяжестью дешевого вина, недосыпания и груза непрекращающихся развлечений. На жаре в толпе теряли сознание, давились рвотой, ссорились и ударялись в истерику. Но за год эта неприятная сторона праздника забывалась. А вот мне претили излишества — казались отупляющими. Безумная, непомерная масса мужчин, женщин, детей, лошадей, собак, кошек и кур (да-да, кур!), обжирающаяся, неорганизованная, пьяная, шумная, за восемь долгих дней и ночей совершенно лишала меня сил.

Я считал, что во дворце мой первый праздник сочетания дожа с морем будет другим. В прошлые годы я видел, как достойные сенаторы и их благородные дамы скрывались в палаццо, и не сомневался, что их торжество намного сдержаннее и утонченнее уличного хаоса. Воображал, как буду прислуживать на устроенном дожем для своих придворных изысканном приеме, представлял величественных дам и господ, умеющих развлекаться с изяществом и благопристойностью. Эти люди не шлепают ногами по лужам мочи, не оступаются в скользкой блевотине, ревнивые жены не вцепляются в волосы соперницам, пьяные задиры не устраивают драк и не падают в каналы, и в корзинах не надрываются от крика жалкие младенцы, пока их юные матери пьют и пляшут, все забывая в пьяном угаре.

Я предвкушал вечер утонченной еды и благородной музыки, которая не будет терзать моих чувств. Планировал собрать два свертка объедков лучших кушаний, упаковать их, перевязать бантом и на следующий день подарить Марко и Доминго. И не важно, что Марко принимает все без благодарности. Этот жест будет свидетельством моей щедрости, демонстрацией того, каким я стал добросердечным от близости к высокородным людям. Мне не требовалось, чтобы он говорил «спасибо».

Доминго, напротив, всегда был признателен. Как-то раз, когда он слишком долго и восторженно меня благодарил, я оборвал его и кивнул в сторону куска пармезана, который принес.

— Пустяки.

— Я не только за сыр, — ответил он и нерешительно коснулся моего плеча, но тут же отдернул руку, потупился и тихо сказал: — Ты верный друг, Лучано.

Я заметил, как зарделись его прыщи.

— Чепуха, — пробормотал я, но мы оба понимали, что дружба значит для нас очень много.

На рассвете праздничного дня я с удивлением заметил, что на кухне нет привычной суеты. Наоборот, все словно замерло. Я спросил старшего повара, когда мы начнем готовку. И он ответил:

— Наблюдай и учись, — улыбнулся и ушел.

Мой первый глоток реальности состоялся сразу после церемонии в лагуне. Наш хилый дож рухнул, едва за ним закрылись двери дворца. Правителя отнесли в его покои два стражника. От изнеможения и жары старик лежал без движения, и поблизости не было ни одного из его придворных. Старший повар покачал головой.

— С каждым годом это нелепое торжество становится все более изнурительным. Не ровен час, еще один правитель упадет замертво в самый разгар.

— Еще один? — удивился я.

— Прошлый дож. В свой первый праздник он объелся дыней, сидя в саду с непокрытой головой под палящим солнцем. Покраснел как редиска, изо рта пошла пена, и умер от апоплексического удара, — пожал плечами синьор Ферреро. — От дожей не требуется, чтобы они проявляли ум и долго правили.

Но наш дож был благоразумнее своего предшественников.

Он просто удалился в покои, чтобы отдохнуть от исполнения единственной обязанности, которую требовала от него Венеция. Вечером приказал подать себе чашу холодного супа и ел, привалившись к подушкам на высокой кровати с пологом.

Я был разочарован отсутствием придворных правителя, но во дворце собирались отужинать сенаторы и члены Совета десяти, и я радовался, впервые получив возможность увидеть этих влиятельных мужей. Раньше я встречал только одного из них — Маффео Ландуччи, который имел обыкновение неожиданно появляться на кухне.

Однажды синьор Ландуччи вошел, когда старший повар советовался с бумажником и каллиграфом по поводу меню. Он остановился на пороге служебной двери, морща нос и вытирая лоб серым шелковым шарфом. От самого Ландуччи исходило благоухание крепкого здоровья и больших денег. Он дожидался старшего повара и смотрел на Джузеппе, подметавшего после завтрака пол. Они встретились взглядами, но это ничего не значило — каждый из них заслуживал внимания, хотя и на свой манер.

Старший повар поднялся, чтобы поздороваться с гостем, но Ландуччи махнул ему шарфом и остался стоять в дверях. Когда синьор Ферреро покончил с делами, сенатор подошел, вежливо представился бумажнику и задал несколько технических вопросов по поводу изготовления его товара. Затем спросил имена и адреса лучших каллиграфов Венеции. Внимательно выслушал ответ, и все это время на его лице играла учтивая улыбка. Поблагодарив ремесленников, он ушел так же неожиданно, как появился.

Весь остаток дня старший повар был беспричинно раздражителен. В сердцах метался по кухне, недовольный всем и каждым. Я тогда связал его дурное расположение духа с тем, что на кухню явилось слишком много посторонних. Но теперь понял: он нисколько не сомневался в истинном смысле вопросов Ландуччи.

В другой раз Маффео Ландуччи пришел, когда старший повар беседовал за бокалом вина с букинистом. Синьор Ферреро проявлял интерес к редкой рукописной книге кулинарных рецептов из Северной Африки, собранных поваром Сципиона во время похода на Карфаген. Хотя оригинал был давно утерян, букинист уверял, что ему известно, где находится одна из нескольких копий. Мужчины обсуждали цену, когда появился Ландуччи. Гость представился и забросал букиниста вопросами об источниках антикварных книг. А когда ушел, настроение старшего повара снова испортилось.

Я спросил Энрико, почему наставник мрачнеет после визитов Ландуччи. Энрико был любителем сплетен и буквально расцвел, предвкушая возможность коснуться пикантного вопроса.

— Старший повар презирает этого человека. Ты что, не слышал про сына Ландуччи? Я считал, что это ни для кого не секрет.

— Ничего не знаю.

— Ну и ну! — потер ладони Энрико. Его лицо раскраснелось от жара печи, глаза сверкали. — Жили-были два восьмилетних парня. Они стали играть в повешение, и один из них случайно погиб. Тот, что умер, был сыном Ландуччи.

— Несчастный отец!

— Скажи лучше, несчастные ребята. Ландуччи вырезал оставшемуся в живых печень, зажарил и скормил родителю. Но сообщил об этом, только когда тот проглотил последний кусок. Несчастный стал давиться, но стошнить его не успело: Ландуччи заколол беднягу прямо в сердце. Сказал, что он заслужил, чтобы умереть каннибалом.

— Не верю.

Энрико надулся, как его дрожжевая булка.

— У меня безупречные источники. К тому же все это хорошо известно. Спроси кого угодно. — Обиженный, он скрылся за огромной горой теста.

В тот вечер я доставил в столовую всего один поднос с тарелками и приборами, которых могло хватить только на троих. В то время как Венеция все круче входила в штопор жаркого неистовства, дож потягивал в кровати холодный томатный суп, и лишь три члена совета собирались пожаловать на ужин во дворец и насладиться простой едой: тем же супом, холодным цыпленком и дыней.

Я чувствовал себя обманутым.

Когда открылись двойные двери столовой, первым вошел Ландуччи. Я вспомнил ужасный рассказ Энрико и, глядя, как он вышагивает по турецкому ковру, почувствовал, что меня пробирает мороз по коже. Однако ничего ужасного в его облике не было. Наоборот, он выглядел знатным господином. Застывшее каменное лицо, тонкие губы поджаты, и тем не менее он казался красивым на собственный суровый, резкий манер. Глаза неопределенного цвета: то голубые, то зеленые, то отдающие серым. Он был высок, эффектен и двигался с аристократическим изяществом. Бледная кожа свидетельствовала о жизни баловня, редко покидающего кров. Лишь биение голубой жилки на виске напоминало, что и в его венах течет кровь.

Должно быть, он отличался тщеславием. Борода и волосы аккуратно подстрижены, модная одежда, маникюр, привычка стряхивать шелковым шарфом пылинки. Он взмахивал им, чтобы подчеркнуть значимость своих слов, а когда приближались слуги, прижимал к носу. Одежда Ландуччи была расплывчато-серых тонов, и эти приглушенные, неуловимые оттенки очень подходили к цвету его глаз.

За ним следовал синьор Кастелли, крупный, широкий в плечах мужчина. Он был серьезным и одаренным человеком. Точным движением синьор Кастелли подвинул стул, сел и кашлянул, готовый заняться делами. Третьего синьора любовно прозвали Стариной Рикарди. Он шаркал ногами, опирался на палку и тихо улыбался. Его морщинистое лицо напоминало упавшую со свечи каплю воска, но улыбка собирала вокруг глаз забавные складки. Я спросил служанку об остальных членах совета, и та ответила:

— Они дома, дурачок. Как и всегда. А синьору Ландуччи в этом году зачем-то понадобилось устроить встречу.

В прежние праздники, когда сенаторы и их жены величественно входили во дворец, они продолжали веселиться лишь в моем воображении. На самом деле высокородные господа пользовались палаццо дожа лишь для того, чтобы не проталкиваться сквозь буйную толпу на площади. Затем выходили через задние двери и спокойно следовали к себе домой по тихим улицам и переулкам. Они могли из вежливости задержаться на один бокал вина, но никогда не праздновали во дворце так, чтобы играла музыка и напудренные дамы что-то шептали из-за китайских вееров. И в тот вечер должна была состояться скучная деловая встреча за таким же скучным столом.

Я надел чистый передник, умылся, причесался, надеясь, что шумная пирушка за стенами не помешает чинному собранию во дворце. Но при виде троих мужчин, бормочущих приветствия и усаживающихся на стулья с высокими прямыми спинками, с удовольствием вспомнил уличное веселье, и меня потянуло на мостовые.

Гости были безукоризненно одеты в летние шелка: Ландуччи — в серый, двое других — в холодные оттенки драгоценных камней, голубой и цвета морской волны. Как люди с положением, все трое носили шляпы. Дородный синьор Кастелли — круглую с плоским верхом и широкими полями, словно торт на блюде. Старина Рикарди — сооружение из тонкой белой ткани, хитро обернутое вокруг головы так, что изящно ниспадающие складки защищали от солнца его морщинистую шею. Ландуччи — модную, из накрахмаленного серого шелка с маленькими краями. Но, несмотря на изысканные наряды и долетавшую с улицы музыку, настроение за столом было подавленным. Мужчины расселись далеко друг от друга, словно давая простор окутывавшей их ауре власти. Все трое носили бороды — деталь, благодаря которой некоторые выглядят мудрыми, а им они придавали только внушительность.

На первое мы подали томатный суп. Томаты, называемые также помидорами, считаются ядовитыми. Но старший повар сам вырастил их на своем огороде и знал, как сделать безвредными. Он готовил из них суп и пикантные соусы, сильно возвысившие его репутацию. Ландуччи воспитанно отхлебывал с бока круглой ложки. Старина Рикарди причмокивал и пачкал свою седую бороду. У синьора Кастелли, казалось, вовсе отсутствовал аппетит.

Неудивительно, что томатный суп навел их на разговор об отравителях. Синьор Кастелли рассказал свою любимую историю о мести. Случилось так, что он при помощи яда отправил на тот свет епископа, своего политического противника, а труп втиснул в детский гроб и выставил на обозрение в храме убитого священника. Кастелли пожевал губами, радуясь своей изобретательности, но тут же добавил:

— Но, разумеется, самую сладкую месть совершил Ландуччи. То дело с печенью мальчишки. — И рассмеялся — сначала сухо покрякивая, затем все громче, пока не запрокинул голову и не раскаркался так, что изо рта показался язык.

— Это была не месть, — резко взмахнул шарфом Ландуччи. Его шея побагровела, на виске забилась жилка. — Я восстановил справедливость.

Улыбка сразу исчезла с лица Кастелли.

— Извините, Ландуччи, я только хотел…

— Я любил своего сына! — Его лицо приобрело оттенок сливы, еще одна жила надулась на шее. — Справедливость, Кастелли. Так сильно согрешить против меня — малой ценой за это не расплатиться.

— Разумеется, — поспешил согласиться его собеседник. — Божественное правосудие. Никак не меньше.

Старина Рикарди вздохнул.

— Неужели это подходящая тема для разговора за столом?

Мужчины молчали, пока служанки подавали им холодных цыплят на прозрачных стеклянных тарелках. Овальные медальоны белого мяса располагались на свежесорванной зелени и травах словно на солнечном летнем лугу. Тонкие дольки лимона и прозрачные, как бумага, кружочки огурца придавали гарниру хрусткость и бодрящий аромат прохлады. Блюдо казалось очень уместным, поскольку настало время охладить пыл, но согнать бордовые пятна с лица Ландуччи ему не удалось.

Служанка склонилась над его плечом, чтобы наполнить бокал. Она, конечно, слышала, как он отправил двоих на тот свет, и, оказавшись так близко от убийцы, не могла сдержать дрожь. Вино переполнило бокал и пролилось на стол. От волнения она так поспешно отдернула графин, что плеснула на тарелку, грудь и колени Ландуччи. В ужасе служанка поставила графин и, испуганно бормоча извинения, схватила салфетку и попыталась стереть пятна с камзола гостя. Чтобы не упасть, другой рукой она оперлась на стол.

Ландуччи откинулся назад, удивленно взглянул на свой испачканный камзол и плавающего в вине цыпленка и пробормотал:

— Неуклюжая шлюха! — Он крепко сжал в кулаке вилку и с силой воткнул в кисть служанке. А затем нажимал до тех пор, пока зубья целиком не погрузились в руку. После чего разжал кулак, достал кружевной платок и вытер пузырьки слюны с уголков губ.

Женщина замерла. Ее рот был широко раскрыт, но она не издала ни звука. Только смотрела на еще подрагивающую от удара вилку и кровь вокруг вошедших в ее руку зубьев. Ее лицо покрылось восковой бледностью. Она попыталась вдохнуть и, не сводя взгляда с вилки, не веря собственным глазам, медленно осела на пол.

Я тоже смотрел на вилку, чувствуя, как стало горько во рту.

Старина Рикарди снова вздохнул.

— Ради Бога, Ландуччи, вы определенно хотите отбить у меня сегодня аппетит.

Кастелли гонял по тарелке куриное мясо и молчал.

— Прошу прощения, синьоры, — кротко кивнул Ландуччи. — Это было непростительное нарушение хороших манер. — Он сделал жест в сторону лежащей на полу служанки. — Эй, кто-нибудь, уберите ее отсюда. И принесите мне новую вилку.

Две другие служанки на лестнице не проронили ни звука, и по лицам нельзя было понять их чувств. Одна из них взяла с сервировочного подноса чистую вилку и подала гостю, и лишь потом пришла на помощь упавшей на пол женщине.

Лицо раненой застыло, словно восковая маска, и с него не сходило выражение ужаса. И только когда она дошла до служебных дверей, ее тело сотрясла конвульсия и из глаз покатились слезы. Но стоило рыданию сорваться с ее губ, как другая служанка зажала ей рот ладонью. Ручка вилки гротескно раскачивалась в такт их шагам, и на каменных ступенях оставались капельки крови.

Ландуччи оттолкнул тарелку с залитым вином цыпленком, и в столовой установилось неловкое молчание. Другой служанке следовало бы поспешить навести на столе порядок, но она, как и я, застыла при виде ковыляющей по лестнице окровавленной женщины. В это время пение на улице достигло радостного крещендо, и я почувствовал ностальгию по своим старым друзьям. Служанка дотронулась до моего затылка, давая сигнал принести еду, и пошла убрать тарелку гостя.

Оглушенный увиденным, я принес поднос с дыней, и женщина, не взглянув на меня, приняла его из моих рук. Ее лицо ничего не выражало. «Неужели, — подумал я, — ей приходилось столько раз наблюдать нечто подобное, что она потеряла способность удивляться? Или же прекрасно понимала: ей нельзя показывать, что она что-то заметила?»

Каждая долька дыни была пропитана моденским ароматическим виноградным уксусом, подчеркивающим сладость фрукта, и украшена листьями мяты. Дыню подали на молочно-белых тарелках, и, казалось, она плыла среди невесомых лилейных облаков. Я разглядывал тщательно сервированный стол и думал, что если бы в этот момент мне пришлось положить что-то в рот, горло бы протестующе сжалось и я не смог бы проглотить ни кусочка.

Старина Рикарди вытер салфеткой лоб и предложил:

— Жарко. Давайте покончим с нашим делом и разойдемся по домам. — Он подцепил кусочек дыни, отправил дрожащей рукой в рот и стал осторожно жевать, как человек с больными зубами. — Я слишком стар, чтобы терять время, — проговорил он с набитым ртом. — И мне не хотелось бы умереть за этим столом.

Кастелли подавился. Закашлялся, выпил вина, но продолжал перхать. Его лицо покраснело, из глаз полились слезы.

— Вы в порядке? — спросил Старина Рикарди.

Продолжая ловить ртом воздух, Кастелли кивнул:

— В порядке. — Снова кашлянул и, восстановив дыхание, добавил: — Может, вам вообще не придется умирать. Если дож найдет книгу с рецептом вечной юности. Что на это скажете, Рикарди? Хотите вернуть молодость?

— Не особенно. — Старик вытер салфеткой потный лоб.

Ландуччи, лицо которого обрело свой обычный цвет, процедил:

— Вечную молодость. Ну и ну!

Кастелли снова продемонстрировал способность в одно мгновение принимать серьезное выражение лица.

— Шучу, разумеется. Понимаю, что это чушь.

Старина Рикарди поднял подагрический палец.

— Почему вы в этом так уверены? Если доктора способны прогонять болезни, разве не может существовать высшей медицины, во власти которой справиться со смертью? И как быть с алхимией?

— Полно вам, Рикарди, — снисходительно улыбнулся Кастелли.

Но его скепсис нисколько не смутил старика.

— Мой ювелир утверждает, будто бронзу получили согласно определенной формуле. Если нам не известна формула золота, это не значит, что ее не существует. — Он обвел стол хитрым взглядом выцветших глаз. — Представьте себе, что дож получит достаточно золота, чтобы перекупить «черные плащи», и избавится от нас. Как вам это понравится?

— Вот еще! — швырнул салфетку на стол Ландуччи. — Если в книге и содержится что-либо ценное, то это Евангелия способные дискредитировать Рим. Но они скорее всего не в одной книге. Должно быть, существует множество томов и с них наверняка сняты копии. Если бы в наши руки попал хотя бы один, мы могли бы воспользоваться им, чтобы получить контроль над Борджа. Или, — брови Ландуччи поползли вверх, словно его осенила блестящая мысль, — отпечатать текст в одной из этих новомодных типографий, чтобы его читали на каждом углу.

— Народный бунт против Рима? — Старина Рикарди говорил тихо и спокойно. — А что потом, Маффео?

Ландуччи пожал плечами.

— Мы ослабили бы Борджа до такой степени, что сами бы стали папским государством. После этого Франция заключила бы союз с нами, а не с Римом. Рим мы бы свалили, а Венецию превратили в империю.

— И вы бы стали императором? — спросил Рикарди.

— Почему бы и нет?

Собеседник Ландуччи возил по тарелке последний кусочек дыни.

— Если Борджа найдет эти Евангелия, то уничтожит.

— Вот почему мы должны обнаружить их первыми, — подался вперед Ландуччи. — Я хочу удвоить обещанное дожем вознаграждение.

— Хорошо, — кивнул Старина Рикарди. — Мы можем это сделать. Но в таком случае дож утроит цену. Где предел?

В этот момент я заметил, что Кастелли теребит бороду и, понурившись, пристально смотрит в тарелку, будто на алебастровом фоне разворачивается захватывающее зрелище.

— Выкладывайте все до конца, — продолжал Старина Рикарди. — Что еще вы задумали?

Глаза Ландуччи сверкнули, как капельки ртути.

— Эти сведения так долго оберегали, что многие должны об этом знать. Я предлагаю отправить «черные плащи» в монастыри Венеции, чтобы они привели переписчиков. Пусть посетят университеты и библиотеки и доставят нам историков, ученых-библиографов, торговцев книгами, переводчиков, бумажников, каллиграфов, иллюстраторов, библиотекарей, букинистов, переплетчиков, гравировщиков, печатников… Кастелли, можете кого-нибудь добавить?

— Нет. — Кастелли продолжал изучать тарелку.

Старина Рикарди погладил свою седую бороду.

— И что мы будем делать со всеми этими людьми, когда их получим?

— Разумеется, зададим им вопросы.

— Вы полагаете, они вам расскажут, что им известно о рукописях, которые на протяжении столетий успешно скрывали от посторонних глаз?

Ландуччи принялся скручивать свой шелковый шарф.

— Вероятно, им потребуется побуждающий стимул. — Его шею, а затем и лицо снова стал заливать лиловатый румянец.

Старина Рикарди улыбнулся:

— Вознаграждение?

Его собеседник встал и начал прохаживаться вокруг стола. Шарф он по-прежнему держал за концы и крутил в такт шагам.

— Предложим и вознаграждение. Но нам прекрасно известно, что есть иные надежные способы убеждения тех, кого не в состоянии поколебать даже собственная алчность. — На его виске забилась жилка.

— Ах вот что, — кивнул Старина Рикарди. — Вы рассчитываете на пытку и казнь? Пытать и казнить наши лучшие умы. Вы готовы их всех уничтожить? И где же мы окажемся? Я вновь задаю вам вопрос: когда наступит предел?

— Как только я возьму верх над Борджа.

В их разговор попытался вмешаться Кастелли.

— Прислушайтесь к здравому смыслу, Рикарди. Нам необходимо победить Борджа, если мы хотим, чтобы Венеция освободилась от пяты Рима.

Ландуччи, завершив круг, остановился за спиной старика.

— Власть не для щепетильных.

— Зачем вы меня сюда пригласили, Маффео? — спросил Рикарди. — Вы же знали, что я ни на что подобное не соглашусь.

— Из уважения. Чтобы дать вам возможность согласиться.

— Понятно… — Старина Рикарди покосился на Кастелли который в это время разглядывал столовые приборы. — Следовательно, все остальные согласны?

— Боюсь, что так.

— Пожалуйста, Рикарди, — пробормотал Кастелли.

— Нет.

Когда Ландуччи набросил серый шелк на шею старика, тот закрыл глаза, но его веки поднялись, как только убийца рывком подтянул шарф. Ландуччи гримасничал, затягивая жесткий узел. Глаза Рикарди полезли из орбит, подбородок отвис, тело затрепетало, но наконец, по милосердию Всевышнего, он затих. И Ландуччи осторожно опустил его лицо в тарелку с недоеденным куском дыни.

Убийца выдернул шелковый шарф из-под шеи мертвеца и вздохнул.

— Жаль. Старина Рикарди не перенес жары, но он прожил долгую жизнь. Значит, его время пришло. Так? — Не получив ответа, Ландуччи поднял глаза на Кастелли. — Я сказал, его время пришло. Вы что, не слышали?

Кастелли оторвался от созерцания поверхности стола и поспешно ответил:

— Да-да, конечно.

Ландуччи вернулся на свое место и, не потрудившись сесть, одним глотком осушил бокал.

— Я устрою назначение готового к сотрудничеству сенатора на место Рикарди в совете. После приличествующего траура мы объявим об образовавшейся вакансии и одновременно о том, что удваиваем вознаграждение дожа тому, кто предоставит нам информацию о книге. А пока, как договаривались, отправим с поручением «черные плащи».

Ландуччи позвонил лакею и, как только двойные двери открылись, Кастелли поднялся и молча покинул столовую.

Лакей не сводил глаз с обмякшего тела старика, лежащего щекой в тарелке с дыней.

— Синьор Рикарди не выдержал жары, — обратился к нему Ландуччи, — так пусть упокоится с миром. Перенеси тело и извести дожа. — Он засунул шарф под запятнанный вином камзол и вышел.

Память может нас подвести, и теперь я не возьмусь утверждать, что действительно слышал стук раздвоенных копыт, когда убийца удалялся. Но если бы я был мечтателем или поэтом, то непременно бы описал этот звук, удар жилистого хвоста, запах серы и показавшийся из-под шляпы рог. Но Ландуччи, хладнокровный убийца, в самом деле любил своего сына. Когда Кастелли упомянул о смерти мальчика, лицо отца исказилось неподдельным горем. Преступник был способен на чувство. В то время я задавался вопросом, каким образом в одном сердце уживались божественная любовь и дьявольское вероломство? Но теперь считаю, что ни Бог, ни сатана ни при чем.

Когда лакеи унесли Старину Рикарди, я помогал служанкам убирать со стола и прислушивался к радостному реву с улицы. Мои ликующие дорогие сограждане — крестьяне с привычными вшами, в лохмотьях, с потемневшими зубами и вызывающей уважение черной землей под ногтями — теперь казались мне порядочными и достойными людьми.

Но вместо того чтобы присоединиться к ним, я поспешил на кухню рассказать старшему повару об убийстве Старины Рикарди. К моему разочарованию, синьор Ферреро уже удалился домой, а на всю неделю праздника оставил за себя Пеллегрино.

Не настроенный веселиться, я отправился в людскую спальню и стал размышлять над случившимся в тот вечер. У меня возникло множество вопросов по поводу услышанного. Что же до тайных Евангелий, с помощью которых можно унизить Рим, да, мне встречалось и раньше это слово — Евангелие, но я понятия не имел, что оно означает.