Любовный напиток пробудил во Франческе желания, которые я не в силах был исполнить. Я загнал себя в угол и понятия не имел, как из него выбраться. Откуда мне было знать, где находится книга? Но даже если бы мне удалось ее найти, что бы она в ней почерпнула? Возможно, одни Евангелия и исторические сведения. В таком случае она меня возненавидит как лгуна, и поделом.

На следующий день старший повар, наблюдая, как я готовлю для фаршировки артишоки, спросил:

— Ты дал Франческе свой напиток?

— Да. — Я подрезал кончики артишока.

— Понятно. Ну и как все прошло?

Осторожно, чтобы не испортить донышко, я вынул волокнистую середину.

— Не могу похвастаться, что она упала в мои объятия.

— Так-так. И какой ты сделал вывод?

Я пожал плечами.

— Ясно. Тебе еще недостаточно боли, чтобы усвоить урок. Что ж, будь по-твоему. — Он собрался уходить, но задержался. — Кстати… — Он вынул из кармана несколько мелких монет.

Я вытер руки о передник и взял у него деньги.

— Что я должен купить, маэстро?

— Что угодно. Это плата за твой груд.

Вот это да! Мне никогда раньше не приходилось получать плату за работу.

— Это мне?

— Ты ведь овощной повар, не так ли? — Синьор Ферреро вложил деньги мне в руку.

Я посмотрел на монетки. Пять медяшек — скромное вознаграждение за недельный труд, но я не нуждался ни в еде, ни в жилье. Я сразу решил, что стану копить и добавлять к сумме каждую неделю. Буду собирать, пока не сколочу достаточно, чтобы жениться на Франческе. Если денег хватит на еду, одежду и жилье, я смогу забрать ее из монастыря и она забудет о книге. Я опустил монетки в карман.

— Заслужил. Только смотри не испорти артишок.

Я проводил дни, луща зеленый горошек и поджаривая баклажаны, а но ночам подсчитывал доходы. Складывая сумму при помощи пальцев, я решил, что при заработке пять монет в неделю мне потребуется двенадцать рук или двенадцать недель, чтобы выручить Франческу из монастыря. Иногда двенадцать недель казались мне непомерно долгим сроком, иногда — пугающе коротким. Разорвав шов в матрасе, я прятал деньги в соломе.

Между тем наш сифилитичный дож продолжал поиски вечной юности, а Борджа и Ландуччи плели интриги и боролись за власть. Наступило нелегкое время. Венецию и Венето наводнили солдаты, улицы прочесывали стражи дожа, «черные плащи» и швейцарские наемники Борджа — обыскивали дома, лавки, школы и церкви, хватали людей и сеяли страх. Мания погони за сведениями о книге превратила Венецию в полицейское государство, где каждый утверждал, будто ничего не знает, но исподтишка, за спинами других делился своими предположениями и слухами. Люди, спасая себя, предавали соседей, и застенки полнились несчастными подозреваемыми. Из Рима прибыли опытные палачи, а из Испании пригласили двух инквизиторов в черных капюшонах, одни из которых был учеником самого печально известного Торквемады. В это время по мосту Скорби то и дело проходили мрачные процессии.

Как-то раз незавидная доля нести еду в застенок выпала мне. Обычно это делал Джузеппе, но приходилось кормить так много солдат и палачей, что меня послали помочь ему донести мешки с хлебом и сыром. Мы должны были отдать их стражнику у ворот, но когда он принимал еду, из окна подземелья донесся пронзительный крик. Стражник ухмыльнулся.

— Из Рима прислали «иудин стул». Хотите посмотреть?

— А на нем кто-нибудь сидит? — осклабился Джузеппе.

— А ты не слышишь?..

Оба пошли к подземелью, а я остался на месте.

— Подожду вас здесь.

— Ну уж нет, ублюдок! — Джузеппе посмотрел на стражника. — Этот подлец не желает мараться. — Он схватил меня за шиворот и пихнул вперед.

Мы спускались по узкой каменной винтовой лестнице, и по мере того как сгущалась тьма, крики становились все громче и вдруг прекратились. В самом низу стражник толкнул низкую тяжелую дверь, и я увидел обнаженную женщину, привязанную к похожему на трон стулу с шипами. Вокруг нее сновали призрачные фигуры. Меня замутило от запаха мочи и фекалий. Женщина уронила голову на грудь, поэтому я не видел ее лица, по все ее тело содрогалось. Свет давали только мерцающие в углах свечи, а единственным звуком в подземелье был шорох бегающих по полу крыс. Чтобы женщина не могла соскочить со стула, ее руки и ноги привязали к нему кожаными ремнями.

— Ну-ка приведите ее в чувство, — раздался ледяной голос одного из «черных плащей».

Высокий мужчина в капюшоне крепко прижал плечи женщины к шипам и довольно крякнул, когда острия вошли в тело и несчастная дернулась. Ее глаза округлились от ужаса, распухшее, в кровоподтеках лицо мучительно исказилось. Она стонала, и капли крови беспрерывно падали на пол.

— Что она совершила? — ухмыльнулся Джузеппе.

— Она? Ничего. — Стражник почесал промежность. — Через несколько минут она будет вся в крови. Тогда приведут ее мужа. Им нужен он, а не она. Он библиотекарь. Женщина недолго протянет, но он заговорит быстро. Никто не в силах на такое смотреть и держать язык за зубами. Отличный стул.

Когда мы выбрались из подземелья, меня стошнило в канал, а Джузеппе рассмеялся.

— Всегда знал, что ты слабак.

Венеция сжалась от страха, а на кухне трудились вовсю, готовя заморские блюда для неослабевающего потока ученых иностранных гостей нашего любознательного дожа. Мы кормили профессоров из старейших университетов (из Гейдельберга — свининой и клецками с маслом; из Болоньи — пастой с густым мясным соусом; известного травника из Франции — пряным кассуле; знаменитого библиотекаря из Сицилии — котлетами, фаршированными анчоусами и оливками; смуглолицего чародея из Египта — маринованным кебабом; флорентийца из ближнего окружения покойного Савонаролы — жареной рыбой со шпинатом; алхимика из Англии — хорошо поджаренным мясом, а монахов-переписчиков из главных монастырей — вареной курицей с рисом).

Во время застолий беседа превращалась в допрос, и у Безобразной герцогини один глаз был всегда голубым, другой — карим. Самым важным гостям вопросы задавали вежливо, а затем говорили «ариведерчи». Но необъяснимо возросло число грабежей на дорогах, и даже поговаривали, будто многие из гостей дожа вовсе пропадали по пути домой. Менее важных особ, таких как монахи-переписчики, ждал сюрприз: во время десерта из стены появлялись стражники, уводили их по мосту Вздохов в тюрьму и там подвергали более обстоятельному допросу.

Я был не единственным свидетелем этих похищений. Во дворце со множеством челяди не прекращались слухи о новых, вызывающих ужас пытках: дроблении костей, извлечении внутренностей, поджаривании пяток и медленном сдирании кожи. Палачи пользовались крысами, пилами, расплавленным металлом, тисками для больших пальцев и клещами. Все это рассказывалось иногда с отвращением, иногда со страхом, а порой, должен с прискорбием признаться, с увлечением.

Все это тревожное и жестокое время старший повар появлялся с утра на кухне с темными мешками под глазами, обходил свои владения, потирая виски, и, случалось, забывал попробовать соус, прежде чем тот был готов. Как-то раз Пеллегрино попросил его оценить грибную подливку, но синьор Ферреро только уставился на горшок. Пеллегрино тронул его за плечо. Старший повар очнулся, попробовал соус и кивнул, но я никогда не видел, чтобы его колпак так уныло свисал набок.

Наступил момент, когда мы услышали, что Джованни Медичи начал собственные поиски книги — Флоренция решила потягаться в этом деле с Венецией и Римом, а у них тоже имелись свои застенки. Эта новость настолько расстроила старшего повара, что он не закончил составления меню на следующий день и допоздна оставался на кухне, сгорбившись за своим столом.

Я крутился у горшков с полуфабрикатами, пока не ушли все остальные повара, и только после этого решился подойти к синьору Ферреро.

— Маэстро, — спросил я, — когда мы снова поговорим о тайных рукописях? — Я надеялся получить хоть какую-нибудь крупицу информации, узнать любопытный факт, чтобы подбросить его Франческе и таким образом умаслить, пока не скопилось достаточно денег, чтобы забрать ее из монастыря.

Старший повар устало потер глаза.

— Не теперь, Лучано. Неподходящий момент. Сиди тихо и не высовывайся. Поговорим, когда маятник качнется в другую сторону — к более спокойным временам.

Я решил переменить тему и спросил о не менее животрепещущих вещах.

— Как вы считаете, дож действительно верит, что существует формула вечной юности?

Мой наставник рассмеялся.

— А ты действительно веришь, что существует любовный напиток, способный заставить Франческу тебя полюбить? Люди верят в то, во что хотят верить. Вера сильнее фактов.

Изрек ли кто-нибудь более глубокую истину, чем эта? Многие не сомневались, будто в книге содержится именно то, чего они больше всего желали, но все мы хотели поверить, что наши любимые именно такие, какими мы их представляем. Старший повар видел во мне больше достоинств, чем недостатков, а мне казалось, что во Франческе больше очарования, чем прагматизма. Так ли уж мы отличались от дожа, для которого надежда на омоложение реальнее неизбежности увядания?

Теперь я иногда представляю дожа в его личных покоях — обнаженного, разглядывающего себя в зеркале. Он видел сморщенного старика с дряблой землистой кожей, отвисшей челюстью, провалившейся от сифилиса переносицей, мешками под глазами и старческими пятнами на лысом черепе. Жилистая шея росла из глубоких ям возле ключиц, на впалой груди образовались безвольные складки, испещренные прыщами и родинками. Кожа на предплечьях висела. Пенис походил на покрытого язвами сморщенного червячка, а растянутая мошонка, наоборот, печально болталась между исковерканных раздутыми венами веретенообразных безволосых ног. От такой картины он мог расплакаться.

Дож отворачивался от зеркала, ложился на кровать и закрывал глаза, чтобы увидеть себя возрожденным. И его внутреннему взору представал другой человек: гладкая кожа, волевой рот крепко сжат, твердая линия носа вернула лицу точеный профиль, глаза ясные, на голове черная густая шевелюра, ноги крепкие, плечи развернуты, мускулы бугрятся, грудь колесом и гениталии в полном порядке.

Ах если бы это было возможно! Он бы чувствовал себя ожившим. Апельсины снова казались бы сладкими, а женщины обольстительными. Он обрел бы давно забытый вкус к борьбе — ведь это был бы его второй шанс. И, конечно, он верил в возможность обновления и желал его не меньше, чем я Франческу.

Немыслимое требование Франчески было не единственной моей заботой. С тех пор как меня повысили, не проходило дня, чтобы Джузеппе не напивался. К ночи он становился невыносимо задиристым, а его враждебность ко мне еще больше усилилась. И однажды вечером, когда все разошлись, мы неизбежно остались с ним наедине. После того как меня сделали овощным поваром, синьор Ферреро не стал брать нового ученика и добавил к обычным обязанностям Джузеппе еще и то, чем раньше занимался я. Все, кроме надзора за горшками с полуфабрикатами. Этого старший повар доверить Джузеппе не захотел и оставил мне в качестве последнего дневного задания.

Пока я регулировал огонь под горшками и на ночь сгребал угли в кучу, он слонялся у задней двери. Это было не похоже на него: Джузеппе не оставался на кухне ни на секунду дольше положенного, и его присутствие меня нервировало. Он прислонился к дверному косяку и то и дело прикладывался к фляге.

Затем, шатаясь, неверным шагом, направился в мою сторону — он, видимо, пил весь день. Я на всякий случай схватил метлу. Джузеппе не стал тратить время на пустые угрозы, вырвал у меня метлу, сгреб за грудки и притянул к себе. От его одежды несло потом, от волос — маслом, изо рта разило спиртным.

— Говоришь, овощной повар? Весь такой особенный?

Я попытался вырваться, но он притиснул меня к стене.

— Слушай, вор, ты хоть знаешь, сколько времени я здесь работал и не получал повышения?

Старший повар не велел мне высовываться, поэтому я решил: пусть кричит себе на здоровье. Если потребуется, я сумею постоять за себя.

— Нет, синьор.

— Много лет! Никому нет дела до Джузеппе! — Он плюнул мне в лицо, сбил с головы колпак и откинул в сторону. — С какой стати надо было повышать тебя?

Я вытер слюну и едва сдержался, чтобы не ударить его.

— Понятия не имею, синьор.

— Грязный ублюдок. Подобрали на улице ни с того ни с сего. Чистая одежда, ест три раза в день, а теперь еще и повысили. А Джузеппе давай вкалывай!

— Мне жаль, синьор. — Я попытался высвободиться, но он просунул колено мне между ног и я боялся пошевелиться.

— Ах, тебе жаль? Не сомневайся, ты еще действительно пожалеешь. Этот придурок старший повар считает, будто ему позволено нанять на кухню вора. Это оскорбление! Я его выведу на чистую воду. У Джузеппе найдутся способы. Джузеппе знаком с важными людьми.

Колено между моими ногами больше пугало, чем причиняло боль, но стоило ему сделать движение, и мне пришлось бы несладко. Поэтому я ответил:

— Да, синьор.

Паутинка красных прожилок на его носу и щеках побагровела.

— «Да, синьор, да, синьор». Ты меня не обманешь. Я вижу тебя насквозь, овощной повар!

Я замер, надеясь, что тишина его успокоит, но он только сильнее разозлился. Отступил на шаг и наотмашь, сильно ударил меня ладонью. Я упал на каменный пол. И прежде чем успел отползти, он схватил меня за волосы и заломил за спину руку. Джузеппе был крупнее меня и сразу сбил с ног. С пьяным безрассудным упорством он потащил меня к очагу. Я отбивался свободной рукой, но он накрутил мои волосы на кулак, сильнее заломил за спину плененную руку, заставив меня приблизиться к огню. Я почувствовал жар у самого уха и решил, что со мной покончено, но Джузеппе дернул меня назад и швырнул на стену. Наверное, в миг просветления понял, что может потерять работу, а то чего и похуже. Я кулем повалился на пол, ухо горело, рука висела бессильной плетью.

— Ты этого недостоин, — проговорил Джузеппе, плюнул в мою сторону, пошатнулся, хлебнул из фляги и, спотыкаясь, пошел к задней двери.

Я нащупал рядом с ухом клок обгоревших волос. Кончики хрустели, как жаркое из овощей. Ухо саднило, щека горела от удара. Но я не расплакался. Этого Джузеппе не дождется. Я подавил желание схватить лопатку для хлеба и погнаться за ним. Он был крупнее, но я мог бы застать его врасплох. Ударить как следует по лицу — он даже не заметил бы, откуда грозит опасность. У меня чесались руки, но я вспомнил совет старшего повара: «Сиди тихо и не высовывайся», — и, омыв ухо холодной водой, похвалил себя за выдержку.

Если бы старший повар последовал собственному совету!

Ежедневные рассказы о пытках и казнях выводили его из равновесия, и он не мог отказаться от своих кулинарных опытов. Когда однажды утром синьор Ферреро вошел на кухню прежней пружинистой походкой в гордо торчащем на голове колпаке, я понял: он что-то задумал, — и хотел сказать: «Маэстро, не баламутьте варево в горшке», — но овощному повару не положено давать советы главному человеку на кухне. Хотя с высоты сегодняшнего дня я прекрасно понимаю, что должен был решиться.

Мы получили приказ приготовить обед для философа из университета Падуи, некоего профессора Пьетро Помпонацци, который своим трактатом «По поводу бессмертия души» завоевал весьма противоречивую репутацию. Помпонацци высказал мысль, что после смерти душа пребывает в неопределенном состоянии, дожидаясь момента, когда обретет новое тело. Каким образом это происходит, стало предметом многих жарких дебатов в Падуе.

Старший повар объявил, что лично приготовит главное блюдо по особому рецепту собственного изобретения. Он сказал, что приготовления требуют большой сосредоточенности, и не велел ему мешать. Такое поведение обычно предшествовало появлению его самых подозрительных выдумок, и мне стало не по себе.

— Этот обед очень важен, — подчеркнул синьор Ферреро. — Наш гость с общественной точки зрения обладает пикантностью салями. Но он положил начало очень важной дискуссии, и его теории заслуживают, чтобы над ними поразмыслили.

Я решил, что он не принимает Помпонацци всерьез и поэтому у меня есть право вмешаться в разговор.

— Маэстро, — сказал я, — этот человек считает, будто мы возрождаемся снова и снова и каждый раз в другом теле. — Я развел руками, как бы говоря: вы нас разыгрываете.

Синьор Ферреро улыбнулся.

— Считаешь его ненормальным? А если вдуматься, родиться дважды не более странно, чем родиться один раз. Пораскинь умом, но не отметай его идею сразу. И уж если нет других тем, может быть, эта заставит тебя поразмыслить о наших целях. А теперь принеси мне хорошего жирного каплуна.

Он дал указание Эдуардо приготовить на десерт обычный сладкий пудинг и добавил:

— А все изыски я беру на себя. — Неожиданно отправился на Риальто, а вернувшись, деловито принялся собирать нужные ему ингредиенты. Наведался в свой шкаф и пересыпал полную горсть чего-то себе в карман. У меня появилось дурное предчувствие.

В тот вечер особенным блюдом стал каплун, тушенный в молоке кобылицы. Старший повар извлек из петуха кости, нарубил мясо, довел варево до кипения и принялся добавлять таинственные травы. Но прежде чем полить кушанье густым молоком, убавил жар, и от аромата обильно сдобренного пряным соусом тушеного мяса бесполой птицы у меня потекли слюнки. Повара с любопытством принюхивались, а отстраненный от готовки Пеллегрино закипал от зависти. Поместив свое творение в супник в форме петуха, старший повар достал что-то из кармана, раскрошил в порошок и посыпал мясо.

На десерт он сварил две дюжины роз, чтобы приготовить немного джема из их лепестков. И тоже обильно посыпал размельченными листьями из кармана. Затем положил засахаренные лепестки на каждый квадратик пудинга.

Обед начался с закусок из морепродуктов. Помпонацци подцепил на вилку кальмара, прожевал и одобрительно хмыкнул.

— У вас одаренный повар. Очень нежный вкус.

— Да, повар у меня гений. И думаю, гость за моим столом тоже гений.

— Многие в Падуе не согласились бы с вашими словами.

— Недальновидные глупцы. Скажите мне, профессор, если душа продолжает жить в ожидании воплощения в новом теле, следовательно, смерти нет?

— Ах, так вы интересуетесь проблемами души? — Помпонацци оседлал своего любимого конька, и вскоре его тон сделался поучительным. Тот, кто смог бы вынести его, не раздражаясь на педантичную манеру изложения, должен был признать, что профессор очень правдоподобно сформулировал свою неправдоподобную теорию.

Но дож не собирался разбивать его аргументы, а хотел разведать, каковы источники познаний профессора: какие он читал книги и где их брал. Сквозь приоткрытую дверь я видел, как он нетерпеливо барабанит пальцем по столу, и каждую секунду ждал, что дож позовет прячущуюся за Безобразной герцогиней стражу.

Но Помпонацци ел так же быстро, как и говорил. Морепродукты вскоре исчезли, и тут же появилась служанка с супником в виде петуха.

— Каплун в молоке кобылицы, — объявила она, положила каждому по щедрой порции и с поклоном удалилась.

Мужчины посмотрели на необычное блюдо и вдохнули поднимающийся из мисочек ароматный пар.

— Восхитительный запах, — кивнул философ.

Дож пожал плечами.

— Мой повар привык удивлять. Однако расскажите мне о своих исследованиях. Это в падуанской библиотеке вы нашли…

— Пресвятая Мадонна! — Профессор попробовал первый кусочек, и мне показалось, что он испытал гастрономический оргазм.

Дож посмотрел в свою миску.

— Это вкусно? — поднес вилку к губам, и его веки затрепетали.

Разговор прекратился. Они с жадностью ели, облизывали ложки, обсасывали пальцы и переворачивали миски, чтобы не пропала ни единая капля соуса. Когда был проглочен последний кусок, Помпонацци откинулся на спинку стула и положил ладонь на живот. Он выглядел сбитым с толку и расстроенным. Показал на супник в виде петуха и покачал пальцем.

— Только вдумайтесь: ради удовольствия поесть мы стали соучастниками гнусного дела — кастрации гордой птицы. Ее лишили пола, такого же как наш.

Дож потрясенно рыгнул и потер грудь.

— Гнусность.

— А молоко кобылицы? — печально покачал головой философ. — Представьте: новорожденный жеребенок, еще мокрый, лежит на земле и пытается встать на подгибающихся ногах, чтобы дотянуться до сосков кобылы, но обнаруживает, что мы лишили ее молока.

Дож обхватил голову руками.

— Несчастная крошка!

Оба застыли над столом и подавленно замолчали. Дож вытер уголки глаз. Помпонацци засопел, шмыгнул носом и всхлипнул. Дож поежился и, не стесняясь, расплакался. Они оперлись руками о стол и ревели как большие разодетые дети. В зале не прекращались стенания, по напудренным щекам сотрапезников катились слезы. Мы со служанками изумленно застыли, но когда профессор вытер своим платком дожу нос и предложил высморкаться, боясь расхохотаться, зажали руками рты. Служанке пришлось сделать над собой усилие и принять серьезное выражение лица, прежде чем войти с украшенным джемом из розовых лепестков пудингом. Старший повар велел ей объявить, что для изготовления этого джема пришлось пожертвовать двумя дюжинами роз. Строго-настрого наказал употребить именно это слово — «пожертвовать». Служанка исполнила все в точности и, поставив десерт перед хнычущими мужчинами, едва сдерживаясь, чтобы не прыснуть, вышла из зала.

Дож и профессор вяло взялись за пудинге розовым джемом, но тут же прекратили свое занятие. Хозяин уронил голову на руки и разрыдался, а гость откинулся на спинку стула и повторял:

— Я так и знал. Я так и знал.

Дож поднял на него глаза и провозгласил:

— Жизнь полна печали! — На его носу висела капелька розового джема.

— В ней нет места милосердию, — согласился философ. Его губы были испачканы пудингом.

Хозяин поднялся.

— Извините, я вынужден удалиться.

— Конечно. — Мужчины обнялись. Помпонацци высморкался в салфетку, а дож тем временем хлюпал носом себе в воротник. Не переставая всхлипывать, они, поддерживая друг друга на непослушных ногах, направились к двери — точь-в-точь объятые вселенской тоской инвалиды. Как только они скрылись, слуги на лестнице дали волю веселью. Карий глаз Безобразной герцогини моргнул, и из-за картины послышался приглушенный гогот.

Вечером мне приказали отнести в спальню дожа стакан имбирного отвара, чтобы успокоить желудок. А на следующий день подавленный профессор, с опухшим лицом и покрасневшими глазами, вернулся в Падую.

Мы сделали все, что было в наших силах.

Но лучше бы старший повар вообще ничего не делал.