Мы выбрали кружной путь к месту встречи старшего повара с женой. К тому времени мы оба выглядели как самые опустившиеся бродяги — грязные, неприятно пахнущие, в синяках, исхудавшие. Синьор Ферреро носил книгу под рубашкой, как многие нищие свои убогие пожитки. Шел, опустив голову и прижав к животу руку, словно испытывал боль. Я тащился сзади на расстоянии, чтобы никто не догадался, что мы вместе. И хотя нас нельзя было отличить от бродяг, завидев «черные плащи» или стражников дожа, мы всегда сворачивали в сторону. Выбирали пустые переулки и покинутые жителями улицы и на каждом перекрестке, прежде чем двигаться дальше, заглядывали за угол.

Мы кружили по беднейшему району города, Каннарджо, где на брошенных причалах конопатчики чинили бесхозные лодки. Сломанные балконные ограждения нависали над медленно текущей водой канала, и на них гнили овощи и мокрая солома из ненужных матрасов. Все говорило об упадке и запустении, и те, кто здесь еще остался, стремились к одному — выжить, и не обращали на нас внимания.

На извилистой Калле дель Капителло мы оказались меж двух теснящих узкую мостовую высоких, пугающих стен. Это место прозвали улицей убийц. И люди пытались обойти его стороной, опасаясь разгневанных духов невинных жертв. Где бы здесь ни оказался убийца, его встречала статуя Девы Марии в нише стены. И нам тоже каждые несколько шагов улыбалась с высоты покрытая сажей скульптура святой.

С Калле дель Капителло мы вышли к фасаду явно знавшего лучшие времена небольшого обветшалого дворца. Прошли по дорожке в его тени, и я заглянул сквозь кованую решетку ворот. За ними находился ухоженный сад, грустный и уединенный, с олеандрами и яркими в утреннем свете розами. Есть нечто обнадеживающее в венецианских садах, этих оазисах отважного цветения, пока все остальное медленно уничтожают соленая вода и время. Я вижу в этом знак, что где-то в опасной путанице событий мы все-таки сможем обрести спасение.

В доме сестры синьоры Ферреро старший повар попросил меня подождать на заднем дворе, а сам прошел внутрь.

— Роза уже, наверное, сходит с ума, — сказал он.

Через открытое окно на первом этаже я видел супругов и даже слышал обрывки их разговора. Ветерок с моря развевал белые занавески, и когда полотнища раздувало в стороны, мне словно отдельными мазками открывалась трогательная сцена. Я не отворачивался — смотрел на грустную картину.

Первым заговорил старший повар. Я заметил на его лице виноватое выражение — судя по жестам, он был смущен и подавлен. Зато синьора Ферреро, сначала напуганная и сбитая с толку, вскоре пришла в себя, и ее лицо потемнело от гнева. Старший повар кивал и, не перебивая, позволил ей выговориться. И вдруг ее злость угасла, суровый взгляд смягчился, вскинутые вверх руки на полуслове упали. Она обвила ими шею мужа и оказалась в его объятиях. Они вместе заплакали, и их несдерживаемые рыдания долетали до меня и глубоко трогали.

Первой успокоилась синьора Ферреро, вытерла глаза платком и с тихой покорностью потрепала мужа по щеке. Они говорили, ласкали друг друга и находили утешение в знакомых прикосновениях. Это продолжалось довольно долго.

Но вот синьора Ферреро отстранилась от мужа, и они занялись приготовлениями к отъезду. Книгу старший повар опустил в мешок из-под муки. Но я удивился, когда он так же упаковал перо и камень для растирания чернил. Затем вспомнил: в этот час, чтобы все выглядело как обычно, дочерей отправили в школу, и он напишет им письма, пока мы будем ждать сигнала подняться на борт корабля. Я не знал, суждено ли им встретиться в Испании. А до тех пор он станет посылать дочерям весточки с отцовским утешением.

Жена помогла синьору Ферреро переодеться в чистую рубашку и соскребла с его колен засохшую грязь. В другой мешок положила батон хлеба и клин сыра, в карман панталон сунула пухлый кошелек.

К задней двери они подошли вместе, держась за руки, как юные влюбленные. У старшего повара было такое лицо, словно он хотел что-то сказать, но язык его не слушался. Синьора Ферреро выпрямилась и заговорила ровным голосом:

— Мы были счастливы.

— Да, дорогая.

— Но теперь от нас требуется больше, чем наслаждаться счастьем.

Он погладил ее по щеке.

— Мы должны проявлять мужество.

— Иди, — отвернулась синьора Ферреро. — Я соберу девочек, и мы сегодня же уедем в Аосту.

Старший повар собирался что-то ответить, но в это время раздался громкий стук в дверь.

— Маэстро, — потянул я егоза рукав. — «Черные плащи».

Он словно стал ниже ростом и горестно посмотрел на жену.

— Дорогая…

— Уходите! — нетерпеливо махнула она рукой. — Сестра не станет спешить, но и вы не мешкайте.

Но старший повар не двинулся с места, пока синьора Ферреро не закрыла перед нами дверь.

Стоило нам выйти на улицу торговцев рыбой, и мы остановились как вкопанные. «Черные плащи» окружили дом хозяина лавки, у которого работал Доминго. Мы попятились, вжавшись в ближайшую стену, и смотрели, как солдаты дергают входную дверь, заглядывают в окна, а затем огибают лавку, собираясь проверить кладовую моего товарища.

Джузеппе тоже был там и держал в высоко поднятой руке вопящего Бернардо. Он встряхнул кота за шкирку, но тот извернулся и прицелился выпущенными когтями в глаза старого пьяницы. Джузеппе показал его солдатам и заскулил.

— Что я вам говорил? Сказал, что они сюда придут, и они приходили. Это кот нашего вора. Он непременно вернется за ним.

— Бруно, — приказал капитан, — оставайся здесь и гляди в оба.

Джузеппе бросился за начальником «черных плащей».

— Вы оставляете всего одного человека?

Тот повернулся к нему, вынул из рукава маленький нож, приставил острием под подбородок и давил до тех пор, пока голова Джузеппе не запрокинулась.

— Ты считаешь, что один человек из моей команды не способен справиться с поваром и ребенком?

— Да, синьор. То есть я хотел сказать — нет, синьор.

Капитан еще немного нажал на рукоять — только чтобы появилась капелька крови, и небрежным движением убрал нож.

— Если тебе кажется, что одного человека недостаточно, оставайся здесь сам. Ты и кот — большая подмога. — Капитан невесело рассмеялся и ушел со свой командой как одно многоголовое существо. Бруно встал таким образом, чтобы одновременно наблюдать и за фасадом, и за задней частью дома, а Джузеппе с котом присел на корточки на мостовой.

Мы со старшим поваром обменялись взглядами, попятились и повернули в сторону беднейшего Каннарджо. В конце концов мы оказались на улице, где никого не было, кроме женщины в окне третьего этажа, развешивающей выцветшее белье на протянутую между зданиями веревку. Других людей мы не заметили: это был район, где мужчины уходили спозаранку батрачить, а все тяжелые заботы но хозяйству ложились на женщин, которые часто выполняли их, не расставаясь с привязанным на груди ребенком. Только под вечер здешние жители выносили на улицу шаткие стулья и, попивая домашнее вино, делились друг с другом слухами.

Тишина казалась еще глубже от мерного поскрипывания бельевой веревки — женщина вешала на нее одежду и отпускала, вешала и отпускала, вешала и отпускала… Никто не выглядывал из соседних ветхих домов, только веревка продолжала скрипеть.

Старший повар привел меня в местную церковь. Мы вошли в узкую боковую дверь и встали под куполом вместе с одетыми в черное женщинами, молившимися за бросивших их в нищете давно почивших мужей. Древнее здание походило на пещеру — на скамьях плесень, в дерево навсегда въелся запах фимиама. Такой же бедный храм, как и его прихожане — покрывало для алтаря истончилось, позолота венчиков святых стерлась, одеяние Девы Марии выцвело и стало серым. Куполообразный потолок принимал в акустическое лоно небес под сводами мельчайшие звуки и, многократно усилив, обрушивал на склоненные головы молящихся. До нас доносилось громкое щелканье четок и шелест юбок, когда женщины опускались подагрическими коленями на каменный пол. А молитвы их звучали не громче предсмертного лепета.

Мы молча сидели, и я ломал голову, сколько времени нам предстоит тут оставаться, как попасть в комнату Доминго и что он будет делать, если не получит вовремя денег. Недоумевал, почему старший повар так легко согласился плыть в Испанию. Знал ли он там кого-нибудь из хранителей? Какие у него есть еще рецепты, кроме суфле, чтобы меня учить? И в сотый раз задавал себе вопрос, зачем ему опиум.

Зажженные свечи потрескивали в темных углах и оживляли мрачные лица святых. Мрак прорезали наполненные танцующими пылинками узкие лучики света. Очертания висящего над алтарем распятия смазало время, бледный лик Иисуса скрылся под многолетним слоем пыли. И я подумал: «Если между мной и учителем остались какие-то тайны, это самое подходящее место, чтобы ими поделиться».

— Маэстро?

— Я думаю.

— Я хочу вас кое о чем спросить.

— Спрашивай.

— Для чего вам опиум?

Старший повар вздохнул.

— Господи, неужели сейчас для этого самое подходящее время? Опиум имеет отношение к одной из записей в книге.

— К какой?

Он удивленно поднял брови.

— Ты хочешь узнать об этом именно сейчас?

— Но ведь мы никуда не спешим.

Синьор Ферреро поднял глаза на распятие, затем повернулся ко мне.

— Хорошо. Возможно, это именно то место, где я могу рассказать тебе об опиуме.

Откуда ни возьмись из сумрака храма возник кот и прыгнул ко мне на колени.

— Бернардо! — Я погладил его по спине, и он замурлыкал. — Ты удрал от Джузеппе? Славный мальчик. Умный котик. — Я поцеловал его в морду и рассмеялся. Одна из вдов обернулась и обожгла меня взглядом, но я настолько обрадовался возвращению Бернардо, что дерзко не опустил глаз.

Старший повар поцокал языком.

— Ты уже закончил играть с котом?

— Извините, маэстро.

— Хорошо. — Ом наклонился ко мне и прошептал: — В книге имеется один очень простой рецепт: вода, уксус и опиум.

— Так вы не пользовались опиумом, когда готовили суп из белой фасоли?

— Откуда у тебя такая мысль? — Синьор Ферреро провел ладонью по волосам. — Иногда клал всего одну щепотку, если того требовали обстоятельства. Опиум невозможно почувствовать в еде. Это болеутоляющее средство, но оно обладает сильным побочным действием. Чрезмерная доза может убить человека. — Он покачал головой. — Это тебе не какая-нибудь безобидная трава, чтобы бездумно пользоваться. С ним надо обращаться с большой осторожностью. Мы держим его как напоминание об одной из самых важных записей в книге — воспоминании о распятии присутствовавшего при казни легионера. Это необычный рассказ — он учит нас не отмахиваться от альтернативных объяснений… буквально всего. Легионер утверждает, что дал Иисусу губку, напитанную водой с уксусом, но прежде он подмешал к воде опиум.

— Зачем?

— Это был акт милосердия. Ведь Иисус страдал, и воин понимал, что опиум либо облегчит его боль, либо подарит легкую смерть.

Я был сбит с толку.

— Но римляне сами распяли Христа.

— Да, — грустно улыбнулся старший повар. — И Петра тоже. Но до сих пор Христова церковь имеет свой центр в Риме, и никто не спрашивает почему. — Он покачал головой, вздохнул и продолжил: — Не все римляне желали Иисусу смерти. Тот солдат тайно симпатизировал ему, был одним из почитателей Христа, не решавшихся высказываться открыто. Он же проткнул ему бок. Видишь рану на деревянной фигуре? — Синьор Ферреро показал на распятие, и я заметил между ребер узкий разрез. — Легионер нанес неглубокий укол и заявил, что Иисус мертв. Благодаря этому солдаты не стали ломать повешенному ноги, как поступили с двумя другими казненными. Истекшая из раны жидкость, разумеется, ничего не означала. Если человек долго висит на кресте, жидкость собирается в его легких. Другие утверждают, будто наличие в жидкости крови свидетельствует о том, что Иисус был еще жив — ведь тела мертвецов не кровоточат.

— Значит, Иисуса убил опиум?

— Необязательно. Определенное количество опиума может привести человека в состояние, похожее насмерть. Считается, что, испив с губки, Иисус неожиданно испустил дух, но легионер утверждает: он впал в наркотический сон, а затем очнулся в пещере. А его ученики, увидев, распустили слух о воскресении.

— Иисус остался жив после распятия на кресте? — От удивления я чуть не закричал.

— Согласно Фоме Иисус вернулся к ученикам более чем через год после казни. Сказал им, что до этого скрывался, но теперь они могут присоединиться к нему. Не исключено, что после этого он прожил долгую жизнь и умер естественной смертью.

— Вы верите словам легионера? — спросил я.

Синьор Ферреро откинулся на спинку скамьи и долго глядел на распятие.

— Иисус был молодым, здоровым человеком. На кресте провел всего три часа. Многие люди выдерживали подобную пытку несколько дней. Двум другим казненным, чтобы ускорить конец, пришлось перебить ноги. Почему Иисус умер так скоро и сразу после того, как глотнул воды с уксусом? Да, я верю легионеру.

— Как странно.

— История с распятием не нова. Ничего удивительного, что ею воспользовались ученики Иисуса. За столетия до Христа по меньшей мере три языческих бога умерли примерно в период Пасхи — весеннего равноденствия — и воскресли через три дня. Что это — совпадение? Или ученики вытащили на свет древнюю избитую легенду, чтобы оградить учителя от врагов?

— А сами вы как считаете?

— Я считаю, что записи легионера могут оказаться правдой. Но такого рода документы опасны для церкви, поэтому мы, хранители, должны держать их в тайне до тех пор, пока не появится возможность обнародовать и открыто обсудить.

— И когда наступит такое время?

— Не знаю. — Синьор Ферреро положил мне ладонь на затылок, и это походило на благословение. — А пока мы с тобой найдем утешение в мысли, что Иисус, подобно нам, был человеком. Он не воскрес, играя со смертью в обманки. Если бы он сознавал, что способен на это, то какую бы ценность имела его смерть? Нет, природа Иисуса была исключительно и божественно человеческой. И это хорошая новость. К чему людям брать пример с богов? В тебе такая же сила, как в Иисусе. Что бы ни случилось, помни об этом.

— Но, маэстро, Иисус — единственный в своем роде.

— Вот именно. Он единственный такой из нашего рода. Он сказал: «Раз я это сделал, вы тоже можете это сделать и даже больше». В этом смысле мы все адепты.

— Как Н'бали?

— Как все учителя в сандалиях, — загадочно улыбнулся он.

Вдовы перебирали четки, синьор Ферреро склонил голову, а я размышлял над его словами. И вдруг понял: Бернардо нас нашел, а «черные плащи» не сумели.

— Маэстро, — прошептал я, — а ведь Бернардо всех перехитрил.

Несмотря на обстоятельства, а может быть, благодаря им, проделка Бернардо показалась нам самой потешной комедией. Издерганные, мы дали волю чувствам и громко расхохотались. Выхаркивали смех и давились горькими, безрадостными спазмами. Я повалился на деревянную скамью и содрогался от хохота, хотя все последние часы ходил буквально по лезвию ножа. Старший повар запрокинул голову и басовито рокотал, запоздало освобождаясь от напряжения. Мы кашляли, задыхались, хватали ртом воздух, утирали слезы, держались за животы и до колик в боку не могли успокоиться. Наконец, слава Богу, веселье утихло.

Мы сидели, очищенные, и молчали. Старший повар снова склонил голову. Оскорбленные в лучших чувствах вдовы, шаркая ногами, разошлись. Я не сомневался, что вечером вся улица узнает, как двое неизвестных безбожно гоготали в храме.

— Вы рассказывали жене о хранителях? — спросил я.

Синьор Ферреро кивнул.

— Я надеялся, что ей не придется об этом узнать, но когда дож начал свою кампанию, признался во всем.

— Она приедет к вам в Испанию?

— Надеюсь, наступит день, когда это станет возможным. Но до того момента очень многое предстоит сделать.

— А вашей жене, когда она появится в Аосте, не начнут задавать лишние вопросы?

— Она ответит, что овдовела. Роза скорее отдаст жизнь, чем предаст меня. Как и я — скорее умру, чем предам хранителей.

— Вы боитесь смерти?

Теперь старший повар казался спокойнее, чем все последние недели.

— Существовать ради самого процесса — в этом не больше смысла, чем в тикающих часах. Умереть — ерунда. Жить честно во имя определенной цели — вот это важно.