Когда сюда приехал, что со мною было! Не знаю даже, что за хворь меня сушила, И, может, все подряд пришли ко мне мытарства: От немощей души пока что нет лекарства. Страдаю всем: от раздражения до скуки, И ни на йоту облегченья в этой муке! Пускай толкуют, что погиб талант мой прежний, Но в нервах дёрганых порой ещё мятежней, Кровавых молний вспышки-спазмы сумасбродят: Во мне мгновения Камоэнса восходят! Хотел я приобщить себя к аскезе клира… В сандалии одной торить дороги мира… Я землю ел, пил ночь из лунного бокала, Впадал в экстаз, душа чудесного алкала, Начну беседу с кем: всё – мёртвые, могила… Мне мерзки люди были, от вещей тошнило. Носил в селе перчатки, чтобы ни к чему Рукой не прикасаться. Вовсе не пойму: Лишь руку протяну – а в горле уж комок, Тошнит… Ни кисти винограда я не мог Коснуться, ни цветка. Простите вы меня, Крестьяне! Вы – чисты. Винюсь, себя казня. Но боль меня вела своим путём тернистым, Чтоб выжечь грязь стыдом, чтоб сердце стало чистым. В душе моей добро, как прежде, заискрилось, Заветов Божьих суть в ней грозно воцарилась. Мне – в радость беднякам пот липкий утереть, Стипендия моя – вся им, сейчас и впредь. Бывало вечером, в разлив заката алый, Иду я, под ноги вперяя взор усталый, Пытаясь не топтать мурашек вереницы, Которым день и ночь приходится трудиться. Но всё же их давил, когда темнели дали… И плакал от стыда, чтоб люди не видали… Когда я выходил гулять в ночную мглу, Облюбовал себе тогда одну скалу, Она имела очертания плаща. Я часто прятался за нею, трепеща: Как падре-Океан, рыдаю, вопию, Все голоса стихий вселились в грудь мою! И думал, грешник, я: Сдержи ты, Иов, крики, Другие стоны громче, горестны и дики! Христос! Уйми свой хрип, замри, окаменей, Христос! Другая боль встаёт – ещё сильней! Всю ночь стонало сердце, так не спит больной В палате!.. В госпиталь входите все со мной! Вот, видите, кисты, их проколю копьём, Всю боль былой надежды в них мы узнаём… Разрежу дальше: здесь все краски волн морских. О, монотонные валы сердец людских! Желты, и сини, и черны, и в цвет оливы, И пеной гноя поднимаются приливы… Валы, где та луна, что путь ваш изменяет? В которые часы отлив вас прогоняет? Разрез раздвинем шире… Сколько разных болей! Рак скуки, осложнённый язвой меланхолий! Вот – ненависти гной сочится из души… Его слезам не смыть, не тронь, не вороши. Вот – крупный град обид прошёл по сердцу грозно, И омертвела плоть, и язва гангренозна. Свинцовые валы печали, сплина злого… По детству ностальгия, как синяк, лилова… Ожоги сердца: жажда света, как магнит, Все молнии себе на гибель приманит… Ах, сколько горя, Боже правый, сколько слёз! И веру, и мечту солёный ток унёс… Ах, сердце, как оно ещё живёт доселе? Давно в нём жизненные силы оскудели: Шквал скорби и тоски, и горестной заботы Мертвит его… О, ужас… И травил я шкоты, Теряясь в океане на пути галер К фантому Индии, к Бразилии химер! Тщеславия Макбеты, Гамлеты отмщенья, Безумья Лиры и Офелии прощенья, Вы, Банко угрызений совести – усните… Усни же, сердце…Но луна стоит в зените, Но кровь моя кипит, переполняя вены, Жар, градусов под сто… Как необыкновенны Как ярки небеса! Всё небо в полных лунах! Они парят везде: и в лужах, и в лагунах. С востока к западу, впитавший блеск червонца Весёлый мир укрыт под зонтиком от солнца. О, жидкий изумруд на золоте песка! Рожки звенят средь пуль: на бой идут войска! Наполнить блеском жизнь, чтоб била через край! Любовь, и слава, и война – ну, выбирай! И столько пропастей заполнить надо мне И столько рассказать вот этой тишине… Ах, люди, если б в ночь, такую же блажную, Систему исчисления создать иную! Какой кошмар! Моя горячка мне страшна… Борьба за жизнь? Ах, милый Дарвин, старина! Уж лучше не родиться… Смерть, приди, приди! А саван белый мне кивает впереди… Прощай, мой дом! Прощай, мой кубок молока! Был день тринадцатый, сошлось наверняка: И горбуны, и негритянки, вой собачий, И масло, что я пролил – это к неудаче… Ты плачешь, Анту? Но, зачем? О чём? О ком? О ком-то… Плакать сладко полночью тайком… Ведь слёзы – пот души…Она тебе осталась: Нерадостная радость, тихая усталость. Что ж, ты умрёшь, уснёшь… Но жизнь ещё сияет, И дрожь, и чувственность, и жажда обуяет Мистической любви! Любить монахинь белых И с ними умереть средь молний оголтелых На дне провала! Иисус! И никого окрест… Я, грешный, думал: Иисус, страшней мой крест! Страшнее мук твоих – страдание такое! И это в месяц изумительный покоя, Солнцестояния, ликующей природы, Когда отрадны и закаты, и восходы, Когда является гвоздика полевая, Крестьяне лозы подстригают, напевая, Когда, сгибаясь, как фиалки на стеблях, Их внучки ловко косят травы на полях!.. А врач? Зачем… Моя болезнь – болезнь души. Из-за жары гулял лишь вечером, в тиши, Глотками втягивал я хмель смолы древесной, Ходил дорогою Малейруш[2], всем известной, Встречал работников плантаций и жнецов, И дилижанс почтовый, полный бубенцов, Порой смеялся встречь прохожим озорно, И было там, да и сейчас там есть панно, На маленькой часовне, возле старой груши: На нём – в чистилище страдающие души. Простая надпись, но пронзила сердце мне: «Не забывайте нас, страдающих в огне!» Грешно, а всё же мысли в голове теснятся, Что рад бы муками я с ними поменяться. Оставлю десять рейс [56] … А дальше по тропинке — Гора из гравия виднелась на суглинке. Стоял там крест, черней от влаги, чем графит, На этом месте кто-то раньше был убит. И был обычай: проходя издалека, Оставить камень там, молясь за бедняка… И каждый камень был – молитвы чьей-то след, И никогда они не замолкали, нет! Моления из камня, полные печали За кости бедные звучали и звучали… Я камень оставлял, а мысли по пятам: «Ах, если б это я лежал убитый там…». Шёл дальше, и тропинка вниз вела покато, Никто меня не убивал… И в час заката Шли девушки с плантаций, пели, пели, (Хотелось мне рыдать, я сдерживался еле…) Когда я был вблизи, стихала болтовня, Переставали петь, смотрели на меня, И, поражённые моею худобой, «Какой он немощный!» – шептались меж собой. И мельника жена встречалась по пути: На Ивовый родник случалось ей идти, Прекрасна, как цветок, спешила за водой, А голова из-за муки была седой… – Вам лучше? – Так… Немного меньше тошнота… – Пусть Вам помогут раны Господа Христа… В местечке, что звалось Казал [3] , вблизи дороги, У дома, крытого соломой, на пороге Слепой вдыхал тончайший аромат лугов… Когда он слышал голоса и шум шагов, Дрожащим голосом взывал, слеза во взоре: «Мой добрый господин, взгляни на это горе!» Ах! Горе мне! Слепой не видит, кто идёт, Участия к его беде с надеждой ждёт… И в довершенье я выслушивал тираду, Знакомого врача – соседа Делегаду: «Вам лучше не гулять, когда роса обильна», — И в сторону, себе: «Наука здесь бессильна». О, сколь моя судьба злосчастная жалка! Во всём старухи-смерти видится рука… Мне колыбель, что гроб, несомый на погост, А в новолунье серп повесили меж звёзд… Вот, вижу: девушки жнут в поле у реки, — Она средь них серпом срезает колоски! А вид полей весной? Подобен он занозе — Намёк на тление при мысли о навозе… И горлица была моей душой летящей… Агонией моей был вой еловой чащи… Раскинут нитки льна отбеливать на пляже — На саван мой пойдут мотки из этой пряжи… А если плотники, подвыпив, шутники, Куря и гомоня, проходят у реки, — Я думал в час, как проходили мимо нас: А, может быть, мой гроб закончили как раз… Ложился наземь, вверх лицом, дрожал в ознобе И думал: так лежать мне предстоит во гробе… Меж спазмом сумерек и обмороком ночи, В тот христианский час, что молнии короче, Меж шёпотами вечера, меж «чёт» и «нечет», Что дрозд или щегол из тени прощебечет, Когда поют ключи таинственно и смутно, Бубенчики волов звенят ежеминутно, Когда дорогой мулы мельника рысят, И криком, без кнута, их вразумлять он рад, Далёко, далекó там где дубы встают… Когда в часовнеТроицы [4] негромко бьют, Когда бывает: небеса, как в истерии, Меж слёз и стонов блёкнут скорбные, больные, Когда гвоздики семя зачинают в лоне, Под сумеречный свет, и плещется на склоне Вода ручья… Однажды, надо так случиться, Когда склонился над водою, чтоб напиться, Я в глубине изображение заметил: Слоновой кости лик был тёмен, а не светел, Господь! Старик какой-то, страшный и костлявый! Но волосы его – точь-в-точь – мои! кудрявы… Мой взгляд… Пронзили грудь мне сотни острых жал… Худой старик был я… О, ужас! Я бежал. Бежал! С тех пор из дома я не выходил. Не вижу я цветов, не слышу птичьих крыл, Мой улей пуст, и наслаждения пчела Мёд поцелуев не подарит: умерла… У арендатора у моего – две дочки. Красотки обе, Иисус! Как ангелочки! Ко мне бежали сразу, приходя из школы: Уж то-то было смеху, болтовни весёлой. Теперь зову их из окна, но – убегают… Что ж… Эти хвори бедных девочек пугают… И, видя бегство их, я сам не свой от горя… Мой Бог! Как хороши! Два стройных осокоря! Больных боятся: разве же болезнь пригожа? Я здесь, и нет меня почти: осталась кожа. Жизнь кончена, я понимаю поневоле, И всё, что можно сделать – покориться доле. И покорился… Но Карлота не давала Покою мне и ежедневно приставала Послать за доктором. И был один известный В окружности трёх миль: хирург и малый честный, Да Преза Велья [5] . Привезли его домой Ко мне… «Олá Привет»… (Он пульс пощупал мой, И посмотрел язык) «Ну, мой совет таков: Пусть пьёт побольше он, пусть смотрит бой быков…» И, наставления прервав на середине: «А главное, чтоб никаких стихов – в помине!»… Что ж, дока он в другом… Его не осуждаю: Он хворей не встречал таких. А я страдаю Чахоткою души. Итак… Моя Карлота! Она – сама любовь! Она – сама забота! Старушка добрая во мне души не чает И знает точно, от чего мне полегчает… И вот, молитвы стали слышаться всё чаще Перед иконой Божьей Матери скорбящей! Курился розмарин, и ставились букеты… Ах, бедная! Какая жалость – видеть это! И так печётся обо мне, моим капризам — Потатчица. То блюдечко со сладким рисом Приносит, сверху же мои инициалы Корицей выложит… Даёт вино, бывало, В церковной чаше, эта вещь у нас от дяди, Приора… Не пекутся так о кровном чаде. «Как мальчик любит»: смочит мне бисквит вином. Вокруг меня всё в доме ходит ходуном! Когда мне хуже, я её словам не внемлю, И, как беременным, есть хочется мне землю, И, бедная, за ней выходит на крыльцо. Воротится: гляди! Всё мокрое лицо Влажна земля в горсти… Всё видят небеса: Конечно, плакала! Но говорит: «Роса…» Когда же, наконец, иду, ещё печальней, В постель, – то проведёт до спальни – путь недальний, Уложит спать, а от неё покоем веет, И с нежной лаской, только няня так умеет, Целует, «Отче наш» читает шепотком И будто бы уже выходит, но тайком В тревоге слушает: я сплю? Уже затих? И спать нейдёт… Вы знали бабушек таких? Что ни минута, в двери наши: «Тук, тук, тук!» Все знали обо мне на мили три вокруг! А всё Карлота!.. Обо мне твердила вечно… (Здесь, кстати, всех друзей благодарю сердечно!) Ну, вот, Карлота у дверей: опять звонят. – Кто там?.. Не может быть! «Да, вам Сеньор Аббат Шлёт эту куропатку, что убита днём…» Ещё – Дон Себастьян [6] ! Вы помните о нём? – Ну, как же! Рыцарства он служит эталоном! «Прислал лосося вам из Тамеги с поклоном…» И доктор де Линяреш [7] : «он цветы прислал И доброго здоровья от души желал…» Ещё «сеньор из церкви» [8] … – Благодать Господня?! «Прислал вам перепёлку, что убил сегодня…» Ещё сеньор Мигел… «Не смог вас навестить… Прислал индейку вам, просил его простить…» Ещё дворяне: «были в здешних деревнях, Прислали книги и придут сюда на днях»… Все присылали, что могли и что имели, И все они узнать «как мальчик там» велели… Теперь Карлота… Боже мой! Вот так в ночи Трезвонит колокол пожарной каланчи! Карлота принялась рассказывать всем слугам, Как озабочена она моим недугом, И обо мне: что делаю, что говорю… – Сеньора Жулия [9] , я снова повторю: Порой в отчаянии я, мне не по силам… Я так его люблю! Ребёнком помню милым, Смышлёным рос, всегда шалил, не унывая, Красивый, что твоя гвоздика полевая. Сейчас не то: глаза ввалились, сам-то бледный, Спина согнулась, волосы висят, ах, бедный! И кашляет, и страх глядеть на худобу… Осталось только увидать его в гробу! Так молод! Светские манеры… – Ах, бедняжка! – Сеньора Жулия, мне и подумать тяжко… Как лён кладут сушить, и солнца жгучий зрак Его заставит растянуться – и вот так Мой мальчик… – О, сеньора добрая моя! С гадалкою [10] о том поговорила б я? Ведь, может, это порча: кто-то нашептал! – Он не был ведь таким, а вот, когда он стал Курить и пить – пришли «поэзии» к нему: Наверное – друзья, я что-то не пойму… Домой являлся за полночь, глядел устало. Ждала я дверь открыть и всё сама видала. Забросил лекции, проваливал зачёты, В газету всё писал – какие с нею счёты?! Отец его – святой! Таких и не бывало… Закрыл глаза и не бранил его нимало: Боялся огорчить… Но видела сама, Как думал по ночам… Ох, горе от ума! – В народе говорят: ещё в Коимбре где-то… Несчастная любовь… – Да что, уж лучше б это, Лекарство было б в церкви, слава Иисусу! – Коль девушка не хочет… коли не по вкусу… – Сеньора Жулия! Да ей хотеть не надо! Мой мальчик так умён, он не такого склада, Чтоб выгнали его… Такие дарованья! Да вот: почти закончил он образованье… Ах, Матерь Божия, воззри на эти муки! Я не пойму его… Порой возденет руки, Идёт по залам, точно гвозди забивает, И что-то говорит, кричит и подвывает, А что – я не пойму, и страх меня берёт, Дивишься каждый раз, не знаешь наперёд… Вчера пришёл, а в спальне свечка не горит (Спать любит без свечи), вот тут и говорит Так раздражённо мне: «Зачем там у стены Разлили воду?»… Глядь: а это свет луны! Ну, а когда я отвела его к врачу?! Чего мне стоило! Упёрся: не хочу! Не верил в докторов, твердил: «Во всей Вселенной Лишь Доктор Океан – целитель несравненный!» Но что ещё страшней томит его кручиной, Что хворости его является причиной — Большая книга[11], что всегда к его услугам: Не выпустит из рук, зовёт ближайшим другом! И мне читал, твердил, мол, «это – мой кумир». Ни слова не пойму… Зовёт его «Шекспир» Порой кричит стихи, а там такие вещи! Вся обомлею, так они звучат зловеще! Да вот, намедни, только ставила я розы Перед иконою Марии Долорозы Просила слёзно, чтобы Дева помогла Бедняжке… Он глядел, вдруг – вышел из угла И завопил: «Уж лучше эти семь мечей!» [57] И много было воздыханий и речей…

АНТУ Привет тебе, старик! Ищу отель «Могила», Здесь комната сдаётся или нет? Лишь спальня мне нужна. Я слышал, здесь премило? (Да я весь мокрый?! это лунный свет…) НАРОД Свет лунный на земле, как слезы в янтаре… Какая красота!.. Стели постель, старик! Так сладко, замирая, Дремать, дремать, не слышать… А пока Старушка Смерть, моя кормилица вторая, Дай мне испить грудного молока! СЕНЬОРА ЖУЛИЯ Ах! Луны в январе! МОГИЛЬЩИК Нет комнаты, сеньор, все заняты, увы, Когда желаете, имеются в канаве Бесплатные места, там тихо средь травы. Там горемыки спят… Вы отказаться вправе. ЗЕ ДУШ ЛОДУШ [12] Гляди, Мария, молоко с небес текло! Луна-то доится, кажись… Снял комнату вчера тут юноша один, Весьма доволен: на червях барыш имеет. Известно, что с собой подобный господин Приносит: кости лишь, плоть без червей истлеет. ДОКТОР ДЕЛЕГАДУ В ночи, как днём, светло! АНТУ Да, плоть у нас скудна. Но есть скелет! А, вот, души давно уж нет в помине… Скажи, ты сколько лет мне дашь? Сто лет? Пойдём! Уже луна взошла в долине. СЕНЬОР АББАТ И эта! Ей бы ризу принести, так нет! Одежду ангела! ЖЕНА МЕЛЬНИКА Сеньор, то лунный свет! Ох, сто! И те, что скрыл, никто не угадает… Твоих покойничков так нежит ночи тень: «Вы спите, мама к вам не опоздает, Пошла стирать она к источнику Белень…» АСТРОНОМ Такой луне быть летом в самый раз На Мартина! МОГИЛЬЩИК Покойно будет здесь, среди кустов пунцовых, И спальню вам всерьёз рекомендую эту: Есть много тюфяков, из дерева, свинцовых, Но сумаумы [58] , вишь, удобнее и нету. СЛЕПОЙ ИЗ КАЗАЛ Скажи мне, друг, который час? Напевая «Перина из корней, повита светом млечным, И простыни – земля, что мягче пуха гаг, Я в Судный День тебе их дам под небом вечным…» Готово. Что ещё? Не нужен ли табак? КАРЛОТА Луна, умерь свой свет, жестокий и всевластный! Дай мальчику поспать, ведь он устал… Несчастный! АНТУ Нет, больше ничего. Прощай, и дверь закрой. Какая ночь! Луна гвоздики открывает… Как тянет холодом здесь, в комнате сырой. Гасите свет. Меня одежда согревает… МАТЬ АНТУ Луна, сыночка моего поторопи! Согрето место, жду его… О, мать! Возьми меня к себе и слушай: в наш Последний час, ты не буди меня опять, Как раньше, дома, – ты меня не будоражь, Хотя бы и труба звала… Позволь мне спать… БОГ Спи, спи.