Химера, Тень, о ты, парящая в эфире, Не знаю, где, но ждёшь меня ты в этом мире, Та, что нежнее кружев Валансьена, Под белыми покровами, как пена, У ног священника зардевшись от стыда, Однажды скажет мне тихонько: «Да!» И будет ростом – Башнею Давида, И не теряя женственного вида, Предстанет чёрным тополем, увитым Лозой с листом блестящим, глянцевитым, И будут локоны кистями винограда, Черны, как плащ вдовы, как горькая утрата. И будет шпаге та рука подобна, Что снег белейший пристыдить способна, И пальцы дивные – острей кинжала, Веретена серебряное жало. И будут груди – гнёздами – ларцами, Где спят мечты пушистыми птенцами, И будет рот, как яблоко граната, И стан воздушный – лунная соната, Он невесом как сон, летящий снег, Как облакам пригрезившийся бег. И на неё взглянув восторженно – несмело, Я вспомню горных коз на Серра-да-Эштрела… И будет так она естественна, как травы, Как горных горлиц в небе утреннем забавы, И будет доброты невиданной, небесной, И будет искренней, как радость в день воскресный, И воспоёт её вечерний соловей, И дальний благовест невидимых церквей, И будет свет струить всечасно сердце в ней, И будет лилии и льна оно белей, Что бабушка пряла на пряслице хрустальном… И снег, и белые цветы на платье бальном, И мельника мука, и самый свет Луны В сравненьи с сердцем девственным – черны! Но на какой земле, сама того не зная, Меня та Башня ждёт, та Грёза неземная? Мне Фея – крёстная, пошёл я к ней узнать, В каких краях любимую искать. Та – палочкой своей сквозь шлейф тумана Вела до королевства здесь, у океана. Скажите мне, юные девы, Чей образ так светит вдали? О, девушки, юные девы Родной португальской земли! И в этот светлый день! Ещё так рано, что жива ночная тень, И спящих птиц едва колышет ветерок, Моя невеста выйдет за порог. Прощально ветви закачаются, упруги, С улыбкой выйдет, затрепещут руки… И с нею мать, родные… Нянюшка одна До двери проводив, застынет у окна, И слёзы фартуком утрёт под стук колёс, И будет так стоять, но не убудет слёз… И будут семь подружек при невесте: Семь юных девственниц, достойных этой чести, Из бедных, как они нарядами гордятся! Их матери в толпе глядят – не наглядятся… В Санта Ири́и, во дворе церковном С почтением, всегда немногословным, Народ приходский будет ждать, а я О мелочах крестьянского житья Затею разговор и о дожде… Народ у нас – дитя, как и везде: Крестьяне, радуясь вниманию сеньора, И сами с «доктором» [21] разговорятся скоро, И будут прибавлять не раз к своим словам: «Храни Вас Бог, сеньор!», «Пусть Бог поможет Вам!» И у меня на сердце будет благодать. Но всё же Ангел мой не должен опоздать… И вот старик воскликнет: «День уже настал!» Но это не заря: сверкающий кристалл Известняков Санта Ирии пробуждая, Подобно дню, невеста выйдет молодая. И белая, вся в белом, света безгреховней, Покажется мне дальнею часовней. И скажет нам пастух ближайшего местечка, Что это от него сбежавшая овечка. И скажет дурачок Жуан, он наш сосед, Что это в январе рождённый лунный свет. И скажет мельнику рыбак, суров на вид, Что лодка у него так по волнам скользит. И мельник рыбаку шепнёт, присев на сланце, Что это мельница его кружится в танце. Но Ангел подойдёт к дверям во храм, И я, дрожа, похолодев, ей руку дам. И глаз её благословение приму, Через порог вступив во храма полутьму. И будет там Христос, и тихий свет лампад, И обвенчает нас Сеньор Аббат. И будет свадьба, и на торжество Придут в деревне все до одного. Споют на свадьбе девушки села, И в песне честь невесте и хвала. И будут рокот кастаньет, и танцы, погляди! И тридцать золотых монет у каждой на груди. Невеста же сердечною улыбкой Ответит им сквозь окон сумрак зыбкий. И ночь накинет плащ, надвинет капюшон… И праздник будет завершён. И после, после Ангел будет отдыхать, Обняв её, заплачет с нею мать… И будут окна в сад у спаленки её, И пением ключа наполнится жильё, Ни звука более нигде: уснули поселяне. Задремлет Ангел мой, воде внимая, словно няне. Но как без Ангела горам и городку, Её утратив, как унять тоску? Я вновь к волшебнице, чтоб мне ответ дала: Ни разу ль палочка её не подвела? На небе три звезды – её ответ: Волшебной палочкой мне написала: «Нет!» Скажите мне, юные девы, Чей образ так светит вдали? О, девушки, юные девы Родной португальской земли! Наш Дом! Ах, крёстная, ты покажи, что будет в нём! И вижу: домик на холме, других не хуже: Весёлый, белый, безыскусственный снаружи, И чистоты тончайший аромат, Чтоб говорили: «Там живёт Сеньор Аббат!» Внутри же тени пусть сплетаются глухие, Рыдают залы в тишине от ностальгии, И мебель прежних лет, массивней, тяжелее, Стоит, мою тоску всегдашнюю лелея, (Чтоб о столетьях прошлых плакал дом и пел, В которых я родиться не успел). И за окном – прощальный свет, закат продлится, И Безнадёжная Мечта придёт молиться, И стареньких часов бой глухо раздаётся, Как будто сердце умирающего бьётся. И целый день – один я в этой келье У очага, где огненно веселье. Забыв про всё, не видя никого, Уйду я в размышлений колдовство. И буду думать, медиум печальный, Про Божий Замысел, высокий, изначальный, Возжажду знания на грани ведовства О странствиях души в ночи, где плоть мертва. И духов призову, и в мёртвой тишине Один премудрый дух приблизится ко мне И будет говорить, со мною не лукавя… И в страхе все бегут, меня во тьме оставя. Но Непорочная войдёт – сама Луна Осветит залы – и воспряну ото сна. И за руку возьмёт, как малого ребёнка, А голос ласковый так будет литься звонко, И мне, дрожащему, на сердце мягко ляжет: «Ты не печалься», – Ангел скажет. И сострадания полна, и благостыни, Взойдёт на горы, спустится в пустыни, И пронесёт супружество сквозь годы, Сквозь мелочи досадные, невзгоды. И будет утешением скорбящим Участием своим животворящим. И по субботам, в день для подаянья, Завёрнутая в звёздное сиянье, Всем будет помогать: слепым, увечным, Согреет их теплом своим сердечным, И тем ещё, кто на охрипшей скрипке Играет и поёт о любящей улыбке, Про гибель кораблей в тумане и во мгле… И всем обиженным, кто ходит по земле… И эти праведные изберёт пути, Чтоб отмолить мои грехи, меня спасти! И будет зашивать, не тратя лишних слов, Дублёный морем, рваный парус рыбаков. Благословение очей её отныне Их охранит от гибели в пучине. И в бурю страшную, печальна и чиста, Поставит свечи перед образом Христа, Молясь за души гибнущих на море, Сама свечой горя, слезой во взоре. А я уйду… с балкона слушать гром, При молниях писать трепещущим пером! И только в этом будет жизнь её… Во Имя, Господи, Пресветлое Твоё Всё время посвящать делам богоугодным: Раздетых одевать, нести еду голодным, Давать убежище и утешать в печали, Чтоб в нашу дверь всегда несчастные стучали, — Такая жизнь под силу лишь немногим… И Бог: «Смотрите!», – скажет нам, убогим… И в меру сил моих ей буду подражать, И, поклоняясь ей, любить, как Божью Мать. И то, что было мне оставлено отливом От детских снов, когда я был счастливым, Заполнится опять водой живой: Морским простором, вольной синевой. И будет Жанной д’Арк, услышавшей мольбу, Вознёсшей до своей – мою судьбу, Вливающей в меня огонь и силы… И будет рядом до моей могилы, И смерть найдёт, у гроба павши на колени, Чтоб вместе нам идти Долиной смертной тени… Но где же прячется она меж бурунами — Земля обетованная и знамя? Я Крёстную прошу: «Сомненья укроти: Смогу ли Непорочную найти?!» Та две звезды зажгла над синевой пруда: Волшебной палочкой мне написала: «Да!» Скажите мне, юные девы, Чей образ так светит вдали? О, девушки, юные девы Родной португальской земли!

Счастье мне в руки – вот бы досталось! Кто мне пожалует то волшебство? Не перейти ни самую малость За четверть века – вот, только всего… Жить без претензий, в доме белёном: Домик близ моря и в зелень одет. Морем дышать мне, бризом солёным, Жарил сардинки бы я на обед. Бог с ней, с удачей, денег не надо, Ренты доходной и ценных бумаг. Я б экономил: фрукты из сада, Много не тратил и жил себе так. Вечером шёл бы мимо колодца: Девушки смотрят мне нежно вослед… Кто-то из них так славно смеётся, Кто-то затянет и звонкий куплет. Не озабочен, прост и безгрешен, Вечно доволен я тем, что со мной. И получил бы, в жизни утешен, Царство небесное этой ценой. Что мне в таланте? Жить надо просто, Кто размышляет, тот – сам себе тать. Мне бы считать, хоть до девяноста, И не писать бы мне – только читать. Жёнушка, дети! Жизнь обустроить! Жёнушка-горлица, так весела! И не замедлит радость удвоить: Чтоб у голубки и дочка была. Счастьем бы светлым жизнь выплеталась! Только – проснёшься – и нет ничего!.. Счастье мне в руки – вот бы досталось! Кто мне пожалует то волшебство?

Прости меня, мой Мануэл, что допоздна Брожу опять, но это не моя вина. Виной – Коимбра, злая грусть её пейзажа, Что ноет всё больней, мне душу будоража. О новостях? Послушай, нервы, как разъяты! Ты ветер попроси сдержать свой бег проклятый. Умолкни, стонущий, послушный ветра бегу, Шум чёрных тополей на берегах Монтегу! Чем ветру плакать так, пусть тучи разверзает, Зальёт слезами боль, ту, что его терзает. Меня он мучает! Скажи ему, скажи! Ах, он мне тягостней, чем старые ханжи, Молитв мелодию бубнящие галопом, Страшней медведя [25] , что с усердьем узколобым Урок ответит свой, страшнее, чем алмаз, Скрипящий по стеклу, чем холод лживых фраз… Реви же вихрь, реви и пожирай мне душу, Залей рассудок мой, как море топит сушу, Впитав всю темноту, безвыходность стенаний. И волны – лунный свет моих воспоминаний. В моей лачуге, в ночь, частенько так бывает: Колдует ветер, духов с моря вызывает: Дни лета прошлого, безумия и света, И там часов каминных сердце бьётся где-то… Какие времена, как звёздочки, вдали? Ты знаешь, Мануэл: те, что уже прошли! И грусть от этого, и слёзы накипают, И меркнет лампочка, и тени наступают. А сон уходит, и привидится мне скоро: Песок искрится, вдалеке встаёт аврора, Плыву в челне по морю Господа Христа, И смуглый Габриэл [2] на вёслах… Даль чиста. А призраки идут, из тьмы идут на свет, В одеждах чёрных расставаний прежних лет, О, сколько их! Мечты, видения офелий, Звездами дальними мерцая еле-еле На небе памяти нежнее и печальней, Прошепчут исповедь студенту в скромной спальне. Виденья милые! Ко мне, забудьте страх! Река сладчайшая [26] , сквозной туннель в лесах! Здесь Анту плыл, и за челном струилась пена… И к мосту Таварéш спускаясь постепенно, Нагими плавали в полдневную жару [3] ! И всё прошло! Лишь пены хлопья на ветру! И всё прошло… Теперь не то: какие шутки! Ведь, как в монастыре, у бакалавров сутки. Приходится терпеть студенческому люду: Профессора снуют и нос суют повсюду! И лишь когда закат восстанет над рекой, И в бакалаврские сердца войдёт покой. Едва коза [27] проблеет жалобы, как сразу Спич прозвучит: на полчаса всё те же фразы… Студенты по домам спешат, как сельский люд С полей идёт в тот час, как «Троицы» [28] пробьют. Ах, Мануэл, ты говорил, и ты был прав, Когда решился я, в Коимбру путь избрав: «Не стоит, Анту [29] …» – говорил, но всё напрасно… Пошёл – и курса не закончу, это ясно. Насколько б лучше мне по-прежнему учиться В природной школе, ведь могу я поручиться: Вольнее нет и нет ей равных в этом свете! Профессор Океан – знаток на факультете! Он нам прочёл из психологии немало, Всего лишь года, чтоб закончил, не хватало. Уроки наблюдений, истин вечный блеск, Был полон тайного значенья каждый всплеск, И ветра стон, и солнца пламенное веко… Уже прочёл он всё о сердце человека. Я на Коимбру променял приют лесной, Где ректор-Пан стихи читает под сосной! Зачем? Да, может быть, причина просто в лени: Коза – там дрозд, поёт, чуть свет прогонит тени… Ах, Мануэл! Тоска! А издали мечталось… Но то же, что всегда, со мною снова сталось: Лишь даль меня влечёт, мистерия надежды, Ну а вблизи – спадают лёгкие одежды С моих иллюзий и – вдруг всё перевернулось. Душа от изумленья всколыхнулась… Вот и таверна знаменитая Камелий [30] Была ты небом для меня, на самом деле, Где ужин подаёт Мадонна, не иначе, Студентам старших курсов, баловням удачи. Ах, на Мадонну я взглянул из-за кулисы: Камелий больше нет, осталась «camelice» [31] . Но проступает в суете пустой, постылой, Другой Коимбры, легендарной, облик милый… Свет лунный здесь так ласков! Ну, а девы, девы… Как поцелуй пьянят, чаруют их напевы, Средневековые повадки и черты — Какие девушки!… Ах! не поверишь ты! Когда цвет ивы оттенил декор балконов, Нашёл и я себе весёлых компаньонов По дому. Возле них, как солнышко пригреет. Вот, Марио [4] – всегда развеселить сумеет. При нём и смерть бела, и значит, будем живы: Смеются даже ветхой мантии разрывы! Фернандо [5] не видал? Как остроумен, страх! Ну, вылитый из Сантареня он монах! Дуэт голландочки, блондинки в горностае, И португальца… Ну, а Мишку [6] ? То святая Тереза Иисус в мальчишеском наряде… Ну, приезжай сюда, дружище, Бога ради! Я знаю, ты пленишься этой стороной, Давай мне руку, и пойдём скорей со мной! Пробило четверть: перерыв. Ну, вот, смотри! На это стоит посмотреть, держу пари… На галереи, где века гуляли мавры, Сейчас из тесных клеток выйдут бакалавры. Их спины сгорблены, а голоса негромки… Ну, кто поверит, что они и есть потомки Отважных моряков шестнадцатого века? Худые, бледные, учителей опека Их обескровила… Да ты не хохочи: Ну как такие смогут взяться за мечи? – И доктора [7] ? – Вон те, которые построже. Два исключения, другие все похожи: Великий Пост Души! На всех печать поста… Смеёшься? Нам с тобою, грешным, не чета. А тот надменный великан со статью кедра, Что на меня так нежно смотрит, – это Педро Пенеду [8] ! Педро мой! И надо так случиться, Что я, счастливец, у тебя могу учиться! О, Педро! Милый друг! Душа моей души! Я помню маленьким, когда в ночной тиши Капризничал, то нянюшка моя, бывало, Меня пугая, буку – Педро – призывала. Я затихал, она ж, используя находку, Ну, имитировать тяжёлую походку… – Тук! Тук! – Сейчас войдёт! Не любит он нытья! И ты входил, о Педро, в страхе видел я! Мой старый Педро! Призрак, пугало из детства! Я так тебя люблю, что даже знаю средство, Как сохранить твой труп нетленным на века (Однако Педро не умрёт наверняка!): Возьму тебя и, увенчав зелёным миртом, Засуну в башню, что заполню чистым спиртом, И для потомков налеплю на ней гигантский Ярлык: «Аль-Бейд, король, владыка мавританский». Чу!.. Мануэл, сигнал! На волю поскорей! Пойдём… Ведь солнце нас встречает у дверей, Там душу освежим, целуя и любя… В места мистические поведу тебя: Пейзажей нет и незабвеннее и краше! Тентýгал, Тóрреш, Сéлаш, Оливáйш, Сернáше, Фигéйра-деЛорвáн, Кондéйша, Назарé [32] ! В моём вы сердце, как листочки в янтаре… Течёт из сердца в бликах солнечных лучей Воспоминаний несмолкающий ручей. Кондейша? Ну, пошли, там праздник бьёт ключом! – А солнце, пыль, толпа?! – Нам это нипочём!! Глаза девичьи – лунный свет, и нежны лица. Студентам с девушками любо веселиться: Цветы с груди подруг срывают, трепеща, И плечи их укрыть спешат полой плаща. А старики молчат, мешать-то нет нужды: Один лишь поцелуй не натворит беды! Сельчане пожилые незамысловаты, Подходят за советом: мы же адвокаты, У нас – смекалка, ум и знание закона, В народе к «докторам» почтение исконно. Подходят: что им делать? Лишь пробились всходы, Тут ливни, как на грех – весь труд испортят воды… – Что делать? Пейте их! – подскажут им нарочно. Уходят, обещают выполнить всё точно. Тропинка вьётся возле ярких страстоцветов… Ах, горе вам, бедняги, от таких советов! Тентугал? Утра синь! Бери скорей перчатки. Где шляпа? Собрались? Ну, вот, и всё в порядке. Всего-то десять миль, и тракт сейчас пустой, Алберту [9] ожидает нас и милый Той [10] . Сегодня чудный день! Таким был мир в начале! С утра я видеть не хочу ни в ком печали! Дари нам осень аромат свой колдовской! Прочь, меланхолия! Вокруг – покой, покой!.. Вот чёрных тополей нагой, печальный ряд. Щеглы на ветках, пусть вас пеньем оживят! Стоите, грустные, с восхода дотемна, А ветер к вам несёт листву и семена, И птиц, и дождь, и сор, и тучи комарья… Бедняжки, тоже одинокие, как я…. А осенью вас ветер дерзко оголяет, Сгибает до земли и кашлять заставляет… Стоите в саванах, готовы для могилы, Напоминает мне ваш ряд, ваш вид унылый Домишки с краю для чахоточных в селе. И встретимся ли, нет – мы боле на земле? Но вечный есть покой и вечная краса, И души всех взойдут на эти небеса, Кто жил и принял смерть и в море, и на суше — И души чёрных тополей, и наши души. И там мы свидимся опять, где нет страданья… До встречи тополя, до нашего свиданья… И вот, уже пейзаж тоскливый за спиной, Пошли холмы звенеть травою-тишиной, Быки пасутся, мессы птиц в небесной шири… И солнце сеет справедливость в нашем мире… На костылях калеки, еле тянут ноги, Повозка наша быстро катит по дороге, Монетки брошу я, на них лучи играют, А внучки бедолаг монетки подбирают. Вот Сан Жуан ду Кампу утонул в пыли, И, наконец, Тентугал забелел вдали. Тяни, Пятнистый, живо, мальчик, постарайся, Ещё чуть-чуть – и отдых, ну, не упирайся! Мы едем всё быстрее, и пыль за нами вьётся… На месте! А Тентугал солнечно смеётся Домишками своими… Чудное местечко Люблю его: здесь лес, и монастырь, и речка!.. Монахиня здесь есть: краснею и бледнею, А словом ни одним не перемолвлюсь с нею. Куплю у ней пирог, проделав путь неблизкий, Мечтаю: в пироге есть место для записки! А это, ведь, конверт, себе я говорю, А вдруг в нём сердце милой, вот я посмотрю!.. Разрезал, а внутри – корица и мускат… И сердце лишь своё я повезу назад.

Тоска – «саудаде», тоска – ностальгия, Печальное слово! Гаррет так любил эти звуки благие, Как память былого! По деве с Мондегу, с Мондегу родного, Тоска без конца Лилась, выливалась из глаз у немого, Из уст у слепца. Тоска – ностальгия! Она вышивала, Слеза на ресницах… Трудясь над приданым, она напевала, О птицах, о птицах… Тоска! Как любила она напевать, Идя от новены… Смотрите: похожа на Божию Мать: Черты вдохновенны! Тоска-ностальгия меня настигает Под шелест дождя: «Тот, кто напевает, беду напугает» [33] , Я пел, уходя… «Студент – твой Виржильу, во Францию доля Его увела! Не плачу, его задержаться неволя, Ах, мне бы крыла…. «Сто рек, эти реки шумливы и скоры, Меж нами легли… За теми горами другие есть горы, Другие вдали! «Ах, годы разлуки промчатся, промчатся, Вернётся учёным, И в церковь святую пойдём мы венчаться С моим наречённым! «Виржилиу – ангел; как я – он высокий, Замру, вспоминая… Его поцелуи… Исполнятся сроки, Ах, Матерь Святая! «Любовь – утешенье, венчанье на царство, От скуки заклятье! Любовь – та болезнь, от которой лекарство Лишь смерть иль объятья. «Хотела сказать о любви у вербены: Лишь имя шептала… Ирене молчала (Зовусь я Ирене) И вся трепетала. Как шёл он к калитке, луна голубела… «Останься», – шептала. Ах, эти глаза! Я всегда их робела… И смотрит устало! «Ах, профиль Терезы в заветной тетради, Вечерняя синь… О, сумерки в Лáпе, о ночи в Эштрáде, Шопáл и Жарди́нь! «Глаза, как провалы, лицо восковое Мне видится снова! И голос Виржильу, ах, слаще он вдвое — Из мира иного! «Тоску изливаю в молитвах и пенях: Прошу одного… Горят мои свечи, и я – на коленях… Но нету его! «Рождались деревья, росла вместе с ними, Как прутик, легка! Засохли деревья, сменились другими… Ах! жизнь коротка! «Ты, речка любови, течёшь из Портéлы, Впадаешь ты в море, Не видишь ли парус? Не видишь ли белый? На вольном просторе… «Мондегу, летишь ты горами и чащей, Вдоль пашен, полей. Мондегу приливов, стремнины журчащей, Больших тополей! «Но, ах! Мой Мондегу, певучий, любимый, В тени бересклета Приходит – уходит, всё мимо, да мимо, И нет мне ответа….»

Смотрю на угольки в жаровне И вспоминаю, всё любовней, Деньки, когда я был юнцом; И счёт часам в мечтах теряю: Поездки [34] наши повторяю По Дору [1] старому с отцом. Какие чудные вояжи! Сложив пожитки в саквояжи, С рассветом мы готовы в путь. – Прощайте! Коротка разлука, – Адеуш [35] ! – колокольцев звука Ну как теперь не вспомянуть? Катилась день и ночь карета, Звенела в переливах цвета От света пьяная земля. О, Боже! Было всё так ново: И запах луга травяного, И лёт неспешный журавля. Тока и ветряки, сараи И замки – всё в себя вбираю, Что мимо движется в окне.. Пейзаж возвышенный и милый, Как чреву, что меня носило, Тебе обязан всем во мне. На проводах вблизи усадеб Любились в месяц птичьих свадеб И трясогузки, и щеглы. А реки, тихие в долине, У моря пенились в стремнине, Гривасты, взбалмошны и злы. Под солнцем – злато кукурузы! Там пахарей пестрели блузы: Внеси навоз, добавь золы, Соху готовь, да помни сроки… На целине звучал далёкий Протяжный рёв: «Эгей! Волы!» Когда ползла карета в гору, Скрипя и жалуясь, в ту пору Крестьян встречали мы; чуть свет Поднявшись, ждали у обочин. Я грустен был и озабочен, И долго им глядел вослед. Их облик робок и смиренен, Скорее жалок, чем степенен, Как с горечью я отмечал. Снимали молча шляпу или «Благословен Господь!» твердили, «Да славится!» – я отвечал. И мягко сумерки спадали, Ещё закатом рдели дали, И плакал ледяной родник. Кто Траз-уж-Монтеш [2] позабудет? Шум родника здесь жажду будит. Пробившись сквозь густой тростник. И вот – подъём на тракт Новелаш [3] , Здесь толстый красный Кабанелаш Вручал мне вожжи и при том Шутил, что кони упросили: Со мной они довольны были, Я их не мог стегать кнутом. Гостиница за поворотом, Стремимся мы к её щедротам: Дом славный, звался он Казайш [4] . Приветны доны Аны взоры: «Чего хотят мои сеньоры?» Бифштекс божествен, хлеб свежайш… «Садитесь, кушанья простыли». Ох, блюда вкусные, простые, Смеялось на столе вино, В часах кукушка куковала… Но Кабанелаш входит в залу: «Идёмте, в путь пора давно». Я видел, как на небосклоне, У португальской ночи в лоне Светило яркое зажглось, И светом предрекло бесстрастным: «Поэтом будешь и несчастным!» Так сказано, и так сбылось. Мой бедный Принц, о чём мечтаешь, В каких ты небесах витаешь Под сенью звёздного шатра? Или, рождённый трубадуром, Любовным мучишься сумбуром: Любови первой – грусть сестра… И вновь на землю тени пали, В плащах согревшись, люди спали. Бывают ночи так свежи… Я спать не мог, о, Бога ради! Ведь дальше, там, на Тровоаде [36] Порой случались грабежи! Разбойники! Мечта мальчишки! Плащ, пистолеты: всё, как в книжке, Я б путникам не угрожал, Зла против них не умышлял бы, А милостыней оделял бы, Подвешенной на мой кинжал. Что ночь – светлей луны сиянье, Под слёз её очарованье Карета всё катилась в синь. И к полночи всенепременно В село въезжали мы надменно Под звон бубенчиков: «Тлинь-тлинь». Наш дом среди большого сада Сиял огнём, как для парада, Смущённо отступала мгла. Казалось, что со всей округи Сбежались со свечами слуги, И бабушка с улыбкой шла. О, Иисус! Тут не до скуки! «Что за глаза, какие руки! О, Боже!» – слёзы из-под век… Объятия, вопросов море И восхищение во взоре, Как будто я здесь не был век. «Скажи, а как твои занятья? Хотела бы тебя видать я Учёным! Смог бы отдохнуть. Устал в своей Коимбре, бедный? Цветочек мой, худой и бледный! Уж не любовь ли нудит грудь? Пойдём-ка, отдохни с дороги», — И наставленье на пороге: «Смотри: со светом не уснёшь!» А в комнате в часы ночные Уютно, простыни льняные… О, запах льна, он так хорош! Вода для умыванья плещет, А всё во мне уже трепещет, Я мысленно стихи пишу. «Мой мальчик, помолись в постели, Свет не забудь же, в самом деле…» «Ах, бабушка, уже гашу!». Притворно, для родных, зевая, Я книзу проносил, скрывая, Гаррет [37] , о, страсть моя! Читал… Чуть погодя, мольба всё та же: «Цветочек, ты не слышишь даже! Свет погаси, ведь ты устал!» «Гашу, гашу!» – спешил с ответом, А всё читал; перед рассветом — Вновь бабушка: «Ответь, ты спишь?» Я спал, рассвет вставал, желтея, Мне снились тётя Доротея И милый Жулиу Диниш [38] . О Португалия родная, Эпоха детства озорная… Я на чужбине всё сильней Люблю вас! Не имел наследства, Не знавший путешествий детства Иль бабушки – под стать моей!

– О, вы, зелёные смоковницы, что плачут По всем путям, людьми от века нелюбимы! И новобрачные под ваш шатёр не прячут Любви бесценный дар от нас, идущих мимо. – Зелёные фиги, зелёные фиги, Пускай говорит! Любовь ваши кроны у старенькой риги В эдем претворит! – Весь мир не терпит вас, от мала до велика, Пичуги гнёзд своих в ветвях у вас не вьют. И место, где вы есть, и сумрачно, и дико, И грязь, и лужи там, а вовсе не уют. – Одну посадите вы мне над могилой, Запомните ж вы! Пусть фиги чернеют, как траур унылый У бедной вдовы! – Ваш запах тягостен и вреден обонянью, Противен всем вокруг, и не о знати речь… Крестьянин, нос зажав, меж вас проходит ранью И ввечеру он в печь – не вас несёт зажечь. – Ваш запах, как ладан (не знаю душистей!), Ну, как не ценить? Ах, если б для милой на тонком батисте Его сохранить… – Костлявые, в тряпье зелёном и без кожи, К нам ветви тянете, а вид ваш озабочен… О милостыне вы нас просите, похоже, Как нищие, что ждут прохожих у обочин! – Ах, нищим подобны, и спины вы гнёте Под грузом плодов! Никто не подаст вам, вы – нищим даёте От ваших трудов… – О, горе вам! гниёт упавшая лесина, И плотник не придёт использовать её. Для виселицы лишь подходит древесина, И вешают на ней презренное ворьё. – Ещё клеветы я глумливей, – о, Боже! — Не слышал досель! Из фиги хочу себе брачное ложе!… Потом колыбель. – Друзей у смоквы нет среди других растений… А капли чёрных фиг средь голизны видней, — Они, ведь, капли слёз всем ненавистной тени: Повесился он здесь в один из страшных дней! – Ах, чёрные тоже, на белом так чётки, Мне сердце пронзили — На скорбной Голгофе в руках Его чётки Скользили, скользили… – Когда смоковницу откроет лунный свет, Нагую осенью, под нею лист опавший, Я вижу пред собой Предателя скелет Он плачет вечно тут, Учителя предавший. – О, вы, мои фиги, забудем досаду, Пускай говорит! Огонь ваш в камине, чарующим фадо Пылает – горит…