Глава I: Ужас бродит по тайге

В глубине северо–западных лесов России, где‑то между Ладожским и Онежским озёрами, в двух днях езды от Петрозаводска, притаилась в тайге уединенная деревенька Васильковка. Маленькое поселение лесорубов, где в пятнадцати домишках прозябают вдали от цивилизации забытые миром васильковцы, едва ли примечательно близостью маленького старого монастыря Святого Николая. Там доживают свой век семидесятипятилетний настоятель отец Феофан да двадцать два разновозрастных монаха, утаившихся в этом богом забытом уголке от мирских неприятностей и тревог.

Здесь, в перекошенной бревенчатой избе, славном жилище семьи Петушиных, в поздний ночной час светится одинокое окошко. Спят хозяева Дарья Филипповна и Тихон Федорович, спит их бойкий и любопытный сынок Гришка, но в небольшой комнатке, увешанной образàми, всё не потухает слабая настольная лампа.

В тускло освещенном помещении сидит, низко склонившись над столом, усталая, но довольно молодая женщина — недавняя жиличка семьи Петушиных. Ее густые каштановые волосы, заплетенные в две тяжелые косы, лежат на спине, а непослушная выбившаяся прядь всё время спадает на глаза, мешая сосредоточиться. Женщина старательно что‑то пишет в широкой общей тетради, то и дело останавливаясь и устало сжимая пальцами виски.

На растрескавшейся лаковой поверхности стола валяются кипы бумаг и папок, давно отчаявшихся содержаться в порядке. Недопитая чашка кофе оставила коричневый ободок на отчете участкового Зубатова:

«16 апреля, в семь часов утра, монах монастыря св. Николая брат Георгий (в миру Анатолий Демидов), 49 лет, ворвался в трапезную комнату прихода с кухонным тесаком угрожающих размеров и без всякой на то причины набросился на своих собратьев. Брат Панкрат (Аркадий Дубов) был убит ударом в сердце, пятеро монахов получили ранения различной степени тяжести. После непродолжительного замешательства братья Святониколаевского монастыря смогли связать Демидова и обратились в участок. Анатолий Демидов от дачи показаний отказывается, уверяет, что не помнит ничего, кроме приступа ужасной ярости. Отчеты допросов прилагаются». Тут же валялись и многочисленные протоколы допросов, на одном из которых красной ручкой было обведено: «…помню только мужчину в камзоле, растрепанного и страшного, с дикими глазами сумасшедшего — я увидел его на рассвете того дня, в свете молнии и до сих пор с ужасом вспоминаю это лицо. Кто он и откуда взялся — не знаю. Потом меня захлестнула ярость, ужасная, дикая — и я не помню ничего, ничего, кроме красных кругов перед глазами и нескончаемой, всё застилающей злости…»

Среди бумаг на столе были и другие занимательные документы: «29 апреля был убит при попытке предотвратить бегство задержанного А. Демидова охранник Святослав Татищев тридцати одного года. А. Демидов, 16–го апреля задержанный по обвинению в убийстве Аркадия Дубова и покушении на других монахов Святониколаевского монастыря во время заключения вел себя смиренно и покорно, не буянил и шуму не поднимал. Внезапный приступ агрессии был совершенно ничем не мотивирован. В десять часов вечера подследственный стал кричать, призывая охранника. Слава Татищев подошел к камере и по неизвестным причинам отворил ее — после чего был атакован Демидовым, который сбил его с ног и умертвил посредством обломанного конца ручки обеденной ложки. Татищеву были нанесены 72 колотые раны в различные области тела. Привлеченный шумом, я застал Демидова за совершением этого зверского убийства. Он был охвачен бешеной злобой. Вследствие самозащиты я вынужден был застрелить А. Демидова, который бросился ко мне. Участковый с. Васельковки, Д. Зубатов».

Из ярко–розовой папки на том же столе торчали две распечатки личных дел на имена следователя по особо важным делам города Петрозаводска майора Алексея Семеновича Бурлакова и его помощника Павла Сергеевича Распутина, прибывших в Васильковку в связи с чрезвычайными событиями второго мая. На одном из листов авторучкой был написан номер мобильного телефона с припиской в скобках: «нет сетки».

На другом, рукописном листе витиеватым старомодным почерком значилось следующее: «Уважаемый Дмитрий Сергеевич! В связи с чрезвычайными событиями и т. к. Вы просили написать обо всех необычайных изменениях в поведении моих подопечных, довожу до Вашего сведения информацию о крупной ссоре между братьями Илларионом и Платоном, имевшей место второго апреля. В ходе ссоры, перешедшей в драку, брату Платону были нанесены две ножевые раны (не опасные). Сейчас оба брата пребывают во здравии и более не враждуют. Я отмечаю этот факт, т. к. это был первый на моей памяти подобный случай за последние 10 лет. Кроме того, брат Илларион так и не сумел объяснить, почему он схватился за нож. Хочу также, предупредив Ваш вопрос, отметить, что брат Илларион и задержанный Вами брат Георгий не имели между собой особенно близких сношений. Настоятель Святониколаевского монастыря отец Феофан». А на полях красными чернилами и иным почерком: «Илларион упоминает привидевшиеся ему «выпученные глаза, пылающие зверским огнем, длинные сальные волосы, лицо ужасающей бледности и белое жабо». И подчеркнутое «см. показания Демидова (!)».

Еще один документ гласил: «30 мая. Задержан Петр Марин, 47–ми лет, электрик. В ночь с 29 на 30 мая, явившись с работы домой, задержанный избил супругу, гражданку Марину Маргариту Ильиничну, после чего набросился на их совместную дочь, гражданку Ангелину Марину, 17–ти лет, произведя над ней насильственные действия сексуального характера. Во время этих действий прибежавшие на крик соседи, среди которых был помощник участкового Алексей Платонов, произвели задержание гражданина Марина. В участке задержанный потерял сознание. Очнувшись, проявлял все признаки полной потери памяти. Местный врач Петр Кареленский не смог дать никаких гарантий достоверности помешательства задержанного». И на полях, красным: «днем посещал Святониколаевский монастырь, чинил проводку в храмине».

К этому документу был скрепкой прикреплен еще один: «Прибывшие днем 30 числа из Санкт–Петербурга следователи Ева и Герман Измайловы провели допрос задержанного 30 числа Петра Марина, содержавшегося в больничной комнате участка (на втором этаже). В ходе следствия задержанному удалось вспомнить некоторые аспекты своего преступления, и он в отчаянии выбросился в окно, угодив на заостренные доски деревянного забора внизу, и скончался на месте».

«6 июня Панкрат Уткин, 57 лет, сторож, вернувшись с ночной смены, без какого‑либо известного повода умертвил посредством топора свою супругу Аделаиду Тихоновну Уткину и пятерых детей: Татьяну (13 лет), Виктора (12 лет), Григория (6 лет) и близнецов Ангелину и Веронику (2 года). После совершения этого страшного злодеяния Панкрат Уткин повесился в сарае собственного дома, не оставив каких‑либо разъяснений своего поступка». А на полях краснели странные, дважды подчеркнутые слова: «могила безмолвствует со 2–го числа».

Последняя из наиболее примечательных бумаг, казалось, имела мало связи со всеми остальными. Косым, неровным почерком на пожелтевшем листе несколько странной бумаги, значилось следующее: «Третьего марта в окрестностях Святониколаевского монастыря (Карельская республика) наблюдалась некоторая сейсмическая активность, не свойственная этому краю. В результате небольшого землетрясения произошел обвал в монастырских подвалах. Через два дня после начала разбора завалов был обнаружен проход в неведомый склеп, где содержались останки неизвестного. По наведенным согласно указаниям отца настоятеля справкам было установлено, что это, вероятно, останки пропавшего без вести в 1693 году владельца помещения монастыря на тот период времени графа Сергея Кривостанова. Под этим именем останки были перезахоронены на монастырском кладбище 16 марта сего года». Бумага покоилась на вовсе невесть как сюда попавшей полулегендарной истории этого самого графа Сержа, написанной в неком древнем рукописном фолианте, заложенном на необходимой странице изображением Божьей Матери. Семнадцать страниц фолианта, посвященные графу Сержу, сводятся примерно к следующему: в конце XVII столетия в замке, ныне представляющим собой Святониколаевский монастырь, жил богатый и жестокий самодур граф Сержио Кривостанов. Поговаривали, что он — колдун. Граф ни с кем не общался, редко выезжал из своего уединенного замка и был едва ли более мягок со своими крепостными, чем будет через сотню лет печально известная Салтычиха. Немало крестьян было забито до смерти на конюшнях, немало покалечено. Не сладко жилось и молодым девушкам, находившимся в подчинении жестокого барина. В 1693 году разразилась трагедия. После нее стало известно, что еще шесть лет назад граф совратил свою девятилетнюю тогда дочь Ребекку, а его жена отравилась, когда об этом узнала. Через два года девочка уехала за границу учиться и возвратилась, как было известно, в год трагедии. Как потом показывала дворня, девочка сильно повздорила с отцом, и слуг разбудили страшный грохот и необъяснимый свет в покоях графа. Неизвестно, что происходило там всю ночь — но наутро граф бесследно исчез. Перепуганная дворня и поднявшееся восстанием село обвинили шестнадцатилетнюю Ребекку в ведьмовстве и жестоко с ней расправились. Император Петр Первый заставил крепостных графа люто поплатиться за эти волнения, большинство из них были казнены. Опустевший замок передали под монастырь, тело графа так и не было обнаружено.

…Еще множество бумаг и записок валялось на столе усталой молодой женщины. Здесь были схемы и заметки, ксероксные копии и записи, сделанные на странной желтоватой бумаге.

Внезапно казавшаяся сосредоточенной женщина оторвалась от всего этого бедлама, перестала писать и прислушалась. За окном послышались конский топот и возня. Потом кто‑то постучал в низкое окошко, и скрипнула беспечно незапертая дверь.

Женщина устремила усталый и удивленный взгляд на вошедшего. Некрасивый парень лет двадцати трех, в синем жилетном костюме, запыхавшийся и взволнованный, смотрел на нее извиняющимся и виноватым взглядом.

— Доброй ночи, Ева Бенедиктовна, — поздоровался он. — Вы простите, я поздно. Я бы вас не тревожил, да вы велели сразу сообщать, если что стрясется.

— Что такое, Лёша? — отложила ручку женщина.

— Беда, Ева Бенедиктовна. В Святониколаевском. Двойное убийство!

— Подробнее? — сощурилась та в ответ, окончательно откладывая свою писанину и внимательно глядя на парня.

— Часа четыре назад, — начал он, — обнаружили два трупа. Монах Алексий с размозженным камнем черепом и Машка… Э… то есть, простите, гражданка Александрова, семнадцати лет, убиенная зверски — ее хлыстом до смерти иссекли. И, кажется, — парень покраснел и опустил глаза, — кажется, еще и изнасиловали. Никаких следов преступника, вообще никаких следов третьего лица — фактических, кроме наличия преступления, конечно, — нет. Неясно, как Александрова попала к конюшням монастыря, хотя отец настоятель выразил подозрения на счет нравственного облика убиенного брата Алексия. Там сейчас уже разбираются Дмитрий Сергеевич и эти, петрозаводские.

— Почему вы мне раньше не сообщили? — строго спросила женщина, вставая.

— П–простите, Ева Бенедиктовна. За нами из монастыря послали, мы с Дмитрием Сергеевичем — сразу туда, — начал оправдываться парень. — А этот, петрозаводский, с помощником туда еще раньше нас как‑то поспели. Стали мы осматривать — девка поуродована — страсть! Тут я и говорю — надо, мол, вам сообщить. А этот, петрозаводской следователь — мол: всё равно не поедет она, а муж ее, говорит, еще днем вчера куда‑то укатил; сама ж она точно ночью не полезет в такие дебри. Дороги, мол, дождем размыло — до монастыря только верхом — а куда ей верхом? Утром, говорит, сообщим — некогда ездить. А я час там потолкался, помогал — а потом и говорю Дмитрию Сергеевичу, мол, нехорошо выходит — надо Еве Бенедиктовне сообщить. Он меня и отправил к вам потихонечку. Так я во весь опор. Артемиду вон загнал — вся в мыле.

— Спасибо, Лёша, — ласково улыбнулась ему усталая женщина, и парень залился краской. Она же тем временем быстро взяла со стола несколько листков, что‑то вынула из выдвижного ящика стола и всё это бросила в висевшую на стуле сумочку. Потом достала оттуда помаду и подвела губы. Парень смотрел на нее ошеломленно.

— Ева Бенедиктовна, что это вы делать собрались? — осторожно пробормотал он.

— Как что, в монастырь ехать.

— Да как же! Ночь на дворе, дороги размыты — на машине не проедешь! А куда вам, на лошади‑то!

— Это, Лёш, уже не твоя забота, — заметила женщина, вешая на плечо сумку и поглаживая левой рукой несколько округлый живот. — У меня не такой большой срок, чтобы пренебрегать делом, ради которого я сюда приехала. Иначе зачем мне было приезжать?

— Но, Ева Бенедиктовна, — закапризничал парень, — ночь, верхом! Там от дорог ничего не осталось — каша одна. Вам отдыхать нужно, и этот Бурлаков рассердится.

— Ничего твой Бурлаков не рассердится, я сама на него рассержусь. Ишь что придумал — завтра сообщим, всё равно не поедет… Я ему устрою. Ты мне, Лёшка, можешь свою Артемиду одолжить?

— Да она выдохлась совсем, Ева Бенедиктовна! И так не надо вам ехать, а уж на загнанной кобыле… Свалится посреди леса — и кукуй там потом.

— Ничего, — как‑то странно улыбнулась женщина, — ничего с ней не станется, и не заметит, как на месте окажется. Нельзя мне без коня туда — что люди подумают?

— А как же без коня? Вы берите, мне для вас ничего не жалко, — покраснел парень. — Только, может, я вам свежую лошадку найду?

— Ты себе свежую найди и в монастырь.

— Да я бы и на Артемиде…

— Сам сказал, загнал кобылку. Подыщи себе хорошего коня.

— Так как же, вы же…

— Всё, Лёшка, хватит трепаться. Твою лошадь не обижу. Давай, ищи себе зверя и догоняй меня в обители.

* * *

— Старший инспектор по особо важным делам управления уголовного розыска УВД Ленинградской области Ева Измайлова. Почему на месте преступления производятся работы без моего ведома?

Представитель закона от области, старый грузный следователь Алексей Семенович Бурлаков, выглядел раздосадованным.

— Да кто же думал, что вы сюда ночью поедете! — почти с упреком ответил он. — В вашем‑то положении, да верхом! Как вы вообще узнали? Это Лёшка–сорванец? Да он же только–только умчался!

— Вы не о моей мобильности горюйте, а о своих действиях, — отрезала женщина. — Вы получили четкие инструкции: в случае чрезвычайных событий немедленно сообщать мне или моему мужу и не трогать место преступления до появления одного из нас. Вам нужны проблемы с начальством на старости лет?

— Но ваш муж уехал, а вы… Я не думал, что вы поедете… Не бросать же тут всё…

— Вы должны были мне сообщить, и только если бы я отказалась ехать — нарушать картину преступления, — оборвала она.

— Да я не… Эй, куда же вы! Вам не надо туда, вам плохо станет! Да постойте же, там же скотобойня… Ну куда вы… вот, ведьма! Еще обмороков и выкидышей не хватало на мою голову, дурдом какой‑то…

Старый следователь, бурча, с трудом поспевал за не в меру активной молодой женщиной, чавкая по размокшей грязи. Не было печали…

Площадка за конюшнями монастыря была ярко освещена — горели пять или шесть ручных фонарей, расставленных в разных местах, светились тусклым светом окна конюшен, да и небо обещало в ближайшем времени рассвет.

В зябком утреннем воздухе пахло кровью. Молодая женщина, невзирая на предостережения не поспевавшего за ней следователя и на попытку его младшего помощника Паши остановить ее, прошла прямо к изуродованному телу молодой девушки. Стоявший там же бледный местный участковый Зубатов совсем посерел и бросился к ней, ожидая обморока — но молодая женщина не собиралась расставаться с реальностью.

Она велела сейчас же разогнать охающих монахов прихода и склонилась сначала над трупом девушки.

Молодую крестьянку сильно изувечили. Она представляла собой кровавое месиво: хлыст, заботливо уложенный на широком, покрытом клеенкой столе рядом с большим окровавленным булыжником, расчертил ее лицо и тело беспорядочными глубокими полосами ран цвета сырого мяса. Одежда на девушке — легкий летний сарафан — была разорвана еще до того, как чудовищный убийца начал истязания. Всё кругом испачкано кровью.

Молодая следователь некоторое время внимательно изучала убитую, потом задумчиво облизала губы и перешла ко второму телу — оно находилось дальше, лежало рядом со столом около сеновала.

Тело определенно передвигали доморощенные следователи. Брат Алексий был полностью обнажен, его ряса и подштанники валялись около стола. Там же молодая следователь, вооружившись длинной высохшей веткой, обнаружила и кокетливые женские трусики.

— Эта девушка пришла сюда на любовное свидание к этому убитому монаху, — задумчиво заметила она.

— Это был послушник, — поправил Дмитрий Зубатов, сзади подходя к ней. Петрозаводский следователь и его помощник о чем‑то говорили поодаль. — Двадцати пяти лет. В миру — Евгений Гранов. Всего год в приходе.

— Вы всё это мне представите в отчете, но не думаю, что это имеет значение, — прервала женщина. — Монах он или только собирался им стать, но мирские страсти были ему не чужды. Эта молодая девушка — из села?

— Да, Ева Бенедиктовна. Мария Александрова, старшая дочка в семье. Что с ее матерью‑то будет, как я ей скажу? Дочка‑то, золотце, отрада и надежда. В институт собиралась ехать, в Петрозаводск, школу там окончила — жила зимой у бабки…

— Она пришла сюда на любовное свидание, — продолжала женщина, пропуская мимо ушей стенания участкового, — и оно, по–видимому, началось или почти началось — однако некто умертвил брата Алексия посредством удара булыжником. После этого перепуганную девушку стянули со стола, схватили со стены конский хлыст и убили ее довольно зверским образом. Лёшка сказал, что ее, вероятно, изнасиловали — откуда информация?

— Этот петрозаводский помощничек, юнец, медицинский колледж окончил — он осмотрел тело, говорит, похоже. Но нужно на экспертизу. Что же это творится, Ева Бенедиктовна? Кто проклял наш скромный край? За какие грехи?

— Успокойтесь, Дмитрий Сергеевич. Выполняйте свою работу. Вот раскроем с вами убийства — глядишь, такую карьеру сделаете…

— Да что вы, Ева Бенедиктовна! Тут же люди все — родные. Тут же на деревню всю нашу — пятнадцать семей да монастырь. Я же каждого знаю… Как детей своих каждого теряю. И всё теряю… Бедная Маша, горе‑то какое.

— Вы, Дмитрий Сергеевич, проследите, чтобы, как только результаты экспертизы из города придут — они у меня оказались. Где отец настоятель?

— Плохо ему стало, в ризницу унесли. Я туда, как вы велели, и всех братьев отправил. Побеседовать хотите? Вас провести?

— Сама схожу.

Женщина развернулась и, через плечо еще раз окинув взглядом кровавое побоище, пошла к храмине. На ступенях стоял, кутаясь в тонкую рясу, очень старый бородатый монах. Он выглядел измученным и печальным. Завидев молодую женщину, монах улыбнулся ей с сочувствием и кивнул, поджидая, пока та подойдет и поднимется к нему на ступени. Когда женщина оказалась рядом, он плотнее притворил двери церквушки и поклонился ей.

— Доброй ночи, миссис Саузвильт, — тихо сказал старик. — Страсти у нас тут сегодня…

 

Глава II: Несколько слов о теологии, политике и революциях

— Доброй ночи, брат Гавриил. Ну, что же: вы видели вашего подозреваемого?

— А у вас что, есть и свой, миледи? — в свою очередь спросил монах, прищуриваясь.

— Пока нет, но и вашего я не имела чести лицезреть. Более того, лорд Генри четыре дня не спускал глаз с вашей могилы — а тем временем этот «мистер Уткин», — она закатила глаза, — геройски расправился с окружающими врагами.

— Господь с вами, миссис Саузвильт! Не говорите так под сенью Святой Церкви! — старый человек набожно перекрестился, повернувшись лицом к прикрытым дверям.

— Мы стоим на пороге, — напомнила ему женщина с улыбкой сожаления. — Нам с вами нужно поговорить, брат Гавриил. Пойдемте, прогуляемся по окрестностям — у вас тут очень живописно, а уже светает.

Они спустились со ступеней и медленно пошли по боковой аллее в сторону от конюшен. Гермиона — а нашей героиней всё еще является она — подала монаху руку, но тот учтиво покачал головой.

— Я не должен бы и говорить с вами, миссис Саузвильт. Я ушел от мира и весь принадлежу теперь только Богу.

— Мир добрался до вас и здесь, брат Гавриил. Ваш мир.

— Давайте не будем опять начинать этого разговора, — смиренно попросил старый монах. — Я родился волшебником, но это не помешало мне прийти к Господу. Вы знаете мои правила и убеждения.

— Я не всегда уверена в этом, брат Гавриил. Вы больше сорока лет не прикасались к волшебной палочке, однако нашли необходимым при первых же своих неясных подозрениях написать в Министерство магии. Мне это не понятно.

— О, но это не подозрения, мадам, это твердая уверенность! — горячо возразил спутник молодой женщины. — И уж коли Бог привел меня именно в эту обитель, возможно, именно мне Он судил спасти ее от бесчинств того, кого никто здесь не может ни остановить, ни увидеть.

— Вы несказанно правы, брат Гавриил, — ласково остановила его Гермиона тоном, дающим право подозревать всю полноту холодного сарказма, — именно в этом проблема. Кроме вас, его никто не в состоянии увидеть — даже другие волшебники. А убийства тем временем продолжаются.

— Но ведь сегодня никто не следил за могилой?

— Перед убийством Уткиных — следили. Вы же не станете убеждать меня, что этот случай не имел к графу никакого отношения и был простым совпадением? Позвольте не поверить в то, что в этой мирной деревеньке на пятнадцать домов возможны подобные случайности. Иначе это уже не призрак графа, а Содом и Гоморра, Перст Божий.

— Кто знает, миледи, почему земля всколыхнулась, чтобы освободить этот призрак. Господь всесилен — и он посылает нам испытания.

— Так почему же вы не сразились с графом, раз вам послано испытание? — с легкой тенью насмешливости спросила Гермиона.

— Миссис Саузвильт, я монах — пред лицом смерти я вознесу свою мольбу Богу, но не прибегну к колдовству во спасение своего бренного тела. Однако я и не безумец. Когда на моих глазах призрак разит неповинных…

— Так ли они неповинны, если это Перст Божий? — пожала плечами Гермиона. Они шли по усыпанной листвой аллее; уже совсем рассвело. — Вы немного запутались в своих убеждениях, брат Гавриил. Я не стала бы смущать вас этим разговором, хотя мне и интересно понять вашу психологию, однако должна спрашивать в интересах дела, ради которого вы же позвали меня сюда. Я не полицейский, то есть, простите, не милиционер, — скривилась женщина, — чтобы искать маньяка, и не психиатр для местного люда. Я прибыла сюда помочь магглам в борьбе с кровожадным призраком — но призрака нет, а кровь тем не менее продолжает литься.

— Вы усомняетесь в моих словах? — остановился брат Гавриил. На аллее было ветрено, раннее утро после дождя выдалось очень холодным. Гермиона поежилась.

— Я просто не нахожу им подтверждения, — тихо ответила женщина.

— Но, дочь моя, вы не видите света, который бьет вам в глаза! — горячо возразил ее спутник. — Сегодняшнее несчастье! Посмотрите, с какой яростью и ненавистью растерзана эта молодая девушка! Над ее честью надругались, а потом изуродовали ее тело. Нужно было ненавидеть, чтобы так убить! Вы же читали историю графа Сержа, которую я вам передал — его дочь была примерно того же возраста, и она тоже была вовлечена в противоприродную связь! А за свою смерть он должен был ее возненавидеть!

— Вы дали мне книгу, вы видели призрак, — медленно и задумчиво, как будто сама себе, сказала Гермиона, глядя монаху прямо в глаза, — вы написали в Министерство…

— Но, миссис Саузвильт, я не понимаю ваших сомнений, — развел руками монах, и легкая улыбка промелькнула на его тонких губах. — Вы подозреваете меня в этих ужасных убийствах? Но зачем мне, волшебнику, писать о них в Министерство магии и взывать о помощи? Магглам никогда не уличить меня, будь я виновен и возжелай сокрыть это. Или вы полагаете, что я ввожу вас в заблуждение неосознанно? Но кто же, простите, в таком случае совершает все эти ужасы? К нам многие годы не приезжало никаких новых лиц, здесь не было никаких событий, кроме землетрясения и обнаружения останков графа Сержа. Кроме меня, здесь нет ни одного волшебника.

— Да, но ведь во всех случаях, кроме сегодняшнего, преступления явно совершены местными жителями. Вероятнее всего, мы обнаружим и того, чьими руками были убиты сегодняшние жертвы. Но только ли руками?

— Помилуй Господь, вы что же, верите в такой страшный ряд совпадений? И что же это, бурное помешательство? Всё равно это магическая проблема, даже если предположить, что мне трижды померещилось привидение!

— Успокойтесь, брат Гавриил. Я же не хочу вас обидеть, — примирительно сказала Гермиона. — Я пытаюсь понять. Вы сказали: трижды? Значит, сегодня ночью вы его не видели?

— Сегодня ночью я был на Всенощной, миссис Саузвильт, — холодно сказал старик. — Мне жаль, что и брат Алексий не провел ночи со мной и Господом. Всевышний покарал его за блудливость!

— В таком случае ваш главный подозреваемый — не граф, а сам Бог. И мне следовало бы заняться им.

— Миссис Саузвильт! — гневно крикнул старец. — Я помогаю вам, я сам обратился к вам за помощью! И я не требую от вас веры, я не веду перед вами проповедей! Но извольте не богохульствовать во Святой Обители и не хулить имя Господне в моем присутствии! Иначе между нами будут окончены всякие сношения. Возможно, вы правы — Господь не просто так освободил этот дух возмездия, и карает тот не просто так. Прелюбодеяние, алкоголизм… Мы не знаем всего о жизнях других жертв, грехи есть у каждого. Мне, возможно, не стоило вмешиваться.

— Если грехи есть у каждого — значит, можно убивать всех? Еще три года назад за подобные воззрения Магическое сообщество преследовало людей — вероятно, небезызвестных и вам, — которым подобное мнение присуждалось. И будет преследовать вновь, коль скоро опять повторятся подобные события. Неужели вы, монах, сетуете за террор и массовые убийства — коль скоро грехи имеются у каждого?!

— Прекратим этот спор, дочь моя. Он не приведет нас к добру. Я отвечу на ваши вопросы по делу, если они имеются, но я не намерен вступать с вами в теологические дискуссии.

— Я задам вам свои вопросы завтра, брат Гавриил, — после паузы ответила Гермиона. — Полагаю, их будет немало.

И с этими словами она трансгрессировала, невзирая на гнев старого монаха.

— Господь простит мне то, что я позвал сюда эту женщину, — прошептал он, оставшись один. — Господь простит ей все ее грехи и все ее греховные помыслы. И да освободит Он нас руками ее от безумия, нас охватившего!..

* * *

За последние пять лет Гермиона Грэйнджер изменилась до неузнаваемости. Можно даже смело заявить, что Гермиона Грэйнджер перестала существовать.

Женщина, которая недавно возвратилась из Святониколаевского монастыря и сейчас завтракала с деревенскими лесорубами в саду их дома, где временно остановилась, — урожденная Лестрейндж, воспитываемая как Гермиона Грэйнджер, а ныне — леди Кадмина Саузвильт. Пять долгих лет назад, перед последним курсом обучения в Школе чародейства и волшебства «Хогвартс», она наконец узнала о своем истинном происхождении. А вскоре лишилась всех иллюзий и изменилась уже тогда — кровь взяла свое, подстегиваемая силой янтарного кулона, да и «учителя» попались хорошие. За недолгое время Гермиона превратилась, по своим старым меркам, в чудовище. Но она уже более не пользовалась такими критериями, она по–другому посмотрела на всё, что знала до тех пор. На всех, кого знала.

В ночь школьного Выпускного бала Гермиона сняла маску перед своим злейшим с той минуты врагом — Гарри Поттером. А вместе с ним и перед всем миром; миром, который тогда тоже записал ее во враги Магического сообщества. Но времена меняются… Немножко позже Гермиона глубоко увлеклась маггловской историей — и нашла в ней массу иллюстраций ситуации, которая сложилась впоследствии в магическом мире.

Испокон веков, после определенного срока существования общества со сложившимися нормами, взглядами, правилами и законами, появляются в нем люди несогласные. Испокон веков эти несогласные находят друг друга, начинают общаться, говорить — а потом действовать. Они всегда приходят к маленьким — с их точки зрения — «хирургическим вмешательствам» в общественный организм. Потом убеждаются, что, пытаясь удалить «раковую опухоль» — очень просто «удалять» и «удалять», всё дальше и дальше… И терроризм перерастает в террор. Он длится по–разному долго. А потом от него устают все. Революционеры захватывают власть и строят свой мир — идентичный старому, а зачастую и много худший. Первое время они держатся на вершине власти, ибо их боятся. Общество привыкает жить по их нормам, в соответствии с их взглядами и законами. Былое громко порицается. Потом забывается. А потом опять возникают группы недовольных, и всё снова идет по кругу. Испокон веков так было и будет везде — и в мире магглов, и в мире волшебников, во всех странах, во всех уголках, куда проникла человеческая зараза — пока эта зараза не истребит сама себя или не уничтожит свою планету…

Два года назад война в магическом мире окончилась. Великий и ужасный Темный Лорд стал вполне официальным лицом — значительным политиком, главой самой крупной «партии», хотя так и не стал Министром магии — этот пост занял его ставленник. Мир не рухнул, и улицы не покрылись трупами — наоборот, ввиду окончания «боевых действий» наступил период затишья.

Темный Лорд провел блестящую общественную кампанию. Гениальную. Смелую и дерзкую.

Порицались односторонние взгляды былого, «обманываемого» мира. Огромный опыт, безмерный пласт магического искусства объявлялся преднамеренно утаиваемым, запретным и закрытым.

«Черная и Белая магия — единое целое, они дополняют и питают друг друга, — говорил Темный Лорд со страниц волшебных газет. — Несколько столетий подряд сильные мира сего всё дальше убирали от простых волшебников эти знания, всё глубже прятали их — и всё ревностнее защищали. Пока не стали забывать сами. Так просто быть сильным и великим, если запрещаешь другим учиться. Магические школы моей молодости и нашего настоящего однобоки, они подают историю магии исходя из аксиомы, что Белая магия — это хорошо, а Черная магия — плохо. Они учат защищаться от Черной магии, но не учат понимать ее. Они подают Черную магию как нечто, от чего следует спасаться. Самые глубинные и древние знания прячутся за семью печатями, а вскрывшим их обещаются страшные муки.

Волшебник рождается свободным. Он имеет право на опыт поколений, он имеет право на знание предков. Потеряв эти знания, магический мир потерял и чистоту крови. Потому что наследники древнейших магических родов не понимали — и не могли бы понять! — к чему беречь эту чистоту? Да в их случае это и впрямь не имеет смысла — магглорожденный волшебник с полусквибом в двадцать первом колене по линии двоюродной тетки получает те же крохи, что и волшебник чистокровный. Эти крохи мог бы освоить и маггл.

При том воспитании, которое мы получали и давали своим детям, они действительно могли уживаться с магглами, влюбляться в магглов и женится на них. Кто‑то ратовал за чистоту крови, но эти люди пытались вылечить ранение, сдирая с раны коросту или смазывая ее чистой водой. А зачастую — и грязной жижей: ибо вся эта борьба в том виде, в котором она велась, — только усугубляла «рану»; рану, происходящую не от внешней, а от внутренней язвы.

Говоря сейчас о чистоте крови, поднимая этот вопрос — я не отворачиваюсь от магглорожденных волшебников. Я хочу заложить основы мира, в котором не может быть магглорожденных волшебников. Волшебники ушли вперед от магглов так же, как магглы ушли вперед от обезьян. Это не значит, что обезьяны — плохие или глупые, что магглы их презирают или ненавидят, что они стыдятся видеть их своими предками. И в то же время известны ли вам случаи браков магглов с обезьянами? Рождения потомства от них? Это и в голову не придет даже самому романтичному и неопытному молодому магглу — полюбить, пусть и очень очаровательную, обезьянку. Никогда. Это просто смешно.

Разделение мира на «хороший» и «плохой», переходящее в «доступный, разрешенный» и «запретный, недоступный, наказуемый» по принципу желательного для масс и нежелательного для них — само по себе губительно. Здесь действует неверная, опасная логика: если я, допустим, знаю проклятье подчинения и не хочу, чтобы мои дети с его помощью связали мою волю, — я решаю не учить детей этому проклятью. А когда они спросят меня — почему же я не дал им эти знания, я скажу, что это очень плохо — связывать волю других людей. Мои дети вырастут и, уже не зная этого, но боясь чего‑то более простого, не научат своих детей уже этому простому. И так всё дальше и дальше — пока мы не станем на одну ступень с магглами. Мы и сейчас ненамного выше — мы пользуемся без боязни только такой примитивной магией, практически все действия которой магглы, при помощи своего интеллекта, уже научились воспроизводить. А почему так? Потому что век за веком, запрещая то, что для удобства запрещать назвали «Черная магия», мы теряли знания, теряли наследие — и с этим теряли целые поколения. Всё меньше оставалось тех, кто знает. Единицы что‑то искали, прячась от мира и общества, пытались что‑то понять и разобрать заново — делали те же ошибки вновь, погибали…

Скажите мне, что в нормальном обществе должен сделать тот человек, который знает проклятье подчинения и страшится, что его дети скуют им его же волю? Он должен придумать еще более сложный способ побороть это проклятье. А его дети, наученные им проклятью сковывания воли, придумают нечто, что сможет побороть защиту их отца — и он придумает более высокую защиту. До определенного века магический мир развивался по этому, правильному пути. Пока лень не пустила его по более простому — развиваться вниз, защищаться, запрещая и тая, снижая уровень врагов, а не поднимаясь выше над ними. Чем сейчас наши достижения выше достижений магглов? Какие наши умения им недоступны? Маггл может летать, маггл может перемещаться с огромной скоростью, маггл может убивать — незаметно, быстро, легко. Маггл может лечить, маггл может изменять внешность, изменять структуру, может влиять на сознание других магглов… Маггл может всё, что сейчас умеет волшебник с высшим образованием. А что будет через несколько столетий?

Но вот если запретить магглу использовать его открытия… Возьмем, например, электричество — многие представляют себе, что это такое. Это — движущая сила большинства маггловских изобретений данного времени. Представим, что в маггловском обществе запрещают применять электричество. Его объявляют злом. Перестают учить работе с ним. Рассказывают о нем ужасные истории. Те, кто знаком с миром, в котором применялось электричество, стареют и умирают. Вырастают поколения, взращенные на страшных сказках, не имеющие понятия — даже смутного — что есть электричество, что оно может дать, для чего нужно, зачем, когда и почему придумывалось, как применялось — они знают только что это могущественная злая сила. Те немногие, кто, отыскивая старые книжки про электричество, пробуют вновь использовать его — большей частью погибают. Остальные будут презираемы миром, будут преследоваться. Куда уж им, овладевшим тайнами электричества, донести остальным о его пользе — они же теперь чудовища, преступники, опасные и злые?..

А потом мы начнем запрещать и всё, что похоже на электричество — пусть мы и сами уже смутно представляем, что же на него похоже, — чтобы защитить мир. И через много–много лет мы дойдем до того, что запретим даже колесо — ведь это тоже движущая сила. Общество с веками падает очень низко — и вот маггл, живущий в лесу, в пещере без дверей, без мебели, питающийся бананами и кореньями, глядишь, и не посчитает такой уж глупостью жениться на обезьянке. Обезьянка ведь не глупее его — это же так очевидно. Она очень на него похожа — живет почти так же, как и он, ест одну с ним пищу, умеет многое, умеет и то, чего не умеет маггл… Это просто несправедливо — ущемлять права обезьянок. И начнутся браки с обезьянками, и пойдут дети — полулюди–полуобезьянки. Кто осмелится говорить об их уродстве — они ничуть не хуже магглов! На том уровне, до которого они опустились. Я надеюсь, вы понимаете мою аллегорию? Я просто наш пример — пример, представителем которого являешься сам, очень сложно увидеть в истинном свете, — спустил на ступеньку ниже в эволюционной системе мира. В конце концов, мы с вами — и я тоже — воспитаны на одной системе. И когда я пошел против этой системы и стал в темных углах читать в книжках о забытом страшном электричестве, вы — магглообезьянки — возмутились. Когда страшное злое электричество не убило меня — вы испугались. Вы считаете, что я со своим электричеством посягаю на вас и ваших маленьких обезъянок–детей, таких же, как вы. А я всего лишь хочу научить и вас пользоваться электричеством, возводить замки, создавать города — и, когда вы освоите всё это, вам и в голову не придет жениться на обезьянке»…

Долго, долго боролся Темный Лорд с консерваторами, старожилами Магического сообщества, с признанными мудрецами… А дети и молодежь услышали его слова, потом услышали и взрослые… И полтора года назад прошла реформа образования, были пересмотрены программы магических учебных заведений, а сам Темный Лорд к триумвирату древнейших добавил свою, не менее знаменитую четвертую школу–гимназию, получившую название Даркпаверхаус, и сам возглавил ее. Поколебленное общество стало нехотя откликаться на заманчивые призывы. В заманчивых призывах всегда есть определенная логика, убедительность и неизменная притягательность. А Темный Лорд ведь всегда был исследователем, ученым и учителем — ему нравилось выбирать из серой массы талантливых людей и давать им то, что они не смогли бы достать нигде более.

Непримиримые враги Темного Лорда сдали позиции, нашлись и те, кто полностью перенял его точку зрения, нашлись среди последних те, кто «сами всегда так и говорили».

Были, разумеется, и противники, и те, кто с превосходством и обещанием страшной расплаты кивали свысока головой. А в сущности, рядовая жизнь не слишком‑то изменилась.

…Немногие, самое близкое окружение Темного Лорда, среди которого на почетном месте стояли и Гермиона с супругом, знали о том, что Волдеморт всё же провел давно подготовляемый им древний обряд по изменению общественного сознания.

Немного, совсем немного дерзнул он исправить. Почти незаметно. Но всё же он его провел. Слегка подтолкнул магический мир к этой революции. Хотя, читая историю жизни человечества, историю магии или просто ораторские выступления своего отца, Гермиона всё более убеждалась, что и без этого обряда Лорд Волдеморт мог бы добиться своей цели. И за те же сроки.

Времена менялись, изменились люди. Кто‑то заново взглянул на Темного Лорда. Но по крайней мере один человек не изменил своего мнения о нем ни на йоту. Всё, всё до последнего слова и жеста, он считал игрой, подлой фальшью и смертельно опасным для всего живого планом порабощения человечества. Он слушал речи и не слышал их, он говорил с людьми — и не понимал их слов. Он проклинал своих друзей — тех, кто «изменял правде», одного за другим. Он разочаровался в них во всех — ибо они перестали бороться, даже те, кто еще в чем‑то был не согласен. Он возненавидел этих людей наравне с изначальными своими врагами.

Его уже нельзя убедить ничем. Он навсегда выбрал для себя путь и поставил перед собою цель. Этой целью была смерть Самого Страшного Злодея Мироздания. Темного Лорда.

Этим человеком, свято верящим в свою благую миссию, миссию, ради которой можно пожертвовать кем‑то, тем или другим, или пусть даже десятком или сотней людей — этим человеком был Гарри Джеймс Поттер.

При этом, не отдавая отчета самому себе, он всё же проникся и внял речам Волдеморта — ибо Гарри, потерявший сочувствие мира, с головой окунулся в Черную магию. В самую ее глубину.

Он был готов на всё, даже пожертвовать самим миром — чтобы спасти этот мир, его крупицы. Мнение спасаемого мира уже не имело никакого значения. И, чтобы его спасти — ценой любых жертв — нужно было убить раз и навсегда Волдеморта и всех до единого его приспешников. Стоило убить сотню, если в ней было десять последователей этого тирана. Стоило, ради будущих детей, ради будущего мира, ради всего человечества.

За последние годы Гарри, как любой террорист, как любой борец с действующим строем, с могущественной властью — превратился в холодное, жестокое чудовище. Собирающее силы, чтобы разрушить, и полагая, что потом кто‑нибудь что‑то построит… Более не смотрящее по сторонам, готовое пожертвовать не только собой — но и чем угодно наравне с собой. Такие люди в мире магглов бросали бомбы в детей, взрывали банкеты ради одного лица, убивали скорей руками солдат, которых потом сами же и казнили. Такие люди есть всегда. Они — убежденные. Убежденные кто угодно. Патриоты, революционеры, фашисты, антифашисты, расисты, человеколюбцы… Все эти люди верят в идею, борются за какую‑то идею — где‑то там, далеко. Они, не спрашивая позволения и согласия, кладут на алтарь своей идеи всё, что видят вокруг себя, в существующей реальности. Они понимают, что это — смешные жертвы во имя Той Большой Цели. Они никогда и не подумают спросить мнение самой жертвы о степени ее малозначимости. И не дай Провидение им это спросить и услышать стон возмущения — жертва превратится во врага, в предателя, в самое страшное и мерзкое, что только может быть в мире. Каждый должен быть способен принести себя и всё, что ему дорого, в жертву Той Большой Цели. Целью всех и каждого может быть только Та Большая Цель. И самое страшное даже не в том, что этой Цели никогда не достичь, что, если ее достичь, тут же станет ясна другая, Настоящая Цель. Страшно не то, что сама по себе глупа борьба за невозможное, и не то, что, разрушив прошлое, человек никогда не оставляет себе сил построить будущее.

Страшно то, что разрушают‑то ладное, устраивающее большинство, жизненно необходимое — и разрушают по воле и решению горстки людишек, возомнивших себя мессиями на Земле.

Но так было и будет всегда.

Так было и будет в магическом мире и в мире магглов.

Так произошло и в истории борьбы Гарри Поттера и Темного Лорда. Так, в сущности, было с самого начала — просто сейчас сражающиеся поменялись сторонами. Правые стали левыми, а левые — правыми. С тою лишь разницей, что Той Большой Целью Темного Лорда есть иной мир — мир знаний, мир последователей и приверженцев, мир уважения и богатства; а Той Большой Целью Гарри Поттера есть уничтожение Темного Лорда вместе с его миром. Любой ценой.

* * *

Пока разворачивалась борьба, пока гремела Темная Революция, сотрясая все устои Магического сообщества, пока еще кипела настоящая борьба двух сторон — Гермиона и Генри уехали на Восток. Сыграв свадьбу, состоявшуюся через три месяца после выпускного, они покинули Великобританию и на три года поселились в Маньчжурии. Гермиона погрязла в древних манускриптах, из‑под вороха которых с любопытством следила за уникальным историческим периодом, обещающим эпоху Возрождения в магическом мире. Если только никто не уничтожит великих реформ, испугавшись их, не предпочтет покончить с опасным смутьяном и крушителем вечных устоев.

Если у кого‑то хватит на это сил.

Гермиона и сама прониклась идеями Темного Лорда. Она еще глубже изучила Черную магию, она окуналась в историю прошлого, искала там загадки и билась над их разрешением.

Лорд Генри с супругой как раз возвратились в Лондон из Китая, и леди Саузвильт прикоснулась к политике (но поняла, что этот процесс куда увлекательнее наблюдать со стороны), когда Темному Лорду написал Перси Уизли, с недавнего времени назначенный британским консулом в Волшебной России. Желая выслужиться перед новой властью, Перси сообщал обо всех сколько‑нибудь примечательных событиях. Консул Магической Великобритании писал в частности о том, что в российское Министерство магии прилетела сова с призывом о помощи из далекой республики, из лесного монастыря, от былого волшебника, а ныне монаха. Тот писал о землетрясении, из‑за которого был найден подземный склеп в подвалах обители, о неосторожном перезахоронении останков — и освобождении прóклятого в конце XVII века призрака. В далекой Карелии начались загадочные убийства, а брат Гавриил — единственный волшебник на многие сотни миль — заметил привидение, проследил за ним и узнал, что оно почивает на монастырском кладбище, в свежей могиле с эксгумированным прахом. Монах полез в историю, тем более что предположения уже были, уверился в том, что обозначенный покойник, скорее всего, был волшебником, убедился, что он мог погибнуть от проклятья — и, так как сам принципиально не применял магии уже более сорока лет, изыскал способ отослать сову в Министерство магии.

Гермиона заинтересовалась этим делом и, бросив грязные политические игры, по протекции Темного Лорда и без каких‑либо возражений с российской стороны уехала вместе с мужем в далекую глубинку, где под прикрытием стала расследовать темное дело графа Сержа, дело, в котором постоянно не сходились концы с концами…

 

Глава III: Белый монах

Генри не появлялся до самого вечера, задержавшись много дольше, чем рассчитывал, и оставив Гермиону наедине с ее смутными подозрениями. Вот уже почти вторую неделю женщина пыталась разобраться в загадочных событиях этого закоулка цивилизации. И ничего не выходило.

Они с Генри, выступая в роли петербуржских следователей, поселились в деревне у семейства Петушиных. Оказалось, именно накануне их приезда произошла трагедия у Мариных — и первым делом пришлось познакомиться с местным участковым и областными следователями, потом допросить задержанного. В первый же день Гермиона стала свидетельницей очередного несчастья — самоубийства Петра Марина.

Последующая встреча с братом Гавриилом не принесла ожидаемых результатов. Супруги выслушали его гипотезу, узнали о его небольшом расследовании, были тайно препровождены сначала в полуразрушенный склеп, потом — к перезахороненным останкам. Гермиона получила древнюю историю «подозреваемого» — почившего в XVII столетии графа Сержа Кривостанова. Еще она получила ворох отчетов от работающих на месте правоохранительных органов. И всё.

Было очень сложно договориться с игуменом Святониколаевского монастыря о возможности поговорить с монахами — в обитель был допущен только Генри, и то со страшным скрипом. С ним разговаривали мало и неохотно — но кое‑что всё же удалось выведать. В частности описание странной фигуры, которую вроде как видели, хотя не были в этом убеждены, некоторые нарушители местного спокойствия. Несколько ночей подряд Генри провел на монастырском кладбище — и получил там только простуду. А потом произошла кровавая резня в доме Уткиных — и при этом призрак, если он существовал, не покидал своего нового пристанища. Тут‑то Гермиона и Генри впервые усомнились в словах брата Гавриила.

Волшебник мог легко внушить парочке свидетелей неясный образ, который они и сами не утверждают, что видели наверняка. Но зачем? Точнее даже не так — зачем было звать кого‑то на расследование? Пусть бы маггловские гении сыска поломали голову — и ничего не нашли. На том и дело с концом. Но зачем была послана сова в Министерство магии?

И тогда Генри и Гермиона задались вопросом: как вообще этот волшебник попал в монастырь? Генри уехал в Дурмстранг, школу, которую некогда окончил брат Гавриил — дабы узнать о нем какие‑то сведения. А в его отсутствие кто‑то вновь пролил на святой монастырской земле немало человеческой крови…

— Что, много кровищи там, а, Ева Бенедиктовна? — не отставал четырнадцатилетний Гришка, бойкий сынок Петушиных. — Ото, верно, переполошились там монахи‑то! А можно мне с вами как‑то пойти, а? Когды что еще приключится?

— Надеюсь, уже ничего не приключится, Гриша, — строго сказала Гермиона. — И никто тебя не пустил бы на место преступления и уж тем более в монастырь.

— А вас пустили ж!

— Да не то чтобы… Просто ло… кгм, Герман в отъезде — и мне пришлось самой осмотреть место происшествия.

— А дитяте не вредно? Где же это видано, шоб брюхатая баба на такие страсти глядела?!

Гермиона поморщилась. Освоив литературный русский язык при помощи чар специалистов, она с трудом привыкла к местному диалекту и ко многим особенностям говора васильковцев, да и россиян вообще. На взгляд Гермионы, Гришка хамил. Хотя у него и в мыслях не было — это она тоже прекрасно знала. Мальчишка мечтал увидеть «страсти» и поучаствовать в них, его так и распирало от любопытства.

— Я и не на такое смотрела, — пожала плечами женщина. — Глупо завидовать моему опыту в этом вопросе, Гриша.

— Да я б всё отдал, шоб столько кровищи поглядеть!

— О Великий Мерлин, Григорий!

— Хто великий? — не понял Гришка.

— Не обращай внимания. Вообще поосторожнее будь, с желаниями‑то. Иди лучше матери помоги. Мне подумать надо.

— Давайте я вам думать помогу? — не сдавался мальчик. — Я кино смотрел про Шерлока Холмса, я вам расскажу всё, что знаю — а вы разгадаете наши страсти.

— Ничего ты не знаешь, — вздохнула Гермиона. И это была правда. Владение легилименцией позволило ей уже давно убедиться, что здесь никто ничего не знает — и это окончательно ставило следствие в тупик. Разве что брат Гавриил, возможно, умел скрывать свои мысли…

— Да я всё знаю! Я тут всех знаю, про всех знаю. И я всё вижу! Вот я недавно видел такое, что вам и интересно знать‑то будет!

Гермиона быстро подняла глаза от своей тетради и посмотрела на озорное лицо мальчугана. Она цепким взглядом впилась в его глазки, и мальчик, моргнув, поежился.

— Ну что, г–говорить? — неуверенно спросил он.

— Говори, — прищуриваясь, кивнула Гермиона. Мысли Гришки путались, лезли одна на другую, его разъедало волнение. Мысли четырнадцатилетнего мальчика на местном диалекте понимать было трудно — а чтобы увидеть воспоминания и образы, нужно применить заклинание. Не очень полезно для психики маггла, да и, скорее всего, не нужно. Пусть сначала расскажет сам.

— Я видел незнакомого белого монаха! — выпалил мальчик таким тоном, будто делился мистически откровением, и на минуту замер. Гермиона ждала. — Пошел я, значит, по грибы сегодня утром: рано–рано, — продолжил со значением он, важно кивнув своей слушательнице. — После дождя хорошо по грибы ходить. Только надо успеть до того, как еще кто пойдет — чтобы не заходить далече. Вот я и встал в половине пятого. Я ж не знал, что тут такие страсти приключились и что вас в хате нет — думал, спите. Ну и пошел. Ходил, значит, ходил — и нашел дикую клубнику. Мелкую такую, дрянь — но много. Ну и сел там, в кусту — клубнику есть. И тут смотрю — монах идет, белый.

— Цистерцианец или доминиканец, что ли?

— Чиво–о-о–о?

— Ряса на нем белая была? — упростила вопрос Гермиона.

— Да где же вы видели монаха в белой рясе?! — казалось, Гришка жестоко разочаровался в ее интеллекте.

— А почему тогда «белый»? — проигнорировала вопрос Гермиона.

— Волоса у него белые.

— Седой?

— Почему седой? Он молодой был, высокий. Шел по лесу, значит. Далече от меня. Только не монастырский это монах — я там всех знаю, меня мамка каждый день за молоком туды посылала, когда у нас в прошлом году корова издохла. Пока папка новую привел — я там всех ихних выучил на лицо, их там мало совсем живет — а сейчас и того меньше. Не нашего монастыря монах был.

— А ты уверен, что он монах? — осторожно спросила Гермиона.

— Ну, так он как вырядился! — вытаращил глаза Гришка. — Кто ж еще в таком балахоне по лесу пойдет? Ряса по земле волочится, за раз всю изгадишь. Ан святым‑то людям только так ходить и можно. Значит, идет этот белый монах от меня далеко, а я притаился — и смотрю: что ему в лесу надо, грибы, что ль, собирает? А лукошко где? Я ж не сразу пригляделся, что это не наш монах. А как пригляделся — страшно стало. А ну как он в наших страстях чем повинен? Меня ж дядя Димитрий, да эти, петрозаводские, всё спрашивали: кого, Гришка, незнакомого видел ли? А я не видел тогда, я вот утром первый раз увидел. Прошел, значит, этот белый монах куда‑то, а я сижу. А потом подумал — чё я сижу? Как ему, лиходею, в своей сорочке за мной угнаться, ежили я от него побегу? Хотел пойти потихоньку — поглядеть, куды белый монах пойдет. А он пропал.

— Как пропал? — не поняла Гермиона, уже приготовившаяся раскрыть все тайны за раз.

— А так. Пошел я туды, куды он пошел. Я лес этот знаю, как свою хату. Во–первых, тама, куда он пошел, ничё нет — ни дороги, ни жилья в той стороне далеко–далеко. Я шел–шел, ногу сбил — а его нема, как в воду канул. И никуда бы он не делся тама, а пропал. Вот какое улика! — с гордостью закончил мальчонка.

— А ты лицо его хорошо разглядел? Узнать сможешь? Черты запомнил хоть?

— Не, я не видел лица.

— А как же ты тогда знаешь, что он не монастырский?! — опешила Гермиона.

— Ну, как знаю — знаю. Там их мало совсем, монахов. Белых только трое, да сложены не так, и старые там все, кроме нескольких — а тот молодой был, широкоплечий. А тама все щупленькие… Не монастырский был монах.

— Вообще лица не видел? — приуныла Гермиона. Она уже думала отвести мальчика в укромный уголок и осторожно проникнуть в его воспоминания на «очную ставку».

— Вообще не видел, — помотал головой Гришка. — Я в кусту сидел. Да и что вам его рожа — всё равно пропал, кого я вам узнать буду? Я вам его со спины узнаю. Белый такой, плечистый…

— Ты, Гриш, не говори пока никому о своем монахе, — задумчиво сказала Гермиона. — А я тебе премию выпишу. В сто рублей.

* * *

— Вы как из монастыря‑то уехали, Ева Бенедиктовна? — прищурился местный участковый Дмитрий Сергеевич. — Я всё около ворот вас ждал, Артемида‑то совсем издохла, в конюшне монастырской дрыхнуть оставили. Вымоталась, бедняга: насилу очухалась. Так я ждал вас в деревню везти, а вас нет и нет — и никто не видел. Волноваться стал.

— Да, подбросили… — неопределенно махнула рукой Гермиона. Нужно быть осторожнее. — Я же знала, что Артемида устала — вот и не искала ее…

— Ладно, это не важно, раз с вами всё хорошо. Значит, так. Машину из области заказали, к вечеру должна быть. Не знаю, как она по этой грязюке доедет, правда… Но к завтрашнему тела должны доставить на экспертизу. Результаты получу — сразу к вам. Нового, значит, ничего не обнаружили. Убийца не оставил никаких следов. Вообще. Земля всюду мокрая, кругом распутица — и ничего. А ведь там дорожки не вымощены, кругом квашня. Правда, натоптали монахи. Темное дело. Это во–первых. Машка, то есть гражданка Александрова, вошла на территорию через боковую калитку — ее следы обнаружены. В кармане ее платья найден и ключ от этой калитки — вероятно, она не впервые проникала таким образом в обитель. А я вот смалодушничал, Ева Бенедиктовна, — вздохнул участковый, — послал Лёшку матери говорить. Сил моих нет в глаза ей посмотреть. — Он помолчал. — Да еще игумен слег — сложно старику пережить такие ужасы… И приход в смятении. Я вот думаю, может, им пару мужиков на охрану отправить, из лесорубов‑то наших? А то этот монастырь в лесу вообще не защищен. Монахи‑то тщедушные, да и скорее вторую щеку для удара подставят, нежели обороняться начнут, коли что…

— Не думаю, что стоит посылать лесорубов, — покачала головой Гермиона. — А то еще сами лесорубы там всех и перебьют. Видите же, какие события.

— Видеть‑то вижу, да не понимаю. Просто мистика. Все как ошалели. Может, это магнитные бури и всё такое? Я по телевизору смотрел.

— Может, и бури, — неопределенно кивнула Гермиона. — Поглядим… Вот Герман вернется — может быть, следствие продвинется.

— А куда ж он поехал?

— Дмитрий Сергеевич, я вам всё расскажу, если у нас появятся зацепки. Обещаю.

* * *

Зацепок не появилось. Генри возвратился поздно, усталый и недовольный.

— Пора менять к горгульям всю администрацию на местах! — начал кипятиться он после того, как поприветствовал супругу и выслушал ее рассказ о местных «страстях». — Где бы, казалось, из политических соображений травить родню Темного Лорда! В Дурмстранге! Был оплот черномагических искусств! А тут… Вызверились все, василисками глядят, работать мешают. Будут они слушаться реформы образования, как же! — горячился мужчина. — Им бы только закрыться от мира и делать, что не положено. Когда Черная магия была «не положена» — они Черную магию проповедовали, теперь — у них почти институт благородных девиц! С ума сойти можно.

— Ты что, вообще ничего не узнал? — разочарованно прервала Гермиона.

— Ну почему, узнал. Всё, что нужно. Только мало проку… Родился наш Гавриил в 1928–м году, звать его Аркадием Зотовым. Родом из Саратова. Магглорожденный, прапрадед по матери колдуном был. В школу поступил в 39–м, как раз война началась. Отец у него тогда уже умер, дома осталась мать и две сестры–магглы. Школа на период войны разрешала оставлять детей не волшебников в замке постоянно, без каникул и летнего отдыха. Хотел мальчик Аркаша бросить учебу и ехать к матери — мать отказалась, велела сидеть в безопасности. Аркаша заупрямился, пытался даже убежать. Чуть не замерз — Дурмстранг ведь на севере, а удрал зимой. Нашли, вернули. А потом пришло известие о гибели матери и сестёр. И остался мальчик–сиротка жить в школе до окончания — их тогда таких там особая группа образовалась. Окончил учебу летом 46–го. Вернулся в свой Саратов — а там уже ничего его не осталось: ни родных, ни имущества. Министерство предлагало субсидию, трудоустройство в магическом мире. Аркадий пошел гувернером в богатую семью волшебников. Проработал там четыре года. Мать его воспитанника увлекалась христианской религией, как‑то трактовала ее с волшебной точки зрения, что‑то напридумывала — заморочила парню голову. Решил он быть странствующим лекарем и лечить бедных магглов. Но лечить он мог только с помощью магии, и Министерство скоро эту лавочку прикрыло. Тогда Аркадий пошел учиться на врача в маггловских учебных заведениях. Но недоучился. Болтал много, несколько раз был неосторожен с магией — взъелись на него и Министерство, и КГБ. Бежал наш герой от последних в далекую Карельскую область, а пока бежал — решил стать божьим человеком. Разузнал у местного люда, нашел небезызвестный нам Очаг Веры, два года пробыл послушником — скрывался от советской власти. А потом взял да и постригся в монахи.

— Это всё тебе в неблагонадежном Дурмстранге рассказали? — поинтересовалась Гермиона.

— Нет, это я уже в московском Минмагии выяснил, — усмехнулся ее муж. — Там же отмечают, что Аркадий Зотов более претензий Министерства не вызывал, волшебством не баловался, вроде как вовсе бросил колдовать. За ним первый год приглядывали — после его бурной биографии с кучей нарушений магической безопасности. Но никаких тревожных звоночков не было — и об Аркадии Зотове благополучно забыли. Ты и не представляешь, сколько мне пришлось поднять свитков, чтобы отыскать эту информацию! Перепотрошил весь архив. Если бы ты не была моей женой, выставили бы меня из Министерства с песней. А так — вежливые все такие, вино с сыром в архив приносят, улыбаются. А помочь с поисками так никто и не вызвался…

— Бедняжка, — присела к нему на колени Гермиона. — Совсем замучили тебя? Иди ко мне, я тебя поцелую.

— Как тут мои девочки? — спросил Генри, ласково поглаживая живот супруги. — Хорошо себя ведут?

— Она совершенно незаметная, — доложила Гермиона. — Зато я завербовала нам агента.

— Это еще кого?

— Гришку, сына нашей хозяйки. Точнее, он сам завербовался. Рассказал сегодня интереснейшие вещи.

И Гермиона пересказала историю таинственного «белого монаха».

— Любопытно… Но не мог же он видеть привидение? Во–первых, магглы не видят духов, а во–вторых, сложно спутать призрака с живым человеком. Да и что бы графу делать в лесу, да еще и наряженным в рясу…

— А был ли граф? — усмехнулась Гермиона. — Или, может быть, граф был, и брат Гавриил прав — но только граф тут ни при чем? И это единственное совпадение — появление графа и появление некоего Белого Монаха. Возможно, этот Белый Монах — волшебник… Он даже мог бы затуманить разум брата Гавриила и внушить ему эти мысли о графе, узнав, что монах — маг. Чтобы тот отвлекся на привидение и ничего не заподозрил по существу.

— Проще было просто убить, — возразил Генри. — Наш таинственный преступник не скупится на смертные приговоры. А твой Гришка не придумывает?

— Разве что его тоже околдовали. Он говорил мне правду.

— Тебе бы в настоящую прокуратуру, Кадмина, — усмехнулся Генри. — Темный Лорд не даст тебя арестовать за нарушение Магического законодательства, зато ты здорово ударишь по маггловской преступности. Следователь, который читает мысли…

— О, перестань. Никудышные из нас с тобой следователи: вторая неделя заканчивается, а мы только материал для анатомического театра насобирали. И ни одной зацепки.

— А Белый Монах?

— Где же нам его искать? Монах канул в Лету. Во всяком случае, Гришка уверяет, что он просто пропал из леса.

— Трансгрессировал?

— Не знаю… Может, и трансгрессировал… А может, это просто паломник какой, который так и пошел туда, где «ничего нет» — и к нашим убийствам непричастен. Хотя не будем сбрасывать его со счетов. Что делать‑то, гражданин следователь? Нужно найти убийцу до того, как родится малышка, — усмехнулась она. — С нашими темпами, у нас не так много времени. Можно, конечно, дождаться, пока тут всех перебьют: и тогда последний, оставшийся в живых, или сам преступник — или мы сможем внимательно следить за ним — и дождемся появления убийцы.

— Отличный план. Просто гениальный.

— Спасибо, я стараюсь.

— Я вот еще что в Москве узнал. До нашего прибытия тут волшебных палочек никто не использовал много–много лет. Да и сводку с тридцатого мая проглядел — наблюдается всплеск магической активности, но всё по мелочи — трансгрессия, бытовая магия, почтовые заклинания. Единственное существенное заклятие — легилименции, которое ты накладывала на этого самоубийцу. И всё.

— Привидения не используют волшебных палочек.

— Я вот думаю, Кадмина… Давай‑ка проведем обряд призыва духа и побеседуем с графом, если он существует.

— А монахи?

— Пускай нас брат Гавриил проведет. Меня же он прикрывал, пока я шпионил. Я, правда, тихо шпионил — но, в крайнем случае, сотрем память свидетелям. А то так мы с тобой и впрямь дождемся, пока всю деревню вырежут. Подготовишь обряд?

— Ага. Только завтра. Я по тебе соскучилась, и вообще мне надо побольше валяться в кровати.

— Ты хотела сказать: отдыхать? — насмешливо прищурился ее супруг.

— О нет. Я не устала…

* * *

Они уснули под утро, когда Гермиона всё же наконец утомилась. Возможно, от избытка эмоций этого дня ей приснился очень живописный сон. О недавних событиях. Гермионе снился точный до мельчайших подробностей их первый день пребывания в Васильковке. Когда, дослушав отчеты следователей и участкового, они с Генри пошли допрашивать Павла Марина в комнате, отведенной под палату заключенному…

…Комната была маленькой, стены выкрашены голубой краской, потолок давно небелен, пол истоптанный, грязный. На простой железной кровати под тонкой простыней лежит и смотрит прямо перед собой арестованный — сильно постаревший, осунувшийся мужчина, потрепанный жизнью. Многодневная щетина, безумное лицо; пустые блеклые глаза устремлены в пространство. Если верить местным следователям, вчера этот человек возвратился домой поздно, грязный, будто долго бродил пешком, но абсолютно трезвый. В порыве немотивированной ярости он избил супругу, изнасиловал семнадцатилетнюю дочь. Просто так, без поводов и практически даже без слов. Связанный прибежавшими на шум соседями, задержанный лишился чувств — а придя в себя, заявил, что ничего не помнит. Потрясенный злодейством участковый вывалил на него все обвинения — Марин не сознается, продолжает говорить об амнезии, впал в меланхолию, стал апатичен и тих.

Гермиона и Генри вошли в комнату вместе с участковым Дмитрием Сергеевичем (петрозаводские следователи сразу невзлюбили «высокое начальство» и сопровождать их не стали). Участковый окликнул Марина, но тот не повернул головы.

— Если можно, мы поговорим с ним наедине, — попросила Гермиона. — Это не запрещено?

— Ой, что вы, Ева Бенедиктовна. Может, у вас там, в Ленинграде, и запрещено. А у нас — говорите, сколько душе угодно. Только он не отвечает ничего, думаю, он и правда умом тронулся. Совершить такое… Ох, горе…

— Вы нас оставите, Дмитрий Сергеевич? — вежливо уточнил Генри. — Если можно.

— Да–да, конечно, Герман Федорович! — Добродушный участковый засеменил к двери. — Я пока самовар поставлю, да чаю заварю. Потолкуем с вами о местных бедах. Спиртного не предлагаю, — понимающе оглянулся он на беременную Гермиону, — разве что нам с вами, за знакомство.

— С удовольствием, только чуть позже, — кивнул Генри. — Мы к вам спустимся. Я его запру, не переживайте.

— А его и запирать‑то необязательно. Совсем мужик пропал, — вздохнул Дмитрий Сергеевич и вышел, протянув всё же Генри связку ключей. — Я внизу, во второй комнате, — добавил он из коридора. — Белая дверь, слева.

Краем уха слушая их разговор, Гермиона осторожно подошла к кровати. Мужчина поднял на нее взгляд тусклых глаз и вновь безучастно уставился в пространство.

— Мистер Марин, — осторожно позвала Гермиона. — Вы меня слышите? Меня зовут Ева Измайлова, я следователь, хочу вам помочь. Поговорите со мной.

— Я ничего не помню, — проговорил Марин, не поднимая глаз. — Ничего не помню. Я пытаюсь вспомнить. Они говорят… Говорят, что я… Мою Ангелину… Я ничего не помню, ничего не помню… Они говорят ужасные вещи!..

— Расскажите мне всё, мистер Марин.

Он неуверенно сел на постели, подтянув худые, накрытые простыней ноги к подбородку и обхватив их руками. Марин всё еще не смотрел на посетителей, его глаза были устремлены вперед.

— Я чинил проводку, весь день провозился в этом монастыре. Там ужас что с проводкой, — он начал слегка раскачиваться. — Ничего не помню. Как пятно. Красное пятно. Пустота. Я не помню… Чинил… В храмине… Потом — вдруг я тут. Тело ломит… Синяки… а они… они говорят, говорят…

— Мистер Марин, я хочу вам помочь, — ласково повторила Гермиона. — Постарайтесь вспомнить. Я сориентирую вас. Посмотрите на меня, пожалуйста, — попросила она, доставая палочку. — Повернитесь сюда. Вот так. Смотрите мне в глаза, мистер Марин. И попытайтесь вспомнить вчерашний день. Вы приехали в монастырь, стали заниматься проводкой… Смотрите на меня. Вот так. Легилименс!

На секунду Гермиону ослепил яркий свет, и вот она уже видит перед собой что‑то странное. Какие‑то узлы, разноцветные связки… Провода! Гермиона злится. Нет, это злится не Гермиона. Злится Павел Марин, электрик. Он разбирается с полетевшей проводкой старой церквушки. Немного пахнет паленой пластмассой. Чёрт–те что с этой проводкой, тут всё менять к бесу нужно! Погорят монахи.

Павел слезает с церковной скамьи, которую подтянул к щитку, и сплевывает на пол. Он в храмине, его вызвали сегодня утром — уже два часа дня. Паша задумчиво смотрит на щиток, потом вздыхает, стыдливо размазывает свой плевок подошвой ботинка по каменным плитам, поворачивается к ближайшей иконе, крестится.

— Господи, прости, — говорит он.

Нагибается к своему чемоданчику с инструментами, берет сигареты, выходит через боковую дверь в монастырский сад. Садится на деревянную ступеньку, закуривает.

Перед ним — монастырское кладбище. Большое, ухоженное. Очень жарко, жара стоит, как в августе — а ведь только конец весны, и погода была прохладная. Павел думает о том, как заменить проводку — ведь нужно долбить стены церквушки, и чёрт его знает, где там проходят узлы…

В спину дует холодный ветер. Быстрым порывом. Ледяной порыв, как из склепа. Еще и запах сырой земли неожиданно ударяет в нос электрика. Он замирает от внезапно накатившего ужаса и медленно поворачивается.

На секунду — ужасный миг — перед ним мелькает смутный образ. Человек в сюртуке старинного покроя, высокий, бледный. Лицо вытянутое, с острым подбородком, небольшие жесткие усики–щеточки, заостренный нос, высокий лоб. Волосы до плеч, редкие, черные. И глаза. Темные и свирепые. Образ мелькает, как привидение — то ли было, то ли померещилось… Паша не успевает подумать над этим — его захлестывает волна дикой ярости. Гермиона чувствует ее страшную силу. Кругом всё подергивается пурпурной пеленой, багряно–оранжевые круги взрываются перед глазами. Ярость, ненависть, дикая злоба — эти страшные чувства накатывают на Марина, он захлебывается в них.

…Лес, он долго скорым шагом идет по лесу, почти бежит. Несколько часов — но ярость ни на секунду не отпускает его. Он бешено зол. Он кого‑то ненавидит. Кого?

Вот деревня, он живет здесь. Всё кругом наполнено красным, перед глазами Павла пунцовые круги — они взрываются, налетают один на другой, переливаются и расползаются всюду… Он бешено зол. Уже темно — сколько же он шел по лесу? Плевать, нужно найти ее.

Мразь. Тварь. Он найдет ее и выплеснет на нее всю свою ярость!

Не разбирая дороги, путаясь в красных разводах, Марин вваливается в свой двор, вышибает ногой дверь дома. Жена что‑то кричит, машет руками. Он не понимает слов — он с трудом видит женщину за этими яркими пурпурными бликами.

— Где она? — орет Марин. — Где эта тварь? Говори! Найду, всё равно найду! Суку! ГДЕ?!

Жена что‑то вопит. Он размахивается и бьет ее кулаком. Женщина падает на пол, воет. Он бьет ее ногами. Раз, другой, третий.

— Папа! Папа, перестань! — кричит откуда‑то тонкий девичий голосок, наполненный ужасом. Кто это кричит?

Вот она, вот! Возле стола. Мразь! Проклятая тварь! Змея! Вот кого он ненавидит.

Перепуганная девушка замолкает и пятится. Но он уже увидел ее — даже багровые круги отступили и поблекли.

Марин кидается к своей дочери. Это невысокая, не очень красивая девочка–подросток, рыжая, веснушчатая. Ее волосы заплетены в тонкие косички, одета она в засаленный домашний халат.

Голова взрывается болью. Мразь! Марин хватает дочь за волосы. Он что‑то орет ей. Он ненавидит ее. Как же люто он ее ненавидит!

Марин бьет девушку в живот и швыряет на стол. Она кричит, плачет. Зовет на помощь. Всё вокруг опять подернулось красной поволокой. Багряные круги сверкают и вибрируют перед глазами.

Как же он ненавидит эту девку. Эту дрянь. Эту подколодную гадюку. Сейчас он покажет ей. Марин рывком раздирает тщедушный халатик и бьет девушку в грудь. Она стонет, она что‑то кричит. Он не слышит. Он стаскивает старые спортивные штаны, прижимает дочку к столу. Одной рукой держит за горло, другой срывает трусики, оставляя на коже глубокие растертые полосы, на которых выступает кровь. Девочка продолжает кричать.

— Нет, нет! Папа! Папа! Не надо! Перестань! Не надо! Мама! Помогите! Пожалуйста, папа! Папочка, нет! ПОМОГИТЕ! МАМА!

Проклятая тварь! Марин раздвигает ее ноги и с силой входит в молодое, бьющееся в конвульсиях тело. Девушка хрипло стонет, ее глаза лезут из орбит. Он видит кровь. Проклятая шваль.

Девушка орет. Злоба. Пунцовые круги. И бешеная ярость, переходящая в лютую ненависть.

Толчок. Кто эта девушка? Это его дочь, Ангелина. Или нет?

Еще толчок. Она что‑то хрипит, она о чем‑то молит. На ее лице ужас, боль, страх, стыд. Или нет? Толчок. Ее глаза, они почернели. Толчок. В них ненависть и угроза. Губы плотно сжаты, она не стонет. Она лежит на столе, ее ноги обхватывают его бедра. Его руки упираются в стол, он нависает над ней. Массивный дубовый стол. Ее пальцы — изящные, тонкие, белые — как вся ее кожа, — впиваются длинными ногтями в его мускулистые руки чуть повыше локтей. Она сжимает пальцы с такой силой, что у него останутся синяки. Она ненавидит его. Толчок. Но она не кричит. Она смотрит в его глаза, вздрагивая от каждого сильного, глубокого проникновения. Ее высокая белая грудь с красным следом удара вздымается и опускается от неровного дыхания. Губы плотно сжаты. Это его дочь. Толчок. Она смотрит на него с ужасной, всепоглощающей ненавистью. Толчок. Ненавистью и… превосходством? Толчок. Ее взгляд надменный, она смотрит снизу вверх — но свысока. И молчит. Толчок. У нее черные глаза. Толчок. Тварь.

— ДРЯНЬ! — орет он, сжимая ее горло, потом опять отпускает — на шее остаются следы. Толчок. Еще толчок. Еще толчок: всё сильнее и сильнее.

— Вы, — голос девушки ровный, властный, угрожающий. Она делает паузы после каждого слова, чтобы выговаривать их четко. — Вы. — Толчок. — Пожалеете. — Толчок. — Об этом. — Толчок. — Папенька.

Ее холодные пальцы с новой силой сжимают его мускулистые руки. Она ни на миг не закрывает глаз. Как же она его ненавидит. Дрянь. Как ненавидит ее он.

— Папа! Папа, папочка, перестань, — плачет Ангелина. Это его дочь, Ангелина. — А–а-а–а, папа, не надо. Отпусти, пусти, папочка! Мне больно! Пожалуйста!

У Ангелины красное лицо, опухшие глаза. Она сорвала от криков голос, она стонет и хрипит, она всё время извивается и пытается вырваться. Весь кухонный стол испачкан кровью, скатерть пропиталась ею, чашки полетели на пол. Толчок.

— Пусти–и-и–и!

Толчок.

— Папочка, папа… Не надо, пожалуйста, не надо, мне больно, папочка! Мне так больно, перестань, па–а-ап–па–а-а–а!..

Толчок.

— Тебе же нравится, нравится, дрянь! Тебе нравится! НРАВИТСЯ!

— Вы. Пожалеете. Об этом. Папенька.

— НЕ НА–А-А–А-АДО–О-О–О, ПАПА–А-А–А!!!

Чьи‑то руки обхватывают его и тащат в сторону. Это его жена. Он бьет ее коленом, и она падает на пол. Ангелина пытается убежать, он хватает ее за волосы. Припирает к столу, прижимает к столешнице животом и грудью, не выпуская распустившихся, спутанных волос. Он снова проникает в ее тело. Еще и еще. Сильнее и сильнее. Она умоляет, она хрипит. Или нет? На ее худой тщедушной спинке выступают острые лопатки, покрытые веснушками. Или… Или у нее гладкая, белая спина? Густые темно–каштановые волосы, такого же цвета, как поверхность дорогого, дубового стола. Он держит ее за волосы. Она уперлась обнаженными бедрами в стол, чуть наклонившись вперед, опершись на руки. Он одной рукой держит ее за волосы, другой впился в столешницу. Это его дочь. Она не стонет, она молчит и равномерно делает резкие, быстрые вдохи. Толчок. Тварь. Толчок. Мразь. Толчок. Шлюха!

— Вы. Пожалеете. Об этом. Папенька.

Кто‑то хватает его сзади. Много сильных рук. Кругом кровь, небольшой столик покосился, истерически плачет Ангелина, всюду какие‑то люди. Он знает их, это его соседи. Красные круги угасают, меркнут. Всё кругом окутывает мрак…

…Гермиона опустила палочку и отступила на шаг. Павел Марин сидел на своей койке с широко распахнутыми, полными ужаса глазами, с полуоткрытым ртом, из которого нитями капала слюна. Не замечая этого, он судорожно сжимал простыню и чуть подвывал, слегка покачиваясь взад–вперед.

— Какой кошмар! — пролепетала Гермиона, отступая к мужу. Ее мутило. Генри придержал женщину за плечи, она повернулась к нему…

В этот момент Павел взвыл диким криком загнанного зверя. Ему хватило секунды, чтобы вскочить с кровати — и он с ревом бросился прямо в стекло окна. Гермиона вскрикнула, и они с Генри метнулись вперед. Комната находилась всего‑то на втором этаже — но это не имело значения. Женщина отшатнулась — тело самоубийцы, изрезанное стеклами, конвульсивно дергалось на окровавленных деревянных кольях заборчика, окружающего клумбу. Смятые белые ромашки намокли от багровой жижи.

Гермиона подняла палочку, но Генри остановил ее — из здания быстро выбежали участковый и его помощник, с улицы мчались люди. Кто‑то дико кричал. Гермиона спрятала лицо на груди своего супруга…

 

Глава IV: Областная журналистка

«Salut, Hermione!

Как там поживает моя будущая крестница? Смотри, береги ее и не занимайся ловлей призраков всю ночь до рассвета. Что ваше расследование? Это надолго? Мне кажется, тебе пора остепениться — не надоело еще жить в чужих краях? Ты же скоро станешь матерью, осталось каких‑то четыре месяца! Пора вить гнездышко, подруга!

Наше новое «гнездышко» — гимназия — процветает. Первый курс, Осенние Ангелы [66] , с успехом сдал экзамены и разъехался на каникулы. Ты даже не представляешь, сколько пришло писем с просьбой зачислить малышей в Даркпаверхаус на грядущий год! Я, честно говоря, такого не ожидала. Милорд начинает подумывать о конкурсе для поступающих.

И пишут не только родители одиннадцатилеток! Мы уже начали формировать списки переводящихся студентов. В новом семестре будет пять курсов, три из которых, старшие, — из перешедших. Милорд решил не брать студентов последних курсов — сложно за один или два года изменить восприятие воспитывавшегося по совсем иным законам. Но мы решили попробовать с младшими. Думаю, всё получится!

Преподавательский состав подобрался просто превосходный, я тебе уже писала. И я… С сентября буду учить детишек заклинаниям! Сейчас почти всё время занимаюсь подготовкой материала. Никогда не думала, что могу так увлечься педагогикой.

Недавно случилось великое событие. Я видела маму. Ездила в Нору. Мерлин, сколько у меня эмоций! Невозможно описать словами. Папа всё еще дуется, он так и не появился дома в те три дня, что я гостила. Зато приехали Джордж с Анджелиной! Она ничего, почти совсем не изменилась. И, ты не поверишь! Джордж сказал, что он не прочь будет отдать своих детей учиться в нашу гимназию! Представляешь, Джордж! И что это он о детях заговорил? Наводит на подозрения…

Мы много говорили с мамой. Мне кажется, она меня совсем простила. Но мы старались не касаться «опасных» тем. Опасные темы — это милорд и Гарри Поттер. Мама при мне не сказала о милорде ни слова. Джордж предупредил, что его имя всё еще под табу в Норе. Но зато мама ничего плохого не говорит о самой гимназии. Думаю, на нее сильно повлияло то, что Фред стал преподавать уроки полетов на метле нашим малышам. Хотя, признаюсь, мне с ним иногда бывает трудно. Он нормальный, нормальный — а потом как поймаю на себе его взгляд: жутко становится. Ненавидит, когда я в обществе милорда. Подумай, сам пошел к нему преподавать — и такое. Мне иногда кажется, что он работает у нас, только чтобы меня опекать. Но пусть так — зато столь отличного тренера по полетам на метлах нам больше нигде не найти!

Представляешь, я видела Тонкс и Люпина! Они приезжали в гости в Нору, хотя знали, что я там. Малыш Тедди — вылитый Люпин, только маленький. Он такой забавный — бегает во всю и говорит уже отлично! Хотелось бы мне, чтобы он поступил в Даркпаверхаус, но тут я не властна — Тедди с рождения записан в Хогвартс. Может быть, это и правильно…

Люпин не говорил со мной на «опасные темы», но я несколько раз за вечер ловила на себе его задумчивый взгляд. Кентавр лесной знает, что он там думает. Но вот Тонкс — ярая консерваторша. Просто не ожидала от нее такого. Слушать противно.

Никаких вестей от Рона нет. Но не будем об этом.

Когда вы намерены возвращаться? Милорд поручил мне подыскать для вас удобный большой дом в пригороде, и мы с Беллой, если ты не против, займемся отделкой и меблировкой. Ты ведь не против, правда?

И еще я рассталась с Уоллисом. Он стал совершенно невыносим. Предъявляет какие‑то странные обвинения — будто бы я ему жена или собственность! Не могу его больше видеть. Брр! Даже фотографии в газетах раздражают.

Возвращайтесь поскорее, Гермиона! У меня на примете два чудесных имения и еще особнячок в Лондоне. Мы сделаем ваш дом уютным и удобным. И мы все по тебе скучаем! И Живоглот, кстати. Он стал в два раза толще и, кажется, завел возлюбленную. Во всяком случае, иногда пропадает без следа, а в прошлую пятницу, я вроде слышала в классе зельеварения подозрительный писк. Скоро начнем находить котят!

Возвращайтесь поскорее, Гермиона! Я хочу увидеть тебя до появления на свет малютки, чтобы мы могли обо всем спокойно поговорить и вообще отдохнуть. Тебе надо прийти в себя от разъездов и подготовиться к новой странице в твоей жизни. Возвращайтесь скорее!

Бесконечно твоя,

Вирджиния Уизли».

* * *

Следующие два дня Гермиона целиком потратила на подготовку обряда призыва и сдерживания непокорных духов. То и дело нужно было посылать Генри за необходимыми ингредиентами в лондонские лавки, а за одной травой даже в Китай. Кроме того, пришлось хитрым образом оккупировать кухню Дарьи Филипповны, где Гермиона симулировала приготовление «супика», а в итоге начадила смрадного духа и не уследила за тем, что из трубы идет ядовито–сиреневый дым. К счастью, это первым заметил Гришка — и прибежал к ней. Пришлось легонько подкорректировать его память и впредь быть внимательнее, благо легкие модуляции Гермиона могла осуществлять и сама.

Во второй день работы над обрядом положение конспираторов сильно осложнилось приездом областной журналистки Алисы Пригаровой. Занятая своими травами, Гермиона была застигнута врасплох, когда на кухню, наполненную парами архисложного зелья, вошла, усердно махая перед носом ладошкой с наманикюренными пальчиками, молодая девушка лет двадцати трех, облаченная в удобную стильную одежду.

— Мне нужна Ева Измайлова, — закашлявшись, сипло сообщила она. — Хозяйка сказала, что она тут.

— Я вас слушаю, — подняла брови Гермиона. — Только давайте выйдем: душно.

Они покинули кухню и оказались в неровно залитом бетоном небольшом дворике. Было жарко, из помещения пахло чем‑то терпким и странным.

— Вы — Ева Измайлова? — спросила молодая девушка, жадно впиваясь взглядом в округлый живот Гермионы. — Позвольте представиться: Алиса Пригарова, корреспондент газеты «События». Приехала сегодня из области, чтобы освещать местные ужасные происшествия. Не знала о том, что здесь работают столичные следователи.

— Мы с мужем из Петербурга, — морщась, поправила Гермиона. Вот еще! Не хватало только этой девчонке обнаружить, что никаких следователей Петербург не посылал.

— Это не принципиально. Вы здесь давно?

— С начала месяца.

— События в Васильковке довольно резонансные, но всё же — как вы попали в наши края?

— Начальство откомандировало, — холодно сообщила Гермиона. — Работа у меня такая.

— Простите мою нескромность, мне кажется, или вас с супругом вскорости можно будет поздравить с пополнением?

— Не показалось.

— О, но тогда мне вдвойне непонятно ваше присутствие тут, в тайге…

— Здесь очень полезный воздух, рожать мне не скоро, осложнений нет — а работа, простите, не ждет. У вас вопросы по существу есть? Я немного…

— О, а что вы делаете? — оживилась журналиста. — Здесь стоит такой странный аромат.

— Готовлю мужу обед.

— Вы просто универсальная женщина. Не угостите этим необычным блюдом?

— Простите, — отрезала Гермиона, начиная злиться — ей нельзя было отлучаться от котла. То есть от кастрюли, — я предпочитаю поменьше общаться с представителями прессы, когда работаю над закрытой информацией.

— И что же, вся информация — закрыта? — саркастично спросила журналистка.

— Что вас интересует?

— У вас есть версия, объясняющая такой взрыв преступлений? Есть ли подозреваемые по последнему делу?

— Всё это пока — информация закрытая.

— Скажите, какую роль может играть во всей этой истории монастырь Святого Николая? — без перехода продолжала Алиса.

— Его территория стала местом нескольких происшествий.

— И всё? — недоверчиво усмехнулась девушка.

— А что же еще?

— В деревне за последние две–три недели погибло больше людей, чем за полвека до того. Скажите, Ева…

— Бенедиктовна.

— Скажите, Ева Бенедиктовна, что вы думаете о возможности проведения некого эксперимента в этих краях? Сейчас много говорят о психологическом оружии. Достаточно ли внимательно вы присматривались к этому «монастырю»?

— Вы это серьезно? — подняла брови Гермиона. — И верите в то, что говорите?!

— Я не вижу иных объяснений.

— Но если вы верите в эксперименты с психикой — зачем же приехали сюда? Не страшно? — прищурилась женщина. Из кухоньки потянуло ничего хорошего не предвещающим смрадом.

— Работа, знаете ли, — передразнила Гермиону журналистка. — Ну так что же?

— Я следователь прокуратуры, а не теоретик научной фантастики, — отрезала молодая ведьма.

— Может быть, вы объясняете местные убийства трагическим совпадением? — с насмешкой спросила журналистка. — Ладно, не хотите говорить — не нужно. Я не намерена с вами ссориться — просто хочу, чтобы читатели нашей газеты знали правду.

На самом деле Алиса Пригарова отчаянно хотела обнаружить сенсацию. Она мечтала уехать из Петрозаводска навсегда, писать для газет Москвы или Петербурга, зарабатывать нормальные деньги. Для этого нужно было сначала получить имя. Для журналистки местной газетенки города Петрозаводска это было невозможно. Невозможно, если… если не случится чуда. И если она не узнает о чуде первой, не узнает чего‑то такого, что сделает его еще важнее и значительнее, чем оно и без того должно быть. Ради такого чуда Алиса Пригарова была готова на всё. Узнав о невероятных событиях в Васильковке, она, не размышляя, кинулась в это захолустье, еще более запущенное, чем ее родной город. Она была готова сидеть под окнами, бродить ночами по лесу, тайно проникнуть в мужской монастырь. Она убедила себя в возможности существования экспериментов с сознанием. Если нет — успокаивало то, что объяснение для подобных событий должно быть невероятным. Нужно только обязательно найти это объяснение. Самой.

Эта странная следователь что‑то скрывает и явно не хочет говорить. Переживает из‑за того, что не может разобраться с убийствами? Не хочет, чтобы писали о ее некомпетентности? Кто вообще отправил эту молоденькую девчушку в такую глушь что‑то расследовать? Разве в ее возрасте занимают такие посты? Как беременная питерская дамочка ввязалась в подобную авантюру? Поди отказаться, в ее положении, было можно? Чай не бедная, судить хотя бы по автомобилю. Да и бедные в Питере не живут. Почему вообще об этих высокопоставленных следователях она узнала только здесь? По ее сведеньям над делом работают кроме местных только Бурлаков с помощником. Что‑то тут не так. Неужели ей могло настолько повезти — и что‑то тут действительно не так?!

Гермиона без радости читала все эти мысли в глазах молоденькой журналистки. Принесло же ее сюда! Не было печали… Еще не хватало, чтобы она позвонила в Санкт–Петербург. Хотя позвонить отсюда она никуда не сможет — сетки нет: ни тебе телефонов, ни ноутбуков… Пару дней точно тут протолкается, пытаясь что‑то разнюхать — потом пока доедет, пока что‑то напишет, пока начнет звонить и узнавать, пока перепроверит, пока отпляшет радостную самбу, пока докажет кому следует… Ну если уж приедут их с Генри арестовывать — придется трансгрессировать в Лондон. А не хотелось бы до окончания расследования…

— Послушайте, давайте будем сотрудничать, — предложила тем временем бойкая барышня. — Я буду помогать вам в расследовании и вашего имени в своих материалах не забуду. Дело громкое — оно будет интересно всей России!

— Послушайте лучше меня вы, Алиса, — остановила ее молодая ведьма. — Я не сотрудничаю с прессой. Дело пока далеко не ясно. Хочу вас предупредить, что находиться здесь попросту опасно: не лезьте куда попало со своим расследованием.

— Вы мне угрожаете?!

— Что вы, я просто не хочу вести дело о вашем убийстве.

— Спасибо за заботу, — буркнула девушка. — Могу я поговорить с вашим мужем? Где он?

Где был сейчас Генри, Гермиона не знала, ибо с трудом представляла, где можно достать столетний корень ливориса. Собственно, как и сам Генри — но он обещал отыскать всё, что ей нужно, и в кратчайшие сроки.

— Мисте… Мой муж занимается следствием. Вы сможете поговорить с ним, когда он будет свободен.

— Он в монастыре?

— Это закрытая информация.

Журналистка злобно прищурилась.

— Хорошо. Я в другой раз. Благодарю вас.

* * *

Корень ливориса был у Гермионы к ужину, после полуночи она закончила свое зелье. Но следовало выдержать его еще тридцать шесть — сорок часов.

На следующий день, когда Генри отправился предупреждать брата Гавриила о действе, кое состоится на кладбище через ночь, Гермиону посетили Дмитрий Сергеевич и Лёшка. С результатами вскрытия.

— Вы присаживайтесь, Ева Бенедиктовна, — суетился Лёша, краснея. — Я сам чай разолью. Не беспокойтесь.

— Спасибо, — Гермиона послушно села и подвинула парню свою чашку. — Ну и что же там?

— Сегодня курьер привез результаты вскрытия, — важно повторил участковый. — Интересная, доложу я вам, картинка.

Он вынул из черной папочки, которую принес с собой, несколько листков и положил их на стол между конфетами и сахарницей.

— С трупом Гранова Евгения — это брат Алексий — всё ясно. Причина смерти — кровоизлияние в мозг вследствие сильного удара тяжелым тупым предметом в область затылка. Смерть наступила мгновенно. Убийство совершено между одиннадцатью и двумя часами в ночь с восьмого на девятое июня. Орудие убийство найдено рядом — это большой камень. Интересные детали здесь — вес камня более пятнадцати килограммов, удар нанесен сверху, с размаху. Наш убийца должен обладать недюжей силой и высоким ростом.

— А следов‑то не было, Димитрий Сергеич! — встрял Лёшка, кончивший разливать чай и теперь поглощавший потихоньку лондонские конфеты. — Такой здоровяк, Ева Бенедиктовна, должен обладать громадным весом, — пояснил он. — Тела убиенных найдены в грязи, сырой ночью. Следы же на месте преступления — только убитых да членов прихода, натоптавших там. Последнее осложняет дело, но около стола, где ударили Алексия, хоть там и натоптано — но глубоких следов нет.

— Молчи, Лёшка, — рассердился участковый. — Ева Бенедиктовна, вы прекрасно понимаете, что это всё — только предположения, ибо, как Лёша сказал, там здорово натоптали. Вроде бы подходящих следов нет. Но Алексей Семенович и Павел не дают никаких гарантий.

— Ага, хорошо там монахи постарались! — опять перебил Лёшка. — Я вот думаю, что они специально натоптали, где не следовало!

— Алексей! — рассердился участковый. — Оставь свои глупости! Извините, Ева Бенедиктовна. Мы отвлеклись, а впереди самое интересное. Итак, результаты вскрытия тела гражданки Александровой. — Он взял в руки второй листок. — Причина смерти — огромная потеря крови вследствие нанесения множественных ран посредством рассечения кожи хлыстом. Орудие преступления найдено там же. На нем есть отпечатки монахов прихода, но они под кровавыми следами на рукоятке. Поверх же кровавого налета не просто нет отпечатков — вообще нет следов человеческой руки. Нельзя предположить, что преступник вытер хлыст после умерщвления девушки и, предположим, держась за кончик, замарал рукоятку кровью опять — тогда были бы стерты ранние отпечатки. Остается предположить, что во время убийства преступник, использовавший перчатки, не замарал кровью рукоятку хлыста — и кровавые пятна попали на нее уже после того, как был нанесен последний удар. Предположим, преступник уронил хлыст на тело, а потом откинул за кончик. Это что касается орудия преступления. Дальше — еще любопытнее.

Гражданка Александрова девственницей не была. В ночь убийства интимной близости с Грановым у нее не состоялось. Тем не менее убиенная была изнасилована. Вероятнее всего, до нанесения ран хлыстом. У нее выдран клок волос, обнаружены синяки на руках и бедрах. Также ей был нанесен сильный удар в область живота, возможно, неоднократный. Но вернемся к эпизоду изнасилования, — участковый на минуту поднял глаза и вздохнул. — Вы простите, что я так… Да вы, верно, привыкли… В общем: характер повреждений говорит о том, что имело место грубое, жестокое изнасилование. Однако никаких следов семенной жидкости не обнаружено. Не обнаружено также каких‑либо следов латекса или любых других материалов, применяемых для подобной защиты. Эксперты были склонны предположить, что повреждения нанесены твердым изделием фаллической формы из не оставляющего следов материала. Однако характер повреждений указывает на природное изнасилование. Лёшка тут…

— Я предполагаю, — горячо подхватил Лёшка и покраснел, — ну… Или мужчину с… ну, протезом сами понимаете где, или даже женщину, — страшным шепотом закончил он. — Только очень сильную — камень тяжеленный, да и удары хлыста нанесены с чудовищной силой. Вот.

Гермиона промолчала.

— Я сначала вообще слушать не хотел, Ева Бенедиктовна, — смущенно сказал старый участковый. — А там подумал… А ну мало ли… Дело‑то загадочное… Но я только вам Лёшино предположение передаю. Вам и Герману Федоровичу. Скоро он возвратится, кстати?

— Скоро. А где же наши следователи? — спросила Гермиона.

— Ругаются с журналисткой. Она с курьером в город свою первую статейку передала, им прочесть не дозволила… Там такой крик стоит — Бурлаков грозится девчонку в участке запереть. Вообще бесится — страсть.

— А это потому, что ничего они не находят! — надменно заметил Лёшка. — Приехали такие важные помогать местным бездарям — и вот вам. Люди мрут — а толку ноль. Выходит, и они не лучше нашего. А когда им вас с Германом Федоровичем в надзор поставили — вообще стыд. А вы, Ева Бенедиктовна, зря их щадите — пусть бы они вам докладывались, как полагается, отчитывались.

— Алексей! — совершенно рассердился участковый. — Ева Бенедиктовна сама знает с кем и как себя вести! Что ты лезешь к человеку! Вообще, нам пора. Нужно еще проследить, что там с этой Пригаровой — не хочу я ее держать под стражей. Она‑то ничего пока не нарушила — зачем оно мне надо?..

* * *

Генри вернулся среди ночи, усталый и сердитый — брат Гавриил жутко ругался, запрещал колдовать на территории обители, отказывался лгать братьям, кричал благим матом и успокоился только после угрозы бросить его разбираться со всеми его привидениями самостоятельно. Потом на Генри набросилась журналистка, затем он до двух часов ночи толковал с петрозаводскими следователями, благородно оградив от этого свою супругу. В общем, денек выдался на редкость тяжелым. И следующий обещал быть не лучше — а ведь ночью проводить сложнейший черномагический ритуал.

Утром Генри пришлось встать очень рано и опять отправиться в участок. Гермиона тоже проснулась и уснуть потом не смогла — она чувствовала недомогание, болела голова и очень хотелось послать к праотцам все расследования и уехать в старый туманный Лондон.

Но потом будущая мать приняла одно очень хорошее зелье, припасенное именно на такие случаи еще в Маньчжурии, ей стало намного лучше, и даже появился задор.

Сегодня они должны увидеть графа Сержа! Гермиона склонялась к тому, что граф существует. Хотя ярое нежелание брата Гавриила пускать их колдовать над останками немного смущало. В любом случае всё решится сегодня.

Миссис Саузвильт как раз сидела за столом и практиковалась рисовать кисточкой узор, который нужно будет вывести зельем над погребенным прахом — для этого пришлось перевести три флакончика чернил и превратить в кисть большой столовый нож старушки Петушиной, — когда к ней забежал запыхавшейся Гришка.

— Ева Бенедиктовна!.. Ой, а что это вы делаете?

— Картину рисую, — Гермиона быстро накинула на груду листов с магическим символом разной степени удачности вафельное полотенце. — Хобби у меня такое. Просто наброски. Что там стряслось?

— К вам журналистка. Мамка сказала, что вы ребеночком маетесь — а она настаивает, что поговорить срочно нужно. Мамка велела вас спрошать.

— Зови уж, — вздохнула Гермиона. — Эванеско! — добавила она, вынув палочку, когда мальчишка убежал. Чернильно–бумажный бедлам на столе исчез. — Чего еще ей нужно?..

Алиса Пригарова постучала минут через пять.

— Пожалуйста! Что‑то вы сегодня очень уж вежливая, — громко сказала молодая ведьма.

Не в меру активная журналистка вошла, осторожно прикрыв за собой дверь. Вид у нее был несколько потрепанный и осунувшийся, волосы расчесаны, но без старания, джинсы внизу заляпаны грязью. Поверх футболки, не смотря на жару, надет измятый и совершенно не сочетающийся со всем остальным нарядом багровый пиджак. Губы не накрашены, на глазах — темные очки. Гермиона даже углядела обломанный ноготь на правом указательном пальце — коготки журналистка носила длинные, квадратные и яркие — дефект бросался в глаза.

— Доброе утро, — вежливо, но без особых эмоций сказала Пригарова. — Мне сказали, вы плохо себя чувствуете?

— Благодарю вас, мне намного лучше. Хотели поговорить? — прищурилась Гермиона. Куда эта дуреха уже влезла?

— А где Герман Федорович? — спросила журналистка.

— Герман Федорович в участке, не думаю, что он сможет уделить вам время сейчас — он и другие занимаются делом.

— Герман Федорович не придет? — без досады или разочарования уточнила девушка. — Что, если бы я подождала его?

— Вам придется ждать до вечера, — рассердилась Гермиона, — но он вернется уставшим и захочет отдохнуть. Попробуйте, если хотите, зайти в участок.

— Спасибо, я попробую, — без воодушевления кивнула журналистка. Она вообще говорила почти монотонно и мало была похожа на ту бойкую и наглую девчонку, каковой предстала перед Гермионой ранее.

— С вами всё в порядке? — прищурилась ведьма. — Вы не очень хорошо выглядите.

— Правда? Вероятно, я устала. Мне нужно поговорить с вами. Это важно.

— Присаживайтесь, — Гермиона встала и убрала с небольшого дивана чемодан с одеждой.

Журналистка послушно села на указанное место, и Гермиона опустилась рядом.

— Я видела ночью кое‑что странное, — медленно начала она. — Я решила: сказать следует вам или Герману Федоровичу.

— Слушаю вас, — нахмурилась Гермиона. Дурацкие солнечные очки здорово раздражали — она не могла проверить, не очередная ли это уловка коварной репортерши, мечтающей выведать что‑то — ибо уж больно она вежливая и безучастная.

— Ночью я думала пробраться в монастырь, — сказала Пригарова.

— Вот еще! — всплеснула руками Гермиона. — Я же сказала вам, что это опасно!

— Мне нужен материал, — без энтузиазма возразила девушка. — Простите, вы не против, если я включу диктофон на время нашего разговора?

— Зачем?!

— Хочу сообщить вам нечто важное. Тем не менее у меня есть работа, ради которой я сюда приехала, — безыскусно ответила неожиданная посетительница. — Это мое условие.

— Хорошо.

Девушка опустила руку в карман пиджака, вытащила серебристый диктофон, нажала кнопочку и, повернувшись, пристроила приборчик на небольшой полочке за диваном.

— Итак, я скажу вам сейчас нечто странное. Вы выслушаете меня до конца?

— Слушаю. — Так и хотелось протянуть руку и сдернуть эти дурацкие очки.

— Ночью я поехала в монастырь, надеясь что‑то узнать, — монотонно начала рассказывать журналистка. Гермиона стала подозревать, что девушка попросту находится в шоке. — Оставила машину у последнего поворота и шла дальше пешком, чтобы не шуметь. Потом я решила обойти вокруг ограды. И… Я, знаете ли, видела привидение.

— ВЫ?! — ахнула Гермиона.

— Не считайте меня сумасшедшей.

— Вы не могли…

— И тем не менее я видела привидение. Мужчина в старинной одежде, полупрозрачный мужчина, — она говорила так, будто рассказывала о чем‑то обыденном. Теперь Гермиона была почти уверена, что девушка пребывает в глубоком шоке. Или…

— Вы не могли бы снять очки? — тихо спросила Гермиона.

Алиса безропотно подняла руку и убрала с лица прокля́тые стекляшки. Под ее левым глазом красовался здоровенный синяк.

Лицо журналистки не проявило признаков смущения или беспокойства. Она сидела всё так же спокойно и смотрела в глаза Гермионы. Ее мысли текли медленно и размеренно, казалось, что она думает тем же монотонным голосом, что и говорит. «Она не должна видеть меня с этим ужасным фингалом, — думала девушка, безучастно глядя в глаза Гермионе. — Это просто кошмарно, что она увидела меня такой. Не нужно чтобы она смотрела на меня. Я видела привидение, уверена, что видела привидение…»

— Я испугалась, — всё тем же спокойным голосом вслух сказала Пригарова, надевая назад солнечные очки, — и, убегая, повредила лицо. Итак, я видела привидение. И у меня есть доказательства.

Гермиона, собиравшаяся уверять девушку в том, что ей нечего стесняться, или предлагать врачебную помощь — лишь бы отложить подальше мерзкие очки и получше разобраться с мыслями гостьи, — умолкла на полуслове. Если маггла действительно увидела привидение, значит, это привидение ненастоящее! Что за игру ведет брат Гавриил?

— Доказательства? — вслух спросила женщина.

— Да.

Пригарова встала, и Гермиона поднялась вслед за ней. Девушка вынула из огромного кармана пиджака сложенный во много раз лист. Развернула его — это оказалась карта местного леса — и пристроила на диванчик.

— Дайте ручку, — велела она. — Вот тут монастырь, — сообщила журналистка, нагибаясь над картой и рисуя поданной Гермионой ручкой небольшой крестик. — Вот здесь — деревня. — Она поставила второй крестик поодаль. — Вот — место, где я бросила машину. — Журналистка протянула ручку Гермионе. — А теперь соедините три эти точки.

Наследница Темного Лорда совершенно не понимала, что происходит. Что может дать соединение столь странных участков на карте? Как это может доказать существование привидения? Недоумевая, женщина всё же послушно взяла ручку и склонилась над низким диваном, ожидая чуда. Чертить на мягком было сложно, она чуть не прорвала тонкую бумагу карты. Начиная вести первую линию, женщина уже поняла, что ничего, кроме самого обыкновенного треугольника, она тут не получит.

— Осторожнее, линия должна быть ровной, — сказала Алиса Пригарова, опуская руку Гермионе на плечо и чуть наклоняясь к ней.

Всё, что произошло дальше, — случилось очень быстро. Гермиона услышала хлопок трансгрессии, почувствовала, как с силой сжала ее плечо рука журналистки, и даже успела подумать о том, как чертовски не вовремя появился Генри, и что девушка сейчас заорет…

А потом она почувствовала, как тело Алисы, будто его что‑то с силой ударило сзади, толкнуло ее в спину и навалилось поверх, услышала звук упавшего на что‑то твердое металла — и всё это за долю секунды: она не успела даже повернуть головы и понять, почему всё вокруг подернулось зеленой пеленой.

— КАДМИНА!

Генри отшвырнул обмякшее тело журналистки и так резко поставил Гермиону на ноги, развернув к себе лицом, что та вскрикнула.

— Жива?!

— Да в чем дело? — ошалело отступила Гермиона. — Что с…

Зеленый свет. Толчок. Тело.

— Ты зачем ее убил?! — вытаращила глаза Гермиона. — Ты что, с ума сошел?!

— Милая моя, — только и прошептал Генри, притягивая ее к себе, — я так испугался… Если бы ты только знала, как я испугался, — он и впрямь был бледен, как полотно, — она же чуть горло тебе не перерезала! Акцио!

Из‑за дивана выпорхнул большущий изогнутый нож с зазубринами на лезвии — кажется, такими режут свиней.

— Трансгрессирую — и вижу: ты склонилась над диваном, а эта тварь уже руку занесла. Воистину: самая страшная секунда в моей жизни.

— Она что, убить меня хотела? — совершенно запуталась Гермиона.

— «Хотела»! Кадмина, тебе чуть не перерезали горло секунду назад! О Мерлин, девочка моя, как же я испугался…

* * *

После того, как тело журналистки, в соответствии с учением буддистов (как пошутила Гермиона), обрело совершенно новую форму — форму картонной коробки — в него аккуратно сложили изогнутый нож, карту, серебристый диктофончик и спутанный комок волос. Гермиона заперла дверь и задернула шторкой низкое окошко. На покупку готового Оборотного Зелья в Лондоне ушло больше получаса. Еще час Гермиона сидела перед новенькой картонной коробкой и ждала, пока возвратится Генри. Покинув ее в облике молоденькой девушки, супруг помчался к дому местного доктора, у которого остановилась Алиса, собрал — к счастью, дома никого не было, кроме девяностолетней старушки–матери — наскоро вещи журналистки и, отъехав на ее машине со всем этим на добрых пять миль, превратил автомобиль в золотой галлеон.

— На память. — Вернувшийся в своем привычном облике Генри бросил монетку в картонную коробку. — Всё в порядке. Ты как?

— Думаю.

— И что получается?

— Да ничего не получается, — вздохнула его жена. — Странное какое‑то привидение осталось от этого графа Сержа! Жил себе тираничный помещик–волшебник, был убит малолетней дочкой — обидно, понимаю! Добрых двести лет провести в склепе — ужасно, страшно, сложно сохранить разум: понимаю всё. Свободу получил — разгул, месть… Но ты подумай… Призрак может испугать маггла, если сконцентрируется. Он даже может при желании перекинуть часть своих сильнейших эмоций магглу или слабому волшебнику. Я читала, призраки могут питаться энергией таким способом — самые сильные свои чувства выплескивать на живого и, пока тот воплощает их желания в реальность, подпитываться этим. Ладно, тут всё пока сходится, даже очень. И ярость, и фигура в старинной одежде, и изнасилования. Но призраки обитают обыкновенно вблизи своих останков. При чем тут лесоруб Панкрат Уткин? Граф полетел в деревню его озлоблять? В монастыре толпа монахов: зачем? Потом — этот Уткин перерезал всю семью, а у него две дочери, одной восемь, другой шестнадцать, — и ни одну не изнасиловал. Притом он просто их зарезал — убил, но не кромсал. Да к тому же повесился. Почему? Память не отшибло? Не может такого быть, он же маггл. Увидел всех мертвыми? Хорошо, допускаю. Ну а то повторное озлобление задержанного монаха? Убрать свидетеля? Очень сложно. Для яростного призрака, который никого не боится — слишком. Далее. Недавнее двойное убийство. Если судить по данным экспертизы, девчонку изнасиловало само привидение, без третьих лиц. Ты понимаешь, какой он силой должен обладать? Или какой яростью? Если бы он обладал постоянной силой, тут бы совсем другая картина была. Значит, он силен всплесками, в моменты бешенства. Ярость у него вызывают девушки, напоминающие его дочь. Теперь что выходит? Девчонка, не многим старше нужного, ночью лезет в его владения. Отделывается синяком под глазом и сама становится орудием. Мало того, что призрак с ней ничего не сделал — так он еще и очень тонко использует ее. Положим, он видел нас и понимает, что мы для него опасны. Положим, он мог бы попробовать натравить на нас кого‑то, ослепленного яростью. Но я сомневаюсь, что он смог бы отпустить молодую девушку. Да и вообще… Не похожа она была на одержимую, — Гермиона помолчала, не сводя глаз с картонной коробки. — Она была спокойная, более чем следует. Всё, что она собиралась сделать — рассчитано и продумано. Здравый, холодный расчет. Она запаслась картой, она надела пиджак, чтобы спрятать за поясом нож… Говорила она вменяемо, спокойно. Поджидала удобного момента. Это вовсе не было наваждение. — Гермиона опять умолкла, всё еще глядя в картонную коробку. — По правде говоря, это было похоже, — она прикусила губу, — похоже на действие заклятия Империус, Генри. К тому же не слишком искусно наложенного.

 

Глава V: Его Сиятельство граф Серж

— Но призрак не мог бы наложить заклятие без палочки, — возразил Генри.

— Не знаю… Смог же изнасиловать девушку… Но он действительно не применял непростительных проклятий здесь — иначе уже прибыли бы из Министерства.

— Может, эта Пригарова — не маггла?

— Маггла. Я говорила с ней раньше, я читала ее мысли. Опять же. Неспроста эти очки. И синяк — просто прикрытие. Она сняла их на полминуты — и думала в это время, глядя мне в глаза, о том, что я не должна видеть ее в таком виде и о том, что она и правда видела призрак. Медленно так думала… Она знала, что я читаю ее мысли. Точнее, нет. Нельзя знать — и так спокойно думать то, что следует. Такое возможно только под Империусом. Всё четко по команде: снять очки, смотреть в глаза, думать определенный текст, надеть очки.

— Это двести лет просидевший в подвале граф петровских времен такой чудесный план с солнечными очками разработал?

— И не только с очками, — кивнула Гермиона, — еще диктофон. Она включила его заранее. Убей она меня и случись с ней что‑то — а, я думаю, с ней бы что‑то случилось — ты смог бы узнать из записи ее бредовую историю с призраком.

— И обвинить графа, — кивнул Генри.

Гермиона согласно качнула головой.

— Но мы, возможно, с тобой просто заигрались в детективов и недооцениваем возможности былой аристократии. Предлагаю для начала всё же допросить основного подозреваемого.

— Допросим. Если он существует.

* * *

Ночь выдалась теплая и безветренная, правда, было очень светло. Брат Гавриил, встретивший их у ворот, всё время причитал, вздыхал и крестился.

— Господь накажет меня за эти бесовские обряды, — бубнил он, провожая супругов к кладбищу, — и за ложь братьям моим.

— Ваша ложь — во благо, — заметил ему Генри. — Да и вы сами приняли решение избавиться от призрака.

— О, лорд Генри, вам так просто говорить — а я разрываюсь на части! Понимаю, что граф Серж — зло, что нужно спасти святую землю. Потому и позвал вас, потому помогаю вам. А вместе с тем — что делаю я сам? Способствую языческим обрядам на святой земле монастыря!

— Какие же они языческие? — возразила Гермиона. — Обряд впервые сотворен католическим священником. Он, знаете ли, хотел допросить…

— О, леди Саузвильт, прошу вас, не говорите мне этого! — взмолился старый монах. — Уж проводите поскорее свои богопротивные ритуалы. И, Христом Богом молю, не околдовывайте моих братьев!

— Последнее — в ваших руках, — прервал его Генри. — Если никто не увидит нас, значит, никто и не будет околдован.

— Дай Бог, мистер Саузвильт, дай то Бог…

* * *

О, дух неприкаянный, призрак мятежный,

Где бродишь по бренной земле?

Мы круг начертали, под ним –

Прах священный, могила, родная тебе.

Пропитует землю магический символ,

Сквозь камень надгробной плиты,

Коснется останков волшебное зелье –

Велит дух бессмертный найти.

Где б в мире ты ни был,

Куда б не забрался,

Коль ходишь по бренной земле,

Земле, с каковою так и не расстался –

Взываем явиться к тебе.

Клянем погребённого в хладной могиле,

Мятежного духа: приди!

Великая сила царит меж живыми –

Тебе от нее не уйти.

Ты в царствие нашем, хоть здесь не хозяин,

Не гость: погребен и отпет.

Зачем на земле ты остался, несчастный?

Дай магам достойный ответ!

Да ложь не отверзет твои роковые

Уста, что истлели в земле.

Восстань из могилы, предстань пред живыми –

Им ты подчинен на земле!

Могила, в которой обрели новый приют останки графа Сержа Кривостанова, осветилась изнутри. Вспыхнула зеленовато–серебристым светом начертанная вокруг нее на земле линия, за краями которой стояли Генри и Гермиона. Из‑под могильной плиты подул ледяной ветер, отчетливо запахло сырой землей.

Вот из каменного надгробья поднялась фигура: сначала будто бы села, потом встала на ноги. Теперь на постаменте, аккурат на старательно выведенном Гермионой магическом знаке, стоял высокий, полупрозрачный мужчина. Это был именно тот человек, которого наследница Темного Лорда видела в воспоминаниях Павла Марина.

Высокий, бледный, в старинной аристократической одежде времен Петра Великого. Лицо вытянутое, подбородок острый, нос длинный и заостренный, чем‑то напоминающий вороний клюв; лоб высокий, над губой аккуратные щеточки усов, черные волосы спадают чуть ниже плеч.

Ярость на тонких губах быстро сменила саркастическая улыбка. Граф Кривостанов величественно скрестил руки на груди и воззрился на своих визави сверху с постамента, окруженный вздрагивающим туманом чар.

— Мое почтение, Сиятельный Граф! — галантно поклонился Генри, когда ритуал призыва был завершен. — Доброй вам ночи. Лорд Генри Саузвильт, — представился он, — леди Саузвильт. — Гермиона, в свою очередь, сделала книксен. — Отдел обеспечения магического правопорядка. Позвольте задать вам несколько вопросов.

— Чем обязан, милорд? — после короткой паузы осведомился призрак учтиво, хотя Гермиона явственно видела в его прищуренных глазах насмешку. — Леди, — дух поклонился молодой женщине.

— Ваше Сиятельство, вынужден сообщить вам, что вы подозреваетесь в нарушении магической безопасности, нападении на магглов, манипуляциях с их сознанием, доведении до убийства, покушении на сотрудников магического правопорядка и непосредственном убийстве магглов: Марии Александровой и Евгения Гранова, — бесстрастно перечислил Генри. — Нам необходимо задать вам несколько вопросов.

— К вашим услугам, — невозмутимо кивнул граф.

— Вы — граф Сергей Кривостанов, 1647–го года рождения, 1693–го года смерти, при жизни владелец имения Еловые Сосны, волшебник?

Призрак склонил голову.

— 1694–го года смерти, Ваша Светлость, — поправил он, и в высокомерном взгляде появился интерес. Уголок губ приподнялся в созерцательной усмешке.

— Назовите причину вашей гибели, пожалуйста, — продолжал Генри.

В глазах призрака тенью промелькнула ярость, но он всем своим видом выражал высокомерие и учтивость.

— Истощение, — холодно сказал дух после солидной паузы, глядя на Генри, а потом перевел взгляд на его спутницу.

— Как это произошло? — невозмутимо продолжал волшебник.

— Мы повздорили с дочерью, — медленно, подбирая слова, сообщил граф Серж. — Ей удалось наложить на меня парализующее проклятье. После этого она замуровала мое тело в подвалах родового замка.

— Графиня Ребекка использовала только названное проклятье? — уточнил Генри.

— Нет, милорд. Моя дочь использовала много проклятий той ночью. Она замуровала мой дух еще при жизни в стенах склепа, которым стало для меня подземелье. Я не мог ни покинуть его, когда тело умрет, ни отправиться дальше.

— По какой причине юная графиня поступила так, Ваше Сиятельство?

— Смею предполагать, девчонка ненавидела меня, — бросил граф, чуть было не позабыв о своей надменной вежливости.

— По какой причине? — не отступал Генри.

— По очень многим причинам, милорд, — блеснул глазами граф. — В частности, потому что не знала своего места, не осознавала своего положения, потому что не ведала, что такое благодарность и почтительность, была дурно воспитана в школе, куда я имел глупость ее отправить! Формальным поводом для нее стало открытие того, что моя супруга некогда наложила на себя руки: Ребекка долго полагала, что Кати скончалась от болезни.

— Графиня Екатерина погибла в 1687–м году, на шесть лет ранее вас? — уточнила Гермиона.

— Да, миледи.

— Почему графиня решилась на такой шаг?

Теперь уже очевидная ярость исказила на миг лицо призрака.

— Кати была недовольна моим образом жизни, но не смела, как разумная женщина, перечить приказаниям супруга. Однако она была слабой женщиной. И посему решилась умереть.

— У вас были интимные отношения с графиней Ребеккой? — спросила Гермиона, не сводя с него глаз.

— Да, миледи, — сквозь зубы процедил граф.

— Именно этот аспект вашего «образа жизни» столь губительно повлиял на графиню Екатерину, Ваше Сиятельство?

— Полагаю, что да, — голос призрака стал ледяным, глаза сузились в щелки.

— Каким образом и когда вы получили свободу от чар молодой графини? — задал очередной вопрос Генри.

— Моя темница была вскрыта, и останки перезахоронены здесь, — он небрежно кивнул вниз, на надгробье. — Это разрушило чары. Что‑то около двух месяцев назад.

— Чем вы занимались с того времени, Ваше Сиятельство? — спросил Генри. — Опишите основные ваши действия.

— Если вам угодно, — прищурился призрак, бросая быстрый взгляд на магический символ у своих ног. — Что ж, извольте. Первые дни мне нужно было набраться сил. Полагаю, вам известно, что слабый призрак не может надолго покидать своих останков. Однако, некоторые действия мне были доступны — и я обнаружил, что на моих землях нынче, — он скривился, — нововерский православный маггловский монастырь, — граф сказал это так, будто нашел на месте фамильного замка свинарник. — Не могу сказать, чтобы меня это порадовало. Не люблю трусость и глупость, кои легли в основу института монашества.

— Не вдавайтесь в теологию и философию, — прервал его Генри.

— Как вам будет угодно, милорд, — усмехнулся граф. — Итак, я получил возможность покидать мое новое пристанище: сначала на недолгое время, потом на целые часы. В ближайшем соседстве со мной жили слабовольные, нерешительные, бесхарактерные люди. Все свои эмоции они затоптали и похоронили задолго до моего освобождения. Сложно было получить глоток живительной для меня энергии в таком месте — однако я ждал. Однажды два монаха несколько повздорили, обозлились друг на друга. Пустяк, разумеется. Но это были эмоции, для них — сильные, для меня — близкие. Я, знаете ли, за последние двести лет в полной мере осознал, что такое ярость и ненависть. Не составило труда вдохнуть в одного из этих фантомов — монах, почтенные гости, это ведь только тень человека, — малую толику моих эмоций. Немного — я был еще слишком слаб. О, поразительный эффект довелось мне увидеть! — улыбка графа стала шире. — Божьи люди сцепились, будто бешеные псы, и «мой подопечный» даже всадил своему оппоненту кухонный нож под правое ребро. Надо отметить, весьма неудачно — откачали монахи этого недорезанного.

Граф переступил с ноги на ногу, продолжая ухмыляться, и окинул Гермиону и Генри взглядом цепких черных глаз. Представители Министерства ждали.

— Мало того, что я всласть напился выплеснутой злобой милейшего инока, — продолжал свое повествование граф Серж, — так еще и имел удовольствие наблюдать занимательнейшую реакцию «аудитории». Казалось, эти тени проснулись и стали хоть чуточку походить на людей, — довольно усмехнулся он.

Недели через две я поставил опыт посерьезнее. На сей раз удалось поймать одного затворника на сильном чувстве и, применяя свои уже развитые навыки, вдохнуть в него очень сильную ярость. О, какой взрыв! Сколько энергии! — граф мечтательно прикрыл глаза. — Вы знаете, милорд, какой заряд энергии отдает один человек, убивая другого? Сколько он сам получает, если умеет брать? — сощурился призрак, глядя на Генри. — О, вижу, вы знаете. Миледи? — он перевел пристальный взгляд на Гермиону и снова усмехнулся. — Зрю, это известно и вам. Тем лучше, вы поймете меня. От устроенной скромным монахом расправы я, можно сказать, получил вторую жизнь — столь изменилось мое положение и мои возможности! Недельки через две я даже навестил моего дарителя в деревенском, — как, бишь, нынче говорят? — «участке». Напомнил ему, что такое бешенство — и имел удовольствие насладиться еще одним убийством. Потом моего дарителя застрелили. — Граф картинно вздохнул. — Я довольно долго отдыхал от всего этого великолепия. Осматривал свои владения, изучил изувеченный монахами замок. Что сотворили они с родовым имением? Печальный пейзаж. Но зато я к своему удивлению и негодованию обнаружил в приходе волшебника. Не сразу мне открылось, что этот монах — маг. Но вскоре сомнений не оставалось. Отвращение мое не имело границ. Вы удивлены, миледи? — спросил внезапно граф.

Гермиона вздрогнула — она действительно удивилась в эту секунду.

— Я поясню, — кивнул ей призрак. Казалось, он наслаждается своим монологом. Возможностью говорить с кем‑то, говорить кому‑то. Он был лишен всего этого более двухсот лет… — Монах, — продолжал граф, — сам по себе трус и вдвойне предатель. Он предает мир и свое тело, прячась в искусственную оболочку; он предает бога, в которого верит — ведь, как вам известно, бог его велел сносить испытания, но не укрываться от них. Всё это жалко и отталкивающе. Но монах–волшебник — еще более омерзительное зрелище.

— Отчего же? — заинтересовался и Генри.

— О, милорд, монах–маггл, по крайней мере, убеждает себя в том, что его трусость и предательства угодны высшей силе, в которую он верует. Монах–волшебник знает, что бога нет. Монах–волшебник, что бы он там себе ни придумал, в чем бы себя ни убедил, понимает законы природы, осознает сущность мира куда глубже и точнее, чем это доступно магглу. Волшебник видел доказательства истинности того, что он знает о мире. И, помимо того, он сам применял магию — некогда. Отрицать он ее не может. Но при этом он закрывает глаза на всё, лжет сам себе — не говоря уже об окружающих. Он жалок, — с отвращением закончил это лирическое отступление граф. — Именно такой жалкий представитель Магического сообщества и был мною обнаружен в имении. Сначала я думал побеседовать с ним — но монах куда‑то пропал на несколько дней. И тут наши скромные святые края посетил некий работник. Уж не знаю, холоп ли он — но точно не чернец. Не имею понятия, что он пытался сделать — но это у него не выходило. И как же он злился от этого: сложно передать словами! Я помог ему раскрыться чуть больше… И… О, мою удачу сложно описать словами. — Граф картинно прикрыл глаза. — Мой гость, оказалось, имел несчастье некогда подарить жизнь дрянной девчонке! Вы можете мне не верить, но я убежден, что все беды человеческие — дело рук женщин и в особенности ведьм. Простите мне мою дерзость, миледи, но вы велели говорить откровенно — и сами позаботились о том, чтобы я не мог разбавить свою чистосердечность смягчающей ложью, — кивнул на светящийся магический символ граф. — Я полагаю, что женщина может стать смертельно опасной, если вовремя не привить ей покорности. Самый опасный возраст для женщины: четырнадцать — девятнадцать лет. Нет ничего вредоноснее женского образования. Магглы осознают это лучше нас, хотя и не до конца. Мы же, отправляя маленьких ведьм, вошедших в столь опасную стадию, учиться и воспитываться в обществе им подобных, совершаем роковую ошибку. Я поплатился за эту ошибку жизнью. С тех пор моя ненависть к младым барышням не имеет пределов.

Граф закрыл глаза, отдаваясь воспоминаниям.

— Я пил по глотку каждую капельку чувств того простолюдина, отца юный девицы. Он отыскал эту прóклятую небом тварь. Сложно представить дерзость, своеволие, непочтительность той девчонки! В сравнении с ней даже Ребекка была образцом прилежания. Ведомый моими чувствами, тот человек указал ей место, наказал ее дерзость, наказал ее за само ее существование. К сожалению, ему помешали, и судьба его потеряла для меня интерес. Но я осознал, каковой будет моя следующая цель. Я буду мстить всем бабьим тварям, заполонившим земной мир! Тем, кто безнадежно испорчен и смертельно опасен. Я уже предвкушал свою месть, но тогда мне требовался отдых, — граф перевел дыхание. Сила привычки так укореняется в человеческих существах на протяжении жизни, что и после смерти тела призрак продолжает зачастую совершать привычные, хоть и не нужные более, действия: переводит дыхание, зевает, моргает и прочее, прочее. — Я не стал бы вновь проявлять активность так скоро, — возобновил свое повествование граф, — если бы мне прямо в руки не привели очередную непокорную дочь. Гадюка охомутала послушника! Нет, вы только подумайте! В таких ситуациях мерзавкам даже нельзя укрыться за оправданиями вроде коварства соблазнителей и обманчивости слов. Как могла попасть сельская девка в кровать монаха? Кто насильно затащил ее туда? Кто велел, кто дозволял падать так низко? Дрянь отдавалась послушнику, лгала своему отцу, опозорила семью — пусть и крестьянскую, это, в сущности, не важно. Развратная, сладострастная шлюха! Во мне проснулась невиданная ярость и невиданная сила. Полагаю, раз вы интересуетесь этим, то знаете, к чему всё привело.

— Да, Ваше Сиятельство, — холодно кивнул Генри. — Что вы делали после?

— Отдыхал, — усмехнулся граф. — Смаковал переживания. И вот вы потревожили мою негу.

— Это всё? — подняла брови Гермиона.

— О да, леди Саузвильт. Это всё.

Гермиона и Генри переглянулись.

— Известно ли Вашему Сиятельству, что нападение на магглов в какой бы то ни было форме запрещено Магическим законодательством? — осведомился Генри.

— Я, милорд, знаете ли, несколько отошел от мирских законов, — картинно–философски заметил призрак.

— Вынужден сообщить, что вы заблуждаетесь, Сиятельный Граф. Законы мира волшебников оберегают магглов от всех магических существ. В том числе и мертвых.

— И что же ждет меня за это нарушение, — усмехнулся мятежный дух. — Заключение под стражу? Лишение волшебной палочки?

— Мы, Ваше Сиятельство, могли бы заточить вас в вашей новой могиле, — любезно улыбнулась Гермиона. — Однако не стоит так нервничать. Ввиду смягчающих обстоятельств вашего несанкционированного и жестокого заключения, полагаю, мы просто переселим вас в безопасное для магглов место. Старинный замок, может быть, семья волшебников или некое учреждение. Конечно, может статься, это будет необитаемый замок — но я постараюсь этого избежать.

— Буду очень признателен, — съязвил призрак. Гермиона понимала, что, не осознавай он своей подвластности, им с Генри пришлось бы не сладко.

— Решение будет принято в самое ближайшее время, — вслух сказала она. — Дабы не вынуждать нас на этот период лишать вас свободы передвижения, попрошу дать слово чести, что вы не будете причинять вреда магглам или проживающему здесь монаху–волшебнику до тех пор, пока мы не объявим вам о вашей дальнейшей судьбе.

— Представители власти будут применять Черную магию, миледи? — сощурился граф.

— О да, Ваше Сиятельство, сию секунду, если потребуется.

— В таком случае даю вам слово чести не трогать магглов и этого лживого волшебника до истечения месяца. А там посмотрим. Вас устроят такие условия?

— Вполне, — кивнул Генри. — Простите за беспокойство, Ваше Сиятельство. И до скорого.

— Прощайте, милорд. Леди, — он поклонился Гермионе. — Я откланиваюсь.

— До встречи, граф. — Гермиона задумчиво смотрела, как призрак скрывается в могиле. Потом перевела взгляд на Генри. — Краски сгущаются, mon cher bonhomme. Не хватило кровожадности Его Сиятельства на наш свиток обвинений…

* * *

— Кадмина, это Очень Плохая Идея, — в очередной раз повторил Генри, когда во вспышке света ее палочки исчезло законченное письмо. — Ты хочешь поселить волка в загоне овец!

— Может быть, мне понравился граф, и я хочу сделать ему приятное.

— О Моргана! Чем понравился тебе этот субъект?!

— Судьба у него любопытная, — съязвила Гермиона. — Неужели за двести лет заточения он не заслужил жизни в интересном обществе? Тем более гимназии нужны привидения.

— Кадмина! Нельзя помещать кровожадного призрака–насильника, озлобленного против малолетних ведьм, в школу магии и колдовства! Просто потому что нельзя. Это… Я даже не знаю, на что это похоже!

— Ну, милый, не злись, — Гермиона обняла мужа за шею и посмотрела ему в глаза. — Я же всего–навсего написала Papá. Коль скоро его взгляды совпадут с твоими — я тут же сдам позиции.

— Сумасшедшая ведьма, — покачал головой Генри.

— Воистину, мой господин!

 

Глава VI: Белая горячка

На следующий день Гермиона проснулась поздно. В душной комнатке стояла невыносимая жара. Генри ушел, но на двери, придавленный кнопкой, весел блокнотный листок: «Я в участке, вернусь, как только будет возможность». Да уж, пора заканчивать с этой комедией. Разыгрывая роли следователей, они теряют время, которое нужно было тратить на настоящее расследование. Если бы Генри не валился с ног, освобождая ее от постоянных бдений в душном участке, не осталось бы и вовсе никаких сил. А, между прочим, загадок стало даже больше, чем раньше.

До свидания с графом, несмотря на все нестыковки, оставалась надежда объяснить всё похождениями яростного привидения. Но теперь… Гермиона была уверена в том, что ритуал, которым они призвали духа, не оставил тому возможности солгать. И вот со всей ясностью выходило, что, не считая вопиющего факта разгула кровожадного призрака, в этой тихой деревеньке в то же самое время имели место автономные необъяснимое буйство Уткина и попытка молоденькой карьеристки из области убить представительницу высокого начальства. Более того: Гермиона могла быть не уверена в том, что на Алису Пригарову наложили именно заклятие Империус, но она была убеждена, что магический аспект место имел. И дело даже не в мыслях или солнечных очках — девушка говорила именно о призраке, призраке, которого не могла придумать настолько метко. Но что же сие означает?

И снова перед Гермиониным взором нарисовалась фигура брата Гавриила. Что стоило монаху вызвать землетрясение? Нарочно освободить призрак? Ведь впоследствии именно он помог отыскать бумажки, по которым того идентифицировали, именно он вычислил имя, под которым произвелось перезахоронение. Землетрясения не свойственны этим краям. И как удачно обвалился подвал… Но зачем?! По всему выходило, что для вызова сюда сотрудников Министерства. Зачем же? Чтобы убить их? К чему?! И зачем была нужна смерть Уткина?

Брат Гавриил так противился и всячески откладывал день, когда допрос графа разоблачил бы наличие второго лица. Но зачем же, зачем?

Выходила полнейшая ерунда. Может быть, монах сошел с ума? Может быть, он решил что‑то доказать, кого‑то покарать… Но каким таким интересным образом?

Где, например, сейчас волшебная палочка брата Гавриила? Уничтожена? Есть ли тому доказательства? Нужно спросить у Генри, как можно проверить это…

— Ева Бенедиктовна, можно? — раздалось из комнаты, где она обычно работала, после стука в прикрытую дверь спальни. — Вы одеты?

— Да–да, — отозвалась Гермиона, присаживаясь на кровати и засовывая под подушку руку с волшебной палочкой, которой охлаждала накаленный душный воздух.

В комнате показался молодой помощник следователя Бурлакова Павел. Он вошел быстро, держа правую руку за спиной, и, стремительным поворотом головы озирая небольшую комнатку, захлопнул дверь ногой. Что‑то не понравилось Гермионе, что‑то насторожило ее. Возможно, широкие солнечные очки на лице Павла. Женщина сжала под подушкой палочку и инстинктивно выдернула ее еще до того, как парень выбросил вперед спрятанную руку, в которой держал табельный пистолет со взведенным курком.

Три пули одна за другой ударились о невидимые Щитовые чары, и в следующий же миг змеевидные антитрансгрессионные побеги саприонии крепко связали нападавшего. Впрочем, предосторожность была излишней — связанный не пытался не то что трансгрессировать: он вообще ничего не делал. Осел вместе с путами и молчал: не вырываясь, не бранясь, не удивляясь…

— Эй, матушка, у тебя усё в порядку?! — раздался из‑за стены громкий голос Тихона Петушина, и Гермиона подпрыгнула от неожиданности. Из палочки посыпались искры.

— Да–да, Тихон Федорович! — громко крикнула женщина, быстро притоптывая тапочкой загорающийся ковер. — Извините за шум!

Она соскочила с кровати и, не убирая палочки, подошла к Паше, сдергивая с него очки.

Абсолютно бессмысленный взгляд. И не единой мысли. Вообще.

— Фините инкантатем! — велела Гермиона, указывая на него палочкой.

Парень моргнул. В глазах блеснула осознанность, потом удивление. Он попытался встать, огляделся, заметил зеленые побеги саприонии и непонимающе посмотрел на Гермиону.

— Е–ева Б–бенедиктовна? — почти спросил он. В мыслях парень отчаянно пытался понять, где он и как сюда попал.

— Пашенька, — ласково сказала молодая ведьма, — ты только что пытался меня застрелить. Давай вместе с тобой попробуем вспомнить, что последнее сохранилось в твоей памяти.

— Ч‑что? Что я п–пытался? — заикаясь, спросил Паша и на минуту умолк. — Ч‑что эт‑то за ли–лиан–ны?

Гермиона присела на корточки перед ним.

— Этими «лианами» я связала тебя потому, что ты хотел застрелить меня, — по–матерински ласковым голосом пояснила она. — Вот валяется и твой пистолет, — кивок на пол, — видишь?

— Да. А к‑как я сюда п–попал?

— Пришел, Пашенька. Ты не помнишь этого, верно? Ты ничего такого не собирался делать. Что ты помнишь? Ну?

— Я? Я…

Гермиона смотрела ему в глаза. Мысли туманные, их совсем мало. Память повреждена, магглы плохо переносят модуляции такой силы, как непростительное проклятье управления.

— Паш, ты помнишь сегодняшнее утро? Ты, быть может, пошел на службу с Алексеем Семеновичем? Или нет?

— Алексей… Семенович… — Паша смотрел на нее пустыми глазами. — Алексей Семенович — это мой шеф… Я… Я должен помогать ему, — на его лице выразилась натужная работа мысли. — Я… Я… Я работаю в милиции.

— Да, Паш. Ты приехал в деревню Васильковка расследовать убийства. Помнишь?

— Убийства?

— Да, ты милиционер, ты и твой начальник должны найти убийцу, помнишь?

— Начальник?

— Ты помнишь сегодняшнее утро, Паша? — не теряла надежду Гермиона. Иногда мозг оправляется после подобного насилия, просто не сразу.

— Я… Утро… Монах!

— Монах? — оживилась Гермиона, пытаясь поймать в его глазах краешек мысли. — Брат Гавриил?

— Га–а-авриил? Кто — Гавриил? Моего брата зовут Саша. И Оксана. Это моя сестра.

— Нет же, Пашенька, ты сказал, что утром видел монаха.

— Монаха?

— Да, ты сказал.

— Да, монаха… Плохой монах!

— Плохой? Почему? Что он сделал?

— Он? Я не знаю.

— Ты помнишь его? Как он выглядел, Паша? Легилименс!

Сплошной туман. Туман и гул. Какие‑то тени… Гермиона убрала палочку. Паша всё еще смотрел на нее.

— Ты… Ты — Ева?

— Да, Паша, — безнадежно сказала Гермиона. — Попробуй вспомнить, что ты говорил о монахе?

— Монахи живут в монастыре, — сказал несчастный юноша. — В монастыре убили монаха. Я был в монастыре… Девушка…

— Нет, Паша, это было давно. Постарайся вспомнить, что было утром.

— Утром? Я… Монах.

— Какой монах? Белый Монах?

— Белый?

— Светловолосый?

— Я не… Моя бабушка. У меня умерла бабушка. Приходил священник. Давно, пять лет назад. Правда?

— Правда, Паша, — мрачно сморщилась Гермиона, вставая на ноги. — Sleep! — добавила она.

Окутанный побегами магического растения парень качнул головой и погрузился в сон.

* * *

— Мы могли бы отправить его в больницу святого Мунго, — задумчиво протянул Генри. — Возможно, память удалось бы вернуть, со временем. Пусть частично…

— А тут мы это как объясним? Пропажей? И что он будет делать, если ему вернут память? Через годик эдак?

— Так что же, выгнать его в лес — белок пугать?

— Не знаю. Добавлять еще одно исчезновение? Сюда скоро настоящие следователи из Питера приедут!

— Но если мы просто отпустим его, стерев из памяти след о вашей короткой беседе, — это будет еще хуже, чем исчезновение!

— Давай инсценируем белую горячку? — предложила Гермиона.

— Что? — сморщился ее муж.

— Так магглы в России называют состояние, когда человек напивается до галлюцинаций. Delirium tremens. Это может повредить и память, в принципе.

— Мы окончательно лишим парня возможности восстановить психику.

— Ему уже нельзя восстановить психику! Генри, на это уйдут годы! Да если даже и дни — после такого восстановления нельзя будет проводить никаких модуляций с памятью. И что потом? Выпишется от святого Мунго — и на ковре–самолете в свой Петрозаводск полетит? Про волшебников в лимонных халатах рассказывать? Так его в маггловскую психушку запрут!

— Хорошо, я же не спорю, — Генри мрачно оглядел безмятежно спящего на ковре парня. — Будь по–твоему. Фините! Империо!

Паша медленно поднялся, и пустые, без признака мысли глаза устремились на кончик поднятой волшебной палочки.

— Иди в бар, то есть, как это… шинок. Закажи водку. И шампанское, если будет. И коньяк. Сядешь в самый дальний угол — и пей. Если наливать перестанут, деньги давай. Вот, триста долларов — отдавай по сотне, если не захотят продавать. Пить будешь по рюмке с короткими перерывами. Шампанское — залпом, из горла. Так, еще не забывай при этом курить. И на все вопросы говори, что «мир, прокля́тый, поперек горла встал». Давай, вперед.

Парень кивнул и, не спеша, вышел из комнаты.

— Я пойду, отправлю в Министерство объяснительную и вернусь в участок. А ты прибери тут и через часик–два сходи, сними чары.

— Что мы будем со всем этим делать, Генри?

— Давай уберем отсюда графа, а там посмотрим. Я пойду, а то сейчас магический патруль прилетит…

* * *

Гермиона трансгрессировала в полутемный, пропахший сигаретным дымом и перегаром «шинок» через полтора часа. В темном углу ее никто не заметил — тем более что все, кто был в помещении, приглушенно переговаривались около «стойки бара», постоянно оглядываясь или махая рукой в сторону дальнего столика. Там, в полумраке, окруженный пустыми и полупустыми бутылками курил, глядя в пространство, молодой областной «милициянт» Павел Распутин. Вот он затушил о стол очередной из множества окружавших его окурков и налил полный стакан прозрачной жидкости из полупустой бутылки. Глядя вперед, Павел быстро выдохнул и выпил очередную порцию. За стойкой загалдели громче. Молодой человек полез в третью по счету пачку за очередной сигаретой.

— Фините инкантатем! — велела Гермиона, указывая на него палочкой из своего убежища.

Парень икнул, опустил незажженную сигарету, пошатнулся, обвел комнату плывущим взглядом и упал на стол, сбивая многочисленные бутылки…

* * *

До поздней ночи Васильковка галдела на все лады, обсуждая происшествие в шинке. Вскоре после того, как Павел отключился, вызвали следователя Бурлакова. Тот пытался растолкать помощника, потом послал за врачом. Сделали промывание желудка.

Бессмысленный взгляд откачанного никого не удивил. Бурлаков ходил как громом пораженный и вечером сам напился с горя. Лёшка сиял так, будто лично нашел и посадил за один вечер всех преступников округа. На каждом шагу шушукались и хихикали.

— А вот что интересно, Кадмина, — заметил Генри перед сном, — кроме меня, никто тут непростительных чар не применял. Я справлялся в Министерстве. Мы имеем дело с очень осторожным неизвестным.

— Не угостить ли брата Гавриила Сывороткой Правды? — ответила на это Гермиона. — Разумеется, неофициально.

— Может быть, может быть…

Над белым в красную крапинку пододеяльником вспыхнуло почтовое заклинание, нарисовав из воздуха зеленоватый конверт. Супруги переглянулись. Гермиона первая потянулась к посланию.

«Мне нравится твоя идея с призраком, Кадмина. Привозите его в Даркпаверхаус — до конца лета я придумаю, как обезопасить гимназисток. Поговорим, когда доставите останки — у меня сейчас нет времени писать.

Лорд Волдеморт».

Бросая на Генри победоносный взгляд, Гермиона краем глаза заметила какое‑то движение за окном. Но там никого не оказалось…

 

Глава VII: Капкан

Следующий день выдался еще утомительнее предыдущего. Утром приехали из области справиться о пропавшей журналистке Алисе Пригаровой. Тут же стало официально известно, что, покинув деревню, девушка так никуда и не доехала. Поднялась страшная суматоха.

Гермиона с трудом уговорила мужа, у которого обострилась недолеченная до конца простуда — итог ночных бдений на кладбище — отпустить ее в участок саму и отдохнуть. По правде говоря, молодой женщине было стыдно за то, что почти всю часть работы с разыгрыванием роли следователей исполнял один он, тогда как Гермиона сидела в домике (в самом прямом смысле слова).

Прежде чем уйти с настойчиво покашливающим в коридоре Лёшкой, который забежал ни свет ни заря, Гермиона серьезно предложила объявить об их официальном отстранении в связи с некомпетентностью.

— В конце концов, мы можем сказать, что мне в моем положении понравился здешний климат, и мы решили остаться как частные лица! — убеждала она. — Натянуто, но всё же! От этой «работы в участке» нет не то что пользы — от нее времени на расследование не остается! Всё, я пошла: Лёша кашляет так, будто это не ты, а он простудился — скоро горло сорвет…

В участке следователь Бурлаков с выпученными глазами кидался на всех и каждого. Пропажа журналистки стала последней каплей. Впрочем, казалось, его мало волновало исчезновение девушки. Его перестали волновать даже нераскрытые убийства. С раннего утра Бурлаков и местный эскулап Кареленский пытались привести в чувство несчастного Пашку. Разумеется, совершенно безрезультатно. Парень выглядел абсолютно невменяемым, людей не узнавал, пускал слюни и даже один раз разревелся.

Стоило Гермионе появиться в участке, Бурлаков напустился на нее: по собранным сведениям, именно после свидания с петербуржским следователем Павел обосновался в шинке.

— Какого лешего ты сказала ему?! — орал побелевший мужик, стуча кулаком по столу. — Какого ты сказала ему, что он так нажрался?! От вас, баб, только того и жди!

— Прекратите орать, — попыталась возмутиться Гермиона.

— Орать?! ОРАТЬ?! Да я еще рта не раскрыл! — взбеленился следователь, сжимая внушительные кулачища. Они были вдвоем в комнате, выделенной ему и Паше для работы. Бурлаков сидел за столом, а Гермиона стояла по другую сторону, скрестив на груди руки, и всеми силами стараясь сохранить самообладание.

— Вы пьяны! — наконец не выдержала она.

— Молчи, девка! Понаехали тут столичные штучки! Учить нас уму–разуму! Ни черта сами не делают, только сотрудников развращают!!! Ничего, и на вас управа найдется! Помяни мое слово, Измайлова! Я тебе этого так не оставлю! Ты мне за Пашку головой ответишь!

— Да при чем здесь я?!

— Ты при чем?! — опять двинул по столу кулаком Бурлаков. Жалобно звякнула пустая чашка. — Ты при чем?! Парень в рот не брал никогда, капли не брал! А ты что сказала ему?! Ну?! Отвечай!

— Павел искал Германа Федоровича, — холодно оборвала Гермиона. — И более ничего!

— Германа Федоровича искал! Конечно! Петушины утверждают, что парень больше часа просидел у тебя в комнатах! Что творила, а, дрянь? Что ты там творила с сотрудником милиции, покудова муж на работе?! ГОВОРИ! Петушин слышал шум! Ну, НУ?!

— На что это вы намекаете?! — окрысилась Гермиона. — Поговорите мне! Всё время мешали расследованию, скрывали данные, дерзили! Ваш помощник упивается до зеленых чертей, а вы обвиняете в этом меня, да еще и осмеливаетесь сыпать намеками?! Если у мальчишки психика не может выдержать полицейской работы, так нечего тащить его в полицию!

— Отыскалась, полициянтка! — передразнил Бурлаков. — По заграницам наездилась? Слов умных нахваталась?! Здесь русская деревня! — он снова двинул по столу так, что на пол посыпались папки. — Здесь мужики топорами детей рубают! И не брюхатой бабе…

— Вы слишком много себе позволяете, майор!

— Ты мне ответишь! Выискалась! — Гермиона уже не слушала, она развернулась и вышла, хлопнув дверью так, что с потолка посыпалась штукатурка.

— Ева Бенедиктовна, вам нельзя нервничать, — пискнул поджидавший в коридоре Лёшка. — Вы не слушайте его, он на нервах весь. Пойдемте чайку хлебнем. У меня пряники есть, свежие…

* * *

Бурлаков уехал вместе с прибывшими утром коллегами, увезя с собой и молчаливого, дико озирающегося Пашку. Отбытие областных следователей вызвало восторг Лёшки и озабоченность участкового Дмитрия. Не то чтобы последний любил Бурлакова или его помощника, но с него еще после первого убийства хватило чрезвычайных происшествий — а тут что ни день, то новая «радость».

— Что‑то Димитрий Сергеевич подустали, — пожаловался Гермионе Лёшка, когда, проводив машины отбывших, они вернулись в притихший участок. — Выглядит худо. Бледный, как привидение.

Гермиона вздрогнула от слова «привидение» и смерила Лёшку задумчивым взглядом.

— Слушай, Лёш, не в службу, а в дружбу: сгоняешь в монастырь?

— Не вопрос, Ева Бенедиктовна! Для вас — хоть… — он замялся и потупился.

— Так далеко не понадобится, — ободряюще улыбнулась она. — Сейчас, погоди, — женщина нашла на столе листок и ручку и стала быстро писать. Потом согнула лист и засунула в пожелтевший конвертик. — Там есть такой монах, брат Гавриил. Передай ему, пожалуйста. Только в руки. И не говори там всем, что у тебя письмо — им вроде не положено «с дамами» переписываться. Сделаешь?

— Разумеется! — Лёша взял конверт, но с места не сдвинулся. Гермиона вопросительно подняла брови. — А… Это?..

— Это по делу, — отрезала она. — Знаешь о страшной судьбе некой Варвары, которую в миру «любопытной» кликали?

— Понял. Ухожу.

Гермиона проводила паренька веселой улыбкой. Ну вот надо было этому деревенскому помощнику участкового влюбится в столичного следователя прокуратуры? Замужнюю и к тому же беременную? И ведь не плохой же парень…

…В запечатанном белом конверте было сообщение о том, что останки графа Сержа будут увезены через три дня, что придут они с Генри за ними ночью и что, во избежание столь противного монаху колдовства, никто не должен их увидеть…

* * *

До десяти вечера Гермиона, Дмитрий Сергеевич, а потом и возвратившийся от брата Гавриила Лёшка пытались составить хоть сколько‑нибудь пристойную общую картину преступлений. В шкатулку не связанных ничем, кроме красноречивой мизерности территории и сроков, преступлений добавилось исчезновение журналистки. Помешательство помощника Бурлакова решили всё же пока «не расследовать» — по всему выходило, что эмоциональный мальчишка просто не пережил нервного потрясения.

Гермионе было сложно искать маггловские объяснения для всего случившегося, тем более что по–настоящему ее интересовали только убийство Уткиных и покушения на нее Пригаровой и Павла — покушения, о которых никто из собеседников не ведал. Гермиона пыталась, параллельно дискуссии, придумать толкование реальных загадок и в итоге совершенно запуталась.

В половине одиннадцатого благородный Лёшка привел ее прямо во двор Петушиных и пообещал завтра прийти «попозжее».

Гермиона чувствовала себя выжатым лимоном. Хотелось выключить мозг — а мозг упорно искал ответы.

Генри проснулся от ее появления. Чувствовал он себя скверно, опухшее горло дало температуру, от общей слабости ныло всё тело.

— Ты, брат, что‑то совсем раскис, — протянула Гермиона, подавая мужу травяной чай — спасибо заботливой Дарье Филипповне. — Ты бы трансгрессировал в больницу. Лежишь тут, микробов разводишь!

— Да ну, Кадмина, — сипло пробормотал ее супруг. — С простудой я как‑то и сам справлюсь. Выпил Универсальный Противоинфекционный Порошок — за ночь всё снимет. Посплю сегодня в маленькой комнатке на диванчике.

— Это еще зачем?

— Чтобы тебя не заразить!

— Да там не диванчик, а извращение, — возмутилась супруга. — Всё‑то у тебя через я бы сказала что! Обо мне он заботится! Нет, чтобы днем к святому Мунго слетать…

— С ангиной‑то? Я тебя умоляю!

Засыпая, Гермиона обиженно подумала, что муж предпочел пролежать с простудой в кровати тому, чтобы это время провести на ногах в участке. Подумала и устыдилась — сама‑то она сколько сидела, пользуясь его благородством? Пора и честь знать. Только простуду лучше бы всё равно вылечил. И просто отдохнул — на основах равноправия.

* * *

Утром Генри лучше не стало.

— Да у тебя жар, и не маленький! — возмущенно заметила молодая волшебница, убирая руку с его лба. — Я требую, чтобы ты немедленно трансгрессировал к святому Мунго и вылечился, а потом можешь валяться дома сколько пожелаешь!

— Ты что же это считаешь, что я отказываюсь слетать в больницу потому, что решил спихнуть на тебя работу в участке? — помрачнел Генри.

— Нет! — сказала Гермиона, но ее глаза сказали «да». — А даже если и так, — пошла на попятный женщина, — это вовсе не значит, что я тебя осуждаю или сержусь на тебя. Просто не хочу, чтобы ты сидел тут с этой ужасной простудой. Я понимаю, как тебе опостылел этот театр с расследованием…

— О, Кадмина, ну что ты говоришь?.. — простонал ее муж и сморщился. — Я действительно не считаю, что с простудой следует бежать к целителям! Но у меня и в мыслях не было…

— Но тебе же плохо, — Гермиона села на край диванчика и взяла его за руку. — Ты весь горишь. Вот, — она вытащила из чемодана мантию и протянула ему. — Накинь и трансгрессируй в больницу. Я тебя прошу. Это займет пару часов, ну пусть полдня — с поправкой на все очереди и бумажки! Неужели тебе приятно тут лежать в таком состоянии?! Ты уже посерел. Стал похож на графа Сержа, честное слово!

— Ну ладно, ладно — только ради тебя, — он встал и, накидывая мантию, невольно покачнулся.

— Что?

— Просто голова закружилась.

— Вот–вот, — сложила Гермиона руки на груди, — аскет недоделанный! Давай, раз–два — и в больницу. Чтобы к вечеру был здоров, как горный орел.

— Есть, миледи! — Генри шутливо отдал ей честь, закрыл глаза и… Замер.

Его лицо из веселого стало сосредоточенным, потом он поморщился, чуть покачнулся, открыл глаза и опустился рядом с ней на разобранный диван.

— Ты будешь смеяться, но я не могу трансгрессировать, — смущенно заметил он.

— Это не смешно! — взорвалась Гермиона, вскакивая с дивана, как разъяренная фурия. — Если ты истощен настолько, что не можешь трансгрессировать — какого лешего ты лежишь здесь и разводишь риторику о пользе домашнего исцеления?!

— Но, Кадмина, я вовсе не чувствую себя настолько больным, — попытался оправдаться Генри.

— Я вообще не знаю, до какой степени нужно запустить простуду, чтобы не осталось сил трансгрессировать! — продолжала Гермиона, разворачиваясь к чемодану и выбирая оттуда подходящую мантию. — Ты как малое дитя, в самом деле! Если бы я так себя вела, что бы ты мне сказал?! — она скинула халат, надела черное платье и серую шелковую мантию. — Уму непостижимо!

Через десять минут, наскоро расчесавшись, подкрасив губы, заперев дверь и вывалив на голову Генри еще с полсотни упреков, Гермиона села рядом с ним на диван и взяла за руки.

— Трансгрессируем на первый этаж, к привет–ведьме, — предупредила она. — Давай, герой, мамочка отведет тебя к целителю.

Она закрыла глаза, сосредоточилась на приемном отделении больницы святого Мунго, сжала руки супруга… Какая‑то тяжесть, сродни защитному полю Хогвартса, давила на плечи и не давала покинуть карельских просторов. Несколько минут Гермиона безуспешно пыталась вырваться, потом открыла глаза и выпустила руки Генри.

— Подожди, — растерянно сказала женщина и попробовала трансгрессировать сама.

Ничего не вышло.

— Чертовщина какая‑то, — пробормотала она и хлопнула ресницами. — Я не могу. Здесь какое‑то поле.

— Ну вот, а ты говоришь, что я истощен! — не удержался ее муж.

— Да ну тебя! Что всё это значит?! — Гермиона встала и прошлась по комнате. — Насколько большое это поле? Ты хоть понимаешь, какую надо силу положить на такую блокировку пространства? Это уже серьезно. — Она направила палочку на грязное вафельное полотенце на полу. — Портус! — новенький портал в больницу на секунду осветился изнутри. — Значит так, сейчас заскакиваем к святому Мунго, ты быстренько убираешь свою ангину, а я сразу же трансгрессирую в британское Министерство. Там и встретимся. Буду у Грюма, только в Отдел международного магического сотрудничества заскочу. Скажешь целителям, что дело срочное. Это уже не лезет ни в какие ворота, — она села на диван рядом с Генри и взяла его за руку, — Акцио!

Полотенце–портал послушно легло прямо на их сцепленные ладони, налилось яркой синевой… и погасло.

Ничего не произошло.

С минуту супруги сидели в полном молчании.

— Я, — наконец пробормотала Гермиона, — я… Это же просто невозможно!

— Ты когда последний раз тут трансгрессировала? — хрипло спросил Генри.

Гермиона задумалась.

— Когда снимала с Павла твой Империус, кажется.

— А Гавриила ты вчера об Эксгумационном обряде не предупреждала?

— Я ему записку отправила, с Лёшкой, — озадаченно пробормотала Гермиона. — Он же просил не трансгрессировать на «святой земле», вот я и решила его не злить излишней магией.

— Получается, позавчера днем? — кивнул Генри.

— Получается… Но, позволь, это же невероятно!

— И тем не менее вполне реально.

— Но кому это надо? Зачем? Это же колоссальная сила! Я немедленно напишу Papá. Хватит, нарасследовались. — Гермиона встала и критически осмотрела письменный стол.

— Кажется, в спальне был пергамент, — задумчиво пробормотал Генри, барабаня пальцами по подушке.

* * *

С совершенно потерянным видом Гермиона вышла из спальни десять минут спустя.

— Почтовые заклинания не работают, — сообщила она. — Ни в Лондон, ни даже в пределах дома. И я… Я не могу связаться с mon Pére через Черную Метку. Ты когда‑нибудь сталкивался с такой магией?

— Блокирована вся система сообщения, — кивнул Генри. — Чары такого рода наложены, к примеру, на Азкабан. Туда и письма‑то доставить только совой можно, даже к сотрудникам.

— Но Черная Метка! Ведь Maman и другие Пожиратели Смерти чувствовали приближение mon Pére, даже будучи в Азкабане!

— Чувствовали — да. Метка проступала ярче. Они бы даже ощутили его зов — Темный Лорд ведь очень сильный волшебник. Но призвать к себе его, находясь в радиусе действия блокирующих чар, они бы не смогли. Стены Азкабана внимательны к способам связи с внешним миром.

— Но это высшая, сложнейшая магия! Азкабан стоит на небольшом острове! А охватить большую территорию ни у кого бы не хватило сил! И какой смысл заколдовывать так только домик или даже деревню — если всё равно можно просто взять и выйти из зоны действия чар? К чему вообще такая блокировка?!

Генри молчал и выглядел озабоченно.

— Нас, Кадмина, нарочно позвали сюда, — наконец сказал он. — Я только не могу понять, как тот, кто это сделал, мог быть уверен, что от Министерства, к тому же российского, приедет нужный человек.

— Может быть, ему неважно, кто это будет? — предположила Гермиона.

— Он — это брат Гавриил?

— Полагаю, что да. Но я не понимаю зачем!

— И я не понимаю. Но ты сама сказала, чары подобного уровня — не шутка.

— Покушение на дочь Темного Лорда?

— Как‑то нескладно, — поморщился Генри. — Покушение такого уровня могут осуществлять только сильные и смелые волшебники. А убить тебя дважды пытались с помощью заколдованных магглов. Чем расходовать колоссальные силы на блокирующие чары, проще было сбросить на домик маггловскую бомбу. Да и шансов, что разбираться с призраком в эту глушь можешь приехать ты, не было никаких. Это даже не Британия.

— Нужно, чтобы сюда прибыли волшебники, — решила Гермиона. — Нужно привлечь внимание местного Министерства, — она направила палочку на поднос с остатками завтрака, — Круцио! Авада Кедавра!

Две большие чашки, одна за другой, взорвались с оглушительным шумом. По полу разлетелись цветные осколки.

— Сколько Министерство должно реагировать на это? — задумчиво спросила Гермиона.

— Несколько часов… Нет, глупо! — подумав, добавил Генри. — Если Министерство всё еще не подняло тревоги из‑за сдерживающих чар такой силы — значит, оно не получит сведений и о твоих непростительных проклятиях.

Они помолчали.

— Так, — наконец деловито сказала Гермиона, — эти чары не могут охватывать большое пространство. Нужно выйти за пределы их действия и подключить к проблеме Британское Министерство или Papá.

— Правильно, — кивнул Генри, вставая, — поедем по шоссе.

Он покачнулся и сел обратно.

— Сиди дома, несчастный! — мрачно буркнула Гермиона. — Я с тобой в аварию попаду. Выпей хоть маггловское жаропонижающее, что ли! Нашел время болеть. Я извещу Papá и сразу же вернусь. Не вздумай выходить из дома!

— Ты же не умеешь водить, — мрачно напомнил Генри.

— Возьму у Лёшки лошадь!

— В твоем положении нельзя ездить верхом! — возмутился Генри и встал опять.

И почти тут же опустился обратно.

— Малыш, ты меня волнуешь, — озабоченно заметила Гермиона, повторяя слова популярной песни, часто игравшей в участке. — Выпей жаропонижающее и не вздумай никому отпирать, слышишь? Не выпускай из рук палочку. Я поеду шагом и очень скоро вернусь — скорее всего, не придется даже выезжать из деревни.

— Кадмина, это опасно, — хрипло заметил Генри. — Эти чары накладывали не просто так.

— Ты знаешь, что я могу за себя постоять, — отрезала женщина. — Через пару часов здесь будут Papá и представители Министерств. Главное, не вздумай выходить из домика или кого‑то пускать — не нравится мне твое истощение, и за тебя‑то я как раз переживаю!

* * *

Лёшка пытался предложить отвезти ее на машине, но Гермиона пресекла все его возражения, требуя в свое распоряжение Артемиду. Парню же она сообщила, что Герман Федорович заболел и спит, и что трогать его не нужно, даже если, не дай бог, произойдет очередное преступление. Впрочем, она собиралась вернуться очень быстро — хотя и не объясняла, куда намеривалась скакать.

Собственно, она и сама не знала этого. Женщина четко понимала только то, что блокирующие чары не могут иметь широкого радиуса.

— А вы что, так и поедете, Ева Бенедиктовна? — осторожно спросил Лёша, выводя лошадь во двор.

Гермиона с запозданием поняла, что впопыхах позабыла переодеться — она же нарядилась для посещения магического мира! То‑то деревенские жители провожали гражданку следователя такими взглядами… Впрочем, переоблачаться не было времени. Открытое сверху платье расходилось широким клешем до пят, мантия тоже была свободной: не самый удобный жокейский костюм, но пережить можно. Гермиона, правда, секунду помялась, но всё же передумала возвращаться домой.

— Давай, Лёш, подсади меня, — отмахнулась она от замечания парня. — Никто не увидит. Сойдет.

Оседлав с Лёшкиной помощью услужливую гнедую Артемиду, Гермиона, как и обещала, шагом поехала в сторону шоссе.

Не выбираясь на асфальтированную дорогу, женщина накинула поводья на крепкую ветку и опять попыталась трансгрессировать — всё так же безрезультатно.

По шоссе она ехала уже не шагом, а легкой рысью. Десть минут, пятнадцать. Осадив Артемиду, Гермиона свела ее с дороги, привязала к дереву, похлопала по спине и… Не смогла никуда исчезнуть.

Это было совершенно, принципиально невозможно. Охватить блокирующими чарами такой периметр нельзя, это противоречит всяческому здравому смыслу.

Дрожащими от волнения пальцами, Гермиона отвязала лошадь, выбралась на дорогу и галопом поскакала вперед.

Ни через десять, ни через двадцать минут, ни через полчаса ее попытки трансгрессировать не увенчались успехом. Женщина с трудом представляла, насколько далеко она уже от Васильковки.

И тут внезапно ей стало жутко. Пустынная трасса, с двух сторон окруженная безмолвным лесом, начавшая уставать лошадь и неведомый враг, способный на такое невероятное колдовство. А Генри, ослабленный этим дурацким недомоганием, остался там один — и добраться до него быстро у нее, Гермионы, нет никакой возможности.

Женщина развернула лошадь и во всю прыть помчалась обратно в Васильковку.

От долгого карьера стало сводить живот. «Потерпи, Энни, потерпи, малыш», — шептала Гермиона, закусывая губу. Зачем, зачем она так далеко заехала? Может, эти чары не на местности, а на них с Генри. Нет, бред: а портал? А почтовые заклинания?

Ребенок явно был возмущен столь халатным к себе отношением. Глаза слезились от режущей боли, но Гермиона не сбавляла скорости. Грудь неприятно жег янтарный кулон.

Через час она влетела в деревню, распугав кур на главной васильковской дороге, и соскочила с лошади в саду Петушиных.

— Ева Бенедиктовна, что стряслось? — охнул Гришка, вытаращив глаза.

— Герман Федорович в доме? — быстро спросила Гермиона. — Ничего не случилось?

— Н–ничего, Герман Федорович болеют — так Алексей сказал.

— Хорошо. Гриш, отведи Артемиду Лёшке в участок, пожалуйста. Только напои ее.

— Будет сделано. Вы обедать‑то будете?

— Нет. Я к мужу пойду.

Не без замирания сердца входила Гермиона в снимаемые у Петушиных комнаты. Она почувствовала настоящее физическое облегчение, когда увидела Генри — бледного, покрытого испариной, с глубокими синяками под глазами: но живого и невредимого.

— Ну что? — облизывая пересохшие губы, спросил он, поднимаясь на подушках. Выглядел ее супруг, надо отметить, прескверно.

Гермиона отрицательно покачала головой.

— Я не могу объяснить этого, — сказала она. — Я уехала на много миль по шоссе. Очень, очень далеко — и ничего.

— Плохо, — лихорадочно выдохнул он, поблескивая слезящимися глазами, и опять облизал губы.

Гермиона огляделась — в комнате царил бедлам. Два разобранных чемодана лежали один на полу, другой на столе, поверх бумаг и папок. Рядом стояли несколько флаконов и склянок. На полу, около дивана, на котором лежал Генри, стопкой высились старые, потрепанные книги. Одна, открытая, валялась у него в ногах.

Гермиона оглядела всё это быстрым, блуждающим взглядом и опять посмотрела на Генри. Он еще больше побледнел с утра, на лбу блестели крупные капельки пота, руки, сжимающие край простыни, заметно подрагивали.

— Кадмина, ты только не волнуйся, — помолчав, сказал ее муж. Его голос звучал низко, немножко хрипловато. Гермиона почувствовала боль в животе и ощутимый укол в области сердца.

— Что случилось? — быстро спросила женщина, делая шаг вперед.

— Не переживай, пожалуйста, — повторил Генри, еще больше ее распаляя. — Ты, главное, только не переживай, но… Мне кажется, у меня не простуда.

— А что же?

— Симптомы похожи на отравление, — осторожно сказал он, внимательно следя за реакцией супруги.

— Отравление? — не поняла женщина. — Но что ты мог такого съесть?

— Не пищевое отравление, Кадмина, — устало сказал Генри, с трудом опускаясь на подушку. — Это похоже на яд.

 

Глава VIII: В поисках выхода

— Что?! Яд?! — она почувствовала, как пол покачнулся под ногами.

— Очень похоже, — кивнул Генри. — Пожалуйста, не нервничай.

— НЕ НЕРВНИЧАТЬ?! — в панике взвизгнула Гермиона. — Я не должна нервничать?! Что за яд? Есть предположения?

— Нет, — покачал головой ее супруг, закрывая глаза. — Но это, в сущности, неважно. У нас нет с собой практически никаких ингредиентов, не получится сварить даже Универсальное противоядие. Я пересмотрел всё, что есть в наличии — знание яда не сможет ничего изменить.

— Что значит «не сможет изменить»?! — Гермиону впадала в панику. — Что ты такое говоришь?! Надо же что‑то делать!

Она стала быстро ходить по комнате, пытаясь унять дрожь. Мысли путались в голове.

— Я еду в монастырь к брату Гавриилу, — наконец сказала молодая женщина, останавливаясь. — У него должны быть какие‑то запасы трав. И если он имеет ко всему этому хоть какое‑то отношение — я это узнаю! — она запнулась. — Генри… Ты вообще… Как?

— Терпимо, — сказал ее муж, не открывая глаза.

Гермиона невольно отступила на шаг, чувствуя, как ее охватывает ледяной ужас…

* * *

Она вылетела из домика и наложила на комнаты сильные защитные чары.

— Ева Бенедиктовна, всё нормально? На тебе лица нет! — спросил Тихон Федорович, распиливавший во дворе какие‑то доски.

— Нет, — не останавливаясь, бросила Гермиона, почти бегом устремляясь к участку. — Я скоро вернусь!

Лёшка курил, сидя в теньке около жующей сено Артемиды. Увидав Гермиону, он вскочил и побледнел.

— Что случилось?!

— Лёша, ты можешь отвезти меня в монастырь? — спросила Гермиона, протягивая ему ключи от машины. — Герман заболел, а мне нужно сделать это быстро и срочно.

— К–конечно, сейчас только Дмитрия Сергеича предупрежу, — кивнул Лёшка и поспешил в здание участка.

Гермиона нервно переступила с ноги на ногу. Она чувствовала, как внутренности сжимает леденящая рука ужаса, к тому же всё еще болел от быстрой скачки живот, и жар кулона Когтевран раздражал кожу — но снять его она даже не пыталась.

— Давайте на нашей! — крикнул Лёшка, спускаясь с крыльца и кивая в сторону видавшего виды «Запорожца».

— Ты только, пожалуйста, быстрее! — попросила ведьма, послушно усаживаясь в салон.

Но машина, к вящему изумлению Алексея, заводиться не пожелала.

— Лёшенька, прошу тебя! — простонала Гермиона. — Бросай эту рухлядь! Поедем на нашей.

— Да он всегда отлично работал! — обиделся на «рухлядь» парень.

Но Гермиона не слушала — она уже бежала ко двору Петушиных к новенькому джипу, на котором они с Генри приехали в Васильковку.

Но только и эта машина не завелась. У Гермионы мелькнула страшная мысль. Лёша был в смятении.

— Что‑то не пойму… Да вы подождите: я нашу старушку починю, с ней всё в порядке!

— Мне нужна лошадь, — быстро решила Гермиона, — я возьму Артемиду.

— Помилуйте, Ева Бенедиктовна! Она ж издохла вся! Я вам хорошего коня дам, свежего.

— Хорошо, — нетерпеливо кивнула женщина. — Только быстрее! Пойдем.

Через десять минут Лёша ввел во двор участка двух красивых скакунов белой масти.

— Я поеду с вами, — сообщил парень.

— Нет, — отрезала Гермиона. — Лучше оставайся здесь и постарайся найти какой‑нибудь работающий транспорт. На всякий случай.

— Но, Ева Бенедиктовна!..

— От этого будет куда больше пользы, — прервала женщина. — И я очень спешу.

— Хорошо. Это — Вихрь, — он похлопал по спине более крупного коня. — Очень быстрый, но смирный. Идет гладко.

— Спасибо, Лёша, — кивнула Гермиона. — Я скоро вернусь. Германа Федоровича не тревожь. И, умоляю, отыщи машину!

* * *

До монастыря она добралась минут за сорок — ни на миг не сбавляя карьера. Вихрь действительно шел гладко и быстро, но ребенок всё равно был недоволен. К концу путешествия у Гермионы глаза слезились от резкой боли внутри.

Она спешилась у ограды и стала энергично стучать в ворота.

Только минут через пятнадцать, когда молодая женщина находилась уже на грани истерики, тяжелые створки наконец отворились, и на нее воззрился старый игумен отец Филарет. Он выглядел взволновано, а, увидав ее, рассердился.

— Мне нужен брат Гавриил! — сообщила Гермиона вместо приветствия.

— Сие невозможно, дочь моя, — перекрестился священник, окидывая женщину осуждающим взглядом. Выглядела она действительно колоритно: длинное, до щиколоток, расклешенное платье с открытым верхом, глубокое декольте, босоножки на каблучках провалились в вялую листву, серая мантия распахнута, волосы растрепались…

— Почему? — похолодела Гермиона.

— Брату Гавриилу не должно говорить с женщиной, — уклончиво ответил священник.

— Послушайте, это очень важно! — угрожающе сказала ведьма. — Мой супруг болен, и он требует к своей постели именно брата Гавриила.

— Болен? — потерялся святой отец. Ему было сложно возражать такому аргументу. — Но разве ваш супруг глубоко верующий?..

— Неужто степенью глубины веры измеряется христианское бескорыстие? — прищурилась Гермиона. — Неужели брат Гавриил откажется поехать к больному, если тот зовет его?

— Хорошо, дочь моя, пойдем со мной, — после некоторого раздумья нехотя сказал игумен. — Но только Христом Богом прошу: запахни свой халат!

Гермиона досадливо закуталась в мантию и пошла за священником.

К ее удовольствию, игумен велел ждать в беседке и сам ушел за Гавриилом, не посчитав необходимым сопровождать того назад.

— Пресвятая Богородица, миссис Саузвильт! — перекрестился старый монах, увидев женщину. — Вы ли это?! На что ж явились сюда в этом ведьмовском наряде? Да еще средь бела дня! А писали про завтрашний…

— Лорд Генри отравлен, — перебила его Гермиона.

— Господи Иисусе, как отравлен?! — отступил монах.

— Я думала, вы мне скажете это.

— Помилуйте, откуда мне…

— Легилименс! — не слушая его слов, вскинула палочку Гермиона.

Каскад мыслей и образов перешел в поток воспоминаний. Она не опускала руки, пока не подняла со дна души старого монаха каждую затаенную думу, каждое чувство, каждую самую сокровенную мечту. Она узнала о брате Гаврииле больше, чем он сам знал о себе, она проникла в его забытое прошлое, в его закрытое сердце, в самую глубину его сознания.

Монах был абсолютно невиновен перед ней, он не имел никакого представления о причинах происходящего, искренне пытался спасти окружавших его людей…

Гермиона опустила палочку.

— ДА КАК ВЫ СМЕЕТЕ?!! — взвыл старик, отпрянув и потрясая кулаками. — Гнусная ведьма! — его трясло от ярости. — Вы нарушили не только неписаный закон совести, попрали святую веру! Вы нарушили свои же законы, законы волшебников, права человека! Растоптали мою честь! Вы, как вы смели, как у вас рука поднялась…

— Брат Гавриил, я приношу вам свои самые искренние извинения, — оборвала старца Гермиона. — Здесь, этими событиями, меня и лорда Генри заманили в ловушку, из которой мы пока не можем выбраться. Мой муж отравлен. А вы оставались до сей поры главным нашим подозреваемым. Я приношу вам свои самые глубочайшие извинения за то, что сомневалась в вашей искренности и чести. Я только что коснулась вашей души и склоняю голову. Вы должны простить меня и понять: в текущих обстоятельствах я не могла терять времени и рисковать.

— О, леди Саузвильт! — заломил руки монах. — Что может слабый против сильного? Но нельзя же… Вы же имеете дело с людьми! Есть вещи, которые просто не может позволить себе один человек по отношению к другому! Можно измучить, погубить тело — но всегда останется чистая, невинная душа! А вы, волшебники, научились марать эту душу руками — и без зазрения совести…

— Брат Гавриил, у меня нет времени, — резко оборвала женщина. — Именно потому, что у меня нет времени, я вынуждена была так поступить. Почему вы так переживаете? Я не увидела ничего ужасного или предосудительного…

— О миледи, как же вы не понимаете! Нельзя запускать руки в душу ближнего своего! Нельзя рассекать его сердце богопротивной языческой мудростью! Это хуже убийства, страшнее смерти…

— Вы перегибаете палку, брат Гавриил! — перебила Гермиона. — Позабудьте о моих грехах, мы обсудим их позже — и помогите моему мужу. Это ваш долг, как христианина.

— Вы говорите мне о долге, миссис Саузвильт! — возмутился старик. — Вам бы еще вспомнить мою честь…

— Брат Гавриил, моего мужа кто‑то отравил, ни я, ни он не можем выбраться отсюда или связаться с внешним миром. Мне нужны травы, чтобы сварить противоядие — и тогда мы с вами поговорим и спокойно решим, что и вам и нам со всем этим делать.

— Но зачем вы пришли ко мне, миледи? — непонимающе спросил монах.

— За ингредиентами. У меня ничего нет.

— Но у меня — тем более!

— ЧТО?! Вы же волшебник! Лекарь!

— Господи, прости! — вскричал старец и быстро перекрестился. — Креста на вас нет, леди Саузвильт! Что же вы такое говорите?..

— Простите, брат Гавриил! Я не хотела вас оскорблять… Но неужто у вас нет ничего?! Вы же сами хотели помогать людям!

— Но я не знахарь! — возмутился инок. — Господь посылает людям болезни как испытания. Я языческими обрядами или богопротивной медициной не смею перечить его воле!

— Черт побери, да замолчите вы со своими проповедями! — взревела Гермиона.

— Миссис Саузвильт!!!

— Дьявол!

— Да поразит Всевышний ваши грязные уста немотой! — гневно вскричал монах.

Гермиона на минуту зажмурилась, чтобы успокоиться.

— Вы сейчас попробуете трансгрессировать в Лондон, — сказала она, открывая глаза. — Вы умеете трансгрессировать?

— ЧТО?! — задохнулся от возмущения брат Гавриил.

— Сотворить такие чары едва ли во власти смертных. Возможно, околдована не местность, а мы с Генри. Тогда вы можете выбраться отсюда и позвать на помощь. Вы когда‑нибудь трансгрессировали, вы знаете, как это делать?

— Миссис Саузвильт, — от возмущения у старого монаха охрип голос, — никакие силы не заставят меня…

— Вы ошибаетесь, брат Гавриил, — возразила Гермиона, поднимая палочку. — Мне подвластны силы, которые могут заставить вас сделать что угодно. Но я просто прошу, я умоляю вас о помощи. Мне нужно связаться с внешним миром. Вы были когда‑нибудь в Британском Министерстве магии? Вы можете трансгрессировать туда?

— Леди Саузвильт…

С минуту монах смотрел на нее гневным взглядом, губы его подрагивали. Гермиона не отвела глаз и не опустила палочки. На ее лице была отчаянная решимость.

— Будь по–вашему, миледи, — наконец сказал монах. — Но Господь не забудет вам этого дня.

Он закрыл глаза и некоторое время стоял так в молчании.

— Я не могу трансгрессировать, — наконец сказал он. — Изволите ли вы снова применять чары, чтобы удостовериться в справедливости моих слов?

— Мне очень жаль, — сказала Гермиона. — Я верю вам, но я должна была проверить эту возможность. Простите меня, — она тяжело вздохнула. — Мне нужна хотя бы сова.

— Во имя всех святых, у меня нет сов!

— Проклятье, вы же как‑то написали в Министерство магии!!! — взорвалась Гермиона.

— Помилуйте, я ездил в Ленинград, чтобы достать сову и написать московским волшебникам!

— Но что же делать?! — истерически выкрикнула Гермиона. Ее опять охватила паника, и женщина с трудом взяла себя в руки, чтобы не зарыдать. — Вы поедете со мной в деревню, — безапелляционно заявила она. — Пойдемте. Вы целитель и врач — вы должны мне помочь!

Брат Гавриил устроил очередное представление, не желая скакать с ней на одной лошади, потратил драгоценное время на запрягание монастырского жеребца и потом всю дорогу пенял ей за быструю езду верхом в «ее положении».

В Васильковке их встретил совершенно растерянный Лёшка.

— Ева Бенедиктовна, чертовщина просто! — сообщил он, помогая Гермионе спешиться во двое у Петушиных. — Простите, святой отец. Во всей деревне заглох транспорт! Я все дворы обошел, я нашу старушку на части разобрал — всё в норме, всё верно — а мотор не заводится! И ни у какой машины не заводится! Я даже трактор проверял, — чуть не плача, добавил он. — Есть, правда, велосипед, двухколесный…

— Спасибо, Лёш, — устало сказала Гермиона, оправляя платье, — не нужно велосипед.

— На вас лица нет.

— Герман очень болен, — тихо сказала она.

Генри стало хуже. Гермиона, брат Гавриил и Лёша нашли его в беспамятстве. После быстрого осмотра, брат Гавриил подтвердил опасения насчет яда.

— Нужно за доктором Кареленским послать! — заволновался Лёшка. — Он поможет!

— Пошлем, — безнадежно сказала Гермиона, хотя нисколько не верила в помощь сельского фельдшера.

За врачом послали Гришку, и вскоре они оба были у кровати больного. Генри перенесли в спальню, уложили в постель. Дарья Филипповна и Тихон Федорович охали и ахали, старались помочь, таскали в комнаты супругов то чай с ромашкой, то холодную колодезную воду, то облупившуюся домашнюю аптечку с красным крестом.

Пока доктор Кареленский осматривал пришедшего в себя Генри, Гермиона оставила наполненную людьми спальню и села писать Волдеморту очередное письмо. Она изложила все трудности, описала всё, что узнала и могла предположить, и попросила как можно скорее прислать сюда целителей и самые лучшие противоядия. Закончив письмо, женщина прикрыла дверь спальни и направила волшебную палочку на полосатую сахарницу, оставленную Дарьей Филипповной вместе с подносом и ромашковым чаем на полке.

Она долго и пристально смотрела на сахарницу, наблюдая, как изогнутые ручки растут и оперяются, как пробиваются из донышка когтистые лапки, как вытягивается, изгибается фарфор и превращается в голову совенка треснувшая полосатая крышка. Закончив сложную трансфигурацию, Гермиона старательно привязала свое письмо к лапке птицы и выпустила ее в окно — уже серело, часы в комнате показывали половину десятого.

— Я превратила сахарницу в сову и послала Papá письмо, — сообщила Гермиона по–английски, возвращаясь в спальню. — Но ей понадобится, по меньшей мере, день на полет. Тем более это не почтовая сова, а сахарница — боюсь, что она будет лететь гораздо дольше.

— Пока она прибудет в Румынию, пока милорд найдет целителей… — слабым голосом ответил ей Генри на том же языке. — Да и как им самим попасть сюда? Обычно подобные чары двуполярны… Разве что на метлах.

Присутствующие с удивлением слушали этот иноязычный диалог. Каждый из них очень желал помочь и не представлял, как. Озабоченный доктор рылся в своем чемоданчике, Дарья Филипповна всё время смачивала в растворе воды и уксуса полотенца и меняла примочки на лбу больного, Лёшка барабанил пальцами по столу, монах молился, малолетний Гриша с интересом блуждал взглядом по комнате.

На Гермиону волнами накатывал страх. Она расширившимися глазами смотрела на бледного супруга, на беспомощных окружающих.

— Ева Бенедиктовна, тебе надо отдохнуть, — сказал, входя с ведром холодной воды, Тихон Федорович. — Нешто лучше, коли ты себя изведешь? Одно делу не поможешь…

Гермиона растерянно посмотрела на старика. Не может быть, чтобы она не могла ничем помочь! На что же тогда рассчитывать? Чего ждать? Помощи от сельского фельдшера?

Все смотрели на нее с состраданием, Генри лежал, снова закрыв глаза.

Это просто невозможно, этого не может быть.

— Я еду в монастырь, — наконец объявила Гермиона, прервав тягостное молчание, и на нее устремилось множество удивленных глаз. Генри с трудом приподнялся на подушках. — Граф обещал не причинять вреда магглам и брату Гавриилу. Касательно нас он, в сущности, слова не давал.

Генри смотрел на нее в задумчивости.

— Какой граф? — не понял Лёшка.

— Мать, на что тебе монастырь? — выпучила глаза старуха Дарья Филипповна. — Темень на дворе, муж в хвори! Нешто свечку поставить?

— Зачем? — растрескавшимися губами тихо спросил Генри, не сводя с жены глаз.

— Не знаю! — голос Гермионы стал бодрее. — Чтобы ничего не менять, из предосторожности! — На самом деле она просто не могла сидеть на месте, сидеть и ждать. — Я немедленно поговорю с ним! Это поможет нам.

— Да с кем?! — опять спросил Лёшка.

— Миссис Саузвильт! — всплеснул руками монах. Присутствующие изумленно посмотрели на него, но брат Гавриил не замечал этого. — Оставьте графа Сержа в покое! О каком слове вы говорите? Вы доверились его слову?! Куда вы собрались? Зачем теперь? В этом нет смысла, миледи!

— Какой граф, какая миссис? — опять вмешался Лёшка.

— Граф мог… — Гермиона запнулась, — он мог что‑то придумать! Я должна с ним поговорить!

— Миледи…

— Я быстро вернусь! — Гермиона запахнула мантию. — Генри, — ее муж с трудом приоткрыл глаза. Он дышал медленно и натужно, — Генри, я скоро вернусь. Слышишь? Всё будет хорошо.

Присутствующие притихли, отчаявшись понять происходящее. Монах смотрел с возмущением, Лёшка силился разобраться, врач перестал перебирать свои склянки. Тихон Федорович поставил на пол ведро и молчал, как и его супруга. Гришка смотрел на всех с любопытством ребенка.

Гермионе захотелось бежать из этой комнаты. Скорее, нужно что‑то сделать, что‑то предпринять…

— Я очень скоро вернусь, — сказала она, собираясь выйти.

— Кадмина, — позвал Генри тихо, но в звенящей тишине его слабый голос прозвучал ясно и отчетливо, — сохрани ребенка.

— Не смей, — с неизъяснимым ужасом в широко распахнутых глазах прошептала женщина, медленно поворачиваясь к нему от двери и чувствуя, как на груди взрывается жаром Хоркрукс Волдеморта. — Не смей! — она перешла на крик. — Не смей, слышишь?! Не смей говорить так, будто собираешься умирать!

 

Глава IX: Осторожно: ведьма

Дыхание сбилось, глаза заволокло пеленой.

— Я очень быстро вернусь, — с трудом выдавила Гермиона, отворачиваясь от супруга, и метнулась к двери.

— Леди Саузвильт!.. — умоляюще крикнул ей в след монах, но молодая женщина уже не слушала его.

…Она летела в монастырь карьером, не разбирая дороги. Последние слова Генри звенели в ночной тишине зловещего леса. Голова гудела, сердце и горло, казалось, сжала невидимая ледяная рука, то и дело резкой судорогой сводило живот. «Кадмина, сохрани ребенка». Нет! Нет, она спасет его, этого не может быть, это невозможно! Всё это кончится, кончится, как страшный сон. Они вернутся в Лондон, они поселятся в «чудесном имении», заботливо обставленном Беллатрисой и Джинни. Они будут жить, счастливые и беззаботные, будут воспитывать крошку Энн — а она родится, родится здоровой и веселой, самой лучшей. Самая лучшая дочь у самых лучших родителей. Они будут жить, они будут счастливы. Втроем. Все втроем.

Гермиона резко затормозила у ограды монастыря. От бешеной скачки голова шла кругом. Спешившись, взмахом палочки молодая женщина привязала Вихря к стволу широкого дуба и указала на высокие ворота обители.

— Алохомора! — крикнула ведьма, и голос ее эхом пронесся по лесу. Конь испуганно заржал. Плевать на магглов, на бога, на Министерства магии. Плевать на весь мир. В ее голове больше не осталось мыслей — только цель и то, что нужно выполнить для достижения этой цели. Сейчас целью был разговор с графом. Значит, не было больше ничего, кроме нее и могилы на старом монастырском кладбище. Только она, могила и абсолютная пустота.

И еще жар янтарного кулона на груди.

Вперед.

Гермиона быстро вошла в распахнутые ворота. Холодный ночной ветер развивал ее мантию и платье, разметал волосы. Бледная и холодная, она сама была похожа на призрак — только в глазах горело огнем безумие.

— Стой! Стой! — кричал какой‑то монах, наперерез бежавший к ней откуда‑то слева. — Кто здесь?

— Империо! — безразлично, даже не останавливаясь, на ходу бросила Гермиона, едва махнув в его сторону палочкой. — Стой тут.

Ее не интересовал монах. Ее ничего не интересовало в этот момент. Была только она и могила. Гермиона быстрым шагом шла через монастырские земли к старому кладбищу.

— Граф! — громко крикнула женщина, приближаясь к надгробью. — Граф! Слышишь меня?! Выходи!

Где‑то далеко ухнул филин, в обволакивающем ночном воздухе звенела тишина.

— Граф! — Гермиона направила на могилу палочку, и камень осветился изнутри серебристым светом. — Гра–а-аф!

В лучах заклятия призрак спокойно восстал из надгробия и поклонился ей с иронической усмешкой.

— Доброй ночи леди Саузвильт, чем обязан?

— Что ты сделал с Генри?! — властно и угрожающе спросила женщина, подаваясь вперед.

— Простите, — поднял левую бровь граф Серж, — я не понимаю…

— ЧТО ТЫ СДЕЛАЛ С ГЕНРИ?! Волшебник, который приходил со мной в прошлый раз — что ты с ним сделал?!

— Не понимаю ни вас, ни вашего тона, — холодно отрезал призрак, но Гермиона подняла палочку, и потоки черного, клубящегося проклятья не дали ему договорить.

— Я превращу твою смерть в ад, — очень тихо, едва разжимая зубы, прошипела Гермиона. — Ты будешь молить сатану о том существовании, которое вел в своем подвале!

Призрак согнулся в клубах ее чар, упал на колени. Его полупрозрачное, казавшееся восковым лицо исказила гримаса боли. Скрюченные пальцы судорожно хватали воздух.

— Будешь переживать раз за разом боль забвения, — не сводя с него глаз и не отводя палочки, продолжала Гермиона. — Будешь чувствовать боль каждого замученного тобой крепостного. Ощущать вновь и вновь страдания всех твоих жертв, одной за другой, раз за разом — до бесконечности…

— Пре–е-екра–а-а–ати–и-и–и!!!

— Что ты сделал с моим мужем?! Отвечай! — закричала Гермиона. — Я стану самым ужасным твоим кошмаром! Ты будешь в мольбе тянуть руки к пламени ада, но никогда не спасешься от меня! ЧТО ТЫ СДЕЛАЛ С ГЕНРИ?!

— ПЕРЕСТАНЬ, ВЕДЬМА!!! — взревел поверженный граф.

Гермиона отвела палочку и не шевельнулась.

— Я не знаю, о чем ты говоришь, — прохрипел призрак. — НЕТ! — отпрянул он от вновь поднимаемой палочки. — Ты можешь растерзать меня на части, ведьма, но никакие муки не заставят мой язык вымолвить того, о чем я не ведаю!

— Смотри мне в глаза, граф, — тихо сказала Гермиона. — Легилименс!

Никогда раньше она не взламывала сознание призрака. Казалось, будто с головой ныряешь в прорубь. Среди ледяного, клубящегося тумана парили смутные тени. Женщина слышала страшные, потусторонние голоса, нечеловеческий шепот, звенящий скрежет и чувствовала холод — везде, повсюду… Но среди этой какофонии ледяного тумана она отчетливо разбирала мысли и чувства. Граф говорил правду. Он ничего не знал.

Гермиона отвела палочку и без сил опустилась на могилу около парящего на четвереньках привидения. Граф приходил в себя и стал медленно подниматься.

— Мой муж отравлен неизвестным, — глухо сказала женщина, устремив застывший взгляд в пустоту. — Всюду вокруг, на невообразимо огромном расстоянии, лежат мощнейшие блокирующие чары. Я не могу вырваться отсюда, не могу связаться с магическим миром. Человек, которого я люблю, умирает. Что мне делать, граф? — она подняла глаза на привидение и еще раз безнадежно спросила: — Что мне делать?

— Ты обладаешь огромной силой, ведьма, — сказал призрак низким, ровным голосом, некоторое время глядя в ее потемневшие глаза. — Ты играючи подняла невообразимую мощь — и смогла остановиться и загнать ее обратно. И со всем этим — ты не можешь вырваться?

— Не могу, — глухо сказала Гермиона.

— Твой враг очень силен, ведьма, — задумчиво заметил граф.

— У меня нет таких могучих врагов.

— Самые опасные, самые сильные противники — те, кого мы не замечаем, на ком не задерживаем взгляда, не принимаем всерьез, — голос графа Сержа был холодным и гулким. Гермиона смотрела прямо перед собой. — Они ползают где‑то в наших ногах и не удостаиваются ни любви, ни ненависти, — продолжал призрак. — Мы не тратим на них даже презрения. Их нет, они ничто. Именно такие и становятся самыми страшными, самыми сильными и опасными врагами. Они могут пресмыкаться годами и десятилетиями, молчать и терпеть. Но сохрани могильная тьма любого от мести подобного врага, коль уж он вознамерится мстить. Его отмщение будет страшным. Всё то ничтожество, которое отражало даже взгляд от фигуры подобного существа, превращается в страшную, безжалостную силу. Вы ведь замечали, миледи — оборотни в человеческом подобии практически всегда жалкие, тщедушные, невзрачные людишки. Маленькие, неприметные, даже слабовольные. Но если уж они хлебнули лунного света… Так и ничтожный червь, недостойный взгляда, иногда заражается, хлебнув холодного лунного света мести. И тогда он становится страшен, миледи. Раз почувствовав силу, он скорее умрет, чем расстанется с ней. Умрет, но за собой потащит многих… Оборотни выгрызают целые поселения, рвут на куски младенцев, опьяненные страшным дурманом власти.

— Если мой враг смог блокировать окрестности таким мощным проклятьем, значит, он и сам должен быть скован им, — сказала Гермиона. — Ему и самому пришлось бы подчиниться чарам. Он должен быть где‑то поблизости, чтобы контролировать и наблюдать. Найди его, граф, — женщина поднялась на ноги. — Ты — призрак, ты можешь проникнуть всюду, тебе доступны все дома, все щели, любые закоулки. Отыщи его и приведи меня к нему!

— Но кого я должен искать, ведьма? — тихо спросил граф.

— Белого Монаха. Высокого, широкоплечего мужчину со светлыми волосами, одетого в рясу священника. Неизвестного никому из здешних, никому неведомого. Найди его, граф! И укажи мне к нему дорогу.

Она направила палочку на темное надгробие, с которого только что поднялась, и земля вздрогнула, камень раскололся. Из праха земного поднялся в воздух прах человеческий и завис над развороченной могилой. Сияющая серебром ткань соткалась из воздуха и окутала останки, связавшись крепким узлом.

— Лети, граф. Он должен быть где‑то близко. Ты один можешь его найти. Отыщи Белого Монаха и приведи меня к нему. Спеши! Я буду ждать тебя в деревне.

И ведьма умолкла. Подхватив парящий узел, она развернулась и быстро пошла прочь от развороченной могилы к воротам монастыря. Серый шелк развивался на ветру как крылья огромной летучей мыши.

За всё время обратного пути Гермиона ни разу не обернулась.

* * *

Она влетела во двор Петушиных как все четыре всадника Апокалипсиса, испугав куривших на крыльце Лёшу и участкового. Узнав ее, оба мужчины кинулись помогать спешиться.

— Как он? — с замиранием сердца спросила Гермиона.

— Скверно, Ева Бенедиктовна, — вздохнул Зубатов. — Бредит. В сознание давно не приходил…

Гермиона быстро вошла в освещенные комнаты. Здесь были все.

Доктор Кареленский как раз делал Генри укол какой‑то бесцветной жидкости. В спальне пахло маггловской аптекой и уксусом. Дарья Филипповна всё так же усердно отирала со лба больного крупные капли пота, Тихон Федорович молился перед образàми, Гришка дремал в покосившемся кресле. Старый монах беспрестанно шептал псалмы, перебирая свои четки — он отказался отвечать на какие‑либо вопросы присутствующих и после ухода Гермионы не проронил ни слова, если не считать беспрерывного бормотания молитв. Увидев женщину теперь, брат Гавриил перекрестился и с тенью надежды в потускневших глазах воззрился на вошедшую.

— Граф здесь ни при чем, — сообщила Гермиона, позабывшая всякую конспирацию.

— О, леди Саузвильт, не верьте привидениям! — взмолился старик.

— Свят! — охнула Дарья Филипповна. — Что вы такое говорите, Батюшка?!

Лёша и Дмитрий Сергеевич переглянулись — судя по всему, парень пересказал участковому все странности поведения Гермионы и старого монаха. Но ей было всё равно.

— Что с Генри?

— Я колю ему сильнейшие препараты, — сообщил после короткой паузы, понадобившейся, чтобы понять о ком идет речь, бледный врач, — но он в беспамятстве.

— Мне нужна кухня, — сказала Гермиона, небрежно бросая мешок с останками графа на пол. Он упал с глухим стуком. — Дарья Филипповна, вскипятите большую кастрюлю воды. Я сейчас приду к вам.

Старушка торопливо побежала выполнять поручение.

— Лёша, помоги мне, — велела Гермиона, начиная вытягивать из сумок и чемоданов флаконы, колбы, пакеты трав и прочих составляющих магических зелий и отваров. — Отнеси это на кухню. Гришка! — Мальчик, проснувшийся с ее приходом, любопытным взглядом следил за происходящим. — Мне нужен подорожник, ягоды рябины, ключевая вода, — она закрыла глаза, пытаясь придумать, что бы еще из того, что может пригодиться, возможно было достать в маггловской деревушке. — Поймай несколько бабочек, их должно быть много около освещенных окон. Мне нужны цветы ромашки, чабрец, маковые зерна, лепестки роз. Здесь есть розы, посаженные впервые, цветущие первый год?

Никто не ответил. Все застыли в испуге.

— Я спрашиваю: есть где‑то розы, цветущие первый раз?!

— Да, мать, есть, — тихо сказал Тихон Федорович. — Только на что тебе всё это?

— Не важно. Мне нужно несколько головок таких роз. Лучше бы желтых. Гриша, ты запомнил, что я тебе перечислила? Подорожник, ромашка, чабрец, рябина, ключевая вода, ночные бабочки, розы.

— Старый погребной мед, несколько лет не видавший света, миссис Саузвильт, — вдруг сказал монах. — И кровь козленка–сосунка. А бабочки вам ни к чему, здесь нет подходящих бабочек.

Гермиона удивленно посмотрела на старика.

— Вы правы, старый мед и кровь снимают внутренние опухоли и успокаивают раздражения, — пробормотала она. — Но вы ли это, брат Гавриил?!

— Считайте, что я ничего не говорил вам, миледи.

— Кровь, — пробормотала Гермиона, — лучше бы не козленка…

Монах таким взглядом посмотрел на женщину, что слова застряли у нее в горле. Да и не было, насколько ей известно, в Васильковке грудных младенцев…

— Спасибо, — прошептала Гермиона. — Тихон Федорович, есть в погребе старый–старый мед?

— Найдем, — растерянно промямлил старик.

— Вы что это затеяли? — не выдержал врач. — Какие козлята?! Вы сумасшедшие!

— Делайте свою работу, доктор, — всё так же тихо продолжала Гермиона. — Всё, что можете. И я сделаю. Всё, что могу.

Она уже собиралась выходить, нагрузив ошалевшего Лёшу всевозможными склянками, когда ее снова окликнул тихий голос монаха.

— Мне не стоит это говорить, зная вас, миссис Саузвильт, — его голос дрогнул. — Однако я всё равно скажу. Здесь много у кого есть скот, миледи, — он немного помедлил. — Вы можете отыскать безоар. Только Богом молю вас: не пугайте людей!

— О Мерлин! Безоар! — вскричала Гермиона, чуть не выронив свою ношу. — Желудок козы! О, я тупая, как горный тролль! Спасибо, брат Гавриил! — горячее зашептала она. — Спасибо вам! — и опять хотела бежать.

— Миссис Саузвильт! — вновь окликнул монах. — Только не режьте всех деревенских коз. Не забывайте, что вы, — он опустил голову, отвел взгляд и выдавил последнее слово сквозь зубы, — волшебница.

Эффект от всей этой сцены был едва ли не больше того, который произвели ее дальнейшие действия. Гермиона отнесла на кухню, где Дарья Филипповна уже кипятила огромную выварку с водой, всё, что нашла в своих сумках, еще раз перечислила, что Грише следовало отыскать, а затем, не слушая увязавшихся за ней Лёшки и Дмитрия Федоровича, отправилась в сарай, где Петушины держали скот.

Здесь был маленький сосунок, но Манящие чары не нашли в желудках трех старых больших животных ни одного безоара. Гермиона не отчаивалась — в деревне пятнадцать домов, коз держат почти все.

Уже не видя смысла ломать комедию, женщина окликнула Тихона Федоровича и сообщила ему, что покупает козленка за тысячу долларов, чем повергла старика в прострацию.

— Перестаньте хлопать глазами, — попросила она, — мы теряем время! Зарежьте козленка и выпустите ему кровь. Эту кровь принесите на кухню. И не спорьте со мной. — Сказав это, она подняла глаза и поймала взгляд участкового. — Дмитрий Сергеевич, вам не удастся связать меня или запереть где бы то ни было — как бы вы не старались.

Мужчина вздрогнул и побледнел, как полотно.

— Вы можете считать, что я сошла с ума, — продолжала она. — Тогда руководствуйтесь тем, что с сумасшедшими не спорят. — Она достала палочку. — Акцио, безоар!

Женщина пристально всматривалась в ночь. Где‑то с надрывом заблеяла коза.

— Слава Моргане, — выдохнула молодая ведьма.

Вскоре она увидела медленно летящий, похожий на большого жука, сморщенный камушек безоара. Женщина ловко поймала его и быстро пошла на кухню.

Ей пришлось выставить всех и запереть дверь, пришлось вспомнить весь школьный курс зельеварения, пришлось очень много импровизировать. Гермиона понимала, что все, кроме брата Гавриила, теперь считают ее сумасшедшей. Пусть. Плевать. Нужно делать хоть что‑то…

Понадобилось около двух часов на то, чтобы сварить то, что она задумала — и вот большая чашка маслянисто–красного отвара готова. Гермиона распахнула дверь душной, полной пара кухоньки и окунулась в ночной воздух. Намокшая от пота и пара одежда прилипла к телу. Гермиона поспешила в спальню.

— Не делайте глупостей! — запротестовал доктор. — Что это за жидкость? Что вы туда намешали? Кровь козленка?! — скривился он. — Вы насмотрелись телевизора! Убьете человека, это же не игрушки!

— Пусти ее, доктор, — тихо сказал монах. — Хуже не будет.

Врач поморщился, но, оглядевшись вокруг, нехотя отступил. Гермиона опустилась на колени перед кроватью. На улице начинало светать, где‑то далеко, на другом краю деревни, закричал петух. Осторожно, дрожащими руками Гермиона приподняла голову супруга и влила ему в рот обжигающую жидкость. Все в комнате притихли и смотрели с любопытством, затаив дыхание. Гермиона осторожно опустила голову Генри и поставила чашку на пол. Она сжала его ладони.

Ну же!

Доктор Кареленский, скрестив руки на груди, смотрел с явным скепсисом. Внезапно руки больного дрогнули, и он сжал ледяные ладони жены. Медленно, будто нечто очень тяжелое, Генри поднял веки и посмотрел на нее воспаленными глазами.

— Я нашла безоар, — дрогнувшим голосом сказала Гермиона. — Брат Гавриил подсказал мне. Всё будет хорошо.

Он попытался улыбнуться, но скривился от судороги. Рука, сжимавшая ее ладони, опять ослабла. Генри закрыл глаза.

— Ничего, — сдавленно прошептала Гермиона. — Просто нужно время.

Все в комнате молчали.

И тут сквозь стену со стороны светлеющего востока в комнату просочился призрак.

Старый монах вскрикнул и стал бешено креститься, глядя на него и отступая к стене. Все воззрились на старика с удивлением, и только Гермиона поднялась с колен и повернулась к прозрачной фигуре.

— Здесь пахнет смертью, — задумчиво сказал граф.

— Замолчи! — с яростью крикнула женщина, отчего все в комнате вздрогнули. Тихон Федорович уронил стакан. — Нашел? — быстро спросила Гермиона, не сводя с призрака глаз.

— Ради Христа, миссис Саузвильт! — вскричал монах. — Неужто вы призвали на помощь этого убийцу?!

— Не лицемерному трусу вроде вас называть меня убийцей! — огрызнулся граф. — Может быть, я и убиваю человеческие тела, но вы и вам подобные заживо убиваете души!

— Да как смеете вы, не осмелившийся уйти уготованной вам дорогой и пресмыкающийся в отторгнувшем вас мире по могильным ямам, обвинять меня в трусости?! — вскричал монах.

— Не по своей воле стал я призраком.

— Не по воле, да по заслугам! Кто жил чудовищем, чудовищем останется и в смерти…

— Брат Гавриил! — громко сказала Гермиона. — Если вы не замолчите, я заколдую вас. Клянусь. Ваше Сиятельство, — обратилась она к графу, — вы… Отыскали Белого Монаха?

— Да, миледи, — после секундной паузы поклонился тот. — Я отыскал того, о ком вы говорили. Но не монах прячется в здешних лесах и пещерах. Не в рясу облачен ваш противник, но в мантию. Он не монах, он — волшебник.

— Отведи меня к нему.

— Леди Саузвильт, не ходите с ним! — взмолился брат Гавриил. — Он — исчадие ада! Языческая магия закрыла перед ним пылающие врата, но они ждали его! Не доверяйтесь кровожадному монстру! Он обманет вас, он вас погубит!

— ВЫ ОБА РЕХНУЛИСЬ!!! — не выдержал Лёшка. — Никто никуда не пойдет! Ева Бенедиктовна, вы перенесли тяжелое потрясение, вам нужно…

— Отведи меня к нему, — повторила Гермиона и пошла к двери, вслед за просочившимся сквозь стену привидением. Кинувшийся было за ней Лёша натолкнулся на невидимый щит и отпрянул, впервые в жизни начав креститься.

* * *

Утренний лес едва шевелился, мокрая от росы листва почти не шуршала под копытами Вихря. Прохладный воздух скоро просушил влажные одежды и волосы Гермионы. Он, казалось, охладил и ее разгоряченную голову. Женщина осторожно вела коня вслед за скользящим в еще сероватом воздухе духом, ведшим ее за собой.

— Он в пещере, там, — сообщил граф. — Я не нарушал его уединения, дабы не вспугнуть. Но ваш противник там. — Они остановились. — Вон чернеет вход, видите?

— Благодарю вас, Ваше Сиятельство, — ровный голос Гермионы звучал бесстрастно и решительно. — Я никогда не забуду этого.

— Будь осторожна, ведьма, — тихо сказал граф.

* * *

Она подошла к черному провалу пещеры и прислушалась. Внутри было тихо, из глубины пробивался слабый свет огня. Гермиона сжала палочку и, в последний раз оглянувшись на оставшегося вдалеке около беспокойного Вихря графа, нырнула в каменный провал.

Внутри было сыро и холодно. Гермиона старалась ступать беззвучно и перестала даже дышать. Только сердце билось с бешеной силой. Вот поворот — грот оказался довольно глубоким — за ним дрожит огонь. Один шаг.

Гермиона вдохнула, вскинула палочку и быстро шагнула вперед.

Земля ушла из‑под ног и, вскрикнув, женщина рухнула вниз — к счастью, не слишком глубоко. Она упала на солому, но всё равно ушибла колени. Однако это бы ничего, если б яркая зеленая молния не выбила из ее руки волшебную палочку. Тут же крепкий жгут магической веревки надежно прикрутил обе руки к телу.

Задыхаясь, женщина подняла голову — в нижнем зале пещеры было довольно сумрачно. То была даже не пещера — небольшая комната, обжитая волшебником. Стол, кресла, котел в дальнем углу, кровать. Но Гермиона не смотрела по сторонам, ее ненавидящий взгляд приковала к себе фигура, облаченная в черную мантию с опущенным на глаза капюшоном, стоящая в дальнем углу с поднятой волшебной палочкой. В левой, опущенной руке человек держал и ее оружие.

— Как долго я ждал, — медленно, до боли знакомо растягивая слова, сказал по–английски человек в капюшоне, откладывая палочку Гермионы и делая несколько шагов вперед. — Как долго я ждал этой минуты, Грэйнджер!

Человек поднял руки и скинул широкий низкий капюшон.

Охваченная ужасом и смятением, крепко связанная и лишенная волшебной палочки Гермиона с потрясением узнала в молодом светловолосом мужчине, представшим перед ней, черты Драко Малфоя.

 

Глава X: Драко Люциус Малфой

— ТЫ?! — выдохнула Гермиона, на секунду позабыв обо всем на свете. — Малфой?! Как?! Как ты здесь оказался?!

— О, я давно слежу за тобой, Грэйнджер, — упиваясь каждым словом, протянул молодой человек. — Уже больше двух лет!

Голова пошла кругом. Гермиона попыталась освободиться — безнадежно.

— Зачем?! — сквозь зубы выдавила она, бросая жадный взгляд на свою волшебную палочку.

— Зачем? — расхохотался Малфой. — Да я ненавижу тебя больше всего на свете, мразь!

— Много чести! — сморщилась пленница. — Прямо‑таки и больше всего…

— Не смей ёрничать, Грэйнджер! Ты в моих руках. Ты проиграла.

— Я с тобой вообще не играла, — прошипела Гермиона. Подлец Малфой научился мастерски накладывать магические путы.

— Ошибаешься, — усмехнулся Драко, подходя ближе к ней. — Мы с тобой давно играем в интересную игру. Я — охотник. Терпеливый, хладнокровный охотник. Ты — ничего не подозревающий зверь. Крыса. Я расставляю капканы и сети — ты обходишь их. И мы играем дальше. Но ты не могла уходить от них вечно! — победоносно закончил он. — Теперь ты попалась в капкан, Грэйнджер. Ты — моя добыча. И я сделаю с тобой что захочу!

— Низко летаешь, Малфой: не противно охотиться на крыс? — она говорила со злой насмешкой человека, припертого к стенке. — Да еще по два года за штукой!

— Ничего. Ты редкая тварь.

— Плохой выбор — тварями промышлять! — Если бы только дотянуться до волшебной палочки. Надо попробовать невербальную беспалочковую магию. — Мороки масса, пользы — минимум. А загнанная в угол крыса может за ногу цапнуть — гангрена начнется. И хорошо, если не за горло.

— Не напрягайся, Грэйнджер, — Малфой присел на корточки перед ней. — Ты в этих оковах никакой магии применить не сможешь. Что бледнеешь? Зубы коротки до горла достать?

— Ты — больной! На кой черт я тебе сдалась? Скучно по жизни?

— С тобой не соскучишься, сука! — злобно бросил младший Малфой. — Только начнешь скучать в своем фамильном имении: бац! — Он с силой хлопнул кулаком по ладони. — У нас гости! Грязнокровка Грэйнджер! Соблаговолите покинуть родовое поместье, мистер Малфой–младший. И мистер Малфой уезжает, далеко и надолго. А следом высылают и его мать. И зачем же? — он яростно сверкнул глазами. — Понравилось трахаться с моим отцом, шлюха?!

Малфой размахнулся и ударил женщину по лицу.

— Ненавижу тебя, гадина! ПОНРАВИЛОСЬ?!

— Да, знаешь, неплохо для начала, — прошипела Гермиона, сплевывая кровь и поднимая голову. Прядь волос упала на лицо и лезла теперь в рот. — Только приедается. Чувств мало: только страсть да сноровка.

— Закрой пасть, потаскуха! — Женщина получила удар ногой в бок. — Не доводи меня! Ты мне пока нужна живой, гнида.

— Крыс разводим? — прохрипела Гермиона.

— Истребляем. — Он отошел куда‑то в сторону за ее спиной.

— А что, душка–Люциус тебе на мальчишнике в честь совершеннолетия о своих похождениях рассказал? — спросила Гермиона, тщетно стараясь призвать палочку. Прокля́тые путы блокировали всю магическую силу. Что это за чары?! На саприонию не похоже…

— Я тебе сейчас язык отрежу, — пообещал Малфой. — Реально.

— Не хочу тебя пугать, но ты не задумывался над тем, что станется с твоим бренным тельцем, когда mon Pére до тебя доберется?

— Что, прячемся за спину папочки?

— Это твоя прерогатива, Малфой! Даром, что твой папочка то и дело предпочитает сыночку молоденьких девочек с полезными родителями. Или он и сынишкой не брезгует?

Драко ударил ее сзади так сильно, что, казалось, сознание улетучится безвозвратно. Дыхание сбилось, перед глазами поплыли круги.

— Закрой пасть, Грэйнджер, — прямо в ухо согнувшейся на земле Гермионе прошептал Драко Малфой. — А то, как бы я сам тобой не непобрезговал! Как тебе такая перспектива?

— Т–трахаем крыс на досуге? — с трудом выдавила женщина сквозь стиснутые от боли зубы.

— Не думай, сука, что тебе тут кто‑то поможет, — рассмеялся Малфой за ее спиной, — что стоит тянуть время, и придут долгожданные спасители. Я следил за каждым твоим шагом! Тенью скользил по следам. Мне ведомы каждый вдох, каждое слово! Думаешь, самая умная, да? Считаешь, я не заметил твоего адъютанта на побегушках? Тупая ведьма! Я просто решил, что настало время посмотреть тебе в рожу, Грэйнджер! А не решил бы — ты б годами не смогла найти меня! Всегда есть тупоумные графы, на которых можно свалить подозрения!

— Зачем ты убил Уткиных? — бесстрастно спросила Гермиона. — Захотелось хлеба и зрелищ?

— Тебе захотелось зрелищ показать! — сплюнул Драко. — И хлеба затолкать в глотку. А магглов я прикончил потому, что твой кобель поселился на кладбище. Приставила почетный караул к моему прикрытию, паскуда?! — внезапно расхохотался он. — Только ничего тебе не поможет! И никто тебя не найдет. О непростительных проклятиях в российское Министерство отправлена сова, хотя попытка неплохая. И всё. Тебя долго еще не хватятся, Грэйнджер!

Гермиона почувствовала, как Малфой опустился на корточки позади нее. А потом он грубо схватил ее за волосы, оттягивая к себе голову пленницы.

— Сначала мы с тобой подождем, пока сдохнет твой благоверный, — елейным голосом сказал Драко, и у Гермионы сжалось сердце. — Затем поиграем с твоим ублюдком, — он обхватил ее сзади, скользя рукой от груди к животу, и вдруг с силой впился пальцами в кожу. — Потом я изуродую твою морду. Есть такие чудесные средства, замешанные на слюне оборотней и отваре хлюпнявки, — после ни один целитель латать не возьмется! Искалечу твое тело. А когда мне надоест, — он шептал в самое ее ухо, касаясь кожи губами, — я покончу с собой. — Гермиона вздрогнула от неожиданности. — На твоих глазах. И тогда тому ничтожеству, которое от тебя останется, нельзя будет даже упиться местью. Некого искать. Здорово, правда?

— Ты психопат! — выдохнула женщина. — Себя не жалко?

— Себя пожалей! — Драко выпустил ее и отступил назад.

Ненадолго воцарилось молчание. Он что‑то делал за ее спиной, Гермиона тщетно пыталась развернуться.

— Как ты смог блокировать такую территорию? — наконец спросила она, чтобы прервать молчание. Единственное, что придавало сейчас сил, — бодрящий жар кулона и злость.

Драко Малфой бешено расхохотался.

— Какую? — насмешливо спросил он, показываясь из‑за спины женщины. — Далеко ты проверяла, а, Грэйнджер? Впечатляет? Знаешь, я ведь «блокировал» весь мир! Всю вселенную!

— Ты полоумный, Малфой! — холодно бросила пленница.

— Я — гениален! — расхохотался маг. — Слыхала про «браслетики для молодых барышень», а?

Гермиона застонала. О да, черт возьми, она читала об этом! Как просто, как всё дьявольски просто и как глупо…

В аристократических семьях с консервативными взглядами и строгими правилами издавна использовали эту занимательную магию. Родители молодых девиц–волшебниц, опасаясь за нравственность своих чад, с вхождением дочерей в «опасный» возраст особым образом зачаровывали браслеты или шейные украшения для молодой девицы. Во–первых, накладывалось заклинание, которое не позволяло барышне самостоятельно снять безделушку. Основные же чары действовали следующим образом: магия лишала обладательницу «браслетика» возможности трансгрессировать, использовать порталы или перемещаться каким‑либо иным способом, основанным на исчезновении молекул тела в одном месте и формировании того же тела из иных молекул в другом. Это распространялось не только на одушевленные предметы, но и на все другие объекты в пределах действия чар. Таким образом, блокировалась и так называемая почтовая магия, позволяющая отправлять письма или другие вещи на далекие расстояния по тому же принципу. Обычно, чары этих «браслетиков» действовали на радиус, охватывающий пространство девичьей спальни. Обезопасив дочь таким украшением, родители могли не волноваться, что их юная кокетка будет по ночам убегать на свидания или вести магическую переписку с лицами противоположного пола.

Использовавшиеся чары довольно сложны, обыкновенно «специалистами» по их наложению бывали престарелые, умудренные опытом grands‑mères. Или же родители обращались к посторонним сведущим ведуньям для того, чтобы зачаровать «браслетик» для юной девицы.

Такие меры предосторожности не были излишни и широко использовались в аристократических семьях волшебников. Иногда они находят применение и сейчас. Учитывая, что чары лишают возможности перемещаться молекулопересобирательным способом всё в радиусе своего действия, объяснялась и неспособность трансгрессировать в ее присутствии брата Гавриила. Достаточно было зачаровать по типу «браслетиков» любую часть одежды у нее и у Генри — и оба попадали в ловушку, раскрыть секрет которой едва ли смогли бы догадаться.

— Что именно? — закрыв глаза, спросила Гермиона. Узнав разгадку, она вдруг почувствовала себя жалкой и опустошенной.

— Кольца, Грэйнджер, — торжествующе сказал Драко, — обручальные кольца. Символично, не правда ли?

— Да ты, брат, романтик! — съязвила пленница, открывая глаза.

— То ли еще будет! — хмыкнул Малфой самодовольно. — Каково осознавать себя идиоткой? Попавшей в элементарную западню? Великая Темная волшебница! Ха! Ты всего лишь грязнокровка, Грэйнджер! Это не генеалогия, это состояние души. Тебя воспитали грязнокровкой! И переделывать взялись слишком поздно. Ты никогда не сможешь стать чистокровной ведьмой. Даже если вызубришь все книжки по истории магии. Но тебе уже не сделать и этого, — он зловеще улыбнулся. — У меня были обширные планы касательно тебя, Грэйнджер. Мы могли бы играть с тобой еще много лет, и, может быть, ты бы долго еще не узнала, кто злой гений всех твоих несчастий. Но ты решила ускорить всё своим приходом. Что же. Видеть тебя сейчас у своих ног и осознавать свою власть — это, поверь, стоит тех лет жизни, которые я теряю. О, мы долго будем играть с тобой перед тем, как я уйду. Так долго, что я удовлетворю сполна все желания своей жизни, раз уж для полноты эффекта мне придется с ней расстаться.

— Ты — псих!

— О, быть может, — он широко улыбнулся. — Тем хуже для тебя. Сначала я думал просто убить тебя, Грэйнджер. Убить так, что никто и никогда не вышел бы на мой след. Я околдовал магглов. Далеко отсюда, ничем не обеспокоив российского Министерства. Но ни первая, ни второй не справились, хвала Моргане! Я был глуп. Я признаю, что был глуп, Грэйнджер. Твоя смерть — зачем мне она? Нет, гадюка, не смерти я тебе желаю! Ты будешь страдать. Так, как страдает моя мать по твоей милости; в сто, в миллион раз больше! — глаза Малфоя пылали.

У Гермионы пересохло во рту. Что же делать? Неужели всё кончится так? Погибнуть от руки — кого? Драко Малфоя?! Мрачная шутка. Парадоксальная.

Химерова кладка, глупый, невероятный кошмар! Дурацкий сон! Женщина отчаянно замотала головой, отгоняя наваждение. Это не может происходить на самом деле, так не бывает. Не Драко Малфой. Какая страшная ирония…

— Сейчас мы поиграем с тобой, Грэйнджер, — промурлыкал тем временем маг, отворачиваясь от нее и подходя к столу в дальнем углу пещерной комнатки: там высилось огромное множество флакончиков и бутылей. — А то мы что‑то заболтались. С чего бы начать? — он театрально задумался, замирая спиной к своей пленнице. — Пожалуй, нам сначала стоит остаться наедине. Так, где же оно?.. Ах, вот же!

Сидящая на полу Гермиона внезапно почувствовала, как что‑то ледяное ударило ее в спину чуть ниже лопаток: будто настоящая льдина пронзила тело. От неожиданности она громко охнула.

— Не переживай, Грэйнджер, — довольно прокомментировал ее несдержанность Драко Малфой, — я пока только начинаю играть с тобой. — Он поднял на свет две мензурки и картинно встряхнул одну из них, всё еще не поворачиваясь к женщине. — Вот, замечательная игрушка. Эта жидкость досталась мне недешево! — Драко взял со стола бокал и повертел на свету. — Восхитительный эликсир. Когда ты его выпьешь, раствор сожжет в тебе плод, твоего ублюдка. — Волшебник вытащил пробку и стал неторопливо, по ободку лить в бокал синеватую жидкость. — Медленно…

Глыба льда, пронзившая насквозь тело Гермионы, отступила и вместе с ней опали магические путы. Женщина оглянулась. За ее спиной стоял граф Серж. Он с нарочитой галантностью, но абсолютно бесшумно поклонился и знаком показал, что не может подать руки. Женщина кивнула, и невольная усмешка искривила ее губы. Стараясь не шуметь, она поднялась на ноги.

— Ты сможешь почувствовать всю многосложность действия этого настоя, — продолжал Малфой философским тоном. — Ты же любишь учиться, Грэйнджер? Это — неоценимый опыт. Сейчас я расскажу тебе. Сначала жидкость обожжет изнутри — но это вовсе не опасно. Она пройдет ниже, сквозь плоть, прямо в матку. Там она закипит. Ты почувствуешь это, не переживай.

Гермиона протянула руку и поманила пальцами свою палочку: медленно и бесшумно спорхнула та с полки, куда Малфой сунул ее, и грациозно влетела прямо в руку хозяйки.

— Теперь немного вина в наш коктейль, — продолжал ее мучитель, поднимая графин. Его движения были нарочито неторопливыми и размеренными: будь пленница в прежнем положении, это произвело бы надлежащий эффект. — Итак, — продолжал маг, — эта чудесная жидкость вскипит и начнет разъедать твоего ублюдка, как кислота. Очень медленно. Она будет разъедать его заживо прямо в тебе, ты всем своим мерзостным нутром прочувствуешь каждую тонкую деталь этого уникального действа.

— Ты переборщил с антуражем, Малфой, — негромко сказала Гермиона.

Ее мучитель усмехнулся — она видела, как дрогнули его плечи.

— Посмотрим, как ты запоешь через пять минут, — промурлыкал он.

— Через пять минут тебе будут петь ангелы, — пообещала женщина, поднимая палочку, — провожая в ад!

Драко запоздало обернулся и вздрогнул, выронив бокал. Хрусталь разбился о каменный пол, и разлитое зелье хищно зашипело, пузырясь на осколках ядовито–синей пеной. С полминуты Драко и Гермиона смотрели друг другу в глаза. Она с насмешкой, он со смесью паники и ненависти. Из‑за ее же обручального кольца «охотник» теперь не мог трансгрессировать от обретшей свободу жертвы.

— Авада, — медленно, смакуя каждый слог, произнесла Гермиона, не спуская с него глаз, и губы ее расползлись в плотоядной улыбке, — Кедавра.

Ей показалось, что всё кругом замедлилось на доли секунды, и погрязло в неестественной тишине. Зеленый свет проклятья почудился не таким ярким, его волна, ударившая в грудь младшего Малфоя, — не такой быстрой. В ушах кто‑то эхом повторял страшные слова.

Драко Малфой покачнулся, схватил ртом воздух, но, так и не сказав ничего, рухнул прямо на осколки хрусталя, в шипящую сапфировую пену. Гермиона опустила палочку. Наваждение спало.

— Мразь!

Она продолжала стоять, глядя на ненавистное тело.

— Старый знакомый? — прозвучал за ее спиной спокойный голос графа.

— Учились вместе, — в тон ему ответила Гермиона, поворачиваясь и стаскивая с пальца подернувшееся черной дымкой обручальное кольцо. — Благодарю вас, Ваше Сиятельство. Вы, кажется, спасли мою жизнь.

— Не стоит благодарности, миледи, — опять поклонился ей призрак, бросив быстрый, едва уловимый взгляд куда‑то вверх. — Я джентльмен и дворянин, пускай и убийца, — продолжал он, — не мог же я оставить в беде благородную даму?

— Я не забуду этого, — пообещала Гермиона. Кольцо в ее руках полностью скрыл черный туман, и оно исчезло. — Сейчас нужно спешить — мои дела еще не закончены. Необходимо как можно скорее доставить лорда Генри в больницу святого Мунго, в Лондон. — Ей показалось, что на короткий миг в глазах графа тенью промелькнули горечь и сочувствие. — Но я скоро вернусь, — продолжала Гермиона. — Поверьте, Ваше Сиятельство, я умею быть благодарной.

— Признателен вам, миледи, — смиренно произнес призрак.

— Что вы. Пустяки, по сравнению с тем, что вы сделали для меня.

Она протянула ему руку, и трансгрессировала только после того, как холодные пальцы и губы графа обожгли ее кожу огнем.

 

Эпилог

Гермиона трансгрессировала прямо в центр спальни, где лежал ее муж. Находившиеся в комнате магглы вжались в стены, кто‑то вскрикнул — женщина не слушала, она метнулась к кровати супруга и, встав на колени, сжала его холодные руки.

— Генри! Генри, очнись! Ты слышишь меня? Это был Малфой, Драко Малфой! Он мертв! — она осветила обручальное кольцо заклинанием и с трудом стащила с бездвижных, ледяных пальцев золотой ободок. — Больше не действуют чары, которые держали нас тут! Генри! — Женщина подалась вперед, выпуская руки супруга и легонько сотрясая его за плечи. — Генри! Ну же, давай! Открой глаза, осталось немножко! Я перенесу тебя в больницу святого Мунго. Давай, на счет «три». В холл приемного отделения. Ты слышишь, Генри? Генри!

Но он молчал и не шевелился, когда женщина встряхивала его. Голова безвольно откинулась назад.

— Генри! — умоляюще прошептала Гермиона. — Милый, ты слышишь меня?

— Миссис Саузвильт, — сквозь заволакивающую пелену услышала она голос монаха у себя за спиной, — лорд Генри умер полчаса назад. Мне очень жаль.

— НЕТ!!! — заорала Гермиона, в ужасе мотая головой. — Это ложь!!! Этого не может быть! Генри! — она продолжала трясти безжизненное тело с фанатичным блеском в слезящихся глазах. — Генри! Очнись! Пожалуйста, всего только пять минут! Еще всего пять минут! Всё будет хорошо! Генри, Генри! Не–е-ет! НЕ–Е-Е–ЕТ!!!

Вокруг что‑то говорили тихими голосами. Кажется, магглов предупредили и что‑то объяснили им. Кажется, все в этой комнате сочувствовали ее утрате, кажется, ее понимали. Но ей было плевать на всё это. Для нее сейчас в целом мире была только она сама — и страшная правда, в которую женщина отказывалась поверить.

Кто‑то взял ее за плечо, но она вырвалась, кто‑то предлагал воды, но она отмахнулась. Ужас начинал сменяться бессильной яростью.

Сквозь стену в комнату просочился граф Серж. Гермиона всё еще трясла тело супруга, не замечая ничего вокруг, отторгая очевидное всеми силами, которые у нее еще оставались.

— Генри! — сотрясаясь от рыданий, простонала она. — НЕТ!!!

Страшная судорога в животе заставила Гермиону выпустить тело и скорчиться, сгибаясь пополам. С губ сорвался вопль боли. От впившихся в пол, на который она упала, пальцев заклубился в воздухе черный, густой туман.

— Успокойся, ведьма! — резко сказал граф. — И побереги своего ребенка. Это единственное, что ты можешь сделать сейчас.

— НЕПРАВДА!!! — взвыла Гермиона, поднимая взгляд горящих, пламенных глаз. — НЕТ! Ненавижу… Всех! НЕНАВИЖУ!!!

— Ненависть — очень хорошее чувство, — хладнокровно продолжал призрак. — Могучее. Тем более для тебя. Но не трать последние силы. Тело твоего обидчика разорвали голодные волки, тебе некого больше ненавидеть. Но еще есть, кого беречь.

Гермиона подняла на него взгляд мутных глаз и с трудом, хватаясь за край кровати, встала на ноги.

— О, ЗАЧЕМ, ЗАЧЕМ, ЗАЧЕМ?! — вдруг прокричала она, обводя притихших окружающих бешеным, диким взглядом. — ЗАЧЕМ Я УБИЛА ЕГО, — крик сорвался в стон, и Гермиона без сил опустилась на колени, — так быстро?..