Предисловие читателю, который читает предисловия

Объявляю вам, друг мой, – ибо, кто бы вы ни были, я даю вам это имя, а в моих устах оно, будьте уверены, звучит искреннее и бескорыстнее, чем в любых других, – объявляю вам, что для меня нет большей радости, чем читать, слушать или рассказывать самому фантастические истории, – не считая, конечно, радости, которую я чувствую, доставляя удовольствие вам.

Поэтому меня весьма опечалило открытие, сделанное мною уже давно, – заключается оно в том, что фантастическая история теряет большую часть своего очарования, если она, подобно фейерверку, на мгновение поражает ум слушателя, не оставляя, однако ж, ни малейшего следа в его сердце. Мне же казалось, что фантастическая история призвана воздействовать преимущественно на душу, и, поскольку идея эта приобрела надо мной такую власть, какой за всю мою жизнь не имела, пожалуй, никакая другая идея, она не могла не заставить меня совершить глупость, ибо, если я принимаюсь рассуждать, дело неминуемо кончается глупостями.

Та глупость, о которой я веду речь на сей раз, именуется «Фея Хлебных Крошек».

Теперь я должен объяснить вам, отчего я называю «Фею Хлебных Крошек» глупостью, и таким образом избавить вас от трех весьма неприятных обязанностей: обязанности самому объяснить это мне после того, как вы ее прочтете, обязанности искать причины вашего дурного настроения в газетной рецензии и, наконец, обязанности перелистать книгу прежде, чем, к моей и вашей чести, вы, не посягнув острым деревянным ножом на девственную чистоту ее полей, швырнете ее в кучу мусора, где уже валяется «Богемский король».

Заметьте, однако, что я советую вам вообще не начинать чтения – а это далеко не то же самое, что бросать его на середине: дойти даже до середины было бы излишней роскошью для всякого, кого злая судьбина не обрекла, подобно мне, на такое невыносимое занятие, как чтение версток, или на занятие еще более невыносимое – я разумею критический разбор романов!

Теперь читайте! и сжальтесь надо мной – просьба не совсем обычная для предисловия.

Я не раз говорил, что ненавижу правду в искусстве, и убежден, что этого убеждения мне не переменить; однако я никогда не судил так же сурово о правдоподобном и возможном, которые кажутся мне совершенно необходимыми для всех созданий ума человеческого. Я согласен удивляться; для меня нет ничего приятнее, чем удивляться, и я охотно верю даже тому, что кажется мне совершенно удивительным, но не хочу, чтобы кто-то смеялся над моей доверчивостью, ибо тогда в ход вступает мое тщеславие, а тщеславие, между нами говоря, – самый строгий из критиков. Ни на мгновение, клянусь Гомером, не случалось мне усомниться в ужасной реальности его Полифема, вечного прообраза всех людоедов; я охотно допускаю существование Эзопова волка-доктринера, который в те времена, когда животные обладали даром речи – каковой дар они утратили вместе с правом быть избранными, – превосходил, во всяком случае в дипломатическом простодушии, самых тонких из наших нынешних политиков. Г-н Дасье и добряк Лафонтен верили во все это так же свято, как и я, а относиться к историческим гипотезам с большей придирчивостью, нежели эти двое, у меня нет ровно никаких оснований. Но если мне рассказывают о событии сравнительно недавнем и если за блистательными теориями художника, поэта или философа я различаю насмешку, моему воображению прежде представляется, что все, о чем мне рассказывают, есть плод воображения других людей, и, сам того не желая, я начинаю противиться обольщениям моего легковерия. С этой минуты радости моей приходит конец, и я становлюсь тем, кем, возможно, вы уже стали по отношению ко мне, – читателем недоверчивым, угрюмым и недоброжелательным; меж тем я убежден, что смысл чтения в том, чтобы доставлять читателям радость, а вовсе не в том, чтобы их учить или перевоспитывать. Судите сами.

Позвольте, друг мой, пояснить вам эту мысль на примере. Мне шел двадцать пятый год; я беззаботно коротал дни среди романов и бабочек, любви и поэзии в бедной и прекрасной деревушке Кентиньи, затерянной в горах Юра, – приюте, которого мне не следовало бы покидать; редкий вечер проводил я без того, чтобы не насладиться обществом местного патриарха, доброго и почтенного девяностолетнего старца, которого звали Жозеф Пуассон. Да хранит Господь эту прекрасную душу! С сыновним почтением пожав ему руку, я усаживался подле очага на ветхий сундук, стоявший напротив большого соломенного кресла; по обычаю этих краев я снимал деревянные башмаки и грел ноги у ясного огня, мерцавшего в камине, где среди сосновых дров потрескивала добрая охапка можжевельника. Я пересказывал хозяину дома события последнего месяца, о которых узнал из письма друга или от какого-нибудь ярмарочного торговца, а он в ответ сообщал мне в манере, притягательности которой я и не думал сопротивляться, последние известия с шабаша ведьм, которые всегда узнавал первым, хотя, разумеется, не был посвящен в преступные дела колдуний. Я до сих пор не знаю, по какой причине небеса наградили его столь удивительным даром, но он был в курсе мельчайших происшествий колдовского мира, и я от всей души заверяю вас, что мне ни разу не случалось сомневаться в точности его рассказов. Жозеф Пуассон верил в то, о чем говорил, и его вера становилась моей, ибо Жозеф Пуассон был неспособен лгать.

Сельские бдения у превосходного старца прославились в округе. Даже деревенские грамотеи не гнушались посещать его хижину. Мне довелось видеть там мэра с женой и девятью хорошенькими дочками, сборщика налогов, ветеринара – истинного философа – и местного викария, который был весьма достойным священником. Довольно скоро все последовали примеру Жозефа Пуассона и принялись наперебой потчевать друг друга историями в избранном нами роде, так что через несколько недель среди гостей не осталось никого, кто не рассказал бы о каком-нибудь чудесном происшествии – от горестной судьбы владелицы соседнего замка, которая еще совсем недавно оборачивалась волчицей и пожирала детей дровосеков, до проделок самого крошечного домового, какой когда-либо показывал свою удаль ни в чем не повинным хозяевам дома; однако постепенно впечатления мои начали ослабевать или, точнее, изменили свою природу. Чем меньше верил в рассказываемую им историю сам рассказчик, тем меньше верили ему слушатели, так что в конце концов, насколько я помню, мы стали придавать фантастическим легендам и поверьям не больше значения, чем придал бы лично я какой-нибудь прекрасной нравоучительной повести г-на де Мармонтеля.

Вывод – если он справедлив – напрашивается сам собой. Если ты хочешь заинтересовать людей фантастической историей, ты должен сделать так, чтобы они тебе поверили, а для этого ты непременно должен верить в нее сам. Выполни это условие – и ты сможешь смело идти вперед и говорить что угодно.

Отсюда я заключил – и эта мысль, хороша она или дурна, принадлежит мне и достойна того, чтобы я, за неимением патента на изобретение, объявил о своем праве собственности в предисловии, – итак, я заключил, что в эпоху безверия рассказчиком настоящей фантастической истории не может быть никто, кроме безумца, при условии, конечно, что он будет избран из числа безумцев изобретательных и призванных творить добро, но увлеченных каким-либо странным романом, хитросплетения которого поглотили все способности их воображения и ума. Мне захотелось, чтобы посредником между этим безумцем и публикой стал другой, менее удачливый безумец, человек чувствительный и печальный, который не лишен ни остроумия, ни гения, но, на собственном горьком опыте узнав, что такое суетность мира, постепенно проникся отвращением к жизни положительной и, утратив одни иллюзии, охотно утешается другими, рожденными воображением; человек, представляющий собою нечто среднее между мудрецом и умалишенным, превосходящий второго в способности мыслить, а первого – в способности чувствовать; существо бездеятельное и бесполезное, но поэтическое, могущественное и страстное во всех проявлениях мысли, не касающихся жизни общественной; избранник приводы либо ее пасынок, живущий, подобно вам и мне, выдумками, прихотями, фантазиями и любовью в чистейших сферах духа и радующийся возможности сорвать на этих неведомых полях странные цветы, благоухания которых никогда не знала наша земля. Мне казалось, что присутствие этих двух рассказчиков сообщит фантастической истории необходимое правдоподобие… – правдоподобие фантастической истории.

Однако я заблуждался – о чем, друг мой, и сообщит вам газетная рецензия. Безумец интересен только своим несчастьем, да и то недолго. Шекспир, Ричардсон и Гёте отвели ему всего по одной сцене или главе, и были правы. Если история его длинна и дурно написана, она навевает почти такую же скуку, как и история человека разумного, которая, как вы знаете, является самой скучной вещью в мире, и, если бы мне пришлось вновь взяться за фантастическую историю, я написал бы ее иначе. Я адресовал бы ее только людям, наделенным бесценной способностью верить, почтенным крестьянам из моей деревни, милым и послушным детям, не вкусившим от щедрот взаимного обучения, и поэтам с умом и сердцем, – тем поэтам, что не входят в число членов Французской академии.

Впрочем, есть одна вещь, о которой газетная рецензия вам не расскажет: дело в том, что я не стал бы писать эту книгу, если бы видел в ней только волшебную сказку; по привычке, присущей нашему брату-сочинителю, я постепенно расширил свой первоначальный замысел и обратился к возвышенным тайнам психологии, в которые можно проникнуть без труда, если, конечно, подобрать к ним ключ. Я постарался рассказать – в надежде, что рассказ мой, несмотря на отсутствие объяснений, заинтересует и физиологов, и философов, – о влиянии, какое оказывают сновидения на жизнь одинокого человека, а также о некоторых мономаниях, кажущихся нам весьма необычными, но, однако ж, не представляющих никакой загадки для высших сфер (я не имею в виду ни Академию наук, ни Медицинскую академию).

Газетная рецензия расскажет о другом – о том, что стиль «Феи Хлебных Крошек» весьма зауряден; я же со своей стороны добавлю, что хотел бы сделать его еще зауряднее, и непременно так бы и поступил, если бы раньше догадался о достоинствах простоты и о прелести естественности и если бы меня учили лучше и не показывали бы мне иных образцов чувствительности и правдивости, кроме «Исторического катехизиса» г-на Флери и «Сказок» г-на Галлана; впрочем, если бы писать мог лишь тот, кто достиг подобного уровня совершенства, писательство сделалось бы, как прежде, искусством возвышенным, а типографщики остались бы без работы.

Но газетная рецензия не расскажет о том, что я избрал эту манеру нарочно, желая хоть на несколько месяцев опередить неизбежное наступление эпохи, когда в литературе самой большой редкостью станет все заурядное, самой великой неожиданностью – все простое, а самой свежей новостью – все старинное.

А вот о чем газетная рецензия расскажет: о том, что «Фея Хлебных Крошек» напоминает по содержанию, а в некотором отношении и по форме восхитительную болтовню, подражание которой обрекает автора на вечные насмешки и о которой я думал, сочиняя свою повесть, в тысячу раз меньше, чем о «Рике с хохолком» или о «Спящей красавице»; однако, если бы после четырех или пяти тысяч лет существования письменной литературы кому-либо взбрела в голову странная мысль предписать автору быть ни на кого не похожим, авторы в конце концов стали бы походить только на тех из своих предшественников, кто писал хуже других, а тому, кого глупая страсть или досадная необходимость заставляют писать постоянно, нетрудно впасть в эту крайность и без подобных предписаний.

Если же вас все-таки тревожит вопрос о том, насколько оригинально мое детище, я избавлю вас, мой добродушный друг, от этих страхов, чистосердечно признавшись вам, что источник рассказанной мною истории где-нибудь непременно существует. Вы спросите меня о «Фее Уржеле» – что же, я назову вам, если потребуется, и ее источник, а также источник того фаблио, которым воспользовался ее автор, и так дойду до царя Соломона, признававшего в мудрости своей, что под солнцем не бывает ничего нового.

А ведь Соломон жил за много веков до того, как люди начали сочинять романы, и был совершенно не создан для подобного занятия: возможно, именно по этой причине его и прозвали МУДРЫМ.

 

Глава первая,

являющаяся чем-то вроде введения

– Нет! клянусь честью, – воскликнул я, отшвырнув на двадцать шагов злополучный том…

А ведь то был Тит Ливии в издании Эльзевиров и в переплете Падлу.

– Нет! я не стану больше растрачивать ум и память на этот отвратительный вздор!.. Нет, – продолжал я, для пущей твердости уперевшись домашними туфлями в каминную решетку, – никто не сможет сказать, что разумный человек, перед которым открывались дали фантазии и чувства, состарился, читая россказни этого падуанского вестовщика, этого легковерного и болтливого обманщика!..

О фантазия!.. – продолжал я страстно. – Мать радостных выдумок, духов и фей! ты, обольщающая нас блестящими вымыслами; ты, ступающая легкой ногой на зубцы старых крепостных стен; ты, в окружении иллюзий устремляющаяся при свете луны в бескрайние дали неизведанного; ты, походя дарующая столько сладостных грез деревенским жителям, бодрствующим долгими вечерами, и посылающая прелестные видения к изголовью невинных юных дев!..

Тут я остановился, ибо монолог мой грозил затянуться.

– Положительная история! – воскликнул я серьезным тоном. – Выражение, выдающее слепоту и пристрастность, роман, освященный победившей партией, классический вымысел, сделавшийся всем настолько безразличен, что никто не берет на себя труд его опровергнуть!..

Кто убедит меня сегодня, что в Мезере – возьмем для примера хотя бы его – больше правды, чем в простодушных вымыслах добряка Перро, а «Византийская история» достовернее «Тысячи и одной ночи»?

Хотел бы я знать, – добавил я, положив ногу на ногу, дабы заявить мой сакраментальный протест по всей форме, – хотел бы я знать, есть ли на свете что-либо более вероятное, чем странствования святого Дома из Лоретто или приключения воздушного путешественника [58]Имеется в виду одноименный роман Марка Антуана Леграна (1673–1728), вышедший в 1715 г. и переизданный затем в 1788 г. в серии «Вымышленные путешествия» (т.23).
!.. А если большинство людей свято верят в то, что Валаамова ослица и Магометов голубь разговаривали, какие основания имеете вы, господа, сомневаться в ораторских талантах Кота в сапогах?…

Ведь летописец подвигов Кота в сапогах был, по всеобщему признанию, человек почтенный, набожный, честный, пользовавшийся всеобщим уважением. Предания, на которые он опирался, ни разу не подверглись сомнению в тот недоверчивый век, когда он жил; суровый Фрере и скептический Буланже, наперебой нападавшие на все, что было свято для других людей, пощадили его в самых дерзких своих диатрибах; даже дети, не умеющие читать, то и дело рассказывают друг другу о коте из благородной семьи, который носил сапоги, как жандарм, и разглагольствовал, как адвокат, если же древний род маркиза де Карабаса не значится в наших родословных книгах – в чем я, впрочем, не убежден, – это отнюдь не свидетельствует о том, что его никогда не существовало: ведь вымирание славных семейств в эпохи войн и революций – вещь самая обычная…

Да будут прокляты история и историки!.. призываю Урганду в свидетели, что я нахожу в тысячу раз более правдопобными иллюзии лунатиков!..

– Лунатиков! – перебил меня Даниэль Камерон, о котором я совершенно забыл, а он меж тем с видом терпеливым и почтительным стоял за моим креслом, ожидая момента, когда можно будет подать мне редингот. – Лунатиков, сударь? Для них есть в Глазго превосходная лечебница.

– Я слышал об этом, – обернулся я к своему камердинеру-шотландцу. – И что они за люди?

– Не смею ничего утверждать, сударь, – отвечал Даниэль, потупившись со смущением, в котором, однако, можно было различить некое тайное лукавство. – Думается мне, что лунатики – это люди, которые так мало смыслят в наших земных делах, как если бы они свалились с луны, и, напротив, все время толкуют о таких вещах, какие не могли произойти нигде, кроме луны.

– Мысль твоя, Даниэль, тонкая и даже глубокая. В самом деле, природа, методически умножая бесчисленные разновидности своих созданий, никогда не оставляет пустот. Так, цепкий лишайник, растущий на скале, есть связующее звено между минералом и растением; полип с его ветвистыми вегетативными «руками», размножающийся почкованием, есть связующее звено между растением и животным; обезьяны-орангутаны, которые могли бы стать восприимчивы к воспитанию, а где-то, возможно, уже являются таковыми, суть связующее звено между четвероногими и человеком. На человеке прекращается наша классификация созданий природы, но отнюдь не действие принципа, созидающего живые существа и миры. Итак, не только возможно, но даже очевидно… больше того, я не побоюсь сказать, что, если бы дело обстояло иначе, всей мировой гармонии пришел бы конец! – несомненно, что лестница живых существ непрерывна во всем нашем вихре снизу доверху, а равно и во всех других вихрях, вплоть до тех непостижимых пределов пространства, где пребывает существо без начала и конца, являющееся неисчерпаемым источником всех жизней и беспрестанно призывающее их к себе.

А поскольку микрокосм, или малый мир, есть уменьшенный видимый образ макрокосма, или большого мира, о котором мы не можем судить из-за его огромности, эта идея станет тебе более понятной, если она тебе вообще понятна, после того как я прибегну к сравнению; ибо Господь или та неведомая сила, что занимает место этой глубокой и неуловимой абстракции… – я прошу тебя следить за моей мыслью как можно более внимательно! – Господь, говорю я, благоволил запечатлеть так, чтобы он был внятен нашим чувствам, несовершенный образ этого бесконечного цикла производства, поглощения, очищении и воспроизводства, который берет в Нем, Господе, свое начало и вечно возвращается к Нему же, – и запечатлел его в Океане, который впитывает воды бесчисленных рек, очищает их и вновь дает жизнь рекам, из него вытекающим, – впрочем, сходство это так очевидно, что я не считаю себя обязанным останавливаться на нем более подробно.

– Но при чем тут лунатики, сударь? – осведомился Даниэль, аккуратно опуская мой редингот на спинку стула…

– Дойдем и до них, Даниэль. Лунатики, о которых ты толкуешь, занимают, по моему убеждению, самую высокую ступень лестницы, отделяющей нашу планету от ее спутника, а поскольку, в силу занимаемого ими положения, они неизбежно сообщаются с миром, нам неизвестным, нет ничего удивительного в том, что мы их не понимаем, делать же из этого вывод, будто их идеи лишены смысла и ясности, абсурдно, ибо идеи эти принадлежат сфере ощущений и рассуждений, решительно чуждой нашему воспитанию и нашим привычкам. Случалось ли тебе, Даниэль, видеть диких эскимосов?

– На корабле капитана Парри их было двое.

– Говорил ты с ними?

– Как же мог я с ними говорить, если я не знаю их языка?

– А если бы ты внезапно начал понимать все языки – по наитию, как Адам, или по воле Духа Святого, как апостолы, или по причине какого-либо иного морального феномена, как член Академии надписей и изящной словесности, что бы ты сказал этим эскимосам?

– Что бы я мог им сказать, если между мною и эскимосами нет ничего общего?

– Отлично сказано. Мне осталось задать тебе самый последний вопрос. Веришь ли ты, что эти эскимосы способны мыслить и рассуждать?

– Я верю в это так же свято, как в то, что вот это – щетка для платья, а вот это – ваш редингот, который я только что повесил на спинку стула.

– В таком случае, – вскричал я, хлопнув в ладоши, – если ты веришь в то, что эскимосы мыслят и рассуждают, хотя ты их и не понимаешь, что ты мне скажешь о лунатиках?

– Я скажу, – отвечал Даниэль, не дрогнув, – что лечебница для лунатиков в Глазго – без сомнения, наилучшая в Шотландии, а следовательно, и во всем мире.

Не знаю, случалось ли вам, читатель, испытывать когда-либо разочарование более жестокое, чем то, какое испытал мой друг бакалавр Бормоталло де лас Бормоталлас, который ночь напролет под проливным дождем играл на мандолине и распевал кантаты под окном красавицы, роскошно одетой по последней французской моде, – она даже не шевельнулась!.. – и лишь на рассвете заметил, что то был манекен, который Педрилла выписала из Парижа для своей модной лавки.

Нечто подобное испытал я, когда услышал ответ Даниэля, из которого неопровержимо следовало, что мои философические выводы оказались для него не более и не менее понятными, чем язык эскимосов капитана Парри.

Впрочем, я утешился, отыскав в происшедшем неотразимый аргумент в пользу моей теории касательно лунатиков. А вы ведь знаете по собственному опыту, что ничто так скоро не приводит нас в благодушное настроение, как довольство самим собой.

«Какая разница, где я буду жить, – подумал я, – если мне удастся унести с собою сладостные мысли и любезные фантазии, поддерживающие в моем восхитительно устроенном организме то гибкое равновесие источников жизни, ту постоянную температуру крови, ту нерушимую гармонию деяний и отправлений, какую в обиходе именуют здоровьем».

Вслух же я произнес:

– Даниэль, дитя мое, ты родился в Глазго?…

– На улице Кэнонгейт, сударь, поблизости от дома судебного исполнителя Джервиса…

– Тебя, должно быть, ждут в Глазго юная возлюбленная в красной или черной накидке, чьи ноги белее алебастра, а взор живее и смелее, чем у сокола, друзья детства, родители, старушка-мать…

Даниэль отрицательно покачал головой, но я не стал обращать на это внимание.

– Ты помнишь игры на берегу Клайда, зеленые склоны, звонкий стук молотков на Хай-стрит и серьезную торжественность старой церкви! Послушай, Даниэль, мы поедем в Глазго, и я увижу твоих лунатиков…

– Мы поедем в Глазго! – в восторге вскричал Даниэль.

– Мы выедем в шесть вечера, – сказал я, заводя часы. – Поскольку мы живем в совершенно свободной стране, я предпочитаю всегда иметь при себе паспорт и разрешение на проезд, так что недостает нам только лошадей. А поскольку дорога мне совершенно незнакома, не премини известить кучера, что остановлюсь я не раньше чем на 55"5Г северной широты.

Даниэль вышел.

Десять дней спустя я уже входил в гостиницу «Оленья голова», которая почти ни в чем не уступает «Звезде».

 

Глава вторая,

которая является продолжением первой и в которой мы встречаем самого рассудительного героя этой истории в лечебнице для умалишенных

Лечебницу для лунатиков я посетил в день святого Михаила, в пору, когда в Шотландии время от восхода солнца до его заката делается совсем коротким; зная, что при лечебнице имеется ботанический сад, богатый редкими и прекрасными растениями, я вышел из дому спозаранку. В десять утра я был уже в лечебнице; утро, пасмурное, но спокойное, предвещало тихий вечер. Я не стал обращать внимание на те печальные извращения человеческой природы, что обычно привлекают зевак к решеткам, за которыми содержатся умалишенные. Я искал не больного безумца, вызывающего страх или брезгливость, но безумца изобретательного и почти свободного, который блуждает по аллеям, провожаемый взглядами внимательными и сочувствующими, не вызывая ни в ком подозрений и не нуждаясь в том, чтобы его усмиряли силой. Я и сам шел куда глаза глядят по тропинкам ботанического сада, уподобляясь добровольному лунатику, ищущему расположения себе подобных. Вскоре я заметил, что обитатели лечебницы сторонятся меня с печальным достоинством, какое сообщают им пережитые несчастья, а быть может, и инстинктивное сознание собственного морального превосходства, вознаграждающего этих страдальцев за то филантропическое рабство, на которое обрекает их наш высокий разум. Я почтительно удалился от этих отшельников, судящих о человеке общественном куда более здраво, чем мы, и более чем справедливо видящих в нем источник тревог и страха.

«Увы! – думал я с глубокой горечью. – Вот плоды нашей тщеславной и лживой цивилизации!.. Мои земные братья отворачиваются от меня потому, что я одет в это роковое платье богача, выдающее во мне их врага!.. Мне, бегущему от мира, как они бегут от меня, остается лишь общение с этим созданием, живым и чувствительным, но бездумным и бесстрастным, созданием, не способным ответить мне взаимностью!..»

Говоря себе эти слова, я устремил взор на большую четырехугольную грядку, засеянную мандрагорой; почти все растения были вырваны с корнем и валялись тут же на земле, увядшие и безжизненные, ибо никто не потрудился их собрать. Сомневаюсь, что в мире нашлось бы еще одно место, где можно было бы увидеть столько мандрагор сразу.

Вспомнив внезапно, что это растение – сильнодействующий наркотик, способный заглушить боль тех несчастных, что влачат жалкое существование в стенах лечебницы, я сорвал одну мандрагору с еще не сжатой части грядки и, приглядевшись к ней поближе, воскликнул: «Скажи мне, могущественная дщерь семейства пасленовых, чудесная сестра белладонны, скажи мне, по какому исключительному праву восполняешь ты недостаток нравственного воспитания и политической философии народов, даруя страждущим душам сладостное забытье, в какое обычно погружает нас сон, и нечувствительность к боли, какая, кажется, ждет нас только за гробом?…»

– Она вам ответила?… – спросил у меня, поднимаясь с земли, некий юноша. – Говорила она с вами? пела вам? О, умоляю вас, сударь, скажите мне, спела ли она вам песню мандрагоры:

– Она не умеет разговаривать, – отвечал я со вздохом, – как и все другие мандрагоры, которые мне довелось срывать в моей жизни…

– Значит, – воскликнул юноша, бросая мандрагору на землю, – и это все еще не она!

По причине, необъяснимой ни для меня, ни для вас, сознание, что он еще не нашел мандрагору, которая поет, безмерно опечалило его, и он погрузился в горестные размышления, а я тем временем принялся разглядывать его самым внимательным образом, чувствуя, как растет и моей душе симпатия, которую с самого начала вызвал во мне его нежный голос и простодушный, невинный характер его умопомешательства. Хотя лицо юноши несло на себе следы жестокой тревоги и привычки к постоянному переходу от надежды к разочарованию, было видно, что ему не больше двадцати двух лет. Он был бледен, но той бледностью – плодом печали и уныния, – которая тотчас сменилась бы здоровым румянцем при первом проблеске чистой радости; черты его отличались греческой правильностью, но без греческой холодности и симметричности; больше того, четкие контуры этого лица выдавали душу мечтательную и живую, хотя покорную и робкую. Без сомнения, его тонкие черные брови, изогнутые красивой дугой, никогда не хмурились от угрызений совести – да что я говорю! – даже от тех мимолетных ее уколов, которым случается подчас смутить законный покой добродетели. Когда он поднял на меня большие голубые глаза с черными зрачками, я удивился их влажной прозрачности, их потухшему огню и, под действием моей поэтической мономании, вспомнил заходящее за горизонт светило на мертвенно-бледном небе. Одним словом, чтобы выразить мою мысль яснее, с чего мне, вероятно, следовало бы начать и с чего я, вне всякого сомнения, начал бы, если бы сумел уберечься от всевластия метафор и деспотизма фраз, я скажу вам попросту, что передо мной стоял очень красивый молодой человек, черноволосый, чернобровый и черноглазый.

Что, однако, поразило меня больше всего – ибо внешние очертания действуют безотказно на любой ум, будь он даже совершенно свободен от предрассудков, – это удивительная, если не сказать роскошная, изобретательность, с какой был одет мой лунатик, и непринужденная естественность, с какой он носил свой великолепный костюм, напоминая шотландского горца, который как ни в чем не бывало расхаживает по равнине, завернувшись в свой плед. Грудь его украшали медальон на тонкой золотой цепочке из тех, что привозят с собой индийские набобы, и тончайшая и элегантнейшая из всех шалей, что когда-либо изготовлялись на фабриках Кашмира. Когда он провел своей сильной и мускулистой, но изящной и белой, как слоновая кость, рукой по волосам, и я увидел, как сверкают унизывающие его пальцы рубиновые перстни и обнимающие его запястье брильянтовые браслеты, а уж я, умеющий определить на глаз число каратов и количество гранов в драгоценных камнях лучше любого химика с его реактивами, шлифовщика с его наждаком и ювелира с его весами, – я знаю толк в этих вещах.

– Как ваше имя, сударь?… – спросил я юношу, испытывая разом и некое смутное, неясное для меня самого, чувство нежности к несчастному страдальцу, и почтение к свергнутому властителю, в чьем наряде заметны были остатки прежней роскоши.

– Сударь!.. – повторил он со вздохом… – Я вовсе не сударь. Мое имя Мишель, но обычно меня зовут Мишель-плотник, ибо таково мое ремесло.

– Позвольте мне вам заметить, Мишель, что ничто в ваших манерах не выдает простого плотника, и я боюсь, что, предаваясь помимо воли неким всепоглощающим размышлениям, вы заблуждаетесь относительно вашего истинного происхождения.

– Поскольку мы находимся в лечебнице для умалишенных, я в качестве пациента, а вы в качестве гостя, то такое предположение звучит в ваших устах весьма естественно, однако уверяю вас: единственное, что не вызвало здесь возражений, – это мое имя и звание. Правда, я плотник состоятельный, быть может, самый богатый в мире, что же до этих предметов роскоши, вид которых не замедлил привести вас к тому ошибочному и лестному для меня заключению, с каким вы имели любезность меня познакомить, то поверьте, я ношу их не из гордыни, но потому, что их подарила мне моя жена, вот уже несколько лет весьма успешно ведущая торговлю с Левантом. Если их у меня не отобрали при моем поступлении сюда, то, как мне иногда кажется, лишь потому, что я нахожусь под чьим-то покровительством, а также потому, что мой мирный и безобидный нрав располагает ко мне сторожей, и они обращаются со мной милосердно и предупредительно.

Пораженный той простой и ясной формой, в которую были облечены эти вполне естественные мысли и которой я, возможно, не придал бы такого значения, будь я к ней более привычен, я спросил с тревогой и любопытством:

– Постойте, дорогой Мишель! Вы, должно быть, принимали участие в очень важных предприятиях, если сумели накопить столь значительное состояние?…

Мишель покраснел, смутился, а затем, взглянув на меня с видом уверенным, но простодушным, отвечал:

– Вы правы, сударь, однако ж я и сам затрудняюсь сказать наверное, в чем заключалась природа и цель моих предприятий, хотя существование их не подлежит сомнению. Это я поставляю кедровые бревна и кипарисовые доски для дворца, который царь Соломон возводит для царицы Савской в самом центре Аррахиехского озера, в двух днях езды от оазиса Юпитера-Амона, посреди большой ливийской пустыни.

– Ах вот оно что! – воскликнул я. – Это совсем другое дело. Но ведь вы, если я не ошибаюсь, сказали, что вы женаты. Ваша жена молода?

– Молода! – повторил Мишель с еще большим смущением. – Нет, сударь. Я думаю, ей более трех тысяч лет, хотя по виду ей не дашь больше двухсот.

– Еще того лучше, друг мой! Все это, благодарение Богу, ни на что не похоже. Считаете ли вы, по крайней мере, что, несмотря на свой преклонный возраст, она красива?

– Для всего мира и для вас, сударь, – нет. Она красива для меня, потому что я ее люблю, потому что она единственная женщина, достойная любви!..

– А не приходило ли вам когда-нибудь в голову, что в преследованиях, которым вы подвергаетесь, виновата ваша жена, с ее богатством и влиянием?

– Этого я не знаю и очень сожалею о том, что не знаю, ибо уверенность в этом скрасила бы мне дни, проводимые в заключении.

– Отчего же, Мишель, отчего же?

– Оттого, что она не может пожелать ничего дурного.

– О Мишель, вы воистину пробуждаете мое любопытство! Я хотел бы узнать вашу историю!

Не знаю, как вы, друзья мои, а я охотно уступил бы место на трех торжественных заседаниях Французской академии ради того, чтобы проникнуть в тот фантастический лабиринт, на существование которого мне намекнули полупризнания Мишеля…

Если же вы, друзья, не разделяете моих пристрастий, то у меня, к счастью, найдется для вас нить Ариадны. Поскорее перелистайте правой – или левой, если вы левша, а если вы с одинаковым проворством действуете обеими руками, то и обеими, – перелистайте, говорю я, двигаясь к началу книги, те страницы, которые вы успели прочесть. Сделать это вам будет нетрудно, особенно если, выказав известную твердость и ловкость, вы будете переворачивать несколько страниц разом. Таким образом вы дойдете до фронтисписа, до форзаца, до обложки, иными словами, до входа в этот скучный лабиринт, и получите возможность отплыть в сторону Наксоса.

– Мою историю, – повторил Мишель с очень серьезным видом, переводя взор с солнца, сиявшего в небе, на те мандрагоры, которые ему еще предстояло сорвать, чтобы убедиться и том, что поющих мандрагор не бывает, по крайней мере в саду лечебницы для лунатиков в Глазго… – Мою историю? Она, без сомнения, странна и непонятна, раз никто в нее не верит и раз все, кому я ее рассказывал, считают, что моя вера в вымыслы обличает перед судом всеобщего разума слабость и расстройство моего ума; ведь одно лишь это обстоятельство заставило здешних врачей позаботиться обо мне и взять те меры предосторожности, которые вы только что назвали преследованиями и которые я приписываю одному лишь человеколюбию. Как это объяснить? Мне самому моя история представляется последовательностью событий ясных и определенных, однако я не в силах объяснить, отчего они произошли, и попытался бы, пожалуй, не думать о них, если бы они не воскрешали в моей душе память о днях счастья и, главное, не напоминали мне о необходимости исполнить святой долг в срок, истекающий сегодня на закате.

Я хотел было его перебить. Он заметил это и, словно предвидя мое намерение, поспешил продолжить.

Мне непременно нужно, – сказал он, с таинственным видом приложив палец к губам, – прибыть в Гринок до полуночи; впрочем, и продолжительность, и трудность дороги очень мало смущали бы меня, заверши я уже свой труд. Вот что мне осталось, – прибавил Мишель, показывая на мандрагоры, которые зеленели под лучами солнца, пробивавшимися сквозь облака, словно сквозь редину в ткани, и покачивались под дуновением ветерка. – Я без труда мог бы покончить с этим делом в несколько минут, – продолжал он, – но раз вы так добры, что принимаете во мне участие, я не стану скрывать от вас, что эта грядка зеленых, прекрасных мандрагор заключает в себе тайну моих последних иллюзий; ибо, когда я сорву последнюю из цветущих мандрагор и она останется нема точно так же, как та, которую сорвали вы, – тогда сердце мое разобьется! А вы ведь знаете, что это такое – обольщаясь издавна питаемой надеждой, до самой последней минуты гнать от себя нестерпимое подозрение, что ты всё это выдумал… выдумал ВСЁ и что за твоими химерами не стоит ровно ничего… НИЧЕГО!.. Я думал об этом в тот момент, когда вы пришли сюда, поэтому-то я и уселся на землю.

Разве найдется на нашей земле, где ты, Господи, движимый гневом или насмешкой, поселил нас всех вместе без разбору, не взвешивая и не считая!.. – разве найдется на ней такой несчастный, у которого не было бы своей поющей мандрагоры!..

– Значит, Мишель, у вас хватит времени, чтобы рассказать мне вашу историю… а пока вы будете рассказывать, мы вместе посторожим ваши мандрагоры, и в особенности ту, которую венчает цветок, прекрасный, как звезда. Я уверен, что в эти несколько часов Провидение еще дарует нам какое-нибудь утешение.

Мишель пожал мне руку, сел рядом со мной, не сводя глаз с мандрагор, и начал свой рассказ такими словами:

 

Глава третья,

о том, что, если лунатикам случается оказаться среди ученых, ученому случается незаметно для себя самого оказаться в числе лунатиков

– Я родился в Нормандии, в Гранвиле.

– Погодите, Мишель; позвольте мне задать вам один-единственный вопрос, прежде чем вы начнете свой рассказ, а затем я постараюсь больше вас не перебивать.

До этого Мишель говорил со мной по-английски, но теперь перешел на французский.

– Значит, ваш родной язык – французский, но и тем языком, на каком мы говорили до этой минуты, вы владеете превосходно. Скажите же, какой из этих двух языков вам милее и на каком вам приятнее вести рассказ, ибо я с одинаковой легкостью смогу понимать вас на обоих.

– Я знаю, сударь, но мне показалось, что вы мой соотечественник, и, хотя оба языка мне привычны в равной мере, я предпочел тот, который даст мне дополнительное право на ваше внимание и, быть может, на вашу снисходительность.

- Откуда же у вас эта способность, довольно редкая в вашем возрасте и положении, – от привычки или воспитания?

– И от привычки, и от воспитания.

– Простите мне мое любопытство, Мишель, но можете ли вы говорить с такой же легкостью еще на каких-нибудь языках?

Мишель потупился, как делал всякий раз, когда ему предстояло отважиться на признание, противоречившее его природной скромности.

– Я думаю, что с одинаковой легкостью говорю на всех языках, какие знаю.

– Что же это за языки?

– Языки всех племен, какие известны историкам и путешественникам и у каких есть собственный алфавит.

– Но, Мишель, эту премудрость, какой обладали одни лишь апостолы, вам не могли даровать ни привычка, ни воспитание! Скажите же мне, прошу вас, чему вы ею обязаны?

– Дружбе со старухой-нищенкой из Гранвиля.

– В таком случае, – сказал я, уронив руки на колени, – ради всего святого, Мишель, продолжайте ваш рассказ; я хочу дослушать его до конца, пусть даже ради этого мне придется навсегда поселиться в лечебнице для лунатиков. – Впрочем, – прибавил я про себя, – если дело пойдет таким образом, ничего другого мне не останется».

 

Глава четвертая,

кто такой Мишель и каким образом мудрый дядюшка обучил его изящной словесности и механическим ремеслам

– Я родился в Нормандии, в Гранвиле. Матушка моя умерла через несколько дней после моего появления на свет. Отец, которого я почти не знал, был богатым купцом, ведшим торговлю с Индией. Отправляясь в последнее путешествие, обещавшее стать самым долгим и опасным, он вверил меня попечению своего старшего брата, который тоже был купцом и не имел другого наследника, кроме меня.

Манеры моего дядюшки были, пожалуй, грубоваты, как у всех моряков: сношения с жителями Востока и годы, проведенные среди тех не слишком цивилизованных племен, которые именуют дикими, внушили ему стойкое презрение к европейскому обществу и европейским нравам, однако природа наделила его умом здравым и тонким, и, хотя он охотнее всего рассказывал мне чудесные истории тех волшебных стран, к которым я, слушая его, привязывался с каждым днем все сильнее и сильнее, он всегда находил способ вывести из этих историй какое-нибудь полезное наставление. Поэтические фантазии человека простого, чью наивность не успели развратить сношения с большим миром, представлялись ему прелестными и пленительными лишь в том случае, если из них можно было извлечь какое-нибудь нравственное правило для повседневной жизни, и он видел в них превосходные иносказания, облекающие в развлекательную форму серьезнейшие предписания разума. Обычно, пока я еще пребывал во власти чар, навеянных его рассказом, он завершал свое повествование словами, которые никогда не изгладятся из моей памяти:

«А если все это и неправда, в чем я, Мишель, почти полностью уверен, правда вот в чем: назначение человека на земле состоит в том, чтобы трудиться, долг его – в том, чтобы жить воздержанно, правосудие – в том, чтобы выказывать терпимость и милосердие, счастье – в умеренности, слава – в добродетели, а наградой ему служит удовлетворение от сознания, что совесть его чиста».

Хотя дядюшка был человек неученый и о большинстве наук, потребных человеку его ремесла, имел лишь сведения практические, он не жалел денег на мое образование: в четырнадцать лет я сносно знал все то, что изучают дети богачей: я овладел древними и новыми языками, без которых невозможно хорошее классическое образование, изящными искусствами постольку, поскольку они связаны с насущными потребностями общества, и даже теми искусствами, которыми занимаешься развлечения ради, но которые помогают человеку, из-за особенностей его характера или капризов фортуны предоставленному самому себе, обрести счастье или утешение; однако старательнее всего меня учили положительным наукам – тем, что пригождаются людям в их повседневной жизни, и учителя мои были довольны моими успехами.

Как я уже сказал, мне пошел пятнадцатый год. Однажды вечером, по окончании небольшой пирушки, которую дядюшка устроил для моих наставников и товарищей, он отвел меня в сторону; дело происходило в конце каникул, в такой же день, как сегодня, в день моего рождения и моего ангела – в праздник святого Михаила, особенно почитаемого жителями Гранвиля.

Нежно расцеловав меня в обе щеки, дядюшка усадил меня напротив себя, вытряхнул трубку и обратился ко мне со следующей речью:

«Послушай, дитя мое, сегодня я не стану рассказывать тебе сказку; я доволен тобой; благодарение Господу и твоему характеру, ты для своих лет очень неглупый мальчуган; теперь нужно подумать о твоем будущем, которое одно достойно забот мудреца, ибо настоящее мимолетно, а прошлое преходяще. Я слышал об этом в стране, где в таких вещах смыслят куда больше, чем у нас. У тебя есть все преимущества, какими может обладать в свете любезный, хорошо воспитанный юноша, усвоивший полезные наставления и исповедующий достойные убеждения; однако, бедный мой Мишель, до тех пор, пока ты не выучишься надежному ремеслу, положение твое в жизни будет ничуть не более прочным, чем у того пепла, что вылетел сейчас из моей трубки. Пока ты был тих и слаб, как девчушка, от которой требуется одно-единственное – жить да не тужить, я не говорил с тобою об этом, ибо боялся тебя переутомить; ведь ты и без того взялся за учебу так горячо, что я начал тревожиться за твое здоровье, которое мне далеко не безразлично. Теперь же, малыш, когда подводные рифы позади, ветер дует нам в спину и мы летим, как птицы, плывем вольно, как рыбы, нам надобно уединиться в каюте капитана и поговорить серьезно. Щеки у тебя румяные, красные, как пионы, руки такие сильные, что тебе позавидовал бы любой голландский рыбак, мечущий гарпуны у берегов Шпицбергена, однако, прикажи я тебе даже не снарядить корабль, но отремонтировать подводную часть судна, законопатить щель или разобрать снасти, ты бы совсем растерялся. Мы поговорим с тобою об этом поподробнее в другой раз, дорогой племянник; я вовсе не упрекаю тебя за то, что ты не умеешь делать вещей, которым я тебя не учил; единственное, что я хочу тебе сказать раз и навсегда: какие бы ветры ни трепали твои швартовы, сколько бы песка ни принес опущенный тобою лот, единственный надежный источник средств к существованию – это владение ремеслами; если бы ты увидел, какой жалкий вид имеют, попав в затруднительное положение, ученые или гении, не умеющие работать руками, ты от души бы им посочувствовал. Я убежден, что из всех членов общества после священника, которому я доверяю, и короля, которого я почитаю, более всех достоин уважения человек трудящийся.

Ты можешь возразить мне на это, Мишель, что у тебя есть состояние, но ты этого не сделаешь, потому что ты мальчик рассудительный и куда более серьезный, чем другие дети в твоем возрасте. Вдобавок мне было бы слишком легко тебе ответить и тебя разубедить; прочно лишь то состояние, какое человек наживает своим трудом и умением, а сберегает и сохраняет собственным достойным поведением, то же состояние, которым человек обязан случайности своего рождения, любая случайность может и погубить, самые же ненадежные из всех – состояние твоего отца и мое, состояния моряков.

Та сумма, которой сегодня мог бы располагать ты, достаточно велика, чтобы удовлетворить тщеславие человека скромного, ищущего только покоя и тех радостей, какие людям скромным так щедро дарит природа; однако если предположить, что сумма эта окажется в твоем распоряжении раньше, чем мы думаем, и что благодаря нашей смерти ты помимо воли разбогатеешь в ту пору, когда свобода и достаток ценятся дороже всего, – как перенесешь ты, бедный мой Мишель, жизнь роскошную и праздную? Досуг богача нестерпимо скучен для всякого, кто не умеет помогать распорядиться своими деньгами на благо ближним, и поверь мне, нет такого креза, который хоть однажды в жизни не почувствовал бы, что самым лучшим днем в его жизни был тот, когда он сам зарабатывал себе на хлеб.

Теперь я подхожу к самой важной части своей проповеди, ибо все, что я сказал тебе до сих пор, ты знал и сам. Я вовсе не собирался, милый мой племянник, омрачать тебе праздник, вселяя в твою душу тревогу по поводу несчастья возможного, но маловероятного. Твой отец вложил свое состояние и часть моего в выгодное предприятие, которое в течение двадцати лет приносило нам большой доход; вот уже два года, как я не имею от брата никаких вестей; конечно, гибельные войны, раздирающие Европу, так исчерпывающе объясняют это молчание, что оно не пугает старого морского волка вроде меня, который против воли провел три года на Филиппинских островах и, замечу кстати, с радостью остался бы там еще дольше, если бы не любил тебя как сына. Однако, как говорят моряки, рано или поздно приходится отдать швартовы, и, если в ближайшие два года мы не получим никаких известий от Робера, я, бросив все, отправлюсь на острова искать его и непременно разыщу, ибо лучше знаю его маршрут, чем ты, Мишель, знаешь долготу Авранша. Однако, бедняга Мишель, вот тебе и верный случай потерять оба наследства разом! И вот у тебя уже ни дяди, ни отца, ни одежды на зиму, ни одежды на лето, ни карманных денег на воскресные развлечения, ни средств на то, чтобы отметить день твоих именин; тогда господину Мишелю, как бы учен он ни был, придется, если его не возьмут учителем в дом богача или писцом в какую-нибудь контору, завтракать собранными на берегу моллюсками, а деньги на обед выпрашивать у прихожан, устроившись на паперти рядом со старой гранвильской карлицей».

«Погодите, дядюшка, погодите! – сказал я, обливая его руку слезами нежности. – Я был бы недостоин вас, если бы сразу все не понял. Ремесло плотника нравилось мне с самого детства».

«Ремесло плотника! – вскричал дядюшка в полном восторге. – Да у тебя губа не дура! Ничего лучшего и придумать невозможно! Плотник, дитя мое, это прекрасно! Ведь именно плотника наш Спаситель избрал своим названым отцом!.. Будь уверен, что тем самым он хотел сказать нам, что в его глазах самый достойный способ зарабатывать хлеб насущный – это ручной труд; ведь Спаситель с таким же успехом мог родиться государем, понтификом или мытарем. Плотник, по праву умения царящий над морем и сушей, сотворяет корабли, бороздящие океаны, возводит города, которые повелевают портами, замки, которые повелевают городами, храмы, которые повелевают замками! Будь уверен, если бы обо мне говорили, что моей рукой срублены кедровые бревна и кипарисовые доски для дворца царя Соломона, мне это было бы куда приятнее, нежели слыть сочинителем законов Двенадцати таблиц!»

Таким-то образом, сударь, было решено, что я начну учиться плотницкому ремеслу и буду учиться ему до шестнадцати лет, то есть до того срока, по окончании которого отсутствие известий о моем отце заставит меня, возможно, сделать это ремесло источником заработка; однако дядюшка мой потребовал, чтобы я не бросал и тех наук, какие изучал прежде, и лишь устроил бы так, чтобы одни уроки не мешали другим. Поскольку такой порядок, не отнимая дополнительного времени, внес в мою жизнь приятное разнообразие, скромные мои успехи стали еще более заметными. Меньше чем за два года я освоил плотницкое ремесло; с другой стороны, я достаточно изучил классические языки, чтобы читать греческих и римских авторов, которых с каждым днем понимал все лучше и лучше. Прошу вас поверить, что говорю это вовсе не из хвастовства: ведь своими новыми познаниями я был обязан частным урокам, из которых другой, окажись он на моем месте, наверняка извлек бы куда больше пользы. Я объясняю вам все это, чтобы вы могли следить дальше за моим рассказом, если он, конечно, еще не истощил вашего терпения.

Я заверил Мишеля, что слушаю его с огромным удовольствием – опасаюсь, впрочем, что читатели мои этого удовольствия не разделяют, – и он продолжал свою повесть.

 

Глава пятая,

в которой мы знакомимся с Феей Хлебных Крошек

– Если вам, сударь, доводилось бывать в Гранвиле, вы наверняка слышали о карлице, которая спала на паперти и просила милостыню у входа в церковь?

– Я знаю о ней только из рассказа вашего дядюшки. Мне и в голову не пришло, что это несчастное создание сыграло какую-то роль в вашей судьбе, поэтому-то я не удосужился справиться о ней.

– Гранвильская карлица, – продолжал Мишель, – представляла собою женщину двух с половиной футов роста, впрочем довольно стройную, причем малый рост был далеко не самой удивительной ее особенностью. Никто не знал, откуда взялась эта женщина и кто ее родители; что же до ее возраста, то во всей округе не нашлось бы старика, помнящего время, когда она была моложе, богаче и выше ростом. Люди образованные полагали даже, что объяснить те легенды, какие рассказывал о ней народ, можно, лишь предположив, что в наших краях жили одна за другой несколько таких карлиц и память жителей, воспользовавшись сходством лиц и наряда этих крохотных женщин, слила их всех воедино; в самом деле, поговаривали о какой-то грамоте 1369 года, которая в награду за прекрасные реликвии из Фиваиды, принесенные карлицей в дар церкви, жаловала ей право спать на паперти перед главным входом и подносить прихожанам святую воду, дабы получать от них скромное подаяние.

Такое объяснение казалось тем более правдоподобным, что гранвильской карлице не раз случалось исчезать из города на месяцы, годы, а иногда и на несколько десятилетий, причем никто не знал, что с ней происходило во время этих отлучек, но, должно быть, она много путешествовала, ибо говорила на всех языках с той же легкостью, точностью и выразительностью, что и на французском, употребительном в Париже или Блуа, хотя и этот язык не был ей родным. Такое богатство памяти, которым она вовсе не хвасталась, ибо обычно говорила только на нашем нижненормандском диалекте, снискало ей, как нетрудно догадаться, большую славу среди учеников нашей школы, куда она приходила каждый день, чтобы собрать остатки завтраков, и, основываясь на этой ее привычке, а равно и на впитанных нами с детства суевериях и россказнях наших кормилиц и слуг, мы, мальчишки, прозвали ее Феей Хлебных Крошек. Так я и буду называть ее впредь.

Могу вас уверить, сударь, что не было такого перевода с французского или на французский, который поставил бы в тупик Фею Хлебных Крошек, причем, помогая нам сделать перевод, она одновременно старалась, чтобы мы разобрались в нем так же хорошо, как и она сама, отчего и работы, и познания наши становились несравненно глубже, ибо мы прекрасно понимали все, что она нам подсказывала, и могли обосновать свою правоту надежными источниками и логичными рассуждениями. Мы не были так неблагодарны, чтобы скрывать участие Феи Хлебных Крошек в нашей учебе, но почтенные наши наставники, которые видели в ней всего лишь жалкую нищенку, хотя и уважали ее за честность, предпочитали думать, что, оспаривая друг у друга пальму первенства, мы просто-напросто тешим себя невинной иллюзией.

«Ну и ну, – смеялись они, когда в их руки попадало превосходное сочинение по Цицерону, вне всяких сомнений достойное наивысшей отметки, – похоже, тут поработала Фея Хлебных Крошек».

А между тем это была истинная правда. Мне часто хотелось узнать, говорят ли так в Гранвиле и сегодня.

– Значит, друг мой, нынче Фея Хлебных Крошек уже не живет в Гранвиле?

– Нет, сударь, – отвечал Мишель, вздохнув и подняв глаза к небу.

 

Глава шестая,

в которой перед нами предстает Фея Хлебных Крошек собственной персоной и которая содержит множество деталей относительно ловли сердцевидок и способов их приготовления, достойных пополнить книгу, именуемую «Городская повариха»

– В Гранвиле не было школьника, не любившего Фею Хлебных Крошек, – продолжал Мишель, – но я, с тех пор как мне пошел двенадцатый год, питал к ней нежнейшее почтение и почти религиозную привязанность, проистекающую из совсем иного круга идей и чувств. Не знаю, чем это объяснялось – моей глубочайшей признательностью или рассказами дядюшки Андре, слушая которые я с малых лет пристрастился к необычному и сверхъестественному. Но что я знаю наверное, так это то, что и она отличала меня среди всех моих товарищей, и если бы я захотел, то мог бы сделаться первым учеником. Я, однако, этого не хотел, ибо, обгоняя других, мы навлекаем на себя их ненависть, так что дружеское расположение феи Хлебных Крошек было для меня куда дороже тех преимуществ, какие даруют нам знания и талант. Итак, мне доставляло огромную радость – и хвалиться тут нечем – во время аудиенций, которые она частенько давала нам на паперти перед началом утренней или Дневной мессы, отвести ее чуть-чуть в сторону и сказать: «У меня на этой неделе хватило времени, чтобы как следует поработать над сочинением, и я, мне кажется, написал его так хорошо, как только мог, пользуясь вдобавок вашими прежними советами, но вот Жак Пельве – родители хотят, чтобы он стал священником, – а вот Дидье Орри – у него отец болен и был бы счастлив узнать, что Дидье делает успехи в учебе. Я уже сделал все, что нужно, чтобы порадовать дядюшку и учителей, так что теперь мне хочется только одного – чтобы Жак и Дидье поочередно были первыми в классе до конца года. И еще, прошу вас, помогите, пожалуйста, сыну сборщика налогов, Набо: я знаю, что он меня не любит и при первом удобном случае надавал бы мне тумаков, но думаю, что чем лучше пойдут у него дела в школе, тем лучше станет его характер, испортившийся оттого, что он вечно оказывается последним».

«Я сделаю все, о чем ты просишь, – озабоченно отвечала мне Фея Хлебных Крошек, – меня ничуть не удивляет, что ты просишь именно об этом, но если я исполню твое желание, очень возможно, что в день святого Михаила ты не получишь главную награду».

«Мне это не важно», – отвечал я.

«Мне тоже», – говорила Фея Хлебных Крошек с мягкой и значительной улыбкой, какую мне доводилось видеть только на ее устах.

Тем не менее я получил в том году главную награду, разделив ее с Жаком, который поступил-таки в семинарию, и Дидье, отец которого поправился. Набо, ко всеобщему изумлению, окончил год с похвальным листом, хотя по-прежнему злился на меня, так как видел в предпочтении, оказанном мне перед ним, величайшую несправедливость.

– А были ли у вас другие враги, Мишель?

– Не думаю, сударь.

До сих пор я не говорил вам ни о чем, кроме возраста и роста Феи Хлебных Крошек. Так что вы ее еще не знаете. Если не ошибаюсь, я сказал вам, что она была довольно стройна, как может быть стройна очень старая женщина, которая по счастливой случайности или благодаря постоянным упражнениям сохранила некоторую гибкость и изящество форм. Тем не менее облик ее вполне соответствовал нашим привычным понятиям о дряхлости, ибо ходила она сгорбившись и опираясь на короткий костыль из ливанского кедра, массивная ручка которого была сделана из какого-то неизвестного мне металла, видом и блеском напоминавшего старинное золото. Именно благодаря этой волшебной палочке, с которой она, несмотря на все уговоры евреев-ростовщиков, не соглашалась расстаться даже в пору самой большой нищеты, гранвильские школьники еще задолго до нас прозвали ее феей. Впрочем, она унаследовала драгоценный костыль от матери или даже от бабушки, если, конечно, мы можем вообразить себе особ, живших в эпоху столь отдаленную, а ведь особы сии вполне могли оказаться по меньшей мере принцессами. Беднякам известная доля тщеславия простительна. Что же еще утешит несчастных в их горестях?

Не этот небольшой порок омрачал то живое и искреннее чувство, какое я питал к Фее Хлебных Крошек. Другая ее черта печалила меня куда больше: добрая старушка то и дело вспоминала о своей прежней красоте, которую полагала не совсем пропавшей и о которой говорила с гордостью поистине смехотворной. Мне и самому не раз случалось посмеиваться над этой причудой в ее присутствии – за глаза я бы не осмелился подшучивать над ней. Слишком многим я был ей обязан.

«Смейся-смейся, обманщик! – говорила она, в шутку грозя мне костылем… – Придет день, когда мои чары заставят красавца Мишеля сходить с ума от любви!..»

«От любви к вам, Фея Хлебных Крошек!» – восклицал я со смехом.

«Не больше и не меньше, чем к моей прабабушке, воскресни она в наши дни!»

Тут шумная орава школьников заглушала наш диалог и принималась скакать вокруг Феи Хлебных Крошек, распевая: «Ну и красотка, ну и красавица!..» – но в конце концов мы всегда и говорили ей что-нибудь приятное, и она уходила очень довольная…

Вообще-то нельзя сказать, чтобы, несмотря на преклонный возраст Феи Хлебных Крошек, в ее внешности было нечто отталкивающее. Огромные сверкающие глаза, полуприкрытые тонкими, продолговатыми, как у газели, веками, лоб, белый, как слоновая кость, покрытый морщинами столь тонкими и изящными, словно их провела для красоты рука художника, а главное, щеки, на которых играл румянец столь яркий, что они напоминали две половинки спелого граната, – все это обладало притягательностью вечной молодости, которую легче ощутить, чем объяснить; даже зубы у Феи Хлебных Крошек казались бы слишком белыми и слишком ровными для ее возраста, если бы в углах рта из-под свежих, розовых губ не торчали два клыка – по правде говоря, тоже белые и гладкие, словно клавиши клавесина, но такие длинные, что заканчивались они на полтора дюйма ниже подбородка.

Иногда я ловил себя на мысли: отчего Фея Хлебных Крошек до сих пор не попросила кого-нибудь вырвать эти дьявольские клыки?…

Волос своих Фея Хлебных Крошек никогда никому не показывала – возможно, оттого, что они слишком сильно отличались от ее черных как смоль бровей. Она повязывала голову белоснежной косынкой, а сверху водружала квадратный чепец столь же ослепительной белизны, скроенный таким образом, что казалось, будто голову ее венчает цоколь или абака коринфской колонны. Считается, что этот убор, который гранвильские женщины носят с незапамятных времен и который неизвестен ни в каком другом уголке Франции, хотя он отличается чудесной простотой, завезла в наши края из своих заморских странствий сама Фея Хлебных Крошек, и местные знатоки древностей соглашаются, что трудно объяснить его появление более правдоподобным образом. Одета она была в нечто вроде облегающей белой душегреи с широкими рукавами, украшенными ниже предплечья фестонами из более тонкой ткани, и в короткую легкую юбку того же цвета, обшитую на уровне колен такими же фестонами, опускавшимися достаточно низко, чтобы почти полностью скрыть прелестные маленькие ножки, обутые в крохотные туфли без задника, столь же опрятные, сколь и кокетливые. В каком бы месте и в какое бы время вы ни встретили Фею Хлебных Крошек, этот ее наряд выглядел, клянусь вам, таким свежим и чистым, словно он только что побывал в руках старательнейшей из прачек, что казалось довольно-таки удивительным, ибо Фея Хлебных Крошек, как вы знаете, была очень бедна и не имела иных средств к существованию, кроме подаяния добрых людей, и иного жилища, кроме церковной паперти. Правда, ночные гуляки утверждали, что никогда не видели ее там после полуночи, но было известно, что часто она ночь напролет молится в часовне святого Патерна или в прекрасном храме, посвященном святому Михаилу среди морских опасностей и воздвигнутом на скале, где до сих пор виден след ноги ангела.

Поскольку моя история изобилует столькими невероятными событиями, что мне даже неловко их пересказывать, я не стану прибавлять к неправдоподобным событиям, ручательством за достоверность которых может служить лишь моя собственная честность, совершенно неправдоподобные предположение, какие распространялись на счет Феи Хлебных Крошек в народе. Единственное, что я могу утверждать, не боясь быть опровергнутым теми особами, которые сами видели Фею Хлебных Крошек – а кто в Гранвиле не видел Фею Хлебных Крошек! – это что на земле сроду не бывало более чистенькой, беленькой и во всех отношениях безупречной крохотной старушки.

Я был очень прилежным учеником и в ту пору, о которой идет речь, не позволял себе других развлечений, кроме охоты на бабочек и необыкновенных мух, сбора красивых растений, встречавшихся в наших краях, а чаще всего – ловли моллюсков, о которой, если вы позволите, я непременно должен рассказать вам поподробнее.

Песчаные равнины вокруг горы Сен-Мишель, во время прилива скрывающиеся под водой, а во время отлива обнажающиеся, отличаются тем, что постоянно меняют облик, форму и протяженность, а также тем, что сохраняют даже во время отлива свои песчаные рифы и котловины, скрывающие в себе немало опасностей: здесь путника и без воды подстерегают волны, скалы и бездны. Тому, кто отважится пересечь это пространство, чтобы добраться до отвесной скалы, на которой святой Михаил позволил дерзновенным людям воздвигнуть чудесный храм в его честь, потребна привычка. Стоит неопытному путнику сбиться с дороги, как коварный песок завладевает им, затягивает его в свои недра, засасывает и заглатывает прежде, чем городской караульщик и портовый колокол успеют позвать народ на помощь несчастному. Случалось, что жертвою этого ужасного явления природы становились целые корабли, застрявшие на мели во время отлива.

Природа так добра к своим детям, что рассыпала по этой зыбучей арене пищу более обильную, нежели манна небесная, павшая на почву пустыни. Это маленькие раковины, глубокие и блестящие, с толстыми бледно-розовыми створками – те самые раковины, что столь часто украшают грубый плащ паломники. Ловля живущих в этих раковинах моллюсков, называемых сердцевидками, сделалась для жителей побережья одним из тех безобидных промыслов, которые, по крайней мере, не оскорбляют взор чувствительного человека ни зрелищем проливаемой крови, ни видом трепещущей живой плоти. Снаряжение у ловца сердцевидок совсем простое. Оно состоит из висящей на плече частой сети, куда он бросает дюжинами свою звонкую добычу, и из палки с железным крючком на конце, служащей для того, чтобы прощупывать песок и порошить его. Маленькое цилиндрическое отверстие – единственное напоминание о жизни, оставленное ушедшими волнами, – указывает ловцу на местопребывание сердцевидки, которую он одним ударом палки подцепляет и вытаскивает из песка. Именно оттуда бедное крохотное животное поднималось на поверхность океанских вод, плывя в одной из створок своей раковины, словно в шлюпке, и подняв другую, как парус. В этом создании, как в любом другом творении природы, есть душа и жив Бог; однако дети слишком скоро убеждаются на собственном опыте, что на свете нет ничего вкуснее сердцевидки, поджаренной в авраншском масле и посыпанной зеленью!

От Гранвиля до песчаных равнин, окружающих гору Сен-Мишель, путь неблизкий, причем самая короткая дорога вовсе не самая надежная, однако, если у меня выдавалось три свободных дня, а такое нередко случалось по большим праздникам, я охотно отправлялся туда, дядюшка же был счастлив, видя, что я участвую в морских приключениях, не подвергаясь при этом серьезным опасностям. Я уже говорил, что по дороге иногда встречал Фею Хлебных Крошек – большую почитательницу святого Михаила, и встречи эти неизменно доставляли мне большую радость, потому что у Феи Хлебных Крошек всегда имелись наготове чудесные воспоминания, которые делали беседы с нею интереснейшими и благодетельнейшими в мире. Не знаю, как это получалось, но, поговорив час с Феей Хлебных Крошек, я узнавал гораздо больше полезных вещей, чем мог бы узнать из книг за целый месяц, ибо благодаря дальним странствиям и природному здравому смыслу она превзошла все науки и все языки мира. Вдобавок она умела излагать свои мысли столь увлекательно и столь ясно, что я с удивлением обнаруживал их запечатлевшимися в моей памяти так же точно, как если бы они отражались в зеркале. Нужно заметить, что, идя рядом с Феей Хлебных Крошек, мне никогда не приходилось замедлять шаг; несмотря на свой преклонный возраст, она, казалось, не шла, а скользила по песку, и часто случалось так, что не успевал я смерить взглядом высокий утес, как она уже оказывалась на его вершине и со смехом кричала мне оттуда: «Ну что, дружок, тебе помочь?»

Однажды, когда мы вот так вместе возвращались домой, обсуждая мелкие естественно-научные открытия, сделанные мною накануне, и Фея Хлебных Крошек описывала мне с точностью, достойной прекрасно иллюстрированного ученого труда, деревья с большими цветами, произрастающие в американских лесах, и сине-золотых бабочек, обитающих в Индии, я спросил ее:

– Отчего же выходит, Фея Хлебных Крошек, что из всех ваших путешествий вы всегда возвращаетесь в Гранвиль, который нравится мне, потому что я родился в этом городе и с ним связаны все воспоминания моего детства, но который для вас не может иметь притягательности родного края, где все вещи кажутся лучше, чем они есть на самом деле? Признаюсь, это меня немного удивляет.

– Именно та притягательность родного края, о которой ты говоришь, и влечет меня в портовые города, откуда открывается дорога на Восток; я надеюсь, что рано или поздно моряки из милости возьмут меня на корабль; долгие войны, ведшиеся в течение всего твоего детства и кончившиеся только недавно, до сих пор не позволяли мне питать эту надежду. Не знай я тебя, как сожалела бы я о том, что покинула Гринок, откуда корабли отправляются в плавание ежедневно и где мне, уж во всяком случае, не приходилось бы спать на холодных камнях паперти, открытой всем ветрам, – ведь в Гриноке у меня был и, коли есть на то Господня воля, остался и поныне прелестный маленький домик, прилепившийся к стене арсенала. Другая же причина, – продолжала она жеманно, ободряя меня жестом и взглядом, – заключается в моей любви к жестокому мальчишке, который не замечает моей нежности.

Тут, словно спохватившись, она опустила глаза, вздохнула и, казалось, смахнула тыльной стороной руки набежавшую слезу.

– Оставим, оставим поскорее эту шутку, не подобающую ни вашему возрасту, ни моему, – сказал я, – такая набожная и здравомыслящая женщина, как вы, может заговорить об этом смеху ради, но в серьезном разговоре подобным шуткам не место. Теперь, когда мир уже заключен, вы сможете, уплатив двадцать луидоров из моих сбережений, без всякого труда добраться до Гринока, который находится не на краю света, а, если я не ошибаюсь, в шести или семи лье к западу от Глазго, в графстве Ренфру. Как видите, матушка, если вам этого хочется и если вы полагаете, что в Гриноке вам будет лучше, чем в Гранвиле, я с радостью избавлю вас от необходимости прибегать к великодушию моряков.

– И ты хочешь, Мишель, чтобы я приняла эти деньги от тебя – от тебя, чье состояние, возможно, погибло без возврата, хотя ты об этом и не подозреваешь?

– Судьба моего состояния мне неизвестна, – отвечал я, – но богатство труженика заключается в его руках и мужестве; обучение мое окончено, умение трудиться испытано, я крепок телом и тверд духом. Следственно, в будущем я могу лишиться только того, чего Провидению будет угодно меня лишить, и заранее готов подчиниться его воле, ибо оно лучше нас знает наше предназначение.

– Я благодарна тебе за твое великодушие, – возразила Фея Хлебных Крошек, – но ты ведь понимаешь, что оно немало смущает мое целомудрие и мою щепетильность. Добро бы еще ты оставил мне надежду однажды соединить мое скромное состояние с твоим и сделаться твоей счастливой женушкой!

– Ну-ну, Фея Хлебных Крошек, об этом можете не беспокоиться, – возразил я в свой черед, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. – По правде говоря, я нынче еще вовсе не готов к такому ответственному шагу, как вступление в брак, но всему в жизни приходит свой срок; если будет на то воля Божия, мы еще свидимся, и если к тому времени я уже достигну возраста, подходящего для принятия столь серьезных решений, то, глядишь, и приму его. По крайней мере я могу вас заверить, что до сих пор никому не давал обещания, которое помешало бы мне так поступить!

– Я счастлива это слышать, дорогой Мишель, но меня смущает еще одна вещь. Мне случалось иногда делиться с тобою познаниями и помогать тебе советами; ты и сегодня еще не настолько вырос, чтобы обходиться без них. Если ты снабдишь меня деньгами для возвращения в Гринок, не будет ли тебе чего-нибудь недоставать после моего отъезда?

– Только одного, Фея Хлебных Крошек, – уверенности, что вы счастливы.

Сказав это, я ласково пожал ее маленькую ручку, которая тотчас дрогнула, и, взглянув ей в глаза, увидел, что в них вспыхнул такой огонь, какого мне еще не доводилось видеть ни в одних женских глазах.

Неужели эта бедная старая женщина в самом деле любит меня, спрашивал я себя, расставшись с нею.

 

Глава седьмая,

о том, как дядюшка Мишеля отправился в плавание, а сам Мишель сделался плотником

Дядюшка каждое воскресенье исправно выдавал мне в награду за школьные успехи двенадцать франков, а поскольку тратил я их только на подаяния беднякам, у меня в самом деле скопилось двадцать луидоров. Однако я был не вполне уверен, что в шестнадцать лет имею право распорядиться столь значительной суммой, и если я так сразу пообещал эти деньги Фее Хлебных Крошек, то лишь потому, что знал: дядюшка Андре ни в чем мне не отказывает и уж конечно не запретит употребить никому не нужные деньги на столь благое дело.

Войдя вечером к нему в комнату, я смутился, заметив его серьезный и задумчивый вид. Я решил, что время для моего признания теперь неподходящее, и тихонько попятился к двери, но тут он окликнул меня.

– Мишель, – сказал дядюшка, усадив меня напротив себя и взяв меня за руку, – дорогой мой Мишель, назначенный мною срок истек, а мы до сих пор не имеем известий о Робе-ре. Итак, сынок, мне придется двинуться в путь, дабы исполнить долг доброго компаньона, любящего брата и порядочного человека и разыскать твоего отца; я найду его непременно, а если не найду – да избавит нас Господь от такого горя, – то постараюсь спасти хотя бы остатки того состояния, которое он завещал тебе. Как ты знаешь, это решение я принял уже давно и так тщательно подготовился к его исполнению, что заставить меня отступить от намеченного могло бы только неожиданное возвращение Робера. Песок в верхней половинке песочных часов подходит к концу, и точно так же подходит к концу моя жизнь. Мне не следовало терять время, но я хотел как можно дольше не видеть слезы на твоих щеках – они жгут мое сердце. Ты уже достаточно взрослый, чтобы избавить твоего старого дядюшку от этого испытания. Вытри слезы, малыш, и обними меня с твердостью, какая подобает великодушному юноше. Я еду завтра.

Тут я разрыдался и, не в силах встать и броситься в объятия дядюшки Андре, уткнул голову ему в колени.

– Ну-ну, не надо, – сказал дядюшка более твердым голосом. – Твоя печаль растает, как облачко на небе, и, надеюсь, очень скоро; ведь солнце уже встает. Я имел бы больше причин для тревог, чем ты, если бы не был уверен в твоей будущности, однако и школьные уроки, и уроки ремесла пошли тебе на пользу; не думаю, чтобы на всех пяти континентах сыскался бы хоть один человек, способный с большей легкостью обходиться без той призрачной вещи, которую именуют богатством и которую изобрели, поверь мне, исключительно на радость калекам и бездельникам. Ты мальчик высокий, крепко сложенный, проворный, знающий немало полезных вещей, а главное, как я того и хотел, один из самых лучших плотников, какие когда-либо орудовали пилой и молотком на гранвильской верфи. Насколько я тебя знаю, ты предан душой труду и умеренности, и мне нет нужды напоминать тебе, что жизнь умеренная и достаточная, которая куда лучше жизни роскошной, всегда обеспечена тому, кто трудится. Завтра ты начнешь работать поденно на твоего учителя-плотника и получать деньги за свой труд. Поскольку я устроил так, что до следующего дня святого Михаила ты будешь иметь кров и стол в нашем старом доме, где найдешь все необходимое, включая мое старое платье и разную утварь, ты сможешь в течение этого первого года откладывать деньги, чтобы впоследствии жить в том скромном достатке, к которому ты привык и который никогда не мечтал променять на нечто более роскошное; ведь для человека трудящегося плата за год вперед – сокровище более драгоценное, чем все богатства великого Могола. Если я так расхваливаю тебе экономный образ жизни, какой далеко не всегда вел я сам, то не оттого, что вижу в нем способ разбогатеть, но оттого, что не знаю другого способа сохранить независимость. В остальном же бережливость – ничтожнейшая из добродетелей, и любой щедрый поступок, если он совершен не из расчета и не из бахвальства, стоит куда больше, чем умение копить деньги.

Эти слова дядюшки, да еще сказанные в такой миг, сняли огромный груз с моей совести. Они дали мне полное право распорядиться по собственному усмотрению теми двадцатью луидорами, которые я обещал Фее Хлебных Крошек и в которых она так нуждалась. Дядюшка продолжал:

– Мне осталось сказать тебе еще очень немного, да я и не стал бы этого говорить, если бы старая карлица с церковной паперти, прозванная вами, как я слышал, Феей Хлебных Крошек, не сообщила мне, за мгновение до того, как ты вошел в мою комнату, что завтра она уезжает в свой родной городок Гринок, куда эту несчастную женщину влекут некие – возможно, ею же самою выдуманные – интересы, и не осведомилась у меня, позволю ли я тебе вверить ей скопленную тобою небольшую сумму, которой ты, впрочем, можешь распоряжаться по твоему собственному усмотрению и которой ты не мог бы приискать лучшего употребления, кроме как подарив ее женщине бедной, но честной. Полагаю, однако, что ты намереваешься возместить потерю этих денег собственным трудом?

Я с восторгом кивнул в знак согласия, и дядюшка вновь заговорил:

– Превосходно! Как видишь, я умею предупреждать твои признания, возвращаясь же к тому, о чем мы говорили прежде, скажу, что Фея Хлебных Крошек наверняка согласилась бы с моими последними наставлениями, ибо она женщина весьма здравомыслящая во всем, что не касается некоторых довольно странных фантазий – впрочем, простительных в ее возрасте, – которые она вбила себе в голову, и всегда прекрасно относилась к нашей семье, так что батюшка мой уверенно приписывал ее помощи успех самых выгодных своих предприятий и приращение своего состояния и, если бы она того пожелала, обеспечил бы ей безбедное существование, которому она, однако, всегда предпочитала свои таинственные скитальчества. Поскольку Господь дал тебе прекрасные задатки и даровал мне возможность увидеть, как они развиваются и расцветают, я позволю себе существенно сократить мое напутствие и остановлюсь подробно лишь на том новом образе жизни, какой тебе придется вести в мое отсутствие.

Хоть ты и не рожден ремесленником, никогда не пренебрегай этим состоянием, а главное, никогда не покидай его из гордыни. Выскочка, гнушающийся ремеслом, которое его вскормило, достоин презрения ничуть не меньше, чем бессердечный сын, отрекающийся от собственной матери.

С плотниками будь плотником. Показывай им свою образованность, лишь если хочешь поделиться ею с ними, не торопясь и не подвергая их унижениям. Помни, что те, кто слушает тебя с искренним желанием выучиться, зачастую стоят куда больше, чем ты сам, ибо обязаны наивному влечению к добру тем, чем ты обязан лишь случайностям твоего рождения и капризам природы.

Не избегай развлечений, каким предаются твои товарищи. В твоем возрасте развлекаться естественно. Но не предавайся им слепо. Развлечения, которыми мы порабощаем себя безоглядно и безвозвратно, делаются нашим злейшим врагом.

Если до моего возращения в сердце твоем проснется любовь к женщине, не забудь, что, как бы прелестна ни была твоя избранница, если она заставляет мужчину забыть о долге и чести, она достойна любви меньше, чем карлица с церковной паперти. Любовь – величайшее из благ, но счастливой она бывает лишь для того, чья совесть чиста.

Помни также, что мужчина в твоем возрасте, обеспечивший свою жизнь на год вперед и обладающий вкусом к труду и скромным нравом, крепким сложением, хорошим здоровьем и надежным ремеслом, в сто раз богаче любого короля; главное, чтобы при всем этом у него в кармане лежала дюжина франков – шесть на то, чтобы удовлетворить прихоти собственного воображения, и шесть на то, чтобы скрасить жизнь бедняка или облегчить страдания больного.

Наконец, если те религиозные принципы, какие я старался привить тебе с колыбели, сотрутся из твоей памяти, что по нынешним временам вещь, увы, вполне вероятная, из любви ко мне запомни хотя бы два из них, ибо они могут заменить все остальные: первый гласит, что надобно любить Господа, как бы он ни был суров, второй – что надобно, насколько это в твоих силах, приносить пользу людям, как бы они ни были злы.

Сказав это, дядюшка пожал мне руку и вышел из комнаты.

А я возвратился к себе и отправил Фее Хлебных Крошек обещанные двадцать луидоров.

Назавтра дядюшка, даже не простившись со мной, покинул наш дом на рассвете, оставив мне все необходимое на год вперед. Фея Хлебных Крошек, выказав моему посланцу свой восторг в свойственной ей причудливой и прихотливой манере, уехала в тот же день.

Я остался один – совсем один; немного поплакав, я утер слезы и отправился в мастерскую.

 

Глава восьмая,

из которой мы узнаем, что, прежде чем выбрасывать пуговицы, обтянутые материей, следует вынуть из них сердцевину

Существование мое после отъезда дядюшки было бы вполне приятным, ибо нет ничего приятнее, чем зарабатывать себе на жизнь собственными руками, если бы разлука с отцом и дядей, уже давно заменившим мне отца, не оставила в моей душе глубокой пустоты. Я часто сожалел, что дядюшка, несмотря на все мои просьбы, не позволил мне отправиться вместе с ним на поиски моего отца, уверяя меня, что я предназначен для другого и что лишь мое послушание позволит нам в один прекрасный день свидеться друг с другом. Часто думал я и о Фее Хлебных Крошек, ибо она тоже любила меня.

Наступил день святого Михаила, но никаких сбережений я не накопил, так как у друзей моих постоянно возникали новые потребности, которые далеко не всегда были мне понятны, но которым я не мог не сочувствовать. Жак Пельве стал викарием, но в епархии два или три прихода не имели священников, и Жаку приходилось часто ездить в архиепископство. Дидье Орри был старше меня на несколько лет и подумывал о женитьбе, а для того, чтобы надежды его сбылись, ему требовалось быть на хорошем счету в префектуре. Что же до Набо, с которым мы подружились после того, как прекратилось наше школьное соперничество, он сделался игроком, причем играл ничуть не более удачно, чем учился в школе. Я считал своим долгом отучить друга от пагубной склонности и не жалел для этого сил. Я также считал своим долгом помогать ему бороться с гибельными последствиями всепоглощающей страсти, в особенности с теми, что могли опорочить его репутацию, и не жалел для этого денег. Таким образом, когда год подошел к концу, а с ним подошли к концу и те запасы, какими я был обязан доброте дядюшки, мне пришлось ограничиться своим ежедневным заработком, на который едва можно было прожить, но я был к этому готов и нимало не чувствовал себя несчастным.

Поскольку каждодневная практика позволила мне усовершенствоваться в моем ремесле, а упорядоченный и деятельный склад моего ума служил заменой деловой жилке, предприниматель, на которого мы в ту пору работали и чьи дела шли неважно, возможно потому, что он взялся за слишком много дел сразу, решил, неведомо отчего, доверить управление всем предприятием мне; не успел я приступить к исполнению своих новых обязанностей, как понял, что, к несчастью, спасти состояние моего патрона уже невозможно. Итак, мне не довелось воспользоваться прибавкой к жалованью, и я оставил все деньги в руках патрона, вычтя лишь то, что причиталось мне и моим товарищам за обычную нашу работу в мастерской, которую я не бросил, потому что твердо помнил наставления дядюшки Андре и не мог даже помыслить о том, чтобы изменить своему ремеслу. Следственно, и за второй год мне не удалось накопить двух экю стоимостью шесть франков каждый, из которых один предназначается для удовлетворения собственных прихотей, а другой – для вспомоществования чужим невзгодам, – тех двух экю, которых достаточно для удовлетворения потребностей человека умеренного и работящего. В конце этого второго года патрон, донимаемый кредиторами, в один прекрасный день уехал на остров Джерси, оставив нас без дела и без средств, ибо на гранвильских верфях умелых работников всегда было больше, чем требовалось тамошнему краю в обычных условиях. Впрочем, беда эта застигла врасплох меня одного, ибо товарищи мои заблаговременно предвидели случившееся и поместили свои скромные накопления в одно весьма выгодное каботажное предприятие, которое как раз начинало приносить немалую прибыль. Зная о том, как быстро растаяло мое состояние, и проникнувшись ко мне неподдельной симпатией, они предложили мне войти с ними в долю и сделали это предложение с искренностью и нежностью, тронувшими меня до слез! Признаюсь, что я охотно принял бы его, в надежде принести компаньонам пользу своим умением и проворством, если бы еще прежде не решился поступить иначе. По правде говоря, мне не приходилось рассчитывать ни на Жака Пельве, хоть он и сделался кюре, ни на Дидье Орри, хоть он и женился на богатой невесте. Первый сулил мне место школьного учителя, лишь только оно освободится, однако нынешний учитель был человек бодрый и крепкий; второй обещал по-братски приютить меня в своем доме и поручить мне воспитание своих детей, лишь только они чуть-чуть подрастут, однако у него имелся один-единственный ребенок, только-только вверенный попечениям кормилицы, да и этот первенец был, если я не ошибаюсь, девочкой. Обоим моим товарищам требовалось так много денег на обзаведение и оттого оба были так сильно стеснены в средствах, что, я полагаю, стали, в сущности, гораздо беднее с тех пор, как разбогатели, так что, если бы я и был способен завидовать друзьям, у меня не имелось для этого никаких оснований. Еще меньше мог я рассчитывать на помощь Набо, который продолжал играть и никогда не выигрывал, но никак не соглашался признать, что человек хорошего рода может опуститься до того, что он называл унизительной обязанностью трудиться. Я должен отдать ему справедливость: чем более он делался жалок, тем более открытым и сердечным становился. Мы ничем не могли помочь друг другу, но зато вместе смеялись и плакали в те часы, когда я не находил себе работы, а это вознаграждает за многие тяготы, так что порой я спрашивал себя, хотел ли бы я отказаться от этой радости ради того безоблачного благополучия, однообразие которого иссушает сердце.

Однако я, кажется, ничего не сказал вам о принятом мною решении. Я решил пуститься в странствие по городам и деревням и предлагать свои услуги повсюду, где требуется перебросить мост через реку или построить дом, а поскольку нужда в этом возникает постоянно, я был уверен, что таким образом, с Божьей помощью, обеспечу себе постоянный заработок. Ведь Бог не помогает только бездельникам.

Больше всего меня огорчало то, что платье мое обветшало и я стеснялся показаться в нем на празднике святого Михаила – не оттого, что сам я придавал такое большое значение внешнему виду, но оттого, что ветхость моей одежды могла навести порядочных людей, удостоивших меня своего уважения, на мысль, что я этого уважения не достоин. Впервые в жизни я понял, что такое общественное мнение и как нуждаются люди в его поддержке; я понял, что удовлетворение собственными поступками, проистекающее прежде всего из подсказок нашей совести, зиждется на суждениях, какие выносят о нас окружающие, и укрепляется ими; я понял – понял, признаюсь, впервые в жизни, – что человек общественный, какой бы безупречной добродетелью он ни обладал, не может обойтись без общественного признания, которое ему необходимо для того, чтобы быть довольным собой, и что тот, кто презирает уважение окружающих, пожалуй, почти вовсе не уважает себя сам. К счастью, я вспомнил, что дядюшка оставил мне свое старое платье, и произвел смотр этим нарядам с такой же радостью, с какой Робинзон осматривал полезные вещи, уцелевшие при кораблекрушении; я был уверен, что лучший из родственников и друзей не упрекнет меня в том, что я прибегнул к этому средству, особенно если узнает от меня – а он всегда верил мне, – в какую крайность я пришел. Среди оставленных дядюшкой вещей отыскались прекрасное чистое белье и платье, пришедшееся мне так впору, словно его сшили специально для меня. Нашел я и два камзола, которые дядюшка не взял с собой; один из них казался совсем новым и был мне удивительно к лицу, но его портил десяток уродливых пуговиц, обшитых грубым сукном, другой же, который я не раз видел на дядюшке и который был скроен на более старинный манер, украшали десять превосходных блестящих перламутровых пуговиц весьма тонкой работы. Я немедля взялся за дело, и вскоре десять пуговиц, белевших, как жемчуг, и сверкавших, как серебро, засияли, словно десять маленьких зеркал, перед моим восхищенным взором.

Но стоило мне прикоснуться к пуговице с другого камзола, как, то ли от спешки, то ли от неловкости, я выронил ее, и она с огромной скоростью покатилась по полу подобно диску, пущенному рукою игрока в сиам или дискобола, а докатившись до очага, продолжала крутиться на одном месте, издавая тот негромкий, но звонкий звук, какой обычно издает золото, и, клянусь вам, крутилась бы так еще очень и очень долго, не останови я ее рукой. Это в самом деле был луидор.

Вы, конечно, уже догадались, что на старом камзоле дядюшки Андре не нашлось ни одной пуговицы, которая не оказалась бы луидором, и, пока я освобождал их от матерчатой оболочки, по щекам моим текли слезы благодарности, вызванные нежной предусмотрительностью моего названого отца, который так кстати припас для меня это вспоможение на случай нежданных превратностей. Ведь я стал обладателем целых двадцати луидоров, иными словами, самой крупной суммы, какой я когда-либо владел, – суммы весьма значительной, раз она смогла принести счастье Фее Хлебных Крошек. Поскольку именно такой суммой исчислялся вклад в наше каботажное предприятие, а предприятие это, требовавшее честности и проворства, хотя и связанное с риском и приключениями, было мне очень по душе, я поспешил предупредить моих товарищей, что смогу войти с ними в долю уже в первом плавании, а первый корабль должен был отплыть через три дня. Именно столько времени требовалось мне, чтобы совершить, по обычаю, ежегодное паломничество к церкви Святого Михаила среди морских опасностей.

Я отправился в путь на заре следующего дня, с сеткой на плече, с палкой, увенчанной крючком, в руках, с двадцатью луидорами в кошельке – богаче, счастливее и бодрее, чем когда бы то ни было.

– Поглядите на Мишеля, – говорили матери, когда я встречал по дороге своих бывших школьных товарищей и обнимал их, – бедняга потерял все свое состояние, хотя в том нет его вины; однако он всегда был трудолюбив, скромен и богобоязнен и пятому ни в чем не нуждается; на нем такая прекрасная сорочка тонкого полотна с мелкими сборками, такой красивый камзол с перламутровыми пуговицами, что кажется, будто нынче утром он собрался вступить в брак перед лицом своего святого покровителя. Где же, скажите на милость, отыскали вы, Мишель, эти восхитительные перламутровые пуговицы, сверкающие, словно звезды?…

Я, краснея, отвечал, что обязан всем доброте дядюшки Андре, которая одна только и спасла меня от нищеты. Нищета, однако, не заставила бы меня краснеть, ведь мне не в чем было себя упрекнуть.

Улов серцевидок оказался так велик, что я не мог понять, как может он уместиться в моей сетке, хотя шире и глубже ее не было ни у кого в наших краях. А ведь я раздал по меньшей мере в три раза больше сердцевидок, чем лежало в ней теперь, беднягам, которые в тот день переворошили все побережье, не найдя ни единой раковинки. Это навело меня на мысль, что Провидение мне покровительствует и что святой Михаил благосклонно примет те молитвы, какие я намеревался вознести за моего отца и дядю и за Фею Хлебных Крошек – моих единственных земных заступников. Поэтому, после того как другие ловцы сердцевидок распродали свой улов, я угостил паломников частью моего, отдав за приправу те несколько мелких монеток, какие у меня еще оставались, но не тронув двадцати луидоров, которым я приискал употребление еще до того, как отправился в путь.

 

Глава девятая,

рассказывающая о том, как Мишель выловил из песка фею, и о том, как он обручился

Я возвращался с горы Сен-Мишель в самом веселом расположении духа, распевая балладу, которой гранвильских мальчишек научила не кто иная, как Фея Хлебных Крошек:

Время от времени я бросал взор на песчаный залив, над которым так величаво возвышается базальтовая пирамида горы Сен-Мишель. Был один из тех опасных дней, когда песок, делаясь более подвижным и более алчным, чем обычно, пожирает всякого неосторожного путника, который осмеливается идти вперед, не прощупав предварительно почву под ногами. Песок, как говорят в наших краях, затягивал несчастных, и колокол на горе уже дважды или трижды извещал о беде похоронным звоном. Внезапно я услыхал крики: «На помощь!» – и увидел в песке странное тело, которое не было похоже на человеческое, но, однако же, притягивало взор своей белизной и, казалось, боролось со стихией, выказывая совершенно непостижимую стойкость, Я бросился па помощь, но не успел я швырнуть несчастному созданию песочную веревку, которую мы всегда носим с собой, как оно, не переставая стонать, скрылось из моих глаз и песок, клубясь в огромной воронке, поглотил его. Судите сами, какое отчаяние охватило меня, тем более что мне показалось, будто напоследок с уст несчастной жертвы сорвалось мое имя. Я поспешил погрузить в песок палку для ловли сердцевидок, надеясь подцепить существо, увязшее в песке, за край одежды, и с невыразимой радостью почувствовал, что железный крюк, венчающий палку, уткнулся во что-то твердое и прочное, так что у меня появилась надежда вытащить на поверхность неведомое существо, молившее меня о помощи. Изо всех сил, сударь, я боролся против Харибды, не желавшей отдавать добычу, и был несказанно удивлен, когда, дотащив мой драгоценный груз до полоски твердого песка, которая, как нарочно, располагалась совсем рядом, узнал в спасенном мною существе Фею Хлебных Крошек: она дышала, она была жива, мой гарпун очень удачно зацепился за один из ее длинных зубов, и это помогло мне выудить ее из песка. «Черт возьми, – подумал я, – пожалуй. Фея Хлебных Крошек была далеко не так неправа, как мне казалось, когда сохранила эти два ужасных клыка, оскорблявшие мой детский взор; сегодняшнее происшествие лишний раз доказывает, что осторожность и скромность – вещи куда более полезные, чем красота». Мысль эта вкупе с видом Феи Хлебных Крошек, которая, поднявшись с песка, принялась весело притопывать своими маленькими ножками и припрыгивать, словно забавные куколки на девичьих роялях, привела меня в такой восторг, что я не смог удержаться и громко расхохотался. Самое удивительное, что, сделав два прыжка и два пируэта, Фея Хлебных Крошек стряхнула со своего кукольного наряда, который я вам уже описывал прежде и который украсил бы витрину самой роскошной игрушечной лавки, всю грязь и пыль.

– По правде говоря, Фея Хлебных Крошек, – воскликнул я, продолжая смеяться, поскольку она продолжала приплясывать, – никто лучше вас не сумел бы устранить любой непорядок в одежде, и самые элегантные из наших модных торговок могли бы вам позавидовать, ибо, к моему великому счастью, вы выглядите нынче еще более нарядной и изящной, чем в ту пору, когда признались мне в любви. Но осмелюсь ли я спросить вас, Фея Хлебных Крошек, волею каких удивительных обстоятельств госпожа стольких владений, соблаговолившая украсить своим сельским домиком стены жалкого арсенала графства Ренфру, увязает в песке близ горы Сен-Мишель, меж тем как все ее друзья уверены, что она находится в Гриноке?

Услышав эти слова, Фея Хлебных Крошек поджала губы с видом наполовину смиренным, наполовину кокетливым – насколько это было возможно при ее длинных зубах, – и, перебрав в уме несколько риторических фигур, отвечала вот что:

– Мне было бы крайне досадно, если бы самонадеянность, весьма свойственная молодым людям, особенно когда они так хороши собой и так прекрасно сложены, как вы, ослепила вас настолько, чтобы внушить, будто в окрестности Гранвиля меня привела безрассудная страсть. Нет, Мишель, – продолжала Фея Хлебных Крошек взволнованно, тоном унылым, почти плачущим и никак не вязавшимся с теми приступами веселья, свидетелем которых я был только что, – нет, несчастная царица Востока и Юга, многострадальная Билкис не льстит себя надеждой на то, что ей удастся сломить сопротивление бесчувственной души, неспособной ответить ей взаимностью! Она прекрасно понимает, что лишь приступу жалости обязана той иллюзорной надеждой, которую вы разожгли в ее душе в тот день, когда, как вы полагали, расставались с нею навсегда! Не воображайте же, будто неодолимое чувство, владеющее ею, сделалось так сильно, что заставило ее забыть о приличиях, подобающих ее происхождению и полу, и что она собирается вновь обречь себя на издевки, которые разобьют ее сердце, или вымаливать у вас мимолетные утешения и обманчивые обещания, обличающие ваши истинные мысли!..

Признаюсь, что эти неожиданные речи тотчас вывели меня из радостного расположения духа, и, слушая многострадальную принцессу Билкис, я стал почти так же печален, как и она сама. Я нимало не сомневался, что ужасное несчастье, которого Фея Хлебных Крошек только что чудом избежала, довершило расстройство ее ума и она окончательно потеряла рассудок. Мысль эта меня до крайности огорчила, ибо безумие всегда внушало мне глубочайшее сострадание, и я почувствовал, что, спася несчастную женщину от смерти, сделал лишь полдела и теперь обязан уврачевать ее ум и воображение, вселив в бедную старушку на те немногие годы, какие ей в ее преклонном возрасте еще осталось прожить на свете, надежду на счастье.

– Послушайте, Фея Хлебных Крошек, – сказал я ей, – раз уж вы принимаете все это всерьез, я вам решительно заявляю, что никогда и в мыслях не имел злоупотреблять вашей доверчивостью и обманывать вас, ибо ложь мне отвратительна. Больше того, святой Михаил свидетель, что нынче утром, преклонив колени перед его славным образом, от которого ни один смертный не осмелится утаить ни единого помысла, я вверил вас покровительству небес; святой Михаил свидетель, что я не называл в своих молитвах ни одного женского имени, кроме вашего, ибо с той поры, как матушка моя даровала мне первый и последний поцелуй, только с вами связывали меня расположение и долг. Что же до любви, в которой я, полагаясь на чужие рассказы, вижу лишь одно из сладостных отдохновений ленивца, ей нет места в жизни, поделенной между физическим трудом и умственными занятиями, особенно в жизни того, кому, как мне, едва исполнилось восемнадцать лет. Итак, Господу ведомо, что, если бы сегодня мне потребовалось выбрать себе жену, я не остановил бы свой взор ни на ком другом, однако согласитесь, что в отсутствие отца и дяди я не должен помышлять о женитьбе до тех пор, пока мне не исполнится двадцать один год. Таковы, Фея Хлебных Крошек, истинные мои чувства, и вы не прочли бы в моем сердце ничего другого, если бы в самом деле могли читать в нем. как воображал я, когда был совсем маленьким.

– Так ты женишься на мне, когда станешь на три года старше? – спросила она.

Я взглянул на Фею Хлебных Крошек, желая узнать, какое действие произвела на нее моя речь, и увидел, что она припрыгивает на одном месте и улыбается с видом довольным, но не лишенным лукавства. Совершенно успокоившись насчет ее здоровья и убедившись, как мало ей нужно для счастья, я вновь дал волю своей юношеской веселости, над которой, по правде говоря, не был вполне властен.

– О божественная Билкис, – воскликнул я. протянув ей руку как бы для обручения, – клянусь вам сияющими созвездиями Востока и Юга, заливающими ныне своим серебристым светом ваши обширные владения в краях, любимых солнцем, что я женюсь на вас через три года, если позволят отец и дядя или если, паче чаяния, их продолжительное отсутствие даст мне право самому распоряжаться своей судьбой. Клянусь вам исполнить это обещание, полуденная царица, если только ваша августейшая фамилия, чьи славные титулы вы мне только что исчислили, не возразит против брака простого плотника с особой царской крови – мезальянса, подобного которому, быть может, не случалось за всю историю человечества.

Произнеся эту речь, я опустился на одно колено и почтительно поцеловал белую ручку Феи Хлебных Крошек, причем невеста моя подпрыгивала так высоко, что я вынужден был ее удержать, боясь, как бы она в конце концов не улетела от меня совсем.

– Этого достаточно, – сказала она, сияя от удовольствия и повиснув у меня на руке, – но теперь я должна рассказать тебе, отчего я осталась в здешних краях и отчего решила тебя разыскать. Целых два года я не решалась показаться тебе на глаза, потому что деньги, которые ты так любезно мне одолжил, у меня украли бедуины.

– Это случилось на берегах Африки, Фея Хлебных Крошек?… Но зачем же вы туда отправились? Ведь прямой путь в Гринок, если верить карте, пролегает вовсе не через Африку!

– Это случилось на берегах Ла-Манша, дорогой Мишель, и обокрали меня не бедуины, а местные воры. Прости мне путаницу, вызванную моей привычкой к странствиям. После столь досадного происшествия я не решалась встретиться с тобой: ведь я знала, как ты живешь; мне было стыдно, а вдобавок я боялась тебя огорчить. Поэтому я скиталась по воле случая, останавливаясь там, где меня мог ждать милосердный прием, и стараясь держаться поближе к тем краям, где я могла что-нибудь услышать о тебе. Мне не замедлили сообщить, что ты лишился последних источников заработка и тебе даже не на что справить себе новое платье ко дню святого Михаила. Фея Хлебных Крошек слишком бедна, чтобы ссудить тебя деньгами, однако я повсюду пыталась разузнать, как бы помочь твоему горю, и мне тем больше хотелось добиться успеха в этом деле, что до меня дошли слухи о твоем намерении заняться каботажным промыслом, который, хоть и не является делом бесчестным, привил бы тебе привычки, несовместимые с твоим образованием и твоими нравами. Итак, мне захотелось поскорее сообщить тебе, что в тех краях, откуда я возвращаюсь, замыслено множество превосходных предприятий во славу Нормандии, для которых потребны работники смышленые и проворные, а именно: восстановление дома Дюгеклена в Понторсоне, приведение в порядок дома Малерба в Кане, укрепление дома Корнеля в Руане, который грозит рухнуть на Сорочью улицу и загромоздить ее своими обломками, а быть может, и установление в Гавре памятника твоему любимцу Бернардену. С еще большими основаниями я могу заверить тебя, что в Дьеппе каждый день фрахтуют, чинят и чистят множество кораблей и что, благодарение Богу, я нашла для тебя довольно работы на побережье и могу поручиться: без дела ты не останешься. Именно потребность сообщить тебе все это и привела меня сюда, на песчаную равнину возле горы Сен-Мишель, откуда я собиралась направиться в Гранвиль и где, благодарение Господу, ты спас меня и, что несравненно лучше, дитя мое, подарил мне надежду на восхитительное будущее, – надежду, которая заставит меня дорожить жизнью еще сильнее.

Пока Фея Хлебных Крошек говорила все это, а говорила она хотя и очень быстро, но очень долго, я смог собраться с мыслями, не переставая, однако, следить за ее сообщениями и наставлениями.

– Благодарю вас, добрая моя Фея, – отвечал я ей, – за все ваши хлопоты, столь же драгоценные для меня, сколь и полезные; однако я вижу, что, рассуждая о моих невзгодах, мы совсем позабыли о ваших, ибо я помню, как страстно мечтали вы возвратиться в ваш прелестный домик в Гриноке, и понимаю, как сильно должна была опечалить вас невозможность исполнить это желание. Раз я могу зарабатывать на жизнь, занимаясь работой, которую люблю, и мне нет нужды испытывать судьбу в каботажном плавании, которым я собирался заняться лишь за неимением занятия, более отвечающего моим вкусам и способностям, разойдемся каждый в свою сторону, туда, куда влекут нас наши привязанности. Вот, – продолжал я, доставая мои десять двойных луидоров, – вот двадцать луидоров, которые я хотел вложить в ненадежное морское предприятие; с их помощью вы на сей раз без труда доберетесь до Гринока, если лучше спрячете деньги от воров, без сомнения прельщаемых кокетливым изяществом вашего наряда. Что же до меня, я через два дня окажусь в Понторсоне, а сердцевидок у меня в сети столько, что, даже если я, с вашего позволения, отдам вам вдвое больше, чем обычно, мне все равно хватит их на целую неделю. Фею Хлебных Крошек, казалось, терзали какие-то сомнения, которые я без труда отгадал.

– Ну-ну, Фея Хлебных Крошек! – сказал я ей со смехом. – Нам теперь нечего церемониться друг с другом, вспомните, мы ведь теперь жених и невеста, а у жениха и невесты все должно быть общее; мне – хорошая работа, вам – небольшая сумма денег, вот наше общее приданое; мы сведем счеты друг с другом в Гриноке, в день нашей свадьбы.

– Я согласна, – отвечала Фея Хлебных Крошек, – но я должна быть уверена, что мы с тобою в самом деле помолвлены и что ты не причинишь себе вреда, отдав мне эти деньги.

– Мы помолвлены, как были помолвлены Рахиль и Иаков, Руфь и Вооз, царица Савская, которую звали так же, как и вас, Билкис, с могущественным царем Соломоном!

С этими словами я еще раз поцеловал ей руку, и мы расстались: Фее Хлебных Крошек наша встреча подарила двадцать луидоров, а мне – удовлетворение оттого, что я совершил поступок щедрый, справедливый и полезный, – чувство, стоящее всех земных сокровищ.

В Гранвиль я пришел поздно и проснулся позже обычного, ибо всю ночь видел странные сны: мне снилось, будто я вытаскиваю из песка множество юных принцесс, блистающих красотой и роскошными нарядами, а они водят вокруг меня хороводы, распевая на мотив «Мандрагоры» песни на языке, которого я не знаю, но почитаю гармоническим и божественным, хотя воспринимаю его, кажется, не слухом, а каким-то иным чувством и запоминаю посредством не памяти, а какой-то иной способности. Итак, принцессы без устали пели, плясали, пленяли меня множеством соблазнительных чар и уже почти покорили мое сердце, как вдруг я проснулся от пения моих товарищей-каботажников, горланивших под окном тот же самый припев:

Я понял, что они уже собрались в дорогу и, соскучившись дожидаться в порту, решили прервать мой сон и увести меня с собой.

– Увы, дорогие мои друзья, – сказал я им, открыв окошко, – у меня больше нет денег, которыми я думал распорядиться; Господь мне их дал, Господь и взял назад; теперь я могу только пожелать вам доброго пути, и если пожелания мои сбудутся, вы станете счастливее, чем когда бы то ни было суждено стать мне самому. Итак, возлюбленные мои товарищи, ступайте в путь без меня и вспоминайте иногда вашего бедного брата Мишеля, а уж он-то будет помнить о вас всегда.

На несколько минут все мои товарищи погрузились в глубокое и печальное молчание; но внезапно самый хитрый и дерзкий из них выступил вперед и крикнул мне голосом ехидным и желчным:

– Горе тебе, Мишель, ибо ты упускаешь прекраснейшую возможность, какая когда-либо открывалась перед ремесленником из Гранвиля, и все из-за твоей любовной дури! Знаете ли вы, друзья, – спросил он у всей компании, – что этот фантазер, которого все мы держали за человека умного и здравомыслящего, втюрился в одну женщину до такой степени, что отдал ей все деньги, которые оставил ему дядюшка Андре, а она, совсем лишившись ума, тратит их на ароматную помаду, венецианские лайковые перчатки, оборки и прочие пустяки? Но вы удивитесь еще сильнее, когда узнаете, что эта хитрая сумасбродка, которую он тайно содержит на остатки своего состояния и которая лишает нас общества нашего несчастного друга, это… Фея Хлебных Крошек!

Речь эта была встречена дружным смехом, показавшимся мне ужасно унизительным, и я упал на свою постель, говоря сам себе: «А почему бы и нет?» Ибо есть в уме человека нечто, дающее ему силы для борьбы с мнением большинства и заставляющее отстаивать собственную точку зрения тем упорнее, чем дальше отстоит от нее точка зрения толпы.

– А почему бы и нет, если мне это по душе? – повторил я вслух, каботажники же удалились, распевая «Мандрагору», под которую я снова заснул. А так как сны, поразившие воображение, возобновляются быстрее других, особенно по утрам, то не успел я закрыть глаза, как вновь начал вытаскивать из песка у подножия горы Сен-Мишель принцесс, прекрасных как ангелы.

Самое же удивительное, и я не могу об этом умолчать, заключалось в том, что, хотя у них не было ни морщин, ни длинных зубов, каждая из них чем-то напоминала мне Фею Хлебных Крошек.

 

Глава десятая,

о том, что случилось с дядюшкой Мишеля, и о пользе дальних странствий

Я поднялся, полный решимости направиться в Понторсон, но мне не хотелось покидать Гранвиль, не попытавшись в последний раз расспросить моряков в порту о судьбе моих родных и не удостоверившись, что погода благоприятствует моим друзьям, начавшим сегодня утром свою маленькую экспедицию. Каботажные корабли проворно бороздили волны, подгоняемые славным ветерком; я следил за ними глазами, радуясь тому, что горизонт чист и ничто не предвещает шквала, как вдруг заметил в нескольких шагах от себя одного честного моряка – лоцмана с того корабля, на котором отплыл в дальний путь мой дядюшка Андре.

– Вы ли это, старина Матье, – воскликнул я, – и какие вести вы мне привезли?

– Ни одной, которую можно было бы назвать доброй, – отвечал он грустно, – это-то и помешало мне зайти к вам, хотя я вот уже три дня как вернулся в Гранвиль.

– Помилуй Бог, – вскричал я со слезами на глазах, – неужели мой бедный дядюшка умер?!

– Успокойтесь, добрый мой Мишель! Ваш дядюшка жив, но все равно что умер: он сошел с ума, причем свет не видывал сумасшествия, подобного тому, какое постигло его!

– Объясните мне, Матье, что вы имеете в виду…

– Вообразите, сударь, что после полутора лет счастливых и удачных плаваний мы прибыли в… Однако я не помню точно, на какой долготе мы тогда находились…

– Избавьте меня от этих бесполезных деталей… Повторяю еще раз, объясните мне, что вы имеете в виду.

– Будь по-вашему, сударь. Не успели мы сойти на прекрасный песчаный берег, усыпанный, как нарочно, мелкими ракушками всевозможных цветов, а было это на острове, который, ручаюсь, с тех пор, как люди стали плавать по морям, никогда не значился ни на одной карте, как ваш дядюшка с видом довольным и решительным устремился в глубь восхитительного леса, произрастающего на берегу великолепнейшей бухты…

– Неужели он не вернулся назад?

– Он вернулся под вечер, бодрый, веселый и, если я не ошибаюсь, словно бы помолодевший на несколько лет; собрав всех нас, он сказал, потирая руки; «Я нашел то, что искал, и для меня путешествие окончено; у вас, дети мои, хватит и воды, и провианта на то, чтобы, коли будет на то воля небес, спокойно добраться до берегов Ла-Манша; я дарю судно с новой оснасткой и богатым грузом экипажу, с условием, что вы возвратитесь в Гранвиль прежде дня святого Михаила.

– Берегитесь, Матье, мне страшно вас слушать! Что вы сделали с вашим капитаном?

– Сударь, – возразил Матье спокойно и строго, – у меня имеется дарственная, составленная по всей форме, однако же экипажу не пристало ею воспользоваться, и мы единодушно решили» отдать вам эту собственность, которую мы не вправе почитать своей, хотя и выполнили все условия, какие потребовались от нас для того, чтобы ее приобрести; но я уже сказал вам, что капитан сошел с ума, и потому документы, им подписанные, представляются нам, если судить по справедливости, недействительными.

– С чего вы это взяли, Матье? – спросил я уже более уверенно. – Дядюшка мой был хозяином своего состояния и не мог лучше распорядиться им, кроме как отдав его своим старым товарищам-морякам. То, что он вам подарил, – ваше, в поступке же его нет ничего безумного, напротив, он поступил очень мудро, ибо знал, что воспитание, которым я обязан его благодеяниям, позволяет мне обойтись без тех прибылей, какие принес бы мне его корабль, а вашим товарищам, достигшим преклонного возраста и утративший былую бодрость, эти прибыли придутся весьма кстати.

– Точь-в-точь то же самое сказал нам и он, – перебил меня Матье, – когда мы попытались напомнить ему о ваших правах и о зыбкости вашего положения. «К тому же, – прибавил он, и, услышав эти слова, вы убедитесь в его безумии, – племянник мой отдал свои сбережения Фее Хлебных Крошек, так что, если он недоволен своей участью, пусть женится на Фее Хлебных Крошек!» Сказавши это, он расхохотался и покинул нас.

– Все это очень странно, – прошептал я, уронив голову на грудь.

– Вот и мы так подумали; но еще более странно, что, попытавшись разгадать тайну его безумия, мы выяснили, что добрый старик воображает себя суперинтендантом принцессы Билкис, которая, по его словам, царствует над этими краями уже много тысяч лет и которой его младший брат и ваш отец, покойный Робер, служит в качестве главнокомандующего флотом.

– Это невозможно, Матье; вы сами сошли с ума, раз утверждаете подобные вещи. Принцесса Билкис, которой в самом деле может быть столько лет, сколько вы сказали, теперь собственной персоной пребывает в Гранвиле, и я могу даже уверить вас, что нынешнюю ночь она провела на церковной паперти.

– Неисповедимы пути Господни! – вскричал лоцман и, давясь от смеха и слёз разом, улегся на старую трухлявую мачту, валявшуюся на причале. – Принцесса Билкис на паперти гранвильской церкви! Нужно же было случиться такому, что один и тот же недуг постиг разом всех оставшихся в живых представителей столь почтенного семейства!

– Замолчите, Матье, и, если вы меня любите, не повторяйте больше этих речей, которые кажутся вам бессмысленными и в которых, по правде говоря, я и сам нахожу очень мало смысла. Лучше зайдите ко мне домой, и я, дабы успокоить вашу совесть, с радостью подпишу доверенность, данную вам дядей; однако поторопитесь, ибо мне нужно немедля отправиться и Понторсон на поиски работы.

Итак, девятнадцатый и двадцатый годы своей жизни я посвятил прежним занятиям; впрочем, пользы мне они принесли так же мало, ибо я слишком много работал и не имел времени завести новых друзей; вдобавок сладостные обязанности, налагаемые дружбой, плохо совмещались с привычкой экономить даже на мелочах, ставшей для меня столь необходимой. Не то чтобы кто-то в самом деле вознамерился приняться за пленившие меня благородные деяния, о которых толковала Фея Хлебных Крошек, но работа имелась повсюду, причем, как и обещала Фея Хлебных Крошек, мне стоило только назвать ее имя любому плотнику, чтобы в его мастерской тотчас сыскались мне и дело, и заработок. У меня оставался от силы час свободного времени, чтобы перелистать мои любимые книги, с которыми у меня недоставало храбрости расстаться даже в столь невеселых обстоятельствах, да и этот час приходилось зачастую отрывать от сна. Только по воскресеньям, после церковной службы, я мог посвящать все свое время занятиям: этого было недостаточно для того, чтобы изучить что-то новое, но почти достаточно, чтобы не забыть старое. Два года, посвященных скитаниям, но одновременно и трудам, подходили к концу, когда, как раз в день святого Михаила, я оказался в Гавре и узнал о скором отплытии маленького судна, именуемого «Царица Савская»: миссия, возложенная на команду, была столь секретна, что капитану предстояло узнать о месте назначения лишь в открытом море, однако, поскольку добровольцев-работников брали на борт, не взимая платы за проезд: я подумал, что, возможно, речь идет о колонизации каких-то отдаленных земель. Мой аттестат был полон рекомендациями столь лестными, что меня приняли беспрекословно, причем я должен заметить, что имя Феи Хлебных Крошек, которое неведомо как возникало во всех этих рекомендациях, вызывало повсюду особое расположение ко мне, ибо ум и добродетель сохраняют свои преимущества даже в глазах людей сугубо практических и не склонных снисходить к ходатайствам жалких бедняков.

В поясе у меня были зашиты скопленные за два года двадцать луидоров, и я не сомневался, что сумею прожить повсюду, где человеческий труд не считается пустяком, не стоящим платы; однако особенно побуждала меня вверить свою судьбу команде этого судна, следующего в неведомый пункт назначения с неведомой целью, надежда очутиться в один прекрасный день на том таинственном берегу, куда Провидению было угодно отправить моего дядю и моего отца, для которых, возможно, оказались бы небесполезны и моя молодость, и мое ревностное стремление им помочь. Мысль эта прочно утвердилась в моем уме, ибо, словно вдохновляемая небом, являлась мне постоянно в конце всякой возносимой мною молитвы.

 

Глава одиннадцатая,

повествующая о невероятной буре, о том, как Мишель повстречал Фею Хлебных Крошек в открытом море, и что из этого вышло

В путешествии со мной приключились самые необыкновенные происшествия из всех, какие когда-либо случались на море. Мы подняли паруса в прекрасную безветренную погоду и понеслись вперед с такой невероятной скоростью, что за час проходили столько миль, сколько обычный парусник проходит за день. На следующий день погода испортилась, небо заволокло так плотно, что мы не смогли определить высоту солнца. Вскоре стрелка компаса стала вращаться вокруг своей оси с такой быстротой, что вовсе пропала из глаз, словно спица колесницы, уносимой испуганными конями. Все румбы компаса слились воедино, будто весь мир обратился в один огромный смерч, и корабль с убранными парусами страшно скрипел, крутясь на волнах океана, как гигантский волчок. Ужасные птицы ударялись о наши леера, чудовищные рыбы выпрыгивали из воды и падали на верхнюю палубу, а огоньки святого Эльма вспыхивали на верхушках наших мачт и снастей с такой силой, что казалось, мы присутствуем при извержении огромного вулкана. Удивительнее же всего было то, что, когда корабль пошел ко Дну, капитан продолжал безмятежно курить трубку, не обращая ни малейшего внимания на происходящее вокруг, а экипаж спокойно спал.

На мгновение я с головой погрузился в воду, а когда вынырнул на поверхность, увидел лишь небо, еще более чистое, чем при нашем отплытии, и берег, такой близкий, что до него, пожалуй, можно было добраться вплавь. Я был уже почти у цели, как вдруг заметил неподалеку некий предмет вроде мешка, который волны швыряли туда-сюда, так что он постепенно удалялся в открытое море. Считай я этот предмет просто одним из бесполезных обломков нашего корабля, я не стал бы тратить последние силы на охоту за ним, однако мне показалось, что он движется не только по воле волн, но и сам по себе и движения его обличают в нем живое существо, наделенное способностью сопротивляться стихии. Я утвердился в этой мысли в то самое мгновение, когда наконец схватил сей загадочный предмет, ибо он самым причудливым образом подпрыгивал на волнах, и я поспешил поднырнуть под него, а затем, сильно сжав его одной рукой, стал грести другой, чтобы добраться до берега, оказавшегося, к счастью, самым доступным и покойным в мире. Волны вынесли меня туда и уложили так удобно, как в лучшей из постелей, где я мог бы отдыхать от всех выпавших на мою долю испытаний, если бы не поспешил прежде всего возблагодарить небеса за мое спасение, а затем позаботиться о бедном создании, которое я, с соизволения Господня, спас: ведь оно, возможно, нуждалось в неотложной помощи. Судите же о моем изумлении, сударь, когда, осторожно открыв мешок, я увидел Фею Хлебных Крошек: не обращая на меня никакого внимания, она ступила на берег, обсушилась на солнце, сделав два-три пируэта, а затем уселась рядом со мной на песок, куда я рухнул, изнемогая от смеха, – такая же, как всегда, только еще белее, опрятнее и кокетливее, чем обычно.

– О Фея Хлебных Крошек! – сказал я ей. – Благодарение небесам, волею которых я оказываюсь около вас всякий раз, когда вам грозят морские опасности и вы нуждаетесь в моей помощи! Нынче вы снова были на волосок от гибели; но отчего же вы на целых два года отсрочили свою поездку в Гринок?

– Так, – отвечала она, – рассуждают лишь те, кто не любит. Неужели ты думаешь, что легко расстаться с обожаемым существом, если ты связала с ним свою жизнь и видишь в нем источник своего счастья? Вдобавок я ведь не знала, сможешь ли ты заработать те деньги, которые я тебе столь легкомысленно посулила, и не придется ли тебе неоднократно испытывать нужду в золоте, которым ты так великодушно ссудил меня? Поэтому я следовала за тобой, не показываясь тебе на глаза, и жила в тех городах, где жил ты, готовая помочь тебе при первой же необходимости, ибо той милостыни, которую мне подавали, с лихвой хватало для моего пропитания. Наконец, удостоверившись, что ты накопил солидные сбережения, и зная, что в Гринок, где ты, согласно твоему обещанию, должен жениться на мне ровно через год, в такой же день, как вчерашний, тебе обеспечена бесплатная дорога, я, тронутая твоей памятью обо мне и твоей верностью, решилась отправиться в путь на том же корабле, что и ты; однако, чтобы не докучать тебе своими домогательствами, я устроилась на нижней палубе и спряталась в мешок, который ты, по счастливому наитию, выловил из волн, дабы я еще раз была обязана тебе жизнью.

– Позвольте, Фея Хлебных Крошек; в том, что вы сказали, есть нечто, смущающее меня и делающее слишком большую честь моей жениховской точности, чтобы я мог принять ваши похвалы безо всяких оговорок. Я вовсе не знал, что этот корабль плывет в Гринок, и, более того, был уверен, что пункт его назначения неизвестен экипажу.

– Это вполне возможно, – отвечала Фея Хлебных Крошек, – я не поручусь, что сердечное чувство не внесло небольшую путаницу в расчеты моей любви. Пройдет немного времени, дорогой мой Мишель, и ты на собственном опыте узнаешь, что такое милые хитрости, внушенные любовью!

– Я верю вам, Фея Хлебных Крошек, но теперь до этого еще не дошло, ибо мне только двадцать лет, а вы за оставшийся год можете изменить свое намерение, что же до меня, уверяю вас, что нынче, на этом неведомом берегу, сердце мое, благодарение Богу, открыто любовным чувствованиям не больше, чем два года назад в окрестностях горы Сен-Мишель, где вы едва не утонули в песке и где вы так славно танцевали! Но, Фея Хлебных Крошек, вы ведь знаете все на свете, скажите же мне, не знаете ли вы, на какой берег мы высадились, избегнув стольких опасностей?

– Если я правильно сориентировалась, а ты и представить себе не можешь, до чего трудно это сделать в мешке, мы должны находиться на самой восточной оконечности Британских островов, совсем неподалеку от одного богатого и населенного города, где ты не замедлишь отыскать работу и возместишь ущерб, нанесенный твоему багажу и кошельку. Что же до меня, я, к несчастью, заранее заплатила за дорогу в Гринок, а поскольку теперь меня, судя по всему, отделяет от тамошнего моего маленького домика более полутора сотен лье, мне придется навеки проститься с надеждой возвратиться туда!

Эта ужасная перспектива так сильно опечалила Фею Хлебных Крошек, что ей пришлось, дабы подавить тяжкий вздох, прикусить нижнюю губу двумя длинными зубами, а также всеми хорошенькими зубками, располагавшимися между ними.

– Все складывается куда лучше, чем вы можете вообразить, – весело сказал я Фее Хлебных Крошек. – Багаж мой, впрочем мало что стоящий, заключается в кое-каком белье и лежит вот в этом заплечном мешке, а деньги, о которых вы мне очень кстати напомнили, зашиты в моем поясе.

С этими словами я размотал пояс, и мой кошелек с двадцатью луидорами упал на песок.

– Возьмите же их, не раздумывая, – продолжал я, – и отправляйтесь, не терпя лишений, на самом надежном корабле, в ваш маленький гринокский домик, дабы та незначительная услуга, которую я дважды пытался вам оказать, принесла наконец свой плод. Раз поблизости есть большой город, значит, я без труда заработаю там столько денег, сколько нужно, чтобы не умереть с голоду, а за такую цену, надеюсь, любой британский плотник будет счастлив меня нанять, что же до этих луидоров, которые в моих руках послужили бы лишь для того, чтобы потешить меня в дни прискорбной праздности, они сделались бы мне отвратительны, заставь вы меня уподобиться презренному скряге и хранить их, в то время как в них нуждается наставница, чьи советы принесли мне столько пользы. Возьмите же их, возьмите, повторяю вам, и не думайте ни о чем другом, кроме необходимости исполнить волю жениха, который через год станет вашим супругом. Лишь эта покорность, – добавил я с шутовской важностью, – лишь она одна сможет доказать мне, Фея Хлебных Крошек, что вы верны своей клятве и в самом деле будете мне женой почтительной и послушной.

– Позволь же, по крайней мере, – сказала Фея Хлебных Крошек, которая, пока я говорил, успела вскочить и поднять с песка мой кошелек, а теперь по обыкновению припрыгивала, опираясь на свой костыль, – позволь мне перед этой жестокой последней разлукой вручить тебе залог моей нежности: вид его будет успокаивать твое любовное нетерпение. Это мой портрет, – продолжала она, снимая с груди медальон на цепочке. – Но только ни в коем случае не показывай его ни одному мужчине; ведь я знаю губительное действие, какое он оказывает на сердца; он приводит в смятение самых рассудительных людей; это безумие, возлюбленный мой, безопасно лишь для тебя одного, ибо в скором будущем наша свадьба излечит тебя.

Признаюсь, что счастливая уверенность, с которой Фея Хлебных Крошек несла весь этот вздор, привела меня, как обычно, в столь веселое расположение духа, что я не смог сдержать смеха, она же разделила мою веселость, полагая, вероятно, что выказывать столь бурную радость меня заставляет восхитительная перспектива нашего грядущего соединения.

– Взгляни, взгляни на этот портрет, – сказала Фея Хлебных Крошек, показывая мне пружинку, открывающую медальон, – взгляни, прошу тебя, и не огорчайся тому, что сходство с оригиналом неполное. Оно было разительным в ту пору, когда непревзойденный мастер написал портрет, но время, возможно, сообщило моим чертам выражение более серьезное, а также, если я не ошибаюсь, некую величавость, идущую прекрасному лицу не меньше, чем девичья кокетливая грация. Однако я не буду возражать, если ты увидишь меня такой, какой я была тогда, и сообщишь мне свое мнение.

Я молчал… или, вернее, издавал время от времени бессвязные восклицания, подобные лепету, который срывается с уст спящего человека при виде призрака…

– О чудо из чудес! – вскричал я наконец, не в силах оторваться от этого изображения, навеки пленившего мою душу, – Господь, сотворивший вас по своему слову, о восхитительнейший из всех ангелов, сделал больше, чем когда сотворил из хаоса весь остальной мир! О дивная прелесть и краса, несравненная Билкис, где вы?

– Она перед тобой, – отвечала Фея Хлебных Крошек, – разве ты не узнаешь ее?…

Я на мгновение отвел глаза от чудесного портрета, чтобы удостовериться, не свершилось ли в самом деле это чудо, но увидел всего лишь Фею Хлебных Крошек, которая так искренне принимала мое восхищение на свой счет, что, не в силах долее противиться своим танцевальным склонностям, принялась подпрыгивать на одном месте с невероятной резвостью, словно мячик, отскакивающий от ракетки, причем каждый следующий прыжок возносил ее выше, чем предыдущий, так что в конце концов я стал опасаться, как бы она не улетела от меня навсегда.

– Ради всего святого, Фея Хлебных Крошек, – сказал я, решительно положив ей руки на плечи, дабы удержать ее на земле, – перестаньте выделывать подобные штуки, если не хотите покалечиться и лишить себя возможности прийти на свидание в день нашей свадьбы!

– О! я приду на свидание, приду, приду, – воскликнула Фея Хлебных Крошек, погрозив мне костылем. – Увидишь, как я туда приду!..

Однако я ее уже не слышал, я ее уже не видел. Я не видел ничего, кроме портрета женщины, которая впервые пробудила в моей душе неведомое прежде чувство. Не знаю, как это вышло, но я ощущал, что моя собственная жизнь уже не так дорога мне, ибо появилось нечто другое, куда более драгоценное для меня!.. То не была женщина, какой я воспринимал ее прежде, то не было и божество, каким я его себе прежде воображал. То было божество, соблаговолившее принять форму, более внятную моим несовершенным чувствам, и явившееся мне в облике, который смутил меня, но не сразил наповал. То была женщина, сиявшая неизъяснимой красой, женщина, один вид которой преисполнял мое сердце блаженством более полным и совершенным, чем можно вообразить в самых невероятных мечтах. И я предавался созерцанию ее образа также исступленно, как богомолец, узревший царство небесное.

Внезапно тень от моей руки упала на медальон, и тут я увидел, что окаймляющие его камешки испускают свет и эти огоньки дрожат, словно фосфоресцирующие голубоватые кольца светлячка. Это напомнило мне карбункулы, о которых так много рассказывали древние авторы и путешественники разных веков, и я догадался, что медальон, сделанный вдобавок из чистого золота, стоит, должно быть, очень больших денег. Мысль эта отвлекла меня от страстных грез и напомнила о Фее Хлебных Крошек, хотя взор мой оставался прикованным к восхитительному образу Билкис.

– Клянусь честью христианина, Фея Хлебных Крошек, вас не назовешь большой удачницей, если вы, женщина умная, образованная, осторожная и приобретшая, хотя бы благодаря долголетию, немалую опытность, испокон веков живете в нищете, владея при этом медальоном, который не смог бы купить даже королевский ювелир, но который, однако, ювелир этот охотно взял бы у вас в залог, а вам стал бы выплачивать ежегодно круглую сумму, позволяющую нанять дом в городе, дом в деревне и карету с четверкой лошадей и восемью лакеями в ливреях с галунами. Поспешите же забрать у меня назад – нет, не этот портрет, что для меня дороже жизни, но сам медальон, который стоит больше, чем ваш дом в Гриноке, арсенал и весь город вместе взятые!

Поскольку Фея Хлебных Крошек ничего не ответила на мою речь, я поискал ее глазами и обнаружил более чем в двухстах футах от меня – то ли оттого, что я так надолго углубился в размышления, то ли оттого, что Фея Хлебных Крошек развивала, когда спешила, такую большую скорость. Я тотчас бросился за ней вдогонку, во весь голос выкрикивая ее имя, однако она уже исчезла. Потребность как можно скорее возвратить владелице сокровище, цена которого оставалась ей неведома, была во мне так сильна, что я летел, словно на крыльях, и был уверен, что вот-вот нагоню Фею Хлебных Крошек, однако, добежав до того места, где берег заворачивал и откуда открывался прекрасный вид, я заметил ее на вершине холма, закрывающего собою горизонт: она подпрыгивала там, держа костыль в одной руке, вытянув другую в сторону для равновесия, и в своей развевающейся на ветру юбке была очень похожа на хорошенькую Красотку Притти, предмет незаконной страсти Мастера Панка, которую вы наверняка видели в театре марионеток. Я не стал окликать ее, но рванулся вперед так стремительно, что за мною с трудом угнались бы наши превосходные нормандские скакуны, и уже предвкушал, как, подобно бомбе, настигну бегунью на спуске с холма, когда внезапно взору моему открылась прямая дорога длиною примерно в одно лье, а на горизонте, там, где, в угоду перспективе и вопреки геометрии, две параллельные линии пересекаются, дорогу эту венчала маленькая беленькая фигурка, такая юркая, легкая и ловкая, что от нее невозможно было отвести глаз, и походившая как две капли воды на Фею Хлебных Крошек, увиденную в перевернутый театральный бинокль.

Я понял, что, если мы и дальше будем двигаться с подобной скоростью, я еще не успею обежать земной шар кругом, как Фея Хлебных Крошек окажется позади меня, и в изнеможении опустился на землю, утешаясь мыслью о том, что столь редкостная драгоценность, так долго подвергавшаяся множеству опасностей, попала, по крайней мере, в надежные руки.

Мне не составит труда, решил я, переслать этот медальон бедной старушке в Гринок с верной оказией и объяснить ей в письме, какую огромную ценность он собою представляет, ибо, хотя она, кажется, знает все на свете, этот факт, судя по всему, от нее ускользнул. Что же до подаренного ею портрета, я, если она позволит, оставлю его у себя!..

– Если придется с ним расстаться, – прибавил я, не в силах отвести глаз от изображения, и губы мои задрожали, а сердце сжалось, – если придется с ним расстаться, я умру!..

Я продолжал любоваться портретом Билкис по дороге в город, о котором говорила Фея Хлебных Крошек, и, поскольку она сообщила мне, что мы находимся на Британских островах, я положил осведомиться по-английски у первого же, кто встретится мне на дороге, о названии близлежащего города. Первой мне встретилась хорошенькая девушка, по случаю холодной погоды закутанная с головы до ног в клетчатый плед; она возвращалась домой, топоча белыми, как слоновая кость, ножками, словно птица, расхаживающая по берегу моря.

– Ей-богу, красавчик плотник, – сказала она, легонько хлопнув меня по руке краем своего пледа, как будто хотела наказать меня за неостроумную шутку, – то ли мистрис Спикер не подлила вам нынче воды в вино, то ли честный Файнвуд, ваш хозяин, переусердствовал, угощая вас элем, раз вы забыли, как зовут малышку Фолли Герлфри.

– Я спрашивал вас о другом, Фолли, – отвечал я, посмеявшись над этим недоразумением, – сам не знаю как, но я забыл название города, куда мы с вами теперь входим, хотя я не пил сегодня ни вина мистрис Спикер, ни эля честного Файнвуда, вообще ничего, кроме грязной и соленой воды, которая, должно быть, отшибла мне память…

– Вы забыли название Гринока! – воскликнула Фолли, уставившись на меня круглыми черными глазами. – Вы, верно, сошли с ума, друг мой!

– Вы сказали «Гринок»!.. Так, значит, это Гринок!..

Я подозревал, что в погоне за Феей Хлебных Крошек проделал немалый путь, но сто пятьдесят лье – это, пожалуй, было чересчур.

 

Глава двенадцатая,

в которой впервые описывается, как проходит брачная церемония у собак

Поскольку, когда я вошел в Гринок, солнце уже садилось, я не счел приличным тотчас отправиться к мастеру Файнвуду, о котором говорила мне Фолли, и решил провести ночь на первом же постоялом дворе, какой попадется на моем пути, ибо у меня оставалось еще несколько монет сверх двадцати луидоров, составлявших мои сбережения и отданных Фее Хлебных Крошек. Оказалось, что постоялый двор, где я очутился, принадлежит той самой мистрис Спикер, чье имя я только что узнал: обманутая, подобно Фолли, моим удивительным сходством с каким-то другим лицом, она встретила меня громкими, красноречивыми и пространными заверениями в своем дружеском расположении.

– Однако, дитя мое, – сказала она, – сегодня я не могу предоставить тебе ни твою комнату, ни твою постель, ибо весь дом занят гостями, прибывшими на свадьбу бальи острова Мэн; все, что я могу тебе предложить, это соломенная подстилка в закутке, где обычно спят два моих бульдога – нынче у них праздник.

Поскольку я гораздо больше нуждался в отдыхе, чем в беседе с мистрис Спикер, чье красноречие, казалось, грозило никогда не иссякнуть, я поспешил съесть ломоть хлеба, запить его кружкой слабого пива и отправиться в тот закуток, где обычно спали два достойных пса, столь любезно избравшие для своей пирушки день моего приезда в Гринок.

Но не успел я растянуться на предоставленном мне ложе, как заметил, к величайшему моему неудовольствию, что пиршество, на которое отправились постоянные обитатели моего закутка, происходит не так далеко от меня, ибо до моего слуха долетала оглушительная смесь воя, лая, тявканья, рычания, урчания, писка и визга, включавшая в себя всю собачью гамму, от хриплого баса волкодава до тонкого фальцета крошечной моськи, и, вне всякого сомнения, представлявшая собою самую удивительную мелодию, какая когда-либо звучала на свете.

Мучимый нетерпением и бессонницей, я всю первую половину ночи не мог сомкнуть глаз и был даже рад тому обстоятельству, что за стеной играл свадьбу бальи острова Мэн. Свадьба эта происходила весьма торжественно сначала в пиршественной, а потом в бальной зале, так что гости, переходя из одной залы в другую, прошествовали мимо моего закутка. Ужасающий грохот, беспокоивший меня до того, сменился в этот момент нежным и едва ли не мелодичным повизгиванием, не лишенным некоторого кокетства. Я привстал, чтобы полюбоваться зрелищем, которое – вы, сударь, сейчас в этом убедитесь – того стоило!.. Передо мною предстало общество избранное и элегантное, состоящее, однако, из обычных собак, различавшихся только ростом и породой, и соперничавших в изысканной учтивости манер и безупречном изяществе туалетов: шевелюра у них была взбита по последней моде, усы завиты и навощены на испанский манер, шпага прикреплена к поясу горизонтально, фрак сидел как влитой, шляпу они держали в левой руке, а правой, как того и требуют приличия, вели своих дам. Никогда в жизни не доводилось мне видеть столько лент, блесток и галунов! По презрительному взгляду, брошенному на меня, сидящего на старой собачьей подстилке, я, как мне показалось, узнал бульдогов мистрис Спикер.

Когда весь кортеж прошествовал мимо меня, я снова улегся, размышляя о странностях природы, населившей мир творениями столь невероятными, ибо, хотя мне и приходилось не раз слышать о людях с песьими головами, о которых упоминают Геродот, Аристотель, Элиан, Плутарх, Плиний, Страбон и множество других авторов, чья мудрость, опытность и честность не могут быть поставлены под сомнение, я прежде не слишком доверял их свидетельствам и, главное, даже не подозревал, что природе угодно было основать в устье Клайда колонию этих существ, наделив их столь неожиданной способностью усваивать самые утонченные достижения цивилизации. Поэтому наутро я был склонен думать, что все это мне привиделось, а виной тому Фея Хлебных Крошек, которая забавляется, навевая мне с неведомой целью и при помощи неведомого средства, вывезенного из дальних стран, подобные фантастические видения. Мысль эта так увлекла меня, что я начал было уже сомневаться в реальности всего, что произошло со мною за последние два дня, и не смел нащупать у себя на груди волшебный портрет, приведший меня накануне в столь сладостное исступление, ибо боялся, что поиски окажутся тщетны.

– Увы! – сказал я себе. – Вся моя жизнь превратилась в сплошные химеры и причуды с тех пор, как в нее вмешалась, пусть даже для моего блага, Фея Хлебных Крошек, и все счастливые впечатления и диковинные иллюзии, которые на меня обрушиваются, наверняка суть не что иное, как порождения ее фантазии. Быть может, я никогда не видел портрета Билкис!

В то же мгновение я машинально поднес руку к медальону; он раскрылся, хотя я, кажется, даже не дотронулся до пружины, и Билкис предстала передо мной еще краше, чем накануне.

– Благодарение Богу! – воскликнул я, упав на колени перед этим живым образом, ибо таинственный голос Билкис говорил с моей душой, а божественная улыбка, игравшая на ее устах и в ее взоре, так точно отвечала моим мыслям, что я побоялся смутить царицу своей тревогой…

– Благодарение Богу, Билкис! если что-нибудь мне и приснилось, то далеко не все!..

 

Глава тринадцатая,

рассказывающая о том, как одна гризетка влюбилась в Мишеля, а он сам – в портрет-миниатюру

Я не преминул отправиться с самого утра к мастеру Файнвуду и, привыкши ссылаться повсюду на Фею Хлебных Крошек, счел, что в краю, где имя ее должно быть известно хотя бы по древним преданиям, такое покровительство окажется мне особенно кстати.

– Что это еще за Фея Хлебных Крошек, – воскликнул мастер Файнвуд, уперев руки в боки, – и где, черт подери, вы воспитывались? Ведь вы, я так полагаю, шотландец, раз говорите по-нашему лучше Юма и Смоллета вместе взятых. У нас в Гриноке, дитя мое, по крайней мере среди плотников, нет никаких фей, кроме изобретательности и терпеливости, которые, с Божьей помощью, позволяют одолеть любое дело. Однако, – продолжал он, обращаясь к жене и дочерям, – физиономия этого парня мне нравится; не знаю, где я его видел, уж не во сне ли, да только я так полагаю, что он принесет нашему дому удачу. Нужно будет проверить его в деле, ибо рабочего иначе не испытаешь, и если он в самом деле так умел и работящ, как утверждает его аттестат, а бумага эта, по правде сказать, самая хвалебная из всех, какие я когда-либо держал в руках, то мы не станем обращать внимание на веселые причуды и фантазии, свойственные его возрасту и состоянию. Беритесь же за работу, господин, которому покровительствуют феи! Покажите, на что вы способны.

Тут он дружески пожал мне руку, а мистрис Файнвуд улыбнулась мне с трогательной доброжелательностью, которая самым прелестным образом выразилась и на хорошеньких личиках ее шести дочерей, стоявших рядом с матерью.

Ободренный таким приемом, я с чистым сердцем принялся показывать свое искусство мастерам-плотникам, которые сразу поняли, что я умею выполнять самые трудные и сложные операции. «Должно быть, – думал я, чертя линии и снимая мерки, – образ Феи Хлебных Крошек изгладился из памяти жителей Гринока за время ее долгого отсутствия, а после ее возвращения прошло еще слишком мало времени, хотя, судя по той скорости, которую ей удалось развить, она могла оказаться здесь ранним утром».

Рьяно взявшись за работу, я даже не заметил, что мастер Файнвуд уже давно стоит рядом и наблюдает за мной.

– Не робейте, приятель, – сказал он, с довольным видом хлопнув меня по плечу, – вы показали нынче столько вкуса и умения, что, если бы феи в самом деле вмешивались в наши дела, легко можно было бы поверить, будто одна из них сидит у вас в кармане.

Затем он обернулся к рабочим:

– Эй, ребята, рассудите-ка нас! Слыхали ли вы когда-нибудь о благородной покровительнице этого любезного работника, входящей в число добродетельных и именитых дам Гринока? Если верить его рассказам, это карлица двух с половиной футов росту и нескольких столетий от роду, именуемая Феей Хлебных Крошек; она говорит на всех языках, превзошла все науки и отменно танцует.

Пока он произносил эти слова, все пилы замерли, все топоры смолкли, все молотки застыли в воздухе. На секунду в мастерской воцарилась тишина, а затем многочисленные мои товарищи разразились таким дружным хохотом, в котором невозможно было различить ни единой модуляции, ни единого диссонанса. Это было самое единодушное, самое слаженное и самое стройное тутти, какое когда-либо доводилось слышать смертному; не скрою от вас, оно настолько же обидело меня, насколько и оглушила.

В эту минуту я твердо решил, что отныне ни с кем не буду говорить о Фее Хлебных Крошек, тем более что мне казалось весьма трудным описать ее так, чтобы людям, с ней не знакомым, она понравилась; признаюсь, однако, что этот взрыв веселья внушил мне не слишком большое расположение к рабочим, позволившим себе осмеять моего единственного друга, и с этих пор некие холодность и принужденность вкрались в мои отношения с товарищами, которые, в свой черед, составили не слишком благоприятное мнение о моем уме и нраве. Я часто замечал, как, глядя на меня, они постукивают пальцем по лбу с выражением презрительной жалости на лице, словно говоря друг другу, что мастер Файнвуд не ошибся, когда в день моего появления в его доме счел меня страдающим какой-то глупой манией.

Как бы там ни было, я с самого начала выказал такое прилежание и трудолюбие, что мастер Файнвуд отличал меня между всеми другими рабочими и обращался со мной почти так же нежно, как со своими шестью сыновьями и шестью дочерями. Моя склонность проводить свободное время в уединенных размышлениях казалась ему не более чем естественной чертой моего характера и нимало его не тревожила.

– Чего вы хотите? – говорил он. – Мальчику больше нравится сидеть в одиночестве на берегу моря, чем откупоривать бутылку за бутылкой или плясать на плотницких балах с Фолли Герлфри и прочими ветреницами. Пожалуй, ничего плохого в этом нет, потому что или я сильно ошибаюсь, или честный человек узнаёт в обществе выпивох и красоток больше вредных вещей, чем полезных!..

Я же и не думал о подобных радостях! Я знал одну-единственную усладу – любоваться моей дорогой Билкис и разговаривать с нею, ибо, как я уже сказал вам, между ее портретом и мною образовалась некая таинственная связь, которая позволяла нам, обходясь без слов, сообщаться друг с другом так живо, скоро и пылко, что по неведомой мне причине ничтожнейшее из моих впечатлений тотчас отражалось в ее неподвижных чертах, нарисованных кистью живописца, и внемлющая мне душа оживала на эмалевой поверхности миниатюры. Стоило нам – Билкис и мне – остаться одним, как между нами завязывался этот восхитительный воображаемый разговор, длившийся часами и обрекавший меня на постоянные переходы от отчаяния к надежде и от надежды к отчаянию – переходы, приносящие влюбленным столько боли и столько счастья. Если я приходил в ужас от разделявшего нас расстояния и невозможности когда бы то ни было его преодолеть, Билкис, казалось, ободряла меня улыбкой. Если я терял надежду обрести счастье, которое сулил мне ее взор, она, казалось, роняла слезу в знак сочувствия моим страданиям; если же мне приходилось на время проститься с нею, само выражение ее лица неизменно даровало мне неизъяснимое утешение, куда более действенное, чем любые радости жизни действительной. Однажды безумная страсть завлекла меня слишком далеко, Билкис же, питая ко мне неодолимую приязнь, разделяла, казалось, мои чувства: трепеща, я поднес губы к медальону и в силу иллюзии, объяснить которую можно лишь безрассудством любви, почувствовал, что царица, взволнованная, дрожащая, трепетная, готова вырваться из своей золоченой рамки и брильянтового ореола, дабы слить свои губы с моими. Жар ее поцелуя разжег огонь в моей крови, и я почувствовал, что это блаженство мне не по силам. Сердце мое билось так сильно, что казалось, оно вот-вот разорвется, взор заволокло облако из пламени и крови, душа слетела на уста, и я лишился чувств, лепеча имя Билкис.

Случаю или стечению обстоятельств более заурядному было угодно, чтобы Фолли Герлфри очутилась рядом со мной в тот самый момент, когда обожаемое имя Билкис замирало у меня на устах вместе с последней мыслью и последним желанием – желанием испустить дух в момент этого высшего наслаждения. Фолли, которая была достойна любви, ибо по праву считалась самой хорошенькой из всех юных гризеток Гринока, Фолли, странная Фолли притязала на звание моей возлюбленной – должно быть, потому, что суровость моих нравов и моя страсть к уединению не давали покоя ее девичьему тщеславию, – так что, в какой бы укромный уголок я ни удалялся, там, под сенью источенных временем скал или на опушке березовой рощи случайно и совершенно неожиданно обязательно появлялась Фолли, блиставшая прелестным каледонским нарядом, походкой сильфиды, фантастической миловидностью и безудержным весельем.

– Клянусь моей почтенной матушкой! – восклицала она тогда, воздевая руки к небу. – Мне, значит, на роду написано встречать вас повсюду! Вы, должно быть, большой ловкач, раз вам удается все время попадаться мне на глаза, потому что я-то избегаю вас так же старательно, как голубка коршуна, кружащегося над ее гнездом! Большая беда для порядочной девушки, у которой только и есть что ее невинность, – добавляла она, поднося свои хорошенькие пальчики к глазам, словно для того, чтобы утереть слезы, – если злые соблазнители вечно строят ей козни!

– Увы, дорогая моя Фолли, – отвечал я ей обычно, – не стану отрицать, что обстоятельство это повторяется достаточно часто, чтобы вызвать у вас некоторое удивление, но я готов поклясться вашими прекрасными черными глазами, что моей вины в этом нет; напротив, я очень ясно сознаю, что встречи с вами грозят мне опасностью, и стараюсь держаться подальше от тех мест, где бываете вы: ведь я связан узами, которые для меня дороже жизни и которые никогда не позволят мне отдать свое сердце вам.

В тот день, когда я лишился чувств, поцеловав портрет, волнение, охватившее меня, было так велико, что я зашел дальше, чем позволяли скромность и осторожность, и, во власти еще не остывшего восторга, добавил:

– Нет, Фолли! никогда я не отдам свое сердце вам, ибо оно отдано божественной принцессе Билкис.

Поскольку, известив Фолли столь решительным образом о непреодолимом препятствии, мешавшем исполнению ее планов, я боялся взглянуть на нее, а хранимое ею глубокое молчание заставляло меня подозревать, что она всецело предалась отчаянию, я бросился к ней, желая хоть немного утешить несчастную, и нашел ее в состоянии, которое тотчас встревожило меня, но насчет которого я, к величайшему моему унижению, очень скоро успокоился, ибо заметил, что девушка умирает со смеху. Впрочем, эти конвульсии безумного веселья и сдавленные взрывы хохота в самом деле грозили ей удушьем, и я попытался было помочь бедняжке, но она рукой остановила меня и, немного отдышавшись, сказала:

– Довольно, довольно; я успокоюсь сама, только, ради всего святого, Мишель, ничего не говорите мне больше, если не хотите окончательно меня уморить!

Услышав эти слова, я оставил Фолли, спрашивая сам себя, не подал ли я в самом деле повода считать меня безумным и не в тысячу ли раз безумнее владеющая мною страсть. Я вздохнул спокойно, только когда вновь взглянул на портрет Билкис, чья кроткая веселость, еще более безмятежная, чем обычно, всегда разгоняла все мои тревоги и врачевала все мои скорби.

Вскоре случай этот, с присовокуплением разнообразных комических обстоятельств, на какие не поскупилась ревнивая Фолли, сделался известен всем гринокским гризеткам, а те поведали о нем добропорядочным рабочим, которые косо смотрели на меня из-за моей дикарской робости, ошибочно принимая ее за беспечность или презрение. Теперь стоило мне в праздничный или воскресный день случайно повстречаться с толпой гуляк, как я тотчас слышал шепот:

– О! не мешайте размышлять Мишелю, самому мудрому и ученому из всех плотников графства Ренфру! Он потому всегда так хмур и погружен в собственные мысли, что беспрестанно грезит о принцессе Билкис, в которую влюблен и которую носит при себе в латунной коробочке на красивой цепочке!

– Принцесса Билкис, – говорила самая дерзкая плутовка, выступая из толпы и принимаясь быстро тереть указательным пальцем правой руки ладонь левой в знак презрения, – принцесса Билкис, по правде говоря, годится только для плотников! Он женится, если будет на то Господня воля, после того как найдет клевер о четырех лепестках или мандрагору, которая поет!

Мужчины ничего не говорили, ибо знали, что я не стану сносить оскорбление; однако они смеялись вместе со своими любовницами, а я спешил пройти мимо, пребывая в немалом смущении, ибо в шутках этих была, в сущности, большая доля правды.

Известия о моей страсти дошли и до стройки, на которой я работал, но там меня любили и никому не пришло бы в голову надо мной насмехаться. Однажды мастер Файнвуд, очень довольный каким-то моим изделием, сказал, обняв меня:

– Ох, бедный мой Мишель, ты такой достойный юноша и такой прекрасный работник! До последнего дня моей жизни буду я жалеть, что недостаточно помог тебе; я упрекал бы себя в этом, как в самой черной неблагодарности, если бы твой странный нрав не противился моим добрым намерениям. Я охотно взял бы тебя в зятья и завещал бы тебе мою богатую мастерскую, а у меня ведь, как тебе известно, шесть дочерей: три белые, как лилии, а три красные, как розы. Во всей Шотландии не найдется такого помещика, который не был бы счастлив повести к алтарю самую невзрачную из моих дочек, а тебе я предоставил бы выбор. Зачем же случилось так, что ты, как настоящий безумец, – прости мне это слово – влюблен в принцессу Билкис, которая, вне всякого сомнения, была особой весьма почтенной, ибо отказалась выходить замуж за великого царя Соломона до тех пор, пока он не расстанется со своими семьюстами женами и тремястами наложницами – о них, если верить моему соседу, меняле Ионафасу, рассказано в Талмуде, – но которая, однако, доживи она до наших дней и сохрани она до сих пор зубы, могла бы похвастать лишь клыками, свисающими по меньшей мере на дюйм ниже подбородка…

– Вы полагаете, – спросил я, – что так выглядела бы сегодня Билкис?

– Да кто же в этом сомневается? – весело отвечал мастер Файнвуд.

– Прелестная Билкис, – вскричал я, прижав медальон к губам, но не открывая его, – знайте, что никому не под силу вырвать из моего сердца обязательства, которыми я связан с вами, и что я предпочитаю счастье принадлежать вам без надежды самой сладостной, самой соблазнительной будущности, какая только может открыться перед человеком моего сословия!

Мастер Файнвуд был так удручен моими словами, что даже не заметил, как я покинул его, я же удалился, размышляя о том, что настала пора оставить Гринок, где моя странная любовь с каждым днем будет причинять все больше горя моим друзьям и давать все больше оснований для насмешек всем остальным.

 

Глава четырнадцатая,

рассказывающая о том, как Мишель переводил с листа афишу, написанную на древнееврейском языке, и о том, каким образом можно изготовлять луидоры из денье, если иметь эти последние в достаточном количестве, а также содержащая описание корабля новейшей конструкции и любопытные разыскания касательно цивилизации датских догов

Возвращаясь домой, я увидел толпу, собравшуюся перед большой афишей, которую украшало изображение корабля с весьма диковинной оснасткой и не менее диковинными парусами, напечатана же афиша была на таком необыкновенном языке, что самые образованные из жителей Гринока никогда не видели ничего подобного.

– Черт подери, мастер Мишель, вы ведь у нас знаток разных разностей, – сказал мне один из рабочих, недавно услышавший про меня от Фолли Герлфри много смешного, – вот вам отличный случай показать вашу ученость; вы-то и объясните нам эту жуткую тарабарщину, в которой все наши местные светила не смыслят ни бельмеса!

С этими словами он подтолкнул меня к афише, я же, пока меня осыпали подобными язвительными насмешками, мучительно сожалел о собственном невежестве, но очень скоро утешился, заметив, что афиша напечатана просто-напросто на древнееврейском языке, начатки которого Фея Хлебных Крошек успела мне преподать в те времена, когда еще руководила моими занятиями.

– «Волею всемогущего Господа, восседающего превыше Солнца и Луны, – произнес я, обнаружив, что читаю по-древнееврейски куда более бойко, чем сам предполагал, – в свете Его блистающих звезд и под защитою Его святых ангелов, осеняющих своими крылами торговлю на морях и океанах, доводится до сведения моряков, плотников и торговцев города Гринока, что послезавтра, в день святого Михаила, князя света сотворенного, любимого Господом, творцом всего сущего, большой корабль «Царица Савская» отплывет из этого избранного порта, сверкающего среди всех островов в Океане, словно наидрагоценнейшая из жемчужин».

– Большой корабль «Царица Савская» в самом деле только что вошел в гавань, – подтвердил один из рабочих, чуть посерьезнев.

– Друзья мои, – обратился я к своим, – не стоит удивляться тому, что капитан этого судна обращается к вам на своем языке; быть может, он не умеет говорить по-нашему – что простительно для человека, бросающего якорь в чужом порту, – а может быть, приставая к христианским берегам, он решил избрать язык, наверняка знакомый ученым толкователям нашей святой веры, с которыми вы еще не успели посоветоваться. Язык, на котором написана эта афиша, это язык нашего Священного Писания.

– Неужели это правда? – воскликнули рабочие, поглядев друг на друга, но не сдвинувшись с места.

Я продолжал чтение:

– «Царица Савская» зафрахтована для плавания в большую ливийскую пустыню, на Аррахиехский остров, куда она прибудет – если Господь в своей неисповедимой мудрости, перед коей весь мир есть не более чем малый атом, не решит иначе, – по тем подземным каналам, существование которых открыла горстке избранных мореплавателей могущественная и многомудрая Билкис, повелительница всех неизвестных царств Востока и Юга, наследница кольца, скипетра и венца царя Соломона, чистейший в мире алмаз. Да пребудет вечной ее слава, юность и красота!»

– Билкис! – произнес чей-то голос глухо, как будто издалека.

– Билкис! – повторил я сам с изумлением, ибо за сходством этого имени с тем, что постоянно занимало мои мысли, стояла какая-то тайна, перед которой мой разум на мгновение почувствовал себя бессильным.

– Билкис! – воскликнула Фолли Герлфри, наконец протиснувшаяся сквозь толпу. – Видите, несчастный опять впал в безумие!

Но в ту же минуту у самых моих ног очутился крохотный старый еврей, которого я до сих пор не замечал, так нищенски он был одет и так скромно держался; приблизив к афише худенькое, изможденное лицо, носящее на себе следы долгих прожитых лет, и длинную серебристую бороду клином, такую острую, словно ее обтачивали напильником и лощилом, старик произнес, уткнув в нужное слово тощий бескровный палец, бледный, как у тех скелетов, что трясут поддельными латунными мускулами в шатких шкафах анатомических кабинетов:

– Тут написано «Билкис». Тут в самом деле написано «Билкис», а сей юноша переводит с древнееврейского не хуже настоящего толкователя Библии!..

Я почтительно отступил в сторону, дав ему возможность докончить чтение.

– «Плавание, – прочел он, – продлится не больше трех дней, а плата, взимаемая с пассажиров, не превысит двадцати гиней. Да будет вечно славен всемогущий Господь!»

– За три дня доплыть отсюда в ливийскую пустыню! – шептали, расходясь по домам, жители Гринока. – Плыть на морском корабле по подземным каналам! Вы только посмотрите на этого шарлатана-корсара: ему бы только вытянуть у нас двадцать гиней и лишить нас рабочих и детей!

– Которых он, чего доброго, заранее продал собакам с острова Мэн, – проворчала какая-то дряхлая старуха. – Да будет проклят тот, кто заплатит тебе хотя бы двадцать шиллингов, проклятый еврей!..

– Заплатит за то, чтобы уплыть на корабле принцессы Билкис!.. – с возмущением добавила Фолли.

– Билкис, Билкис!.. – твердил я, удаляясь в одиночестве и в задумчивости от начинавшей редеть толпы. – В этом сходстве имен нет ничего удивительного. Так, например, звали царицу Савскую, а жители Востока, больше нас чтящие древние традиции, запечатлевают в названиях память государей, под властью которых они хотя бы изредка наслаждались счастьем и славой. Но если эта принцесса Билкис – та самая, что, как рассказал мне Матье, поселила оплакиваемых мною отца и дядю на своем фантастическом острове, разве не надлежит мне исполнить священный долг, броситься на поиски и продолжать их до тех пор, пока меня не постигнет новое разочарование? О, если бы у меня было время на то, чтобы продать мои книги, коллекции, математические инструменты! Но если даже все это стоит двадцать гиней, деньги я получу не раньше чем через полгода!.. А корабль отплывает послезавтра!

И я опустил руку в карман, где, однако, не нашлось больше одной гинеи мелочью.

Я пошел домой, чтобы лечь спать, а может быть, я уже спал, ибо, по правде говоря, впечатления вчерашнего дня нередко путались у меня со сновидениями, и я никогда особенно не старался отделить одни от других, ибо не мог взять в толк, какие из них разумнее и лучше. Мне, впрочем, кажется, что в конце концов большой разницы между ними нет.

Утром на стройке я был очень печален, то ли оттого, что не мог забыть об этом путешествии, то ли оттого, что прежде я никогда не работал накануне праздника моего покровителя: ведь в этот день я всегда начинал паломничество к горе Сен-Мишель и, даже лишившись этой возможности, непременно вспоминал мою палку для ловли сердцевидок, мою просторную сеть, коварные песчаные равнины, окружающие храм Святого Михаила среди морских опасностей, а главное, добрые советы и назидательные рассказы Феи Хлебных Крошек.

Первым мою меланхолию заметил мастер Файнвуд, любивший меня как племянника или даже как сына.

– Послушай, Мишель, – сказал он, – не думаю, чтобы ты захотел взойти на борт «Царицы Савской»; ее название, должно быть, пробуждает в твоей душе весьма неприятные воспоминания о том корабле, на котором ты уплыл из Гранвиля, и об ужасном кораблекрушении, после которого в живых остался ты один, ибо с тех пор никому не удалось отыскать Фею Хлебных Крошек, вероятно уже давно возвратившуюся к своему народу колдунов и домовых. Я не жду от этого путешествия ничего хорошего для тебя, ибо мне кажется, что принцесса Билкис, в которую ты, не знаю как, умудрился влюбиться, не лучше Феи Хлебных Крошек сумеет защитить тебя от новой бури; однако ты волен поступить, как хочешь, и, хотя я заинтересован в том, чтобы сохранить тебя в своей мастерской, я не стану мешать тебе искать желанного блаженства. Вот что я тебе скажу: если ты, дитя мое, отказываешься стать моим зятем, завтра я выдам замуж моих шестерых дочек, и мне больно будет видеть тебя на свадебном пиру, ведь я не смогу не вспоминать, что надеялся увидеть тебя на этом празднестве в другой роли, ибо в сердце мастера Файнвуда ты занимаешь такое же место, как эти шесть девчонок. Обещай же мне, Мишель, что проведешь вечер у мистрис Спикер в трактире «Каледония», где закажешь белую куропатку с эстрагоном и выпьешь за мое здоровье бутылку доброго портвейна. Я знаю, что денег у тебя немного, ибо ты тратишь их на милостыню и на книги и сроду у меня ничего не просил. Давай же посчитаем вместе, сколько я тебе должен.

– Вы должны мне, мастер, – сказал я, протянув руку, – столько plaks и bawbies, сколько уместится здесь, иными словами, два десятка тех монет, которые мы во Франции зовем денье и которыми мы охотно сорим, подавая их бедным. Но если бы на месте денье оказались гинеи, верность и дружеская преданность вам не помешали бы мне взойти на борт корабля Билкис и отправиться на поиски моего отца!..

Мастер Файнвуд меж тем вел подсчеты на большой грифельной доске, складывая исключительно plaks и bawbies.

– Вот так чудеса, – сказал он наконец, – что бы я ни делал с этими злосчастными цифрами, у меня всякий раз получаются двадцать гиней! Я ничего не имею против этой суммы, ибо за твою отличную работу не жалко заплатить и в три раза дороже, но никто еще никогда не получал двадцати гиней, складывая в столбик исключительно plaks и bawbies, если, конечно, этот столбик не так высок, как тот столб, что зовется колонной мастера Кристофера Рена.

– В самом деле, этого не может быть! – воскликнул я и схватил мел, чтобы проверить его подсчеты, но они были абсолютны точны, за исключением одной крохотной ошибки которую я не стал исправлять, ибо она лишала меня самое большее половинки одной монетки.

– Вот тебе двадцать гиней, – сказал мастер Файнвуд, обняв меня, – мне не составляет труда догадаться, как ты их используешь. Да снизойдет на тебя милость Господня во всех твоих начинаниях!

На этих словах, смахнув слезы, он расстался со мной; я тоже не мог сдержать слез.

Полчаса спустя я уже был в порту и оплатил проезд на большом корабле «Царица Савская», который, как и сулила афиша, представлял собою судно самой необыкновенной конструкции. Двадцать четыре трубы, подобные тем, какими снабжены пароходы, но гораздо выше, располагались по обеим сторонам его корпуса и, казалось, были призваны приводить в движение столько же пар колес, которые простой, но хитрый механизм заставлял вращаться в любую сторону. На двадцати четырех мачтах, сделанных из дерева легкого, но такого прочного, что, если верить рассказам, сломать его представлялось решительно невозможным, были укреплены паруса: скроенные наподобие птичьих крыльев, они, благодаря реям, изготовленным из гибкого и послушного металла, распускались, надувались на ветру, парили, как ястребы, реяли, как ласточки, и убирались с чрезвычайной легкостью, по мановению руки ребенка, – и все это за счет снастей из золотой проволоки; к марсам были привязаны десятки аэростатов, готовых при необходимости поднять судно в воздух' или устремить по воде. За кормой на высоких, винтообразно изогнутых подставках возвышалось, наподобие заднего сиденья ландо, объемистое устройство, совершенно подавлявшее сам корабль своею мощью: все оно было испещрено огромными отверстиями, смотревшими на паруса. Я узнал, что именно там находились опытные физики, вычислявшие румбы и заставлявшие корабль лететь по волнам океана со скоростью снаряда. Меня удивило, что кораблестроение сделало такие успехи, о которых, однако, никто ничего не знает; впрочем, знаменитому Джеймсу Уатту – Стевину из Гринока – и за тысячу лет не удалось бы выдумать ничего подобного.

Физиономия капитана сразу поразила меня, так как показалась мне чем-то похожей на лицо того беззаботного мореплавателя, который год назад в устье Клайда лишился и экипажа и груза, не успев ни вытряхнуть трубку, ни взглянуть на штурвал; впрочем, капитан «Царицы Савской» впервые бросил якорь в западных водах.

Я сказал вам, что у меня оставалась одна гинея и что я дал мастеру Файнвуду слово поужинать в трактире «Каледония». Хотя «Царица Савская» должна была отплыть лишь назавтра в полдень, меня мало привлекала возможность покутить и поспать допоздна, ибо за годы рабочей жизни я отвык от подобного времяпрепровождения, и я собирался заказать у мистрис Спикер просто-напросто две селедки из озера Лон и бутылку эля или слабого пива, но хозяйка трактира бросилась из буфетной мне навстречу с распростертыми объятиями, крича;

– Поторопитесь, разумник Мишель, иначе ваша куропатка подгорит, а портвейн нагреется! Досточтимый мастер Файнвуд заказал все это для вас еще утром, а в придачу прекрасную кровать с пуховой периной! Наши девчонки вот уже целый час, как надрываются: «Где же господин Мишель, отчего он позволяет подгореть самой восхитительной горной ptarmigan, какую когда-либо ощипывали в низине? Он, должно быть, заблудился, бродя по берегу моря с какой-нибудь ирландской книжкой в руках, а может быть, он грезит о принцессе Билкис, которую, говорят, считает своей невестой». О! я всегда предсказывала, господин Мишель, что вы далеко пойдете! А мастер Файнвуд, бедняга, совсем лишился ума, если предпочел выдать своих дочек за этих жалких шестерых помещиков, хотя вы пришлись бы любой из них куда более кстати, особенно Анне, блондинке, которая, стоит упомянуть о вас, всегда плачет!.. Увы, Мишель, я имею право говорить об этом!.. Анна – моя крестница, я ее люблю, как мать, и я то и дело говорила мастеру Файнвуду: «Отчего вы не выдадите Анну за Мишеля, ведь она его любит?» А знаете, что он мне на это отвечал? Только качал головой и отводил глаза. «Конечно, – говорила я ему, – Мишель – парень со странностями, но зато такой скромный, такой честный, такой работящий!..»

– Довольно, довольно! – сказал я, пожав мистрис Спикер руку. – Не позволяйте подгореть самой восхитительной горной ptarmigan, какую когда-либо ощипывали в низине!..

С этими словами я уселся за стол и, улучив минутку, взглянул на портрет Билкис. Она смеялась. Я уже говорил вам, что перемены в выражении ее лица, которые я, как мне казалось, различал совершенно ясно, всегда совпадали с движениями моей души. «Должно быть, – подумал я, – у Билкис есть какой-то тайный повод для веселья, касающийся меня; быть может, она предчувствует, что, совершив это рискованное путешествие, я наконец отыщу своих родных. Кто знает, может быть, мне суждено и счастье увидеть саму Билкис – ведь невозможно, чтобы черты столь совершенные были не чем иным, как плодом каприза художника! Не мог же Бог уступить человеку самое прекрасное преимущество творца! А если эти черты принадлежат принцессе давно ушедших времен, как полагает мастер Файнвуд, – например, той Билкис, что некогда была царицей Савской, или Фее Хлебных Крошек, – ну что ж, разве блаженство, какое дарует мне эта иллюзия, недостаточно сильно и недостаточно чисто, чтобы вознаградить меня за утрату иных радостей, омраченных ревностью, ослабленных обладанием, пребывающих в абсолютной зависимости от неумолимого бега времени? Что мне эти мимолетные прелести жизни, которые время иссушает и разрушает, заставляя их недолговечные цветы осыпаться при первом же дуновении ветра, при первом же наступлении жары?… Что они мне, чье сердце, мучимое потребностью в вечном блаженстве, разбилось бы от отчаяния, заметив малейшее отклонение от идеального образца красоты, верности и любви, который вынес я из грез, в тысячу раз более сладких, чем явь! Лишь этому портрету под силу насытить мое сердце, насытить его навсегда! Пусть же все красавицы земли явятся пленять меня – я не обращу на них ни малейшего внимания, ибо счастливая судьба даровала мне возлюбленную, которая пребудет вечно неизменной!

Тут я уронил голову на руки, объятый теми смутными мыслями, какие обычно посещают меня после сильных потрясений; полагаю, впрочем, что так случается со всеми людьми, поглощенными мыслью глубокой и страстной.

Легкий шум, послышавшийся рядом со мной, заставил меня открыть глаза, и я увидел, что это мистрис Спикер принесла мне ужин.

– Поздравляю вас, Мишель, – сказала она, ставя передо мной две порции белой куропатки с эстрагоном и две бутылки портвейна, – для вас это большая честь: господин бальи острова Мэн, приехавший в Гринок для того, чтобы обратить в банковские билеты собранные им налоги, желает отужинать в вашем обществе и побеседовать с вами, ибо много слышал о вашей учености и о скромности вашего нрава.

Я поспешил встать и поздороваться с бальи острова Мэн, имевшим вид чрезвычайно представительный и обладавшим наряду с величавыми повадками, к каким приучает высокая должность, обходительными манерами, какие приняты в изысканном обществе. Удивило меня сверх меры лишь то обстоятельство, что на плечах у него покоилась голова великолепного датского дога, причем из всех многочисленных гостей мистрис Спикер никто, кроме меня, не обращал на это ни малейшего внимания. Обстоятельстве это привело меня в смущение, ибо я не знал, на каком языке говорить с бальи, а сам поначалу очень плохо понимал его язык, который заключался в негромком, но весьма внушительном потявкивании, сопровождавшемся весьма выразительной жестикуляцией. Бесспорно, однако, что он понимал меня превосходно и что не прошло и получаса, как я уже изумлялся чистоте его выговора и изысканной тонкости его суждений так же сильно, как изумлялся поначалу необычности его облика. Тот, кому выпало счастье побеседовать в свое удовольствие с таким благовоспитанным датским догом, как бальи острова Мэн, никогда не возьмет в толк, зачем люди тратят время на чтение словарей.

Мы расстались, заверив друг друга в искреннем расположении, что, впрочем, меня уже нисколько не удивило. Бывают странные симпатии! Но поскольку с непривычки от выпитого портвейна меня клонило в сон, я поспешил улечься на пуховую перину, приготовленную для меня по приказанию мастера Файнвуда. Я пожелал спокойной ночи портрету Билкис, которая продолжала смеяться, и уже почти задремал, как вдруг услышал, что мистрис Спикер шепчет мне прямо в ухо:

– Простите, что я вас разбудила, дитя мое, но у меня большие затруднения с путешественниками, отплывающими завтра на «Царице Савской»: я прямо не знаю, как их всех разместить, и вы очень обяжете меня, если разделите ваше ложе с тем почтенным господином, что составил вам компанию за ужином.

– Охотно, – отвечал я, – для рабочего человека разделить с кем-то постель, да еще такую широкую и удобную, – пустяк, о котором не стоит и говорить.

Тем не менее я обернулся, чтобы удостовериться, что правильно ее понял, и в самом деле увидел бальи острова Мэн: стараясь не шуметь, сей почтенный господин переоделся в домашнее платье, безупречная опрятность которого могла бы успокоить щепетильность самого страстного любителя чистоты, положил под подушку большой сафьяновый бумажник с застежкой и устроился на нашей общей постели, храня скромное и сдержанное молчание и пребывая в приличествующем удалении от меня, хотя я с самого начала предоставил ему полную свободу расположиться со всеми удобствами. О присутствии соседа извещало лишь его дыхание, которое, не причиняя мне ни малейшего беспокойства, согревало меня издали, что было вполне естественно, ибо очевидно, что датский дог может спать только на боку. Через несколько минут он захрапел столь мерно и мелодично, что я перестал обращать на него внимание и тоже заснул.

 

Глава пятнадцатая,

в которой Мишель выдерживает борьбу не на жизнь, а на смерть с животными, неизвестными академии наук

В ту пору я редко видел сны, или, точнее сказать, моя способность видеть сны, как мне казалось, приняла некое новое обличье. Я грезил не во сне, а наяву, и именно наяву проявлялась моя способность видеть сны и обольщаться иллюзиями. По правде говоря, в мир странный и выдуманный я возвращался, лишь проснувшись, и если все люди бросают взгляд, исполненный удивления и насмешки, на сны, посетившие их прошедшей ночью, то я не без смущения обращал такой взгляд на сны начинающегося дня, а затем предавался им вполне, как того неумолимо требовала моя судьба. Однако той ночью, о которой я веду речь, меня посетили – во сне или наяву – существа столь странные, что до сих пор при одном воспоминании о них я содрогаюсь от ужаса.

Все началось с резкого стука оконной рамы, которая медленно открылась, впустив в комнату потоки влажного сентябрьского воздуха. «Ну и ну! – подумал я. – На постоялом дворе «Каледония» ветер гуляет не хуже, чем в мансарде работяги!» Но я придал этому очень мало значения. Мгновение спустя до моего слуха донеслась какая-то неясная возня, устрашающее шушуканье, глухо звучащие речи и сдавленный смех. «Вот так дела, – снова подумал я. – Ураган, кажется, собрался как следует похозяйничать в доме мистрис Спикер; но только глупец станет подниматься из-за этого с такой мягкой перины!» И я ограничился тем, что натянул на себя и своего соседа одеяло и поглубже зарылся в пух, не желая лишаться того сладостного покоя, какой я в последний раз вкушал в отцовском доме, когда дядюшка Андре, прежде чем уложить меня спать, расправлял мой матрас и целовал меня в лоб.

– Другой спит, – произнес хриплый голос, вскоре заглушённый невнятным ворчанием.

Я затаил дыхание, чтобы услышать продолжение, но в эту секунду свет фонаря, яркие лучи которого почти обжигали мне веки, словно отмечая их огненной печатью, упал мне прямо в глаза, ибо, разметавшись во сне, я машинально повернулся так, что лицо мое оказалось обращено внутрь комнаты. И тут – страшно даже подумать об этом! – я увидел четыре огромные головы, которые вздымались над пылающим фонарем и, казалось, принадлежали одному и тому же телу, свет же фонаря отражался от них так сильно, что можно было подумать, будто в комнате не один источник света, а два. То было зрелище необыкновенное и ужасное! Голова дикого кота, издающая мрачное, заунывное и неумолчное урчание и в красном свете лампы следящая за мной глазами, которые сверкали, как два хрустальных шара, но были не круглыми, а узкими, тонкими, раскосыми, клиновидными, похожими на две огненные петлицы. Голова бульдога, вся взъерошенная, брызгающая кровавой слюной, с клыками, на которых висело бесформенное, но еще живое, трепещущее и стонущее тело. Голова, или, вернее, череп коня, более тщательно очищенный от кожи и мяса, более белый и гладкий, чем те, какие сохнут на свалках, наполовину сожженные солнцем, и размеренно, словно маятник, покачивавшийся на верблюжьей шее, причем при каждом движении из его пустых глазниц выпадали застрявшие там вороньи перья. А из-за этих трех голов высовывалась четвертая, самая отвратительная – голова какого-то чудовища, отдаленно напоминавшего человека, черты лица которого, однако, поменяли и место, и назначение, так что в глазах справа и слева скрипели зубы, издавая тот же пронзительный звук, какой издает строптивое железо под напильником слесаря, а огромный рот, кривившийся в страшных конвульсиях, бросал на меня испепеляющие взгляды эпилептика. Мне показалось, что снизу эту голову поддерживала могучая рука, с силой вцепившаяся ей в волосы и размахивавшая ею, как жуткой гремушкой, дабы позабавить множество разъяренных людей, привязанных за ноги к обшивке потолка и протягивавших к нам тысячи восхищенно аплодирующих рук, отчего потолок, казалось, грозил вот-вот рухнуть.

При виде всех этих ужасов я с силой толкнул в бок бальи острова Мэн, но он рухнул на меня, не подавая признаков жизни, я же так старался оставить ему побольше места в постели, что забился в самый дальний угол, и теперь его длинная морда с маленькими острыми ушками почти полностью заслоняла от меня происходящее. Меж тем черная и мохнатая мускулистая рука, задевшая мою шею, отчего все мое тело пронзил ледяной холод, принялась шарить у нас под подушкой, без сомнения покушаясь на бумажник бальи острова Мэн. Я вскочил, размахивая кинжалом, который купил накануне, собираясь в дорогу, я бросился на призраков, я раздавал удары направо и налево, поражая кота, бульдога, коня, чудовище, отбиваясь от сов, которые хлестали меня крыльями по лбу, от змей, которые обвивались вокруг моих членов и кусали меня за плечи, от черных и желтых саламандр, которые впивались мне в ноги и подбодряли друг друга обещаниями, что я вот-вот упаду. Наконец я вырвал сокровище моего друга – у кого? не знаю, ибо кинжал мой вонзался в тела всех разом, – а затем увидел, как они сблизились, подпрыгнули, выскочили в открытое окно, повалились друг на друга, слились в клубок, разъединились от удара об камень, снова соединились на молу, несколько раз перекувырнулись в воздухе и с оглушительным грохотом рухнули в море.

Торжествуя, но задыхаясь от усталости и ужаса, я вернулся назад, я искал дверь, но все двери были заколочены или же сделались так узки, что туда не вползла бы даже змея, я звонил во все звонки, но они тщетно колотили своими язычками из беличьих хвостов по пробковым ободкам, я молил громкими криками подарить мне одно слово, одно-единственное слово, но крики эти не были слышны никому, кроме меня, потому что они не могли вылететь из моей готовой разорваться груди и замирали на моих немых губах, словно эхо вздоха.

Наутро меня нашли лежащим ничком около постели, с бумажником бальи в одной руке и кинжалом в другой.

Я спал.

 

Глава шестнадцатая,

повествующая о том, что такое судебное следствие, а также о многих других занимательных вещах

– Сомнений быть не может: совершено преступление, – сказал старый судейский чиновник, который, кажется, уже довольно давно разглагольствовал подле постели, где покоился без движения бальи острова Мэн, и ожидал ответа от человека, державшегося столь важно и чопорно, что с первого взгляда было ясно: он о чем-то размышляет. – Хотя на теле, лежащем здесь и являвшемся при жизни почтенным сэром Джепом Мазлбеном, да будет благословенна его память, нет никаких ран, как вы только что превосходно доказали в словах столь же ученых, сколь и уместных, не подлежит сомнению, что несчастный сэр Джеп, который всегда спал так чутко, особенно под утро, что при первом шипении масла на сковородке, где жарится рыба, или при первом веселом звоне стаканов в руках у хозяйки он в один прыжок попадал из спальни в столовую, не успевая даже почесать проворной белой рукой у себя за ушами, а порой, я сам был тому свидетелем, даже не расчесав усов, – не подлежит сомнению, что сэр Джеп умер окончательно и бесповоротно.

Я убежден, – продолжал он уверенным тоном, указав рукой на меня, – что сей несчастный подсыпал ему вчера отраву в портвейн, который они пили вместе, если, конечно, вы не считаете, что он его околдовал или усыпил с помощью одной из тех дьявольских микстур, настоянных на мандрагоре, какие в ходу у всех этих заморских бандитов. Затем, по всей вероятности не желая бросать своего преступного дела на полдороге, он решил зарезать беднягу, но тут весьма кстати прибыли на место происшествия мы с вами.

Доктор ничего не ответил, но я заметил, что он выражает свое согласие с ужасным предположением следователя утвердительным покачиванием головы и снисходительным гудением, избавляющими людей несведущих от желания узнать новые подробности, а людей слабых – от желания опровергнуть имеющиеся.

– Как! – вскричал я с возмущением. – Вы утверждаете, что я убийца человека, которого давеча увидел впервые в жизни, с которым согласился разделить свою постель, хотя природа наша глубоко различна и его острый профиль занимал на моем гостеприимном ложе больше места, чем потребовалось бы, чтобы разместить три таких круглых и толстощеких головы, как у господина доктора! В течение часов, показавшихся мне веками, я защищал этого пса – впрочем весьма почтенного и очаровавшего меня своей учтивостью и любезностью – от неведомых врагов, которых он имел несчастье нажить; мне было страшно видеть и слышать, как они вопят, воют, мяукают, пищат, но я вырвал у негодяев этот бумажник, предмет их вожделений, дабы невредимым возвратить его хозяину, – а вы утверждаете, что я убийца этого пса!.. О, подобная клевета так отвратительна, что заставила бы вскипеть костный мозг в костях скелета!..

То были мои последние слова. Следователь и врач пошли завтракать, а вокруг меня осталась только кучка невозмутимых глухих констеблей; грубо толкая меня, они спустились вместе со мной по длинной, узкой, извилистой лестнице в зал судебных заседаний, где по счастливой случайности, в которой, как мне не преминули указать, я должен был узреть проявление исключительной милости Господней, как раз собрались все судьи.

– Этому несчастному очень повезло, – изрек один из судей внушительным тоном, показывавшим, что среди всей банды он занимает самое высокое положение или пользуется самым большим уважением. – Схвачен на месте преступления во время судебного заседания и повешен между восходом и заходом солнца! Есть же мерзавцы, которым на роду написан такой конец!

– Повешен между восходом и закатом солнца! – прошептал я. – Повешен, потому что мистрис Спикер было угодно накормить меня белой куропаткой с эстрагоном в компании датского дога; потому что я согласился уступить этому незадачливому животному половину моей пуховой перины и провел чудовищную ночь, защищая его от целого зверинца демонов, один вид которых заставил бы умереть от ужаса всю эту наглую челядь!.. О батюшка!.. О дядюшка!.. Что вы скажете, если однажды узнаете из «Вестника» графства Ренфру, доставленного к вам на борту большого корабля «Царица Савская», или из какого-либо другого источника о преступлении, в котором меня обвиняют, и никто не сможет убедить вас в моей невиновности! Что скажете вы, Билкис, если заподозрите, что в сердце, бившееся только для вас, могла закрасться мысль о преступлении, один рассказ о котором привел бы в ужас самых закоренелых негодяев!

Пребывая во власти этих невыразимых страданий, я внезапно заметил по какой-то неизъяснимой пульсации, что портрет Билкис не покинул меня и бьется у меня на сердце, словно другое сердце. Но я не осмеливался взглянуть на него. Я смотрел в жестокие лица служителей общественного порядка, приставленных ко мне сторожами, и кровь леденела у меня в жилах.

«Если эти судейские увидят золото и драгоценности, они наверняка украдут их!» – думал я, дрожа от страха.

 

Глава семнадцатая,

представляющая собою достоверный протокол одного судебного заседания

Шум, вызванный моим появлением в зале заседаний, утих далеко не сразу.

А затем, глухой и смутный, он возобновился снова за барьером, дальше которого не пускали любопытных.

Нужно отдать должное невинности рода человеческого: зрелище страшного преступника всегда таит для людей нечто новое. Ведь такое зрелище – большая редкость.

Я очутился перед судьями и поспешил обвести их растерянным взором, меж тем как они сверлили меня взглядами пристальными, пронзительными, острыми, словно стрелы, ибо я в тот день был главным героем представления.

Я испытывал странное ощущение, которое разъяснилось для меня лишь постепенно благодаря воспоминанию о том, что мне довелось испытать и пережить накануне. Хотя окружавшие меня существа принадлежали, пожалуй, к числу людей, я помимо воли замечал в них прежде всего смутное сходство с животными и лишь по здравом размышлении начинал видеть их такими, каковы они есть, иначе говоря, существами разумными – если, конечно, можно считать разумными людей, которые, как это ни невероятно, видят свой долг в том, чтобы законным образом отправить на смерть посреди городской площади существо, организованное так же, как они, равное им – если не превосходящее их – во владении всеми природными человеческими способностями; и все это ради того, чтобы преподать урок нравственности соотечественникам, родственникам и друзьям несчастной жертвы.

«Разве не удивительно, – думал я, – что, хотя человек, как нас уверяют, есть самое совершенное из созданий Господа, этот великий творец, имевший в своем распоряжении бесконечное число форм, уподобился то ли подлому изготовителю пастишей, то ли рисовальщику карикатур и – то ли от бессилия, то ли из каприза – составил свой шедевр из обрезков всех прочих произведений и запечатлел на лице сего печального четвероногого прямоходящего внешние черты всех представителей животного мира? Кто, например, принуждал его наделить вот эту свору судей, половина которой зевает, как дремлющие ищейки, а другая – как голодные пантеры, обликом бессловесных тварей? Неужели господин председатель не так достойно исполнял бы обязанности Миноса, Эака или Радаманта, не будь его руки короче и непропорциональнее, чем лапки тушканчика, брюхо – круглее, чем у камбалы или гиппопотама, и не окажись его лицо вылитой мордой быка?

Неужели грозный судия, который исполняет свой – без сомнения нелегкий – долг, произнося обвинительные речи против бедных малых вроде меня и отправляя этих несчастных за их счет к позорному столбу или на виселицу, был бы менее страшен или, по крайней мере, выглядел бы менее внушительно, если бы причудница-природа не приставила к его лобной кости вместо носа этот огромный ястребиный клюв и, дабы довершить сходство, не пошутила еще более жестоко и не покрыла этот клюв мертвенно-бледной шероховатой оболочкой, не краснеющей ни при каких обстоятельствах, даже от гнева!..»

Что же до моего официального защитника, который только что сидел на краю скамьи, затем переместился на спинку моего стула, а скоро, если будет на то воля Божия, окажется где-то еще и который, кажется, прыгает так высоко, что мог бы влететь в зал заседаний через окно, то при исполнении своих достойных всяческого почтения обязанностей он вполне мог бы не кричать, как громогласный попугай, и не скакать, как проворная обезьяна…

– Следует заметить, – прибавил я вполголоса, продолжая обдумывать эту мысль, – что тайна шестого дня творения раскрыта еще далеко недостаточно; когда Господь низвел человека, падшего по собственной вине, до состояния животных, животных же возвысил до состояния падшего человека, он, пожалуй, достойно наказал нашего прародителя за его безрассудную гордыню. В таком случае, если, конечно, я не ошибаюсь, те из сыновей Адама, что в новых испытаниях сберегли толику бессмертия, дарованного им изначально, могут надеяться в один прекрасный день возвратиться в райский сад, который легко и просто созидается безграничным могуществом и безграничной добротой. Остальные же возвратятся туда, откуда пришли, – в лоно вечной материи!

– Что, черт подери, он там бормочет? – визгливым голосом, от которого лопнули бы барабанные перепонки у бронзовой статуи, крикнул мой адвокат, расслышавший мои последние слова, вероятно, оттого, что я произнес их вслух. – Что он там бормочет? – повторил адвокат. – Он у меня в руках, господа, он у меня в руках. Я составил его френологический критерий ad unguem. Мономания в чистом виде. Insanus aut valde stolidus. Что я и не замедлю вам доказать в моей защитительной речи. – Он у меня в руках, – добавил мой защитник голосом еще более оглушительным, рухнув мне на плечи.

Я в самом деле был у него в руках, ибо он пробегал по той нравственной клавиатуре, которую многоопытные философы обнаружили на поверхности нашей черепной коробки, пальцами столь сильными и острыми, что мне казалось, будто он задался целью извлечь оттуда мозговое вещество и, в согласии с восхитительной методой мудрого Шпурцгейма, предъявить его суду в качестве вещественного доказательства…

– Ради Бога, – сказал я, стремясь поскорее высвободиться из цепких рук служителя Фемиды, чем заставил его совершить один из прекраснейших прыжков, какие когда-либо совершались членами коллегии адвокатов, – воздержитесь от столь недостойных методов защиты! Хотя все, что со мною происходит, особенно начиная со вчерашнего дня, могло бы свести с ума семерых мудрецов и даже, как говорят итальянцы, impazzare Virgilio, я, благодарение Богу, столь же мало заслуживаю звания глупца или безумца, сколь и звания преступника. Я невинен и для защиты не нуждаюсь ни в чем ином, кроме моей невинности. Я прошу только одного – пригласить сюда мастера Файнвуда, плотника из арсенала, и мистрис Спикер, хозяйку постоялого двора «Каледония».

– Mad, mad, very mad! – перебил меня крохотный адвокат, заглушая мои слова криком столь визгливым и пронзительным, какого наверняка не смог бы издать никто из пернатых. – О чем он толкует, господа, скажите на милость? Плотник из арсенала и хозяйка «Каледонии» отроду не подлежали вашей юрисдикции!

Хотя мне и трудно было попять, как можно лишить меня этих двух свидетелей, я не допускал мысли, что меня осмелятся казнить по ничем не доказанному подозрению, и продолжал защищаться настолько хладнокровно, насколько позволяли шумное ерзанье, громкие прыжки, гимнастические трюки и подскоки моего адвоката, его оглушительный свист и душераздирающие каденции, которые он с безжалостной щедростью выводил под аккомпанемент громозвучно храпящего трибунала. Я сослался на моих последних и главных свидетелей, немногочисленных, но неопровержимых – на годы жизни трудовой и безупречной, – и уже подходил к заключительной части, надеясь, что она прозвучит довольно убедительно, ибо, если бы красноречию негде было больше укрыться на земле, оно, должно быть, нашло бы приют в речах невинной жертвы, как вдруг речь мою прервал ужасный хрип, подобный тому, какой иногда, после трех безмолвных ночей, прерывает смертельную тишину, царящую среди развалин разоренного города, и в то же мгновение я увидел, что лицо ястреба-обвинителя исказила ужасная гримаса и под клювом у него разверзлась зияющая дыра, бездонная, как пропасть, и алая, как печка!

Обвинитель, в отличие от адвоката, оставался неподвижен. Он лишь начинал внезапно, не трогаясь с места, сотрясаться с величавой неспешностью, произнося неестественным и неприятным голосом говорящего автомата бессвязные цепочки слов, перемежающихся ничего не выражающими междометиями, среди которых лишь одно слово, повторявшееся через почти равные промежутки времени, звучало четко и ясно. Это было слово СМЕРТЬ. Я пришел к заключению, что создатель этой обвинительной машины настраивал ее в припадке черной меланхолии и гневного отчаяния.

– Неужели правда, – сказал я самому себе, – что гений, ожесточенный зрелищем наших бедствий, предается столь прискорбным капризам!.. Как же в таком случае заблуждается толпа, упрекая в них Провидение!..

Все, что я смог извлечь из механической диатрибы, помимо более чем внятного рефрена, который повторялся довольно регулярно, заключалось в следующем: если я видел в моей прошлой безупречной жизни доказательство моей невиновности, прокурор основывал сокрушительные обвинения на совершенных мною в этой прежней жизни преступлениях, мне, впрочем, неизвестных. Я, однако, не смог бы воспроизвести ту дикую гармонию, какую сообщало его речам судорожное и хриплое прищелкивание языком, решительно чуждое нашему речевому аппарату, которое постоянно прерывало обвинительный монолог и уподобляло его скрипу плохо смазанной двери.

– Как же, как же! Чистая и невинная юность! – СМЕРТЬ! СМЕРТЬ! СМЕРТЬ! На этом я настаиваю! – Поверь им, так ни один из них не заслужил виселицы; на что же нам в таком случае кодекс о наказаниях? на что правосудие? на что трибуналы? на что СМЕРТЬ?

– Я прошу вас, господа, прежде чем вы снова заснете, принять к сведению, что я требую СМЕРТИ. Хотя быстрое ведение следствия не позволило нам в полной мере раздуть дело приговоренного (я хотел сказать: обвиняемого; впрочем, это одно и то же), у нас есть довольно непреложных – или не совсем ложных – или просто удобных – доказательств, способных убедить милосердный суд в том, что, прежде чем запятнать себя тем чудовищным преступлением, в котором его обвиняют, злодей постоянно совершал поступки отвратительные, предосудительные и достойные повешения, из коих даже самый извинительный все равно достоин СМЕРТИ. СМЕРТЬ! СМЕРТЬ! СМЕРТЬ! – и прощу вас больше к этому вопросу не возвращаться. Этот негодяй в самом деле находится под тяжелейшим подозрением – ибо из дела неопровержимо явствует, что, обещав жениться, он соблазнил несчастную женщину и мошеннически изъял у нее портрет и драгоценности, обманув тем самым ее доверие и похитив ее невинность! Дабы не злоупотреблять терпением досточтимого суда, в интересах человечности я буду краток. Я требую СМЕРТИ!

И кровавые губы, оскалившиеся в убийственной гримасе, медленно сжались, словно острые стальные тиски, с каждым движением рукоятки подступающие все ближе и ближе к тому месту, в которое они должны вонзиться.

– О развращенность века упадка! – промычал веселый толстяк-председатель, воздев маленькие ручки так высоко, как он только мог, а именно до нижнего края судейской шапочки, покрывавшей ту часть его головы, где, возможно, находился мозг и которую с двух сторон окаймляли пурпурные флаги его широких ушей.

– Итак, мы дожили до бедственных времен, предсказанных пророками! В годы нашей молодости юноши, еще не достигшие совершеннолетия, не делали ложных и обманных предложений представительницам слабого и фантастического пола и не злоупотребляли таким образом их доверчивостью! Да и среди совершеннолетних это позволяли себе лишь люди благородного происхождения! Похищение! Присвоение! Преднамеренное убийство! О скорбь из скорбей! Тем не менее поскольку было бы необычно, неприлично и, главное, физически невозможно повесить вышеуказанного индивида, имя коего я забыл, трижды, я требую, чтобы он был повешен как можно выше незамедлительно, если же у кого-то есть возражения, мы обсудим их на следующем заседании. Но торопитесь, торопитесь, черт возьми: non festina lente, сплетайте поскорее свои филантропические и сентиментальные периоды, господа адвокаты, ведь сегодня, если я не ошибся в подсчетах, нам предстоит сбыть с рук не меньше двадцати подобных негодяев, а мне известно, что мы заседаем, исполняя с подобающей кротостью наши отеческие обязанности, a diliculo primo, выражаясь словами Цицерона, иначе говоря, господа, с тех пор как юная Аврора отворила розовыми перстами врата Востока. Как ни приятно исполнять свой долг, все время вешать – скучно.

Я догадался, что речь идет о Фее Хлебных Крошек. Я поднялся.

– Истинная правда, господа, – сказал я, прижав медальон с портретом Билкис к губам, ибо слишком ясно предчувствовал неизбежность скорого расставания с ним, – истинная правда, что я обручился с одной достойной жительницей Гринока, которую тщетно искал в этом городе, однако срок нашей помолвки истечет лишь сегодня, и если я до сих пор не исполнил своего обещания, то в том нет моей вины, ибо сегодня утром меня арестовали и я не мог употребить оставшийся день на то, чтобы разыскать свою невесту, если она еще существует на свете, что сомнительно по причине ее преклонных лет. Что же до портрета, о котором вы говорите, то я, без сомнения, должен отказаться от него, хотя эта утрата разбивает мне сердце. Несчастья мои лишили меня права владеть им! Я заметил, что он окружен дорогими брильянтами, точная цена которых мне, впрочем, неизвестна; однако Господь свидетель, я не смог возвратить его моей невесте, ибо ее невероятное проворство превышает даже резвость моего официального адвоката, который теперь взгромоздился на аттик, уподобившись маскарону, изготовленному архитектором-оригиналом. Я отдаю вам этот портрет, который моя невеста, Фея Хлебных Крошек, простодушно почитала своим собственным изображением, хотя она на него нимало не похожа. Заберите его, сударь, продолжал я со слезами, а вместе с ним заберите и мою жизнь, ибо я жил только им и ради него.

Переходя из рук в руки, медальон дошел наконец до кресла председателя.

– Черт возьми! – вскричал сей почтенный муж, пожирая глазами оправу и не обращая никакого внимания на портрет. – Негодяю есть чем оплатить судебные издержки! Дело заслуживает куда большего внимания, чем я думал поначалу; тут требуются некоторые уточнения. Господа судьи, внимание! А горожане пусть пришлют ко мне Ионафаса-менялу, старого плута, который проводит дни sedentem in telonio. Но что я вижу, великие боги! Вот живые черты, вот говорящее изображение августейшей царицы Восточных островов! Вот наша повелительница собственной персоной, вот ее гордая краса, надменный взгляд и прекрасные зубки, которыми она, кажется, скрипит всякий раз, когда смотрит на меня. Вот божественная Билкис!

- О чудо, еще менее внятное мне, нежели все прочие события моей жизни, – воскликнул я в свой черед, – вы узнаете в этом изображении черты ныне царствующей царицы Савской!

- Чудо, мерзавец! – повторил судья гневно. – О каком чуде ты толкуешь? Хорошенькое чудо, если человек моего возраста, моей опытности и моих познаний, который всегда считался, скажу без ложной скромности, тончайшим ценителем изящных искусств и вот уже сорок лет как занимается изучением особых примет и удостоверением личностей, с первого взгляда узнает в чрезвычайно похожем портрете, который твоя невеста или ты сам своровали неизвестно где, восхитительную Билкис! Если же ты хотел сказать, что тебе не верится, будто искусство способно запечатлеть неподражаемые совершенства оригинала, то я охотно соглашусь с тобою, ибо и сам нахожу, что сей портрет чересчур угрюм и плохо передает чудесную прелесть нашей государыни, очарование ее веселого и божественного лица. Но разве в силах род людской изобразить ту, что соединяет в себе все чары, и разве кисть самих ангелов и архангелов Господних, будь у них время этим заниматься, не оказалась бы бессильной перед ее красотой?

– А вы, – продолжал он, обращаясь к только что вошедшему в зал мастеру Ионафасу, – встаньте вон там, на почтительном расстоянии от нашей особы, как то и следует, между этими двумя бравыми gripers нашего милосердного правосудия и отвечайте как можно более честно, что стоит в королевской монете вот это сокровище на золотой цепочке. Главное, говорите коротко, мастер Ионафас, ибо суд голоден.

Ионафас-золотобит – тот самый старый еврей, которого я видел два дня назад перед древнееврейской афишей капитана, – показался мне на сей раз еще более сгорбленным, изможденным и жалким, чем накануне. Позвоночник его был согнут дугой, а трясущаяся голова, венчавшая эту хилую ветвь, то и дело падала на грудь, словно чересчур зрелый плод, и поднималась лишь при звоне монет или при упоминании какого-нибудь драгоценного металла. Впрочем, каким бы исхудалым ни было это подобие тела, оно, без сомнения, лишь с огромным трудом влезло в куцый камзол из некогда черной саржи, который обтягивал его, точь-в-точь как чехол обтягивает старый кривой зонтик, и со щедростью – пожалуй, излишней – опускался до самых колен лишь для того, чтобы скрыть убожество брезентовых штанов, которые со временем утратили большую часть прочного покрытия, служившего их хозяину добрых четверть века, так что тело теперь прикрывала только грубая основа. Ткань этого камзола, истертого до белизны от постоянного соприкосновения с лопатками владельца и продырявленного ровно в тех местах, где в нее вонзались его острые позвонки, походила с виду на те тканые ветры, о которых пишет Петроний, ибо хрупкие тростинки, составлявшие его недолговечную плоть, казалось, готовы были распасться от легкого прикосновения первого же куста, от резвого дыхания первого же прохожего; вы приняли бы их за почти невидимую сеть, которую трудолюбивый паук раскинул на скверной подкладке, тщательно оберегаемой Ионафасом от встречи со щеткой, щетка же эта, если она вообще когда-либо существовала, была вещью невинной и нетронутой, ибо хозяин никогда ничего ею не чистил, из страха повредить платье.

– Sela, Sela, – сказал старый еврей, обведя всех собравшихся взглядом, сверкающим так же ярко, как мои карбункулы, дабы убедиться, что в зале нет другого покупателя, но стараясь при этом ни в коем случае не привести в движение нижнюю часть тела, дабы не истрепывать понапрасну подметки своих туфель, – Sela, Sela! Этот медальон стоит девятнадцать шиллингов и ни полпенни больше. – Постойте, постойте, ваша светлость, вечно вы гневаетесь на вашего бедного слугу Ионафаса! Разве я сказал девятнадцать гиней? Я хотел сказать девятнадцать сотен гиней, мой добрый господин! Ваш честный клиент и искренний почитатель Ионафас – человек вовсе не бессовестный, и вам это известно, ведь я помню вас еще маленьким, но уже таким же красивым и славно сложенным, как нынче. К несчастью, старость и бедность помрачают ум, подобно тому как сумерки помрачают солнце. Так говорит святая книга Иова. Увы, я совсем ослабел умом и даже не могу указать стих. Однако я готов немедля прислать в канцелярию, к господину recorder те четырнадцать сотен гиней, которые я предложил вам сразу! – Sela, Sela, я не ношу их в карманах, потому что они тяжелые, а все тяжелое протирает материю, времена же нынче такие суровые, что набрать даже с помощью друзей огромную сумму в девять сотен гиней не так-то просто.

– Sela, Sela! – возопил председатель, не в силах больше сдержать своей ярости. – Все это хорошо, когда речь идет о чужих деньгах, а их ты моими стараниями получил уже столько, что хватило бы на постройку двадцати синагог на земле святого Патрика, но нынче речь идет о деньгах правосудия, о сбережениях нашего трибунала, и, если ты обманешь меня на один-единственный гран фальшивой латуни, я вздерну тебя в лучах яркого полуденного солнца вместе с этим негодяем на самой высокой гринокской виселице, обрядив предварительно в железную кольчугу, чтобы на славу посмеяться над воронами! Наконец-то ты обзаведешься прочным платьем!

– Sela, Sela! – повторил Ионафас тоном слащавым и льстивым. – Вашей светлости все бы только шутить! Ваша светлость любили пошутить уже в ту пору, когда я увидел вас впервые, вы тогда были совсем маленьким мальчиком, таким хорошеньким, таким приветливым, таким изящным! Но мне показалось, девятнадцать тысяч гиней – вполне приличная цена, а если я говорю о двадцати тысячах девятистах гинеях, я отдам все свои жалкие пожитки, лишь бы набрать нужную сумму и сдержать свое слово. Я, однако ж, прошу суд принять во внимание нищенское состояние несчастного еврея, обреченного с тех пор, как был разрушен Иерусалимский храм, жить подаянием и не нажившего к старости никакого другого богатства, кроме своей смышлености и честности! О, не гневайтесь так, ваша светлость, ибо в гневе ваше любезное лицо становится страшным, как говорила царица Эсфирь царю Артаксерксу! Если ради того, чтобы купить эту драгоценность, надобно всего-навсего пригнать сюда воз проклятых гиней, то вот вам мое последнее слово: я даю вам двести тысяч. Итак, решено: двести тысяч гиней!

– Решено: двести тысяч веревок, чтобы удушить тебя! – вскричал председатель, бледный от гнева и алчности. – Двести тысяч гиней за подобное сокровище! Позвать сюда шерифа и повесить всех!

Мой адвокат выпрыгнул в окошко.

– Я ничего не боюсь, – сказал Ионафас, голова которого свесилась уже до самой земли, так что его седые волосы подметали бы ковер, если бы природа оставила ему это благородное украшение старости. – По правде говоря, я делаю это не во имя себя, но во славу моего народа и во утешение Израиля. Но пускай даже меня повесят, я не могу дать за этот медальон больше двух миллионов гиней. Ваша светлость, конечно, понимает, что я не собираюсь приобретать портрет, на который мне трудно будет найти покупателя, ибо он угрожает всякому, кто на него посмотрит, двумя рядами столь страшных зубов, каких, я полагаю, не найдешь ни у одного из жандармов острова Мэн. Я охотно уступлю его за вещи этого бандита, на вид куда более ухоженного, чем бывают обычно люди такого сорта.

И он взглянул на меня в маленький медный монокль, висевший у него на груди.

– Мои вещи, мастер Ионафас! И мой труп в придачу! И двадцать гиней, которые вы можете вытребовать у капитана «Царицы Савской», если я не явлюсь в порт в полдень! И двадцать гиней, которые стоит весь тот хлам, что я уже погрузил на борт! И вся законная собственность, наследственная или благоприобретенная, состоящая в ценных бумагах, заемных письмах, упованиях и наслаждениях нынешних и грядущих! Все что угодно за портрет Билкис! все что угодно за то, чтобы еще раз коснуться его, чтобы еще раз его увидеть!

– Ладно-ладно, – сказал еврей, – это сделка как сделка; впрочем, она даст мне право взыскать убытки со всех ваших должников, людей, как вам известно, не слишком богатых, в число которых, насколько я понимаю, входит и жалкая нищенка, избравшая местом жительства паперть гранвильской церкви. Будьте же любезны подписать долговую расписку с изложением означенных условий прежде, чем огласят приговор, ибо тот, кто повешен, не способен заключать договоры, имеющие юридическую силу.

– Проклятие, Ионафас! Оставьте портрет Билкис себе! Я предпочитаю лишиться этого портрета, но сберечь покой моего сердца, в котором этот восхитительный образ останется до тех пор, пока оно будет биться в моей груди.

Судьи тем временем посовещались и, увлеченные перспективой получения двух миллионов гиней от Ионафаса, совершенно забыли про меня. Мой приговор стал теперь незаметной деталью великолепной операции. Услышав слово «раздел», я решил, что голоса судей разделились и что мнение нескольких порядочных людей, справедливых и ревностных служителей закона, убежденных в моей невинности, восторжествует, но, прислушавшись повнимательнее, понял, что раздел, который так горячо обсуждали вершители моей судьбы, был разделом брильянтов.

Спор тем временем продолжался, и у меня даже возникло впечатление, что природа его изменилась с тех пор, как один из tipstaff, только что вошедший в зал суда, на глазах у всех положил перед председателем послание, запечатанное семью печатями, которое было распечатано и извлечено на свет божий с величайшей почтительностью.

Этот эпизод предоставил мне несколько минут для размышлений.

– Странное создание, – думал я, – эта Фея Хлебных Крошек, которая, несмотря на весь свой блестящий ум и разнообразные познания, несмотря на свою ученость и опытность, две сотни лет скиталась из края в край и просила милостыню, нося у себя на груди безделушку стоимостью в пятьдесят миллионов

 

Глава восемнадцатая,

рассказывающая о том, как ни в чем не повинный Мишель-плотник был приговорен к повешению

– Вот так штука! – сказал внезапно председатель, кладя на стол полученное им послание. – Rara avis in terris! Августейшая Билкис, которая вспоминает о нас лишь в минуты отдыха, чтобы добродушно подшутить над нами, соблаговолила принять участие в процессе над этим негодником в качестве гражданского истца и с обычным своим великодушием велит и приказывает, чтобы подсудимому было дозволено сделать выбор между портретом и его оправой, дабы пользоваться и распоряжаться тем или другим по собственному усмотрению до своего последнего часа. – Час этот, увы, не замедлит пробить, чем я, в силу моей природной чувствительности, весьма удручен.

Homo sum; nihil humanum a me alienum puto.

Итак, если ты меня слышал, Рафаил, Гавриил – имя-то я и забыл, но в письме оно указано, – и если твоя природная глупость не помешала тебе постичь высшие соображения нашей возлюбленной повелительницы, я заклинаю тебя ее именем огласить нам твое решение – избирательное или желательное, – которое, я полагаю, нетрудно предвидеть.

– Впрочем, сказать по правде, – продолжал он вполголоса, обращаясь к судьям, – хотя наша обожаемая повелительница пребывает в расцвете юности и красоты, у меня есть некоторые основания подозревать, что разум ее ослабевает и что она впадает в состояние, которое юристы именуют pueritia mentis.

«Хотел бы я знать, – думал я, кусая ногти, – с каких пор и по какой причине правосудие в Гриноке вершится именем царицы Савской! Должно быть, у меня от страха немного помутился рассудок или же с ума сошли все эти люди».

– Так вот как ты принимаешь сей знак высшей царской щедрости! – раздраженно воскликнул председатель. – Не хочешь ли ты, чтобы я занес в протокол твое дерзкое молчание и конфисковал эту драгоценность в пользу правосудия?

– Нет-нет, прошу вас, ваша светлость, – тотчас вскричал я. – Мне просто показалось, что судья, пользующийся милостями прославленной Билкис, не станет сомневаться в моем выборе, вы ведь сами упоминали об этом. Я выбираю портрет, один портрет без всяких украшений, которые принадлежат не правосудию и не мне, а Фее Хлебных Крошек Я выбираю портрет Билкис!

По залу пронесся изумленный ропот, но я не обратил на это внимания, ибо судебный пристав уже бежал ко мне, чтобы как можно скорее – пока я не передумал – отдать мне тот драгоценный для меня образ, обладание которым должно было исполнить мои последние желания и утешить меня во всех моих горестях. Портрет хранился в коробочке из тусклого белого металла вроде свинца, сделанной так прочно и искусно, что достать его оттуда можно было, лишь сломав коробочку.

Не медля ни секунды, я взглянул на Билкис: радость ее, казалось, не знала пределов, меж тем как достойный председатель, поглощенный совсем иным занятием, выковыривал один за другим карбункулы из золотого ободка, чтобы оплатить ими судебные издержки, а довольно-таки разочарованный Ионафас утирал тыльной стороной своей бескровной руки – руки мумии – слезы, впервые оросившие его щеки. Радость моя была столь чистой и сильной, что я боялся расплескать ее, всматриваясь в детали этой гротескной сцены; я так долго оставался погружен в пьянящее меня созерцание, что не успел изменить ни позы, ни мыслей, когда суд, закончив споры, уведомил меня о вынесенном мне приговоре. Меня осудили на смерть, причем приговор не подлежал обжалованию и его следовало привести в исполнение незамедлительно.

– Билкис, дорогая Билкис! – сказал я, глядя на нее с еще большей страстью, чем прежде, словно желая за остающиеся мне несколько минут навсегда вобрать в свое сердце все впечатления долгой и счастливой жизни. – Дорогая, обожаемая Билкис! Итак, скоро нам суждено расстаться!..

И тут Билкис, больше уже не сдерживавшая себя, рассмеялась таким громким смехом, от которого затряслась эмаль на портрете. Я поспешил закрыть медальон и спрятать его на груди, ибо боялся, что если все кругом станут свидетелями чрезмерной веселости портрета, то мне не удастся сохранить его у себя в течение того короткого времени, какое мне было отпущено. Однако эта мера предосторожности, признаюсь, не вызвала у меня особой радости.

– По правде говоря, – прошептал я с тайной горечью, – хотел бы я знать, что забавного находит она во всем этом и отчего так веселится?! Поистине, у женщин бывают странные капризы.

Пока я вел сам с собой эту беседу, констебли окружили меня, а шериф коснулся моей руки своей эбеновой тростью в знак того, что теперь я нахожусь в его власти.

Вскоре все они двинулись в путь, и я вместе с ними. Я спустился по длинной лестнице. Идя между двумя рядами вооруженных людей, я медленно пересек просторные и холодные залы дворца правосудия и дошел до последней двери, за которой ожидала меня роковая площадь. Я пересек порог на подгибающихся ногах и выпрямился при свете солнца, которое как раз достигло зенита и предстало мне в последний раз во всем своем полуденном великолепии.

День был прекрасный, как никогда. Природа не носит траура по невинным.

Меня встретил громовой рев тысячи голосов, слившихся в единый хор.

– Вот он, вот он! – кричала толпа, размахивая руками, шляпами и пледами.

Люди расступались, чтобы дать мне пройти, продолжая при этом кричать: «Вот он!»

 

Глава девятнадцатая,

рассказывающая о том, как Мишеля повели к виселице и как он женился

Я никогда не думал, что мне придется умереть как преступнику на глазах у толпы. Предъявленное мне ужасное обвинение так потрясло меня, что на время заставило забыть о близкой казни, и голоса горожан отзывались в моих ушах некиим торжественным и грозным эхом, чей неумолимый голос клеймил меня вором и убийцей. Внезапно я сообразил, что раз Билкис выглядит такой довольной, значит, она убеждена в моей невиновности; у меня были основания полагать, что она знает моего отца и дядю и не преминет оправдать меня в их глазах, если, конечно, они еще живы. Я обозрел мысленным взором прожитую жизнь, которая показалась мне безупречной, – так, во всяком случае, говорила моя совесть, – и возблагодарил за это Господа. С этой минуты на душе у меня стало спокойнее; я приготовился без страха и сожаления пересечь тот короткий отрезок пути, который приведет меня в вечность, и теперь смотрел на странное зрелище, разворачивавшееся вокруг меня подобно наваждению, лишь как на некое театральное представление.

Признаюсь, однако, что я боялся увидеть среди зевак, толпившихся на площади, кого-нибудь из тех людей, на чьих лицах я привык видеть только выражение доброжелательности _ быть может, чуть-чуть встревоженной, – которое не раз преисполняло меня нежности и благодарности, ибо походило на дружбу. В самом деле, мне казалось, что в Гриноке меня любят даже дети – существа, редко умеющие любить, и, хотя мне порой случалось слышать, как они с лукавой усмешкой говорят мне вслед: «Вот он, красавец плотник из Гранвиля, обручившийся с невестой царя Соломона», – я надеялся, что моя готовность помочь им делать уроки и рассказать, как называются разные виды цветов и бабочек, немного улучшила их отношение ко мне. К счастью, я не увидел в толпе ни одного знакомого лица, а поскольку народу в Гриноке не так много, чтобы за год нельзя было познакомиться со всеми жителями, я был уже готов поверить, что население городка сменилось за последнюю страшную ночь целиком, с чем я себя поздравил, потому что лучше умереть среди людей, у которых твоя смерть, по крайней мере, не исторгнет слез.

Однако очень скоро я понял, что ошибся. Я уже сказал, что был полдень, то есть час отплытия «Царицы Савской». Поскольку кораблю пришлось бы идти против ветра, я подумал, что капитан отложил отправление, однако, дойдя до порта, увидел, что «Царица Савская», совершенно готовая к отплытию, величаво покачивается на волнах, причем выглядела она так надежно, что вызывала удивление у самых прославленных гринокских моряков, и внимание толпы разделилось на мгновение между несчастным, который вот-вот умрет, и кораблем, который вот-вот отплывет. Я подходил к концу своего пути, а он начинал свой, отправляясь навстречу случайностям столь же опасным, сколь и те, какие подстерегают нас в жизни, дабы причалить, подобно мне, к какому-нибудь неведомому брегу.

– «Царица Савская»! – сказал я, вздрогнув. – Победоносный корабль Билкис, который должен был доставить меня к моим родным! Неужели все это было еще вчера?

На берегу поднялся шум, засвистели канаты, и корабль, повернувшись к нам кормой, так быстро устремился вперед, что через секунду превратился в черную точку на горизонте, а к концу следующей секунды полностью скрылся из виду.

После того как «Царица Савская» покинула порт, внимание толпы вновь обратилось на меня. Хорошенькие девушки – как и все хорошенькие девушки Гринока, загорелые и черноволосые – шли впереди меня, раздавая народу, за один plack, душераздирающую историю бальи Мазлберна, зарезанного мною на постоялом дворе «Каледония». Другие девушки вырывали друг у друга из рук этот листок с еще не высохшей типографской краской, желая поскорее показать его любовнику или отцу, а те, в свою очередь, ласковой рукой поднимали своих подруг или дочерей повыше, чтобы они могли увидеть человека, которого вот-вот убьют во имя торжества правосудия и законности.

Мы шли неспешным шагом, то ли из-за торжественности, с какой даже самые дикие народы совершают человеческие жертвоприношения, то ли из-за необходимости в полной мере удовлетворить чувства, обуревавшие тех трепещущих от любопытства и радости зрителей, по преимуществу женщин и детей, которые обычно присутствуют при казнях. Неторопливость этой воистину похоронной процессии, отличавшейся от прочих лишь тем, что в данном случае труп шел своими ногами, позволяла мне расслышать отдельные реплики зрителей.

– Кто бы мог в это поверить? – говорила блондинка с кротким и печальным взором, остановившаяся у обочины с картонкой модистки под мышкой. – Посмотрите, какой у него взгляд - уверенный, но не надменный, скромный, но не униженный! Неужели преступник шел бы на смерть с таким видом? О, за все золото старого Ионафаса я бы не хотела нынче ночью оказаться на месте того, кто осудил этого юношу.

– Однако, – возразила одна из ее товарок, – у него, говорят, было больше пятидесяти миллионов, так что раз он все-таки осужден, значит, судьи изобличили его во всех преступлениях; Господь свидетель, если бы можно было найти ему оправдание, он легко сторговался бы со всеми верховными судами мира, от здешнего до того, что заседает в царстве Билкис.

– Вы сказали «пятьдесят миллионов», красавицы? – подхватил молодой человек, которому, похоже, очень хотелось вступить с девушками в разговор. – Да одно только ожерелье этого бандита стоило гораздо больше, и банкир Ионафас только что отдал сто миллионов за один-единственный карбункул, пошедший на оплату судебных издержек.

– Зачем же, в таком случае, и почему, – перебил юношу угрюмый старик, которого толпа притиснула к девушкам и их собеседнику, – зачем и почему он зарезал несчастного Джепа Мазлберна, чье состояние, находившееся, как говорят, в похищенном бумажнике, не превышало, насколько мне известно, сотни тысяч несчастных гиней?

– В самом деле, зачем? – воскликнула белокурая модистка. – Должно быть, несчастный сошел с ума.

– Я в этом уверен, – согласился юноша с улыбкой. – Вообразите, он, говорят, намеревался восстановить храм царя Соломона!..

Тут юноша вцепился зубами в рукоятку своей трости, чтобы не расхохотаться, а я прошел вперед.

Меж тем наша процессия двигалась все медленнее и медленнее, так что порой мне даже удавалось прижать к губам портрет Билкис, как вдруг шериф остановился окончательно, чтобы сдержать неистовое нетерпение толпы, и властным жестом показал, что казнь моя ненадолго отсрочена: ведь жизнь человека находится не только в руках Божьих, но и в руках офицера судебной полиции, помахивающего своим жезлом. Впрочем, две эти власти соперничают, к счастью, только на земле.

Оказалось, что по старому шотландскому обычаю, который я почитал давно забытым, осужденного могла спасти от казни девушка, согласная взять его в мужья. При мысли о подобном исходе я невольно пожал плечами и немедля поднес руку к портрету Билкис, чтобы она ни на секунду не смогла усомниться в моем решении; причем я должен добавить, что возмущение мое лишь возросло от того скверного языка, на каком было сделано это объявление, прозвучавшее, однако, в обстоятельствах столь серьезных. «Увы! – говорил я себе, – эти люди отточили свой язык для вещей самых ребяческих и легкомысленных, для обмена лживыми пожеланиями и фальшивыми комплиментами, закон же, которому дано право казнить или миловать, писан на жаргоне дикарей. Убивать человека волею правосудия – ужасное преступление, но куда ужаснее убивать язык нации со всеми ее надеждами и талантами. Человек мало что значит на этой земле, кишащей людьми, а с помощью языка можно создать мир заново».

Терпение мое иссякло, и, кажется, если бы я мог проклинать, я проклял бы и шерифа, и дикое наречие законников.

Волнение мое не осталось незамеченным, ибо юная блондинка по-прежнему шла за мною следом.

– Я думала, – сказала она, – что он дойдет до конца, храня кротость.

– Все дело, возможно, в том, – отвечал юноша, закинув руку за голову, – что он рассчитывал избегнуть казни, пробудив чувства, подобные тем, какие только что выказали вы; не стану спорить, он достоин того, чтобы быть спасенным без конфискации имущества, но конфискация обязательна, нередко ради нее-то и вешают.

– Если я верно понял чувство, омрачившее лицо этого молодого человека, – сказал старик, который по-прежнему шел рядом с ними, ибо в тесной толпе разойтись за столь короткое время было невозможно, – то осмелюсь сказать, что расстроило его не столько приближение смерти, сколько глупая речь шерифа. Вы и представить себе не можете, мадемуазель, как неприятно всходить на виселицу, вопреки закону о грамотных, в угоду кровавым условностям общества, еще не научившегося толком владеть словом.

Я хотел улыбнуться доброму старцу и подтвердить, что он отгадал мои мысли, но толпа уже отнесла его от меня, ибо зеваки, к их великой радости, смогли разместиться на широкой площади гораздо более вольготно. Что же до юной блондинки и ее собеседника, я подозревал, что они доставят себе удовольствие проследить за дальнейшим развитием событий, устроившись у окна какого-нибудь из отдельных кабинетов мистрис Спикер.

Итак, мы дошли до площади, предназначенной для той судебной бойни, что низводит нашу цивилизацию до уровня людоедов. Посреди нее возвышался грубо сколоченный эшафот, варварские очертания которого наверняка были делом рук какого-нибудь плотника-недоучки. Устройство, венчавшее эшафот, прежде не попадалось мне на глаза, но я без труда отгадал его предназначение. Я отвел глаза, движимый не страхом, потому что я ожидал смерти, как окончания дурного сна, но смешанным чувством умиления и отвращения, в котором не сразу отдал себе отчет. Мало кто способен понять, сколько презрения и сочувствия к роду людскому таится в сердце невинного человека, обреченного умереть.

Тем временем шериф остановился вторично и слово в слово повторил свою отвратительную речь, не исправив ни одного солецизма, я же, чтобы не слушать его, обдумывал одну проблему из области этимологии, как вдруг знакомый голос потряс все мое существо.

– Я, я спасу его, – кричала Фолли, отчаянно вырываясь из рук своих подружек, молоденьких гринокских гризеток, которые пытались ее удержать.

Я никогда не испытывал к Фолли любви, если понимать эту неведомую страсть так, как понимал ее я. Моя любовь зиждилась на самых тонких симпатиях, рожденных воображением и чувством. Моей душе потребна была другая душа, нежная и родственная, но одновременно и высшая, которая покорила бы меня своей воле, смешалась с моей душой, растворила ее в своей, которая лишила бы меня всего, чем я был, чтобы я сделался ею, то есть не тем, чем был я, а кем-то в миллион раз большим, чем я, но при этом остался бы самим собой. Нет, словами это передать невозможно!

Эту громадную, нестерпимую, неизъяснимую радость, неведомую мне прежде и, по всей вероятности, неизвестную большинству смертных, я испытывал вполне, глядя на портрет Билкис, ставший для меня подобием увеличительного стекла – холодного кристалла, который собирает теплые лучи апрельского солнца и превращает их в огненные стрелы, расплавляющие золото и прожигающие брильянт. Я понимал, что это иллюзия, но не надеялся отыскать где-либо реальность, сулящую мне больше счастья.

Между тем, сударь, я признавал, что человеку иного склада – я, без сомнения, уже говорил вам об этом – счастье могла бы принести и любовь Фолли, ведь Фолли была молода, хороша собой, бойка, грациозна в движениях, а особенно в танце, любезна, свежа, восхитительна, словно только что распустившаяся роза, которую хочется немедленно сорвать. Я воображал себе и те наслаждения, какие могла бы даровать мне Фолли. Я представлял себе ее белые зубки, которые, казалось, смеялись вместе с губами; я представлял себе ее глаза, не широко раскрытые, как обычно, но затененные ресницами и мечущие сквозь узкую щелку между ними огненные стрелы. Я охотно верил, что Фолли взволнованная, смущенная, трепещущая, защищающаяся, с тем чтобы скорее уступить, Фолли, прильнувшая к моей груди, запустившая пальцы в мои волосы и прижавшая свои уста к моим, подарила бы мне несколько минут, несколько дней восторга. Быть может, я воображал неги этой любви даже более сладостными, чем они бы оказались в действительности; я думал, что она стоит тысячи жизней – но это была любовь не для меня!

Если вы вспомните, что от эшафота меня отделяло всего несколько туазов, вы сочтете это рассуждение чересчур длинным. Я пересказал его со всеми подробностями; в жизни оно отняло не более минуты.

– Мне нет дела до того, что он сумасшедший! – говорила Фолли. – Я эта знаю не хуже вас! Мне нет дела до того, что он беден и может зарабатывать только своим ремеслом! Мне нет дела даже до того, что он убил Джепа Мазлберна; в конце концов, Джеп был всего-навсего царем собак! Ведь это Мишель, мой дорогой Мишель, которого я так сильно любила и сейчас люблю еще сильнее, чем прежде!

Нет, нет, – продолжала она, упав к моим ногам, прижав к моим коленям свою голову с растрепанными кудрями, обнимая мои ноги дрожащими руками, – нет, ты не умрешь, ты будешь жить для меня, для твоей крошки Фолли! Я вылечу твой смятенный ум, я пробужу тебя от твоих дурных снов, я принесу тебе счастье, потому что моя любовь будет предупреждать все твои желания, будет ограждать тебя от всех печалей и подарит твоему воображению вместо всех безумных заблуждений, которые его смущают, постоянный покой, нескончаемую радость! Постойте, постойте, господин шериф! – прибавила Фолли, подняв голову и откинув назад свои прекрасные волосы. – Не ходите дальше, господин шериф!.. Объявите, что Фолли Герлфри берет в мужья Мишеля из Гранвиля… я Фолли, mantua-maker, вы меня знаете, я шила для вашей жены!

– Увы, милая Фолли, – отвечал я со слезами на глазах, – небеса повелели мне любить другую, но, клянусь Всевышним, кроме нее, я никого не люблю так, как тебя, преданность же твоя превосходит все, что я доселе знал о нежности и добродетели: ведь ты не оставила меня, хоть и веришь, что я преступник; но, бедное дитя, ты ведь знаешь, что священная клятва, данная другой, препятствует мне принять твою жертву!

– Так вот как, – воскликнула Фолли яростно, поднимаясь с земли, – вот как ты отблагодарил меня – меня, которая нынче утром отказала богачу Коллу Сисшопу, мастеру-конопатчику, самому прекрасному и самому разумному из моряков Гринока! Ты отвергаешь меня ради изображения восточной принцессы, которой, чего доброго, и на свете-то нет а если есть, то она, возможно, оттолкнула бы тебя с презрением, как последнего раба! Да будет проклята Билкис!

– Замолчи! – воскликнул я, с почтением поднеся руку к портрету Билкис. – Ты богохульствуешь, Фолли, потому что не понимаешь меня, но я чувствую, что Билкис тебя прощает! Моя любовь к этому портрету – в самом деле всего лишь иллюзия, и пусть даже ум мой так расстроен, как ты предполагаешь, я никогда не заходил в своей гордыне столь далеко чтобы притязать на взаимность! Я имел в виду совсем иное: я не могу вступить в брак, потому что обручился с другой женщиной, и сегодня – последний день, когда она еще вправе потребовать от меня исполнения моей клятвы. Мне нет нужды объяснять тебе, Фолли, что порядочный человек ставит долг превыше жизни и счастья.

– Но ты должен, по крайней мере, рассказать мне, отчего подвергаешь меня такому унижению! – возразила Фолли.

– Конечно, конечно! – отвечал я, улыбаясь и поднося ее руку к своим губам. – Совершить клятвопреступление в такую торжественную минуту, как сейчас, значило бы навеки лишить себя благословения небес; так вот, клянусь тебе в том, что я обручен, невеста же моя – старая нищенка, благодаря которой я знаю и умею то, чего не знает и не умеет большинство смертных, и которая была так же добра ко всем членам нашего рода вплоть до седьмого колена. Быть может, этой доброй женщины, прозванной Феей Хлебных Крошек, уже нет на свете, однако ж она не разрешила меня от моего обещания.

При этих словах Фолли скрестила руки на груди, затем уронила их вдоль тела и, с глубокой жалостью покачав головой, сказала:

– Ну что же, ступай на смерть, несчастный, раз ничто не может возвратить тебе разум и раз нашлись такие глупые и жестокие судьи, которые осудили тебя на казнь.

Я снова пошел вперед вслед за шерифом, а Фолли осталась стоять неподвижно, не поднимая глаз от земли.

Мгновение спустя шериф уже взошел на эшафот и оттуда в третий и последний раз продекламировал народу свое воззвание, а я недрогнувшей стопой коснулся первой из тех роковых ступенек, по которым приговоренные никогда не спускаются живыми, как вдруг шум – в подобных обстоятельствах весьма неожиданный – отвлек мой ум от тех серьезных размышлений, что начинали его занимать. То были громовые раскаты неистового, оглушительного хохота, зарождавшиеся где-то вдали и по мере приближения ко мне лишь усиливавшиеся, словно несколько ураганов наперебой стремились дойти до моего слуха. Я обернулся и взглянул на толпу; вообразите же, как я был изумлен, когда увидел Фею Хлебных Крошек, повелительно вздымавшую костыль точь-в-точь так же, как она вздымала его в гринокских дюнах в тот день, когда, гонясь за ней, я пробежал такое огромное расстояние и все-таки ее не догнал. В первую секунду я подумал, что за то время, пока мы не виделись, Фея Хлебных Крошек успела совершить кругосветное пешеходное путешествие и теперь как раз его заканчивает, однако вид ее, бодрый и нарядный, как никогда, нимало не свидетельствовал о тяготах, испытанных ею в продолжение пешего пути. Платье ее украшало такое обилие кружев, лент и букетов, какого не встретишь ни в одной оперной феерии.

– Великий Боже! – сказал я ей, искренне разделяя всеобщее веселье. – Как роскошно вы одеты, Фея Хлебных Крошек, и как счастлив я был бы увидеть вас в этом великолепном платье при более радостных обстоятельствах! Но вы знаете, что меня ждет, и я, не стану скрывать, неприятно удивлен тем, что почтенная женщина, которая удостаивала меня своих добрых чувств, а мою семью – своего дружеского расположения и которая всегда отличалась точнейшим соблюдением всех приличий, облачилась в самый блистательный и кокетливый из своих туалетов как раз в тот день, когда бедного маленького Мишеля должны повесить!

– Повесить! – живо подхватила Фея Хлебных Крошек, меж тем как ножки ее, обутые в прелестные розовые башмачки, выказывали ту изумительную прыгучесть, что, как вы знаете, была ей свойственна издавна. – Повесить! А почему это вас должны повесить, негодник, если я пришла вас спасти? Разве не долженствуете вы воздать мне в предначертанный день за любовь и верность? Разве вы только что сами не сказали об этом моей хорошенькой mantua-maker, Фолли Герлфри? Впрочем, Мишель, я вовсе не хочу злоупотреблять вашей верностью клятве, которую вы, возможно, дали только по легкомыслию; я люблю вас, дитя мое, люблю даже сильнее, чем можно выразить словами, но сердце мое разбилось бы, если бы я заставила вас совершить поступок, о котором вы затем стали бы сожалеть. Если вы хотите жениться на Фолли, я готова пожертвовать самыми драгоценными надеждами своей жизни и вернуть вам свободу! Вы вольны так поступить, – продолжала она тоном все более и более печальным, – сумму же, которую я взяла у вас взаймы, я употребила с такой выгодой, что на нее вы сможете жить в достатке.

Честь моя заставляет меня потребовать от вас лишь одного, – заключила Фея Хлебных Крошек, выпрямляясь так гордо, как только мог позволить ее маленький рост, – чтобы вы возвратили мне мой портрет.

– Портрет Билкис, Фея Хлебных Крошек! О, он принадлежит вам!

Произнеся эти слова, я машинально приоткрыл медальон настолько, чтобы убедиться, что Билкис плачет.

– Вот этот портрет; в течение целого года он дарил мне счастье, хоть я и недостоин был владеть им так долго! Но я возвращаю его вам не на тех условиях, какие вы мне предлагаете. Я люблю Фолли как добрую юную особу, которая пожалела меня, хотя и считает меня безумцем и преступником, ибо душа ее, впрочем прелестная, живет в ином мире, нежели моя. Клятва, связывающая меня с вами, покровительницей и ангелом-хранителем моих школьных лет, может выглядеть странной в глазах света, но от этого она не делается для меня менее сладостной и менее священной. Я дал ее свободно и сдержу без усилия, ибо в сердце моем нет любви ни к одному из земных созданий. Вы, Фея Хлебных Крошек, моя невеста, и сегодня я назову вас своей женой с такой же радостью, с какой сделал это некогда на песчаной равнине возле горы Сен-Мишель, где я ловил сердцевидок, если только вы не откажетесь от меня. Вы, вероятно, не знаете мою страшную историю, не знаете, что та кровавая лестница, по которой я теперь всхожу, была воздвигнута для убийцы!..

– Для убийцы! Ты, дитя мое, – убийца? – вдруг резко перебила меня Фея Хлебных Крошек. – Ах, Боже мой! Любовь до такой степени пьянит меня и кружит мне голову, что я совсем забыла, для чего пришла сюда! Теперь уже все в Гриноке знают правду. Сэр Джеп не умер, милый мой Мишель; он знает, что ты спас ему жизнь, состояние и все налоги, какие он собрал на острове Мэн. Оцепенение, в которое он впал, когда увидел, как ты сражаешься с полчищами негодяев, не помешало ему оценить выказанные тобою чудеса храбрости. Лишь только сэр Джеп пришел в себя, он послал в город людей, которые обошли все улицы, извещая о твоей невиновности, а теперь о том же объявляет и шериф. Послушай-ка, как бьет в ладоши народ! Сэр Джеп ни за что не позволил бы мне опередить его, однако давешний недуг снова дал себя знать, а может быть, следователь и врач, которые, насколько мне известно, намерены на славу прокутить полученное ими вознаграждение, пригласили его позавтракать вместе с ними. Ты невиновен, Мишель, ты свободен, и я не имею на тебя никаких прав, правом же предъявить к тебе гражданский иск – ты это прекрасно знаешь! – я никогда не воспользуюсь! Итак, располагай по собственному усмотрению своей рукой и судьбой, а мне верни портрет, если ты не хочешь исполнять легкомысленно данное мне обещание.

В самом деле, я был свободен. Шериф сбежал, констебли исчезли, а Ионафас, до тех пор сидевший на верхней ступеньке эшафота, завернувшись в саван, в котором он вскоре надеялся унести мой труп, теперь, по-прежнему не расставаясь с моим смертным покровом, удалялся, удрученный второй за нынешний день неудачей.

– Портрет я вам возвращаю, Фея Хлебных Крошек, – отвечал я с улыбкой, – ибо моя сумасбродная страсть к прелестной принцессе, которую я никогда не увижу, плохо согласуется с чувствами, приличествующими супругу. Обещания же мои я сдержу совершенно свободно: перед Богом и людьми я беру вас в жены, Фея Хлебных Крошек, потому что обещал вам это, потому что уважаю в вас особу достойную и ученую, а также потому, что люблю вас.

Я очень боялся, как бы от этих слов Фея Хлебных Крошек не совершила один из тех невероятных прыжков, которыми она меня так часто изумляла и посредством которых выказывала свою особенную радость. Опасения мои не оправдались: она осталась на месте, сделавшись как будто еще меньше, – и меня потрясло то нежное и страстное чувство, что выразилось в ее увлажнившихся глазах…

– Нет, нет… – подхватила Фея Хлебных Крошек, проворно прикрепляя своими изящными пальчиками цвета слоновой кости медальон к цепочке. – Нет, ни в коем случае! Он останется у тебя навсегда! Я не смогу быть уверена в твоей любви, если не буду знать, что ты любишь меня и такой, какой я была в молодости!

Я наклонился к ней, чтобы запечатлеть на ее челе торжественный поцелуй, который освятил бы нашу свадьбу, и подал ей руку, которую она тотчас гордо обвила своей маленькой ручкой, как то и подобает новобрачной.

– Чудо! Чудо! – закричали зрители. – Жених вдовы царя Соломона женится на Фее Хлебных Крошек!

– Не слушай их, – шепнула мне Фея Хлебных Крошек. – Вдова царя Соломона – это не красота, а мудрость, а если я сумею подарить тебе немного счастья, то выйдет, что ты не так сильно ошибся, как они воображают…

Я пожал ей руку в знак того, что всем доволен и что глупые насмешки, которыми нас встречает толпа, нимало не унижают мое сердце. Напротив, своим уверенным видом я показывал насмешникам, что горжусь любовью этой бедной старой женщины, ибо чем же еще и гордиться, как не совершеннейшим из чувств, прошедшим испытание разумом и временем?…

Через несколько шагов на углу узкой улочки мы столкнулись с другой новобрачной четой: Коллом Сисшопом, мастером-конопатчиком, и Фолли Герлфри, самой хорошенькой из гринокских портних; вид этой свадебной процессии снял с моей души последний груз. Впрочем, я бросил взгляд на невесту и нашел ее весьма хорошенькой!..

– Не скрываешь ли ты от меня чего-нибудь? – спросила Фея Хлебных Крошек с некоторой тревогой.

– Нисколько, добрый мой друг, – отвечал я с восторгом. – Колл – умелый и честный рабочий, и я радуюсь тому, что красивая и нежная Фолли будет с ним счастлива!

– По правде говоря, я тоже на это надеюсь! – отвечала Фея Хлебных Крошек.

 

Глава двадцатая,

повествующая о том, каков был дом Феи Хлебных Крошек, и о поэтической топографии ее парка, достойного садов Аристоноя,

[139]

описанных господином Фенелоном

Мы приблизились к тому месту во внешней ограде арсенала, где должен был находиться домик Феи Хлебных Крошек, о котором она рассказала мне несколько лет назад. Все мои прежние попытки найти этот домик оставались безуспешны, что, впрочем, ничуть не удивило меня, когда я его наконец увидел, ибо располагался он в таком глухом закоулке, что стал заметен лишь после того, как Фея Хлебных Крошек коснулась его своей палочкой. На мгновение я остолбенел, но не дал словам, пришедшим мне на ум, сорваться с губ, дабы не обидеть неподобающим замечанием эту почтенную женщину; самое подлое дело в мире – это унижать бедняков, но верх неблагодарности и низости – унижать бедных людей, которые дали нам приют.

Однако я еще не объяснил вам, сударь, причины моего смущения. Вы, конечно, видели среди детских игрушек – а может быть, сами имели в детстве и, значит, хорошо помните, ибо такие вещи не забываются, – прелестный маленький домик из лакированного картона, со стенами, крашенными охрой и берлинской лазурью, с тремя неподвижными окошками, с карнизами из серебряной бумаги и крышей из шифера, нарисованного простодушным художником, который явно совестился вводить зрителей в обман излишним правдоподобием. Вы видели это невинное здание, не стоившее ни бессонных ночей архитектору, ни тяжких трудов каменщику и плотнику, видели вы и окружающий его скромный сад из шести деревьев, которые предприимчивый художник соорудил из заточенных с одного конца спичек и покрыл листьями из зеленой тафты, нимало не зависящими от смены времен года. Точь-в-точь таким же в первую минуту показался мне и домик Феи Хлебных Крошек, и таким же предстанет он и вам, если в один прекрасный день вы намеренно или случайно попадете в Гринок. Я все-таки не смог сдержать своего удивления.

– Боже правый, Фея Хлебных Крошек! – воскликнул я. – Неужели вы всерьез полагаете, будто мы сможем войти туда? Сам желтый карлик, относительно существования которого расходятся мнения критиков, не нашел бы там для себя достаточно места!

– Ты всему удивляешься, – весело возразила Фея Хлебных Крошек, – это не пристало человеку, призванному жить в мире воображения и чувства – единственном, в котором могут вольно дышать люди с такой душой, как у тебя.

Доверься мне, ибо только две вещи приносят счастье: вера и любовь.

Тут она схватила меня за руку, пригнулась и через входную дверь ввела меня в элегантную и просторную комнату, в тысячу раз превосходившую те пределы, какими я поначалу очертил наше жилище в своем уме. Осмотревшись, я тотчас заметил, что кровать в комнате только одна.

Фея Хлебных Крошек, привыкшая угадывать мои мысли, тотчас поняла, о чем я думаю, и, отворив следующую дверь, показала мне столь же удобную и изящную спальню. Я не мог опомниться от изумления.

– Поскольку я поверила твоему обещанию, – сказала Фея Хлебных Крошек, входя в комнату, предназначенную мне, – но не хотела обречь тебя на существование, мало подобающее твоему возрасту, не вознаградив тебя радостями учения и усладами ума, я устроила здесь на скопленные мною деньги библиотеку по твоему вкусу. Если я не ошиблась насчет авторов, пленявших тебя в первые годы учения, ты найдешь здесь всех своих друзей.

С этими словами она открыла дверь в кабинет площадью в несколько квадратных футов, где на красивых полках стояли мои любимые книги в роскошных сафьяновых переплетах.

– Это еще не все, – сказала она, толкая следующую дверь из кипарисового дерева, – вот плотницкий инструмент, пожалуй лучшей работы, нежели тот, каким ты пользовался у мастера Файнвуда, а на верхних полках – неплохой набор математических инструментов. Если ты настолько усовершенствуешь свои познания, что тебе захочется обновить этот набор, мы обновим его, ибо те шестьдесят луидоров, которые ты дал мне взаймы, принесли большие проценты. Ты совсем как ребенок, тебе все внове! – воскликнула она с улыбкой. – Не перебивай меня своими восклицаниями. Поразительными, бедный Мишель, тебе должны были показаться не те вещи, какие ты видишь в моем доме, но обрушившиеся на тебя жестокие испытания, а ведь их ты перенес безропотно! Теперь тебе предстоит так же легко свыкнуться с участью скромной, но приятной, которая переменится сразу же, как только ты этого захочешь, но не прежде. Есть люди _ однако тебя, Мишель, я к их числу не отношу, – для которых непрерывность заурядного благополучия становится по прошествии недолгого времени более мучительна, нежели превратности бурной жизни и муки честолюбия. Если же ты способен довольствоваться своим нынешним состоянием и радоваться плодам своих рук, ты достигнешь высшей мудрости и сможешь обойтись без меня – ведь, судя по тому, как давно я уже живу на свете, отпущенный мне срок скоро истечет. – Ты огорчился, друг мой, ты плачешь, – значит, ты любишь меня?…

– Ах, Фея Хлебных Крошек, кого же еще мне любить на земле, как не великодушное существо, осыпающее меня столькими благодеяниями?…

– Это слово не подходит к нашим отношениям, – сказала она растроганно, – но раз ты не побоялся неосторожно коснуться самых деликатных струн моего сердца, я теперь же начну единственный грустный разговор, какой нам с тобою предстоит. В двадцать один год ты, должно быть, ждешь от брака не тех радостей, какие сулит тебе союз со мной. Я это чувствую, и ты напрасно будешь стараться меня разубедить: ведь я читаю в твоей душе так же ясно, как и ты сам. Сохрани свою чистоту в предвкушении счастья, которое я, возможно, тебе готовлю; по крайней мере, ты вправе ожидать этого от моей предусмотрительности: ведь с тех пор, как ты появился на свет, я только и делаю, что забочусь о тебе. Люби эти черты, какими была наделена я в юности, люби этот портрет – единственный источник очарования, каким я могу тебя пленить, и не тревожься о прочих своих обязательствах передо мной. Забудь о порывах моей чересчур легкомысленной старости, которая не помешала мне безумно влюбиться в хорошенького ученика гранвильской школы. Мое чувство к тебе сильнее материнского, но не менее целомудренно. Обстоятельства, которые ты скоро узнаешь, погасили в моем сердце последнюю искорку разожженных тобою страстей, и отныне единственное мое желание – чтобы однажды ты испытал толику счастья от обладания существом с душой Феи Хлебных Крошек и чертами Билкис; природа столь многообразна и прихотлива, что на свете случается и такое.

Я хотел упасть на колени; она удержала меня и. смахнув слезу своей длинной манжетой, сказала:

– Ладно-ладно! Из-за тебя я чуть не забыла отдать некоторые приказания насчет свадебного обеда, который, впрочем, будет сервирован всего на две персоны, ведь этот вечер нам с тобой подобает провести вдвоем. А ты покамест, – добавила она, приподняв шелковую портьеру, – прогуляйся по нашему саду. Он не слишком велик, как ты мог заметить еще снаружи, но устроен так искусно, что, гуляй по нему хоть целый день, ты никогда не окажешься дважды в одном и том же месте!

Портьера за мной закрылась, и, погруженный в грезы, я углубился в сад Феи Хлебных Крошек; я был так поглощен собственными мыслями, что поначалу вовсе не глядел по сторонам, однако число ветвившихся передо мною тропинок было так велико, что я побоялся заблудиться и решил впредь обращать на окружающую местность больше внимания. Прежде всего меня поразили восхитительно теплый воздух и на редкость чистое небо, какими я не наслаждался в Гриноке даже в самые прекрасные летние дни, ибо климат там холодный, а солнце блистает во всем своем великолепии не больше двух-трех недель в году; однако явление еще более удивительное заставило меня скоро позабыть о чудесах погоды; неведомо какое счастливое искусство – возможно, давняя искушенность во всех человеческих науках – помогло Фее Хлебных Крошек сделать так, что в ее волшебном саду прижились самые редкие растения тропиков и Востока. Тут были олеандры, усыпанные ярко-красными кимвалами, гранатовые деревья, покрытые пурпурными цветами апельсиновые деревья, ветви которых склонялись к земле под тяжестью серебряных цветов и золотых плодов, алоэ, стебли которых, гибкие и стройные, точно мачты корабля, увенчивались роскошными соцветиями, пальмы, верхушки которых раскрывались навстречу благоухающему ветру, словно зеленые веера. Между этими изысканными растениями – и тысячами других, чьи имена были мне толком не известны, текли под растрепанными балдахинами вавилонских ив бесчисленные прелестные ручейки, берега которых поросли самыми очаровательными цветами, какие только существуют в мире. Не подумайте, что песок, по которому эти ручейки стелились хрустальными лентами или ниспадали брильянтовым водопадом, был усыпан теми ровными мелкими камешками, что служат постелью нимфам. Нет, повсюду взор мой натыкался ни больше ни меньше – клянусь вам! – как на опалы с огненными переливами, аметисты, чистые, словно ясное небо, карбункулы, сверкавшие так же ослепительно, как те, что окружали портрет Билкис; тут только я понял, отчего Фея Хлебных Крошек обращала на них так мало внимания; впрочем, вполне естественно, что постичь это способен лишь тот, кто побывал в садах Феи Хлебных Крошек.

Позвольте мне упомянуть еще об одной пленительной черте сада, быть может безразличной большинству смертных, но особенно драгоценной для меня, памятующего о моих первых увлечениях и первых радостях. Вечная весна, царившая в саду Феи Хлебных Крошек, привлекла туда те элегантнейшие и любезнейшие создания, которые Господь еще не соизволил наделить душой; я говорю о великолепных бабочках, населяющих пустыни и ласкающих цветы обоих полушарий. Я знал их почти всех по описаниям, читанным в ранней юности, или по картинам, нарисованным художниками, но тут я впервые в жизни видел, как они сближаются и удаляются, преследуют друг друга, парят и кружатся в воздухе, шумно трепещут крыльями или уносятся вдаль, соперничая своей ослепительной расцветкой с венчиками в виде алых чаш, колоколов, шлемов, рожков, роз, звезд и солнц, которые свешивались кругом со всех ветвей. О божественная щедрость творения! О возвышенное очарование взора! Зрелище, достойное украсить сновидения великодушного человека, предававшегося перед сном добродетельным размышлениям!

Я провел бы так целый день без развлечений и без воспоминаний, если бы голос Феи Хлебных Крошек не позвал меня на наш скромный пир; к моему удивлению, оказалось, что я нахожусь совсем рядом с домом. Добрая старушка вышла встретить меня с факелом, и тут только я заметил, что наступил вечер и я уже давно черпаю пленительные впечатления из собственной фантазии, а не из чувственных ощущений.

Я возвратился в дом. Рядом с маленьким столиком, накрытым просто, но так опрятно, что один вид его пробуждал аппетит, пылал в камине чистый и яркий огонь, ибо, по мнению Феи Хлебных Крошек, к вечеру на дворе похолодало.

– О каком холоде вы говорите, друг мой? – воскликнул я, придя в себя. – Никогда еще я не видел такой мягкой весны, такого восхитительного лета!

– О! – отвечала она. – Влюбленные и поэты забывают в моем саду обо всем на свете!

Прежде Фея Хлебных Крошек никогда не упускала случая разрешить любое, даже самое ничтожное, мое сомнение, если только это могло сделать меня образованнее или счастливее, однако с тех пор, как мы встретились с нею в последний раз, она постоянно пропускала мимо ушей мои недоуменные возгласы и отказывалась отвечать на мои пытливые вопросы.

«Значит, так тому и быть, – решил я. – Возможно, мучающее меня тщеславное желание все знать и все объяснить есть не что иное, как признак слабости нашего ума и суетности наших стремлений – единственного, что препятствует нам вкусить на земле ту законную долю блаженства, какая отпущена нам Провидением? Что мне причины и источники добра, если я ощущаю его следствия, и какое право имею я осведомляться о них с глупым и надменным любопытством, когда все убеждает меня, что я рожден, дабы наслаждаться моей жизнью и моими фантазиями, не задумываясь об их происхождении? Роковое влечение открыло Еве врата смерти, Пандоре – сосуд со всеми бедствиями рода человеческого, а знатной владелице замка, чье имя я забыл, кровавый тайник Синей Бороды! Если бы мне нужно было узнать то, чего я еще не знаю, Фея Хлебных Крошек, которая это наверняка знает, просветила бы меня. Меж тем мои вопросы огорчают ее – не столько потому, что она боится расслышать в них оскорбительное недоверие, сколько потому, что она опасается утвердиться в своих подозрениях насчет легкомыслия и несостоятельности моего ума.

С этой минуты я больше не задавал вопросов. Я принял свою жизнь как она есть.

 

Глава двадцать первая,

из которой можно узнать, каковы самые разумные способы приятно проводить время, имея сто тысяч гиней, а может быть, и больше

Ах, рассказы Феи Хлебных Крошек обладали такой огромной привлекательностью, что вам никогда не наскучило бы их слушать! Однако я с некоторой тревогой заметил, что ее слова, жесты, движения утратили ту шаловливую и подчас потешную резвость, какая так часто восхищала меня в бытность мою школьником. Впрочем, супруга моя не сделалась ни серьезной, ни суровой, и мягкая степенность ее речей нимало не уменьшила их любезной прелести, однако беседы наши приобрели направление несколько более торжественное и возвышенное, чем в достопамятные дни ловли сердцевидок и кораблекрушения возле британских берегов. Я предположил, что она либо отдает этой сдержанностью дань нашему брачному празднеству, либо полагает, что пора размышлений, в которую я вступил после моего совершеннолетия, обязывает ее сообщить новую форму своим мудрым наставлениям. Я подумал, что, пожалуй, наше нравственное существование в самом деле разделяется надвое, и, становясь мужчиной, ребенок переходит от радостных обольщений детства к суровым убеждениям зрелости, а подумав так, спросил себя, можно ли сказать, что обучение мое окончено.

Я в этом сомневался, ибо полагал, что превратности моей юности были недостаточно многочисленными и разнообразными и не позволили мне узнать жизнь со всех сторон и во всех ее проявлениях. Я сожалел о том, что не испытал ни довольно бедствий, ни довольно преуспеяния, чтобы чувствовать себя совершенно уверенно в любом жизненном положении. Я знал, что отныне мой главный долг на земле – составить счастье Феи Хлебных Крошек. Не знал я другого: что именно я могу сделать для того, чтобы составить счастье Феи Хлебных Крошек, однако сердце мое разбилось бы от сознания, что она несчастлива.

Словно угадывая мои мысли, Фея Хлебных Крошек отвлекла меня от них звонким смехом, и ее живые блестящие глаза, в которых стояли слезы, взглянули на меня с таким восхитительным выражением нежности, сострадания и любви, что я не смог отказать себе в удовольствии схватить ее прелестную ручку и запечатлеть на ней поцелуй.

В то же мгновение из-за двери послышалось тихое ворчание, весьма красноречивое и весьма мелодичное.

– Ну наконец-то! – сказала Фея Хлебных Крошек, с непостижной прытью бросаясь к двери. – Мне кажется, я узнаю этот благозвучный голос; я убеждена, что к нам пожаловал элегантный мастер Блетт, первый конюший нашего друга сэра Джепа Мазлберна.

Это в самом деле был мастер Блетт, иначе говоря, опрятнейший и любезнейший в мире черный пудель, чья шерсть завивалась в широкие кольца, словно ее только что обработали щипцы модного парикмахера, а лапы были облачены в желтые сафьяновые башмаки с золочеными шнурками и в перчатки из буйволовой кожи а-ля Криспен.

Это был мастер Блетт собственной персоной, с бесконечным изяществом обмахивавшийся своей украшенной султаном шляпой.

Поскольку мастер Блетт явился с поручением к моей жене и пролаял свою небольшую речь на том собачьем наречии острова Мэн, которое я со вчерашнего дня еще не успел изучить в совершенстве, я не стал вникать в его слова особенно глубоко. Впрочем, по правде говоря, сделать это мне было бы крайне затруднительно, ибо говорил он с небольшим акцентом, а главное, с такой поразительной быстротой, что поспеть за ним не удалось бы ни одному стенографу.

Закончив свою речь, мастер Блетт, до того стоявший подбоченившись – впрочем, с большим достоинством, – протянул правую лапу вперед и отдал Фее Хлебных Крошек бумажник, форма, цвет, размеры и все прочие приметы которого были мне хорошо знакомы, – бумажник бальи с острова Мэн, который я защищал с такой яростью и за который едва не заплатил такой дорогой ценой.

Затем мастер Блетт отвесил Фее Хлебных Крошек глубокий поклон, степенно простился со мной и стал отступать к двери, не поворачиваясь, однако, к нам спиной, как и подобает псу-дипломату, сведущему в серьезных делах и знакомому с посольским церемониалом.

– Отлично-отлично-отлично, – сказала Фея Хлебных Крошек с пленяющей меня веселостью, откинувшись на спинку кресла. – По крайней мере, той ночью, ты, как видишь, страдал недаром!

– Клянусь вам, Фея Хлебных Крошек, я не понимаю ни единого слова из того, что вы говорите!.. – отвечал я.

– Ты прав, дитя мое, – согласилась она, – прости мне мою рассеянность. Я тебе сейчас все объясню. Прискорбный случай, приключившийся с тобой, напомнил мне, что остров Мэн с незапамятных времен принадлежал одной из ветвей моего рода и что вследствие такого досадного преимущества, как долголетие, я вправе претендовать на наследство; впрочем, я мало дорожила этой землей из-за угрюмого и злобного нрава ее обитателей; однако обстоятельства заставили меня переменить решение, и, так как я была уверена, что успею воспрепятствовать твоей казни, я употребила оставшееся время на то, чтобы послать своего поверенного к бальи и предъявить грамоты, удостоверяющие мои права. Они оказались столь несомнительные, что почтенный сэр Джен без малейшего колебания отдал мне свой годовой доход, а именно сто тысяч фунтов стерлингов в надежнейших бумагах, – уточнила она, перебирая векселя и банковские билеты, – те самые сто тысяч гиней, которые ты спас из когтей бандитов.

И Фея Хлебных Крошек залилась еще более заразительным смехом, чем прежде.

Я закрыл лицо руками и некоторое время сидел молча.

– Сто тысяч гиней, Фея Хлебных Крошек! – проговорил я наконец. – Сто тысяч гиней дохода! О, если бы вы владели этим богатством, когда выкупали мою жизнь у подножия эшафота, я бы не принял вашего предложения! Такая богатая наследница, как вы, не может быть женой простого рабочего, не имеющего ни средств, ни надежд.

Фея Хлебных Крошек бросила на меня печальный взгляд и принялась кусать себе губы.

– Ты сказал это не для того, чтобы меня обидеть, Мишель, – проговорила она взволнованно, – мне горько слышать твой упрек, но я постараюсь его забыть. Нет-нет, великодушный юноша, который трижды отдал мне все свои сбережения и пожертвовал всем, вплоть до своей свободы, лишь бы заставить меня принять эти благодеяния, не способен подумать, будто, согласившись стать ему всем обязанной, я погрешила против правил деликатности. Я не заслужила этого обвинения. Меж тем если он погнушается принять от меня жертву в сотню раз меньшую, чем та, какую сам приносил мне, вверяя в мои руки последние остатки своего состояния, это будет равносильно такому обвинению. Вдобавок эти деньги принадлежат тебе по праву, ибо мне ни за что не пришло бы в голову предъявить свои права на владения бесполезные и забытые, если бы не чудесное происшествие, которое сделало тебя законным обладателем этого бумажника. Наконец, тебе следует знать, – сказала она уже совсем уверенно, – что твое собственное состояние ничуть не меньше, а может быть, даже и больше, чем мое. Причем я имею в виду вовсе не состояние твоего отца и дяди, хотя, судя по доходящим до меня известиям, предприятия их уже давно процветают, а заведения приносят великолепный доход.

– Значит, оба они живы! – воскликнул я со слезами радости на глазах. – Слава Богу!

– Слава Богу теперь и во веки веков! – отвечала Фея Хлебных Крошек. – Они живы, и, если все пойдет так, как я задумала, ты очень скоро их увидишь. Пока же ничто не может тебе помешать жить в достатке, ибо они наказали мне, лишь только я разыщу тебя, предоставить тебе все необходимые средства, но мало этого: одна лишь только прибыль от того золота, которое ты так милосердно вверил мне, уже превзошла, если я не ошибаюсь, все надежды, какие ты когда-либо мог питать. Не вдаваясь в подробности, скажу тебе лишь одно: я вложила твои деньги в торговлю, и каждое плавание того большого корабля, на котором ты намеревался отплыть вчера и который раз в неделю будет бросать якорь в Гриноке, приносит сто тысяч гиней дохода. Таким образом, в несколько дней ты станешь богаче меня, ибо самой мне незачем вкладывать деньги в подобные предприятия, ведь обладание лишним золотом нисколько меня не прельщает.

Поначалу я не обратил внимания на мудрые слова, увенчавшие эту удивительную речь; известие об огромном и неожиданном богатстве, стать обладателем которого я не мечтал даже и во сне, оказало на мой ум действие завораживающее и ошеломляющее. Тщетно пытался я свыкнуться со своим новым положением; вспоминая прежние представления о собственном будущем, я не умел связать их с той будущностью, какая открылась мне теперь, не мог вообразить, какие занятия, согласные с моей натурой и характером, смогу я себе приискать. В конце концов я стал размышлять вслух.

– По правде говоря, – лепетал я слова столь же путаные, сколь и мои мысли, – подобные происшествия непременно должны переменить наше положение в обществе. За вас, Фея Хлебных Крошек, я радуюсь, ибо вы призваны играть роль, достойную вашего происхождения и вашей мудрости, за себя же тревожусь и с изумлением размышляю о том великолепии, до которого меня внезапно возвысило Провидение. Вам-то, усвоившей в юности привычку к богатству и почестям, и пристало научить меня, как следует нам поступить с нашими сокровищами, дабы показать всему миру, что мы достойны владеть ими.

– Вопрос твой не такой уж простой, но я попытаюсь ответить на него, раз ты этого хочешь, – отвечала Фея Хлебных Крошек, насколько я мог заметить – ибо я едва смел поднять на нее глаза, – с довольно грустной улыбкой. – В самом деле, есть несколько способов распорядиться большим состоянием, причем, не стану скрывать, способов вредных куда больше, чем полезных. Люди, как правило, видят в нежданной милости фортуны повод насладиться праздностью, предаться покойным радостям, какие сулит роскошь, выставить богатство напоказ толпе, которая уважает его, ибо полагает, будто удовольствия, им даруемые, превыше всех даров природы. Если такая жизнь тебе подходит, ты волен ее избрать. Завтра у тебя появятся великолепные дворцы, изысканная обстановка, сияющие позолотой экипажи и гордые кони, готовые доставить тебя в любой уголок твоих обширных владений; художники наперебой будут посвящать тебе свои творения, поэты станут сочинять стихи в твою честь, вельможи своим любезным обхождением внушат тебе, что ты им ровня, друзей же у тебя объявится бессчетное множество. Наконец, ты впервые узнаешь прелести жизни изнеженной и совершенно праздной, узнаешь довольство, какое доставляет человеку уверенность в том, что он может ничего не делать.

– Ничего не делать, Фея Хлебных Крошек! О нет, не в этой уверенности черпает душа истинное удовлетворение! Господь не для того дал мне сильные и ловкие в работе руки, чтобы я позволил им прозябать в подлом бездействии. Что станется со мною, если однажды Господу будет угодно лишить меня тех милостей, какими он осыпает меня сегодня, а я забуду свое ремесло и сладостную привычку каждый день заниматься трудом, который меня укрепляет, радует, иногда делает мне честь и никогда не наскучивает? Я сделаюсь предметом презрения для честных людей и жалости для мудрецов! Мне в сотню раз спокойнее отказаться от надежды стать богачом, тем более что это не составит особого труда. Ведь надежда эта посетила меня совсем недавно!

– И прекрасно, дорогой Мишель! – радостно воскликнула Фея Хлебных Крошек, захлопав в ладоши. – Учти к тому же, что перемены в твоем образе жизни ввели бы в заблуждение лишь тебя одного, если бы ты был так глуп, чтобы упасть в подобное ослепление. Сколько бы ты ни прятался в роскоши, словно шелковичный червь в коконе или гусеница в позолоченной куколке, те, кто были знакомы с тобою прежде узнают тебя в новом обличье, и зависть, вызванная твоим внезапным возвышением, не замедлит превратиться в тайную ненависть, которая будет скрываться в сердцах самых усердных льстецов за ложными изъявлениями приязни. «Кому принадлежит, – спросят одни, – эта роскошная карета с колесами, окованными серебром и вздымающими такие высокие столбы пыли?…» «Как, – ответят другие, презрительно пожав плечами, – разве вы еще не знаете? Это один из трех или четырех сотен экипажей – по экипажу на каждый день, – в которых плотник Мишель разъезжает со старой зубастой карлицей, смешной уродиной – той самой, что целую сотню лет просила милостыню на паперти гранвильской церкви. Подходящая парочка, чтобы давить бедных горожан; недаром говорится, что самым непомерным тщеславием отличаются люди низкого происхождения!» Иными словами, ты променяешь скромную репутацию почтенного рабочего на репутацию богатого глупца; а хуже этого только прослыть человеком без сердца. Но если в сладострастниках и лентяях богатство лишь обнажает низость и беспомощность, человеку умному оно помогает представить в самом ярком свете его способности, а гению – его права на славу. Вклад человека в жизнь общества не ограничивается трудом его рук. Своим богатством и умением он влияет на богатство и процветание нации. Он принимает участие в создании законов и управлении государством. Он вершит правосудие в трибуналах или держит бразды правления в королевских советах, а наивернейшим средством для получения любой должности во всех странах служит золото. Если ты беден, твои умения и познания позволяют тебе одержать лишь считанные победы, которые останутся неведомы миру и никогда не прославят твоего имени; если же ты богат, нет такого поприща, которое не было бы открыто для тебя и на котором ты не смог бы снискать еще при жизни популярности среди современников, а после смерти – славного места в истории. Ионафас вот-вот погубит себя собственной гнусной скупостью, и его банк лишится хозяина. Председатель суда уже десять лет как потерял рассудок из-за глупости и гордыни, и лишь только его поймают на очередном извращении закона, стоящем жизни немалому числу честных граждан, так тотчас уволят. Многие депутатские места еще не заняты, многие министерские посты вот-вот освободятся. Выбирай.

На сей раз я пристально взглянул на Фею Хлебных Крошек и убедился, что она так же пристально смотрит на меня. Мгновением раньше обстоятельство это смутило бы меня, теперь же оно лишь придало мне храбрости и утвердило меня в решении, которое я принял, пока она говорила, ибо все мои сомнения рассеялись.

– Мой выбор сделан, – отвечал я, – и я сожалею лишь о том, что не сделал его немедленно: я остаюсь плотником.

Она сдержала радость, но не сумела полностью скрыть ее от меня. Я продолжал:

– Выслушайте меня, Фея Хлебных Крошек, и простите за то, что я впервые в жизни осмелюсь не согласиться с вами. Образование мое не позволяет мне исправлять все те должности, какие вы мне предлагаете, а благодаря урокам, полученным от моих родных и от вас, я, благодарение Богу, слишком разумен, чтобы класть на одну чашу весов судьбу страны, а на другую – мою собственную гордыню. Я говорю так не из ложной скромности. Напротив, я полагаю, что никогда еще не проникался к самому себе таким уважением, как размышляя о тех предметах, каких касаемся мы в этом разговоре, и если правда, что ко всем нашим суждениям примешивается тщеславие, возможно, оно оказало влияние и на мой отказ. Я искренне уверен, что, как и любой другой, мог бы принести своими трудами пользу общему делу, если бы цивилизация была тем, чем желал бы ее видеть я, – делом веры, законом любви и милосердия, привычкой к взаимной и всеобщей благожелательности; но служить той цивилизации, какая с течением времени образовалась у нас, я не могу и не хочу: у меня нет для этого ни способностей, ни расположения. Я уважаю права наций, я без рассуждений покоряюсь принятым законам; я преисполнен почтения к возвышенным умам, которые убеждены, будто что-то смыслят в этих законах, и к великодушным и преданным гражданам, которые благородно посвящают свою жизнь их толкованию и защите, но ни на что большее я не способен. Мнение, которое мы составляем себе о важности нашего мимолетного предназначения, без сомнения, лестно для нашего самолюбия. Особенно же утешительно оно для нас постольку, поскольку мы сознаем наше ничтожество, так что я не вижу ничего дурного в том, чтобы мы стремились к совершенству. Однако сам я не ищу его на земле, ибо вижу в земных усовершенствованиях лишь пустую суету, которая кончается смертью как у отдельных людей, так и у целых народов. Дело живых – жить и надеяться, ибо жизнь не созидает ничего более долговечного и непреложного, чем могила. Если ручной труд менее блистателен и величествен, нежели труд мысли, в чем я согласен с вами, он, на мой взгляд, более разумен и полезен, и я искренне убежден, что всякий человек, который посадил дерево, засеял пашню или построил прочный, светлый, просторный и уютный дом, оказал роду людскому услугу куда более ценную, нежели экономисты, философы и политики со своими утопиями – неудобоисполнимыми творениями зрелых мужей, впавших в детство. Вот почему я, с вашего позволения, непременно останусь плотником, хотя вообще готов покориться вашей воле. Но я спрашивал вас, Фея Хлебных Крошек, не о том, каким образом бессмысленное употребление богатства может навлечь на того, кем оно завладело и кто мнит себя его владельцем, насмешки и позор. Я спрашивал и не о том, каким образом в обществе, рождающем во мне жалость и едва ли не презрение, ловкачи ухитряются поставить богатство на службу безумной любви к власти и известности, которую вы в шутку именуете славой. Я спрашивал о том, каким образом богатство может сделать человека счастливым, если, конечно, оно на это способно, в чем я начинаю сомневаться.

– Сначала надо узнать, что ты понимаешь под счастьем, – возразила Фея Хлебных Крошек.

– Право, добрый мой друг, мне не довелось много размышлять об этом предмете, – весело отвечал я, – но я почти уверен, что мое счастье заключается не в золотых слитках и банковских билетах. Счастье – это занимать первое место в сердце того, кого ты любишь. Счастье – это иметь возможность, лишь только представится случай, творить добро. Счастье – это сознавать, что тебе не в чем себя упрекнуть. Счастье – это с радостным сердцем укладываться вечером в чистую и уютную постель, испытывая удовлетворение от работы уже сделанной и размышляя о способах в будущем сделать ее еще лучше. Счастье – это, воскрешая в памяти сладостные воспоминания о годах чистых и беззаботных, гулять по берегу прозрачного ручейка или по кромке луга, расцвеченного земляникой и ромашками, в лучах нежаркого солнца, под дуновением легкого южного ветра, несущего с собою благоуханные ароматы, и останавливаться около прелестной сиреневой беседки, под сенью которой Фея Хлебных Крошек приготовила тебе кружку свежего молока без пенок, корзинку спелых фруктов с бархатистой кожицей и рюмочку доброго вина. Как по-вашему, сколько таких счастий содержится в сотне тысяч гиней?

– Больше, чем ты думаешь, – сказала Фея Хлебных Крошек, – но послушай-ка: ты ведь, я полагаю, еще не забыл своих школьных товарищей?

– Можете ли вы в этом сомневаться, Фея Хлебных Крошек?! Я не забыл ни одного из своих чувств и, уж конечно, не забыл школьную дружбу.

– Жак Пельве, – продолжала она, – был не так мудр, как ты. Из кюре он захотел сделаться епископом, а клеветники, раздраженные его честолюбивыми притязаниями, отняли у него и тот пост, какой он занимал. Несчастье произвело на Жака то действие, какое производит оно обычно на прекрасные души, – сделало его лучше. Наученный своим горьким опытом, Жак поселился в удаленной деревне, куда до сих пор еще не проник свет образования, и бесплатно учит там вере и грамоте детей бедняков; заведение его скоро снискало такую добрую славу, что ныне он с радостью устроил бы нечто подобное и в соседних деревнях, но друг твой Жак сам беден и не способен осуществить те милосердные деяния, мечты о которых его снедают. Не думаешь ли ты, что хорошо было бы послать тысячу гиней Жаку Пельве, дабы он употребил их на осуществление своих достохвальных планов, от которых, я в этом убеждена, не отвратит его теперь никакая перемена состояния? Ведь невзгоды действуют на сердце человеческое, как некоторые бури на плоды земли. Они ускоряют созревание.

– Тысяча гиней – это слишком мало, – сказал я Фее Хлебных Крошек. – Но мы еще не раз к этому вернемся.

– Дидье Орри, как тебе известно, женился на богатой невесте; однако судьба играет с человеком странные шутки. Тесть втянул Дидье в рискованные спекуляции, которые разорили их обоих. У твоего друга остался лишь скромный домишко и полупустая рига, которую вдобавок в прошлом году сожгла молния. С двумя детьми на руках он пошел просить помощи у тебя, а следом шла его жена, беременная и больная. Узнав о твоем отъезде, несчастные опустились на порог и заплакали: отец и мать – потому что ты был их единственной надеждой, а дети – потому что видели, как плачут отец и мать. Все они умерли бы от нищеты и отчаяния, если бы Жак Пельве, проходивший мимо, не приютил их; но Жак и сам так беден, что ему пришлось лишать себя многих необходимых вещей ради того, чтобы прокормить Дидье и его семью. Мы могли бы вернуть Дидье Орри пропавшее состояние, но это обойдется нам недешево, ибо он долго жил в достатке и привык к прелестям такой жизни, а привычка – вторая натура. На это потребуется восемь тысяч гиней.

– Вы не включили в счет, добрый мой друг, вознаграждение за перенесенные им страдания. Отошлем ему десять тысяч.

– А знаешь, что случилось с Набо? Бедняга имел несчастье получить большое наследство, а как он им распорядился, ты угадаешь без труда; все проиграл. Самое скверное, что скоротечное богатство дало ему кредит, и в тот день, когда Набо заметил, что кошелек его пуст, долг его исчислялся суммой куда большей, чем та, какую составляло наследство. Кредиторы добились ареста должника, и я уверена, что он умрет в тюрьме, если ты его оттуда не вызволишь. Однако я не стала бы тебе этого советовать – ибо помогать ему деньгами, заработанными ценою тяжких испытаний, значило бы стать сообщником его постыдных безумств, – если бы не знала наверное, что это последнее испытание окончательно его исправило. Уже в первый месяц своего заключения он признал, что лишения – благотворная школа, а порок – дурная привычка. Больше он ему предаваться не станет. Ему пришли на память те науки, которыми он пренебрегал во время учебы, и он вновь взялся за них с тем любовным усердием, которое позволяет идти вперед с удвоенной скоростью. Любой шаг на этом новом поприще приносит ему удовольствие куда более сильное, чем то, какое приносили светские забавы, характеру же его, по-прежнему беспокойному и подозрительному, совершенствование ума пошло лишь на пользу. Самое бесценное, хотя и не единственное, преимущество труда заключается в том, что он отвлекает душу от обуревающих ее страстей, нимало не охлаждая ее пыла, но направляя неистовые порывы юношеского ума и чувства к той единственной цели, какая их достойна. У меня есть основания думать, что однажды Набо сделает тебе честь своими поступками, но чтобы расплатиться с его кредиторами, надобно отдать огромную сумму. Провидение рассчитывает невзгоды, ниспосылаемые людям. Люди же доставляют их сами себе без счета. Я слышала, что долг Набо равняется примерно четырнадцати тысячам гиней.

– Дадим ему пятнадцать тысяч: на тысячу он сможет начать жизнь заново. Если он исправился, этого ему хватит, а если нет – тем более.

– Твоим товарищам каботажникам вначале сопутствовала удача, но они имели неосторожность заплыть слишком далеко, и Средиземное море забрало у них все, что даровал Атлантический океан. Прекрасный корабль «Мандрагора» с грузом, купленным в результате всех выгодных сделок, был захвачен пиратами-берберами, а экипаж томится в плену в Алжире. Выкупить моряков можно, отдав не меньше двенадцати тысяч гиней.

– Это слишком малая цена за честных и славных ребят, которые были согласны уменьшить свои скромные доходы, дабы поддержать меня в беде и разделить со мною свои надежды. Двенадцать тысяч гиней алжирцам – чтобы они отпустили на волю каботажников, и еще двенадцать тысяч – каботажникам, чтобы они могли снова пуститься в плавание! Но к чему, скажите на милость, Фея Хлебных Крошек, это перечисление, в котором я имел бы нужду, лишь если бы не понял вашу мысль? Раздавайте, раздавайте деньги, Фея Хлебных Крошек, помогайте нашим друзьям, попавшим в беду; и, поскольку нашего состояния, каким бы огромным оно ни было, не хватит на то, чтобы помочь всем страждущим, приумножайте его, чтобы снова раздать; умножайте наши сокровища, чтобы умножить наши благодеяния; никакие суммы никогда не окажутся лишними, ибо мы ничего не будем оставлять себе, и эти огромные богатства, хранителями которых Провидение сделало нас, дабы мы распространяли его среди наших сограждан, не отнимут у нас покоя, независимости и безвестности, утратить которые я боялся. Только таким образом – спасибо вам за то, что вы меня этому научили, – богатство может сделать человека счастливым; только распоряжаясь им таким образом, я никогда не пожалею о том, что разбогател.

– Я сделаю все, как ты сказал, – отвечала Фея Хлебных Крошек, – однако, – прибавила она немного натянуто, – у меня тоже есть немало друзей, которых я обязана поддерживать и которым я не смогу помогать, если ты меня на это не уполномочишь: ведь я завишу от своего супруга. Не следует ли мне представить тебе, как моему верховному владыке и повелителю, их список?

– О, разумеется, нет! – возразил я с величайшей почтительностью и даже покраснел от смущения. – Все, что принадлежит нам, моя дорогая супруга, принадлежит вам одной, и вы вправе распоряжаться этим добром так, как вам заблагорассудится. Плотнику довольно иметь в кармане горстку монет по полшиллинга, которые он сможет раздать беднякам в порту, да гинею, на которую он раз в неделю сможет покупать себе у старого Макдональда томик греческого классика в издании Фаули или Балфура, – имея эти деньги, он будет счастливее всех королей земли. Ощути я когда-либо нужду владеть большей суммой, я почувствовал бы себя самым несчастным бедняком.

– В таком случае все мои желания сбылись! – воскликнула Фея Хлебных Крошек. – Я смогу облагодетельствовать всех бедняков, подававших мне милостыню в те долгие годы, что я провела в нищете на французских берегах! Увы, подают деньги только бедные люди, ибо нужда учит их жалости. А позволишь ли ты мне подарить каждой из моих девяноста девяти сестер, которые, когда я живу в своем гринокском домике, обычно навещают меня раз в год, на следующий день после праздника святого Михаила, – позволишь ли ты мне подарить каждой из них по шестьдесят гиней в память о тех деньгах, что некогда позволили мне жить в достатке и радости? Этот дар придется им очень кстати, и я знаю наверное, что они приищут ему достойное употребление, ибо все они равно умны и милы.

– Я позволю вам все, что вы захотите, Фея Хлебных Крошек, и даже нахожу свой дар чересчур скромным для свадебного подарка; но скажите, отчего же вы никогда не говорили мне ни слова о вашем многочисленном семействе?

– Оттого, что в прежние времена я была так поглощена заботами о твоем будущем, что не имела сил думать о чем-либо ином, – отвечала Фея Хлебных Крошек.

Разговор наш понемногу затих, но продолжал доставлять мне неизъяснимое блаженство. Я испытывал то довольство сердца, ту чистую и священную радость мысли, то смутное, но глубокое удовлетворение, которое ощущаешь, не умея его определить, и благодаря которому человек сознает, что ему хорошо, хотя и не знает отчего. Я забыл внешний мир, да и себя самого, как вдруг почувствовал, что Фея Хлебных Крошек взяла мою руку и, плача от волнения, прижала ее к своим губам.

– Теперь ты знаешь, что такое счастье? – спросила она.

– Да, да, знаю! Счастье – это жить подле Феи Хлебных Крошек и быть любимым ею.

Я хотел поцеловать Фею Хлебных Крошек, побыть рядом с нею еще мгновение, но тщетно: она скрылась за дверью своей спальни, дверь же эта была так ловко вделана в стену, что мне ее отыскать не удалось. Сработана она была превосходно.

Немного поразмыслив, я, прежде чем отдаться сну, решил узнать, как относится к моему новому положению Билкис. Фея Хлебных Крошек не только позволила мне изредка поглядывать на портрет Билкис, но даже положительно приказала мне это делать. Итак, я поспешил раскрыть медальон.

Билкис спала.

 

Глава двадцать вторая,

из которой мы узнаем о единственном достойном способе, женившись на старухе, провести первую брачную ночь с юной и хорошенькой женщиной, и о многих других полезных и поучительных материях

Насколько же отличалась эта ночь от всех предшествующих! Сон не оставил меня своими милостями, но какими радостными тонами окрасилась его палитра! какие прелестные капризы, какие восхитительные фантазии набросал он на волшебном полотне моих грез! Не успел он смежить мои веки, как элегантная, но простая обстановка домика Феи Хлебных Крошек сменилась роскошными колоннадами дворца, освещенного тысячей факелов в золотых канделябрах, чей блеск отражали, тысячекратно усиливая, хрустальные зеркала, полированные плиты восточного мрамора и полупрозрачные вазы из алебастра, агата или фарфора. Вскоре сияние начало понемногу гаснуть и наконец предметы стали видеться мне смутно, в том робком и мягком свете, каким окрашивают небо лучи новорожденной зари. Тут я увидел Билкис: прячась под покрывалом новобрачной, она – а это, без сомнения, была именно она, – скромно приблизилась к моей постели и оперлась о нее своими целомудренными дланями и лилейным коленом, словно намереваясь возлечь подле меня.

– Увы, Билкис! – вскричал я, мягко отстраняя ее. – Что вы делаете и что привело вас сюда? Я женат на Фее Хлебных Крошек.

– Я и есть Фея Хлебных Крошек, – отвечала Билкис, бросаясь в мои объятия.

Свет погас, но я не проснулся.

– Фея Хлебных Крошек! – воскликнул я, и странная дрожь сотрясла мое тело, а вся кровь моя прилила к сердцу. – Билкис не может обманывать меня, но ведь я чувствую, что вы почти моего роста.

– О, пусть это тебя не удивляет, – отвечала она, – я удлиняюсь.

– Но, Билкис, у Феи Хлебных Крошек нет тех шелковистых кудрей, какие рассыпаны по вашим плечам!

– О, пусть это тебя не удивляет, – отвечала она, – я не показываю их никому, кроме мужа.

– Но, Билкис, у Феи Хлебных Крошек есть два длинных зуба, которых я не нахожу меж ваших свежих и благоуханных губ!

– О, пусть это тебя не удивляет, – отвечала она, – эти зубы – роскошное украшение, которое пристало лишь старости.

– Но, Билкис, близ Феи Хлебных Крошек я не испытываю того сладострастного смятения, того почти гибельного наслаждения, какое охватывает меня близ вас!

– О, пусть это тебя не удивляет, – отвечала она, – ночью все кошки серы.

Признаюсь, я боялся, как бы эта волшебная иллюзия не покинула меня слишком скоро, но я не расстался с нею ни на минуту; она была так сильна, что я не сомневался, будто заснул, уткнувшись в кудри Билкис, и, когда колокол на верфи известил меня, что пора приступать к работе, когда Билкис тенью ускользнула из моих объятий в утренней полутьме, мне показалось, что щека моя еще хранит сладостное тепло ее дыхания.

– Билкис! – крикнул я, вскочив с постели, чтобы ее удержать.

– Я здесь, друг мой! – отвечала Фея Хлебных Крошек. – Завтрак готов.

В самом деле, добрая старушка была здесь; в свете лампы она склонилась над чайником.

– О, Фея Хлебных Крошек, к чему было подниматься в такую рань? Разве не мог я приготовить себе завтрак сам?

– Конечно, мог бы, – отвечала она, – но я не могу отказать себе в удовольствии, а возможность сделать твою жизнь легче и приятнее – самое большое удовольствие, какое я в моем возрасте могу себе доставить. Вдобавок мне не стоит никакого труда подняться на заре и приступить к этим мелким домашним хлопотам. Я к этому привыкла, мне это нравится, да и здоровью моему это идет на пользу, особенно если я хорошо провела ночь. А кстати, Мишель, как провел эту ночь ты?

– Я едва осмеливаюсь рассказать вам об этом, дорогой друг, – пролепетал я, – сны мои были столь пленительны, что я боюсь, как бы они не оказались преступны!

– Успокойся, милый Мишель; других в моем домике не видят; причем – что лишь умножает их цену – они будут повторяться каждую ночь, если ты останешься мне верен. Итак, ты можешь предаваться их власти с чистой совестью до тех пор, пока сохранишь ко мне то дружеское расположение, которое ты мне посулил; ревности же моей не бойся. Мои грезы не уступают твоим.

Запечатлев на ее лбу щедрый поцелуй, я ушел и явился на стройку раньше всех остальных рабочих. Опередил меня только мастер Файнвуд: он с унылым видом сидел на бревне, уронив голову на руки и словно плача. Услышав шум шагов, мастер вскочил, узнал меня и бросился мне на шею.

– Это ты, Мишель? – вскричал он, несколько раз прижав меня к своей груди. – Неужели Провидение посылает мне тебя для спасения моего дома, на который после твоего отъезда обрушилось столько несчастий? Я уверен, ты был нашим ангелом-хранителем. Значит, ты отказался ехать на корабле этого ливийского нехристя, обещавшего так задешево доставить тебя в неведомые страны?

– Мне пришлось отказаться, дорогой мой мастер, и я очень рад, если это позволит мне утешить вас в вашем горе; не расскажете ли вы, однако, в чем его причина?

– Увы! К стыду моему, мне придется тебе все рассказать; надеюсь, исповедь эта облегчит мне душу. Ты знаешь, что я решил выдать шестерых своих дочек за шестерых помещиков с берегов Клайда, хотя мне не раз говорили, что помещики эти легкомысленны и распутны; впрочем, для простого плотника такой союз все равно – большая честь. На приданое для моих бедных девочек, которые для меня дороже жизни, я пустил все сбережения, накопленные за долгую жизнь, – тридцать тысяч гиней, а ведь гинеи эти стоили мне, Мишель, стольких ударов молотка и стольких часов, проведенных с пилой в руках, скольких монет не было в сокровище царицы Савской, которой ты, как я помню, бредил в прежние времена. Скажу начистоту, друг мой, я отправил шесть приданых в роскошных сафьяновых сумках шести своим зятьям, до той поры не удостоившим меня своим посещением, и, как глупый безмозглый старик, до самого заката солнца терпеливо ожидал появления их сиятельств, дабы повести мое семейство на церемонию, которая должна была сделать мне честь и доставить радость, – и тут-то мне и сообщили, что все шестеро удрали с моими деньгами на проклятом корабле, который, подняв все паруса, увез негодяев на континент. Думаю, я бы не пережил всего этого, если бы не надеялся, что небо уже отомстило за меня и та ужасная буря, которая разыгралась нынче ночью, погубила изменников.

– О какой буре вы толкуете, мастер Файнвуд? Мне кажется, никогда еще небо не было таким ясным.

– Расскажите это кому-нибудь другому, Мишель! Крепкий же у вас сон, мой мальчик, если такая буря вас не разбудила; кстати, неужели вам больше нечего сказать о постигшем меня ужасном несчастье?

– Простите меня, – ответил я, взяв его руку и с чувством поднеся ее к своему сердцу, – прошу вас не сомневаться в той радости, которую доставил мне ваш рассказ, и принять мои поздравления.

– Боже всемогущий! – сказал мастер Файнвуд, – Только этого горя мне и не хватало! Вы возвращаете мне Мишеля, Господи, только ради того, чтобы тотчас отнять, вы пронзаете руку грешника последней тростинкой, о которую он опирался! Не бойся, бедняга Мишель, я не брошу тебя одного, хоть ты болен и слаб умом, и, пока у меня останется кусок хлеба, заработанный в поте лица на стройке, я разделю его с тобой. Иди работать, сынок, ведь работа, как я заметил, отвлекает тебя от фантазий, затмевающих твой ум, и успокаивает твой разум, смущенный дурными снами. Иди работать, Мишель, и не утомляй себя сверх меры!

– Иду, мастер, иду, – отвечал я со смехом, – но не откажитесь выслушать еще несколько слов. Я понимаю, что речи мои кажутся вам бессмысленными, и я бы очень удивился, если бы дело обстояло иначе. Однако же поздравил я вас совершенно искренно, и, если вам слова мои показались загадкой – в чем я ничуть не сомневаюсь, – будьте уверены, что загадка эта не замедлит разъясниться. Да, мастер, я убежден, что божественное Провидение оказало вам величайшую милость, избавив вас, ценою жалких тридцати тысяч гиней, от шести титулованных авантюристов, которые принесли бы несчастье вашим дочерям и бесчестье вашему почтенному дому. Выгоды, дарованные вам этим происшествием, неисчислимы, а потери ничтожны, ибо я могу вам поручиться: за сутки все утраченное вернется к вам вновь. Я так и знал, что вы станете недоверчиво качать головой; но это не помешает моему предсказанию исполниться. Не так давно в милосердных руках мелкие монетки превратились в гинеи. Кто знает, что может случиться с гинеями в руках благодарных! Теперь позвольте мне говорить со всей искренностью, на какую мне дает право сыновняя привязанность к вам и какая в других случаях, насколько я знаю, приходилась вам по душе. Вы часто выказывали живейшее сочувствие к тому, что вы называли заблуждениями моего ума, – сочувствие, более трогавшее меня, нежели обижавшее. Так вот, мастер, я не могу не сказать вам, что вы в вашей благородной жизни совершили один поступок – всего один, по правде говоря, но капитальный, – который стоит всех моих причуд вместе взятых. Голубке не случается породниться с ястребом, а единственный подходящий муж для дочери плотника – плотник. Отчего было не выдать ваших дочерей за Большого Джона из Инвернеса, за Коротышку Дика, который так спор в работе, за белокурого Петерсона, который так силен в строительных расчетах, за толстяка Жака, который вечно хохочет и одним своим видом радует всякого, кто входит на стройку, за беднягу Эдвина, которого все любят за его кротость и который так трогательно заботился о своих старых родителях? Дочки ваши их любили, я это знаю, и нигде не нашли бы вы зятьев, более подходящих для таких прекрасных жен и более достойных занять место за вашим праздничным столом, ибо все они – рабочие честные и умелые и никогда не нанесли бы урона ни вашему богатству, ни вашему доброму имени. Разве не должны вы сегодня испытывать неподдельное удовлетворение, мастер, от возможности исправить вашу ошибку, искупить вашу несправедливость и приобрести за эти тридцать тысяч гиней, которые вдобавок вовсе не пропали, вечные благословения дюжины ваших счастливых детей?

– Довольно, довольно, – сказал мастер Файнвуд, обнимая меня. – Я не только не в обиде на тебя, Мишель, за то, что ты открыл мне свое сердце, но, напротив, благодарю тебя за это, ибо все твои речи в высшей степени разумны – за исключением тех, что касаются моих тридцати тысяч гиней. Дай Бог, чтобы эти деньги когда-нибудь возвратились ко мне и чтобы ум твой, освободившись от странных химер, которые им владеют, позволил тебе жениться на моей Анне и принять вместе с ее рукой начальство над всеми моими делами! Я заметил, что ты не упомянул ее в своем плане, который мне по душе, и счел бы твою скромность добрым предзнаменованием, если бы мог, как давеча, предложить тебе за Анной приданое!

– О, мастер Файнвуд, не оскорбляйте меня предположением, будто на мой выбор могло повлиять состояние вашего кошелька! Я люблю Анну как сестру и полагаю, что она также любит меня как брата. Не будь Анна такой богатой, какой она была до последнего дня, будь она еще более бедной, чем кажется вам сегодня, я, напротив, имел бы особенно веские основания связать с нею свою жизнь, но мне кажется, что она неравнодушна к Патрику, управляющему стройкой, – а он красивый юноша с благородным характером и безупречным поведением, сведущий в словесности и в науках. Со своей стороны, Патрик страстно влюблен в Анну, и одна лишь суровость ваших принципов мешала ему просить у вас ее руки, – ведь у него нет иных доходов, кроме скромного жалованья. Что до меня, то я не могу притязать на что бы то ни было, и пора вам узнать отчего. Я женат.

– Ты женат, Мишель? На ком же, сынок?

– На Фее Хлебных Крошек.

Веки мои опустились под тяжестью трусливой робости, заставляющей бояться выглядеть смешным, хотя нет ничего более достойного презрения, чем насмешки невежд, добрый же мастер Файнвуд тем временем бессильно уронил руки и, испустив несколько горестных и унылых вздохов, погрузился в глубокое и грустное молчание.

– На Фее Хлебных Крошек! – произнес он наконец. – Да возрадуется этому королева фей, а также король джиннов и вся прочая химерическая команда из «Арабских ночей»! Что ж, этот брак не хуже всех прочих; поцелуй от моего имени руку своей супруги, когда с нею увидишься. А пока ступай работать, дорогой Мишель, – добавил он, – ступай работать, ибо нам нужно работать, чтобы поправить наши дела, но не доводи себя до изнеможения.

Мастер Файнвуд не сказал мне ни слова ни о моих злоключениях, ни о грозивших мне накануне опасностях, хотя я полагал, что они известны всему Гриноку, где подобные происшествия случаются не каждый день, но я приписал его молчание озабоченности собственными неудачами. Поскольку товарищи мои, встретившие меня с обычным добродушием, также не заговорили со мной об этом, я подумал, что они условились не тревожить меня напоминаниями об унизительных и мучительных испытаниях, выпавших на мою долю, и трогательная их предупредительность так разожгла мое рвение, что в тот день я работал за десятерых.

Как и всегда, погруженный в свои мысли, я не обращал внимания на окружающих и уже собирался идти домой, как вдруг ко мне подбежал мастер Файнвуд и принялся обнимать меня еще нежнее, чем утром, ненадолго размыкая эти энергические объятия лишь для того, чтобы дать волю радостным восклицаниям и бессвязным фразам, смысл которых смогли бы понять лишь Эдип или Тиресий.

– Успокойтесь немного, мастер, – сказал я ему, – и поведайте мне о тех событиях, которые привели вас в столь веселое расположение духа, чтобы я смог в полной мере разделить с вами вашу радость.

– Ах, кто как не ты имеешь на это право, – возопил мастер Файнвуд, – ведь я же говорил, что ты – воплощенное Провидение нашего дома. Узнай же, дитя мое: все, что ты предсказал мне, пребывая во власти одного из тех внезапных озарений, какие нередко исторгают из твоих уст, прости мне это выражение, довольно-таки нелепые бредни, сбылось как по волшебству. Во-первых, ты еще не отошел от меня на двадцать шагов, как молодой Патрик, о котором у нас с тобою шла речь, узнав о бегстве женихов и пропаже гиней, явился просить у меня руки Анны, уверяя, что в ее согласии он не сомневается. Я не замедлил дать ему свое, и завтра ты будешь присутствовать на шести свадьбах сразу, ибо с моей стороны было бы весьма неблагодарно не последовать твоим советам. Вдобавок все уже готово, и придется лишь переменить имена в брачных контрактах. Я очень хотел бы пригласить также твою супругу: своим присутствием она, бесспорно, оказала бы нам большую честь; однако ж она принадлежит к роду существ неуловимых; я слыхал, что феи редко встречаются в домашних условиях.

– Я счастлив за ваше семейство, – отвечал я, стараясь не обращать внимания на иронию, которою добрый мастер вовсе не хотел меня обидеть, – все остальное неважно; мне довольно знать, что в вашем доме вновь воцарилось безоблачное счастье.

– Ты полагаешь, что все остальное неважно? По всему видно, друг мой, что у тебя никогда не бывало тридцати тысяч гиней, а главное, что тебе никогда не приходилось их терять, ибо только в этом случае можно вполне узнать им цену, но если ты уделишь мне еще несколько минут, я расскажу тебе про дела воистину чудесные. Расставшись с Патриком, я пошел прогуляться по берегу моря, надеясь, что свежий утренний ветер успокоит мои смятенные чувства на пирсе во множестве толпились люди, привлеченные печальным зрелищем – обломками кораблей, выброшенных на берег той страшной бурей, вой которой, способный пробудить мертвецов, не нарушил нынешней ночью твоего покоя. Тут я узнал, что пожелание, высказанное мною сгоряча четверть часа назад, сбылось в полной мере, и ощутил от того некоторое раскаяние. Корабль моих подлых грабителей, всю ночь сопротивлявшийся буре, ранним утром потерпел крушение в виду нашего рейда, и, хотя с тех пор ловкие моряки и опытные ныряльщики делали все возможное, дабы спасти экипаж, все было напрасно: не спасся ни один человек. Стоя у самой воды, я размышлял о жестоких превратностях людских судеб, как вдруг, к величайшему моему изумлению, увидел прелестнейшего черного пуделя, который, стряхивая влагу с мокрых ушей, положил к моим ногам одну из моих сафьяновых сумок и, вновь бросившись в море, пустился вплавь с быстротою мурены. Я еще не успел прийти в себя от изумления, а он уже возвратился со следующей сумкой, и, клянусь тебе, он не успокоился до тех пор, пока все шесть сумок, извлеченных со дна морского, не оказались подле моих ног. Когда я жестами и мимикой постарался, дабы избавить его от новых хлопот, дать ему понять, что я более ни в чем не нуждаюсь, он повернулся спиной и был таков, причем мне показалось, что он знает здешние края так же хорошо, как я; да вот, посмотри сам, как он мчится к горе Ренфру, словно задумал перескочить через Грампианские горы!

– Я так и думал, – сказал я, взглянув в ту сторону, – это достойнейший мастер Блетт, лучший и воспитаннейший из пажей.

– Так ты его знаешь? Тем больше я сожалею о том, что тебя не было рядом со мной; ты бы удержал его, ведь я обязан был поблагодарить его за любезность, угостивши кусочком ростбифа или остатками паштета.

– Вы заблуждаетесь, мастер Файнвуд! Мастер Блетт – существо слишком возвышенное, чтобы радоваться подачкам, какими довольствовались бы обычные собаки; наградой за доброе дело служит ему его внутренний голос.

– Ну вот, опять за старое! Какого дьявола он морочит мне голову россказнями про внутренний голос черного пуделя?

На этом мы расстались: старого плотника наша беседа окончательно убедила в моем безумии, а мне дала повод задуматься о слепой самоуверенности толпы, которая считает себя вправе презирать все, чего ее слабый ум не в силах объяснить.

 

Глава двадцать третья,

в которой Мишель попадает на бал живых кукол и любуется их танцами

Пребывая во власти этих размышлений, я дошел до домика Феи Хлебных Крошек, который показался мне чуть больше, чем накануне, ибо со впечатлениями нашими дело обстоит так же, как и с занятиями, – ум терпеливый и решительный постепенно привыкает ко всему. Однако перед входом я остановился, изумленный доносившимися из дома необыкновенными звуками. Казалось, там расположился целый многоголосый хор, певший, однако, так слаженно и мелодично, что только очень опытное ухо смогло бы отличить один голос от другого. Я тотчас узнал хорошо памятную мне песню, припев которой часто приходил мне на ум:

Мне, правда, равно трудно было поверить как в то, что эта забавная песенка, любимая гранвильскими школьниками, известна так далеко от Гранвиля, так и в то, что Фея Хлебных Крошек принимает столь многочисленное общество, но тут я вспомнил, что как раз сегодня она ожидала прибытия своих девяноста девяти сестер.

– Это мои сестры, – закричала Фея Хлебных Крошек издали, лишь только заметила меня, – они не захотели уехать, не поблагодарив тебя за твою щедрость.

В самом деле, я увидел девяносто девять крохотных старушек, которые принялись с такой размеренностью, словно все они повиновались действию единого механизма, отвешивать мне низкие и церемонные поклоны. Мне довелось видеть в жизни много необыкновенного, но ни одно зрелище не поразило меня так сильно.

Все эти любезные малышки точь-в-точь походили лицом и нарядом на мою жену, однако моя супруга отличалась более благородным обликом и более высоким ростом, что сообщало ей изумительное изящество и величие. Когда маленькие старушки наконец перестали кланяться и выпрямились, едва не потерявшись среди своих пышных юбок, я обвел взглядом длинную шеренгу, в которую они выстроились, подобно трубам органа или отверстиям флейты Пана, и заметил, что каждая из них чуть меньше ростом, чем соседка, но различие это было столь незначительно, что я не смогу дать вам о нем понятие иначе, как предложив вообразить оптический механизм, при помощи которого вы видите одну и ту же особу сквозь разные линзы – от той, что показывает предметы в натуральную величину, до той, что дает максимальное уменьшение. Девяносто девятая из моих своячениц безусловно была бы прекрасным подарком для младшей дочери короля Лилипутии – если бы, конечно, ее общественное положение позволило ей играть подобную роль.

Обменявшись приличествующими случаю приветствиями, мы завели беседу, которая, разумеется, в кругу женщин столь благородного происхождения шла ровно и оживленно, а затем дамы снова запели, причем я заметил, что голоса, в полном соответствии с ростом певиц, представляли всю мыслимую гамму звуков, от самого высокого до самого низкого, что, впрочем, ни в малейшей степени не нарушало восхитительного единства мелодии, которое, я полагаю, поставило бы в тупик наших ученых теоретиков, ибо они затруднились бы объяснить, каким образом симфония для сотни голосов может быть исполнена так четко и слаженно. Вечер закончился балом, и сестры моей жены, мастерицы во всяком деле, показали себя непревзойденными танцорками. Я не помнил себя от восторга, наблюдая за тем, как они изящно подпрыгивают почти до уровня моей головы, демонстрируя розовые стрелки своих белых шелковых чулок, причем эти чудесные прыжки, которые не смогли бы повторить самые ловкие из нынешних баядер, не создавали в небольшом пространстве нашего домика никакого беспорядка благодаря тому, что та же самая мощная сила, какая устремляла танцорок вверх, с волшебной точностью опускала их на прежнее место, подобно тому как потаенная нить заставляет марионеток взмывать к потолку театра и падать на сцену ровно в ту же точку, откуда они только что взлетели.

Затем, нежно простившись с нами, дамы удалились в шатры, возведенные для них в саду Феей Хлебных Крошек, и с тех пор я их больше не видел.

Но нет сомнения, что завтра они непременно возвратятся в Гринок.

Ужин наш прошел, как и накануне, в разговорах нежных и полезных, и сознание обретенного мною благополучия, принявшего вдобавок столь прелестные формы, постепенно привело меня, как и накануне, в состояние величайшего блаженства, заглушающего все прочие чувства. Я забыл обо всем, кроме того, что делало меня счастливым.

– Знаешь ли ты теперь, что такое счастье? – спросила Фея Хлебных Крошек, целуя мою руку.

– Да, да, знаю! Счастье – это жить подле Феи Хлебных Крошек и быть ею любимым!

Я, как давеча, бросился за ней, но снова не сумел ее догнать.

Я лег в постель и заснул; широкие дали вновь открылись перед моим взором, своды поднялись так высоко, словно хотели затеряться в небесной вышине, мраморные и порфирные колонны показались из земли и устремились ввысь, к сводам, как будто желая их поддержать, все факелы зажглись, и ко мне пришла Билкис.

С тех пор она приходила каждую ночь.

 

Глава двадцать четвертая,

рассказывающая о том, что делал Мишель, когда разбогател

Солнцу осталось сиять на небе не больше часа; оно клонится к закату, и это напоминает мне о необходимости поскорее окончить мою повесть, не испытывая вашего терпения рассказом – подобно всем счастливым историям, весьма монотонным – о тех прекрасных днях, что последовали за моей женитьбой на Фее Хлебных Крошек. Поэтому из событий этой блаженной поры я упомяну лишь те, без которых вы не сможете понять дальнейшее.

После того как мастер Файнвуд выдал замуж своих шестерых дочерей, я продолжал работать на его стройке, управление которой он доверил мне, с согласия и едва ли не по желанию моих товарищей. Я даже вложил в это предприятие часть своего состояния: ее дала мне жена, хотя мастер Файнвуд, без сомнения, счел источником этих денег полученное мною наследство.

По воле случая дела пошли столь удачно, что за осень состояние мастера удвоилось, а поскольку он уже давно мечтал спокойно насладиться в конце своей честной жизни плодами многолетних трудов, он наконец уступил просьбам своих домашних и решился переписать на мое имя, но в интересах всего обширного семейства, свое заведение. Я забыл вам сказать, что мне в первый же месяц удалось добиться от него согласия женить шестерых сыновей на девушках бедных, но красивых, благонравных, набожных и трудолюбивых: свекор в них души не чаял. Свадьба удалась на славу, так как фея Хлебных Крошек, которая была посвящена во все мои секреты и направляла меня во всех моих делах, ухитрилась в самую минуту подписания брачного контракта наделить каждую из шести невест приданым, причем устроила это таким неожиданным и одновременно естественным образом, что никто не догадался о моей к тому причастности. У первой невесты обнаружился умерший в Америке дядюшка-миллионер. Отец второй, передвигая межевой камень, нашел на своем поле клад, и даже после того, как власти забрали свою часть, кое-что осталось и на его долю. Не стану перечислять вам все прочие способы: многие из них описаны в романах и комедиях, но воображение Феи Хлебных Крошек было куда богаче на выдумки, чем все романы и комедии вместе взятые, во-первых, потому, что она умнее тех, кто их сочиняет, а во-вторых, потому, что деятельное и неутомимое добро куда изобретательнее, чем самый тонкий ум.

С другой стороны, собственное мое состояние возросло так чудесно, что стало бы для меня сущей пыткой, если бы Фея Хлебных Крошек с самого начала не согласилась распоряжаться им, не спрашивая моего совета. Корабль «Царица Савская» возвращался в Гринок, как и было обещано, каждую неделю, но бросал якорь не в виду порта, и все дела с ним вела Фея Хлебных Крошек, так что жители Гринока о его плаваниях ничего не знали и поминали его лишь в шутку, желая подчеркнуть смутность либо несбыточность чьих-либо надежд: «Это сбудется, когда возвратится «Царица Савская»!» Корабль, однако, курсировал по морю безостановочно, увозя от нас бесполезные карбункулы со дна наших ручьев, а взамен привозя куда более драгоценные для плотника и необходимые для постройки Аррахиехского дворца кедры и кипарисы – я обрабатывал их в своей мастерской. О наших богатствах я знал – и стремился знать – лишь одно: всякий из тех, кому мы были в силах помочь, тотчас получал помощь; повсюду открывались больницы для страждущих и богадельни для неимущих; сгоревшие в пожаре города поднимались из руин и расцветали на глазах утешенных жителей, а Фея Хлебных Крошек спрашивала меня каждый вечер: «Знаешь ли ты теперь, что такое счастье?» – а я каждый вечер мог ответить ей: «Да, Фея Хлебных Крошек, знаю».

Остальные наши беседы, которые почти всегда были очень долгими, особенно в воскресные и праздничные дни, когда мне не требовалось идти в мастерскую, касались важных вопросов морали, любопытных исторических фактов и в особенности изучения языков, которое всегда доставляло мне величайшее удовольствие. Фея Хлебных Крошек считала эту науку первой из материальных уз, связующих людей в общественном состоянии, и придумала для того, чтобы обучить этой науке меня, методы столь ясные и логичные, что я усваивал основные принципы любого языка в несколько часов, а затем впечатления моего тренированного ума сами начинали выражаться в подходящих словах, так что мне казалось, что выучить язык – это значит его вспомнить, и я бы не удивился, если бы узнал, что Господь, создавший людей для того, чтобы они понимали друг друга и друг другу помогали, тайно наделил нас еще и этой способностью.

Но среди всех тем, которые я любил обсуждать с Феей Хлебных Крошек, была одна, о которой я заговаривал помимо воли, стоило мне вспомнить обо всех необыкновенных происшествиях моей жизни, а их, сударь, как вы могли убедиться, случилось в ней немало.

– Скажите, Билкис, – спрашивал я у нее порой, – а может быть, вы и вправду фея?

– Ну и ну, – отвечала она со смехом, – неужели ты с твоим умом веришь в сказки, которым нынче не верят даже малые дети? Со времен королевы Маб фей на земле не бывало.

– Вы правы, – продолжал я, качая головой, как человек, не решающийся показать, что доводы собеседника не вполне его убедили, – но я не могу поверить, будто моя жизнь течет по обычным законам и во всем, что произошло со мною и с вами, нет ничего сверхъестественного. Я поначалу решил не спрашивать вас об этом и промолчал бы, поверьте, если бы мысль эта порой не преследовала меня так властно, что я боюсь лишиться ума.

– У меня есть надежные средства, чтобы успокоить твои тревоги скорее, чем ты думаешь, – отвечала она обычно, нимало не утрачивая привычной веселости. – Ты можешь безопасно предаваться своим иллюзиям до тех пор, пока они будут даровать тебе счастье, а разве не в этом секрет философии? Какая беда, если ты будешь думать, что я в самом деле дух, стоящий выше человеческого рода, дух, привязавшийся к тебе из почтения к твоим добрым качествам, из благодарности за твои добрые дела, а может быть, и по воле того неодолимого любовного влечения, от которого не свободны, если верить священным книгам, даже ангелы небесные? Подобные симпатические связи между двумя существами, принадлежащими разным мирам, возможны, ибо их признает религия, а разум чисто человеческий – тот, что обо всем спорит, ибо ничего толком не понимает, – не может оспорить их существование, примеры которого, по правде говоря, весьма немногочисленны, но сохранились в наших преданиях и засвидетельствованы людьми самыми просвещенными и добродетельными. Разве не могло это расположение су Королева Маб – героиня английских народных поверий, которой посвящен монолог Меркуцио в «Ромео и Джульетте» Шекспира (д. 1, явл.4). щества высшего окружить тебя мнимостями, которые, однако, были призваны добиться результата весьма явного, а именно испытать твое терпение и твою отвагу, покорить твою жизнь ежедневному почитанию добродетели и постепенно сделать тебя достойным подняться на более высокую ступень в обширной иерархии живых существ? Разве не случалось тебе заметить, что суетная мудрость человека доводит его подчас до безумия? Отчего же не может выйти так, что то неизъяснимое состояние ума, которое невежды именуют безумием, сделается в свой черед твоим проводником на неведомом пути, покамест не отмеченном на грубой карте ваших несовершенных наук? В твоей жизни есть загадки; но разве вся жизнь – не загадка? А ведь никто не торопится ее разгадать. Я ручаюсь тебе, что однажды, если будет на то воля Божия, ты узнаешь ответы на все свои вопросы; если же Ему в Его вечной предусмотрительности не угодно, чтобы ты их узнал, тщетны будут все твои попытки разобраться в происходящем своими силами. Итак, не тревожься о том, что иные из твоих ощущений тебе непонятны, принимай с благодарностью все, что есть в них приятного, и наслаждайся ими с умеренностью; положись на время: оно мудрее тебя – и ожидай со всею искренностью простой души того часа, когда разрешатся все мучающие тебя вопросы и разъяснятся все тайны. После таких ее речей мы обычно возносили к небесам молитву – ту горячую, сердечную молитву, какую бессильный человеческий язык напрасно тщился бы выразить словами, молитву, с помощью которой устанавливается живая и мощная связь с незримым миром, доверчивую и смиренную исповедь, которая возносит нас превыше всех самых великих современников, сокровенное признание души, которая ищет, изучает, познает себя и черпает из неиссякаемого источника верное предчувствие своего бессмертия.

В другой раз Фея Хлебных Крошек брала в руки Библию или какое-нибудь прекрасное произведение античной философии либо поэзии, читала мне исполненные великолепного простодушия отрывки из этих произведений на языках оригинала и комментировала их мне порой на этих языках, а порой на языках современных, ибо приятный труд, к которому она неустанно приучала мой ум, очень скоро позволил мне понимать все их так же хорошо, как и мой родной язык.

А выслушав все это, я говорил себе:

– Нет сомнения, что Фея Хлебных Крошек – одно из тех высших существ, о которых она говорила и в существовании которых может сомневаться лишь тот, кто оскорбляет Создателя неверием в Его способность сотворить существо, превосходящее человека; разумеется, она не принадлежит к числу существ, проклятых Господом, ибо все ее деяния и наставления внушают к ней любовь все более и более сильную. Вдобавок в мире не существует женщины более ученой, достойной и благородной. Жаль только, что ей так много лет и у нее такие большие зубы.

– Впрочем, – тотчас спохватывался я, – разве вправе жаловаться тот, кто ночами наслаждается любовью Билкис, а днем учится мудрости у Феи Хлебных Крошек?

 

Глава двадцать пятая,

рассказывающая о том, как. Фея Хлебных Крошек отправила Мишеля на поиски мандрагоры, которая поет, и как фея с Мишелем в конце концов стали мужем и женой

Полгода протекли так же счастливо; блаженство пьянило меня с прежней силой. С некоторых пор, однако, я стал замечать на лице Феи Хлебных Крошек грустное выражение, которое меня немного тревожило; поначалу я пытался объяснить его какими-нибудь учеными занятиями, но вот наконец настал вечер, когда сделалось совершенно ясно: она страдает, а по ее покрасневшим глазам можно было догадаться, что она плакала.

– Добрый мой друг, – сказал я ей в ту минуту, когда она уже собиралась меня покинуть, – я никогда не пользовался по отношению к вам той супружеской властью, о которой вы не устаете мне напоминать. Я полагаю поэтому, что вы простите меня, если сегодня я в первый и единственный раз воспользуюсь ею. Хотя я и не так хорошо умею читать в сердцах, как вы, в вашем сердце почти не осталось укромных уголков, в которые бы я не научился проникать, дабы отгадать ваши желания или печали, и потому я знаю наверное: ныне оно скрывает какую-то горькую тайну. Я имею некоторые основания притязать на то, чтобы вы открыли ее мне, и если вы до сих пор не захотели сделать этого из любви ко мне, я требую, чтобы вы сделали это из покорства.

– Ты угадал, – отвечала она, протянув мне руку, – я сделаю то, чего ты требуешь, раз такова твоя воля, хотя мне больно тревожить тебя понапрасну. Узнай же, бедный мой Мишель, что мне суждено провести возле тебя еще совсем немного времени, и вся моя мудрость, которая, как ты полагаешь, способна отвести любую беду, бессильна перед жестокой мыслью о нашей скорой разлуке. Вот и вся моя тайна.

– О нашей разлуке, Фея Хлебных Крошек! О, я этого не переживу! Но что может нас разлучить?

– Смерть, Мишель! Роковой гороскоп предсказал мне еще в колыбели, что я буду наслаждаться супружеским счастьем не дольше года, а между тем сегодня исполнилось ровно полгода с тех пор, как мы поженились; эти шесть месяцев пролетели совсем незаметно.

– Гороскопы лгут, и душа ваша тревожится понапрасну.

– Моей семье гороскопы никогда не лгали.

– Но этот солгал, сказав, что смерть может нас разлучить, ибо я вас не покину. Вся моя жизнь заключена в вас, Фея Хлебных Крошек, и одно лишь ваше сострадание к моему одиночеству и моим бедствиям позволяло мне переносить превратности бытия без уныния и омерзения. Что стану я делать без вас в этом чужом мире, среди людей, которые меня не понимают и унылыми своими занятиями отвратили меня от любой радости, не связанной с вами? Я буду жить среди них, как изгнанник, лишившийся, по велению жестоких законов, права на глоток воды и места подле очага, лишившийся, что гораздо страшнее, друга, которому можно было бы излить душу. Ради Бога, Фея Хлебных Крошек, вам ведь известны все тайны земли и, если я не ошибаюсь, иные тайны небес, найдите же средство опровергнуть это ужасное предсказание или, по крайней мере, позвольте мне разделить с вами эту страшную участь, иначе отчаяние мое толкнет меня на такой поступок, который разлучит нас навсегда!..

– Средство, друг мой! – отвечала Фея Хлебных Крошек, взволнованная до глубины души. – Быть может, такое средство имеется! Но как могу я, старуха, обречь на эту участь тебя, такого юного, чувствительного и страстного? Не горячись, Мишель, и позволь мне договорить. В гороскопе еще говорилось, что если муж мой будет любить меня так сильно, что проживет этот первый год, храня верность мне и не помышляя ни о чем другом, кроме счастья принадлежать мне, то этот человек, связанный со мною узами самой сильной и самоотверженной любви, непременно отыщет, прежде чем истечет этот год, волшебное средство, которое продлит мне жизнь и возвратит молодость. И я снова превращусь в Билкис!

Я откинулся на спинку стула, закрыв лицо руками.

– О друг мой, что вы сказали… и что вы сделали?… Билкис погубила нас!..

– О чем ты говоришь, глупец? Билкис – это я!..

– Увы!.. Сон подарил мне другую Билкис, и я тщетно искал у вашей мудрости средства против этой обольстительной иллюзии! Предаваясь воспоминаниям вашей юности, вы не захотели понять, как преступно мое блаженство. Билкис. изображенная на этом роковом портрете, вселила в мою душу предательскую страсть, которая лишает меня права спасти вас!

– И это все? – осведомилась Фея Хлебных Крошек с улыбкой. – Других соперниц у меня нет?

– Соперниц Билкис, Боже правый! Да и сама Билкис вам не соперница, ибо я ведь не ответчик за демона моих сновидений, не так ли?… И я ведь не виноват в том, что она всегда, всегда возвращается, хотя я уже полгода как запретил себе смотреть на ее портрет!

– Успокой свою совесть, Мишель! ибо, повторяю тебе, твоя любовь к Билкис – чувство, которое радует меня ничуть не меньше, чем твоя многолетняя преданность старой фее Хлебных Крошек; не бойся, я не только не ревную тебя к ней, но. напротив, чувствую себя вдвойне счастливой. Итак, ничто не мешает тебе надеяться на успех, дитя мое, если ты чувствуешь, что способен дожить до заката ближайшего дня святого Михаила, не впустив в свою душу ни страсти к другой женщине, ни сожаления о данных тобою клятвах.

– Потребуйте от меня чего-нибудь более трудного, Фея Хлебных Крошек! Клянусь вам исполнять то, чего вы от меня требуете, не полгода, но всю жизнь!

– Об этом я подумаю по истечении первого срока, – отвечала Фея Хлебных Крошек, – боюсь, однако, что предстоящее тебе испытание куда серьезнее, чем ты думаешь. Искать это средство придется по всему свету, ибо я сама не знаю, где именно поместила его премудрость Господня; ты еще очень и очень молод; лицом и обликом ты можешь соперничать с принцами; по дорожному костюму, который я тебе приготовила, никто не скажет, что ты простой плотник; и хотя ты еще не бывал в свете, лишь только ты там появишься, все обратят на тебя внимание, потому что у тебя есть два бесценных качества, которым вежливое обращение служит лишь условленной формой выражения: постоянная доброжелательность и совершенная скромность. В странах, по которым ты будешь путешествовать, полным-полно любезных и прекрасных женщин: тебе придется, если только ты не захочешь прослыть грубияном и невежей, обращаться с ними так же приветливо и даже нежно, как и они с тобой. Тебя полюбят, Мишель, а любовь нуждается во взаимности. Иногда она ее даже требует. Учти также, друг мой, что меня рядом с тобою не будет и что я не смогу по вечерам укреплять твой дух теми серьезными и нежными беседами, какими я до сих пор помогала тебе разрешать тревожившие тебя сомнения. Больше того, в течение всего этого времени ты не сможешь видеть Билкис, которая вправе посещать тебя по ночам лишь под супружеским кровом, и черпать утешение тебе будет позволено лишь в немом созерцании ее портрета.

– Мне и этого не нужно, – живо отвечал я. – И ее, и ваши черты запечатлены в моем сердце навсегда. Опасности, которыми вы рассчитывали меня напугать, тревожат меня так мало, что с моей стороны было бы, пожалуй, преступным попытаться оградить себя от них. Портрет Билкис останется у вас, – прибавил я, протягивая ей медальон, – а если вы хотите как-то скрасить наше расставание, вы дадите мне взамен ваше собственное изображение.

– Ты сохранишь их оба, – воскликнула Фея Хлебных Крошек, – я почту за величайшее счастье, если ты каждый день будешь бросать взгляд на то уродливое обличье, каким наделили меня годы! Но разве ты до сих пор не заметил, что у портрета есть другая сторона? Смотри!

В самом деле, с другой стороны имелось изображение Феи Хлебных Крошек, и я тотчас пылко его поцеловал.

– Дитя, – сказала она, – несчастное, но достойное создание, которое из-за роковой ошибки того ума, что отвечает за распределение живых существ по разрядам, на краткий срок родилось человеком, не бунтуй против своей злосчастной судьбы! Я возвращу тебя на подобающее тебе место!

Произнеся эти слова, Фея Хлебных Крошек тотчас, словно они вырвались у нее по недосмотру, возвратилась к цели и обстоятельствам моего путешествия.

– Не следует терять время, – сказала она, – ибо я чувствую, что ужасный страх навсегда потерять тебя подтачивает мое слабое здоровье. С некоторых пор дни старят меня больше, чем прежде старили годы, и я не удивлюсь, если окажется, что у меня вырвались в твоем присутствии какие-нибудь бессмысленные речи, похожие на смутные старческие мечтания.

– Ничего подобного не произошло, друг мой, но я готов вам повиноваться и полагаю, что прямо сейчас отправился бы в путь, хотя время теперь и не самое подходящее для поисков; назовите же мне поскорее то средство, от которого вы ждете исцеления. Если я его не найду, значит, найти его человеку не под силу!

– Как! Мыслимое ли дело, чтобы я забыла назвать тебе его? Это мандрагора, которая поет!

– Вы сказали «мандрагора, которая поет»? Неужели вы верите, Фея Хлебных Крошек, что мандрагоры, которые поют, существуют где-нибудь, кроме вздорных баллад, распеваемых гранвильскими школьниками и рабочими?

– Существует всего одна такая мандрагора, одна-единственная, а история ее, которую я тебе когда-нибудь расскажу, – прекраснейшее из всех восточных преданий, ибо содержится оно в тайной книге царя Соломона. Эту-то единственную мандрагору и надо найти.

– Силы небесные, спасите меня и помилуйте! – воскликнул я. – В какое ужасное положение я попал! Как найти за полгода мандрагору, которая поет, если сама Фея Хлебных Крошек только что сказала, что не знает, где именно поместила ее премудрость Господня, и что ее тщетно разыскивают со времен царя Соломона!

– Не страшись этой трудности! Мандрагора, которая поет, сама объявится под рукой, созданной, чтобы сорвать ее, и, где бы ты ни оказался в день святого Михаила, в последний день твоего благородного изгнанничества, пусть даже это будет происходить в отдаленнейшем краю, среди полярных льдов, где ни один цветок никогда не раскрывался навстречу солнцу, в закатный час, когда последний луч солнца начнет угасать на горизонте, поющая мандрагора сама распустится перед тобою, свежая и алая, если только ты не перестанешь меня любить, и ты споешь тогда так, как не пел еще никто на земле, припев, памятный тебе с детства:

Тогда тебе не о чем будет беспокоиться, судьба наша решится, и мы очень скоро увидимся вновь.

– Постойте, – сказал я Фее Хлебных Крошек, которая, произнеся эти слова, уже собиралась по обыкновению удалиться на свою половину, – я всегда повиновался вам в том, что касалось мелких подробностей нашей совместной жизни, и никогда не мешал вам исчезать ежевечерне за этой дверью, закрывающейся так плотно, что я, безусловно, не прогадал бы, отдав весь остров Мэн за то, чтобы нанять в мои мастерские рабочего, ее изготовившего. Но сегодня – дело другое. Я покидаю вас, и, возможно, надолго, причем покидаю подавленной и страдающей: вы сами в этом признались. Час, когда я отправлюсь в путь, пробьет задолго до того, как вы проснетесь, и я уйду несчастным, если не буду спокоен насчет вашего здоровья, если не получу от вас прощального поцелуя и благословения. Не закрывайте эту дверь, Фея Хлебных Крошек, мне необходимо слышать ваше дыхание, я не смогу заснуть, не зная наверняка, что ваш сон спокоен.

Дверь осталась открытой – к счастью для меня, ибо тревога, владевшая мною, мешала мне спать. Не проходило и нескольких минут, как я вставал с постели и украдкой подходил к постели Феи Хлебных Крошек, желая прислушаться к ее дыханию, и чем ближе я подкрадывался, тем более неровным и неспокойным оно мне казалось. Мне послышался даже слабый стон, почудилось, что тело ее сотрясает дрожь.

– Что, если ей холодно?! – сказал я себе. – Одеяло, которым она укрывается, такое тонкое, – прибавил я, приподняв его и опустив уже на нас обоих.

Фея Хлебных Крошек проснулась.

– Что с вами стряслось, Мишель? – спросила она, оттолкнув меня своими маленькими ручками с силой, какой я от нее не ожидал. – Я не испытала бы такого изумления, узнай я даже, что невинная голубка обернулась бесстыдной сорокой! Разве вы забыли, о чем мы договорились, когда вступили в брак, и о том, какое условие я вам поставила, или вы вообразили, будто может наступить время, когда принцесса из моего рода унизит себя и падет в грубые человеческие объятия? Благодарите ночь за то, что она не позволяет вам увидеть краску стыда, покрывшую мое лицо из-за вашей дерзости, ибо вы, я полагаю, не пережили бы ни своего позора, ни своего раскаяния!..

– О Боже, Фея Хлебных Крошек!.. Простите мне мою смелость из снисхождения к вызвавшей ее причине! Просто, услышав, как вы дрожите под одеялом, словно неоперившийся птенец, который ожидает мать, улетевшую искать пропитание, меж тем как свистящий утренний ветер сотрясает его гнездо, я подумал, что вам холодно. Если вы недостаточно любите бедного Мишеля, чтобы спать с ним рядом, не испытывая опасений, я готов вас оставить; но не объясните ли вы мне сначала, как получается, что в постели вы сделались почти моего роста?

– О, пусть это тебя не удивляет, – отвечала она, – я удлиняюсь.

– Но, Фея Хлебных Крошек, вы до сих пор скрывали от всех те шелковистые кудри, какие рассыпаны по вашим плечам!

– О, пусть это тебя не удивляет, – отвечала она, – я не показываю их никому, кроме мужа.

– А где же те два длинных зуба, которые немного портят вас днем, Фея Хлебных Крошек? Я не нахожу их меж ваших свежих и благоуханных губ!

– О, пусть это тебя не удивляет, – отвечала она, – эти зубы – роскошное украшение, которое пристало лишь старости.

– Но то сладострастное смятение, то почти гибельное наслаждение, какое охватывает меня близ вас, Фея Хлебных Крошек, прежде я испытывал его с вашего позволения лишь в объятиях Билкис!

– О, пусть это тебя не удивляет, – отвечала она, – ночью все кошки серы.

– Все эти объяснения, Фея Хлебных Крошек, я однажды уже слышал во сне, – а может быть, я и теперь сплю?

– О, пусть тебя это не удивляет, – отвечала она, – все правда и все ложь.

Фея Хлебных Крошек больше не отталкивала меня, и я уснул, уткнувшись лицом в ее длинные волосы, подобно тому как в сновидениях предыдущих ночей засыпал, уткнувшись в длинные волосы Билкис.

Проснулся я от звона колокола, который обычно призывал меня на работу, а ныне возвещал час, когда мне предстояло отправиться в долгий путь; старенькая моя жена, склонившись над чайником, готовила мне завтрак, более плотный, чем обычно.

Через несколько минут я нежно обнял ее и пустился в дорогу на поиски мандрагоры, которая поет.

 

Глава двадцать шестая,

последняя и самая короткая из рассказа Мишеля, а потому самая лучшая во всей книге

Если моя «Илиада» заставила вас скучать, сударь, не бойтесь, что я стану испытывать ваше терпение долгим рассказом о моей «Одиссее». Не то чтобы она не была богата необыкновенными приключениями, знание которых могло бы при определенных обстоятельствах пригодиться людям простосердечным, но для этого ее следовало бы рассказать на языке более наивном и менее изощренном, чем тот, на котором говорим мы, на языке народа, еще не утратившего воображения и веры, и я непременно займусь этим, если отыщу сегодня вечером мандрагору, которая поет. Как видите, мне осталось совсем немного времени на то, чтобы убедиться в ее существовании, а ведь от этого зависит моя собственная судьба.

Достаточно будет сказать вам, что вот уже полгода, как я скитаюсь по заросшим мандрагорами полям, которые все до единого принадлежат народу, состоящему из самых хорошеньких женщин в мире, и что нигде не нашел я ни мандрагоры, которая поет, ни женщины, которая заставила бы меня забыть любовь Феи Хлебных Крошек.

Неделю назад я встретил подле городских ворот Глазго пару «гербалистов», занятых поисками лекарственных трав.

– Сударь, – обратился я к тому из этих двух любознательных господ, чей вид, надменный и самоуверенный, несомнительно выдавал в нем ученого монаха, – осмелюсь спросить у вас, не знаете ли вы случайно, где мне найти мандрагору, которая поет?

– Друг мой, – отвечал он, щупая мне пульс, – если она где-нибудь и существует, то, бесспорно, только в местной лечебнице для лунатиков, куда этот юноша не замедлит вас отвести.

И с того дня меня держат здесь взаперти, что, впрочем, не мешает моим поискам, ибо мандрагоры здесь в избытке…

Но скажите мне, сударь, вы ничего не слышите? Вам не показалось, что эти цветы, умирающие в свете последнего луча солнца, издали некий тихий и мелодичный звук? Прощайте, сударь, прощайте!

И Мишель устремился к своим мандрагорам.

– Упаси меня Господь, несчастный, – сказал я сам себе, схватившись за голову, и бросился по аллее прочь, не оглядываясь, – упаси меня Господь стать свидетелем твоего горя, когда ты лишишься последней из обольщавших тебя иллюзий!

 

Заключение,

которое ничего не объясняет и которое можно не читать

Я приближался к элегантному портику, выходящему на набережную Клайда, когда суровый и чопорный мужчина, одетый в черное с ног до головы, тронул меня за локоть с видом одновременно вежливым и властным. Я поздоровался; он ответил мне легким кивком головы и снова застыл в своей прежней позе, величественно моргая глазами и щедрой рукой черпая испанский табак из золотой табакерки.

– Вы, сударь, должно быть, филантроп? – спросил он.

– Я не знаю, что это такое, сударь, – отвечал я, – но я человек.

Он медленно запустил в нос очередную понюшку табаку, дабы избавить себя от необходимости давать мне объяснения, которых я, по его мнению, не был достоин.

– Я предположил, сударь, что вы филантроп, – вновь заговорил он, – потому что видел, как вы долго беседовали с тем несчастным мономаном, кого привезли к нам недавно и кого мучает весьма любопытный синий бес [153]Синий бес – калька с английского blue devils – тоска, меланхолия; это выражение использовано в заглавии романа А. де Виньи «Стелло, или Синие бесы», журнальная публикация которого началась в октябре 1831 г.
. У него странная причуда: он разыскивает мандрагору, которая поет. Меж тем вам, сударь, наверняка известно, что растение это, именуемое у Линнея atropa mandragora, лишено, подобно всем другим представителям растительного царства, органов вокализации. Atropa mandragora – не что иное, как цветок из семейства пасленовых, снотворный и ядовитый, подобно большинству своих собратьев; его наркотические свойства, болеутоляющие, охлаждающие и усыпляющие, были известны еще во времена Гиппократа. Мандрагору успешно применяют при лечении меланхолии, конвульсий и подагры; припарки из этого растения обладают превосходным противовоспалительным действием, их рекомендуют от завалов, скирров и золотухи. Я совершенно убежден, что сок корней мандрагоры и ее корковой части – мощное рвотное и слабительное средство, которое, однако, прописывают лишь больным низкого происхождения, ибо оно чаще приводит к смерти, чем к выздоровлению.

– Неужели! – воскликнул я, скрестив руки на груди, меж тем как собеседник мой продолжал удерживать меня за пуговицу сюртука.

– Этого несчастного юношу ввело в заблуждение, – продолжал он с улыбкой, выказывавшей одновременно и почтение к самому себе и презрение к тому, о ком он говорил, – глупое суеверие древних невежд, которое сохранилось в потемках средневековья и от которого простонародье не вполне освободилось и поныне. Прежде, до расцвета философической и рациональной медицины, чернь верила, будто, когда вырываешь мандрагору из земли, она стонет и плачет, и потому всем, кто намеревался взяться за это рискованное предприятие, рекомендовалось заткнуть уши, дабы не растрогаться сверх меры, из чего в самом деле можно заключить, что стоны эти слыли чрезвычайно гармоническими. Мы полагаем это капитальным заблуждением, сторонники которого тщетно ссылаются на свидетельства Аристотеля, Диоскорида, Альдрованде, Жоффруа Линацера, Колумны, Геснера, Лобелиуса, Дюре и тысячи других великих людей, ибо мы убеждены, что нет такой безумной бессмыслицы_ письменного подтверждения которой нельзя было бы отыскать в какой-нибудь научной книге.

– Вот с этим я не стану спорить, – сказал я.

– Я так и думал, судя по тому, с каким вниманием слушали вы мою речь, – продолжал он, по-прежнему не выпуская из рук мою пуговицу. – В самом деле, как может мандрагора петь, если мы знаем, что пение есть механический процесс, происходящий за счет вибрации голосовых связок, или, если выразить ту же мысль более точно и ясно, процесс, совершающийся – запомните это, прошу вас, – в пространстве между щитовидно-аритеноидными связками, что позволило Галену уподобить голосовую щель, иначе говоря, верхнее отверстие гортани, духовому инструменту, хотя она и не удовлетворяет в точности всем условиям, каким отвечает продольная флейта, не говоря уже об инструментах с мундштуком. Ученому господину Феррейну, столь прославленному в свете, было угодно счесть ее струнным инструментом, но это мнение решительно опровергли открытия современных физиологов, доказавших, что в данном случае мы имеем дело с инструментом язычковым. Господин Жоффруа Сен-Илер, которого вы, возможно, знаете, даже объясняет весьма остроумно, что инструмент этот предназначен для двух целей разом, и, в зависимости от обстоятельств, может исполнять то партию кларнета, то партию поперечной флейты, из чего он вывел весьма удачное деление на голоса язычковые и голоса флейтовые, которое ныне применяют повсеместно в курсах анатомии и хорах Оперы. Грамматик Кур де Жеблен, педант, кое-что слыхавший о корнях и этимологиях, но мало что смысливший в медицине, был единственным, кто назвал голос клавишным инструментом, клавиши которого находятся во рту животного и которому гортань служит трубой, а легкие – мехами, – что довольно удовлетворительно объясняет феномен артикуляции, но, как видите, совершенно не объясняет феномена фонического. Невежды же позволяют себе еще больше и утверждают, что голос – это просто инструмент sui generis, который действует так, как угодно Господу. Теория поистине жалкая. Впрочем, вернемся к мандрагоре; нет необходимости напоминать вам, сударь, что самый тщательный анализ никогда не смог обнаружить ни в монофиллической и юлообразной чашечке мандрагоры, ни в ее пятилепестковом и колоколообразном венчике ни малейших следов голосовой щели и гортани, не говоря уже о голосовых и щитовидно-аритсиоидных связках…

– Поэтому-то, вероятно, – спросил я, – мандрагора и молчит?

– Вне всякого сомнения. Поскольку обсуждаемый нами пациент по натуре флегматичен, мягок, податлив и неспособен к осмысленной деятельности, судить о том, какую методу следует избрать для его лечения, можно будет, лишь когда галлюцинации его сменятся пароксизмом. По-видимому, действовать придется постепенно – для начала обливать холодной водой затылок и надчревную область, затем перейти к горчичникам, нарывным пластырям и прижиганиям, не пренебрегая, разумеется, венесекцией вплоть до обморока. Если же возбуждение не спадет, в нашем арсенале имеются ножные и ручные кандалы, а также смирительная рубашка…

– Не тронь меня, палач, – вскричал я, оставив свою пуговицу в руках каннибала и устремившись за ворота с такой скоростью, словно за мною гнались все собаки острова Мэн.

– Вы поступали бы осмотрительнее, – продолжил я свою речь, обращаясь уже к привратнику лечебницы, – если бы держали самых опасных из ваших пациентов под более строгим надзором! Неужели равенства, к которому тщетно стремится род человеческий, нет и в лечебнице для умалишенных?

– Кого вы имеете в виду, сударь? – степенно осведомился привратник.

– Кого я имею в виду, мастер Кремп, кого я имею в виду? Разве это непонятно? Того ужасного человека в черном, из рук которого я вырвался лишь чудом! Неужели вы не видите, что он в любую минуту может выйти за ворота?

– Он имеет на это полное право, – заверил меня мастер Кремп. – Это знаменитый лондонский врач, прибывший в нашу лечебницу, дабы произвести филантропические наблюдения для усовершенствования науки и улучшения участи всех больных Соединенного королевства.

………………………………………………………………………………

О мудрейший из людей, о Тоби, где ваш жалобный присвист, где ваше «лила бурелло»?

………………………………………………………………………………

………………………………………………………………………………

– Да, сударь, это совершеннейшая правда, – убеждал меня назавтра Даниэль Камерон, – лунатик, с которым вам, сударь, угодно было давеча так долго беседовать, исчез через несколько минут после того, как вы с ним расстались, и сторожа тщетно искали его всю ночь.

– Значит, он убежал, Даниэль, и слава Богу, – сказал я, приподнявшись на постели и подперев голову локтем. – Тебе более не грозят, бедный Мишель, ни смирительная рубашка, ни ножные и ручные кандалы, ни венесекция, ни прижигания, ни нарывные пластыри, ни горчичники, ни обливания холодной водой, ни рвотные и слабительные средства!

– Убежал, сударь? Как же мог он убежать из лечебницы для умалишенных – разве что улетел по воздуху, как говорят его товарищи, которые утверждают, будто видели, как он парил в небесах, подле шпиля католической церкви, держа в руках цветок и напевая песню настолько мелодичную, что непонятно было, кто именно поет – он или цветок.

– Это пел цветок, Даниэль, не сомневайся, хотя я прекрасно понимаю, что у тебя могут зародиться сомнения на сей счет, если ты вспомнишь, что у цветов нет щитовидно-аритеноидных связок, о чем ты, впрочем, наверняка не осведомлен. Но послушай, – продолжал я после того, как набросал несколько слов в своей тетради, – послушай, Даниэль, ты умеешь читать, однако ж это роковое следствие образования нимало не лишило тебя природного ума. Ступай же на берег Клайда, в порт, и закажи себе место на «Каледонце», или на «Эйре» или на «Фингале» – на любом судне, следующем в Гринок; поклонись за меня старой Бэклутской скале, на которой Уоллес водрузил свое знамя, а завтра возвращайся назад и ответь мне на все мои вопросы: я записал их на этом листке, дабы не перегружать твою память. Да, вот еще что, Даниэль; возьми с собою золото и, после того как исполнишь все мои поручения, непременно отправляйся к мистрис Спикер и закажи себе на ужин горную ptarmigan и бутылку портвейна. А я покамест улягусь спать, ибо это наилучший способ препровождения времени в большом городе.

На следующее утро я проснулся лишь тогда, когда Даниэль, вертя в руках свою шапку из выдры, остановился подле моей постели в то же самое время и на том же самом месте, что и накануне.

– Это ты, Даниэль! Садись же и рассказывай все по порядку, – сказал я ему. – Прибыл ли Мишель в Гринок?

– По всему видно, что нет, сударь, если только феи, которым добрые люди из Глазго приписывают его освобождение, не сделали его невидимым. В Гриноке все помнят его, все о нем жалеют, все ему сочувствуют и все его любят, но никто его не видел с тех пор, как полгода назад он покинул город, оставив управление и все доходы от своих мастерских семейству мастера Файнвуда, и никто не получал о нем никаких вестей. Все боятся, что его уже нет на свете, и оплакивают его.

– Ты поступил совершенно правильно, Даниэль, решив не огорчать мастера Файнвуда унизительным известием о заключении Мишеля в лечебницу для умалишенных. Подчас сильнее, чем потеря друга, нас удручает мысль о незаслуженном позоре, обрушившемся на его голову. Но ты ничего не говоришь мне о том, как обстоят дела в этой плотницкой республике?

– Видеть ее – одно удовольствие. Они пригласили меня отобедать с ними, сударь, и клянусь вам, что ничего подобного не существовало никогда и нигде, даже в наших горных шотландских кланах древних времен. Вообразите себе папашу Файнвуда и его жену в окружении их шести дочерей и шести зятьев, шести сыновей и шести снох, а также дюжины крохотных внуков, ибо спустя девять месяцев в один и тот же день у всех дочерей мастера Файнвуда родились мальчики, которых назвали Мишелями, а у всех сыновей – девочки, которых назвали Мишлеттами, но самое великое чудо заключается в том, что у каждого из этих двенадцати младенцев на левой половине груди красуется восхитительный лесной цветок, такой яркий, что рука невольно тянется сорвать его. Явление это, должно быть, весьма редкое, ибо подобным знаком отмечен еще один-единственный ребенок в Гриноке, а возможно, и во всей Великобритании. Этот мальчик, родившийся в то же самое время, что и все внуки мастера Файнвуда, – сын некоей Фолли Герлфри и мастера-конопатчика.

– Меня удивляет, Даниэль, что ты, так хорошо знакомый с моим гербарием, который я неоднократно вверял твоим попечениям, не смог уподобить этот цветок какому-нибудь из цветов, тебе известных, хотя очертания его, по твоим собственным словам, весьма четкие.

– Право, сударь, я бы сказал, что он точь-в-точь напоминает мандрагору!

– Об этом после, Даниэль, об этом после! Скажи-ка, не слишком ли ты засиделся за столом у плотника и успел ли прийти засветло к стенам арсенала, чтобы отыскать домик Феи Хлебных Крошек, что, впрочем, как тебе известно, дело очень нелегкое?…

– О сударь, будьте уверены, если бы он там был, я бы нашел его, будь он даже таким же маленьким, как плетеная клетка, в которой посвистывает коноплянка холодного сапожника, ибо глаза у меня зоркие, как у сервала, но в Гриноке ни единая живая душа не слыхала о Фее Хлебных Крошек, а что до ее домика возле арсенала, его, должно быть, разрушили господа военные инженеры.

– Но ты, по крайней мере, поужинал у мистрис Спикер, как я тебе велел?

– Заказавши горную ptarmigan и бутылку превосходного порто.

– В добрый час. Ты наверняка узнал там что-нибудь интересное?

– Узнал ли я что-нибудь?! Ну разумеется: из всех птиц, обитающих на земле и летающих в небесах, ptarmigan лучше всего сочетается с острым и ароматическим – я думаю, это самое подходящее слово – эстрагонным соусом.

– Речь вовсе не об этом, Даниэль. Не забыла ли мистрис Спикер Мишеля?…

– Забыть Мишеля! О, не подозревайте достойную женщину в столь тяжком грехе! Мне пришлось бы провести в Гриноке целую неделю, если бы я стал выслушивать все ее похвалы по его адресу, хотя об уме его она не слишком лестного мнения; но стоило мне упомянуть о том человеке с головой датского дога, про которого написано в вашей бумаге, как она чуть не выцарапала мне глаза. «И вы смеете нести этот вздор, имея дело со мной, урожденной Бэбил Бэббинг, вдовой Спикер! Вы, должно быть, пошли в матушку, Ниэль, коли у вас хватает дерзости говорить подобные глупости почтенной женщине, и я, право, не знаю, отчего я еще не спустила на вас этих двух бульдогов, которые лежат вон там в закутке, на соломенной подстилке». Тут я прекратил расспросы.

– Ты поступил совершенно правильно, Даниэль! А что сталось с Ионафасом?

– Ионафас скорее мертв, чем жив, сударь, но все-таки еще жив.

– Ничего удивительного! Изменник, я полагаю, вложил деньги не слишком удачно.

– Больше, сударь, вам ни о чем не угодно меня спросить? – осведомился Даниэль, помолчав.

– Чего же еще, Даниэль? Вели закладывать поскорее – и прочь из Шотландии!..

Отдыхая в Венеции от тягот долгого путешествия и забывая в пустой суете игорных домов квартала Ридотто те волнения, какие я пережил за несколько часов, проведенных в Глазго, я познакомился в кафе «Квадро» с серьезным и сосредоточенным господином, чья задумчивость заставила меня отказаться от предубеждения, вызванного поначалу его лицом. То был мужчина сухощавый, тощий, угловатый, с взглядом острым и, можно сказать, коническим, – а я, помимо взглядов прямых, признаю только взгляды расходящиеся, – с голосом высоким и ясным, речью отрывистой и резкой, движениями неукоснительно перпендикулярными и изохронными. Некий безмолвный разговор, который он, казалось, беспрестанно вел с самим собою, не мог, по моему мнению, быть посвящен ничему иному, кроме суровых и мечтательных размышлений о некиих возвышенных нравственных истинах. Пару раз проведя с ним несколько минут в учтивой беседе, каковую я, однако, не решался длить из почтения к важным материям, занимавшим этого великого мужа, я узнал из фразы, которая вырвалась у него совершенно случайно и которую, должен признать, он немедля сопроводил самыми смиренными заверениями в собственной малости, настолько здраво оценивал он свою славу и налагаемую ею тяжкую ответственность, – так вот, я узнал, что он является членом академии лунатиков города Сиены и прибыл в Венецию затем, чтобы найти себе сторонников в двойном споре, который поделил ровно надвое членов этого славного собрания.

– Лунатики Сиены! – воскликнул я, увлекая его за собою на площадь Святого Марка, где утреннее солнце сияло всем своим венецианским блеском. – Вы говорите, лунатики Сиены? Неужели опытный разум рода людского идет вперед так стремительно? Неужели чувство и фантазия вновь возвращают себе то место среди почтенных занятий ума человеческого, которого им не следовало терять? О, сударь, ваша академия лунатиков скоро обзаведется отделениями во всех уголках мира, – впрочем, я не стал говорить ему о лунатиках из Глазго, – но скажите же мне, ради Бога, какие важные вопросы внесли разлад в собрание столь здравомыслящих мужей? Я сгораю от желания это узнать.

– Первый вопрос, – отвечал он с принужденной любезностью, – не так значителен, как вы полагаете; однако чем дальше проблема от интересов черни, тем скорее способна она с пользою занять досуг академиков. Мы обсуждаем, на чем жарил Диоген морских угрей в тот день, когда навлек на себя злые насмешки Аристиппа, – на растительном масле или на сливочном.

– Клянусь согревающим нас солнцем, – отвечал я, глядя ему прямо в глаза, чтобы убедиться, что он не шутит, – если принять во внимание обычаи Древней Греции и тамошние цены, масло, скорее всего, было растительным, но я не дал бы и ломтика тыквы за то, чтобы это узнать.

– Второй вопрос, – продолжал мой собеседник, слегка нахмурившись, ибо он счел, что я слишком легкомысленно подошел к разрешению столь серьезной проблемы, – второй вопрос, сударь, связан с глубочайшими основами морали, осмелюсь даже сказать – выражаясь метафорически, – с материнской утробой нашей прекрасной Италии.

– О, вот наконец вопросы, поистине достойные того, чтобы мужи просвещенные и чувствительные обсуждали их с таким пылом!

– Как вы полагаете, сударь, что произошло бы с нашей страной, если бы в битве при Фарсале Помпей, вместо того чтобы расположить свою кавалерию ступенчато, что помешало ему окружить левый фланг противника, расположил ее в виде буквы «Т», ножка которой была бы перпендикулярна линии фронта?

– Я полагаю, сударь, что я с куда большей охотой и, главное, куда большей пользой занялся бы, вослед поэту Вийону, разысканиями касательно судьбы прошлогоднего снега и прежних лун, а еще я полагаю, что, если ваша академия лунатиков обсуждает предметы такого рода, она не имеет никакого права носить имя людей самых привлекательных и, судя по всему, самых разумных на всей земле!

Мне не было дела до того, что он ответит, ибо, пока я произносил эту речь, до слуха моего донесся усладительный крик, всегда пробуждавший в моей душе живейший интерес:

– Вот, господа, вот к вашим услугам подлинная чудесная библиотека, вот все самые новые и самые необыкновенные истории: «Женская хитрость», «Терпение Гризельды», «Любовные приключения феи Парибану и джина Эблиса», «Жалостливая история принца Эраста», «Подвиги двух Тристанов»; вот они, вот они, а стоят сущий пустяк – всего поллиры.

Я бросился к торговцу, который, стоя под развевающимися на ветру разноцветными флажками, гордо размахивал перед толпой своими желто-синими книжечками и при появлении каждого нового покупателя снова затягивал охрипшим голосом свою песню:

– Вот, господа, вот к вашим услугам потрясающие «Приключения Феи Хлебных Крошек», рассказ о том, как принцесса Мандрагора вызволила из темницы Мишеля-плотника, как он женился на царице Савской и стал повелителем семи планет; вот они, и с картинками!

– Давай сюда, давай скорее, – крикнул я, бросив торговцу лиру, и тотчас получил в обмен книжку, которую поймал на лету.

Остановившись, чтобы заглянуть в нее, я обнаружил подле себя академика. Черты его выражали смесь уныния и ярости.

– Зачем вам это? – грубо спросил он.

– Затем, чтобы провести время в усладительном чтении, – отвечал я на ходу, – ибо книга, которую я держу в руках, заключает в себе больше трогательного, разумного и полезного для рода человеческого, чем все ученые записки, какие может выпустить академия лунатиков Сиены за тысячу лет своего существования.

– Больше того, – рассуждал я, продолжая идти вперед, – я полагаю эту книгу более нравственной и разумной, чем все, что написали ученые с тех пор, как искусство писать сделалось занятием подлым, а наука превратилась в сухое, отвратительное и святотатственное анатомирование божественных тайн природы.

И я утверждаю во всеуслышание, что подобные книги скорее могут способствовать нравственному совершенствованию народа умного и чувствительного, чем все мелочное педантство дипломированных и патентованных горе-философов, которым платят жалованье за те уроки, что они дают нациям!

Я бы не просто утверждал это. Я бы доказал это логически, если бы на берегу озера Комо, пока я спал в своей коляске безмятежным сном младенца, книжку не стащила у меня вместе со всем моим багажом банда цыган.

– Надеюсь, Даниэль, – сказал я, просыпаясь, – что цыганам книжка понравится.

– Наверняка понравится… – отвечал Даниэль, – если они ее прочтут.