Мне было двадцать лет; озаренные последними лучами майского солнца, распускались уже поздние цветы, а я покидал милую родину: мрачный гений, распростерший в ту пору крылья над повергнутой в ужас Францией, бесчисленными своими приговорами обрекал на изгнание и цветущих юношей и расцветающую природу.

О, если бы мог я писать так, как мне подсказывает чувство, я бы бегло изобразил весь страшный гнет этих скорбных дней, и вы содрогнулись бы тогда при одном воспоминании о собственных несчастьях; но я не стану обвинять провидение, подобно несправедливой и бессмысленной толпе, которая предпочитает клеветать на небо, но не искать правды.

Революции подобны тяжким болезням, поражающим род человеческий и наступающим в положенные сроки. Нации очищаются ими, и история благодаря им становится школой для потомства.

Нет, это всеобщее потрясение основ вовсе не следствие злодейского замысла, который вынашивала под покровом нескольких ночей кучка фанатиков и мятежников; это дело всех предшествовавших столетий, важный и неизбежный итог всех минувших событий, и для того, чтобы избежать этого итога, пришлось бы нарушить предвечный порядок вселенной.

Плачьте, плачьте же все те, кто средь этих тяжких бедствий утратил самые дорогие сердцу существа, но не взывайте в тиши о мщении; растите кипарисы на могилах погибших своих родных, но не приносите в память их человеческих жертв; души усопших предков — это мирные божества, они не жаждут крови.

Научитесь прощать, ибо прощение — это самое справедливое и в то же время самое сладостное из всего, что могут совершить сильные духом: я полагаю, что на свете мало виновных. Возбуждение умов и страсти ожесточают людей, но человек бывает злым, лишь когда он болен…

Я подошел к подножию горы и увидел на ее склоне затерянную средь елей колокольню храма св. Марии. Я сел на дерево, сваленное грозой, неподалеку от ручейка, который пробивался из расщелины в скале и терялся где-то в глубине ложбины.

— Неужто так горестно, — воскликнул я, — покинуть шумные города и оказаться наедине с самим собой?

— Я свободен, ничто не сковывает моих мыслей, — добавил я с гордостью, — они вольны, как воздух, которым я дышу.

Вот в тех лесах, что нависли уступами над этими нивами, найдется, быть может, гостеприимная хижина. Там я буду спать на циновке, которую сам сплету себе, буду довольствоваться простой пищей, которую сам приготовлю. Я не буду испытывать там те бурные наслаждения, которые притупляют чувства, никогда не удовлетворяя их; но ничто не будет нарушать мой покой, и я обрету душевный мир, тогда как мои собратья терзают друг друга во имя каких-то неясных теорий.

Я опустил голову на руки и почувствовал, как из глаз моих скатилась слеза скорби; я обратил взоры свои ввысь, и она стала слезой благодарности. Только что пробило пять часов вечера; небо было безоблачным; солнечные лучи трепетали в листве и сверкали на снегу, покрывавшем высокие горы. Вокруг не слышалось иного шума, кроме шелеста вереска, и эта царственная, глубокая тишина находила отклик в моем сердце.

Я не был знатным изгнанником, и имя мое терялось среди бесчисленного множества других жертв, но я стал мечтать о славе Барневельда и Сиднея, и возвышенные чувства пробуждались в душе моей.

Бывают минуты, когда кровь течет быстрее, когда сердце бьется сильнее, когда сладостная теплота разливается по всему телу; восприимчивость обостряется, помыслы становятся чище, смутные чувства теснятся в груди; в такие минуты живешь полнее — живешь лучше.

Я переживал одно из таких восторженных мгновений, и мне показалось, что природа — это обширный край, из которого я был долгое время изгнан и который теперь я вновь обретал.