Мать Лавли появилась неожиданно; с нежным беспокойством она разыскивала сына и, как только его увидела, подошла к нему, не замечая меня.

Я был рад, что она меня не видит: для нежных порывов чистой любви свидетели излишни.

Лавли ласково обнял мать.

Зрелище это растрогало меня, но не удивило; тот, кто несчастлив, любит глубже; грусть более мягка, более доверчива, более проникновенна, чем радость, — если только не согласиться с тем, что грусть бывает радостью для тех, кого уже ничто не может радовать.

О, как я был потрясен в эту минуту! Если бы всесильный перенес меня тогда к ногам моей матери, с какою любовью обнял бы я ее колена! Как покорно и почтительно припал бы к ее стопам! Никогда еще я так горестно не сетовал на себя за то, что причинял ей страдания, отгонявшие от нее сон! Никогда не ощущал я глубже всей сладости того благоговейного трепета, который можно было бы назвать счастьем, если бы признательность не повелела каждому считать его своим долгом.

О, как состражду я тому несчастному, кого жизненные бури увлекли далеко от родимого очага и кто, предоставленный собственной участи, оказался в чужом краю! Когда его сердце будет изнывать от тоски, когда ему уже негде будет приклонить голову, он скажет: «Я припал бы сейчас к материнской груди!..» И зарыдает при мысли о том, что покинул свою мать и, может быть, даже умрет, а ей так и не суждено будет успокоить его целительным поцелуем!

— О, моя мать!

Мать Лавли поразило это невольно вырвавшееся восклицание, и она обернулась в мою сторону.

Выражение добродетели, отчетливо читавшееся на лице ее, вызывало такое чувство уважения, что мне невольно вспомнились черты моей матери. Я встал и поклонился.

— Матушка Лавли, — спросил я, — у вас только один сын?

— Один-единственный, — ответила добрая женщина; и она бросила на Лавли взгляд, в который, казалось, вложила всю свою душу.

— Во имя неба, пусть отныне их будет двое!..

Мать Лавли внимательно посмотрела на меня.

— Не отвергайте моей просьбы, — продолжал я, — приютите несчастного и дайте брата вашему сыну.

Она ласково мне улыбнулась и оперлась на мою руку, когда мы тронулись в путь к их хижине.

Ответьте мне вы, гордые властители мира сего: освящались ли когда-нибудь ваши договоры такой же благородной искренностью? Я обрел в эту минуту дар в тысячу раз более ценный, чем весь блеск вашего могущества, и залог его — в одной улыбке!

Ваши надменные души стремятся подчинить своей гордыне вселенную и потрясают ее из одного лишь пустого тщеславия, а здесь естественность чувств заменяет все условности и доверчивость скрепляет добровольный союз, заключенный между собой добродетельными сердцами.

— У меня есть брат, — промолвил Лавли, нежно обнимая меня.