— Да, — ответил я, — изгнанник… — И добавил: — Но найти счастье можно только здесь.

— Тот, у кого чистое сердце и кто при мысли о прошлом не может ни в чем себя упрекнуть, тот найдет счастье повсюду, — сказала Стелла.

Я тоже думал так. Но я хотел сказать другое, и она заметила это. Она не предложила мне сесть подле себя, а лишь слегка отодвинулась, как бы давая мне место. Я сел; я почувствовал ее совсем рядом с собой, и сладостный трепет охватил меня. Пустота, царившая в моем сердце, исчезла.

Хотя мы никогда прежде не виделись, нам о многом хотелось сказать друг другу; но мы молчали… Однако это минутное молчание сказало больше, чем долгая беседа. Стелла казалась взволнованной, смущенной, как будто растроганной… Она словно пыталась чем-то отвлечься; подняв упавшую книгу, она положила ее себе на колени. Книга (ибо это был тоже «Вертер») открылась на той странице, где Вертер видит Шарлотту в первый раз. Взгляд мой невольно задержался на этих пророческих строках; затем я перевел глаза на Стеллу. Она вздохнула. Мой взгляд был красноречив, вздох Стеллы говорил о многом.

— Вот еще один «Вертер», — сказал я и подал ей книгу Лавли.

— Друг всех тех, кто несчастлив, — ответила Стелла.

— Так вы любили? — вырвалось у меня; вопрос этот был столь необдуман, что я покраснел. Стелла не ответила мне; она сорвала цветок с куста шиповника и стала обрывать его лепестки. И когда она вновь подняла на меня глаза и заметила мое смущение, ей, должно быть, стало ясно, что я понял ее печальный намек; она нежно пожала мне руку, ибо тем, кто несчастлив, приятно, когда угадывают то, что они хотят сказать. Я собрал все эти розовые лепестки и положил их себе на грудь; теперь они давно уже засохли, но я по-прежнему их храню вместе с ее перчаткой, строками ее песни и зеленой лентой.

Солнце скрылось за горой, и Бригитта напомнила Стелле, что пора возвращаться. Я готов был отдать целый мир за то, чтобы пойти вместе с ними, но я скорее тысячу раз согласился бы расстаться с жизнью, чем вызвать чем-нибудь ее недовольство. Я вопросительно взглянул на нее, робко прося разрешения сопровождать их, и ее глаза, казалось, ответили: «Отчего же нет?» Чистому сердцу чуждо недоверие.

Мне редко выпадали на долю радости любви… Я знаю, что они бывают жгучими, что они способны поглотить целиком, опьянить душу, довести ее до высочайшего экстаза и озарить всю нашу жизнь лучистым сиянием… Но я не думаю, чтобы любовь знала что-либо более упоительное, чем та высокая, чистая радость, что таится в подобном влечении, пока еще смутном, но уже дающем нам всю полноту счастья. В наслаждении всегда есть нечто горестное и нечто мучительное; чем оно полнее, тем оно тягостнее; пока вы вкушаете его, вам хочется его удержать, но едва вы пытаетесь сделать это, как оно исчезает; это пламя — оно сжигает и тотчас же угасает. О, с какой глубокой грустью вспоминаю я ту минуту, когда Стелла поднималась вместе со мной по крутой тропинке, ведущей к ее хижине! Она опиралась на мою руку, я нежно поддерживал ее; на лице своем я ощущал легкое ее дыхание, а в груди моей словно слышалось биение ее жизни; наши помыслы и чувства сливались воедино в каком-то неразрывном общении. О, как я был счастлив!

Хижину окружали цветущие кусты жимолости и ракитника, скрывавшие ее от глаз. Внутреннее убранство ее было простым и скромным, однако не лишенным изящества; в хижине Стеллы заметны были даже следы некоторой роскоши — той отрадной роскоши, которой кажутся обиженному судьбой предметы искусства. Я заметил здесь арфу, кое-какие книги, ноты и несколько рисунков, изображавших самые живописные места в горах. Я словно предчувствовал это.

— Тоже изгнанница, — прошептал я. Она не дала мне продолжать, приложив к губам моим руку, и я припал к этой руке в страстном поцелуе.

Было уже поздно; я попросил позволения вернуться сюда снова.

— Приходите почаще, — сказала Стелла.

— Каждый день! — воскликнул я.

— До скорой встречи, — ответила она.

— До завтра!.. — И надвигавшаяся ночь казалась мне бесконечной.

Я покинул ее, а она провожала меня взглядом, пока я не вошел в лес.