Впервые: Le Livre des conteurs. 1833. T. 2.

Жили-были однажды старик со старухой; жили они очень бедно, и не было у них детей: их это очень печалило, ибо они предвидели, что пройдет несколько лет, и они не смогут больше выращивать бобы и продавать их на рынке. В один прекрасный день, когда они пололи свои грядки, засеянные бобами (эти грядки да крохотная лачуга составляли все их богатство, — хотел бы и я иметь такое же), — в один прекрасный день, говорю я, когда они пололи грядки, вырывая с корнем сорную траву, старуха нашла в укромном уголке, в самых густых зарослях, аккуратный маленький сверток, а в нем — восхитительного младенца, которому на вид можно было дать месяцев восемь-десять, а по уму — добрых два года, ибо он давно уже был отнят от груди и, охотно согласившись отведать бобовой похлебки, принялся отправлять ее себе в рот самым учтивым образом. На крики старухи прибежал старик, и после того, как он в свой черед полюбовался прекрасным ребенком, которого даровал им Господь, оба, старик и старуха, с плачем обнялись, а затем поспешили отнести младенца в дом, чтобы он не простудился от вечерней росы.

Дома, у очага, они испытали новую радость: малыш, смеясь, тянул к ним ручонки и звал их папой и мамой, словно никогда не знал других родителей. Старик усадил его к себе на колено, как всадницу на дамское седло, и стал легонько покачивать, приговаривая всякие ласковые слова, а младенец, чтобы не остаться в долгу и поддержать беседу, отвечал, как умел. Старуха тем временем затопила печку, и сухие бобовые стручки, запылав ясным огнем, осветили весь дом и обогрели нового члена семьи, а вскоре подоспела превосходная бобовая похлебка, ставшая еще вкуснее после того, как старуха положила туда ложку меда. Затем младенца в прекрасных чистых пеленках из тончайшего полотна уложили на подстилку из бобовой соломы, самую мягкую, какая только нашлась в доме, ведь ни о перинах, ни о пуховиках эти люди и не слыхивали. Малыш скоро уснул.

Тогда старик сказал старухе:

— Не дает мне покоя одна вещь: как же нам звать этого милого мальчугана, ведь мы не знаем, ни кто его родители, ни откуда он родом.

Старуха, даром что была простой крестьянкой, отличалась живым умом и немедля отвечала:

— Нужно назвать его Бобовый Дар, ведь мы нашли его на бобовой грядке, и это настоящий дар, который мы получили на старости лет.

Старик согласился, что лучше выдумать невозможно.

Не стану расписывать в подробностях, как прошли следующие дни и годы, ибо от этого рассказ мой сделался бы чересчур длинным. Довольно будет вам знать, что старик и старуха становились все старше, а Бобовый Дар — все сильнее и прекраснее. Не то чтобы он особенно вырос: в двенадцать лет рост его равнялся двум с половиной футам, и, когда он трудился на бобовых грядках, к которым питал нежную привязанность, прохожие едва могли его разглядеть; однако он был так ладно сложен, так пригож лицом и учтив в обхождении, так мягок и в то же самое время так непреклонен в речах, так наряден в своей небесно-голубой блузе, подпоясанной красным кушаком, и в парадной шляпе с султаном из цветущих бобов, что казался изумительным чудом природы, и многие добрые люди принимали его за духа или даже за фею.

Надо признаться, что у добрых людей имелось немало оснований для подобных предположений. Во-первых, лачуга, стоящая на засаженном бобами участке земли, которым еще несколько лет назад побрезговала бы корова, ищущая свежей травки, теперь сделалась одной из самых прекрасных усадеб края, причем никто не мог сказать, как именно это произошло; если в зрелище бобов, которые растут, цветут, отцветают и покрываются стручками, нет ничего удивительного, в зрелище бобовых грядок, которые становятся все длиннее и длиннее, хотя к ним не прибавили ни клочка земли — ни купленной, ни отнятой у соседей, — есть нечто непостижимое. Между тем эти бобовые грядки удлинялись без остановки, они росли зимой и летом, утром и вечером, а за компанию разрастались и соседские земли, так что соседи в конце концов решили, что весь их край становится обширнее и просторнее. Во-вторых, урожай бобов всякий год был так велик, что не мог бы уместиться в лачуге, если бы она тоже не делалась все просторнее, зато во всей округе, ближе чем на расстоянии пяти лье, бобов было не сыскать, а поскольку ими любили лакомиться и короли, и помещики, цена на них постоянно поднималась. Бобовый Дар, с которым в лачугу стариков пришло это изобилие, был мастер на все руки: он рыхлил землю, просеивал семена, выравнивал грядки, выпалывал сорняки, копал и мотыжил огород, собирал и лущил бобы, а вдобавок ко всему этому постоянно укреплял изгороди и заборы; оставшееся же время он употреблял на то, чтобы принимать покупателей и уславливаться с ними о ценах, ибо он умел читать, писать и считать, хотя никто его этому не учил; одним словом, то был воистину дар Божий.

Однажды ночью, когда Бобовый Дар спал, старик сказал старухе:

— Бобовый Дар так умножил наше добро, что мы сможем провести те несколько лет, что нам еще осталось жить на свете, в покое и праздности. Завещав ему все это богатство, мы лишь вернем то, что принадлежит ему по праву; однако мы выкажем черную неблагодарность, если допустим, чтобы он остался простым торговцем бобами и не занял более достойное место. Жаль, что он чересчур скромен, чтобы выучиться в университете на ученого, и чуть-чуть не вышел ростом, чтобы сделаться генералом.

— А еще, — сказала старуха, — жаль, что он не знает пяти или шести латинских слов, какими называются болезни; иначе его бы тотчас назначили доктором.

— Что же касается судебных процессов, то боюсь, что у него слишком острый и здравый ум, чтобы он смог сам довести до конца хоть один из них.

Заметьте, что филантропию в то время еще не изобрели.

— Я-то всегда мечтала, — продолжала старуха, — что он вырастет и женится на Душистой Горошинке.

— Душистая Горошинка, — возразил старик, качая головой, — слишком знатная особа, чтобы выйти замуж за бедного подкидыша, у которого за душой всего только жалкая лачужка да несколько бобовых грядок. Душистую Горошинку, женушка, охотно взял бы за себя супрефект или даже королевский прокурор, а может, и сам король, случись ему овдоветь. Я вам толкую о серьезных вещах, а вы мне о глупостях; возьмитесь-ка за ум.

— У Бобового Дара ума больше, чем у нас обоих, — сказала старуха, чуток подумав. — Вдобавок дело-то касается его, значит, мы поступим дурно, коли не спросим его мнения.

И старик со старухой крепко заснули.

Заря только занималась, когда Бобовый Дар вскочил с постели, собираясь, по обыкновению, приняться за работу. И что же он увидел? На том сундуке, куда он вечером положил свою будничную одежду, теперь лежала одежда праздничная.

— А ведь день нынче рабочий из рабочих, если, конечно, календарь не врет; должно быть, матушка разыскала какого-нибудь святого, о котором я отродясь не слыхивал, раз она ночью приготовила мне парадную блузу и новую шляпу. Пусть же все будет, как она хочет, ей так много лет, что я не стану ни в чем ей перечить, а потерянное время без труда наверстаю на неделе, если буду вставать пораньше, а возвращаться домой попозже.

И с этими словами Бобовый Дар оделся так нарядно, как только мог, но еще прежде он помолился Богу и попросил у Него, чтобы родители не болели, а бобы росли и зрели.

Он было собрался выйти из дому и еще прежде, чем проснутся старик со старухой, проверить, целы ли изгороди, но на пороге столкнулся со старухой, которая принесла и поставила на стол вкусную и горячую похлебку, а рядом положила деревянную ложку.

— Кушай на здоровье, — сказала она, — когда ты был совсем маленький, ты очень любил эту похлебку с медом и анисовой приправой, не упускай же случая полакомиться ею, ведь тебя, голубчик мой, ждет нынче дальняя дорога.

— Дело хорошее, — отвечал Бобовый Дар, глядя на старуху с удивлением, — да только скажите, куда же вы меня посылаете?

Старуха опустилась на стоявшую рядом скамью, положила руки на колени и сказала со смехом:

— В большой мир, драгоценный ты мой, в большой мир! Ты ведь ничего не видел в жизни, кроме нас да двух-трех перекупщиков, которым ты, славный мальчуган, продаешь свои бобы, чтобы заработать нам на жизнь; ну так вот, коли цены на бобы не упадут, ты рано или поздно станешь важным господином, поэтому тебе, голубчик мой, надобно узнать, каковы нравы в хорошем обществе. Да будет тебе известно, что в трех четвертях лье отсюда стоит большой город; там на каждом шагу встречаются господа в кафтанах, расшитых золотом, и дамы в платьях, расшитых серебром, с букетами роз в придачу. У тебя такая хорошенькая и смышленая мордашка, что они наверняка остолбенеют от восхищения; или я очень ошибаюсь, или ты уже к вечеру получишь какую-нибудь почетную придворную либо чиновничью должность, которая позволяет заработать много денег, ничего не делая. Так что кушай, голубчик мой, кушай, не упускай случая полакомиться похлебкой с медом и анисовой приправой.

Поскольку ты лучше знаешь цену бобам, чем деньгам, продай на рынке вот эти шесть мер отборных бобов. Я не даю тебе больше, чтобы не слишком нагружать тебя; бобы нынче так дороги, что, если тебе заплатят за них золотом, ты даже не сможешь его унести. Поэтому мы с твоим отцом решили вот как: половина этой суммы — твоя, возьми ее и славно повеселись, как подобает в твоем возрасте, или купи себе на радость искусно сработанную драгоценную вещицу: серебряные часы с рубиновыми или изумрудными брелоками, бильбоке из слоновой кости или нюрнбергский волчок. А другую половину денег принеси домой.

Ступай же, милый мой Бобовый Дар, раз ты покончил с похлебкой, и смотри, не увлекайся чересчур охотой на бабочек, ведь если ты задержишься и не вернешься домой к вечеру, мы умрем от горя. И не сходи с большой дороги, ведь кругом полным-полно волков.

— Я сделаю все, как вы сказали, матушка, — отвечал Бобовый Дар, обнимая старуху, — хотя мне было бы гораздо приятнее провести день на грядках. А волков я не боюсь, пока у меня в руках моя мотыга.

С этими словами он заткнул мотыгу за пояс и смело двинулся в путь.

— Возвращайся поскорее, — долго кричала ему вслед старуха; она уже жалела, что отпустила его в город.

Бобовый Дар шел себе да шел, шагая вперед такими широкими шагами, какие больше пристали великану, и с любопытством глядя по сторонам: он и не подозревал прежде, что земля так велика и что кругом так много интересного. Однако, судя по высоте солнца, он шел уже больше часа и начал удивляться, что до сих пор не добрался до города, как вдруг ему послышалось, будто кто-то зовет его:

— Бу-бу-бу-бу-бу-бу-тюи! Постойте, господин Бобовый Дар, прошу вас!

— Кто зовет меня? — грозно спросил Бобовый Дар, взявшись за свою мотыгу.

— Умоляю вас, постойте, господин Бобовый Дар! Бу-бу-бу-бу-бу-бу-тюи! Это я вас зову.

— Неужели? — удивился Бобовый Дар, подняв глаза и увидев на верхушке дуплистой и полуиссохшей вековой сосны почтенного старого филина, который тяжело раскачивался под порывами ветра. — И какое же, сударь, у вас до меня дело?

— Диву даюсь, что вы меня узнали, — отвечал филин, — ибо, как то и подобает филину деликатному, скромному и порядочному, я оказывал вам услуги без вашего ведома: на свой страх и риск я поглощал тех подлых крыс, которые каждый год норовили похитить у вас добрую половину урожая; потому-то ваши грядки и приносят вам столько бобов, что, продав их, можно было бы купить целое королевство — конечно, небольшое. Что же до меня, несчастной и великодушной жертвы собственного бескорыстия, я уже который день не брал в клюв даже самой тощей крысы, ибо, покуда я служил вам, глаза мои совсем перестали видеть, и теперь я с трудом могу находить дорогу даже ночью. Вот я и позвал вас, щедрый Бобовый Дар, чтобы попросить одну меру тех прекрасных бобов, которые вы несете на плече; ваши бобы помогут мне продлить безрадостную жизнь до совершеннолетия моего старшего сына, на чью преданность вы можете рассчитывать.

— Это, господин Филин, долг признательности, и я счастлив отдать его вам, — воскликнул Бобовый Дар, кладя на землю один из тех трех мешков с бобами, которыми он мог распоряжаться по своему усмотрению.

Филин камнем упал на мешок, схватил его когтями и клювом и в мгновение ока взлетел назад, на верхушку сосны.

— О, как быстро вы меня покинули, — сказал Бобовый Дар. — Осмелюсь спросить вас, господин Филин, далеко ли мне еще идти до того большого мира, куда послала меня матушка?

— Вы как раз входите в него, друг мой, — ответил филин и улетел восвояси.

Бобовый же Дар продолжил свой путь; груз его уменьшился на одну меру бобов, но зато он был уверен, что вот-вот доберется до цели.

— Бе-е, бе-е, бе-е, бекки! Постойте, господин Бобовый Дар, прошу вас, постойте тут хоть несколько минут!

— Сдается мне, что я знаю этот голос, — сказал Бобовый Дар, оборачиваясь. — Ну конечно, это бессовестная озорница, горная коза, которая только и делала, что бродила вместе с козлятами вдоль моей изгороди и высматривала, чем бы поживиться. Вот, значит, и вы, госпожа воровка!

— Как можете вы толковать о воровстве, миленький Бобовый Дар! Ах! слишком уж у вас густые изгороди, слишком глубокие рвы, слишком крепкие заборы! Всего-то и можно было откусить листочек-другой из тех, что высунулись за ограду, а от этого стеблям одна польза, насчет чего сложена даже пословица:

— Теперь мне все ясно, госпожа коза, и да падет все то зло, какого я желал вам, на мою голову, притом немедленно! Но зачем вы меня остановили и что могу я сделать для вас?

— Увы, — отвечала коза, проливая горючие слезы… — Бе-е, бе-е, бекки… я плачу оттого, что злодей-волк съел моего супруга, больше некому искать для нас пропитание, и мы с сироткой-дочкой совсем обеднели, так что если вы не поможете ей, то она, бедняжка, умрет с голоду! Вот я и остановила вас, великодушный Бобовый Дар, чтобы попросить у вас одну меру тех прекрасных бобов, которые вы несете на плече, — с их помощью мы сумеем продержаться до тех пор, пока о нас не вспомнят наши родичи.

— Это, госпожа коза, долг благотворительности и сострадания, и я счастлив отдать его вам, — воскликнул Бобовый Дар, кладя на землю один из двух оставшихся мешков с бобами, которыми он мог распоряжаться по своему усмотрению.

Коза тотчас ухватила мешок кончиками губ и стремглав скрылась в чаще.

— О, как быстро вы меня покинули, — сказал Бобовый Дар. — Осмелюсь спросить вас, госпожа коза, далеко ли мне еще идти до того большого мира, куда послала меня матушка?

— Вы уже вошли в него, — крикнула коза из-за деревьев.

Бобовый Дар продолжил свой путь; груз его уменьшился на две меры бобов, но зато он уже искал глазами городские стены, как вдруг расслышал позади себя, на опушке леса, какой-то шум и догадался, что кто-то идет за ним по пятам. Не медля ни секунды, он бросился в ту сторону с мотыгой в руках, и поступил совершенно правильно, ибо спутник, который шел за ним, ступая мягко, как волк, оказался и в самом деле не кем иным, как старым волком, чья физиономия не предвещала ровно ничего хорошего.

— Так, значит, вы, злобный зверь, — воскликнул Бобовый Дар, — решили, что я почту за честь быть поданным вам на ужин? К счастью, у моей мотыги есть два острых зуба, которые, уж не обессудьте, не уступят вашим; так что зарубите себе на носу, куманек, нынче вам придется ужинать без меня. И скажите мне спасибо, что я не стану мстить вашей подлой особе за мужа госпожи козы, отца козочки, которого вы погубили без всякой жалости, чем обрекли его семейство на полную нищету. Возможно, мне следовало бы отомстить вам, и я бы непременно отомстил, не получи я такого воспитания, что мне противно проливать кровь, пусть даже это кровь волка!

При этих словах волк, до того слушавший речь Бобового Дара с величайшим смирением, внезапно разразился длинным и жалостливым монологом, причем, говоря, он то и дело поднимал глаза к небу, как бы призывая его в свидетели правдивости своих слов.

— Всемогущий Господь, нарядивший меня в волчью шкуру, — сказал волк, всхлипывая. — Тебе ведомо, посещают ли мое сердце дурные помыслы! Впрочем, сударь, — продолжил он, доверчиво и почтительно склоняя голову перед Бобовым Даром, — вы вправе распорядиться моей безрадостной жизнью, которую я вверяю вам без страха и сожаления. Я с радостью погибну от вашей руки, если вы согласитесь принести меня в жертву ради искупления тех злодеяний, какими, вне всякого сомнения, запятнал себя мой род; ведь я нежно люблю и бесконечно уважаю вас еще с тех пор, когда, лишь только ваша матушка отлучалась из дому, доставлял себе невинную радость качать вашу колыбель. Вы уже тогда были такой видный да такой пригожий, и с первого взгляда было понятно, что со временем вы станете могущественным и великодушным принцем, каким вы нынче как раз и сделались. Прошу вас лишь об одном: не осуждайте меня прежде, чем услышите мою исповедь, и поверьте, что лапы мои не запятнаны кровью злополучного козьего супруга. Воспитанный в правилах воздержанности и умеренности, коим я хранил верность весь свой волчий век, я в ту пору странствовал по лесу как член миссии, призванной насаждать среди окрестных волчьих племен священные основания нравственности и постепенно, наставлениями и примерами, приуготовлять волков к суровой диете, каковая и является главной целью волчьего совершенствования. Скажу больше, ваша светлость, супруг козы был мне другом; я ценил в нем прекрасные свойства души, и во время наших частых совместных прогулок по лесу наслаждался его беседой, ибо покойный выказывал бездну природного ума и вкуса к наукам. Течение его дней прервала роковая стычка с себе подобными (вы ведь знаете, сколь чувствительно их племя к первенству в роде), и я до сих пор оплакиваю его кончину.

И волк залился слезами — кажется, не менее горючими, чем те, какие проливала коза.

— Но вы шли за мной по пятам, — сказал Бобовый Дар, по-прежнему держа мотыгу наготове.

— Это правда, — отвечал волк самым добродушным тоном, — я шел за вами по пятам в надежде отыскать место, более пригодное для беседы, и там изложить вам плоды моих уединенных размышлений на философические темы. Увы! говорил я себе, если бы его светлость Бобовый Дар, чье доброе имя известно всей округе, пожелал принять участие в той реформе, которую я замыслил, он имел бы прекрасную возможность сделать это прямо сегодня; ручаюсь, это обошлось бы ему всего-навсего в меру отборных бобов, которые он несет на плече; бобы эти были бы поданы за табльдотом волкам, волчицам и волчатам, ведущим зерноядный образ жизни, и тем самым послужили ко спасению бесчисленных поколений коз и их супругов, а также козлят обоего пола.

«Это последний из мешков, которыми я могу распоряжаться по своему усмотрению, — подумал Бобовый Дар, — но на что мне бильбоке, рубины и волчок? И что значат детские забавы в сравнении с полезным делом?»

— Вот тебе мера бобов! — воскликнул он, кладя на землю последний из тех мешков, какие матушка велела ему продать, дабы выручить денег себе на развлечения, но по-прежнему не выпуская из рук мотыги. — Это все, что у меня оставалось, — прибавил он, — но я ни о чем не жалею и буду очень признателен тебе, друг волк, если ты употребишь эти бобы на то доброе дело, о котором говорил.

Волк вонзил клыки в мешок и во всю прыть бросился к своему логову.

— О, как быстро вы меня покинули, — сказал Бобовый Дар. — Осмелюсь спросить вас, господин волк, далеко ли мне еще идти до того большого мира, куда послала меня матушка?

— Ты уже давно в нем, — отвечал волк, криво усмехаясь, — и проживи ты хоть тысячу лет, ничего другого ты там не увидишь.

Бобовый Дар продолжил свой путь; груз его уменьшился на три меры бобов, а городские стены, которые он так давно искал глазами, все не показывались и не показывались. Усталость и досада начали было овладевать путником, как вдруг пронзительные крики, доносившиеся с едва заметной боковой тропки, заставили его очнуться. Он бросился на шум.

— Кто тут? — спросил он, сжимая в руке мотыгу. — И кому нужна моя помощь? Отзовитесь, я ничего не вижу.

— Это я, господин Бобовый Дар, Душистая Горошинка, — отвечал чей-то нежный голосок, — я прошу вас выручить меня из того затруднительного положения, в какое я попала; вам это ничего не будет стоить, только захотите.

— Помилуйте, сударыня, когда надобно кому-нибудь помочь, я не привык раздумывать, сколько мне это будет стоить! Вы можете располагать моим состоянием и всем моим добром, исключая те три меры бобов, которые я несу на плече, потому что они принадлежат не мне, а моим родителям, те же, какие принадлежали мне, я только что подарил почтенному филину, святому волку, который проповедует не хуже отшельника, и трогательнейшей из горных коз. И потому у меня не осталось ни единого боба, который я был бы вправе вам отдать.

— Вы смеетесь надо мной, — возразила Душистая Горошинка не без досады. — Кому нужны ваши бобы, сударь? У меня, благодарение Богу, нет никакой нужды в ваших бобах; к моему столу их не подают. Услуга, о которой я вас прошу, состоит в том, чтобы нажать на ручку и поднять откидной верх моей коляски, иначе я здесь задохнусь.

— Я бы охотно это исполнил, сударыня, — воскликнул Бобовый Дар, — если бы только имел честь видеть вашу коляску; но на этой тропинке, которая, кстати, кажется мне не слишком торной, я не вижу и тени коляски. Однако ж я не замедлю ее отыскать, ибо, судя по звуку ваших речей, вы пребываете где-то поблизости.

— Как! — расхохоталась Душистая Горошинка. — Вы не видите моей коляски! Вы же чуть не раздавили ее, когда бежали сюда, как безумный! Она перед вами, любезный Бобовый Дар, ее легко узнать по элегантному виду и некоторому сходству с турецкой горошиной.

«Сходство — это еще мягко сказано, — подумал Бобовый Дар, опускаясь на корточки, — я бы жизнью мог поклясться, что это и есть самая настоящая турецкая горошина».

С первого же взгляда Бобовый Дар заметил, что то была очень большая горошина, круглая, как апельсин, и желтая, как лимон, покоившаяся на четырех крошечных золотых колесах и снабженная дорожной корзиной, сделанной из маленького горохового стручка, зеленого и блестящего, как сафьян.

Бобовый Дар поспешил нажать на ручку, и дверь открылась.

В тот же миг из коляски, словно бальзаминовое семечко, выпорхнула Душистая Горошинка, проворная и веселая. Бобовый Дар застыл от изумления, ибо никогда не видел никого столь прекрасного. В самом деле, у Душистой Горошинки было самое очаровательное личико, какое только может изобразить кисть художника: глаза ее, удлиненные, как миндалинки, фиолетовые, как свеколки, бросали вокруг взгляды острые, как шило, а губки, тонкие и насмешливые, приоткрывались исключительно для того, чтобы обнажить зубы белые, как алебастр, и сверкающие, как эмаль. Коротенькое, довольно свободное платье, усыпанное розовыми огоньками, которые точь-в-точь походили на цветы горошка, доходило лишь до середины точеных ножек, обутых в атласные башмачки и шелковые белые чулки, такие гладкие, как будто их натягивали кабестаном; ножки эти были так прелестны, что невозможно было не позавидовать сапожнику, собственной рукой заключившему их в атласную темницу.

— Что тебя так удивляет? — спросила Душистая Горошинка у Бобового Дара, который, заметим в скобках, имел в ту минуту вид не слишком умный.

Бобовый Дар покраснел, но очень скоро оправился от смущения.

— Меня удивляет, — сказал он, — что прекрасная принцесса, которая не намного ниже меня ростом, могла уместиться в турецкой горошине.

— Вы, Бобовый Дар, напрасно пренебрегаете моей коляской, — возразила Душистая Горошинка. — Когда ее верх открыт, в ней можно путешествовать со всеми удобствами, а моего обер-шталмейстера, моего духовника, моего гувернера, моего секретаря по особым поручениям и двух-трех придворных дам я не взяла с собой по чистой случайности. Я люблю прогуливаться в одиночестве и из-за этой прихоти попала в ту беду, от которой вы меня спасли. Не знаю, доводилось ли вам встречать в свете короля Сверчков, которого легко узнать по черной глянцевой маске, похожей на ту, какую носит Арлекин, по двум прямым подвижным рожкам и по некоей безвкусной симфонии, какою он имеет обыкновение сопровождать все свои речи. Король Сверчков изволил полюбить меня; ему было известно, что нынче день моего совершеннолетия и что принцессы моего рода выходят замуж в десять лет. Следуя обычаю, он поджидал меня на дороге и стал докучать мне адским трезвоном своих громогласных излияний, а я, как всегда, вместо ответа заткнула уши!

— Какое счастье! — сказал Бобовый Дар с восхищением. — Вы не выйдете замуж за короля Сверчков!

— Я не выйду за него, — с достоинством подтвердила Душистая Горошинка. — Мой выбор сделан. Но не успела я объявить о моем решении ужасному Кри-Кри (так зовут этого монарха), как он с такой яростью набросился на мою коляску, словно хотел ее проглотить, и резко опустил откидной верх. «Теперь выходи замуж, бессовестная жеманница! — сказал он. — Выходи замуж, если сможешь и если супруг твой разыщет тебя в этом экипаже! Мне же до твоего королевства и до твоей руки дела не больше, чем до турецкой горошины».

— Скажите мне, Принцесса, где прячется этот король Сверчков, — вскричал Бобовый Дар вне себя от возмущения, — я его достану из-под земли своей мотыгой и, связав по рукам и ногам, предам в вашу власть. Впрочем, — добавил он, понурившись, — я понимаю его отчаяние. Не кажется ли вам, однако, что мне следовало бы проводить вас до границы ваших владений, дабы защитить от его преследований?

— Вам следовало бы это сделать, великодушный Бобовый Дар, будь я вдали от своих владений; но рядом с нами простирается поле ароматного горошка; всё это мои верные подданные, которые охранят меня от неприятеля.

С этими словами она топнула ногой и ухватилась за два соседних стебля, а те подхватили красавицу и усыпали ее кудри своими благоуханными цветами.

Пока Бобовый Дар любовался ею, а я ручаюсь вам, что и сам бы с удовольствием последовал его примеру, она уязвляла его острыми стрелами своих взглядов, связывала по рукам и ногам своими улыбками, что же до него, то он был бы рад до самой смерти простоять, не сводя глаз с красавицы, и, вероятно, не двинулся бы с места, когда бы принцесса его не окликнула.

— Не смею больше вас задерживать, — сказала она, — я ведь знаю, что торговать бобами нынче очень хлопотно; но моя — а вернее сказать, ваша — коляска поможет вам наверстать потерянное время. Не обижайте меня, прошу вас, отказом от подарка столь ничтожного. У меня в замке на чердаке хранятся тысячи таких экипажей, и, если мне нужна новая коляска, я беру их целую пригоршню, выбираю ту, которая мне больше нравится, а остальные отдаю мышам.

— Ничтожнейшая из милостей вашего высочества составит счастье и славу моей жизни, — отвечал Бобовый Дар, — но вы не приняли в расчет моей поклажи. Как ни плотно уложены бобы в моих мешках, я допускаю, что в один из них можно было бы поместить вашу коляску, но вот поместить в вашу коляску мои мешки — дело решительно невозможное.

— Попробуй, — предложила Душистая Горошинка, смеясь и раскачиваясь на своих стеблях, — попробуй и не удивляйся всему, как малое дитя.

В самом деле, три мешка легко вошли в кузов, а могли бы войти тридцать три и даже больше, каковое обстоятельство показалось Бобовому Дару немного обидным.

— Я готов к отъезду, сударыня, — сказал он, устроившись на мягкой подушке, которая была так просторна, что позволяла путешественнику принимать самые разные положения и даже улечься, растянувшись во весь рост, буде у него возникнет такое желание. — Мои родители слишком любят меня, чтобы в день нашей первой разлуки я позволил им долго пребывать в неизвестности насчет того, что со мной приключилось, и теперь я жду только возвращения вашего кучера, который, должно быть, испугавшись грубых выходок короля Сверчков, сбежал вместе с упряжью и оглоблями. Лишь только он вернется, я покину здешние края, унося в душе вечное сожаление о том, что увидел вас без надежды увидеть вновь.

— Да будет тебе известно, — сказала Душистая Горошинка, пропустив мимо ушей последние слова Бобового Дара, хотя они были весьма многозначительны, — да будет тебе известно, что коляске моей не нужны ни кучер, ни упряжь, ни оглобли: ее приводит в движение сила пара, и во всякий час она оставляет позади пятьдесят тысяч лье. Думаю, в таком экипаже ты сможешь без труда вернуться домой, когда захочешь. Главное, запомни жест и слова, какими я приведу коляску в движение. В дорожной корзине есть разные вещи, которые могут тебе пригодиться; они всецело в твоем распоряжении. Открой корзину так же, как открывал бы стручок зеленого горошка, и ты увидишь там три ларчика, формой и размером напоминающие горошины; каждый подвешен на тоненькой нити в своем футляре, точно как горошинки в стручке, затем чтобы в дороге они не столкнулись и не повредили друг друга: сработано всё великолепно. Справиться с ларчиками тебе будет не труднее, чем с откидным верхом моей коляски; стоит высыпать их содержимое в ямку, вырытую твоей мотыгой, и на этом месте тотчас проклюнется, вырастет, расцветет все, что ты пожелаешь. Разве это не чудо? Но помни: после того, как ты воспользуешься третьим ларчиком, мне больше нечего будет тебе подарить, потому что у меня только и есть что три зеленые горошины, точно так же, как у тебя было только три меры бобов, а даже самая красивая девица в мире может дать только то, что имеет. Готов ли ты тронуться в путь?

Бобовый Дар, не в силах произнести ни слова, кивнул, и по его знаку Душистая Горошинка щелкнула большим и средним пальцами правой руки и крикнула:

— Вперед, турецкая горошина!

И не успел Бобовый Дар оглянуться, как турецкая горошина была уже в полутора тысячах километров от мускатного поля Душистой Горошинки.

— Увы! — произнес Бобовый Дар.

Ибо сказать, что скорость турецкой горошины не уступала скорости пули, выпущенной из аркебузы, значило бы не сказать ровно ничего. Леса, города, горы, моря мелькали за окнами быстрее, чем Серафеновы китайские тени по мановению волшебной палочки знаменитого Ротомаго. Лишь только показавшись на горизонте, в самой дальней дали, они в мгновение ока приближались к турецкой горошине, а еще через мгновение Бобовый Дар уже напрасно старался разглядеть их у себя за спиной. Говоря короче, ему удалось несколько раз опередить солнце, несколько раз закат сменялся рассветом, а день — ночью, причем с величайшей быстротой, и Бобовый Дар наконец заподозрил, что уже давно проехал тот город, куда направлялся, чтобы продать на рынке свои бобы.

«Эта коляска — большая озорница, — рассудил Бобовый Дар, обладавший, как мы помним, весьма тонким умом. — Она пустилась с места в карьер, не дождавшись, пока Душистая Горошинка объяснит ей, куда надобно меня отвезти, и путешествие мое, боюсь, может продлиться до скончания века; ведь любезная принцесса, легкомысленная, как все юные существа, объяснила мне только, как приводить коляску в движение, но не удосужилась сказать, как ее останавливать».

И вот, на время забыв о стыдливости, Бобовый Дар принялся твердить все неблагозвучные междометия, какие ему когда бы то ни было доводилось слышать из уст кучеров и погонщиков мулов, людей неученых и грубых, больших любителей сквернословить и богохульствовать, — но все понапрасну: чертова коляска продолжала катить вперед, да еще быстрее, чем прежде. Бобовый Дар рылся в памяти и придумывал для обращения к коляске больше эвфемизмов, чем содержится в любом учебнике риторики, а госпожа коляска знай себе мчалась как угорелая и в очередной раз пересекала десятки королевств, которым она уже изрядно надоела.

— Дьявол тебя забери, чертова коляска! — кричал Бобовый Дар.

И послушный дьявол забирал коляску и швырял ее с полюса на экватор и с экватора на полюс, таскал по всем долготам и широтам, не обращая ни малейшего внимания на вредную для здоровья смену температур. Бобовый Дар непременно испекся бы от жары или заледенел от холода, если бы, как мы уже неоднократно сообщали, не был наделен замечательно острым умом.

«Вот что, — сказал он сам себе, — раз Душистая Горошинка привела коляску в движение, приказавши: „Вперед, турецкая горошина!“, не остановится ли она, если приказать ей обратное?» Рассуждение весьма логичное.

— Стой, турецкая горошина! — крикнул Бобовый Дар и щелкнул большим и средним пальцами правой руки точно так же, как давеча щелкнула на его глазах Душистая Горошинка.

Не знаю, могла ли рассудить лучше целая академия! Турецкая горошина остановилась как вкопанная и даже не думала двигаться вперед.

Бобовый Дар вылез из своего экипажа, осторожно поднял его с земли и убрал в кожаный мешочек с образцами бобов, который носил на поясе, а дорожную корзину, напротив, оттуда вынул.

Место, где Бобовый Дар осадил свою коляску, не описано путешественниками. Брюс утверждает, что оно находится в устье Нила, г-н Дувиль помешает его в Конго, а г-н Кайе — в Томбукту. То была бескрайняя равнина, такая сухая, каменистая и дикая, что на ней никто бы не сыскал ни куста, под которым можно отдохнуть, ни мха, на который можно преклонить усталую голову, ни растения, которым можно утолить голод и жажду. Бобовый Дар, однако, нимало этим не обеспокоился. Он аккуратно проделал ногтем отверстие в дорожной корзине и достал оттуда один из тех ларчиков, о которых рассказала ему Душистая Горошинка.

Потом он открыл ларчик точно так же, как прежде открыл коляску, и, сделав мотыгой ямку в земле, высыпал туда его содержимое.

— Будь что будет, — сказал он, — но мне надобна крыша над головой, пусть даже это окажется цветущий куст гороха; мне надобно чем-нибудь подкрепиться, пусть даже это окажется гороховое пюре с сахаром; мне надобна постель, пусть даже это окажется перышко колибри. К родителям же мне сегодня уже не вернуться, слишком я голоден и слишком устал с дороги.

Не успел Бобовый Дар произнести эти слова, как из песка показался роскошный шатер в виде куста гороха, который стал подниматься, расти, расцветать, шириться; купол его уже опирался на десять золотых подпорок, стены из зеленой листвы были усыпаны цветами гороха, а каждая из бесконечных аркад увенчивалась великолепным хрустальным светильником с душистою свечкой внутри. В каждой аркаде располагалось венецианское зеркало громадных размеров и безупречного качества, и все они сияли таким блеском, что ослепили бы даже находящегося на расстоянии целого лье семилетнего орла.

Под ногами у Бобового Дара один листок горохового куста, случайно упавший с крыши шатра, обернулся чудесным ковром, переливающимся всеми цветами радуги и еще многими другими. Больше того, по краям этого ковра возникли столики из сандалового и райского дерева, едва не прогибавшиеся под тяжестью блюд с пирожными и банок с вареньем, а рядом засахаренные фрукты в мараскине в позолоченных фарфоровых чашах окружали превосходное гороховое пюре с сахаром, украшенное черным, как гагат, коринфским виноградом, зелеными фисташками, горошинками кориандра и ломтиками ананаса.

Как ни ослепительно было все это великолепие, Бобовый Дар сумел разглядеть в углу свою постель, иначе говоря, заказанное им перышко колибри, сверкавшее, как карбункул из короны Великого Могола, но при этом такое крохотное, что его можно было бы спрятать под просяным зернышком. Бобовый Дар счел поначалу, что ложе это уступает в удобстве остальным красотам шатра, однако чем дольше он смотрел на него, тем больше оно становилось, так что скоро перед Бобовым Даром стояла постель высотой в половину его роста, и была эта постель из мягких топазов, гибких сапфиров и эластичных опалов такой воздушной, что бабочка смогла бы пролететь ее насквозь.

— Довольно, — приказал Бобовый Дар, — довольно, перышко колибри! Я прекрасно переночую и так!

Не стоит и говорить, что наш путешественник отдал дань угощенью, а затем поспешил отойти ко сну. Конечно, любовь немного кружила ему голову, но в двенадцать лет никто не лишается сна из-за любви, и Душистая Горошинка, которую Бобовый Дар видел так недолго, очень скоро начала казаться ему очаровательной грезой, вернуть которую способен только сон. Кстати, вот еще одна причина поскорее улечься спать; я знаю это на собственном опыте, а вы? Впрочем, Бобовый Дар не забыл об осторожности и, прежде чем предаться радостям сна и лени, решил удостовериться, что за пределами его шатра все спокойно, ибо блистательная роскошь этого строения могла привлечь воров и придворных, а этого народу хватает везде. Итак, Бобовый Дар вышел из волшебной обители, по обыкновению вооруженный мотыгой, дабы обойти свои владения кругом и убедиться, что ему ничего не грозит.

Однако не успел Бобовый Дар дойти до границы лагеря — узенькой канавки, которую без труда перепрыгнула бы молодая козочка, — как остановился и содрогнулся от ужаса, ведь он был существом мужественным, а настоящие храбрецы не чужды страхов, свойственных простым смертным, и обретают уверенность в себе лишь по здравом размышлении. Зрелище же, открывшееся Бобовому Дару, давало для размышлений достаточную пищу!

Перед ним стояла целая армия: во тьме беззвездной ночи блестели, уставившись на него, две сотни неподвижных горящих глаз, а поверх их бегали безостановочно с левого фланга на правый, а затем с правого фланга на левый два зорких и хитрых глаза, которые, судя по всему, принадлежали деятельному полководцу, совершавшему обход войска. Бобовый Дар не читал ни Лафатера, ни Галля, ни Шпурцгейма; он не состоял во френологическом обществе, но природа наделила его инстинктом, который помогает всем созданиям Божьим различать издали лицо врага; поэтому, лишь только он взглянул на командующего всей этой волчьей сворой, как тотчас узнал того трусливого и угодливого волка, который, прикрываясь разглагольствованиями о философии и добродетели, ловко выманил у него последний мешок бобов.

— Мессир волк, — сказал Бобовый Дар, — не терял времени даром; он успел собрать свою паству и натравить на меня! Но каким чудом сумели эти негодяи-волки меня догнать, ведь они-то не разъезжали в турецкой горошине? Возможно, — продолжал он со вздохом, — дело тут в том, что секреты науки ведомы и злодеям; не поручусь даже, что они не сами же эти секреты и придумывают, дабы с их помощью втягивать безвинных людей в свои отвратительные плутни.

Бобовый Дар был осмотрителен в делах, но скор в решениях; итак, он торопливо достал из кожаного мешочка дорожную корзину, которую давеча устроил там рядом с коляской, вынул из корзины второй ларчик, открыл его точно так же, как и первый, и, сделав мотыгой ямку в земле, высыпал туда его содержимое.

— Будь что будет, — сказал он, — но нынче ночью, чтобы защититься от господ волков, мне потребна крепкая стена, пусть даже она окажется не толще, чем стены лачуги, и частая изгородь, пусть даже она окажется не прочнее той, что тянется вокруг моих бобовых грядок.

И тотчас воздвиглись стены, но не лачуги, а дворца, тотчас выросли изгороди, но не те, что тянутся вокруг грядок, а те, какими окружают замки и дворцы, — высокие решетки из голубой стали, увенчанные золочеными иглами и стрелами; сквозь такие решетки ни волку, ни барсуку, ни лису ходу нет, а попробуй кто-нибудь из этих зверей сунуться, непременно ударит или поранит свой хитрый острый нос. Волчья стратегическая мысль перед новыми укреплениями спасовала. Предприняв несколько неудачных вылазок, волки начали беспорядочное отступление.

Успокоенный на этот счет, Бобовый Дар возвратился назад; но теперь перед ним расстилался мраморный пол, тянулись колоннады, освещенные, словно для брачной церемонии, убегали вверх бесконечные лестницы и уходили вдаль неоглядные галереи. Он с радостью обнаружил посреди обширного и густого сада, ему незнакомого, свой шатер из цветущего гороха и постель из перьев колибри и улегся спать. Полагаю, что спал он по-королевски и даже лучше, чем король. Я, как известно, люблю точность и никогда ничего не преувеличиваю.

Назавтра Бобовый Дар первым делом поспешил осмотреть роскошное жилище, помещавшееся внутри горошины; любая мелочь в этом дворце была достойна изумления, ибо внутреннее его убранство ничем не уступало внешнему облику. Бобовый Дар осмотрел внимательнейшим образом картинную галерею, кабинет древностей, собрание медалей, коллекции насекомых и раковин, библиотеку — восхитительные чудеса, которые были ему в диковинку. Особенно пленил его тонкий вкус, с каким были подобраны книги. Самые превосходные творения литераторов и самые мудрые сочинения ученых радовали здесь глаз человека и готовы были приносить ему удовольствие и пользу в течение долгих-долгих лет: на книжных полках стояли «Приключения хитроумного идальго Дон-Кихота Ламанчского», шедевры «Голубой библиотеки» в знаменитом издании г-жи Удо; волшебные сказки всех сортов с прекрасными эстампами; собрание любопытных и занимательных рассказов о путешествиях, из которых самыми достоверными были путешествия Робинзона и Гулливера; превосходные альманахи, полные забавных анекдотов и сведений о фазах Луны и днях, благоприятных для сева; бесчисленные трактаты о сельском хозяйстве и садоводстве, рыбной ловле удочкой, охоте с сетью и об искусстве приручать соловьев, написанные слогом простым и ясным; одним словом, все сочинения, о которых может мечтать человек, знающий цену чужой мудрости и чужим книгам: между прочим, никаких других ученых, никаких других философов, никаких других поэтов в библиотеке Бобового Дара не имелось, по той неопровержимой причине, что вся премудрость, вся философия, вся поэзия — если они вообще существуют на свете — содержатся исключительно в поименованных выше книгах: порукой в том мое слово.

Осматривая доставшиеся ему сокровища, Бобовый Дар бросил взгляд в одно из зеркал, украшавших гостиные дворца, и был потрясен своим отражением. Если зеркало не лгало, он — о чудо! — вырос со вчерашнего дня больше чем на три фута, черные же усики над его верхней губой обличали недвусмысленно, что из крепкого отрока он превратился в мужественного юношу. Увиденное заронило в его душе сомнения, когда же он взглянул на богато украшенные настенные часы, висевшие между двумя зеркалами, сомнения эти, к величайшему сожалению, рассеялись: одна из стрелок указывала дату вместе с годом, и Бобовый Дар убедился наверняка, что постарел на шесть лет.

— Шесть лет! — воскликнул он. — О горе мне, горе! Родители мои наверняка умерли от старости, а быть может, и от нищеты! А может быть, увы! они умерли от горя, скорбя о том, что я не вернулся домой, и почитая меня либо жестокосердым негодяем, либо ничтожным неудачником? Теперь я понимаю, проклятая коляска, как удается тебе ездить так быстро: ведь ты за минуту пожираешь много дней! Ступай же вперед, турецкая горошина, ступай вперед! — приказал он, вынимая из кожаного мешочка горошину и выбрасывая ее за окошко. — Ступай так далеко, окаянная горошина, чтобы я никогда тебя больше не видел!

С этих пор, насколько мне известно, никому не доводилось видеть турецкую горошину, которая была бы похожа на коляску и проезжала пятьдесят тысяч лье в час.

Бобовый Дар спустился по мраморным ступеням, объятый такой печалью, с какой никогда не спускался с чердака, где хранил свои бобы. Он вышел из дворца, не видя его, и побрел по невозделанной равнине, даже не удосужившись проверить, не стали ли волки лагерем где-нибудь поблизости и не грозят ли они ему осадой. Он брел вперед, погруженный в свои мысли, то ударяя себя по лбу, то принимаясь плакать.

— Чего же мне желать теперь, когда родители мои умерли? — сказал он, машинально вертя в руках дорожную корзину. — Чего мне желать теперь, когда Душистая Горошинка вот уже шесть лет как замужем, ибо в день нашей встречи ей исполнилось десять лет, а принцессы ее рода выходят замуж именно в этом возрасте! Вдобавок ее выбор был уже сделан. На что мне весь мир, мир, который состоял для меня из лачуги и бобовых грядок, а их ты мне не вернешь, зеленая горошинка, — прибавил он, вынимая ее из стручка, — ибо счастливая пора детства не повторяется вновь. Ступай, зеленая горошинка, ступай, куда будет угодно Богу, и пусть из тебя вырастет то, что должно вырасти во славу твоей хозяйки, раз мне не суждено увидеть моих старых родителей, мою лачугу, бобовые грядки и Душистую Горошинку! Ступай, зеленая горошинка, ступай далеко-далеко!

И он швырнул ее вдаль с такой силой, что маленькая зеленая горошинка могла бы без труда догнать большую турецкую горошину, не противоречь это ее натуре. Затем Бобовый Дар упал на землю, сломленный отчаянием и горем.

Когда он поднялся, вид окружающей равнины совершенно переменился. До самого горизонта простиралось бескрайнее море яркой зелени, утопающее в тумане, а на нем под дуновением ветерка тихо колыхались бело-фиолетовые и бело-розовые крылатые лодочки, похожие на цветы бобов и гороха, и, когда ветер склонял все эти зыблющиеся головки разом, оттенки их смешивались воедино и создавали новый цвет, в тысячу раз более восхитительный, чем можно увидеть на самых роскошных клумбах.

Бобовый Дар встрепенулся, ибо увидел все разом: и расцветшее поле, и похорошевшую лачугу, и отца с матерью, которые, живые и здоровые, хотя и слегка постаревшие, что есть силы бежали ему навстречу, горя желанием рассказать, что каждый вечер со дня его отъезда получали от него известия, и подарки, и уверения, что он скоро вернется, и все это украшало им жизнь и спасало от смерти.

Бобовый Дар нежно обнял родителей, а затем взял их за руки и повел в свой дворец. Чем ближе они к нему подходили, тем больше изумлялись старик со старухой, а Бобовый Дар боялся смутить их радость. Однако ж он не удержался и произнес со вздохом:

— Ах! если б вы видели Душистую Горошинку! Но она уже шесть лет как замужем!

— Замужем за тобой! — воскликнула Душистая Горошинка, открывая двустворчатые ворота. — Мой выбор был сделан еще тогда, разве ты не помнишь? Входите же, — сказала она, целуя старика и старуху, которые не могли налюбоваться на нее, ибо она тоже повзрослела на шесть лет, иначе говоря, ей стало шестнадцать. — Входите в дом вашего сына: это царство души и фантазии, где люди не стареют и не умирают.

Трудно было сообщить этим бедным людям весть более радостную.

Свадьбу сыграли со всем великолепием, какое пристало особам столь знатным, и супруги зажили вместе, являя собой совершенный образец любви, верности и счастья.

Так кончаются волшебные сказки.