Антония долгое время оставалась словно погруженной в сон; казалось, она не испытывает никаких волнений, и покой этот был так глубок и должен был, несомненно, уступить место такому смертельному отчаянию, что все боялись минуты ее пробуждения. Однако, когда Антония наконец пришла в себя, она не обнаружила никаких признаков отчаяния. Ее, пожалуй, лишь мучила какая-то неприятная мысль, какое-то назойливое воспоминание, которое она старалась отогнать прочь. Она с недоумением оглядывалась по сторонам, то и дело проводя рукой по лбу, словно пытаясь отдать себе отчет в тревожащих ее сомнениях.

— Я знаю, — сказала она наконец, — я знаю, где она. Сегодня вечером я найду ее.

Фитцер, самый молодой из разбойников, подошел к ней и спросил, как она себя чувствует. Она улыбнулась ему, как знакомому, — ведь это он говорил с ней накануне от имени Жана Сбогара.

— Я давно жду вас, — сказала она. — Мне хотелось бы знать, какой казни подвергаете вы любопытных, которые непрошеными проникают на ваши празднества. Я знаю одну девушку… но эту тайну я доверю вам, только если вы поклянетесь жизнью тех, кого любите больше всего на свете… обещайте мне никому об этом не рассказывать…

Юноша смотрел на нее со слезами на глазах — он понял, что разум ее помутился.

— Постой, — сказала она ему с выражением величайшего удивления, — да ведь это слезы! Я думала, что теперь уже не плачут. Не скрывай же от меня своих слез… А я вот уж не могу плакать при тебе. Но постой… я вспомнила… Я видела одного человека… Это было где-то, где меня не ждали… Человек этот тоже плакал. Это был ты, я думаю, — ведь лицо его было закрыто черным крепом, который мешал разглядеть его.

— Его лицо не знакомо мне так же, как и вам, — ответил Фитцер. — Среди нас мало таких, которые видели его без этой маски или не с поднятым забралом шлема. Одни лишь наши старые воины видели его в сражениях с открытым лицом; но он очень редко бывает в Дуино и с тех пор, как мы скитаемся по Венецианским провинциям, никогда не открывает лица. Это наш атаман.

— Где же он? — равнодушно спросила Антония. — Разве ему неизвестно, что я здесь?

— Он знает об этом, но не смеет предстать перед вами, опасаясь, что его присутствие встревожит вас и что вы сочтете его виновным в ошибке, благодаря которой вы стали его пленницей.

— Пленницей, говоришь ты! Антония свободнее, чем воздух! Еще этой ночью я была далеко отсюда, в чудесных рощах, и дышала там таким чистым воздухом! Никогда еще не видала я столько цветов! И сестра моя была со мной; но она захотела остаться там. Я часто бывала в тех краях, когда была моложе; но никогда не была я там с моей матерью. С тех пор моя жизнь так изменилась…

Антония опустила голову на руку и закрыла глаза. Лицо ее пылало темным румянцем; губы пересохли от жара. Она одновременно и смеялась и рыдала.

Судьба Антонии свершилась. На земле у нее не оставалось никого, кроме этого страшного, влюбленного в нее человека, который так таинственно предстал перед нею в Фарнедо и был самим Жаном Сбогаром. Любовь Жана Сбогара охраняла ее и была так заботлива и целомудренна, что это, наверно, удивило бы ее, если бы расстроенный рассудок позволил ей подумать о своем положении. Из хижин Сестианы привели молодых женщин, которые прислуживали ей и ухаживали за ней, из соседних городов были приглашены или привезены насильно знаменитые врачи, чтобы излечить ее недуг; священник, давнишний узник разбойников, тот самый, что служил погребальный молебен по г-же Альберти в подземелье, превращенном в часовню для этой Церковной службы, неотступно находился возле ее ложа, чтобы приносить ей утешения неба, когда у нее появлялись проблески сознания.

Все эти свирепые люди, в душе которых рождались до сих пор одни лишь кровожадные замыслы, выражали ей свою покорность самыми трогательными и нежными способами, словно очищенные ее невинностью и тронутые ее горем. Антония постепенно привыкала видеть их и рассказывать им о тех причудливых грезах, что сменяли друг друга в ее больном воображении. Один только Жан Сбогар, несмотря на то, что лицо его всегда было закрыто черным крепом или забралом шлема, не осмеливался появляться возле нее иначе, как во время ее сна или в те минуты, когда она бывала в бреду и никого не узнавала; только тогда мог он упиваться мучительным созерцанием любимой, не опасаясь внушить ей страх и отвращение. Но все же однажды, не в силах более скрывать терзавшие его чувства, он упал к ее ногам и глухо вскричал сквозь рыдания: — Антония, дорогая Антония!

Она повернулась в его сторону и ласково поглядела на него. Он хотел тотчас же удалиться, но она сделала ему знак, чтобы он оставался, и он остановился, склонив голову на грудь, всем своим видом выражая повиновение и внимание.

— Антония! — произнесла она после минуты молчания. — Это, кажется, в самом деле мое имя; так называли меня в доме, где я родилась; мне тогда обещали, что я буду счастлива. Слушай, — сказала она, взяв разбойника за руку, — я хочу рассказать тебе одну тайну. В дни моей ранней юности, когда я думала, что жить так легко и отрадно, когда кровь еще не пылала в моих жилах, когда щеки мои не горели от слез, когда я не видела духов, что носятся по лесам, разверзают землю, топнув ногой, и открывают в ней бездны глубже моря, выбрасывая оттуда потоки огня; когда души убийц, не знающие покоя в могиле, еще не кружились вкруг меня с жестоким смехом, когда, пробудившись, мне не приходилось отрывать от себя ядовитую змею, вцепившуюся мне в волосы, змею, голова которой в синеватой ядовитой пене покоится у меня на шее… В те далекие дни я знала одного ангела, странствовавшего на земле; лицо его тронуло бы сердце отцеубийцы. Но я только мельком видела его, потому что господь отнял его у меня, позавидовав моему счастью… Я называла его Лотарио, моим Лотарио… Помню, у нас был дворец — далеко-далеко, в горах. Никогда не найти мне туда дороги…

Хотя разбойник не открывал своего лица, Антония заметила, что при последних словах слезы его полились еще сильней. Она улыбнулась ему с нежным состраданием; потом она снова взяла его руку, которую было выпустила и которая не смела задержать ее руки, и сказала:

— Я знаю, что огорчаю тебя, и прошу у тебя прощения за это. Знаю, что ты любишь меня, что я — твоя невеста, невеста Жана Сбогара. Видишь, я тебя узнала и сегодня говорю с тобой вполне разумно. Наша свадьба давно уже решена, но я не хочу ничего скрывать от тебя. К тому же ведь возможно, что этого Лотарио никогда и не было на свете! Последнее время я видела столько людей, существующих лишь в моем воображении; они ускользают от меня, едва я приду в себя! Ты ведь так и не знаешь, например, была ли у меня сестра? Нет, — сказала она после недолгого раздумья, — если бы у меня была сестра, она заменяла бы мне мать и мы не могли бы обойтись без нее, празднуя нашу свадьбу. Скажи, мы пышно отпразднуем этот день, не правда ли? Это необходимо, ведь твоя невеста — богатая наследница. У меня есть золотые пряжки и брильянтовые кольца, чтобы украсить свой наряд; но на голове моей будет только простой венок из цветов шиповника.

Она снова умолкла. Безумие ее все усиливалось. Страшно было видеть ее улыбку.

— Это будет великолепный праздник, — продолжала она. — Весь ад будет на нем присутствовать. Свадебный факел Жана Сбогара затмит свет полуденного солнца. Видны ли тебе отсюда наши гости? Ты ведь их всех знаешь. Никого из них я не приглашала. Вот среди них те, у кого тело наполовину обуглилось от огня; а вот там — останки стариков и детей, — они проснулись и выбегают из зажженных тобой домов, чтобы принять участие в твоем празднике… Вот и другие: они поднимаются в своих саванах и пробираются к пиршественному столу, пряча свои кровавые раны. О боже мой! Какие чудовища убили эту молодую женщину? Бедная Люсиль! Каким именем они приветствуют меня?.. Ты слышишь, что они кричат? — «Да здравствует, да здравствует…» Никогда не посмею я повторить этого! «Да здравствует», — говорят они и все хором бормочут пароль всех проклятых, этот радостный крик, который издал бы сатана, победив своего создателя, это тайное слово, что произносит гнусная мать, собираясь зарезать своего ребенка, чтобы не слышать его стонов, — «да здравствует невеста Жана Сбогара!..»

И Антония потеряла сознание. Новый приступ беспамятства был длительным и страшным; долго опасались за ее жизнь. Восемь дней подряд разбойничий атаман неподвижно стоял у ее постели, внимательно следя за каждым ее движением, весь поглощенный заботами о ней. Он почти не смыкал глаз; он плакал.

И когда Антонии стало лучше, он оставался подле нее, уверенный теперь, что она уже смотрит на него без страха.

Это неусыпное внимание поразило ее.

Прошлое слишком смутно сохранилось в ее памяти, чтобы имя этого человека и связанные с ним воспоминания могли постоянно внушать ей чувство отвращения. Впрочем, бывали дни, когда душа ее возмущалась при мысли, что она находится во власти этого человека, и тогда одно его приближение заставляло девушку холодеть от ужаса; но чаще, повинуясь, как ребенок, одному своему инстинкту — ибо рассудок ее бездействовал, она видела в атамане разбойников Дуино лишь некое чувствительное, сострадательное существо, которое старается смягчить ее муки и предупредить малейшие ее желания. В такие дни она обращалась к нему с ласковыми и приветливыми речами, но, казалось, они только усугубляли снедавшую его тайную скорбь.

Однажды он сидел подле нее, как всегда — с закрытым лицом, охраняя ее сон. Внезапно она пробудилась и быстро приподнялась на постели, шепча имя Лотарио.

— Я видела его, — сказала она с глубоким вздохом, — он сидел на том месте, где сейчас сидишь ты. Я часто вижу его здесь во сне, и тогда я чувствую себя такой счастливой. Но почему мне кажется, что я вижу его иногда и наяву, что это вовсе не сон? Он появляется обычно вот там, за этим пологом… В те дни страданий и надежд, когда мне чудилось, что я скоро найду избавление навеки, по телу моему текли огненные ручьи, мои губы пылали, ногти помертвели и посинели… Кругом меня толпились призраки. Были тут ярко-зеленые аспиды, подобные тем, что прячутся в дуплах ив; и другие, еще более страшные, гады с человечьими лицами; огромные бесформенные великаны; только что отрубленные головы, глаза которых, полные жизни, пронизывали меня ужасным взором; и ты, ты тоже был среди них, как колдун, повелевающий всеми этими чарами смерти. Я кричала от страха и звала Лотарио. И вдруг — не смейся же над моими бреднями! — я увидела, как эта маска упала, а на твоем месте стоял Лотарио; весь в слезах, протягивал он ко мне дрожащие руки и, стеная, повторял мое имя. Правда, он был совсем не таким, каким я знала его прежде, — тогда он был печален, задумчив, суров, но прекрасен божественной красотой; теперь же, страшно исхудавший, мертвенно-бледный, растерянный, он вращал налитыми кровью глазами; у него была отвратительная, всклокоченная борода; безнадежная усмешка, подобная усмешке дьявола, блуждала по бледным его губам… О, ты даже представить себе не можешь, каким стал Лотарио!

Разбойник словно не слышал того, что говорила ему Антония. Он хранил глубокое молчание. Внезапно он поднялся и быстрыми шагами стал ходить по комнате; затем снова подошел к Антонии и долго-долго смотрел на нее. Зубы его громко стучали. Казалось, он так был во власти своих страшных размышлений, что не замечал того ужаса, который все больше и больше овладевал его несчастной пленницей.

Наконец она приподнялась на постели и, стоя на коленях, с мольбой сложив руки, воскликнула:

— Сжалься, сжалься, о, прости меня! Не бойся Лотарио; ему вовсе и не нужна Антония. Я предлагала ему себя, но он меня отверг. Сжалься еще на этот раз, и я никогда больше не стану говорить о нем!

Силы покинули ее, и она упала без чувств.

Жан Сбогар бросился к изножию постели, схватил краешек одеяла, свешивающегося до самого пола, исступленно припал к нему губами и выбежал из комнаты…