Заключение
На этом обрывается дневник Карла Мюнстера. Как стало известно впоследствии, ему пришлось пережить столь жестокие волнения, что у него не хватало уже сил изложить их на бумаге; от этого времени остались лишь некоторые малозначительные записи, относящиеся к его частым встречам с Вильгельмом в ту пору, пока тот не успел еще удалиться в Донавертский монастырь. То, что мы приводим ниже, дополняет его дневник, но написано уже другим почерком.
Печаль, уже давно снедавшая г-на Спронка, с каждым днем становилась все сильней; он слышал о Карле Мюнстере еще до своей женитьбы на Элали и думал, сочетаясь с ней браком, что его уже нет в живых. Когда ему сообщили о его возвращении, он тотчас же понял, какие страдания предстоят теперь этим двум несчастным. Встреча на кладбище, напомнившая ему утрату, которую он понес за несколько лет до того, и так живо воскресившая в его памяти погребение его невесты, нанесла последний удар его сердцу. Постоянно преследуемый мыслью о собственном горе и о тех страданиях, невольным виновником которых он оказался, г-н Спронк стал неузнаваемым: что-то мрачное, пугающее появилось в его характере. Заботы, которыми окружала его Элали, лишь усиливали его тоску; когда она подходила к нему с грустным и нежным взглядом, он печально отворачивал от нее глаза и со вздохом отстранял ее. Именно в это время ему случайно стало известно, что Карл вовсе не уехал в далекие края, как о том распространилась весть, а, проведя несколько недель в родном селении, вновь вернулся в Зальцбург. Сначала эта новость, казалось, утешила его; однако в тот же вечер ему вдруг стало плохо; лицо его внезапно покрылось мертвенной бледностью, глаза закатились, силы совсем оставили его, и, казалось, он вот-вот испустит дух, когда вошел Карл, вызванный сюда письмом несчастного супруга Элали. Г-н Спронк, распростертый на своем ложе, был без памяти и почти не подавал признаков жизни. Элали, стоя на коленях перед ним, обливала слезами его руки. Угасающая лампада одна лишь освещала эту скорбную картину. Услыхав скрип отворявшейся двери, умирающий вдруг зашевелился; его остановившийся взгляд и застывшее лицо обличали в нем человека, с трудом пробуждающегося от тягостного сна и старающегося понять, где он находится. Вдруг какое-то важное воспоминание поразило его, и губы его громко, отчетливо произнесли имя Карла Мюнстера. Едва только он назвал его, как увидел Карла в нескольких шагах от себя и взглянул на него так ласково, с такой отеческой улыбкой, что Карл в умилении упал пред ним на колени. Тогда г-н Спронк возложил руки на головы своего друга и своей жены и, собрав все душевные силы, трогательно поведал им о горестных обстоятельствах, которыми были отравлены его юные годы, о тяжких утратах и испытаниях, выпавших на его долю, и о преследующем его злом роке, который и их обоих вовлек в орбиту его страшной судьбы. Он просил у них прощения за невольное зло, которое причинил им, он говорил с ними о своей близкой кончине и, крепко обняв их обоих, кончил такими словами: «Будьте же счастливы теперь; ведь моя жалкая жизнь уже не будет для вас препятствием; будьте же счастливы теперь, когда я возвращаю земле свое разбитое отчаянием сердце; будьте счастливы и не жалейте о тех днях, которые, быть может, еще были суждены мне здесь, — не думаю, чтобы среди них был хотя бы один день более радостный, чем нынешний, когда я могу завещать вам безмятежное будущее в награду за все то горе, причиной которого был. Превращая мою смерть в благодеяние для тех, кто мне дорог, небо даровало мне единственную радость, какую суждено было испытать мне в этом мире. Оно, наверно, простит меня за то, что я ускорил час своей кончины, и не осудит, как осудят меня люди! Да будет вам дорога хоть память обо мне — простите меня».
При этих словах грудь его вдруг судорожно приподнялась, все тело напряглось, и слова застыли на его губах. Элали с криком ужаса выбежала из комнаты; Карл потерял сознание. Некоторое время спустя он пришел в себя, но лампада уже погасла, и от всего, что произошло перед этим, у него оставались лишь смутные и неясные воспоминания, словно все это было в бреду. Он протянул руки в темноте и вдруг ощутил неподвижное, уже холодное тело. Люди, пришедшие за останками г-на Спронка, проводили Карла в Зальцбург.
Все эти впечатления глубоко врезались ему в душу и были не из тех, которые быстро забываются. Прошел целый месяц, а он все еще не мог оправиться после жестокого потрясения. И вот однажды ему принесли письмо от Элали; при виде этого дорогого ему почерка он вначале растерялся и весь изменился в лице — щеки его покрылись румянцем и вся жизнь его, казалось, сосредоточилась в глазах, устремленных на письмо; по его волнению было видно, что, торопясь поскорей узнать решение своей судьбы, он в то же время боится узнать его. Но понемногу он овладел собой и стал спокойнее. Он был готов ко всему, и решение, которое он прочитал, к которому втайне пришел и сам, помогло ему побороть свою скорбь. Элали писала, как он того и ожидал, что после добровольной смерти своего первого мужа она не может без ужаса подумать о новом браке; что она достаточно хорошо знает самого Карла, чтобы предвидеть, что и он никогда не согласится на счастье, за которое заплачено столь дорогой ценой, если вообще можно назвать счастьем союз, заключенный при таких обстоятельствах и связанный с такими воспоминаниями; что воспользоваться великодушным самоубийством г-на Спронка значило бы нести вину за это преступление, навлекая кару и на себя; что им надлежит, напротив, отныне посвятить свою жизнь одной цели — вымолить ему прощение и своей искупительной жертвой отвлечь божий гнев от самоотверженной тени, ожидающей возмездия. В конце письма она сообщала, что в тот самый день, когда он станет читать эти строки, ее уже будет отделять от мира черта, перешагнув которую человеку нет возврата, — она принимает постриг.
Карл, полный скорбного смирения, несколько раз перечитал письмо, затем сложил его, запечатлел на нем горячий поцелуй и, прикрепив к нему ленточку, подаренную ему некогда Элали, повесил у себя на груди. Вслед за тем он написал письмо Вильгельму, в котором сообщал ему, что решил тоже удалиться в Донавертский монастырь, и распределил свое имущество между несколькими беднейшими семьями в Зальцбурге, ибо родных у него не оставалось.
Он отправился в путь в один из первых дней января. Дойдя до женской обители, находившейся на расстоянии одного лье от города, — здесь жила теперь Элали, — он сел под стеной монастыря и просидел так несколько часов; однако он, казалось, ничего не видел и не слышал. Мимо него прошло несколько знакомых — он даже не заметил их. Волосы его были растрепаны, борода сильно отросла, лицо было бледно, глаза мутны; несмотря на сильный холод, вся его одежда состояла лишь из грубой туники, стянутой шерстяным поясом. Снег вихрем крутился над его головой, ледяной ветер свистел в складках его рубища. Наконец, когда день уже клонился к закату, он вдруг вскочил и быстро пошел прочь. Небо к этому времени немного прояснилось и луна выплыла из-за туч; ночь была тиха.
Несколько дней спустя погода снова изменилась; начались дожди. Потекли с гор таявшие лед и снег, реки вздулись. Все работы приостановились, все дороги опустели. Тем не менее как раз в эти дни Карла видели в одной деревне, неподалеку от Донавертского монастыря. Его повстречал крестьянский свадебный кортеж. Лицо его скрывали разметавшиеся волосы, ноги были босы, одежда вся в лохмотьях. С ним заговорили, но и голос его, и движения, и взгляд — все в нем свидетельствовало об умопомешательстве. Надо полагать, что в одиночестве болезнь его стала протекать более бурно и его разум, не совсем еще оправившийся от пережитых потрясений, наконец, не выдержав, уступил ей. Рассказывают, что какие-то сострадательные люди напрасно пытались задержать его, объясняя ему, что все окрестности залиты водой и идти дальше небезопасно; он был тверд в своем намерении продолжать путь.
На следующий день Дунай вышел из берегов.
Меж тем Вильгельм удивлялся, что Карла все еще нет; в нетерпении считал он дни, прошедшие с того срока, который был назначен его другом в письме к нему; но когда он увидел, что разлившийся Дунай доходит уже до подножия горы, на которой стоит их монастырь, и понял, что все кругом залито водой и дороги отрезаны, его охватило беспокойство. Он то устремлял полный тревоги взгляд на это почти неподвижное море, то бродил вдоль его берегов, утешая себя мыслью, что вода уже начинает спадать и Дунай скоро вновь вернется в свои берега. И по мере того как начинали то здесь, то там среди воды появляться небольшие островки, в сердце его возрождалась надежда.
Однажды, глядя на плывшие по реке обломки, он заметил что-то странное — то был бесформенный синеватый предмет, который качали волны, ударяя его о камни и прибрежный песок; то всплывая вверх, то вновь погружаясь, он оказался выброшенным на песчаную отмель, и вода наконец отступила от него.
Побуждаемый смутным, но непреодолимым любопытством, Вильгельм вышел из монастыря, прошел через церковь и, очутившись внизу, под стенами, узнал то, что издали привлекло его внимание. Он подошел поближе и содрогнулся от ужаса. Пред ним был почти обнаженный труп — посиневший, покрытый ранами, окутанный тиной, с членами, сведенными судорогой, с запрокинутой головой, с повисшими волосами, в которых запеклась кровь. Так вот каким суждено было Вильгельму увидеть Карла Мюнстера! Но на неузнаваемо изменившемся лице покойного было все то же выражение благородства и доброты… Не проронив даже стона, не пролив ни единой слезы, Вильгельм расстелил на земле свою черную одежду, завернул в нее мертвое тело, взвалил его себе на плечи и пошел обратно в монастырь; он остановился перед входом на главную лестницу и, опустив на землю свою печальную ношу, стал звонить в колокол, сзывая братьев-монахов. Когда же они собрались вокруг него и он увидел, что они готовы его выслушать, он внезапно поднял покрывало, под которым было тело его друга, и с усилием, скорбным голосом произнес; «Это — Карл Мюнстер». Но он не смог продолжать — силы оставили его, и он без сознания упал на труп.
Когда он пришел в себя, подле него уже никого не было, кроме одного монаха, который и сообщил ему, что община не считает возможным похоронить чужеземца так, как то предписывает католическая религия, и, поскольку есть все же некоторое сомнение в причине смерти этого несчастного, она опасается нарушить свои долг, удостоив его христианского погребения.
Услышав это решение, Вильгельм вновь поднял тело своего друга на плечи и молча вернулся с ним на берег; здесь он вырыл могилу и похоронил его. Сверху он навалил большой камень, на котором вырезал коротенькую надпись. Но при первом же порыве ветра надпись эту засыпало песком и пылью, а первый же разлив Дуная унес с собой все — и камень и самую могилу…
Вильгельм умер в следующем году.
Элали еще жива. Ей сейчас двадцать восемь лет.
