Не накликать бы снова беду… В тишине, чьи мгновения дики, Полыхают на ярком свету Перезревшие гроздья брусники. Я не знаю, что это со мной, Но такая минута настанет, И покажется: след кровяной Подступает к открытой поляне, Где лежит у врагов на виду И в минуту последнюю, может, Погибает в холодном бреду Не ровесник, а много моложе. Он на небо ещё поглядит Напоследок, прищурившись слепо. …Протяну ему скомканный бинт Вместе с ломтем ненужного хлеба.

Старый дом. Всё висит на калитной доске Жестяная большая звезда — Знак участника ВОВ [2] … Пребывая в тоске, Водку пьёт мужичок иногда. Эта звёздочка смотрит В высокий бурьян Много вёсен и столько же лет. И всё чаще угрюм По утрам ветеран. И вздыхает, закутавшись в плед. Стариковская сделалась Путаной речь, Слишком сбивчивой стала она. Отдохнуть бы ему Да и просто прилечь, Только снова приснится война! …А над тополем громко кричит вороньё. Из окошек видать огород. И давно перепутано с правдой враньё, Но об этом не знает народ. Посидит фронтовик. Повздыхает старик Под звучащий из радио гимн. Он, что надо, возьмёт из прочитанных книг И поведает чинно другим. То сгустит, а то скрасит привычно тона, Порасскажет, – и все-то дела! Даже если такой не была. И о храбрости воинской дальше рассказ, В нём, как будто частушку дробя, Будет: «Мы воевали, конечно, за вас, Не щадили нисколько себя!» Дескать, все там сражались бесстрашно в бою, На врага смело шли напролом — За Отчизну свою и за волю свою… Всё, как в песне о времени том. Но кому она, правда, теперь-то нужна, Через семьдесят прожитых лет? Неприятное, грубое слово «ВОЙНА», Ничего в нём хорошего нет! Он не скажет, что сердце ночами болит, Когда гулкая движется темь. И о том, настоящем, опять промолчит. Ах, зачем знать всю правду?! Зачем?! Как в болоте по самую шею увяз, Как шинелька сносилась до дыр. Как не выбили немцев с высотки. Приказ Им сурово отдал командир… И вставало малиново солнце с гряды… И кровавила марля бинтов. И щетинились зло заграждений ряды. Рёв стоял самолётных винтов. Исчезал моментально гордыни апломб. Небо пряталось в дыме и мгле. Не укрыться, казалось, от множества бомб На такой беззащитной земле. И кормить доводилось (голодному!) вшей: Был солдатский нерадостный быт. Отлежался в бою он в одной из траншей, Чтобы только убитым не быть. И считает не годы отныне, а дни, Головёнку печально склонив. И рожденье своё начинает с войны, На которой остался он жив! …Обопрётся на тросточку, как на пенёк, И скомандует снова: «Держись!» Отмеряет ему ежедневный паёк Насовсем уходящая жизнь.

И хоть дальше она, Но, мне кажется, ближе и ближе Та война, что Отечества стала Большою бедою. И всё кажется мне, Что я деда однажды увижу, Он не выжил, Не выжил: не вышел Из боя! И всё кажется мне, Что мы с ним Повстречаемся взглядом. И всё чудится мне Одно неизбывное чудо, Что он здесь, Где-то рядышком. Рядом! Что он возвратится Оттуда, Оттуда, Оттуда! Прости меня, дед, Фронтовик позабытый! Прости меня, дед, Безвестно пропавший, За то, что лежать тебе Не суждено под гранитом. Что вечный огонь Над могилой твоей — Негорящий. За то, что знамён Не спускаются алые крылья. За то, что тускнее Становится общая память. За то, что года, к сожалению, Многое скрыли. За то, что война остаётся По-прежнему с нами… Где пули свистели — Там птичьи весёлые взлёты. А я всё живу С ожиданием странным: Зачем они были, Высоты твои и окопы, Что лесом давно заросли И высоким бурьяном? Зачем они были, Снарядов разрывы, воронки? Земля, что стонала, Рыдала, кричала, гудела? И текст похоронки, Текст похоронки, Текст похоронки, Что в дом постучаться Тогда, в сорок третьем, посмела… И там, может быть, У того, у переднего, края, Когда на краю находился У жизни недолгой, Вздыхал ты о доме, Тихонько и тайно мечтая Вернуться обратно знакомой Привычной дорогой. Сыновних вихров осторожно Рукою коснуться, Присесть на крыльце И подумать, конечно, о многом. Впервые за несколько лет Широко улыбнуться, Сказать: «Мы – живые. Живём. Хорошо. Слава Богу!». Прости меня, дед, Но мне страх твой далёкий неведом. И всё же в строю нахожусь В одном я с тобою. И я прохожу тем же трудным И огненным следом, Твоею солдатской вперёд Пробираюсь тропою. …А зори – как яркие вспышки Победных салютов. Красивы, особенно вновь Наступившей весною. …А ты не погиб! Ты как будто, Как будто, как будто Со мною, Со мною, Со мною, Со мною!

Никто, Солдат, тебя тогда не спас в печальные Твои сороковые. Ты просто честно выполнил приказ, навек уйдя в шеренги неживые. Ты был. Ты жил. Ты навсегда исчез. Такой тебе, знать, жребий уготован. …Берёзовый на поле боя лес, как раненый, и сплошь перебинтован. Содрать бы медсанбатские бинты! Войну бы ненавистную закончить! Заметны, различаемы, видны раненья, потому что кровоточат.

Взамен обелисков – кресты Стоят на солдатских могилах. Зачем здесь цветы и венки, Когда и без этого – мило? И нет ни табличек, ни дат, Ни фото, видавшего виды. В земле – Неизвестный Солдат, Когда-то войною убитый. Приткнулся. Намучился. Спит. Покой бы нарушить, да жалко. …Пробитая каска висит, Как шапка висит в раздевалке.

Когда в глазах у наших стариков Печаль блуждает пасмурного цвета, Я им ответить сразу не готов, Зачем и для кого была ПОБЕДА. В окопах и землянках, на войне, Во время меж боями перерывов Они мечтали все о тишине — Без артобстрелов. Без пальбы. Без взрывов. Они душой ещё частенько там, И далеко не в славном сорок пятом. И годы те шагают по пятам — Как списки к похоронным и наградам. Довольствоваться всем бы им вполне: На День Победы – здравицы и тосты… …Но… свастику малюют на стене! Пробиты дробью траурные звёзды! Как будто день наш в темень отступил, И вот фашисты стали с нами квиты: Устроены мишени из могил, Из обелисков воинам убитым. Как будто снова враг ступил ногой На эту землю. Вот он, видишь, рядом: Он снова под Синявином и Мгой, Не где-нибудь – опять под Ленинградом. На нашу землю движутся полки! В своём реванше там уверен каждый. И в памятники целятся стрелки… Но можно ли убить солдата дважды?! Чего им надо?! Что они хотят, Творят чего, живя ещё меж нами?! …А звёзды в небо птицами летят. И эти звёзды стали журавлями! [3]

Как меняется всё. И становится грустно и дико. Посторонняя боль Снова в сердце весною скребётся: Мы себя отдаляем От страшной войны, От Великой, Что Отечества горем была И такой остаётся. И для нас чьи-то битвы Опять представляются сказкой, Так, придумкой. Вернее, Подобьем красивой легенды. …И растут из земли Под пробитой солдатскою каской — Из неё зеленеют Пришедшей весны первоцветы — У кустов, у берёз, Тех, что в небо апрельское влиты. Будто всё оно сплошь — Обновлённая нервов система. …А цветы? Они тоже Нуждаются в вечной защите: В металлическом круге Солдатского жёсткого шлема.

Пролистываю годы и мгновения, Молчу всё чаще, меньше говорю. Придерживаюсь, как могу, равнения На тех, кто жив, а значит, и в строю. Переживаю заново отважное, Не думая о том: «А чей черёд?» Недаром же когда-то кем-то сказано, Что смерть нас дважды – точно – не берёт. Предзимье. Но листва желтеет та ещё Октябрьским днём над той передовой. …Со мной они по-прежнему, товарищи По юности, как песня, боевой.

И сказала она: «Похранись». Это слово, – и только Улетело, как птица, ввысь. И – надолго. Сына мать зарекла тогда Безнадёжно: Вдруг уйдёт навсегда беда? Всё возможно. Где спасаться На той войне Грозной? Это всё вернулось Ко мне Поздно. Постигаю глубинный смысл Слова. Вот и я проживаю жизнь Снова. Не желание, не каприз, На дорогу Прошепчу ему: «Похранись, Ради Бога!» Под Синявином, Подо Мгой, Дальше, ближе: «Ты вернись домой, Дорогой! Слышишь? Слышишь?!»

…От кромки снова выросшего леса Всё тянутся, как линии и тропы, С остатками прогнившего железа, Военные траншеи и окопы. И сосны, на ветру вздыхая тяжко, Торопятся во всё скорей вcмотреться: На битое стекло солдатской фляжки; На пули – те, что рвали чьё-то сердце; На в комьях глины минные осколки; И на кругляш невзорванной гранаты… И утро наступает очень долго, Как будто в эту почву было вмято. Оно здесь тоже всё охолодело, Качнувшись раз от боли, от озноба, И плюхнулось, как неживое тело, На ось Земли. Точней сказать, окопа.

У бывшего солдата взгляд с прищуром. Он, улыбаясь, что-то говорит. Под стареньким дешёвым абажуром Мерцающая лампочка горит. Он многое уже забыть успел, Всё потому, что жизнь шагала быстро. Но всё ж поёт, как раньше бодро пел, Ту песню про весёлых трёх танкистов. В ней, в этой песне, разного всего, Что пережито вместе со страною. …А молодость ушедшая его Совпала с окаянною войною. А он улыбчив. И не помнит зла. Бывало, бил без промаха по цели. И лишь слеза солёная ползла: Мол, жив остался, а друзья… сгорели. Старик в окно тихонько поглядит, Пытаясь осень рассмотреть там зорко. …А солнце задвигается в зенит, Как танк «КВ».                    Иль как «тридцатьчетвёрка».

Депутатик чрезмерно вальяжный Изощрённо торгует прошлым, Не задумываясь даже, Как всё это погано, пошло. Что ему те победы наши, Если он, вдохновившись, с азартом, В том болезненном эпатаже Шлёт проклятья своим солдатам. А как будто бы мыслит трезво, Говоря о подобном резво. И не слесарь он прокопчённый, В меньшей мере – большой учёный! Он-то правый, он знает всё-то, Он про это читал и видел; У него есть свои подсчёты, Скрупулёзные, в чистом виде! Подбирает изящно фразы: Если бить, то наотмашь, сразу! Говорит: «Я имею мненье, Что под Белгородом и Курском Проиграл СССР сраженье: Не досталась победа русским… Надо ж, выдумки всё и враки: Воевать они не умели — Задохнулись все их атаки! Оттого и в танках горели! Много лишнего напороли: Ну какие же там герои?! А в России, учесть уместно, Завиральщиков – многопрудье. И вопрос такой: интересно, Продолжаться так сколько будет?» Загибает, волнуясь, пальцы: «В мемуарах пишут германцы…» Говорит старикам: «Едва ли Их труды о войне видали!» (На поверку, такая вера Лишь сторонникам бундесвера). И таращит свои глазищи Сквозь блескучие окуляры. И слюною с трибуны брызжет, Словно всем обещает кары. И рукою жест – чем не фюрер?! Та же странная говорильня. …Нет, фашизм не исчез, не умер, А у нас расправляет крылья! Депутатик, как пишут, «лидер», На советское всё в обиде. Получается, здесь-то лишь он Неизменный поборник истин. Хоть себе самому и слышен, Хоть себе самому и виден. Из корыстного интереса И из глупости, бесспорно, Депутата пригрела пресса: Просвещенья пусть сеет зёрна! Существует такое мненье: Дискутировать населенье! Знать, с газетчицей он недаром Щедро делится гонораром. И намеренно так и дальше Убеждает всех в скрытой фальши. У него же – легко и просто, Мысль к такому ведёт порогу: Отрицателям холокоста И у нас не дают дорогу… Не узрел неразумный кто-то: Вот вам верный слуга народа! Значит, гражданам не годится Пресекать на словах правдивца! Депутатик торгует прошлым, Как на рынке – повысил цену. Это торжище похоже На предательство. На измену! Кем-то принят он и услышан, Кем-то даже с ходу одобрен… Нашим дедам, в войну погибшим, Мстит (за что?!) не один сегодня. И хулители вырастают И наглеют, чтоб сбиться в стаи. Неужели им потакают Власть такая и жизнь такая? Оттого-то настолько рьяны Депутатишки-депутаны. Будто нет нам от них защиты… Были воины, да убиты! Были воины, только стало Их сегодня до боли мало! …Депутатик, собой довольный, Начинает другие войны.

Деревня с названием Пенна От сильного ливня промокла. Её представляю мгновенно, Как будто взглянул из бинокля. Как будто меня там убили В нерадостном сорок третьем. …Застыли, застыли, застыли Деревья, кусты и веретья. И гильз, и снарядов разбросы, Патронов, рассыпанных в ямах. Вопросы, вопросы, вопросы Во мне возникают упрямо. Из дней, из военных, тех, прошлых, Что сбились давно в вереницы, Я вижу любимых, хороших, Родные и светлые лица. Туда меня тянет и тянет, Как зверя по свежему следу, Моя и отцовская память — К погибшему дедушке. К деду! Туда, где не ждут и не ждали. Туда, в новгородские дали, Хоть нет там давно уже, верно, Деревни с названием Пенна. Но верю: есть в траурном списке Фамилия на обелиске, Где, словно морозом по коже, С моею фамилией схожесть!

Войною также можно заболеть; Она не только праздничная медь, Не звуки голосистые фанфар И даже не парадные шаги… А вынесшие весь её кошмар, А холод пережившие и жар, А молодость отдавшие, как дар, Уходят незаметно старики.

За той за далью И в том столетье… Хочу представить Я время это. На кромке чувства, Воображенья, Где мины рвутся, Идёт сраженье. Пишу куда-то О днях суровых. Ищу солдата В жгутах бинтовых. И взгляд сквозь прорезь Прицела вижу. Война, как совесть, С годами ближе. И всё доступней Её тревоги: В ожогах будни, Пути-дороги. И всё понятней: Со мной не канет, Как в воду камень, Чужая память.

И опять тревожат ощущения, Их переживаю как бы заново. Обнадёжась, ждало возвращения Всё потомство малое Иваново. Из Сольвычегодского, из города, До войны далече будут тропочки. В образе защитника так молодо Взглядывал мой дед с поблёкшей фоточки. Несердито, будто что-то спрашивал… Одобрял ли бытие домашнее? …Старший сын давно уже донашивал Сапоги кирзовые папашины. И, бывало, тумаки отвешивал, И советы раздавал понтовые. Пацанам учиться впрок, конечно бы, Да не лезла та наука в головы. Во дворе не холода, а стынища! Сыновья солдата были бедные: Сколько раз мывали педучилища Помещенья разные учебные! Выметали двор умело мётлами. Колка дров. А чурки – неохватные. Чтобы помещенья были тёплыми, А учёба – для других! – приятною. Снег сгрести скорей за тётку-дворника, Пусть она ничем не огорчается, Хорошо живёт себе, спокойненько, Лишь с детьми директорскими нянчится. Жизнь – она совсем не кущи райские, Видно, счастье на роду не вышло им. Так случилось – сыновья солдатские Выдюжили эту на́пасть, выжили. Не давались школьные задания, Коль слюна текла порой от голода, Если все страдания – заранее. Выпали, как говорится, смолоду. И цветы росли, и зрели пестики… Летом на пастьбе и дни, и месяцы Для ребят нужнее арифметики: Сколько вычесть, что куда поместится… Путь-дорога их отнюдь не розами Устлана. Безжалостно напориста. …Сколько понабегалось за козами Босиком по луговине колистой! Лето всё у города – подпасками… Помнился закат над речкой краповый. …Близнецов тех называли Васьками — До чего ж похоже-одинаковы! Им судьба такая же двоякая Выпала, в какой-то мере сходная. – Брат, давай-ка снова покалякаем… – А у нас зима опять холодная… – А в июне на сторонке северной Ночи станут белыми и мятными… Данным вспоминанием навеянный, Вот – один, покинут всеми братьями, Думает: «Осталось-де не очень-то…» И о том тоска-кручина-маюшка. И хотел бы побывать на Отчине Крёстный мой Василий. Он же – дядюшка. Все кругом давным-давно измерены Стёжки горемычные, земельные Батьки моего, да-да, Валерия, Холмичек, присыпанный метелями. А под ним, навек болезни сдавшийся, Он, окоченевший от усталости, Возвращенья папки не дождавшийся, Веривший в него до самой старости. Кладбище – извечный полюс холода, Место, и для всех, уединенное… Наперёд мне будет это поводом Долго жить за всё родство военное.

С точки зрения — Пустяки, Ну а ранее — Всё внимание: Привезённые сапоги Из поверженной, Из Германии. А тогда… А тогда, боже мой! Видано ль?! На пути домой — Домой! — Выданы. Вспоминались ему В ночах Долгих, Как месил в кирзачах Те дороги. Был и весел, и зол, Был отважный. До Берлина дошёл Однажды. Были статность и рост, Был приметный. Был особенный форс — Победный! Был моложе тогда, Но не строже. Сапоги – это да! — Из кожи! Сколько ж после войны Длились, Разноцветные сны Снились.

До великой огромности возникают подчас бытовые подробности, окружавшие нас. Как бывали мгновения поголовно шумки, как росло удивление звука,          взрыва,                     строки. Ощущенье: смогу ли я, Детский мучит вопрос, — Под летящими пулями В полный рост?

Ящик от патронов пулемётных, Звёздочка, пробитая свинцом… Это − жизнь, с началом и концом, Бывших рядовых, простых пехотных. Кажется, я снова вижу вас, От войны измученных, усталых. Это – жизнь в её фрагментах малых, Как глоток воды в последний раз. Ящик вместе с лентой пулемётной, Очередью вспоротый, лежит… Может быть, ребята, повезёт вам На Земле ещё чуток пожить?!..

Здесь я стал Совершенно другой — Беспокойный, и всё-таки тише, Как солдатик безусый под Мгой, На беду в сорок третьем погибший. Он лежит, и другие лежат На высотке и просто в болоте. Неизвестный – навеки! – Солдат. А по имени – как назовёте. Остальные там тоже не в ряд, Где бессчётно их смерти застали. …Беспокойные ветры молчат В знак особенной —                           гордой —                                      печали.

Ордена и медали У неё от умершего мужа Да семейные фото. На них – то с детьми, То вдвоём… Жизнь была, как у всех, — То получше местами, то хуже… Только память осталась Сегодня о времени том. …Теплотою повеет От майского снова рассвета. И Победу отпразднует Громко родная страна. И привычно всплакнёт, Помянув недожившего деда, Эта старая женщина, Сидя одна у окна.

Я ощущаю запахи костров, Идущие от сумрачного плёса. И где-то там, в глуши, – Сергей Орлов, Голубоглазый и светловолосый. Костры горят. Но холодно весной. Земля не пооттаяла в апреле. И зябкость эту чувствуешь спиной, Хоть заслонён стеной высокой ели. Молчат стихи. Им срок не наступил. Они потом проявятся, как фото. И им нужны валежник и настил, Чтоб обогнуть глубокое болото. Им надо, этим строчкам, потерпеть, Им нужно устоять сейчас, хоть тресни! А далее – на жизнь идти, на смерть И текстом быть для новой звонкой песни. Стихи остались, как молитвы, там! А в том лесу военных много знаков. И жизнь читать возможно по следам От танковых, от КВ-эшных, траков. Костры горят, а не в избе очаг, Где техника смешалась и пехота. И карандаш сжимает, как рычаг, Поэт Орлов. Он лейтенант всего-то.

В пропотевшей пилотке (Ничего себе вид!) Он со старенькой фотки Негеройски глядит. Вот удача привалит! Да о чём разговор?! На каком-то привале Отыскал фотокор: Попросил улыбаться, Балагур и чудак. Неулыбчиво счастье. Сразу видно, что так. И смертельно усталым Был бойцов коллектив. Что же с каждым там стало, Кто глазел в объектив? Лес. Поляна. И – лето. Без военных потерь! Неизвестного деда Узнаю я теперь. Гимнастёрка на деде Без привычных погон. В ней шагал он к Победе. Не дошёл. Где же он? «Эй, сапёры! Пехота!» — Не кричу – говорю. И на дедово фото, Словно в Вечность, смотрю.

Мне трудно представить лица их, всех бойцов, уснувших здесь сном вечным. Но, как сейчас, вижу луну над позицией, выплывающую жертвенным вечером. И она выстрелом из ракетницы поднимается выше и выше. И — светится,             светится,                         светится нимбом над головами поникшими. Над полем солдатским, заросшим цветущей вербой, ставшей розовой в лучах закатного ряда. …Там кто-то погиб в пору грозную, в сорок первом. Первым! За Родину. Задолго до Победного Парада.

Тут в войну ползли сурово танки, А теперь едва заметен след… Поднимусь сегодня спозаранку посмотреть лазоревый рассвет. От реки потягивает стыло. Звёзды гаснут над ночным костром. В то, что здесь давно когда-то было, верится уже с большим трудом. Птах какой-то запищит спросонок. Солнце светом брызнет за грядой. И круги от бомбовых воронок талою наполнятся водой.

«Не спрашивайте больше о войне, — Сказала так в домашней тишине Из-за боязни тишину вспугнуть. — Нам будет всем потом нехорошо. Хоть было это, но теперь прошло. Так дайте же спокойствия чуть-чуть! Поймите просьбу правильно. К тому ж Волнуется, страдает сильно муж. А он своё давно отвоевал. А он от этой памяти устал. Неизлечимо он у нас больной Не проходящей столько лет войной». …Лежат лекарства стопкой на столе. Не скоро мир наступит на Земле.

Может, счастья не было и нету, Оборву нечаянно рассказ. Не слова, не годы канут в Лету, А сиянье тех усталых глаз. Там с лесных полян и перевалов, С перекрёстков множества дорог… С этих снимков, пожелтевших, старых… Кто и для чего их приберёг? …А черты лица уже нечётки. Только глаз восторженность видна! А ещё видна из-под пилотки Вся стерильность свежего бинта.

Чёрную речку Можно и вброд Перейти По деревьев завалам. Сколько ж за нею Оставшихся рот — Счётом большим и малым?! У невеликой у той реки, В серых лесах под Мгою, Не отступив, легли полки… Нет им поныне покою! Души людские волнует допреж, Не забывайте дальше: Чёрная речка – это рубеж Памяти нашей.

Читаю жёлтую бумагу, Вникаю в строчку, в букву, в штрих: Там о медали «За отвагу» И о заслугах боевых. Мне будоражит это нервы: Мой дед отлично воевал. И в тех сугробах самым первым Пути к Победе прорывал В сражениях и в обороне… Скорей, не шёл, а полз вперёд. В своём сапёрном батальоне Он за собою вёл народ. А я его не видел даже… Глаза его… Не слышал смех… Я только знаю: он – бесстрашный. И, безусловно, лучше всех. Ещё чуток, немного, малость! Прорвёмся мы, как говорят! Ему полгода жить осталось. …Наступит август. Звездопад.

До моего рождения – двадцать один год. Месяц октябрь снежно в дома просится. А война началась, война всё ещё идёт, И ощущенье: она у нас не закончится. Я сейчас назначаю себе один выходной. Не затяжной, а лишь до ночного часа. Может, и я наследственно болен войной, С которой придётся когда-нибудь возвращаться.

Мы свои не сдаём рубежи. И они в нас рубцами навечно. И хоть кажется – жизнь скоротечна, Этот Вечный огонь не туши! В нас прапрадедов вызрела кровь, Как вино вызревает с годами. С каждой вехой отчётливей пламя, С каждой болью сильнее любовь. Мы свои не сдаём рубежи… И в окалинах солнечных, вешних Доверяемся снова надежде В приграничной тревожной тиши. Я у прошлого тоже учусь! И ему присягаю на верность. Эта стойкость – как Брестская крепость. …Умирая, врагам не сдаюсь!

«Мы вернулись…» — Аэрозолью надпись Голубая, цвета летнего неба. Свастика. Как у фашистов. Пакость Намалевал кто-то эту слепо. На серой стене Выставочного зала, А также на стене библиотечной… Может, смертей в ту войну Нам ещё мало? Будто никто Не уходил никогда навечно! Это – Россия. Наш (и мой!) город. Много успел он. И многим устал гордиться. Кажется, ищёт во всём Мало-мальский повод, Чтобы опять – на всю страну — Отличиться. Кажется, рады у нас Любой затейке. Что нам стоит — Лишь дай поскорей мотивы! В праздники громко гремят, Шипят фейерверки. Но зато каких эмоций сливы! Мы выступаем – учтите! — На лучших сценах. Лучше всех горожане у нас. Однако Чёрною тенью На этой и прочих стенах Видны извивы Проклятого Хищного знака. Надпись под знаком, Гласящая о возвращенье. Так, баловство? Что-то другое? Или… Где вы, наши солдаты? Хотя б на мгновенье Все поднимитесь Из братской своей могилы! Встаньте над полем, Заросшим бурьяном зелёным, И над чащобой, Изрытой когда-то взрывом! Встаньте, как раньше, надёжным Мужицким заслоном! Знаете, как сейчас нужны вы нам!.. …Снова страна отмечает народный праздник. Снова о памяти вечной кто-то завякал. Пишет на стенке мальчишка – глупый проказник. Чем бы ни тешился, лишь бы, родной, не плакал…

Родина, возможно, не поймёт, Что солдат её сейчас умрёт, — Упадёт не в тишине, а в гуле От шальной или прицельной пули. Будет он за тем горелым лесом Острыми осколками порезан Миномётом, что стреляет чётко С вражеской несдавшейся высотки. Надо бы суметь, не побояться, Разогнувшись, в полный рост подняться. Без «ура». Глаза расширив дико, Думать о стране своей великой. И её величья только ради Защищать болотистые пяди. Шаг по ней, земле своей родимой, Сделать, но – вперёд! – необходимо. …Где гроза военная гремела, Постоит ещё берёзка в белом. И под Мгой, в лесах у Чёрной речки, Ей светить затем, подобно свечке: В таинстве укромном и в печали, Там, где люди наши погибали, Чтобы рано было или поздно Небо и внизу пространство — Звёздным!

Знаешь, как пахнет Земля перед боем? Пахнет она Тишиной и покоем. Мы же в неё Тяжело и покорно Сеем себя, Словно лучшие зёрна. Чтоб через нас В тёплом утреннем свете Травы росли… И на все многолетья Чтобы земля Оставалась зелёной, А не чернеющей, Не обожжённой.

Их сосчитали                 и внесли в скрижали — фамилии и робких, и отважных. Кому-то даже                   выдали медали в приказах сохранившихся                                  бумажных. Там судьбы чьи-то,                       горести и смерти… Вот опись, номер фонда,                            дальше – дело… И – ничего, она,                           бумага, стерпит. И не такое Родина терпела.

У обелиска воинам погибшим, Точней, вблизи того мемориала Идёт продажа шашлыков и пищи: Так хочется, чтоб публика гуляла! Под песнь о журавлях и о солдатах, И под слова о горестях и бедах — Брожение непьяных, но поддатых, Сюда пришедших сытно пообедать. И водка на разлив, а также пиво, И мясо на закуску, и другое. А рядышком гармонь поёт плаксиво О том, что помнит мир своих героев. А как ещё? И зрелищем, и хлебом! Есть повод прибодриться тем зарядом. Китайским негрошовым ширпотребом Завалены обильно ряд за рядом. А там, в палатке, видно, для удобства, Где вход закрыт кисейным всяким дамам, Почтенное (а как же?!) руководство Легко отмерит фронтовых сто граммов. Майор запаса, явно эмвэдэшный, В объятья заключил в медалях деда, Растрогавшись, промямлил тот, конечно: «Недёшево досталась нам Победа». Всё как всегда: почти по расписанью — Цветы, венки и помнить заверенья… Затем простор народному гулянью — Как в самый заурядный день рожденья.

Полыхание рассвета, Даль далёкая видна… Было утро, было лето, А ещё была война. Были ранние минуты Наступающего дня. Тишина казалась чудом Без ружейного огня. Никакой случайный выстрел Оборвать её не мог. Лишь окоп глубокий выстыл — Дул прибрежный ветерок. И войны остались нравы На краю другой земли. Как красиво у канавы Вербы первые цвели! Показалось: всё слепое! Будто кто-то пошутил, Что уже не будет боя: Мир на свете наступил!

…Он напролом прокладывает путь Трём поколеньям ушлых домочадцев, Они с ним наравне уже толпятся Чего-нибудь от пайки отщипнуть. Он свет в окне, ни в чём не знавший лени: Награды в ряд слепым огнём горят! И звон стоит медалей юбилейных, Которые по праздникам бодрят. Бывает артистически суров. И, как в кино, бывает вдохновлённый. Меж ним, военным, расстоянье в ров От бомбы, ну, как дать, авиационной. А между тем… Вопрос: ходил ли в бой? Откуда ж столько гонора и понта?! И запах стойкий тот, пороховой, Хоть ощущал, но далеко от фронта. Сгорает уголь, остаётся шлак… Забудутся деянья и делишки. И свой престиж повыше, словно флаг, Поднимет тот, кто простоял на вышке. И все кругом в процесс вовлечены: Побольше дать, что раньше не вручили. …А воина убитого сыны За батьку НИЧЕГО не получили! Ах, нет! Была посланий разных тьма При той стране, ещё эссэсэре, Где текстом похоронного письма: «В бою убит… Но был присяге верен». Пиши – пропал… Как следствие – забудь. За забытьё не нужно извиняться. И кто-нибудь шагнёт на этот путь В сопровожденье жадных домочадцев.

Эту войну Затем перепишут, Насочиняют всего, Почём белый свет. Но нам в затылки Ещё учащённо дышат Герои наши, Которых на свете нет. Эта война Превращается в легенду… Остальное с годами Пройдёт само. …А я всё время Пишу убитому деду В Прошлое Неотправленное письмо.

И снова возращение К войне К лихим годам, Не мною пережитым; К оставшимся бойцам Или убитым На подступах К такой же вот весне. Несу печаль Как тяжеленный груз. Перестаю Чему-то удивляться. И всё-таки Отчаянно боюсь На той войне Однажды оказаться! Она ещё В своей величине Хоронится Сторонкою лесною. И целится — Украдкою — По мне Коварной самой Пулей разрывною.

Над башней Тяжёлого танка, Над этой громадою Серой, Всецело и без остатка Закатное солнышко Село. И скраденной стала картина, И есть, но не каждому видно: Времянок горбыльные стены И в почву ушедшие доты… Всё буднично. Обыкновенно. И всё в ожиданье работы Надеялось на перемены В заботе особой, военной. …Пичуга – простая синица С куста на берёзу вспорхнула. Как будто в солдатские лица Она ненароком взглянула. На этих бойцов настоящих, В окопах сидящих и спящих. Дождались ночного привала, В шинели уткнулись устало. Часы превратились в мгновенья — От долгой войны отрешенья. …Лишь слышалась птичья морзянка Над башней тяжёлого танка. Музычная тихая пьеса О тайнах уснувшего леса.

И они до дна, до капли Выпиты Все слова и яркие эпитеты — Из стеклянной фляжки Фронтовой… На граните позже Чётко выбиты, Как хотите, что ни говорите вы, Он – Солдат – не павший, А живой! Он, тогда немало испытавший, Вновь поднялся Из колючей пашни, Из чащоб,              кустарников,                                болот… Не такой, как принято, отважный: В самом деле, было очень страшно. …Он ползёт, а вовсе не идёт! Он такой – и злой, и даже грубый, До крови искусанные губы; Тусклота, где ненависти взгляд; Некрасив, а более – ужасен. Он ползёт, и всем врагам опасен Много зим и много лет подряд. Всё ползком, Сквозь заросли лесные. Лес горит! А на горе – Россия! В пламени великая она… И откуда находились силы, Чтобы жили, Чтоб остались, были И народ наш русский, И страна?!.. Он ползёт, чтоб Всё-таки подняться. На него ещё полкам равняться, И векам глядеть не свысока. Он своею верой Жив пока. И ему не надо умирать. Надо жить, Подольше и получше. – Господи! Спаси же наши души! — Он не будет – точно! — Умолять. Не приспело время, Не пришло. …Он ползёт, Больной, Усталый, Грязный, — В будущего день, Такой прекрасный, Всем смертям, Как говорят, Назло.

На границе Был в моих руках Самый лучший, Наш – советский – флаг. Я его скорей, насколько мог, Поднимать старался на флагшток. Чтобы пел, гудел под ним металл. Чтобы каждый прочий увидал (Даже с запредельной стороны) Этот символ той большой страны. Он ни перед кем не пасовал. Он всегда к иным вершинам звал. Не забылось, что такой же флаг Водружался гордо на рейхстаг! …Память возвращает, как в кино: Ветер, что полощет полотно. Лес заснежен. Говорлив ручей. Серебристость солнечных лучей. Птицы по-весеннему поют. И покой, который только тут! На границе Был он как маяк, Этот первый Наш – советский – флаг. Мне его знамением побед Передал в войну погибший дед.

…А к утру присмирела пурга, Словно тесто она замесила. Эта мёртвая станция Мга — Как какая-то чёртова сила. Чёрный дым вдалеке наползал… В загражденья вгрызались снаряды. А в биноклях виднелся вокзал, Не кирпичный, а просто дощатый. Танки тупо врывались во мглу И сердито месили болота. И входила устало во Мгу Поредевшая сильно пехота, Как металл, они раскалены — Люди. Им бы дожить до рассвета! С неба падал осколок луны, И сигнальная гасла ракета.

Рвётся сердце на части… До последнего часа Мне великое счастье Жизнью вновь упиваться, Нежный шёпот заслышав И дыхания вздроги… Лишь бы ближе и ближе Ты бывала из многих — В заварухе весенней И порой звёздопадной. Может, станешь спасеньем? – Обожди меня! Ладно?! И в лихие мгновенья С фотографии взглядом Жди домой возвращенья. Ты побудь со мной рядом.