Был он здесь Любому виден взору. Но настал для гибели момент: У Солдата вырвали опору И освободили постамент! Не в бою убит, А после боя. Через много лет С родной земли, Чтобы не мешал, не беспокоил, Власти этот памятник снесли. Ловкость рук, умение, сноровка, Ко всему подход не как-нибудь: Обхватили воина верёвкой, И осталось только подтолкнуть! А сейчас такой, скажи, на что нам?! Был защитник, сплыл он и пропал. Покачнувшись, медленно, со стоном, Умирая, на землю упал. Сбросили – и дело стороною, Попусту чего там горевать?! …И живых повыбило войною. С памятником легче воевать!

Как в ломбард заложенная совесть И как вызов, что народу кинут… Но бухгалтер бывший и торговец Сраму не имели и не имут. Не за рубежом лихим – в России — Душеньки свои потребством тешат. Глядь: они – носители мессии — Лица те же и деянья – те же. На моменты пиршеского счастья Променяли праздничные вёсны. В кресла норовят бодрей забраться Ушлые дельцы и спиртоносцы. И себе в обязанность вменяя, Ради цели, вылезли из кожи. Убежденья, что мужей меняя, Родине поизменяли тоже. Как смогли, а заняли «насесты», Тем себя, похоже, забавляют. И собою украшают место. И вершат! И вроде управляют. Коль всему теперь равнитель бизнес, Он у нас как совесть, честь. И – правда. Кто-то СССР вот так же вынес… Очередь дошла и до Солдата. «Аллилуйя!» – воздух сотрясая, Если нужно, встанут сбоку к Богу. И запечатлятся, крест лобзая, В зоркий объектив смотря убого. Если надо, лестью и обманом Ублажат. Собою очаруют. И споют осанну ветерану, А для пользы дела – расцелуют! Это ж всё карьерные ступеньки — На пиаре, значит, на обмане. Водят глазом. Видят только деньги: Не в чужом, а в собственном кармане. Состоялись как бы. Тем и живы, Широтой своей гордясь большою. Ничего-то, окромя наживы, Не осталось даже за душою.

Сброшен наш Солдат, А память – вот она, На твердыне из бетонных плит. Неужели всё простит им Родина?! И Сольвычегодск легко простит?! Вон, идёт, никем не порицаем, Как всегда, один. И та – одна… Им бы – этим – будто полицаям, Выдать послужные ордена. Им бы враз, ловкастым и речистым, Тем, что прут, расправив удила, Выдать благодарность от фашистов За антисоветские дела.

Нет, не просто так – по сердца зову, Значит, всё вершилось по уму: К памятнику шли, но как к живому Сослуживцу, другу своему. Матери и вдовы там в печали, Дети невернувшихся отцов Май победный каждый раз встречали, Представляя Воина лицо, Своего – семейного – героя… В миг весны, когда вершилась жизнь, Сколько раз здесь утоляли горе И в бессмертной памяти клялись!.. …Он Россию спас. Теперь – не нужен. Бил врагов не раз. Но эти – хуже!

…Осудить? А кто теперь осудит? Нет Солдата. Вроде пустяки. А к нему всегда тянулись люди — Жившие ещё фронтовики! Много вёсен победных подряд Был он тут до последнего вздоха. Умирал вместе с ними Солдат. …Вместе             с ними                       скончалась                                       эпоха?

Вам, таким расчётливо жестоким, Правду нашу нет, не взять измором! Подлость не упрятать за забором, Даже за железным и высоким. И в своих убежищах домашних, как в застенках крепостных хором, Вам уже и пакостно, и страшно… Это не закончится добром!

Берёзы подпирают синеву. На них листва пока не распустилась. И белизною ярко залоснилась Вся эта ширь – вблизи и наяву. …А был тогда такой же березняк, Но он в тот раз огнём военным выжжен. Он – как бойцы: никто из них не выжил В стремине многочисленных атак. Берёзы, представляющие Жизнь… Она сильнее! Есть ещё вопросы?! …А на земле виднеются разбросы оставшихся с войны зелёных гильз.

Он этой боли увидел тогда вдосталь, Во времена, когда была война. И вспоминал в Сольвычегодске госпиталь. И себя, маленького пацана. В центре города, а не где-то на окраине, В старом купеческом особняке, Располагались палаты тяжелораненых. Он запомнил инвалида с костылём в руке. И солдата с головой перебинтованной. И кого-то ещё – без обеих ног. И голос хриплый такой, взволнованный: «Посиди со мною, пожалуйста, сынок!» Помнил окна большие, занавешенные холстиною, Печку железную, раскалённую до беды, И коридоры холодные, гулкие, длинные… И скрипучих кроватей тянущиеся ряды. Вслух произносили приказ                           Главнокомандующего Сталина. Кто-то стонал. А кто-то на помощь звал. Этот госпиталь – работа мамина. И Вовка Сватковский, признаться, там часто бывал. Он песни раненым пел без всякого разрешения. Он им стихи, путая слог, из книг различных читал… Он был для них источником выздоровления И почти что ангелом-хранителем стал. Он приходил сюда со школьными тетрадками, Сшитыми из разрезанных старых ненужных газет… А мужчины совали ему сладкое: Сахар вместо давно позабытых конфет. Он запомнил их глаза – распахнутые, большие. Он вначале сахар не брал, но соблазн преобладал. «Вы же… товарищи… извините… – больные», — Им, испуганно и заикаясь, парнишка шептал. А они – эти люди – настырны, тверды, настойчивы, Из-под микстур кулёчки тянули: «Бери! Нам ещё дадут, нам сладкого не очень хочется… Только мамке ничего – слышишь? – не говори». А он вприпрыжку бежал домой. И ждал возвращения Мамы (она пораньше придёт, может быть). Этот Вовка, как говорится, горел от нетерпения Сладким чаем её хоть разик, но угостить. А она ему такой разнос устроила! А она ему говорила: «Ты, как фашист!» А она его окончательно расстроила: «Верни немедленно! Ну?! Откажись!» А ещё, в подушку уткнувшись, плакала… Он это помнил. Что в жизни не всё одинаково. …Солнечным светом наступающий день залит. Маму звали Токмакова Евдокия Яковлевна. Медработник. А по должности, кажется, замполит. Думал Вовка, мама будет сахару рада. О, как хотелось маме своей угодить ему! Он всё ещё ждал возвращенья солдата-брата, Позже выяснилось, замученного в плену. Это потом пришло вместе с победным годом, Что он у неё на целом свете один. …Долго ходила на пристань она, к пароходам: «Может, с фронта вернётся мой старший сын?» …Память опять ворошить просто ли? Но иногда уже я представляю всерьёз Время войны. Сольвычегодский госпиталь. И сахар,            тающий                      от детских                                   горючих                                               слёз.

В наступившем двадцать первом веке, Вдалеке от прожитой войны Старики, к тому же и калеки, Видят ужасающие сны. И от той нелепости очнутся, Как в бою, когда совсем один. Все незаживающие чувства Усмирит опять валокордин. Не путём каким-нибудь окольным Молодость их давняя прошла, Оттого-то снова беспокойно В майский день Девятого числа.

Судьба ломала и коверкала Людей хороших в той войне. Вот старый дом в деревне Веркола, Звезда из жести на стене. Она от света солнца выцвела. Она сейчас – ненужный штрих. Она теперь – подобье выстрела Из грозовых сороковых. Напоминанье – рано, поздно ли — Всем о солдатах-земляках, Что много ль, мало ль жили-пожили, Но след оставили в веках. Иными обладая свойствами, К бревну была пригвождена. …Не только годовыми кольцами Скрепились наши времена!

Кружка с меткой фабрики Луганска. Штамповался так солдатский быт. С нею рядом брошенная каска. Знать, её владелец был убит. И к деревьям жмутся, точно к стенам, в каждые проникли уголки, как бесхозье, головные шлемы, также ложки, также котелки… Бытование в условьях тяжких, средь болот замшелых жизнь текла! …Блекнет алюминий смятой фляжки в залежах разбитого стекла. То стекло уже подобьем линзы втягивать готово свет весны… Там патроны, от снарядов гильзы всё ещё отчётливо видны. Став хламьём давно в житейском гуле, все они помечены войной: то на них пробоина от пули, то осколка рваный след шальной. И в окопе, что могила, братском кружки никудышные лежат, как теперь под городом Луганском вещи позабытые солдат. …Двинулось опять в атаку лето, резко разделяются миры. Зримее становятся приметы той эпохи. Значит, той поры.

За все страданья наши и увечья, за годы длинные и дни — горят и полыхают Вечные, как поминальные, огни. Там на лету снежинки плавятся. И слёзы катятся из глаз. …Надолго ль Вечность здесь протянется? Покуда не отключен газ!

В майской осторожной тишине стану размышлять, не буду спать я. У меня свои счета к войне: дед мой и его родные братья…

Когда шагали вы         за Волховстроем в неведомую         будущность свою неровным         и сбивающимся строем, Чтоб позже лечь         в бою и не в бою От пули,             ожидаемой, случайной,             от скользкого осколка острия, Что думал каждый?!             Кроме этой тайны, Узнаю всё!             И не узнаю я!

Вам, солдаты Родины и Долга, Кто пришёл с войны и не вернётся… Всё проходит. Все уходят. Только наша Память Вечной остаётся!

Это было Написано после. После войны, На закате мирного дня. Строки эти Всё ещё просят, Стонут они И умоляют меня: Вынести их Поскорей С поля боя, Вытащить Под отчаянной пальбой… А не то они Оглохнут от воя. А не то они Исчезнут сами собой. А не то, На снегу Истекая кровью, Отдадут свой Последний Протяжный вздох. …Эти стихи Я выносил с войны с любовью. Ровно столько, Сколько Вынести смог.

Катя-дурочка Знала, хватнула Войну с малолетства. И тогда, испугавшись, Увидела нечто недетское, И вкусила чужого, Ржаного хлеба немецкого, Для защиты себе Подыскала надёжное средство. Ах, болезное действо, Полезное в горькие годы! Как подобье свободы, Которая сплошь попиралась. С ним же перетерпеть Можно даже такие невзгоды, Приукрыться за дверью, Что на толстый крючок запиралась. Оккупация. Рынок, Галдежом прорывался облавным, То туда, то сюда, Бесполезное вроде метанье. Быть тогда дураком — Всё же выгодно всем достославным, Ну а дурочкой – что же — Удобно вдвойне и подавно. В человеческой давке давясь, Убегая и прячась, Чтобы гад-полицай (Он носил для приметы повязку) И к тебе проявить не сумел Сволочных своих качеств, От насилья его оградиться Гримасой дурацкой. Защититься от них, В униформе ступающих серой, На округу гремя: сапоги Потому что в подковах. Заучить слово «нихт», На все случаи нужное слово. И остаться в живых, Ей, никчёмной (везение?), снова. От глазищ, от стальных, Словно яблоки, с белым отливом, Прошмыгнуть кое-как И в углу, замерев, затаиться. «Быть живой. Быть бы всем Моим родненьким, милым», — Голосок её тих: Помолилась. Авось пригодится. Как просила она за своих, Чтобы не умирали. Даже злобных людей Простила совсем беспричинно, Хоть бивали её, Да щадили — Не забивали: Расхотелось и им убивать, Очевидно. …Катя-дурочка улочкой Шагом брела семенящим, Торопилась всегда она И поспешала, В своём ветхом платке — Вызывающе Ярком, Горящем, Привлекающем, Даже опасном — Знаменно-красном. Голубей и воробышков Семечками кормила. «Гули-гули», – всех птиц Подзывала – такая забава. Не кастила [5] судьбу. Лишь войну и фашистов корила. «Будет, Боженька даст, и на вас, Окаянных, управа!» И сверкала притом Голубыми, как небо, глазами. Лишь она могла вслух О желании этом признаться: «А свобода придёт. Будет та перемога За нами. Надо нам потерпеть, Нужно нам ту Победу дождаться!» К Богородице снова Потянет её с обращеньем — И спасенье наступит, Как раньше обычно бывало. …Может, это и есть Кати-дурочки предназначенье? Но молитвы одной Для полнейшего счастия мало. Как запомнила Катя Высокие – в сёлах – пожары! И карателей всех. А у них разговор — Изуверский. Тяжкой меркою мук Измерялись всеобщие свары. И – измерилось вдруг Её горем, таким полудетским, Что извериться можно От макушки до пяток, пожалуй. Ни на что не велась. Никому ничего не такала [6] . Лишь слезу утирала Холстиной цветной занавески. Только эту боязнь Ни своим, ни чужим не казала. Тот испуг для неё — Как чего-то Съестного довески. Катя-дурочка Так применяла природную одурь — Не орала она И главою о землю не билась… Просто писано ей: Быть Расчётливо-тихою сроду. Эта сверху дана Абсолютно Господняя милость. …Доживает одна В боковой, в конце улицы, хатке, Где шершавый кирпич, Почернев, уже начал крошиться. Но при счастье она. И с мозгами как будто в порядке. Улыбается чаще. Не злобствует. И – не ярится. То протянет к весеннему солнцу В мозолях ладони, То подставит лицо, Чтобы чуточку подзагорело. Как и раньше, не помнила зла И не помнит, Не умеет сердиться, А в общем-то, и не умела. Боли гнутой спины, Не в угоду кому-то Согнутой, Ощущает теперь В непогоду, Что часто бывает. Как ходила она По дорогам С душою разутой, Забывает подчас. Всё забывает! …Иногда по утрам Умывальником звякать Начинает та Катя, Постаревшая Шибко с летами, И просить За людей, И смеяться, И плакать. И стоять, точно храм, Над слегка Поумневшими нами.

Эта боль Запоздалой была, Но пришла она Вдруг издалече, Будто коршун Два чёрных крыла Положил мне Внезапно на плечи. И проснулся я За полночь вдруг, Ощущая из прошлого века Этот близкий Смертельный испуг Незнакомого мне человека. Но земля отдавала тепло — И не раз так случалось, не дважды. Мне, конечно, сильней повезло, Чем тому, кто здесь умер однажды. И отчётливей с той стороны, От опушки корявого леса, Простирался он, воздух войны, — Запах крови со ржавью железа.

Вдовы доживают за мужей. Вдовья одинока эта старость. Сколько им тянуть ещё осталось? Вдовы в доме вместо сторожей. Им бы хлеба белого кусок, Им бы к чаю сахарку немножко… И у их гудящих болью ног Крутится, опять ласкаясь, кошка. Снова заиграется щенок — Беспокойство чисто и утеха. …У какой-то бабушки сынок Рядом жил. Да далеко уехал. И о нём печалится она. Говорит, что писем не дождаться. А по дому ходит тишина — Слишком часто. Часто. Часто. Часто! Вдовы доживают вдовий срок. Медленно живут, неторопливо. Им уже ни горько, ни плаксиво. Жизнь для них, как пройденный урок. Во дворе синицы им поют, По утрам воробышки щебечут. Вот тебе, старушечка, уют! С плеч гора! И без лекарства легче. И чего напрасно унывать — Ни добра особого, ни денег… Крутояры лестничных ступенек Тяжело им преодолевать. Пережили вдовы стариков И свою дотягивают старость. Накопилась всё-таки усталость… Но боятся только сквозняков. Им как будто снова в гору лезть. Жалуются: в сердце непорядок. …И у них, кажись, в запасе есть, Может, год. А может, и десяток.

Ярославны Провожали в бой, Обнимали воинов Тревожно И просили Бога, Если можно, Возвращенья Суженых домой. В вышину прощальный Слали взгляд. Как дыханьем, Ожиданьем жили. Всё ещё Неистово любили Много зим И сотни лет подряд. Как заклятье, Это вновь и вновь: Никогда оно не прерывалось, И кружила соколом любовь, И голубкой белой В небо мчалась. Пусть другие Были имена Тех, кто Там неистово молился. День прошёл. И год тревожный длился. И опять сменялись времена. Женщины не с крепостной стены Всматривались в сумрачные дали. Ярославны терпеливо ждали Милых и родных с большой войны. Эти просьбы до сих пор слышны На закате солнца, на рассвете; Их ещё у нас разносит ветер С горемычной русской стороны.

«С чего начинается Родина…» — Звучало недавно вроде бы.           Наспех переделаны слова.           Из контекста вырывали строки!           Как у речки, что была жива,           Пересохли родники-истоки. Появилось: в духе новых дней (Стали мы до разных правок падки!). Было там о Родине моей, А теперь поётся про лампадки.           Изменили песню – насовсем,           Провели пером по ней, калеча.           И не мне, а всем нам вместе, всем,           С той, другою песней, было легче! С той, в которой наша есть страна, Узнаём её по тем приметам. И она по-прежнему – одна, И другой – дороже! – песни нет нам.           «С чего начинается Родина…»           Всё – прошлое?                              Брошено?                                         Пройдено?

Мы эти звёзды Вырезали сами Из старого Железного куска. Они когда-то Были небесами, Касавшимися Дальнего леска. Они нам сверху Посылали вести. Они привычно Гасли поутру. И звуками Колышущейся жести Гудели на отчаянном ветру. Мы эти звёзды Сразу после боя Подняли в полуметре От земли, Чтобы они, Как жизнь и всё живое, Могилы наших Павших берегли.

…И приутихла боль в какой-то мере, Как тот костёр, который прогорит. И фраза «Неучтённые потери» Почти что ни о чём не говорит. А жизнь представить можно ли другою? Кого-то мимоходом поминать, Как тех бойцов, под Новгородом, Мгою И Волховом оставшихся лежать?.. Им до сих пор – ни славы, ни покоя. Их до сих пор весенний бьёт озноб. …Тела прикрыли наспех поле боя, Снарядная воронка и окоп… Они там были. Стойко насмерть дрались, За землю ту, за каждый стебелёк… И – надо же! – на годы потерялись, Как будто бы с деньгами кошелёк!

Может быть, и никакой не лучший Из людей. А просто повезло — Он остался жить на всякий случай: Стороною беды пронесло. Капли принимая дождевые (До других лекарств не та пора), Радовался, мол, попал в живые, Значит, можно мне кричать «ура!». Из тугого вырывался круга. Не устал с усмешкой повторять: «Будет туго? Больше нет испуга. Жив! На остальное – наплевать!» Сад расцвёл. Июль опять в природе. Лето невоенное вполне. Он любим. Здоров. И счастлив вроде Тем, что не остался на войне. Тем, что не погиб и не исчезнул… И довольный, смерть свою презрев. …Что ни говори, оно полезно «Всякий случай» брать себе в резерв.

Сказано: из прошлого. Из забытья – не сказано. Собрано, подытожено И для других оставлено. Знать бы про то заранее! Взять и осмыслить многое — Старые переживания С новыми переитогами. Чтобы обыкновенные, Громкие, а не страшные, Мирными – не военными — Годы гремели маршами.

Времени отчаянная стрелка Свой ведёт отсчёт любого дня. Память – не горящая горелка Второпях зажжённого огня. Он другою меркою отмечен, Нет, не той, как нынче, напоказ… Хоть и назван звучно кем-то Вечным, Но горит, покуда подан газ… В мирную годов обыкновенность Хочется сильнее, позарез — Чувствовать волнующую ценность Настоящих пламенных сердец.

Первый снег был чистым и красивым, будто не туда он залетел. Первый снег перелопачен взрывом, оттого местами почернел. По нему из пулемётов лупят и стремятся минами добить. Он, видать, ещё недолго будет здесь лежать. А это значит – жить. Всё растает. Снова будет сыро, Как весною, слякотно опять. Первый снег – он первый дар из мира. …Мы о мире стали забывать.

Уходили на войну — В глушь.            И в морок.                     В тишину. На зелёный летний луг Все они шагнули вдруг. За околицей притихшей В ту минуту, в этот час Было их дыханье слышно, Но не видно блеска глаз. От зарода до зарода Поскорей бы рассвело! Сколько ж разного народа То покинуло село! Оправдаться в жизни чем им, Говорить, кого-то звать? Раз оставили деревни — Значит время воевать. Не прибавиться укору, Не убавиться тоске… Коль в ночную вышли пору, Есть поклажа в вещмешке. Для солдатских книжек штампы Приготовил комиссар… А в руках мужицких лампы Раздают и свет, и жар… Очертить дорогу в темень — Между этими и теми — Остаётся тусклый свет, Отпускает бремя лет. И как будто предвещало Что-то скорую беду… Зябко пламя верещало, После гасло на ходу. Не спаслись в кровавых сечах Те, кому б сейчас житьё. Говорят, что годы лечат, Подступает забытьё. Наступает, так бывает: Паутиной обвивает… Всё геройское – в кино. Всё обычное – в Давно… Только память проявляет: Вижу – воинство шагает, Вижу – шаг не убавляет. Вижу всех их всё равно! …Вот и пламешек последний Пыхнул ярко, как вдогон. Всем далёким поколеньям Чем не яркий символ он? Вижу: воинство земное Стороной идёт лесною Друг за другом, следом в след — Не один десяток лет. Всех – без званий и наград — Без пяти минут солдат. Люди, вставшие стеною За Отечество родное, В чью зарю идут они? …Годы сгинули и дни. Прогорели над страною Путеводные огни.

Под Петербургом, бывшим Ленинградом, А вовсе не в Германии, стоят Те памятники Гитлера солдатам: За рядом ряд.                  За длинным рядом —                                             ряд. Здесь траурным не раз звучать речам. Венки с цветами бережно возложат. Молитву прочитают палачам И тем, кто им прислужничали, – тоже. Им всем лежать по правилам резонно. Но всё ж, как раньше, смотрят свысока. Ах, сколько в землю вбухнуто бетона, Чтоб укрепилась память на века! …А может, не они нас убивали, А мы с войною                     к ним                            в их                                  дом                                       пришли? Давно ль враги в таком почёте стали? За то, что всех тогда не извели; За то, что не сломили честных, вольных? Им на земле заказан сущий ад, Ведь залпами орудий дальнобойных Обстреливали город Ленинград! И слово горемычное «блокада», И разные лишения. И – смерть. И сил последних, и сердец надсада: «Сдаваться?»                  Но приказ себе: «Не сметь!» Как пропуск к жизни – карточного хлеба Отмеренный кусочек. Не кусок! …А с воздуха, точней сказать бы, с неба Летел зловещий бомбовый поток… Как вперекор всей вражьей силе жили, Надеялись, что город не умрёт. …Неужто все мы Ладоги забыли Непрочный лёд? Ломающийся лёд. Напомнить бы толерантистам [7] этим, Которые на выдумки легки, Про то, как жутко умирали дети И вместе с ними гибли старики. Все наши правды никудышны, верно? Кому в карманы дань рекой течёт? В цене теперь и доллары, и евро, За них и палачам – большой почёт! К врагам своим скорее обозначьте Сочувствие. А не наоборот. По извергам взгрустните и поплачьте В Победы нашей юбилейный год! …Там по-немецки чисто, аккуратно На кладбище, как говорят, мирском. И многое становится понятно О наступившем времени другом. …И словно проявляется из вьюг, Из прошлого – и кстати, и некстати — Германская табличка «Peterburg», Ещё с войны дорожный указатель.

Недалёко отсюда до Мги. И на старой средь леса поляне Ты поярче костёр разожги: Пусть светлее немножечко станет. Пусть сосновые ветки горят! Пусть вздымается жаркое пламя! Мы почувствуем взгляды солдат, Как они наблюдают за нами. Померещилось: тени видны. И биение слышимо сердца. К нам прибились они из войны. Молча просят: «Пустите погреться!». Будет думаться снова о ком? О ровесниках наших погибших. Может, кто-то моим земляком Был? Не тот ли, который поближе?.. И в кровавых бинтах паренёк, Что склонился к берёзке устало… В сорок третьем он выжить не смог, Или раньше его там не стало? Это он или кто-то другой Лишь вздохнул: «А пожить бы охота…», Умирал под вечернею Мгой И в Синявинских вязнул болотах. Это он! Это он! И они Воевали. И гибли. И жили! Торопили отчаянно дни И себя никогда не щадили. Недалёко отсюда до Мги, Близок путь до железной дороги… Но пути здесь другие легли. Здесь пристанище воинов многих. Оттого с тех времён до сих пор Виден издали, всеми замечен, Разгорается в небо костёр, Как огонь нашей памяти Вечный. И наступит опять тишина: Не до песен уже и беседы. …Возвращается снова весна. Приближается праздник Победы.

А война           когда-нибудь                           закончится… Завершить её скорее хочется, Ощутить и пережить мгновение Выстрела военного последнего. И пошли бы в сторону обратную Люди, что отныне станут братьями. Разбрелись бы в годы обозримые По домам – родные и любимые. Все они, не званные героями, Шли бы так, колоннами нестройными. Хорошо идти, легко им вроде бы Босиком – не в сапогах – по Родине! Чтобы взгляды резало от сини Тех небес единственной России. Но повсюду видные отметины Пулевые, что в деревья въедены. И навряд ли зрелище приятное — Поле, что распахано снарядами… Там леса испещрены воронками… Но слышны, представьте, трели звонкие. Слышать над собою пенье птичье Хорошо, но всё же непривычно! Принимать прямую данность эту: Мол, была война, и больше – нету! Размышлять: досталось много лиха нам! До слезы.              До ропота.                            До выдоха…