– Привет, Ханнес, да можешь даже куртку не снимать, нам нужно в президиум. На допрос. – Вехтер протиснулся мимо Ханнеса, спустился в коридор и обернулся к нему. – Давай!
– Михи, мне нужно с тобой…
Вращающаяся дверь провернулась, и Ханнесу ничего не оставалось, как бежать вслед за Вехтером. Что за черт! Подходящий момент упущен, да и вообще не было никакого подходящего момента. Нужно было подождать. Дверь скрипнула – коллеги спешили по коридору: «доброе утро», «доброе утро». Их лица мелькали мимо Ханнеса, словно смутно знакомые призраки, а он машинально здоровался. Еще какой-то допрос. Всего лишь один. А потом он найдет время, чтобы поговорить с Вехтером где-нибудь в сторонке. Или днем за обедом. Может, до того и Лили найдется. Ему снова и снова казалось, что звонит его мобильник. Сон наяву, и каждый раз разочарование – новый глухой удар.
«Что вообще за допрос?» – стоило бы поинтересоваться у Вехтера. В руках у того была папка с документами, на лице отражалась злость. Если Ханнесу повезет, он будет молча сидеть рядом с ним и следить, чтобы никто не спер диктофон.
– Кого будем допрашивать? – Он едва поспевал за Вехтером.
– Баптиста-младшего. У тебя есть три попытки, чтобы отгадать, где он вчера вечером объявился.
– Понятия не имею. В Изаре выловили? Нашли у подружки? Да вообще, откуда мне знать? – Ханнес схватился руками за шею, размял ее и повертел головой. Казалось, она как-то неудачно сидела на плечах. Первый предвестник затяжной головной боли.
– Перед дверью моей квартиры.
– Давай без шуток.
– Кто ж тут шутит? У меня дома, перед дверью квартиры. Я заварил ему ромашкового чаю.
Ханнес поморгал, чтобы проснуться. Может, ему снится сон о том, что Вехтер заваривал Оливеру Баптисту ромашковый чай? Куда подевался проклятый будильник? Когда Ханнес вновь открыл глаза, он все еще бежал рядом с Вехтером. Наверное, это один из тех навязчивых снов, от которых невозможно отделаться.
Вехтер пощелкал пальцами у него перед глазами.
– Ты выспался? Папаша созвал целую армию адвокатов, и все они так и вьются вокруг парнишки, нашептывая ему, чтобы тот не сболтнул лишнего. И, в общем-то, добиться своего для них труда не составит. Он упорно замыкается в себе.
– Но какого черта он явился именно к тебе?
– Наверное, мы не узнаем об этом никогда.
Лицо Вехтера помрачнело, на этом тема была закрыта.
Они подошли к машине.
Ханнес сел на пассажирское место молча. Вехтер пристально посмотрел на него, ничего не сказал, просто сел за руль БМВ и нажал на газ.
– Значит, вы вчера заставили говорить отца. Отличная работа, – сказал он.
– Благодари Хранителя Молчания.
Вехтер снова покосился на Ханнеса:
– Это тоже искусство – отстраниться в нужный момент.
– Хватит с меня твоих прописных истин. Ты не намного старше меня, а говоришь, как магистр Йода.
– А ты слушаешь, как сладкоежка.
Вехтер полез в бардачок и достал оттуда упаковку шоколадных кексов. Ханнес выхватил ее у него из рук и принялся жевать. И только пятый кекс остановился на полпути ко рту.
– Это ведь молочный шоколад?
– Конечно. Молоко прямо из живых коров выдавливают палачи-садисты.
Ханнес тут же положил обратно в коробку невегетарианский кекс и уставился в окно, хотя там ничего не было видно, кроме метели. Несколько минут они ехали молча, пока Вехтер снова не заговорил:
– Ты все еще сердишься?
Ханнес ушел от ответа, нетерпеливо отвернувшись. Они попали в волну красных сигналов светофоров. Теперь как раз появилась возможность поговорить с Вехтером. Но тот его опередил:
– У вас там что-то не в порядке? Ты внезапно сбегаешь со службы, выглядишь совершенно разбитым. И прошлой ночью ты явно даже не раздевался, так и спал.
Ханнеса застали врасплох, и он руками разгладил рубашку. Хотел прилечь с малышкой лишь на несколько минут и проснулся, когда зазвонил будильник. Он глубоко вздохнул.
– Это личное. Я хочу на время уйти. Перестану работать в специальной комиссии.
Вот. Теперь все.
Вехтер втянул воздух сквозь зубы.
– А теперь просто расскажи, что случилось.
– Моя дочь сбежала. Старшая. Вчера она не пришла домой ночевать. Вещи свои она забрала.
И если…
И это «если» накатило на Ханнеса огромной волной. «Она забрала все свои вещи, – говорил он на это “если”. – Она знала, что делала». И уже ничего не случится.
– Ты заявил о ее пропаже?
– Да, коллеги занимаются этим.
Вехтер поморщился. Он был не в восторге, это ясно.
– Я разрешаю тебе уйти в отпуск и оставаться в нем, сколько тебе потребуется. Надеюсь, вы скоро вернете девочку домой.
Они еще немного помолчали. Радио что-то тихо бормотало: рекламные мелодии, викторины, немного музыки, той бессмысленной, которая отскакивает от слушателя, словно капельки ртути. Ханнес все время задавался вопросом, почему Вехтер слушает подобный шум. А теперь он это понял.
Вехтер вздохнул:
– Будет много работы без тебя. Но мы справимся. Твое заявление на отпуск наверняка все подпишут. Проблем с Целлером не будет, он все равно не хочет, чтобы ты участвовал в расследовании.
– Это на него похоже. – Старая злоба заклокотала в душе, хотя теперь это уже было не важно. Целлер остался где-то далеко.
– Баптист, конечно, выступит с веским доводом, – продолжал Вехтер. – Он с самого начала хотел от тебя отделаться. Но теперь все равно. Семья важнее.
– Да, семья важнее. – Ханнес сжал зубы.
– Именно сейчас, когда мы взяли его под стражу за избиение Оливера. Отныне, конечно, все станет намного интереснее. Что эта парочка запоет отдельно друг от друга? Но не забивай себе голову, мы их раскрутим.
Они наверняка их раскрутят. Вехтер пил с подозреваемым ромашковый чай, пока адвокаты Баптиста откупоривали шампанское.
– Возможно… – засомневался Ханнес. – Возможно, сегодня я еще смогу поучаствовать в допросе. И потом спокойно передать дела.
– Нет, Ханнес, можешь не заниматься этим. Позаботься о дочке, это дело более срочное.
– Мне это не составит труда, честно. Я даже буду рад, если на что-то отвлекусь.
– Точно?
– Точно.
Нет, он не мог просто так оставить Вехтера одного в комиссии по расследованию убийств. Тот становился все более чудаковатым. Ромашковый чай, только подумать! И прямо сейчас Ханнес не мог взять и бросить все (и позволить Баптисту наслаждаться собственной победой). Неужели Ханнес так и подумал об этом в скобках? Какие еще служебные знаки есть на этой внутренней клавиатуре и кем был тот тип, который их наносил?
– Тебе это зачтется, Ханнес. – Вехтер подмигнул ему. – Да пребудет с тобой сила.
Полупустая пачка кексов полетела Вехтеру в голову.
Перед комнатой допросов Вехтер и Ханнес очутились в настоящем обезьяннике. Появились адвокаты Баптиста вместе с женщиной-психологом, которая осматривалась по сторонам, надув губы. Сотрудница управления по делам молодежи по фамилии Вестерманн тоже была здесь, а также детский психолог доктор Ардентс, которого они назначили на это дело, и в центре всего – Оливер, окруженный полицейскими. Мальчик смотрел на серое ковровое покрытие. Среди взрослых он казался маленьким и бледным, будто существо с другой планеты.
Адвокат Ким пустился с места в карьер:
– Нас не проинформировали о том, что будет присутствовать кто-то из управления по делам молодежи. Не говоря уже о господине докторе Ардентсе.
– Недопустимо допрашивать несовершеннолетнего без законного представителя, – объяснила госпожа Вестерманн и поправила шелковую шаль. – Если здесь и есть лишний, то это госпожа психолог.
– Мы всецело доверяем госпоже Ульрих-Хафенштайн.
– Доктор, – поправила адвоката эта дама. – Госпожа доктор Ульрих-Хафенштайн, пожалуйста. Мой пациент не станет давать показания без психологической поддержки.
– Вы не назначены судом, – возразила госпожа Вестерманн.
Ким выступил немного вперед, встал перед ней:
– А вы не являетесь его законным представителем. Пока еще. Поэтому я не знаю, что вы здесь забыли.
– Господин главный комиссар считает мое присутствие здесь крайне необходимым.
Господин главный комиссар скрестил руки на груди и прислонился к стене. Ему давно уже следовало вмешаться и призвать их к порядку, но сцена завораживала, словно место автомобильной аварии. Обычно в таком случае звонили начальнице и обговаривали все с ней. Нет, ей самой следовало бы возглавить допрос именно с тем персоналом, который был ей по душе.
Но здесь все шло не так, как в обычной жизни, и начальницы тоже не было.
Ему потребовалось несколько минут, чтобы привести мысли в порядок и придумать, что делать.
– Мы опротестуем назначение доктора Ардентса, – заявил адвокат. – Мы можем сами решить, хотим ли мы с госпожой Ульрих-Хафенштайн…
– Доктором! Госпожой доктором Ульрих-Хафеншт…
– Тихо!
Все взгляды обратились к Оливеру.
– Заткнитесь! Проваливайте отсюда все, все! Здесь речь обо мне, черт возьми, допрашивать будут меня!
Оливер так же быстро умолк, как и высказался, когда заметил, что все на него уставились. Потом чуть тише он добавил:
– Я хочу говорить только с тем.
Тем оказался главный комиссар Вехтер, который выдавил из себя улыбку. Если оставить проблемы на произвол судьбы, иногда они удивительным образом решались сами собой.
На этот раз Элли обошлась без конфет и журналов. Это был не визит вежливости, и старик Паульссен не должен был изображать перед ней, что потерял всякий интерес к обычной жизни. Кроме похорон. Но и те были не очень-то обычными.
Элли постучала в дверь и прислушалась, ожидая, что в ответ прозвучит скрипучее «Да, кто там?». Но ответом была лишь тишина.
Она осторожно нажала на ручку и толкнула дверь. Паульссен сидел на стуле спиной к ней. Он медленно обернулся. Прогулка по кладбищу не пошла ему на пользу. Белый пух на голове растрепался прядями, а в уголках рта висела слюна.
– Вы новенькая?
Элли протянула служебное удостоверение и свой значок. Возможно, он видел когда-то такое по телевизору.
– Нет, я не новенькая, и я думаю, вы это точно знаете. Меня зовут Шустер, уголовная полиция Мюнхена. Я вынуждена еще раз расспросить вас по поводу Розы Беннингхофф.
В глазах Паульссена мелькнули тени воспоминаний, а потом они вновь потускнели. Того, что он вспомнил, оказалось недостаточно для нужной реакции. Фыркнув, он отвернулся от Элли.
Она подошла ближе и взглянула ему через плечо. Резкий запах давно не стиранного шерстяного свитера ударил ей в нос. Паульссен концентрировал свой запах вокруг себя, словно собственную атмосферу. На полотне перед ним виднелись красные брызги – абстрактная картина, как у Джексона Поллока. Это был успех по сравнению с ужасными розами, которые обступали Элли со всех сторон.
– Это вы нарисовали? Мило.
Снова в ответ раздалось бульканье – продолжительный шум откуда-то из глубин его горла. Элли даже показалось, что это рычание. Она отступила.
– Почему вы пришли на похороны Розы Беннингхофф?
– Похороны? – Он резко обернулся. – Кто умер? Кто-то с этажа?
– Нет. – Элли отчетливо произносила каждый слог, как школьная учительница: – Роза Беннингхофф.
– Такой не было на моем этаже.
Взгляд Паульссена вновь устремился вдаль. Либо он безбожно обманывал ее, либо его моменты просветления становились все короче. Но вот на что он был способен в такие моменты? Улизнуть из пансиона на ходунках, добраться на метро до кладбища и сбежать от полиции – для этого нужны силы и криминальный азарт!
Элли не слышала, как открылась дверь. Неожиданно рядом оказалась какая-то азиатка на голову ниже Элли и по весу не тяжелее ее правой ноги. Крошечная женщина взглянула на нее сияющими глазами:
– Вы хотели со мной поговорить? Господина Паульссена так редко посещают люди, но теперь они приходят все чаще.
– О да, госпожа…
– Ли.
– Госпожа Ли, меня зовут Шустер, я из уголовной полиции Мюнхена. – Она указала на маленькую кухонную нишу, где их не мог услышать Паульссен.
Он снова смотрел на запятнанный холст. Элли не понимала, отвлекся ли старик или слушал их, навострив уши.
– Вы вчера работали? – тихо спросила она.
– Да, да, я вчера была на службе, – хрипло хихикнула Ли.
– Вы не могли бы припомнить, выходил ли господин Паульссен?
– О да, он снова сбежал, наш господин Паульссен. А ему ведь нельзя выходить без сопровождения.
– Он вам не рассказывал, куда он выходил?
– Нет, нет, он ничего не рассказывает.
Элли вытащила фотографию Розы Беннингхофф. Наверное, ей стоило попросить Зеефельдта предоставить снимок Розы в молодости. Может, тогда удалось бы вызвать нужные воспоминания у старика. У Элли было фото Розы из рабочего резюме, где та выглядела идеально до последней светлой пряди. Большинству женщин не всегда удается выглядеть столь безукоризненно.
Но в конце концов Розе это ничем не помогло.
Элли протянула снимок госпоже Ли:
– Вы когда-нибудь видели эту женщину?
– Да, она когда-то приходила, очень милая особа. Разве она не его дочка?
– Когда это было?
– О, уже давненько… Около двух недель назад.
В десятку. Значит, эти двое все-таки виделись. Но что, черт побери, их связывало вместе? Почему Роза добровольно пришла в пещеру этого безумца? Для интрижки она была слишком молода. Если он в прошлом сделал с ней что-то дурное, Роза едва ли стала бы разыскивать его добровольно. Или все же нет? Может, Паульссен был виновен в том, что когда-то девочка-подросток перестала разговаривать с родственниками?
– Вы слышали, о чем они беседовали?
– Нет, нет. – Госпожа Ли покачала головой. – Женщина была очень печальна, когда пришла. У нее… – азиатка призадумалась, – у нее на глаза наворачивались слезы, понимаете?
– Во всем виновата эта тварь.
Они совсем забыли о Паульссене, который до этого момента сидел, скорчившись над своей картиной, и словно дремал. Его бесцветные глаза смотрели на них через дверной проем. Паульссен открыл рот, внутри него что-то затарахтело, словно заводилась какая-то машина. Потом он произнес:
– Тварь во всем виновата.
Элли подошла к нему и наклонилась:
– Что вы имеете в виду? Какая тварь?
Но Паульссен снова впал в оцепенение. Нижняя челюсть отвисла.
Элли выпрямилась и окинула взглядом розы, которые смотрели на нее со стен. Это была любовь. Безумная, порочная, больная любовь. Спасайся кто может.
Вехтер наклонился к Оливеру:
– Но госпожу Вестерманн и господина Брандля тебе придется ко мне пропустить, по крайней мере, для протокола. К сожалению, такие у меня предписания. Ты можешь пойти нам навстречу?
Оливер засомневался, перевел взгляд на Ханнеса.
– Господин Брандль будет только ассистентом. Это подойдет?
Мальчик кивнул.
– Разговор будут снимать на видео. Господин доктор Ардентс из детской клиники «Хаунершен» будет слушать нас в другой комнате, чтобы мы не зашли слишком далеко. Запись разговора никто, кроме нас, не увидит, ее потом сотрут.
Оливер взглянул на неуклюжего мужчину, волосы которого были собраны в хвост. Тот попытался улыбнуться мальчику. Оливер поджал губы, опустил голову и кивнул.
– Тогда я распрощаюсь сейчас со всеми этими людьми.
Ким схватил портфель, госпожа доктор Ульрих-Хафенштайн проворчала нечто похожее на: «Я за всю свою карьеру такого…»
Оливер не удостоил ее и взглядом. Выходя, адвокат прошипел на ухо Вехтеру:
– Из всего того, что вы здесь будете обсуждать, на столе у судьи не окажется ничего. Ничего.
Вехтер подождал, пока шаги стихнут, потом кивнул. Наручники щелкнули – и Оливер освободился. Мальчик нерешительно сделал несколько шагов по комнате и остановился как вкопанный при виде плюшевых медведей и детских книжек с картинками.
– Это ведь вы не всерьез, правда?
– Пусть они тебе не мешают. Они нам нужны, когда здесь дают показания дети. Мы пришли сюда только потому, что тут есть камеры.
По какой-то непонятной причине это объяснение успокоило Оливера, и он присел. По крайней мере, в комнате сейчас стояли обычные стулья и стол. Коллеге Вехтера пару недель назад пришлось сидеть на крошечном розовом стульчике перед четырехлетней свидетельницей. Девочка держалась за живот от смеха. Оливер окинул взглядом комнату. Он развернул стул так, чтобы не сидеть спиной к двери.
– Сейчас я расскажу тебе кое-что о твоих правах. Возможно, ты уже это знаешь.
Вехтер произносил заученный текст, а Оливер внимательно наблюдал за ним. Комиссар еще никогда не смотрел в такие светлые глаза. Глаза аспида.
– Оливер, мы записываем этот разговор на пленку. Чтобы позже могли передать все правильно, так, как ты сказал, и ничего нельзя было подделать. Ты на это согласен?
– Хорошо.
– Если ты устанешь, просто скажи «стоп», и мы сделаем паузу или прервемся. Договорились?
Оливер кивнул.
– Скажи, пожалуйста, «да» или «нет» для аудиозаписи.
– Да.
Вехтер положил ладонь на руку Ханнеса:
– Будь так любезен, сходи в кафетерий и принеси нам булочку и колу.
Кола помогала привести человека в порядок, если это было необходимо. Этому комиссар научился за долгие годы работы. Ханнес пристально посмотрел на него и ушел, не сказав ни слова. Вехтер подождал, пока дверь за ним закроется на замок.
– Ты знаешь, почему ты здесь?
Мальчик пожал плечами.
– А как сам думаешь, почему ты здесь оказался?
– Из-за моей мачехи и всего этого дерьма.
– Да, точно. Из-за твоей мачехи и всего этого дерьма. Это ты удачно выразился.
Вехтер ткнул пальцем в строчку протокола:
– Ты дословно сказал: «Кто может гарантировать, что я в тот день не взял в руки нож, не пришел к своей мачехе…» Этот так?
– Да, я так и сказал.
– И ты остаешься при этом мнении?
– Может быть.
– Такое могло случиться?
– Забудьте об этом.
– Ты уж решись. Должен ли я забыть или такое могло случиться на самом деле?
– Я не могу ничего вспомнить. Этот вечер полностью стерся из памяти.
– Полностью?
Оливер вздохнул, словно хотел что-то ответить, но потом просто выдохнул.
– Ответь мне, пожалуйста. Ты совсем ничего не помнишь или у тебя остались какие-то воспоминания?
– Не знаю.
– Как ты можешь не знать, помнишь ты или нет?
– Выньте какой-нибудь день у меня из головы. Тогда и поймете.
– Если бы я мог влезть в твою голову, я бы уже раскрыл это дело.
– Но вы ведь не хотите этого.
Нет. Именно этого и хотел Вехтер – один разок заглянуть в эту голову. И так, чтобы она не сломалась.
– Ты именно из-за этого вчера убежал?
– Нет.
– Тогда почему ты сбежал из дома?
Оливер пожал плечами:
– Это ведь свободная страна, правда?
– Оливер, почему?
– Захотелось.
Вопросы отскакивали от него, как резиновые мячики. Сегодня он может и не сломаться, он функционировал. Сколько он еще продержится под этим защитным панцирем, прежде чем разлетится на куски? Недолго. Что тогда они там обнаружат?
Дверь открылась, вошел Ханнес и поставил на стол бутылку, положил рядом завернутый в бумагу сэндвич. Оливер даже бровью не повел, он не сводил глаз с Вехтера. Понял ли он, о чем идет речь? Убийство. Светлые глаза оставались непроницаемыми.
– Что ты вчера хотел мне рассказать?
– Если бы я хотел, я бы рассказал, да? Я могу вообще ничего не говорить. Это мое право.
– Ты все больше становишься похожим на своего отца.
Оливер поджал губы и замолчал. С полминуты диктофон записывал лишь белый шум. Потом зажужжал телефон Ханнеса. Он молча взял его, вышел из комнаты и прикрыл за собой дверь.
– Из-за чего ты поссорился с отцом в прошлую пятницу? Подумай, ты можешь и не отвечать на этот вопрос, если речь идет о твоем отце.
– Тогда я не буду. Мы не ссорились.
– Я думал, ты совсем ничего не помнишь.
– Не имею понятия.
– Твой отец нам все рассказал. Что была ссора, что он тебя избил.
Оливер закрыл лицо руками, застонал. Сквозь пальцы он произнес:
– Почему вы просто не оставите нас в покое?
– Доброе утро, – сказала продавщица, ее брови высоко изогнулись.
Ранняя покупательница, которая вошла сразу после открытия, мешала расставлять товары на полках. Когда Элли показала значок уголовной полиции, брови продавщицы изогнулись еще больше.
– Лучше я позову коллег. – Она колебалась.
Элли уже боялась, что ее отправят к черному ходу, чтобы не пугать платежеспособную клиентуру обычной полицейской работой. Но ей милостиво разрешили подождать в отделе кухонной посуды и побродить среди полок. Кастрюли Элли интересовали только в том случае, если были чем-нибудь наполнены. В общаге они обходились посудой, которая выглядела старше, чем они сами. Каким-то загадочным образом эта посуда размножалась или исчезала, когда одна из девчонок сжигала на плите чили кон карне. У их кастрюль была собственная биография и годовые кольца.
У стенда с ножами Элли прошлась еще раз. В настоящий момент она просто не могла видеть ножи, не то что обсуждать весь сверкающий ассортимент этих полок. К ней вернулся металлический запах крови из квартиры убитой. Плохой фен-шуй.
Магазин медленно заполнялся домохозяйками, которые обсуждали достоинства лезвий с волнистой кромкой и кастрюль с многослойным дном – рождественский обмен подарками все еще шел полным ходом. Где-нибудь в параллельном мире Элли могла бы сейчас пить кофе в «Глокеншпиле», покупать какую-нибудь шмотку в супермаркете Бека, совершенно не подходящую по сезону, и туфли, марка которых стоит больше, чем кожа, из которой они сделаны. Сегодня она была частью другого мира. Дело об убийстве окружало Элли, словно пузырь. С тех пор как она прочла документы Джудит Герольд, где скрупулезно описывалось все то, чему подверглась маленькая девочка, Элли не покидало чувство, что она бродит в чужом кошмаре. Больше не принадлежит ни собственному миру, ни миру спящих.
Короткий телефонный разговор с Ханнесом сделал все вокруг еще более нереальным. Ханнес казался по телефону таким ранимым! Так не должно быть, она хотела вернуть прежнего Ханнеса, тот не боялся ни смерти, ни дьявола. Когда это расследование закончится, Элли обязательно возьмет выходной и отправится в Мюллеровские бани, будет париться ночь напролет, смоет с себя эту вонь. Только тогда она сумеет убедить себя, что в жизни все устроено правильно. Сейчас ей казалось, что нормальность представляет собой лишь тонкий налет цивилизации.
Только бы не взглянуть вниз.
– Добрый день, вы, наверное, из полиции. Та самая дама с ножом. – Продавец потер руки.
– Я дама без ножа. Поэтому и пришла сюда. – Элли протянула ему увеличенный пиксельный снимок. Техники всячески старались сделать картинку более контрастной, но без особого успеха. – Вы не подскажете, что это может быть за нож?
– Хм… – Он отодвинул фото подальше. – А снимка получше у вас нет?
– К сожалению.
– Ну, не беда. Если такой нож у нас есть, мы его обязательно найдем. А у нас есть все.
Напевая себе под нос, продавец ходил по рядам, брал в руки одну коробку за другой, что-то бормотал и клал обратно.
– Мне кажется, мы ищем японскую модель. На этикетке, похоже, написаны не буквы. – Он уверенно направился к одной из полок и пошарил по коробкам. – Ага, вот, взгляните, это может подойти. Красный прямоугольник на ручке. И надпись… – Он снял коробку с плексигласовой консоли и презентовал Элли, как дорогую бутылку вина. – Нож «Хакума». Завозится из Японии, дамасская сталь, это «мерседес» среди ножей.
Продавец достал его из коробки и помахал перед лицом Элли.
– У японских ножей сталь закалена по-особому, они режут практически сами.
Элли отпрянула:
– Вы не могли бы… Мне еще дорог мой нос, и моя прическа все еще мне нравится такой, какая она есть… Спасибо.
– Прощу прощения. Хотите попробовать, как он лежит в руке? Рукоятка и клинок идеально сбалансированы. Вы и веса его не почувствуете.
Она нерешительно обхватила рукоятку и взмахнула в одну и другую сторону. Продавец был прав. Нож идеально лежал в руке, и силы никакой не требовалось, чтобы им резать.
– Судя по фото, это может быть филетировочный нож от «Хакума». Это лучший разделочный нож на рынке, проходит сквозь толстый кусок без труда… Ой! – Он внезапно побледнел. – Вы вроде бы сказали, что вы из комиссии по расследованию убийств? Тогда вы наверняка не хотите этого знать…
– Напротив, именно это я и хотела узнать, – ответила Элли и положила нож на черный бархат, словно сокровище. – Я возьму один.
Этот звук заставил его вздрогнуть в испуге. Входная дверь. Но папа еще во Франкфурте, он хотел вернуться только на следующий день. А пока его не было дома. Не важно, куда он уехал, главное, что его не было. Он ждал слишком долго. Вот дерьмо.
Он отправил компьютер в режим ожидания, погасил экран, прислушался. Шаги раздавались на первом этаже, кто-то поднимался, скрипели деревянные ступени лестницы.
Еще четыре, три, две, одна. Шаги стихли.
– Оливер?
Нет.
Он вжался в нишу между шкафом и дверью, прищурил глаза, прислушался.
Видел ли папа свет в его комнате?
Под шагами скрипели половицы. Он прошел вдоль коридора. Если папа поймает Оливера, ему конец.
– Оливер, ты там?
Дверь распахнулась, ударила его по плечу. Оливер даже не пикнул, вжался глубже в свою нишу, затаил дыхание.
«Уходи, пожалуйста, уходи».
Он слышал дыхание отца. Их разделяли всего лишь четыре сантиметра деревянной двери.
Дверь закрылась. Через несколько секунд дверь из коридора в кабинет хлопнула, щелкнул замок.
Он выдохнул. Мобильник, ключи, деньги – для остального нет времени. Только бы уйти отсюда прочь. Спустя минуту, когда в коридоре уже ничего не было слышно, он как можно тише открыл дверь, проскользнул мимо кабинета. Его сердце оглушительно стучало в груди. Он спустился по лестнице – чертовы ступеньки всегда так скрипят! Его куртка лежала в прихожей там же, где он ее бросил. Входная дверь не заперта, сигнализация выключена. И вот он на улице.
Какое-то мгновение он стоял, застигнутый врасплох холодным зимним ветром, потом снова открыл глаза.
Велосипед. Он лежит посреди дороги, покрытый тонким слоем снега.
Папа знал, что он дома.
Спящий Аспид проснулся, поднял голову. Оливер схватил велосипед, поставил ногу на педаль и оттолкнулся. И больше ничего не осталось перед глазами, кроме пути для бегства. Подъездная дорожка лежала далеко позади, как в перевернутом бинокле. Переднее колесо заскользило по гладким камням. Он спрыгнул, высоко задрав колесо, рама ударила по ноге. Но тело совсем онемело. Он бросился вперед, сделал пару шагов, снова нажал на педаль.
И тут чья-то рука схватила его за волосы.
И потащила.
– Оливер, Оливер, с тобой все в порядке? – Он потряс его за плечо.
– Да, о господи!
Слава богу, он снова здесь – это, по крайней мере, вменяемый Оливер.
– Я могу поговорить с папой?
– Нет. Мне очень жаль.
Оливер помотал головой:
– Все равно это бессмысленно. – Он отодвинул от себя сэндвич на середину стола. – Я отчаялся. Я не смогу этого сделать. Я не тот ребенок, который был ему нужен. Подкидыш.
– Что ты имеешь в виду?
– Извините. Просто забудьте.
– У тебя хорошо получается, – сказал Аспид.
– Я больше так не смогу.
– Тебе просто нужно это оставить для себя. Это был просто сон. Ты не можешь доверять своим снам, ты такой же, как твоя мать.
– Она не была больна.
– Ты знаешь, что она болела. Не доверяй себе. Не доверяй никому. И этому толстяку тоже.
– Он слушает меня.
– Он разрушит твою семью.
– У меня уже давно нет никакой семьи. Я даже не знаю, может, я живу под одной крышей с убийцей.
– МЫ ПРОПАЛИ! ЧЕРТ ТЕБЯ ПОДЕРИ, МЫ ПРОПАЛИ!
– Тебе нужен перерыв?
Оливер покачал головой. Он выглядел так же, как и при последнем разговоре: дрожащие плечи, мертвенная бледность, судорожно сжатые кулаки.
– Все нормально.
– Ты зашел очень далеко.
– Может быть.
– Мы и правда можем прерваться.
– Я же сказал, все нормально. Я больше не ребенок.
Щелкнула дверная ручка. Вошел Ханнес. Вехтер взглянул на него:
– Это была..?
Ханнес покачал головой:
– Элли.
Он резко запрокинул голову назад, стряхнув пряди волос с лица, и сел. Положил на стол мобильник и пачку сигарет. От него веяло холодным табачным дымом. Оливер жадно посмотрел на пачку, но ничего не сказал.
– Давай поговорим о том же, что и вчера. Ты мне сказал, что вроде бы что-то помнишь.
– Разве я такое говорил?
– Говорил. О чем ты помнишь?
– Ни о чем. Это был всего лишь сон или что-то типа того.
– Ты не доверяешь своим воспоминаниям?
– Нет.
– Почему?
Оливер не ответил. Он мигал, словно картинка телевизора при плохом приеме. Вехтер медленно положил ладонь на его руку, чтобы удержать мальчика в реальности. Чтобы здесь остался хоть кто-то. Все что угодно, только бы он не уставился в пустоту. Нет, Вехтер на самом деле хотел оказаться в голове Оливера не на одну минуту.
– Если это был всего лишь сон, то просто расскажи мне о нем. Тогда его так в протокол и впишем.
Оливер с яростью выдернул ладонь из-под руки Вехтера, и тот вздрогнул.
– Это произошло, как в кино. Моментально.
– Что произошло?
– Я… Я был в доме. Вечером. Было темно, я не нашел выключатель.
– В чьем доме?
– В доме Розы. Я стоял перед дверью в ее квартиру. Но я не вошел, могу поклясться, что не вошел…
– Почему не вошел?
– Я не знаю. Я не знаю, произошло ли это на самом деле.
– Тогда клясться слишком легкомысленно.
Они ухватились за тонкую ниточку доверия и шли вдоль нее. В любую секунду она могла оборваться.
– И как было дальше?
– Я слышал голоса. Кто-то ссорился.
– И кому принадлежали эти голоса?
– Розе и…
Он провел рукой по своим светлым прядям, запустил в них пальцы, и вдруг послышался треск рвущихся волос.
Вехтер знал ответ и все же спросил:
– Чей голос ты слышал в квартире жертвы?
– Папин.
Он начал плакать, тихо, совсем как ребенок.
– Мы прервем допрос, – произнес Ханнес.
– Да, – согласился Вехтер. – Мы и так уже закончили.
Если бы они действительно закончили, то у прокуратуры уже был бы убийца, а мальчика оставили бы в покое. Но они этого сделать не могли. Пока еще не могли. И если мальчик был убийцей, для него все только начиналось. Пощади его Бог, если это действительно совершил он.
– Эй! – Он протянул мальчику платок. – На сегодня мы закончили. Ты хорошо го…
Слишком поздно он заметил этот взгляд.
Оливер плюнул ему в лицо.
Вехтер молчал, Ханнесу ничего другого не оставалось, как смотреть в окно. Дворники работали, но совершенно зря: мелкие ледяные кристаллы бились о лобовое стекло, не оставляя и следа. Ханнес некоторое время наблюдал за этой снежной бомбардировкой, потом проверил в телефоне свою электронную почту и снова уставился на снегопад.
– Ты действительно думаешь, что Оливер…
– Давай ты меня с этим пока оставишь в покое, – ответил Вехтер.
Уголки его рта угрюмо опустились. Ветер бил в машину потоком ледяных игл. Ханнес снова уткнулся в телефон, но новых сообщений не было, даже сигналов об экзотических приложениях.
– Сколько слов есть у инуитов для обозначения снега? – спросил Вехтер скорее себя самого.
Ханнес что-то набирал двумя пальцами.
– «Гугл» говорит: от нуля до ста.
– Ты всегда должен быть таким рассудительным?
– Ну ты же спросил, правда?
Ханнес потянулся и помассировал шею – в затылке словно иголки кололи. Он это почувствовал еще в душной комнате для допросов, и от его неловких попыток размяться стало только хуже. Ханнес даже не мог пожаловаться: он ведь был жив, по крайней мере.
– Что хотела Элли? – спросил Вехтер.
– Роза Беннингхофф навещала Паульссена незадолго до своей смерти.
– Теперь у нас есть доказательство, что они были знакомы.
– Но это же и так было ясно, правда? Просто результат усердной работы.
– Все, что мы делаем, – усердная работа. Вскоре после этого визита ее обнаружили мертвой, – произнес Вехтер. Здесь должна быть какая-то связь. Таких совпадений не бывает.
– А теперь давай серьезно: это дряхлый старик. Он выходит гулять с ходунками. Как, скажи на милость, ему физически удалось справиться…
– Я сейчас не хочу заранее ничего исключать. Я ищу решения, – сказал Вехтер. – Ему и Элли удалось обвести вокруг пальца. Предположим, что он не преступник, но у него может быть ключ к решению. Иначе почему незадолго до смерти Розы он вновь появился в ее жизни?
– Хм…
– Элли еще что-то хотела?
– Это все.
Ханнес умолчал о том, что он без спросу выложил Элли всю историю о дочке. К его удивлению, она не сказала: «Ничего страшного», или «Вот увидишь, завтра утром она появится у тебя на пороге», или еще какую-то чушь. Вместо этого она спросила:
– Я могу чем-то помочь?
– Чем тут поможешь? Нужно, чтобы кто-то из нас был дома. Йонна сама очень переживает из-за всей этой истории, упрекает себя в том, что оставила Лили одну. Мне необходим человек, который бы отпускал шутки по этому поводу, потому что ему наплевать на ситуацию.
– Мне не наплевать, Ханнес.
Ее слова оставили теплый след в его душе.
Вибрировал его телефон. Ханнес выключил звук, но и жужжание пугало его до смерти. Номер был незнакомый, междугородний код, который часто высвечивался дома на стационарном телефоне. Но никто не оставлял сообщения на автоответчике.
– Да.
– Это я. – Голос прозвучал так, словно тонул в зыбучих песках.
Мать Лили. На лице Ханнеса напряглись такие мышцы, о которых он давно позабыл.
– Аня! Куда ты пропала? Она у тебя?
– Кто у меня? О чем ты говоришь?
– Лили у тебя? Говори уже!
– С чего бы ей быть у меня? Я же отправила ее к тебе… – Ее голос сорвался. – Скажи немедленно: ты не знаешь, где она находится?
– Лили пропала.
– Как пропала?
– Она собрала вещи и сбежала.
– Ты серьезно? Я же положилась на тебя! Уже и на несколько дней тебя нельзя с ребенком оставить, чтобы ты все не запорол?
– Ничего я не зап…
– Будь добр, не ори на меня!
– Я не ору, – вздохнул Ханнес. – Несколько дней, ничего себе! Я должен был взять Лили на рождественские праздники, а сейчас середина января. Ей давно пора в школу…
– Господи, ты такой же зануда. Ты вообще не изменился.
– Мы уже пару недель пытаемся до тебя дозвониться. Ты ведь не можешь просто спихнуть на нас дочь…
– Я в больнице.
Ханнес ждал, что Аня продолжит, но слышал лишь ее дыхание.
– Почему в больнице? Давай, рассказывай…
– Я расскажу. Если ты перестанешь меня перебивать и не будешь орать.
– Это ты меня перебиваешь…
– Мы можем оставить все как есть. И я сейчас отключусь.
Вся энергия вытекла из него по капле. Ане снова удалось довести его до такого состояния, когда он чувствовал себя сваренным и выжатым.
– Говори.
– У меня нервное истощение. У меня больше нет сил. Я одиннадцать лет все тащила на себе, это было чересчур.
– Ты где?..
– Я не хочу об этом говорить.
Ханнес сжал зубы. Она снова это сделала.
– Мне так лучше. Лили слишком злится, чтобы переживать из-за меня, – сказала она.
– Аня… – Ханнес взъерошил волосы и попытался говорить как можно спокойнее. – Можно я тоже кое-что скажу?
– Да, тебе ведь никто не запрещает, правда?
Необходимо оставаться спокойным. Не вздыхать слишком громко: она это ненавидит.
– Лили думает, что больше тебе не нужна.
Повисла долгая пауза. Ханнес не знал, закончила ли Аня разговор. Он слышал лишь шипение, наверное, это было ее дыхание. Потом снова раздался голос, очень четко и очень близко:
– Если она объявится, то скажи ей, что я вернусь. Скоро. Что я ее люблю. Сейчас я не могу…
Щелчок.
Она прервала разговор.
Ханнес опустил телефон на колени. Части головоломки встали на свои места: исчезновение Ани, состояние Лили, в котором она попала к Ханнесу. Девочка без зимней куртки в чемодане, которая даже не знала, что картофель растет в земле. Как давно у Ани «больше нет сил»? Их уже не было, когда она вышвырнула Ханнеса из квартиры, когда она по праву выставила его вон? Или их не стало намного позже? И как долго Ханнес об этом ничего не знал, потому что ограждал от всякого дерьма новую семью? У него ведь была новая замечательная семья с миленькими белокурыми детишками.
Ему не следовало сдаваться. Аня была права. Он все запорол.
– Кто это? – спросил Вехтер.
Ханнес засунул телефон в карман куртки.
– Никто.
Просто женщина, на которой он все еще был женат.
– Приятного аппетита!
Голос Элли заставил Вехтера оторваться от письменного стола. Он ломал голову над отчетом для Целлера, но любая идея, за которую он хотел ухватиться, тут же смешивалась в голове с прочей мысленной кашей, растворялась и исчезала. Возможно, обед – это не такая уж плохая идея. Вехтер уже подумывал о кренделе и о маленьких булочках из кафетерия, которые продавщица презрительно называла «капкейками». Время еды – законный перерыв, и можно не думать, как дальше распутывать дело. Его команда ждала, когда Вехтер укажет направление расследования. Никто не высказывался по этому поводу, но комиссар чувствовал это ожидание, и оно тяготило его. Что он будет делать, если его единственный свидетель окажется неблагонадежным и в один миг все его построения накроются медным тазом? Он ввязался в это дерьмо. Он поставил на Оливера и проиграл. Может, так будет лучше всего: он напишет этот дурацкий отчет Целлеру. Тогда он сможет хоть что-то предъявить начальству. Там пока займутся бумажками Вехтера.
Элли швырнула пакеты на стол и обняла Ханнеса так крепко, что у него чуть глаза из орбит не вылезли.
– Дружище Ханнес…
Она разжала объятия, прежде чем он успел потерять сознание, и схватила пакеты из китайской закусочной.
– Как заказывали. Рис с цыпленком для тебя, Михи…
– Спасибо.
Вехтер взялся за коробочку, и в нос ударил дух соевого соуса, который потом весь день будет висеть в кабинете. Несмотря на два кренделя и один очень маленький пирожок, Вехтер все еще был голоден.
– Пад-тай с тофу для Ханнеса. – Она скорчила виноватую гримасу: – Я забыла про рыбный соус…
– Ничего, я как-нибудь переживу.
– Но рыбы нет. – Она вытащила коробочку из пакета, раздала пластиковые вилки и уселась за приставной столик.
– Приятного аппетита. Я тут как раз шопингом занималась. Хотите взглянуть? – Свободной рукой она достала продолговатый сверток. – Ой, на него пролился соевый соус, извините.
Вехтер, собственно, хотел лишь спокойно поесть. Но сделать перерыв в расследовании не получилось.
– М-м-м, – с набитым ртом произнес он, распаковывая предмет. Под целлофановой оболочкой блестел металл. Комиссар быстро прожевал порцию риса. – Это не тот ли…
– Именно та модель. Стопроцентно совпадает с тем, что на снимке. Теперь мы знаем, что нужно искать, хотя и поздновато.
Ханнес обошел стол, чтобы взглянуть поближе. Они вдвоем склонились над ножом. На стали матово поблескивали мраморные разводы. На рукоятке виднелся красный четырехугольник с японскими иероглифами. Вехтер не решался снять обертку, казалось, что лезвие может без труда отсечь ему руку. Острие уходило куда-то в бесконечность. Он взвесил коробку в руке: она была легкой.
– Элли, мы будем чаще посылать тебя за покупками.
– Я требую, чтобы следующим вещественным доказательством стали туфли «Лабутен».
– Принимается. Ты позаботишься обо всем остальном?
– Конечно.
Она положила нож обратно в пакет. Его должны получить судмедэксперты, чтобы сопоставить размер с раной. Нужно снова возобновить поиск орудия убийства и завтра дать объявление с фотографией во все газеты. Вехтера не обрадовал надрывно звенящий телефон. По крайней мере, все продолжается. Понадобится еще больше усердной работы.
– Как далеко вы продвинулись с мальчиком? – поинтересовалась Элли.
– Не очень далеко.
Он непроизвольно провел рукой по лицу.
Ханнес возвел глаза к потолку:
– Его Страннейшество.
– Теперь у нас по крайней мере есть нечто вроде показаний, – добавил Вехтер.
– Эти показания любой судья уничтожит во время слушания. Да о чем я – любой прокурор. Мы полицейские, а не толкователи снов, – заявил Ханнес.
– Я думала, ты считаешь его хорошим актером.
– Это сделает его показания более достоверными?
Нет, Оливер Баптист больше не заслуживал доверия. Доверие уменьшалось с каждым днем.
– Он должен продержаться еще немного, – произнес Вехтер. – Он нам еще нужен.
– Но какой ценой?
Вехтер не ответил. Какой ценой? В худшем случае окажется, что они мучили Оливера совершенно напрасно.
Элли накинула пальто:
– Пойду согреюсь и унесу этот нож подальше. Мне выбросить ваши объедки?
– Я еще ем, – возразил Ханнес.
– Но все же уже остыло.
– Да мне все равно… Эх… – Ханнес поморщился и потер рукой шею.
– Что у тебя с шеей? – спросил Вехтер.
– Ничего. Неудачно затормозил. Скоро пройдет.
Элли вдавила Ханнеса обратно в кресло для посетителей и помассировала ему шею. Он отдался ее рукам и закрыл глаза.
– Скажи-ка, Элли, что с тем адвокатским делом, за которым ты вчера ездила?
– Не важно, – ответил Вехтер, прежде чем Элли успела что-то сказать, и придвинул к себе папку с надписью «Джудит Герольд».
Но все было важно. Комиссар только не знал еще, куда вставить этот кусочек головоломки. Может, эта часть откуда-то с заднего фона, но мозаика, в которой отсутствует кусочек, не стоит ничего. И он не осознавал, почему историю Джудит Герольд лучше не пересказывать коллегам, просто было ясно, что она важна в этом деле.
– Ой, ну брось. – Ханнес стряхнул руки Элли и вскочил. – Мы работаем в команде или нет? Вам не нужно ходить вокруг меня на цыпочках, я уж как-нибудь справлюсь.
Он вышел и захлопнул за собой дверь, Элли последовала за ним. Может, ей снова удастся его вернуть с небес на землю. Это у нее хорошо получалось. Пусть Ханнес думает что хочет. Он, Вехтер, все равно поступит так, как считает нужным.
В комнате стало темнее. День снова превращался в полумрак. За окном – длинные зимние сумерки, слишком темные, чтобы работать, и слишком светлые, чтобы включить лампу. Но Вехтер все же включил ее. Сейчас Ханнес и Элли, должно быть, спорят в коридоре. Или снаружи кто-то бросает монетки в кофейный аппарат, или какой-то коллега несет бюллетень для выборов в производственный совет предприятия. Но ничего из этого не происходит. Наконец Вехтер снова открыл свой отчет и включил радио. На дороге А9, на перекрестке автобана между Нойфарн и Аллерхаузен, все еще была пробка. Что за счастливый мир!
– С какой целью вы оказались в квартире Розы Беннингхофф вечером в день убийства? – спросил Ханнес.
– Я больше ничего не скажу по этому поводу. Rien.
Если Баптист и раскаивался в своей вчерашней откровенности, то сегодня по нему этого сказать было нельзя. Адвокат явно проинструктировал его перед визитом сюда, Баптист был хорошо подготовлен. Вопросы так и отскакивали от него. Ханнес провел рукой по шее. Кружилась голова, а от позвоночника к ней поднималась мигрень. Он не хотел здесь сидеть, только не с этим человеком, не в этой комнате для допросов, где разило смрадом пепельниц и безысходностью. Что он вообще еще здесь делает? Ответ лежал на поверхности. Все из-за Вехтера и Элли, которые обращались с ним чересчур бережно. Он хотел бы, чтобы они вели себя так, словно ничего не произошло, чтобы они заваливали его работой. А тут эта чертова опека. С ним все было в порядке. Его просто нужно оставить в покое. Его переживания из-за Лили уступили место ярости. Он был зол на нее, как черт, потому что она поступила так с ним и с его семьей. Если она захочет вернуться, то лучше пусть не сегодня. Возможно, она сидит на матрасе у друзей, с которыми познакомилась в «Фейсбуке», и смеется над тупым папашей копом. Он не видел ее страницу в «Фейсбуке». Тинейджеры общались на каком-то странном языке, из которого он не понимал ни слова.
Он вернулся к реальности. Лучше всего у него получалось одно – работать.
– У нас есть доказательства, что вы были в квартире убитой.
– Я отрицаю это и ничего об этом не знаю. – Баптист наклонился вперед. – Что за доказательства?
Ханнес проигнорировал встречный вопрос:
– Вы с ней ссорились. Из-за чего?
– Я это тоже отрицаю. Я же сказал, что отказываюсь от дачи показаний.
– Мы нашли волокна вашей одежды в ее квартире.
– Я ничего не скажу по этому поводу.
По крайней мере, здесь он мог закурить. Ханнес похлопал по карману куртки. Пусто. В другом кармане тоже ничего не оказалось. Этого быть не может… В нагрудном кармане? Тоже нет. Сегодня утром он вынимал сигаретную пачку у Оливера на глазах… Ох, черт.
– Вы что-то ищете? – поинтересовался Баптист.
– Нет… Нет.
Стащил. Маленький крысеныш стащил его сигареты. Может, стрельнуть у Баптиста? О нет, так низко он не упадет.
Баптист, мило улыбаясь, наблюдал за ним. Весть о том, что Оливер нашелся в добром здравии, придала ему сил. Как после ночи, проведенной в следственном изоляторе, можно выглядеть настолько безупречно? У них есть только сегодняшний день и завтрашний. Если за это время они не найдут достаточно оснований для ордера на арест, то вынуждены будут отпустить его.
– Для чего вы заходили к Розе Беннингхофф?
– Это утверждал Оливер?
Ханнес, поджав губы, промолчал.
– Значит, это так. – Баптист шлепнул ладонью по столешнице. – Почему он это сказал?
– Почему вы думаете, что ваш сын хочет вас уличить?
– Он болен. – Баптист повертел пальцем у виска, губы превратились в тонкую полоску. – Я всегда знал, что он болен. Как и его мать. Он невменяем.
– Как вы можете говорить так о собственном сыне? – Ханнес покачал головой.
Отец не смог бы такое сказать о собственном ребенке, если сам не был монстром. Постепенно Ханнес начал понимать, как функционирует Баптист, как работают его механизмы. Это была система. Секта из двух человек.
– Ну конечно! – воскликнул Ханнес. – Теперь мне все ясно. Вы хотите сделать из него невменяемого. Для этого и пригласили психолога…
– Чепуха! Он лишь получает необходимую помощь, c’est tout, вот и все.
– Нет, господин Баптист. Вы считаете вашего сына убийцей.
Как должен чувствовать себя Оливер, если ему со всех сторон твердят, что он потерял рассудок? Может, мальчик уже и сам уверился в этом? Подыгрывал своему отцу или боролся за остатки собственного достоинства? Оливер был частью этой системы – ключевой фигурой в ней. Ханнес не должен был этого допустить. Он посмотрел в темные глаза Баптиста и увидел, как в его зрачках пляшут неоновые огоньки.
– Хотите подсунуть его нам как подходящего подозреваемого? Чтобы мы оставили вас в покое? Или вы хотите его защитить? Потому что ваш золотой мальчик – убийца?
Слишком много вопросов за один раз. Баптист и вовсе перестал отвечать на них.
Вехтер заглянул в кабинет к начальнице, надеясь увидеть ее сидящей в кресле, но комната была такой же темной и холодной. Ничто не выглядит таким пустым, как пустой кабинет. Она убрала на письменном столе, словно знала, что сляжет с температурой на следующий день. Или она занялась этим уже при первых признаках болезни. Это на нее больше похоже. В кабинете было совсем темно, только автоответчик призывно мигал.
Вехтер не обратил на него внимания, вернулся в свой кабинет и набрал номер.
– Госпожа Герольд, я хотел бы задать вам еще несколько вопросов. Вы не могли бы прийти к нам?
– Мне бы не хотелось. – Ее тон был таким резким, что он услышал это даже по телефону.
– Тогда мне придется вызвать вас повесткой, – ответил комиссар.
– Вы этого не сделаете.
– Я не хочу вам угрожать. – Вехтер сделал паузу. – Я могу и приехать к вам, но наш разговор обязательно состоится. С повесткой или без.
– Вы находитесь возле Восточного вокзала? – поразмыслив, уточнила она. – Мне нужно зайти к врачу в том районе, а потом я собиралась выпить кофе. Может, встретимся у вокзала?
– Договорились.
Какая умная женщина! Он был рад, что так сложилось. Вот уже девять дней он ждал, что его рвение наконец иссякнет, ему не хотелось тащиться через весь город, чтобы потом перед его носом захлопнулась дверь. Он позже всех обнаружил, что сыт по горло этим расследованием.
Он сразу ее заметил в толпе людей, поднимающихся к платформам. Джудит стояла в длинном черном пальто, подчеркивающем строгое выражение ее лица.
– Вы хорошо выглядите, – сказал он.
Она помрачнела.
– Вы говорите неправду? – Женщина провела рукой по волосам. Сегодня на ней не было платка. – Это новый посттерапевтический шик. Последний писк моды из Парижа. О чем вы хотели со мной поговорить?
Славно, никакой светской болтовни. Он мог сразу начать с важной темы. Джудит и так довольно долго играла с ними в прятки.
– Теперь я знаю, в каком деле Роза Беннингхофф оказывала вам юридическую поддержку.
На глазах Вехтера ее лицо изменилось за долю секунды – осталась только маленькая девочка, больной ребенок в одежде взрослого, лишь игравший эту роль. Но потом она снова заговорила и стала прежней Джудит Герольд:
– Позвольте, я сначала возьму кофе?
У лотка с распродажей от булочной Джудит Герольд заказала чай с молоком, продавец обслуживала ее мучительно долго, предлагая черный, зеленый чай, присыпку из корицы. Наконец чай был заказан, и Вехтер смог взять бумажный стаканчик с эспрессо. Джудит Герольд сложила трость и сунула ее в сумочку. Они медленно спустились по пассажу с лавочками. Им не попадалось ни одного подходящего места, где они могли бы остановиться. Пришлось идти в потоке людей, бегущих по подземным переходам. Теперь комиссар понял, почему она предпочла встретиться здесь. Гул голосов и грохот поездов создавали идеальную анонимность.
– Почему вы подняли это дело? – Ее голос звучал выше, чем обычно. – Роза ведь должна была все уничтожить. Для меня эта тема закрыта.
– Она попыталась уничтожить документы. Но компьютеры ничего не забывают, а на людей нельзя полагаться, госпожа Герольд.
– Опоздали на два года. Неподсудны по сроку давности. Всю жизнь я боролась с собой. Стоило ли уведомлять об этом и добиваться возмещения за нанесение телесных повреждений? Ведь мне пришлось пережить все еще раз. А потом они все равно снова рассмеялись мне в лицо.
– Кто «они»? Ваши родители?
– Мои производители. Родители были у других.
– Почему вы с Розой хотели, чтобы эти документы исчезли?
– Весь этот процесс был ошибкой. Я больше не желаю иметь с этим ничего общего.
– Я надеюсь, вам ясно, насколько важными могли бы стать для нас эти документы, если бы мы о них узнали раньше? Одна сотрудница провела множество рабочих часов в погоне за вашими документами. Вы должны были рассказать нам об этом деле. Не следовало его скрывать.
Ему казалось, что он подавил злость, но она закипела в нем снова. В ходе расследования всегда важно знать, не прикрывается ли одно преступление другим. Очень важно. Ей должно быть лучше всех известно, к какой катастрофе могут привести секреты и тайны. Свидетельские показания ее дела стояли у него перед глазами.
«Теперь у тебя и папы есть совершенно сумасшедшая тайна. Ты никогда и никому не должна рассказывать об этом. Иначе папе придется отправиться в тюрьму, а тебе – в детский дом.
Девочка, ты никогда не должна говорить об этом. Иначе мы очень рассердимся, и ты будешь в этом виновата. Я больше ничего не хочу об этом слышать».
– Мне очень тяжело говорить об этом.
– Это вся правда? Или вы чувствовали, что родители вам угрожают?
– Мои производители? Они уже умерли. Лишь ребенок все еще жив.
Вехтеру пришлось немного поразмыслить и сообразить, о ком она говорит.
– Кто же ребенок? Вы?
– Только не пугайтесь. – Она криво ухмыльнулась. – Мне легче, когда я говорю о ребенке, хорошо?
– Я не пугаюсь.
Комиссар молча шагал рядом с ней. Джудит была окутана темнотой, которая притягивала к себе весь свет и энергию, и это невероятно истощало его. За всю карьеру он встречал множество жертв насилия. В процессе работы они получают помощь и сочувствие. Но что с ними делают годы или десятилетия? Многим удается наладить свою жизнь и обрести счастье. А что происходит с теми, кто этого сделать не в состоянии? Что произойдет с Оливером, когда детская схема перестанет работать? На какой-то миг Вехтер представил Оливера взрослым – резким, непредсказуемым, замкнутым.
– К вам имеет отношение Паульссен? Он вчера появлялся на похоронах…
– Ох, нет! Он имел отношение к Розе.
– Что вы имеете в виду?
– Это больше меня не касается.
– Но это касается нас.
– Тогда вам нужно с ним поговорить.
На ее лице больше не отражались эмоции. Джудит отвернулась. Все в ней говорило о том, что она хочет уйти.
– Мы это сделаем, госпожа Герольд. Разве вы не знали, что ваша подруга и Паульссен виделись?
– Я знала не обо всем, что случалось с Розой. Очевидно, знала еще меньше, чем думала.
– И не знали, что случилось в квартире напротив накануне убийства?
Вехтер подумал: что было бы, если бы в его собственном доме кого-нибудь убили? Наверное, он об этом и не узнал бы. Никто не чувствовал себя уверенно. Даже если рядом за стенкой спал комиссар уголовной полиции.
– Я вам уже говорила: в тот вечер у меня начались боли и я уехала в клинику. – Джудит пожала плечами. По пассажу подул ледяной ветерок. – Я возьму такси.
Вехтер проводил ее до остановки такси. Она допила чай и вытащила пластиковую ложечку из стаканчика. Пекарня выдала ей одну из последних рождественских ложечек: золотого цвета со звездой на черенке. Она осмотрелась, облизнула ее и сунула в сумочку.
– Вы тоже не любите ничего выбрасывать, правда?
Она виновато взглянула на комиссара, словно ребенок, которого застукали на воровстве, а потом рассмеялась:
– Она ведь может пригодиться еще где-нибудь, разве нет?
В такси Джудит Герольд снова наклонилась к нему:
– Не ищите меня больше, господин комиссар. У меня вы не найдете того, что касается Розы. Это тупик.
Дверь машины закрылась перед носом Вехтера.
Оливер подкурил одну из сигарет, которые стащил у Ханнеса. Это строго запрещено, но ему наплевать.
Поднос с закругленными краями стоял на столе. На нем лежал сэндвич. Они не забрали его. Оставили его внизу и забыли.
Хорошо, если так.
Больше всего ему сейчас хотелось свернуться клубком и лежать в своем коконе, в котором он ничего не видел и не слышал. Но это не помогло бы. Все исходило из его собственной головы.
– Тебе нужно было держать язык за зубами. Это стоило того?
– Он бы тогда не перестал спрашивать.
– Но что ты, собственно, ему рассказал? Плод больного воображения, который ты сам себе нафантазировал. Ты же сам не можешь быть уверен в том, что это правда. Ты вообще не можешь быть уверен, существует ли на самом деле твоя собственная задница. Ты же…
– Ну-ка прекрати!
– Ты с ума сошел. Ты считаешь, они до сих пор тебе верят? Они просматривают это видео и катаются со смеху. Это же бред сумасшедшего.
Он закрыл уши, хотя шум исходил изнутри. Толстяк ему пообещал, что будет воспринимать его серьезно.
– Я… не сошел с ума.
– Ты предал папу.
Оливер не мог иначе. Они сидели там втроем и пялились на него. Толстяк выведал всю подноготную и влез ему в голову. Он был виноват в том, что Оливеру пришлось еще раз подниматься по лестнице. И что его мир разрушился снова.
Оливер вскочил и принялся расхаживать по камере. Три шага туда, три шага обратно. Дым тонкими нитями поднимался вверх, к потолку. Здесь не было ничего, кроме кушетки, стола, стула и дыры в полу. Через окно под потолком внутрь проникал бледный свет уличных фонарей или снежного неба. Нет ничего, что бы хоть как-то его касалось. Ничего, чем он мог бы занять свой мозг, чтобы прекратился этот хаос. Зачем они оставили его здесь наедине с самим собой? Его тело дрожало от передозировки кофеина. Если бы он смог заснуть хотя бы на час! Но этого недостаточно для того, чтобы пережить все это дерьмо. Нет, он обязан был пережить его еще раз, снова и снова.
По бесконечному циклу.
Поэтому он должен был кому-то рассказать. Чтобы это прекратилось.
– Они заберут тебя из дома, даже если ты вырвешься отсюда. Ты больше не увидишь отца. Потом у тебя не будет никого. Все тебе на пользу. Это же то, чего ты хочешь?
Он не смог бы прожить с этим больше ни одного дня в одиночку.
– И потом ты распространяешь вранье, которое порождает твое больное воображение? Это вранье. И ты сам об этом знаешь.
Это не было враньем. Сцена на лестнице произошла на самом деле, все случилось так, как он говорил. Кусочек потерянного времени, который Оливер смог упорядочить в своей памяти. С каждым воспоминанием в его жизнь возвращались куски головоломки. Он имел право на свою чертову жизнь.
Но это ему не помогло.
Оливеру пришлось сесть, в нем уже поднималась новая волна. Сначала приходил холод, и если Оливер допускал, чтобы тот заполнил все тело, то после появлялись воспоминания.
Дышать спокойно, голову зажать между коленей. Забиться внутрь, пока это не пройдет. Вдох – выдох. И ничего не бояться.
Он поднял голову. Все закончилось, осталось лишь чувство, что он спал. Оно медленно проходило.
Ему с каждым днем все лучше удавалось блокировать приступы. Оставалась только мышечная память, и порой вспыхивали отдельные картинки.
Лестница.
Темнота.
Холод.
Тишина.
Дверь.
– Дальше ни шагу.
Оливер повиновался. И понял.
Он побывал на лестнице во второй раз. Это был новый кусок головоломки.
– Не спрашивай.
Прошел ли Оливер во второй раз через дверь?
– Ты не хочешь знать, что за этой дверью.
А что с кровью на руках? Во второй раз он был в комнате. Что там случилось?
– Оставь это легавым. Пусть они распутывают это дело сами: с анализами ДНК, отпечатками пальцев, свидетелями и прочей хренью. Никого больше не интересует, что происходит в твоей голове. Они уже все точно о тебе знают.
Он чувствовал себя четырехлетним, а не четырнадцатилетним. Если бы только ему не приходилось все делать самому. Он мог бы все переложить на папу, этих его адвокатов и зануду-психолога, которая смотрела на него как на подопытного кролика.
– Доверяй им, тогда все будет хорошо.
Пепел упал на серое одеяло с печатью пенитенциарного учреждения. Оливер быстро смахнул его на пол.
– Это долго не продлится. Ты должен еще немного потерпеть. Ради папы.
Он больше не мог. Он обязан узнать, что было за этой дверью.
– Ты знаешь, что тебе нужно делать. Ты наломал дров, поэтому должен все исправить.
Как?..
– Хватит и того, что ты будешь держать язык за зубами.
Но тогда он просто взорвется.
– О чем ты хочешь им рассказать? О своих галлюцинациях? Они знают, что ты чокнутый. Они только улыбнутся и позовут доктора. Почему ты решил, что…
Замолчи!
– …что ты туда не заходил…
Закрой рот!
– …что ты не взял в руки нож…
Он затянулся сигаретой. Она почти истлела, фильтр стал горячим, а во рту появился горьковатый привкус. Он закатал рукава и погладил кожу чуть выше гипсовой повязки.
– …что ты не взял в руки нож…
Он с силой прижал кончик сигареты к коже. Та зашипела. Кровь запеклась, запах горелого мяса ударил в нос. И только тогда его мир взорвался болью.
Где-то в темноте лежало тело, содрогающийся кусок плоти, который тихо скулил. Не важно. Вся вселенная сжалась в один кубический сантиметр. Боль была острой и ясной, целиком из этого мира, а миром был он сам.
Как же тихо стало в его голове!
Теперь понятно, что он должен делать. Это он умел лучше всего.
Функционировать.
– Добрый день, господин Паульссен, я сегодня на замене.
Он не отрывался от полотна и едва слышал грохот, доносившийся из кухонной ниши. Ему было все равно, кто пришел. Пусть говорят, сколько пожелают. Главное, они не требовали, чтобы он отвечал. Ему больше нечего рассказывать, когда они наконец это поймут? Собственно, ему еще никогда не приходилось рассказывать о вещах, которые были для него важны. Он больше не мог говорить даже о живописи. В его мозгу появилась новая дыра, словно он превращался в губку. Интересно, во многих ли местах клетки его мозга превратились в булькающую жижу? На самом деле он совершенно не хотел этого знать. Скоро у него совсем ничего не останется. Может быть, сначала растворится та доля мозга, которая отвечает за то, что он ничего не знает. И тогда он проведет остаток жизни, счастливо улыбаясь. Он не смеялся вот уже много лет, у него получалось лишь что-то вроде вороньего карканья.
– С вами все в порядке, господин Паульссен?
Он отмахнулся. Его взгляд снова обратился к мольберту, где на белом холсте засохли кляксы краски. Почему он вообще еще остается здесь? Ах да, надежда. Если бы он оставил надежду, то лег бы и уже больше никогда не встал. Когда-то в Гамбурге он читал об этом стишок в журнале «Бэкерблюме». Словно специально для человека, который забыл, на что надеялся.
Он посмотрел в сторону кухни, и в душе вновь возникло беспокойство, словно ему срочно нужно было о чем-то подумать. Да, девушка из полиции, которая хотела что-то у него узнать. Это было что-то угрожающее, он сразу сбросил это в темные провалы своей памяти. Он ей ничего не скажет, пусть приходит хоть каждый день. Все кончено. Тварь мертва.
Тварь мертва. Он еще раз мысленно повторил это предложение. Но это была всего лишь бессмысленная комбинация букв, не дававшая никакого эффекта – никакого фейерверка в синапсах.
Хорошо.
– Вот, пожалуйста.
Перед ним появился стакан воды и дозатор с таблетками. Он проглотил пилюли: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь. Так много пилюль, чтобы только удержать его на этом свете. Что за напрасная трата денег из больничной кассы! Чьи-то руки бережно забрали у него палитру и кисти и помогли ему подняться. Он схватил палку и кое-как доковылял до постели. Добравшись до цели, он поднял руки, чтобы ему помогли снять свитер. От долгого сидения в одной позе у него болело все тело. Он с удовольствием опустился на подушки. В темноте мелькнул знакомый образ.
– Вы? Вы пришли снова. Я вам ничего не расскажу.
– Да, да, господин Паульссен. Вот так хорошо?
Он кивнул. В нем забрезжила надежда, крошечный лучик: может, приняв в этот раз множество таблеток, он сумеет сделать то, чего не получалось уже много лет? Может, он поспит сегодня ночью?
Дверь закрылась. Неужели кто-то произнес: «Добро пожаловать в ад»? Гамбург.
Он закрыл глаза и позволил себе погрузиться в темноту, надеясь на сон. Она была последним, что он видел, когда его сердце перестало биться.
Они молча работали рядом. Для их совместного кабинета Вехтер принес из дома старую кофе-машину, которая громко срыгивала средством для удаления накипи. Это следовало сделать уже давно. Нет в мире более успокаивающего звука, чем работа старой кофе-машины.
– Ты не хочешь пойти домой? – спросил он Ханнеса.
– М-м-м… нет.
Собственно, он должен был предложить Ханнесу устроиться на диване. На его собственном диване. Ханнес еще никогда не переступал порог его квартиры, хотя постоянно делал недвусмысленные намеки и ждал приглашения. Но Вехтер просто не мог пустить его к себе – Ханнеса, который так аккуратно раскладывал предметы на своем столе. Кроме того…
Он не хотел видеть посторонних людей у себя в квартире. В последнее время он совсем перестал хлопотать по хозяйству. «В последние года два», – поправил голос в его голове, который Вехтер тут же заткнул. «Разве это можно назвать хозяйством?» – спросил другой голос. Он и его заткнул. Если сейчас вступит третий голос, у комиссара просто не хватит рук, чтобы заткнуть рот и этому. Он вспомнил об ужасе в глазах Оливера Баптиста, когда тот увидел его квартиру. Но Ханнес будет смотреть на нее не просто в ужасе, он сразу же вызовет окружного врача, чтобы Вехтера куда-нибудь отправили. Церемониться он не станет.
– Ты можешь переночевать у меня в квартире на диване, – произнес комиссар и тут же удивился своим словам.
«Ах да! Здравствуй, третий голос».
Ханнес долго смотрел на Вехтера, потом улыбнулся:
– Спасибо, не нужно.
– Да не говори ерунды, ты меня не стеснишь.
Ханнес покачал головой:
– Я буду рад, если мне больше не придется выходить наружу. Но все же спасибо. Ты – настоящий друг.
«Ты тоже», – подумал Вехтер.
– Отправлю сейчас эту бумагу по факсу, – сказал Ханнес и вышел из кабинета.
Зазвонил телефон. Незнакомый номер. Был лишь один человек, который звонил Вехтеру на рабочее место напрямую. Он поднял трубку:
– Привет, Ивонна. Как дела?
– Это ты? – Голос начальницы звучал как обычно: низковато, как у заядлой курильщицы, хотя она ни разу в жизни даже не притронулась к пачке. – Могло быть и лучше.
– Я думал, ты не хочешь ничего о нас знать.
– Я же не могу спустить вас с поводка, чтобы вы безнадзорно рыскали по городу. Иногда я должна нагонять на вас страх и ужас. – Она хрипло рассмеялась и зашлась кашлем.
– Было бы хорошо, если бы ты сидела рядом.
– Ты не справишься сам с этой сворой? – хрипло хихикнула она.
– Я никогда не справлюсь с твоим начальником.
– С Берни? Что он там натворил?
– Послушай, я не хочу сейчас портить тебе нервы. Но есть люди, которые очень плотно опекают двух наших подозреваемых…
– Баптистов. Газеты я читаю.
– Да, они покрывают Баптистов. Лорен Баптист – директор аудиторской фирмы, возглавляет один или несколько федеральных фондов, плюс еще и в федеральный банк свои лапы запустил. Я не удивлюсь, если через эту контору иногда скрытно отмываются доходы от незаконного бизнеса. Мы тут кое-что накопали. Но я думал, ты ничего не хочешь знать, даже если убьют архиепископа.
– Ну послушай, мне уже любопытно, что вы там раскручиваете.
Хотя Вехтер в этом расследовании не продвинулся ни на сантиметр, его успокаивало, что начальница думает об их команде, пусть и находится далеко. Он трижды перекрестился бы, если бы Ивонна снова возглавила его отдел. Нет, спасибо, он больше не собирался подниматься по карьерной лестнице.
– Так что там натворил Берни?
– Велел мне проделать работу над ошибками. Написать отчет о том, какие версии, не связанные с Баптистами, мы прорабатываем.
– Отнесись к Берни серьезно, – ответила она. – Он вас прикрывает, и больше, чем ты думаешь.
– Что ты хочешь сказать?
– Напиши отчет. Держи свой ум открытым. Это не повредит. – Она покашляла. – А сейчас попрощайся со мной. Будь здоров.
Ивонна положила трубку.
Сделав несколько попыток, он все же дозвонился до госпожи Вестерманн из управления по делам молодежи. Она тоже работала сверхурочно.
– Как всегда, – вздохнула она. – Что у вас там так булькает?
– У нас новая кофе-машина.
– Очень уютный звук. – Он мог даже по телефону ощутить ее теплую улыбку.
– Вам удастся выцарапать мальчика из родительского дома?
– Это нелегко. Я ведь всего лишь опекун – представитель в судебном деле. Он должен одобрить взятие под опеку. Если ни сын, ни отец не согласятся, у нас будут связаны руки.
Этого он и боялся.
– А вы не можете просто забрать его с собой?
– Тогда нам придется поместить его в закрытое учреждение. Но для этого необходимо решение семейного суда.
– Все так сложно? А если еще что-нибудь случится? Речь ведь идет не о паре оплеух, а о мальчике, которого избили до полусмерти.
– Поверьте мне, из-за пары оплеух мы даже компьютер запускать не станем. Хотя я это охотно сделала бы. – Она вздохнула. – У меня есть соответствующие указания. Не сомневайтесь.
– И как долго это может продолжаться?
– О господи… – Если бы она могла ответить Вехтеру на этот вопрос! – Нам потребуются заключения от вас, от нас, от врача…
Могут пройти недели, а тем временем Баптист использует все возможные юридические ресурсы, которые у него еще есть в наличии. И Оливер будет держаться отца, это бесспорно.
– Он по своей воле не уйдет. Вы же его видели.
– О да, – тихо ответила она. – Вы сильно не надейтесь.
– Да мне надежда не нужна – она нужна мальчику.
– Каждому нужна надежда, господин Вехтер.
Вехтеру стало жаль, что разговор закончился. Он охотно предложил бы ей выпить кофе из своей кофе-машины.
Несколько оплеух… За время службы Вехтер повидал множество весьма отвратительных личностей. Его желудок больше не выворачивало наизнанку, и они больше не снились ему по ночам, они расплывались в памяти смутным туманом человеческой злобы. Нормальность была хуже. Потому что все всё делали нормально. Небрежность фразы «иногда у него рука срывается». Совершенно обыденная жестокость.
«Дали по рукам, это ведь не повредит».
«У меня бы он получил по заднице».
«Сейчас ты подзатыльников заработаешь».
«Вот погоди, папа придет домой, он тебе задаст».
И у этих детей еще было счастливое детство. Тут речь не шла о сломанных ребрах. Вехтер закрыл документы. Было уже поздно, и от света настольной лампы слезились глаза. Если бы он завтра утром спросил, кто может рассказать истории о побоях и унижениях, и все при этом отвечали бы честно, сколько человек подняло бы руки? Каждый второй? Каждый третий? Что считается нормальным за закрытыми жалюзи?
Ханнес вернулся с папкой под мышкой.
– Скажи-ка, Ханнес, а тебя в детстве лупили?
– Как ты об этом узнал?
Папка выскользнула и упала на пол. Ошеломленный Ханнес уставился на Вехтера. Ого! Это наверняка не та тема, которую можно просто так обсуждать за письменным столом, как погоду.
– Я имел в виду… Извини. Это меня, конечно, не касается.
– Я был в католическом интернате.
– Мне очень жаль… – Вехтер отвел взгляд. – Я об этом не знал.
Ханнес кое-как собрал стопку старых документов и прижал их к груди.
– Да без проблем. Я пойду к шредеру, утилизирую эти бумаги.
– Давай.
Здесь не из кого веревки вить.
Кофе-машина снова понемногу начинала щебетать. Он подождал еще несколько минут и, сдавшись на сегодня, отправился вниз к кофейному автомату. На этаже не было слышно ничего, кроме жужжания кофейного автомата и треска шредера. Наверное, они с Ханнесом остались одни, может, не только на этаже, но и во всем здании.
За свое короткое детство он не получил ни одной затрещины, разве что от коровы Ирмгард, которая впечатала его копытом в стену коровника. Но это не считается. Упокой Господь ее стейки.
«Собственно…» – подумал он и бросил монету в один евро в кофейный автомат. Лязг металла о металл прозвучал необычайно громко.
«Собственно…» – подумал он и поставил свою чашку на липкую решетку.
«Собственно…» – подумал он, наблюдая, как в чашку льется кофе, а потом с бульканьем иссякает. Шредер ненадолго умолк, и в воцарившейся тишине было что-то бестактное.
Собственно, он должен быть счастливым человеком.