Оливер спал. По крайней мере, его глаза были закрыты. Лицо все еще оставалось бледным, болезненно бледным. Сегодня на нем был уже не больничный халат, а обычная пижама.

Кто-то принес ему шоколад, и тот, нетронутый, лежал на приставном столике и подтаивал в прогретом батареями воздухе. Рядом с Вехтером стоял Бек, молодой судмедэксперт, под глазами которого за стеклами никелированных очков виднелись темные круги. Именно он осматривал Оливера еще в ночь задержания.

За их спинами зашелестела «Вечерняя газета». За Оливером присматривал полицейский, ожидая у стола своего сменщика.

Новость о кровавом убийстве не поместили на передовицу. Вместо этого, как всегда в январе, заголовки кричали о «самой суровой зиме столетия». Жители Мюнхена охотнее читали о погоде, чем об убийствах. От термокружки коллеги исходил аромат черного чая.

– Значит, с вами он тоже не разговаривает, – сказал Вехтер Беку. – Но, по крайней мере, стоило попытаться. Спасибо, что вы зашли сюда еще раз.

Полицейский опустил газету.

– Он ни с кем не разговаривает с тех пор, как я заступил на смену, – заявил он. – Его отец приходил, но только отца и было слышно.

– Вы же не оставляли их наедине? – с тревогой спросил Вехтер.

– Нет, но, если честно, французского я все равно не знаю. – Полицейский снова принялся читать о зиме столетия.

Доктор защелкнул карман на кнопку.

– Давайте дадим мальчику поспать. Мы ведь можем поговорить и снаружи, мне тоже нужно к выходу.

На ходу Вехтер обернулся и бросил в сторону кровати:

– До свидания, Оливер. Я приду еще.

Светлые ресницы дрогнули или ему всего лишь показалось?

В коридоре Бек бессовестным образом сладко зевнул.

– Сколько вы уже на ногах, господин доктор? – спросил Вехтер.

– Тридцать шесть часов. – Бек снял очки и помассировал переносицу. – Стариков много. Зимой умирают старики. Если сейчас в институте никто не умрет, у меня наступит конец рабочей недели.

Врач толкнул тяжелую двойную дверь, а Вехтер придержал ее локтем. Только ни к чему не прикасаться, чтобы не подхватить устойчивых к лекарствам больничных микробов. Этот запах супового концентрата и моющего средства будет преследовать Вехтера, наверное, еще несколько дней. Если, конечно, это был действительно суповой концентрат. К счастью, сейчас он уйдет из этой больницы.

Здесь умирают люди.

Какой-то частью мозга Вехтер понимал, что тут и дети рождаются, и ноги сломанные гипсуют, но эти мысли он настойчиво вытеснял.

Бек протянул ему тонкую папку и конверт с рентгеновскими снимками:

– Мое заключение. Фотографии на флешке, а вещественные доказательства уже в пути.

– Огромное спасибо. – Он пролистал документы в скоросшивателе. Все на латыни. Теперь Вехтеру понадобится честолюбец Ханнес, но его еще утром забрал Целлер. – От таких терминов у меня мозг сломается, мне бы все это на гражданском языке.

Бек ухмыльнулся:

– Могу себе представить. Давайте начнем сначала. Коллега здесь, на станции скорой помощи, сказал мне, что пациента доставили с обезвоживанием и переохлаждением. Если бы вы его не нашли, состояние Оливера могло стать критическим.

Когда же он попал в руки преступнику? Или преступникам? Действовать мог и один человек, и несколько. И сколько их было в этом гнилом деле? Или Оливер сам был преступником? Руки его были в крови, и скоро полицейские узнают, кому она принадлежит. Он пил для храбрости? Или пытался заглушить боль? Раны могли появиться из-за того, что женщина оказывала сопротивление. Невероятно! Но Вехтер научился не исключать невероятные варианты, обдумывать до конца каждую возможную цепочку событий.

Они остановились перед лифтом, и комиссар нажал кнопку, продолжая теребить полу пиджака. Он готовился задерживать дыхание во время поездки: кто знает, не катаются ли иногда на этом лифте пациенты из инфекционного изолятора.

– Расскажите мне что-нибудь о его травмах.

– На затылке у него ушибленная рана, нанесенная тупым предметом. Прямой контур, весьма вероятно, лестничная ступень или угол мебели. Мальчик мог упасть.

Лифт остановился, и они вошли в него.

– Вам тоже на первый этаж, господин главный комиссар?

– Хм-м-м…

– Кроме того, у него множество кровоподтеков на ребрах и в области почек. Ушиб позвоночника.

Вехтер мысленно представлял, как можно было получить такие травмы. На Оливера Баптиста обрушились удары, мальчик упал, скорчился, закрыл лицо ладонями, чтобы защититься; преступник подошел ближе, когда Оливер уже лежал на полу. Так могло происходить, но не обязательно в точности так. Преступник в воображении Вехтера все еще был темным нечетким силуэтом.

Двери лифта раскрылись, выпустив их в вестибюль. Вехтер глубоко вдохнул, вновь наполнив воздухом легкие. После тишины коридоров их внезапно окружил гул голосов.

– Я видел порезы на его запястьях.

– Ох, он нанес их себе сам, – произнес Бек.

Ну конечно, до этого Вехтер и сам мог бы додуматься. Он сталкивался с подобным не в первый раз, но, как всегда, не мог осознать, почему человек добровольно так с собой поступает. Нечто внутри него отказывалось понимать такие вещи.

– Я это часто вижу у подростков его возраста, – продолжил Бек, словно речь шла о бейсболке или болтающихся штанах. – О причинах не берусь судить, не зная предыстории.

– А что с его раненой рукой?

– Два перелома на пястных костях.

– Он защищался? Или отбивался?

Жизнь его многому научила, особенно в ту пору, когда он стоял охранником при входе на деревенскую дискотеку: бить кого-то прямо в лицо – это очень плохая идея.

– Точно могу сказать, что нет. Суставы пальцев не повреждены, и направление перелома не совпадает. Это было насильственное воздействие извне. Возможно, кто-то наступил ему на руку, а может быть, он пытался прикрыться.

– Он не защищался?

– Не типичные повреждения для самозащиты. Вы же знаете, о чем это говорит.

Вехтер кивнул:

– Отсутствие сопротивления указывает на домашнее насилие.

Темный силуэт в его голове обретал очертания. Он должен был держать свой ум открытым. Иначе возникала опасность, что он построит дело вокруг одной теории. Домашнее насилие указывало на отца. Но его ведь не было на месте. Или самым тяжким его проступком стало как раз отсутствие? Кроме него, в жизни Оливера все равно никого не было.

– А он вам действительно ни слова не сказал? – спросил он.

– Сказал немного. Мальчик ничего не может вспомнить о том, что произошло в тот день. Ретроградная амнезия, это не редкость, особенно после столь травмирующего события. И пробел в памяти может в любой момент восстановиться, но все может остаться и без изменений. Он спрашивал, когда придет его папа.

Они остановились на выходе. В кармане халата врача раздался пронзительный писк бипера.

– Он поправится. Перелом полностью срастется, ушиб позвоночника он будет ощущать еще некоторое время, но не останется никаких последствий. По крайней мере физических. – Бек вынул визжащий пейджер, внимательно изучил сообщение на дисплее и нахмурился: – Ничего с выходными не получится. А еще говорят, что при таких холодах становится спокойнее.

– Напротив. Люди торчат в своих тесных натопленных квартирках и ненавидят друг друга.

– Наверное, это так. К сожалению, мне придется отправиться в путь. Приятно работать с живыми, можно рассчитывать на хороший конец. Хотя… – доктор бросил пейджер обратно в карман, – иногда ведь и они умирают.

Вехтер как раз хотел захлопнуть папку, как вдруг его взгляд упал на одну строчку.

– Господин доктор, пока вы не ушли… Здесь упоминаются переломы ребер.

– Ах, это. – Бек снял халат и запихнул его во врачебную сумку. – Старая, очень старая травма. Давно зажила.

Ханнесу казалось, что прошла вечность с тех пор, как он сидел в этом коридоре и ждал наказания, словно нахулиганивший школьник.

«Потом зайдете ко мне в кабинет», – сказал сегодня Целлер. Когда Ханнес вспоминал об этом, в животе у него все сжималось. Чего от него хочет Целлер? Наверное, дело касается Оливера Баптиста. Ханнес обращался с мальчиком грубо, неверно оценив его состояние, в этом была его ошибка. Такие ошибки случались, не каждый день, но довольно часто. Слишком много заболевших, слишком мало коллег в строю, слишком много сверхурочной работы. Когда он кричал на мальчика, он к этому времени уже отработал две смены подряд: Ханнеса вызвали из дома в выходной.

Это не оправдание – всего лишь объяснение.

Была еще одна причина, по которой он не хотел идти в кабинет. Теперь Ханнесу как никогда нужна была его начальница, которая – спокойная и рассудительная – могла оградить его от напора Целлера. Пока она была тут, он не цеплялся к Ханнесу, но, как только ее не стало, Целлер использовал каждую возможность, чтобы ему насолить.

Ханнес взглянул на часы. Целлер заставлял его ждать, демонстрируя, что он здесь хозяин. Возможно, он сейчас просто сидел и бесцельно бродил по Интернету. Ханнес покачал ногой, вытащил свой айфон, потом снова засунул его в карман, в сотый раз провел рукой по волосам, взглянул на пустой коридор.

Тут же всплыло воспоминание о другом коридоре, которое все еще не покидало его. Ханнес надеялся, что уже избавился от этих мыслей. Вспомнился и холодный запах ладана, словно только что ударивший в нос. Гипсовая лепка вырастала из голых стен, как метастазы, а над головой возвышалось метровое распятие. Когда оно наконец упадет и раздавит его? Ханнес невольно встряхнул головой. Распятие исчезло, а коридор монастыря вновь превратился в полицейский участок с успокаивающим светом неоновых ламп. Он был не одиннадцатилетним гимназистом, а главным комиссаром уголовной полиции, и все, что могло теперь его раздавить, – это горы бумаг на письменном столе у Вехтера.

Ханнес мог бы пока выкурить сигарету. Он машинально принялся искать пачку в кармане куртки. Но вместо привычного прямоугольника нащупал деревянные шарики, и пальцы начали пересчитывать четки, прежде чем он осознал, что делает. Привычка была сильнее. Ханнес уже давно хотел выбросить проклятые четки. Но, как только он собирался положить их в ящик комода, четки цеплялись за подкладку куртки только для того, чтобы в самый неподходящий момент обнаружиться в кармане.

Ханнес энергично запихнул четки через дыру под подкладку, обратно в небытие.

Позади него распахнулась дверь.

– Привет, Йоханнес. – Секретарша Луиза подмигнула ему из «логова змея» и возвела глаза к потолку так, что это заметил только Ханнес. Эта гримаса вселила в него уверенность. – Теперь можешь войти.

Целлер прошел к двери и протянул ему руку:

– Добрый день, господин Брандль, входите, присаживайтесь. Вы, наверное, догадываетесь, о чем пойдет речь.

Ханнес молча опустился на стул для посетителей под суровым взглядом премьер-министра, смотревшего на него с портрета. Ханнеса и шефа разделяла столешница из красного дерева: на нее ушло минимум пять квадратных метров тропического леса. Целлер прошуршал документами, словно действительно что-то искал. Можно было держать пари, что начальник подготовил все заранее до мельчайших деталей.

– Господин Брандль, мне передали жалобу в порядке служебного надзора. Вы уже знакомы с семьей Баптистов?

Комок в его желудке стал еще больше. От этих французов с самого начала веяло злобой. Ханнес предвидел подобный разговор, но не на третий день расследования. Нужно только сохранять спокойствие. Они ничего не могут ему сделать. Чему его учили на занятиях по юриспруденции? Жалоба в порядке служебного надзора бесформенна, бессрочна и безрезультатна.

– Боюсь, нам стоит к этому прислушаться. Господин Баптист жалуется, что вы грубо схватили его сына…

– Я его вообще не хватал, я сидел в метре от него…

– …и отказали ему в медицинской помощи. Он говорит о запугивании, неоказании помощи, насилии со стороны полицейского сотрудника.

– Погодите-ка! – Ханнеса бросило в жар. – Никто из нас не мог знать, в каком состоянии был мальчик! Он не говорил ни слова.

Целлер улыбнулся вместе с премьер-министром с портрета:

– Это ведь не официальное слушание дела, господин Брандль. Но все в ваших руках, если таковое начнется. Надеюсь, вы понимаете, кто такой Баптист?

В нынешнем расследовании этот вопрос проходил красной нитью, Ханнеса это уже начинало нервировать.

– Нет, – солгал он. – Но вы наверняка мне сейчас об этом расскажете.

– Господин Баптист возглавляет фирму по аудиту предприятий и солидный семейный офис.

Целлер намеренно выдержал паузу, но Ханнес не оказал ему любезности и не стал переспрашивать, что это за семейный бизнес. Он это отлично знал. Контора управляла деньгами других людей, у которых их было слишком много. Целлер продолжал вещать начальственным тоном, словно выучил наизусть рекламную брошюру:

– Фирма «Баптист и партнеры» распоряжается средствами фондов и городских организаций. А также крупных инвесторов Мюнхена…

– Почему вы мне все это рассказываете?

На какую-то долю секунды взгляд Целлера скользнул по кабинету. Ханнес знал, что не получит ответа на свой вопрос.

– Вам известно, что я всегда стою горой за своих людей. Нам нельзя торопиться и нужно доводить любую жалобу в порядке служебного надзора до конца.

– А есть условие?

Целлер взглянул на него. Ханнесу померещилось удивление на его лице. Потом шеф рассмеялся:

– С вами ведь можно прекрасно работать, мы думаем одинаково. Нет, господин Брандль, я не выдвигаю условий, я просто хочу дать один хороший совет.

– И какой же?

– Ведите расследование в отношении семьи Баптист спустя рукава.

– Оставить Баптистов в покое, вы это имеете в виду? С кем же они знакомы? Кого стал прессовать Баптист, чтобы вы произнесли для меня целую речь?

С лица Целлера вмиг испарилась улыбка, словно ее там и не было никогда.

– А меня никто и не заставлял. Я сам волен принимать такие решения. – Ханнес только открыл рот, но Целлер заставил его замолчать одним взмахом руки. – Поэтому мы с вами тут и сидим. То, что я за своих людей стою горой, означает также, что я должен их предупреждать, прежде чем они решат напороться на острый нож. Подумайте о моем совете. Больше я ничего не скажу.

Ханнес вскочил.

– Я могу оказать вам такую любезность. Я же всегда веду расследование спустя рукава. Вы уже должны были хорошо меня изучить.

Не дождавшись ответа начальника, он выскочил в коридор. Хорошо, что Целлер больше ничего не сказал, иначе Ханнес действительно набросился бы на него от злости.

Спустя рукава. Это можно устроить. Глаза у него превратились в кошачьи щелочки.

– Уголовная полиция? Но вы ведь уже приходили… – Секретарша в конторе умолкла, взяла трубку и набрала пару цифр. – Господин доктор Видеманн, тут госпожа Шустер из уголовной полиции. По делу госпожи Беннингхофф. – Секретарша отвернулась и зашептала: – Я знаю… Но она хочет с вами поговорить… Да, ничто не помогает.

Она положила трубку и смерила Элли взглядом с головы до ног, а потом еще и слева направо, и времени это заняло намного больше, чем позволяют обычные правила приличия.

– Господин доктор Видеманн примет вас прямо сейчас, подождите минуточку.

– Это ничего, я все равно жду своего коллегу.

Под взглядом трепетной канцелярской лани Элли чувствовала себя деревенской простушкой. Снег на ее сапогах таял, вода стекала на паркет, а в пуховике она выглядела, как японская рыба фугу после мгновенной заморозки. Если бы на ней были вчерашние нарядные сапожки! Они не прибавили бы ей стройности, но наверняка подняли бы настроение. Элли оперлась на стойку и спросила сладким голоском:

– Так вы говорите, что мои коллеги уже были здесь? О чем идет речь?

– Это вы знаете лучше меня.

– Я с удовольствием еще раз услышала бы это от вас.

Коллеги из экономического подразделения охотно помогли ей. Адвокаты из этой конторы были их старыми знакомыми. Растрата оказалась только вершиной айсберга: контора использовала деньги клиентов на бирже и все потеряла. Секретарша покраснела и принялась сортировать ручки.

– Вы должны лично поговорить на эту тему с представителями правления. Я не очень хорошо знаю подробности. Просто принимаю тут посетителей.

– Если вы предложите мне кофе, я охотно его выпью.

Элли поймала ее ядовитый взгляд, но затем трепетная секретарская лань ускакала на каблуках из приемной. Элли перегнулась через стойку и с ловкостью, которой сама от себя не ожидала, пролистала ежедневник с записями встреч. Несколько отсрочек, судебное заседание – в общем, с гулькин нос. Каждая вторая страница оказалась пустой. Но потом появилось имя, которое Элли знала. Пять дней назад: «14.00, обсуждение Беннингхофф конфиденциально». Только теперь Элли поняла, что в конторе словно и не заметили пропажи Розы Беннингхофф. Список телефонных звонков жертвы был изучен, компьютер проверен, но на автоответчике не было новостей из конторы, а в ящике – никаких электронных писем. Если кто-то не появляется на работе, его ведь начинают разыскивать, разве не так?

Когда стук каблуков стал приближаться, Элли снова уселась на стульчик как ни в чем не бывало и принялась листать журнал «Финансовый мир». Пятая чашка кофе за сегодня. Ну хорошо, ее она тоже вольет внутрь, хотя, похоже, желудок уже свернулся в узел. На стойке лежали прошлогодние летние журнальчики с заложенными страницами. Полка с подшивками специализированной прессы протянулась через всю стену. Легкий слой пыли лежал на корешках – этими томами пользовались нечасто. Элли бегло взглянула и на нижние полки. На цифре «2011» подшивки заканчивались. Номера нынешнего года еще не собраны в том, это ясно, но подшивка за прошлый год полностью отсутствовала. Должно быть, они перестали выписывать журнал.

Из комнаты донесся мужской смех. Не радостный, а скорее социальный лай: альфа-самец пытается собрать стаю. Смех неожиданно прекратился, и вновь воцарилась тишина. На факсе лежал лишь один листок бумаги. Элли с любопытством вытянула шею – реклама китайских обедов. Ее желудок скукожился. Есть хочется. Элли подумала: будет ли прилично вытащить из сумочки крендель, принимая во внимание то, что она пришла сюда по делу об убийстве?

Вдруг по клавиатуре забарабанили пальцы, потом раздался шепот, кто-то в соседней комнате плотнее прикрыл дверь. Один раз звякнул телефон.

– Доктор может принять вас сейчас, – сказала секретарша. Элли последовала за ней в комнату для совещаний.

За длинным столом для заседаний ее ждал пожилой мужчина, одетый во все черное, словно у него было дурное предчувствие. Он встал и поздоровался с Элли, крепко пожав ей руку. На долю секунды она ощутила его напряжение, словно мужчина заставил себя ее поприветствовать.

Язык его жестов казался неискренним, движения – механическими. Волосы у него были седые, а глаза внимательные. Мужчина сел напротив источника света, так что на лицо его падала тень.

– Что мы можем для вас сделать? Честно признаться, нас удивил ваш визит. Ваши коллеги были у нас несколько недель назад. И дело ведь уже решенное.

– Речь пойдет о вашей коллеге госпоже Беннингхофф.

Показалось ли ей или адвокат действительно вздохнул с облегчением?

– Я вынуждена сообщить вам печальную новость. Госпожи Беннингхофф позавчера не стало.

Адвокат от неожиданности открыл рот:

– Несчастный случай? Но… Уголовная полиция… Что же тогда произошло?

– Я боюсь, мне придется задать вам и вашим коллегам несколько вопросов.

Видеманн кивнул.

– Расскажите мне о госпоже Беннингхофф. Она у вас проработала несколько лет. Что вы знаете о ней?

Мужчина поднял руки:

– Не очень много. Она была сотрудницей, на которую всегда можно было положиться. Все с ней хорошо ладили. Ничего дурного я о ней сказать не могу.

– И несмотря на то, что Роза Беннингхофф так долго у вас работала, она не стала младшим компаньоном?

– Она не хотела в этом участвовать. Желала держаться независимо.

Элли сделала пометку. Это сочеталось со стилем квартиры убитой. Роза Беннингхофф была из тех людей, которые путешествуют налегке.

– Она поддерживала личные отношения с кем-либо из сотрудников?

– Нет… Нет… – Видеманн покачал головой. – Она и на общие мероприятия никогда не приходила. Не поймите меня неправильно, госпожа Беннингхофф была милой женщиной, всем нравилась, но при этом отличалась замкнутостью.

Кого ни спроси, женщина с глазами хаски оставалась загадкой. Даже бывший бойфренд не сообщил о ней никакой личной информации. Итогом этой беседы стало одно лишь слово: милая.

– Вы ничего странного не заметили, когда она в понедельник уходила из бюро? Может, она была взволнована или вам просто что-то бросилось в глаза?

Видеманн вздохнул:

– Мы, конечно, сожалеем о таком шаге с ее стороны. Мы все же устроили небольшое торжество по поводу ее увольнения.

– Увольнения? – Элли насторожилась.

– Да, госпожа Беннингхофф сообщила нам об этом, а вы не знали?

Дверь в комнату совещаний распахнулась. Хранитель Молчания вошел и упал на стул. Он кивнул Видеманну, скрестив руки на груди.

– Это мой коллега, господин Штаудингер, – представила его Элли, потому что сам он этого не сделал. – Вы не могли бы рассказать о ее увольнении подробнее? Это для нас новая информация.

Видеманн самым естественным образом повернулся к Хранителю Молчания. Чиновник старой закалки, он охотнее разговаривал с мужчинами, которые в его мире были главными.

– Госпожа Беннингхофф уволилась по собственному желанию. В понедельник у нее был последний рабочий день.

– Она не назвала вам причины ухода? – спросила Элли.

– По личным обстоятельствам. Она хотела изменить себя, так она сказала. Больше ничего, – ответил Видеманн, упрямо глядя на Хранителя Молчания, который, в свою очередь, и глазом не моргнул.

Элли посмотрела на коллегу – сигнал, что тот должен брать дело в свои руки. И он сделал то, что умел лучше всего, – ничего.

Медленно проходили секунды, которые казались минутами. Все внимание сконцентрировалось на молчаливом комиссаре. Стояла такая тишина, что было слышно, как тикают наручные часы. Первым сломался Видеманн:

– Если вас интересует наша коммерческая модель, то она никак не связана с ее увольнением. Госпожу Беннингхофф в это не посвящали. У нее была своя база клиентов.

Снова тишина. Хранитель Молчания ухмыльнулся одним уголком рта: поднял его на пару миллиметров, а потом снова опустил.

– Это вы и так уже знаете… Ваши коллеги конфисковали папки…

Тишина.

Видеманн взял в руку карандаш и стал отковыривать маленькие кусочки ластика с тупого конца.

– Наша бизнес-модель была вполне законной. Мы регулярно возвращали заемные средства. Только когда у клиента были перед нами долги, мы использовали свое право и удерживали некоторые суммы.

Тишина.

Адвокат почесал затылок.

– А преступное злоупотребление доверием – это неправда. Мы хотели подойти к средствам клиентов с экономической стороны, ведь так поступает любой банкир. Прибыль мы, конечно, передали бы потом всю до цента…

Тишина.

От Хранителя Молчания исходило безбрежное спокойствие, спокойствие «черной дыры», которая всасывала в себя все, что находилось рядом. Он никуда не спешил.

На лбу адвоката выступили крупные капли пота.

– Я хочу быть честным. Госпожа Беннингхофф расстроилась из-за плохих отзывов в прессе. Она опасалась дурной славы. Но это не было причиной увольнения, скорее это был катализатор.

Тишина.

Видеманн, ища поддержки, взглянул на Элли, но та как раз что-то записывала. Что-то очень срочное.

– И отступные мы, конечно, ей предложили…

Тишина.

– Отступные не имеют отношения… к делу. Госпожа Беннингхофф была уважаемой сотрудницей, и это все.

– Вы нам очень помогли, господин доктор Видеманн, – произнесла Элли, положив руку на плечо Хранителя Молчания, благодарная ему до глубины души. Это был ее любимый коллега. Элли заказывала шницель, а он гриль. – Мы с удовольствием взяли бы папки, с которыми в конторе работала госпожа Беннингхофф, а кроме того, нам понадобится ее компьютер и бэкап всех рабочих папок в электронном виде. С ее сотрудниками мы бы хотели поговорить по отдельности, сначала с младшими компаньонами.

Образ незаметного и пугливого оленя, с которым ассоциировалась Роза Беннингхофф, изменился. Убитая получила деньги, уволилась и упаковала чемодан. Словно она бежала от чего-то.

Но то, от чего она бежала, все же догнало ее.

На стол перед носом Ханнеса лег кейс из черной кожи.

– У вас есть двадцать минут. Потом у меня совещание.

Ханнес поднял глаза на Баптиста, который, стоя прямо перед ним, без стеснения принялся снимать пальто.

– Посмотрим, господин Баптист. Наша беседа продлится столько, сколько понадобится. Спасибо, что откликнулись на повестку.

После разговора с Целлером Ханнес чувствовал себя удивительно свободным – свободным, как птица. Какие бы следственные действия он ни произвел в отношении Баптиста, комиссару придется плохо. Тут уж он не мог поступить правильно.

– Что вы будете делать, если я уберусь отсюда через двадцать минут? – спросил Баптист.

Ханнес пропустил это мимо ушей. Он уже сожалел, что не зарезервировал для допроса одну из комнат в подвале, в которых пахло так, словно в каждом углу сдохло по медвежатнику. Свой кабинет был ему милей, тщательно убранный письменный стол дарил ему столько же уверенности в себе, как и горы документов на рабочем месте Вехтера. На них обычно опасно балансировала чашка с кофе. Но, когда появился Баптист, эта комната внезапно сделалась тесной, Ханнесу захотелось срочно открыть все окна и двери, чтобы немного уменьшить влияние этого человека.

Вместо этого Ханнес снял трубку и набрал номер.

– Михи, ты придешь? Он уже здесь.

Пока он наговаривал продолжение допроса на диктофон, Баптист, откинувшись на спинку стула, что-то набирал на своем «Блэкберри» с подчеркнуто скучающим видом. Не хватало только, чтобы он закинул ноги на стол. Ханнес прервался прямо на середине предложения:

– Если вы отложите телефон в сторону, дело наверняка пойдет быстрее.

Баптист положил «Блэкберри» на стол, и телефон тут же зажужжал. Ханнес потянулся за ним, но Баптист оказался быстрее. Его рука быстро закрыла экран.

– Нет, совершенно точно.

– Мы хотели бы взглянуть на ваш телефон.

– Вынужден вам отказать в этом, поскольку нет судебного постановления.

– Тогда мы его сейчас получим.

На лице у Ханнеса снова появились красные пятна. Ему даже не нужно было смотреться в зеркало, чтобы это понять. Словно мелкие костры загорелись у него под кожей. Что толку сохранять внутреннее самообладание, если спустя несколько секунд он стал выглядеть как завравшийся болтун?

– Я не уверен, что вы достаточно серьезно воспринимаете ситуацию. Ваша бывшая спутница жизни убита. А ваш сын находится под подозрением.

– Я это воспринимаю очень серьезно, – ответил Баптист. – Поэтому и хочу защитить свою семью. Мы к этому не имеем никакого отношения.

Он вел себя, как его сын, только тот сидел не шевелясь в патрульной машине, бросая в лицо полицейским свое молчание, словно оружие. Оба, отец и сын, были одинаковы, хотя внешне ни капли не походили друг на друга. Ханнес вспомнил о Лотте и Расмусе. Он не хотел о них думать, когда проводил расследование, не желал осквернять детей смертью и трауром. И все же комиссар не мог отделаться от этих мыслей.

Даже если бы они оказались убийцами, он бросился бы под поезд ради того, чтобы их защитить.

Баптист оказался сильным противником.

Дверь открылась, и в комнату вошел Вехтер, окруженный облаком свежего сигаретного дыма. Наверное, он курил снаружи.

– Вы начали без меня? Одну минуточку, я только возьму себе стул.

Вехтер поднял с офисного стула стопку папок с бумагами, выкатил его вперед и плюхнулся на сиденье, которое протестующе скрипнуло под его весом. Стокилограммовый человек в черном костюме отвоевал обратно кабинет одним своим присутствием. Этот полицейский участок снова принадлежал им.

Вехтер виновато улыбнулся:

– Мне очень жаль, я как раз был на конфиденциальном совещании. На чем вы остановились, Ханнес?

– Мы говорили об Оливере. Чем занимался ваш сын, пока вы были во Франкфурте?

– Не имею ни малейшего понятия. Мы созванивались около полудня, и все еще было в порядке. После этого я не получал от него известий.

– Разве он не должен был находиться в школе?

Баптист заерзал на стуле:

– В настоящее время он не ходит в школу. В последней возникли… сложности. Потасовки на школьном дворе. Мы сейчас подыскиваем новое учебное заведение, которое будет лучше соответствовать нашим требованиям.

– Вы знаете, что школьное обучение у нас обязательно?

Ответа не последовало. Местное управление по делам молодежи наверняка дружило с Баптистом.

– Значит, ваш четырнадцатилетний сын не ходит в школу и весь день предоставлен самому себе? – подытожил Ханнес. – Все верно?

Лицо Баптиста стало суровым:

– Я пытаюсь делать все, что в моих силах.

Ханнес что-то записал на листке, прикрывавшем столешницу. Здесь уже накопился целый ряд пометок.

Франкфурт бизнес

Франкфурт апартаменты

телефон – сотовый

кредитные карты

дом, обыск прокуратурой (?!)

управление по делам молодежи

Внизу он дописал:

школа

Не поднимая взгляда, Ханнес выпалил следующий вопрос:

– Кто избил вашего сына, господин Баптист?

– Не имею ни малейшего понятия.

– Видите ли, меня это удивляет больше всего, – произнес Вехтер, который до сих пор молча слушал, скрестив руки на груди. Он наклонился к Баптисту и вперил в него взгляд, словно тот был самым важным человеком на свете. – У нас есть заключение судмедэкспертов. Врач уверен, что на этот раз мы имеем дело со случаем насилия в семье. – Комиссар подмигнул Баптисту. – Но это ведь не могли быть вы, вы же находились во Франкфурте, не так ли? Что наверняка подтвердят ваши коллеги. Кстати, кто это может сделать, не подскажете? И с кем встречался Оливер?

Ханнес, играя роль наблюдателя, откинулся на спинку стула и предоставил Вехтеру право действовать. Баптист молчал, но не сводил с него глаз.

– Вас, наверное, также должен интересовать вопрос: кто же избил вашего сына?

Сдержанный кивок вместо ответа.

– Ну, значит, мы хотим одного и того же. Вы всеми средствами поможете нам выяснить, кто избил вашего ребенка.

– Конечно.

– Хорошо. Нам еще нужны показания Оливера. Я предлагаю взять их в привычной для него обстановке. Его должны отпустить утром. Когда к вам подъехать?

– Это исключено. – Баптист нахохлился, как замерзшая синица. – Мой сын не сможет этого сделать по состоянию здоровья.

– Кто присматривает за ним, когда вы на работе?

– Никто, я же вам сказал, он и сам… – Баптист осекся, не закончив предложения.

– Чудесно, – произнес Вехтер и улыбнулся на все тридцать два зуба. – Значит, ему уже немного лучше, если вы можете оставить его на целый день одного. Итак, в котором часу? В шесть?

Баптист сплел пальцы на руках, словно обдумывал информацию.

– Я и мой юрисконсульт будем присутствовать при этом, – наконец произнес он. – Двадцать минут. И, если Оливер захочет, мы немедленно прервемся.

Вехтер встал и протянул Баптисту руку:

– Тогда до скорой встречи. Не забудьте свой кейс.

Баптист поднялся, застегнул пальто и взял со стола Ханнеса чемоданчик.

– И еще одно, – сказал Ханнес, когда Баптист уже подошел к двери. В руках комиссар держал заключение судмедэксперта. – У вашего сына обнаружили два старых перелома ребер, давно заживших. Откуда они у него?

Баптист остановился как вкопанный. Не оборачиваясь, он произнес:

– Оливер катается на скейтборде. Часто получает травмы.

– Вы имеете в виду, что ваш сын ломает кости, а вы этого даже не замечаете?

Баптист обернулся:

– Я не знаю, о чем вы говорите.

Взмахнув полами пальто, он скрылся в коридоре.

Несмотря на то что в зале толпилось не меньше сотни людей, здесь царила удивительная тишина. За двумя длинными столами люди обедали, толкались с тарелками между детскими колясками и инвалидными креслами или занимали очередь к окошку, где выдавали еду. Перед Элли стояла женщина, которая, казалось, надела на себя всю свою одежду, отчего приобрела форму шара. Позади Элли в коляске-трости хныкал маленький ребенок, мать пыталась засунуть ему в рот соску. Ее лицо казалось выцветшим, несмотря на тщательно наложенный макияж. В отличие от женщины-луковицы, ее одежда выглядела вполне прилично, а коляска была известной марки. Лишь немногие посетители этой благотворительной столовой при доме церковной общины на первый взгляд выглядели как нищие. Не сразу удавалось рассмотреть поношенные куртки, отросшие у корней седые волосы, потертые брюки. Бедность проникла в сердце общества и пожирала его изнутри.

Элли встала в конец очереди, чтобы не распугать клиентуру столовой своим полицейским удостоверением. Так она могла спокойно понаблюдать за Джудит Герольд, которая суетилась со своими коллегами у раздаточного окошка: чепец на коротко стриженных волосах и белый фартук. Шеф-повар в колпаке выкрикивала из кухни указания.

– Спагетти или айнтопф? – все время спрашивала Джудит Герольд.

Наклонившись к посетительнице, она погладила ребенка по голове, посмеялась шутке. Элли все больше казалось странным, как такой человек мог быть для Розы Беннингхофф не просто соседкой. Все, что тут происходило, казалось таким далеким от Розы. Если бы Элли смогла разрешить эту загадку, то и убитую поняла бы лучше.

Подошла очередь женщины-луковицы, и Джудит Герольд, не спрашивая, налила ей в тарелку густого супа, поговорила с ней, назвав ее госпожой Гребель, и пожала на прощание ее смуглую грязную руку. Теперь настала очередь Элли.

– Спагетти или айнтопф?

– Спагетти, – ответила она и просияла улыбкой. Джудит Герольд выглянула из-за своих кастрюль, ее лицо помрачнело.

– Урсель, мне пора! – крикнула она через плечо. – Может меня кто-нибудь заменить?

Вскоре они уже сидели на ступеньках лестницы среди коробок со сборниками псалмов. На коленях у Элли в пластиковой миске дымились спагетти болоньезе, и она едва сдерживалась, чтобы не накинуться на еду, как волк.

– Фкуффно, – прошамкала она.

– Да, наша Урсель отлично готовит в этой благотворительной столовой. В этом смысл ее жизни. Она даже уговорила священника, чтобы тот заказал для нас профессиональное оборудование.

– И все это только для бедных?

– Что значит «только»? – Джудит Герольд навертела спагетти на вилку. – Эти люди действительно способны оценить ее старания, они ведь не могут в полдень заказать себе обед из трех блюд в кафе на углу.

– И вы здесь работаете?

– На общественных началах. На полный рабочий день не выхожу, я инвалид, но не могу же я круглые сутки сидеть дома, правда? – Это не был вопрос, скорее утверждение. Однако тут разговор ни о чем для Джудит Герольд закончился. – Вы пришли сюда не ради вкусной еды, так ведь?

– Почему вы не рассказали нам, что Роза Беннингхофф уволилась с работы?

Джудит Герольд опустила тарелку, рука с вилкой застыла на полпути ко рту.

– Уволилась? Но… почему?

– Вы об этом не знали? Мне казалось, что вы как подруги должны были поговорить об этом.

– Я тоже так думаю… – Женщина отставила полупустую тарелку в сторону. – Я видела, что она хочет перемен. Она сделалась беспокойной. Но об увольнении я ничего не знала. – Джудит сглотнула слюну. – Похоже, она собиралась уехать из города. Она всегда уезжала из города, если он ей больше не подходил. Я потеряла бы ее так или иначе. Почему она ничего не сказала, черт возьми?

Она поджала губы. Элли с трудом могла понять, что это значило для нее – быть обманутой и довериться во второй раз.

– Покинуть город? Значит, она не впервые уезжала?

– Она никогда не задерживалась долго на одном месте. Когда она переехала сюда, Мюнхен стал для нее уже девятым местом жительства – новый большой город. Роза рассказывала об этом так, словно этим можно было гордиться.

Элли промолчала: ей как раз недавно удалось перебраться из Верхнего Пфальца в столицу земли – Мюнхен. Эта идея – в новом городе всякий раз начинать жизнь по-новому – показалась ей привлекательной. Только бы подальше от баварской зимы.

– Теперь я понимаю, что она готовилась отсюда сбежать, – произнесла Джудит Герольд. – Иногда такое чувствуешь.

– Что именно?

– У Розы вдруг не осталось времени, она даже перестала заботиться о своем приемном сыне.

– Оливере Баптисте? – Элли внезапно осознала: Джудит Герольд не могла знать, что они задержали мальчика. – Он часто навещал ее?

– Она была ему как мать. Роза поддерживала его, кормила после школы. Он больше любил бывать у нее, чем дома. И неудивительно, при таком-то отце.

– И даже после того, как их отношения прекратились?

– Конечно. Роза несколько лет жила с его отцом. Но ребенка просто так не оттолкнешь, если отношения закончились, правда?

Это была одна из причин, по которой Элли не хотела заводить детей. Когда появится ребенок, то от бывшего больше не сбежишь. Она и другой зарок себе дала: обходить мужчин с детьми десятой дорогой. В конце концов это чудо устроится у тебя на кухне, а ты должна будешь готовить ему какао.

– Расскажите мне про Оливера.

Джудит Герольд покачала головой:

– Тут почти не о чем рассказывать. Тихий ребенок, сразу замыкался в себе, когда я приходила. – Она выпрямилась, словно хотела сейчас же вскочить. – Мне нужно идти работать.

– Вы что-нибудь знаете о Баптисте-старшем? – спросила Элли.

– Я его избегала, он был ее проблемой, а не моей.

– Что вы имеете в виду, когда говорите «ее проблемой»?

– Они ведь расстались, не так ли?

– А почему? Из-за чего эти отношения пришлось прекратить?

Джудит Герольд принялась теребить фартук.

– Понятия не имею. Об этом вы должны сами у него спросить.

– Госпожа Герольд, – произнесла Элли строже, чем собиралась, – вы были лучшей подругой госпожи Беннингхофф. Вы ведь обсуждали с ней эти отношения. Если вы что-то знаете о господине Баптисте, то обязаны нам сообщить.

– Я ничего о нем не знаю. Мне нужно что-то выдумать? – Джудит встала, выпрямила ноги и помассировала колено. – Очень жаль, но я больше не могу сидеть, мне нужно все время двигаться. Надеюсь, я хоть чем-нибудь вам помогла.

– У вас будет время завтра в первой половине дня, чтобы прийти к нам и подписать протокол?

Джудит Герольд на миг застыла.

– Конечно, – наконец ответила она.

Элли, стуча каблуками, поднялась по лестнице. Новых ответов она не получила – лишь новые вопросы.

Например, о чем умолчала Джудит Герольд, говоря о Баптисте. И почему она так заторопилась.

Одинокая снежинка залетела под навес и, подхваченная восходящим потоком воздуха из вентиляционной шахты, сделала круг почета возле сигареты Вехтера, прежде чем залететь ему за шиворот и растаять под воротником. Он шлепнул себя по шее, будто это был комар. Снег словно намеренно вытворял такие штуки.

Конечно, они не стали ждать до завтра, чтобы поговорить с Оливером. Они еще раз наведались в больницу, собираясь провести допрос без соглядатаев. Вехтер думал, что они сразу же смогут приступить, но по дороге в больницу Ханнес рассказал о своей проблеме с Целлером и постепенно успокоился только сейчас, после третьей сигареты.

Вехтер не удивился жалобе в порядке служебного надзора – он ее ждал. Это было только начало. Он лишь думал, что сперва попытаются запугать его самого, чтобы отступился человек, который руководит расследованием. Но, наверное, в этом-то и состояла стратегия Баптиста: вырвать самого слабого из стада и изолировать. Нет, Ханнес не был слабым, напротив. Баптист никогда не стал бы так недооценивать Ханнеса, он был слишком хитер. Нужно подождать, пока Баптист не устроит какую-нибудь дымовую завесу или применит оружие потяжелее.

– Он всего лишь пускает пыль в глаза, Ханнес, – сказал он. Вехтер просто подумал вслух: первый признак того, что он становится странным.

– Без паники. Я не из пугливых. – Голос Ханнеса почти срывался.

Беременная женщина и мужчина с трубками возле носа и кислородным прибором дыхания взглянули на их сигареты.

– Тс-с-с, не так громко, люди же смотрят, – шикнул Вехтер.

– Как мы будем продолжать расследование? – спросил Ханнес в сотый раз.

– Как обычно, – ответил Вехтер в сотый раз. Он понизил голос.

Пожилая дама на ходунках подошла к месту для курения, объехала со скрипом двоих полицейских и выпустила облако дыма.

– И поэтому мы сейчас приступим к работе. Ты успокоишься, и мы нанесем визит Оливеру Баптисту.

Входя в клинику, Вехтер придержал дверь. Ему показалось, что пожилая дама тихонько произнесла: «Жаль».

– Ты же не веришь в то, что мальчик сегодня заговорит, – сказал Ханнес.

Вехтер что-то пробормотал себе под нос. За несколько секунд больничный воздух окутал Вехтера, словно жесткая пленка, каждый шаг давался с большим напряжением. Неудивительно, что люди в таких местах не становятся здоровее.

Но мысли у него были такие же, как у Ханнеса. Если Оливер Баптист сегодня не заговорит, их шансы выбить из него показания будут стремиться к нулю. Мальчик исчезнет за стенами виллы Баптиста. Под охраной армии юристов и консультантов его воспоминания об убийстве будут все больше превращаться в то, что станут ему нашептывать адвокаты и отец.

Если бы только к нему вернулась память!

Когда Вехтер толкнул двустворчатую дверь в отделение, то увидел, что они приехали слишком поздно. Дверь в палату Оливера была распахнута. В коридоре стоял Баптист-старший и кому-то звонил. Он стоял к ним спиной, но Вехтер сразу узнал его по осанке: прямой и готовый к прыжку. Рядом с его сыном находился мужчина в темном костюме, наверное адвокат Баптиста. Его Вехтер еще ни разу не видел.

Баптист и его сопровождающий выглядели не как посетители больницы, а скорее как инвесторы, желающие купить ее.

И только Оливер нарушал эту картину. Он натянул на голову капюшон толстовки, лишь несколько локонов выбивались из-под него. Большие солнечные очки закрывали глаза. У его ног лежала спортивная сумка. Мужчина в костюме наклонился и подобрал ее.

– Можете оставить сумку, – дружелюбно сказал Вехтер, словно сам хотел отнести ее в машину. Только идиоты могли не услышать за этими словами звон военной стали.

Мужчина отдернул руку: он идиотом не был. Оба обернулись. Баптист, не прощаясь, прервал разговор по телефону.

– Как я вижу, тебе уже лучше. Это хорошо. Мы тут припомнили, что хотели задать тебе пару вопросов. Я могу обращаться к тебе на «ты», правда?

Темные стекла очков обернулись к комиссару.

Вехтер ничего не мог увидеть за ними, лишь отражение собственного силуэта. Преступник или жертва? Или и то и другое? Сколько личин может носить один человек? Много. Он вспоминал, как в какой-то момент лицо Оливера исказилось от боли и как оно в следующий же момент стало совершенно безучастным, словно приступ случился у кого-то другого.

«У кого? Кто ты на самом деле?» – мысленно спрашивал Вехтер.

Баптист встал перед сыном, скрестив руки на груди, – прямо-таки разъяренный Наполеон.

– Вы напрасно приехали. Мой сын еще не в состоянии выдержать допрос.

– К вам я сегодня ехать совсем не хочу, господин Баптист. А что касается вашего мальчика, то он сам может мне сказать, хочет он с нами общаться или нет.

– Вы злоупотребляете моим доверием. Мы с вами договаривались на завтра.

– Если Оливер уже поправился настолько, чтобы оставаться одному, то он наверняка может побеседовать с нами. – Это была первая реплика Ханнеса. Он держался позади, засунув руки в карманы.

– Это невозможно, – парировал Баптист.

Вехтер наклонился к Оливеру:

– Это правда? Ты не хочешь говорить с нами?

Оливер отвернулся. В присутствии отца он не осмелился бы возражать.

Вехтер выпрямился.

– Это не допрос, господин Баптист, просто предварительная беседа. Ваш сын – важнейший свидетель. – «И наш главный подозреваемый», – мысленно добавил он. – Рано или поздно нам все равно придется с ним поговорить.

– Наш домашний доктор был вчера здесь и осмотрел его. Оливеру сейчас нужен абсолютный покой. Разрешите представить: это господин доктор Ким, мой адвокат. Господин доктор, вы хотели что-то отдать полицейским?

Мужчина в темном костюме, стоявший на заднем плане, в тени Баптиста, теперь вышел к Вехтеру и с холодной улыбкой вручил ему скоросшиватель:

– Здесь медицинское заключение. А сейчас прошу нас извинить.

Вехтер взял папку. Она была тонкой, да и диагноз оказался коротким. Комиссар попытался глубоко вдохнуть, но в этом больничном коридоре не было воздуха.

Тихий щелчок пластика заставил его отвести взгляд. Оливер снял очки, его светлые глаза смотрели на Вехтера еще пронзительнее, чем вчера. Этот мальчик становился все более открытым, словно он хотел сбежать от всего, просто исчезнуть. Отец потянул Оливера за запястье, но тот не двигался с места.

– Пойдем уже. On y va? Домой. – Баптист обхватил Оливера одной рукой, а второй взял за плечо, так что мальчику пришлось шагать вперед.

Оливер бросил еще один, последний взгляд на Вехтера через плечо, и в нем было какое-то послание. Вехтер не мог расшифровать его, оно исчезло, и двустворчатая дверь закрылась за ними.

Пальчики Лотты подрагивали, когда Ханнес взял ее за руку. Такая маленькая ручка в такой огромной лапище. Ее ножки лежали на коленях у Йонны, сидевшей на софе. Во время сна от девочки исходил удивительный детский аромат. Расмус, старший сын, лежал в пижаме на полу перед потрескивающим камином посреди груды деталей конструктора «Лего». Ханнес расстегнул воротник, но так и не смог избавиться от чувства, что в комнате не хватает воздуха. Полено в камине щелкнуло, зашипело и рассыпалось пылающим жаром, распространяя волну тепла. У Ханнеса чесалось все тело. Еще пару часов назад он не верил, что сможет когда-нибудь согреться, теперь же мечтал о лыжной прогулке в горах.

Он рассказывал Йонне о своем дне, и какая-то бездна понимания разверзлась и поглотила все его проблемы.

Она не провоцировала его, не расспрашивала, в какое дерьмо он вляпался, не советовала ему, как лучше выпутаться. Вместо этого она приготовила чай и помассировала Ханнесу плечи. Он не хотел чая, и плечи были в полном порядке. Случались времена, когда они горячо спорили ночи напролет. Во время таких бесед он чувствовал себя ребенком, который прыгает с воображаемым лазерным мечом, размахивает им и кричит: «Фррррым, фррррым!»

Почему Йонна всегда оказывалась на его стороне? И почему у него всегда возникали уникальные проблемы?

Ханнес осторожно тронул Расмуса пальцем ноги.

– Этим еще не пора в постель?

Йонна оторвалась от книги и, искренне удивившись, взглянула на Ханнеса:

– Они ведь и так чудесно спят. Зачем им в постель?

Он осторожно переложил голову Лотты на край дивана и встал. Флисовая куртка висела на спинке, Ханнес подхватил ее и надел.

– Куда это ты собрался в такое время?

– Подышу свежим воздухом, – обернулся к ней Ханнес.

В лицо ударил морозный воздух. Хорошо! У него замерзнут мозги, и он не будет всю ночь мысленно вести расследование. Он отошел от крыльца на несколько шагов, пока не оказался в темноте. Глаза постепенно привыкли к ней. Даже здесь, наверху, слышался далекий шум оживленной трассы. Здесь было так тихо, как хотела Йонна. Но Ханнесу нравился этот едва слышный гул, словно тонкая нить, связывавшая его с цивилизацией, которая отсюда выглядела как лиловое мерцание на горизонте. Внизу блуждающие огоньки – красные стоп-сигналы машины – удалялись в сторону тусклого зарева. Червь желания точил его изнутри. Желания большого города.

И еще он хотел курить.

Ханнес стоял в одиночестве. Красноватый огонек загорелся в темноте и снова погас, пропав в метровом сугробе. Там можно было пройти только по узкой дорожке между белыми стенами. Ее приходилось чистить снова и снова изо дня в день. Огонек опять появился…

Лили. Ханнес думал, что она в своей комнате. Нет, не тут-то было. Ее узкий силуэт в пуховике поднялся на фоне ночного неба. А она приехала к ним еще без теплых вещей.

– Заходи обратно, Лили. На улице холодно.

Ханнес тут же стал проклинать себя за эту фразу. Конечно, было холодно, это она и сама знала. Ему нужно прекратить разговаривать с дочкой как с маленьким ребенком.

Лили обернулась и взглянула на него. И этот взгляд был холоднее воздуха. Потом она снова посмотрела на небо.

«Застегни куртку!»

«И без шарфа, да ты с ума сошла?»

«Мы же просили тебя не курить».

Этих фраз Ханнес не произнес. Иначе он превратился бы в говорящего робота-родителя. Вместо этого он проследил за ее взглядом. Вверху на небе раскинулось море звезд с блеклой лентой Млечного Пути. Лили отправилась в конец сада не для того, чтобы выкурить сигарету. Здесь, на горе, в темноте открывался прекрасный вид на звездный купол, не засвеченный огнями большого города и автобана. Извечное небо.

Ханнес вытащил телефон из кармана. Всего пара нажатий на экран – и на нем появились звезды. Он поднял телефон вверх, и программа отобразила созвездия.

– Это Малая Медведица. Я ее никогда без помощи не нахожу. А на той стороне – Орион.

Лили обернулась:

– Что у тебя там?

– Это приложение к телефону, которое указывает названия звезд и созвездий на небе. Направляешь телефон вверх – клац! – и ты уже знаешь, что над тобой созвездие Плеяды.

– Ух ты! – Лили швырнула окурок в сугроб и подошла ближе. – Можно я попробую?

– Конечно. Смотри, это – Большая Медведица, но ее я и так узнаю. Там, вверху, должна быть Полярная звезда, да?

– Верно! – Лили выхватила телефон у него из рук, ее лицо осветило мерцание звезд или дисплей. – А вон там Козерог! А вот… Секстант. Единорог. Я о таком и не слышала… Дерьмовый день был?

Спросила она просто, мимоходом, так что Ханнес едва услышал ее слова.

– И как ты до этого додумалась?

– Ну, у тебя в руке окурок, хотя ты строишь из себя мистера Только-не-при-детях.

Ханнес не мог не рассмеяться:

– Тонко подмечено. Но ничего серьезного. На меня написали жалобу в порядке надзора.

Чем чаще Ханнес повторял это немыслимое, типично немецкое нагромождение слов, тем смехотворнее оно ему казалось, словно номер в кабаре.

– А что это значит?

– Что кто-то на меня жалуется.

– Что ты натворил?

– Почему ты уверена, что я что-то натворил?

– Что-то плохое?

Он наклонился к уху дочери и, понизив голос, произнес:

– Это секретная информация.

Квок.

Они обернулись. Курица сидела на изгороди. Она не должна там сидеть. Она со своими недоразвитыми крыльями вообще не могла туда залететь. Курица склонила голову набок и уставилась на них злобными маленькими глазками.

Ко-кок.

– О нет! Как же ты туда попала? Как ты выбралась из сарая?

Ханнес потянулся за курицей, но схватил пустоту. Проворные тени мелькали на дороге в курятник, там было всего пять или шесть птиц, наверное. Ханнес не мог их точно подсчитать в темноте. Он махал руками, кричал: «Кыш, кыш!», – но куры его авторитетом пренебрегали и бегали по его ногам.

– Лили, помоги-ка мне!

Она не сдвинулась с места, лишь поднимала поочередно ноги, под которыми бегали куры.

– Я этого не умею. И-и-и-их, убери этих мерзких существ!

– Черт! – Ханнес схватил одну курицу, но маслянистые перья выскользнули у него из рук, и птица припустила к дому. Неверное направление.

– Ты вполне могла бы помочь, раз уж тут оказалась.

Лучше б он этого не говорил.

Нет, он хотел это сказать.

Лили стояла в темноте, Ханнес не мог видеть ее лица.

– Я не твоя подсобная работница. Если я здесь только для того, чтобы ковыряться в куриных какашках, то пошел ты…

Полы ее куртки развевались, пока Лили, тяжело ступая, брела к дому, не оборачиваясь.

Ханнесу удалось поймать одну курицу, она трепыхалась у него в руках.

– Лили!

Курица повернула голову, посмотрела на него и нагадила ему на ботинки.

Кок.

Который час? Зеленые цифры будильника показывали 1:30. Дня или ночи? Жалюзи были опущены, в окне темно.

Скрип.

Оливер испугался. Он не спал. Или ему снилось, что он не спал? Только бы не снова… Его глаза были открыты или нет? Если он сможет пошевелить ногами, значит, он действительно не спит, значит, это не сон. Пальцы двигались под одеялом. Получилось.

Опять раздался скрип.

Кррррк. Кррррк.

Пять шагов туда, пять шагов сюда.

Он знал этот звук. Еще с детства.

Очертания предметов в комнате стали четче. Его комната. Постеры на стенах, черная громада платяного шкафа. Оливер поморгал, вглядываясь в темноту, глаза искали, за что бы зацепиться. На письменном столе тлел огонек его «Мака» в спящем режиме, рядом лежали его игровая приставка, его планшет, который он никогда не выключал: он вибрировал и вспыхивал экраном, стоило коснуться его пальцем. Ворота во внешний мир.

Он дома.

Поездка в автомобиле – сущий ад: каждый поворот, каждая кочка – боль. Зачем только они взяли его с собой? Обычное дело: никто не спрашивал, чего он хочет.

Оливер поднял голову, слушая ночь. Скрип ненадолго прекратился, потом возобновился. Мальчик пошарил по прикроватному столику. Нету. Его телефона не было на привычном месте. Где же эта чертова штуковина? Там стоял лишь поднос со стаканом воды и таблеткой. Оливер залпом выпил воду и бросил таблетку в ящик столика.

Кто знает, что ему подложил папа? Он не станет это принимать. Лекарства из клиники постепенно переставали действовать, каждое движение отдавалось тысячью уколов в теле. Несколько часов назад он проглотил две таблетки аспирина, которые взял в шкафчике в ванной. С тем же успехом он мог выпить пару драже глюкозы.

Ему нужно было оставаться в больнице. Глупо хотеть обратно в клинику.

Оливер должен был радоваться, что находится дома, в собственной постели, под кучей одеял. Его кровать была похожа на ложе в юрте кочевника, разве что медвежьей шкурой не украшена. А вместо нее – гора шерстяных одеял. Их собиралось все больше и больше, без них Оливер не мог заснуть в ледяном доме. В какой-то книге он прочел о человеке, который зимой поверх одеяла набрасывал шубу. Отрадно представлять, как лежишь под тяжелой шубой, она шуршит, когда переворачиваешься, запах меха и кожи бьет в нос. Как бы там ни было, но у него есть только одеяла.

Он в западне.

Четыре стены и дверь.

Спустив ноги с края кровати, он прошлепал к двери; пол холодил подошвы. Ключ торчал в замке. Слава богу, папа его не обнаружил. Он провернул ключ дважды. Перед глазами заплясали яркие пятна: Оливер встал слишком быстро, стены закружились хороводом. Мальчик оперся на ручку двери. Ему показалось или шаги в соседней комнате на секунду затихли? Он затаил дыхание. Шум возобновился.

Крррк. Крррк.

Пять раз туда, пять раз сюда.

Оливер прислонился к двери, прижал руки и лицо к прохладному дереву.

Такое он уже здесь однажды пережил. Он попытался вспомнить. И весь его мир завертелся в противоположную сторону.

Он прислоняется к двери, кладет руки на холодное дерево и прислушивается. Вокруг темно. Он слышит голоса.

Видение рассеялось, Оливер пытался уловить его, но оно оказалось быстрее. Пропало. Как сон. Забывается, снова вспоминается, потом опять забывается. Он присел на корточки. Как он тогда сюда попал? Его сердце колотилось, как после пробежки.

Воспоминание оставалось здесь, его можно было схватить, нужно только протянуть руку, но та словно покрылась тонкой коркой льда.

Невидимое.

Недостижимое.

Оливер прополз на четвереньках обратно к кровати, взобрался на нее и накрылся одеялом с головой.

Папа всегда ему говорил: «Это давно прошло». Это наследство его матери, она передала это ему по наследству. С этого времени он больше не мог сам себе доверять.

Аспид спал. Он не помогал ему.