Будильник, как обычно, прозвонил ровно в 6.30. Но в это утро, как и все последние дни, звонок Грегору Лаутербаху не понадобился. Он уже давно проснулся сам. Страх перед вопросами Даниэлы не давал ему снова уснуть. Лаутербах выпрямился, спустил ноги с кровати. Он весь вспотел и чувствовал себя, как будто на нем три дня воду возили. Мысль о начинающемся дне с бесчисленными делами и встречами лишила его последних остатков оптимизма. Как ему сосредоточиться на работе, когда в подсознании у него зловеще тикает эта коварная бомба? Вчера опять пришло анонимное письмо, еще более устрашающее, чем первое:

Интересно, можно ли еще обнаружить твои отпечатки пальцев на домкрате, который ты бросил в навозную яму? Ничего, полиция разберется, и тебе — крышка!

Кому могли быть известны такие детали? Кто писал эти письма? И почему только теперь, через одиннадцать лет? Грегор Лаутербах встал и потащился в ванную. Опершись руками о раковину умывальника, он уставился на свое небритое, осунувшееся лицо. Может, сказаться больным, лечь на дно, пока это поднимающееся на горизонте цунами не пронесется мимо? Нет, это невозможно. Он должен жить как жил, нельзя позволить себя запугать. Его карьерные планы не ограничиваются постом министра культуры, в политическом смысле он может достичь гораздо большего, если сейчас не спасует перед какими-то призраками прошлого. Он не может допустить, чтобы одна-единственная ошибка, совершенная к тому же одиннадцать лет назад, разрушила его жизнь. Лаутербах распрямил плечи и придал лицу выражение решительности. В конце концов, его пост министра дает ему такие возможности и средства, о которых он тогда не мог и мечтать. И он ими воспользуется.

* * *

Было еще темно, когда Пия нажала на кнопку звонка у ворот виллы Терлинденов. Несмотря на ранний час, через несколько секунд в разговорном устройстве раздался голос фрау Терлинден, а вслед за этим, как по мановению волшебной палочки, открылись и ворота. Пия села в служебную гражданскую машину, за рулем которой сидел Боденштайн, и, сопровождаемые патрульным автомобилем и эвакуатором, они поехали к дому по извилистой дороге, покрытой девственно-белым, нетронутым покровом первого снега. Кристина Терлинден встретила их у двери с радушной улыбкой, такой же уместной при данных обстоятельствах, как и галантное приветствие. Пия, со своей стороны, от любезности воздержалась. Добрым это утро быть не обещало, во всяком случае для господина Терлиндена.

— Мы хотели бы поговорить с вашим мужем.

— Я уже сказала ему, он сейчас выйдет. Проходите, пожалуйста.

Пия молча кивнула, Боденштайн тоже не произнес ни слова. Вчера вечером она позвонила ему, а потом еще полчаса говорила по телефону с прокурором, который, отказав в санкции на арест, согласился выдать ордер на обыск и проведение экспертизы в машине Терлиндена. И вот они стояли в респектабельном вестибюле и ждали. Хозяйка куда-то ушла, где-то в отдаленном помещении лаяли собаки.

— Доброе утро!

Пия и Боденштайн подняли головы — сверху по лестнице спускался Терлинден, безукоризненно одетый, в костюме и в галстуке. Его взгляд на Пию больше не действовал.

— Рано у вас начинается рабочий день. — Он улыбнулся, остановившись перед ними и не протянув им руку.

— Откуда на крыле вашего «мерседеса» вмятина? — спросила Пия без всякого вступления.

— Что? — Он удивленно поднял брови. — Я не понимаю, о чем вы.

— Ну что ж, если вы забыли, я напомню вам, откуда взялась эта вмятина. — Пия не спускала с него глаз. — В воскресенье один из жителей Альтенхайна, проживающий на Хауптштрассе, заявил в полицию о водителе, скрывшемся с места дорожно-транспортного происшествия, в результате которого пострадал его автомобиль. Он припарковал его без десяти двенадцать ночи у своего дома и в тридцать три минуты первого, случайно выйдя на балкон, чтобы выкурить сигарету, услышал звук столкновения машин. Он успел увидеть автомобиль виновника ДТП и даже запомнил его номер: МТК-Т 801.

Терлинден молчал. Его улыбка погасла. Лицо, снизу от шеи, медленно заливала краска стыда.

— На следующее утро в доме этого гражданина раздался телефонный звонок… — Пия видела, что попала прямо в цель, и беспощадно нанесла следующий удар. — Звонили вы. Вы предложили уладить дело без лишних бюрократических процедур. И пострадавший действительно забрал свое заявление. Но, увы, оно осталось в компьютерной базе данных.

Клаудиус Терлинден, не отрываясь, смотрел на Пию ничего не выражающим взглядом.

— Чего вы от меня хотите? — спросил он наконец, с трудом сдерживаясь.

— Вчера вы сказали нам неправду, — ответила она с любезной улыбкой. — Поскольку мне не надо вам объяснять, где находится Фельдштрассе, я спрашиваю вас еще раз: проезжали ли вы на обратном пути из офиса мимо «Черного коня» или вы ехали окольным путем, через поле, а потом по Фельдштрассе?

— Что это все значит? — обратился Терлинден к Боденштайну, но тот молчал. — В чем вы меня подозреваете?

— В ту ночь пропала Амели Фрёлих, — ответила за Боденштайна Пия. — В последний раз ее видели у «Черного коня», приблизительно в то самое время, когда вы проезжали там по пути в свою фирму, а именно в половине одиннадцатого. А вернулись вы в Альтенхайн только через два часа, в половине первого, причем, вопреки вашим словам, совсем с другой стороны.

Он выпятил нижнюю губу, посмотрел на нее, прищурив глаза.

— И из этого вы делаете вывод, что я подкараулил дочь своего сотрудника, затащил ее в свою машину и убил?

— Могу я расценивать это как признание? — холодно произнесла Пия.

К ее досаде, он почти весело улыбнулся.

— Ни в коем случае.

— Тогда скажите нам, что вы делали между половиной одиннадцатого и половиной первого ночи. Или, может быть, это было не половина, а четверть одиннадцатого?

— Это было половина одиннадцатого, и я находился у себя в офисе.

— Вам потребовалось два часа, чтобы положить в сейф драгоценности вашей жены? — Пия покачала головой. — Вы что, считаете нас идиотами?

Ситуация поверглась на сто восемьдесят градусов. Клаудиус Терлинден оказался прижат к стенке и хорошо это понимал. Но даже сейчас ему удавалось хранить самообладание.

— С кем вы ужинали? — спросила Пия. — И где?

Упорное молчание. Тут она вспомнила про камеры видеонаблюдения, на которые недавно, на обратном пути от Вагнеров, обратила внимание у ворот фирмы «Терлинден».

— Мы ведь можем просмотреть запись видеокамер на воротах вашей фирмы, — сказала она. — И если вы говорите правду, то эта запись станет доказательством вашей непричастности к преступлению.

— А вы знаете свое дело! — одобрительно произнес Терлинден. — Мне это нравится. Но к сожалению, наша система видеонаблюдения месяц назад вышла из строя.

— А камеры у ворот при въезде на вашу виллу?

— Они не записывают.

— Да… Скверно. Очень скверно. Для вас. — Пия покачала головой с наигранным сочувствием. — У вас нет алиби на тот момент, когда пропала Амели. А ваши руки расцарапаны, как будто вы с кем-то боролись…

— Так-так… — Терлинден, по-прежнему спокойный, поднял брови. — И что дальше? Вы что, арестуете меня только за то, что я возвратился домой другой дорогой?

Пия стойко выдержала его вызывающий взгляд. Он был лжецом, возможно — преступником, который, однако, прекрасно знал, что ее предположения слишком зыбки и не могут быть основанием для ареста.

— Вы не арестованы, а задержаны. — Ей удалось выдавить из себя улыбку. — И не потому, что вы возвратились домой другой дорогой, а потому, что вы нам солгали. Как только вы дадите нам убедительные объяснения по поводу того, чем занимались в указанное время, которые можно будет проверить, вы сразу же сможете уйти.

— Хорошо. — Клаудиус пожал плечами. — Только давайте обойдемся без наручников. У меня аллергия на никель.

— Я не думаю, что вы собираетесь убежать, — сухо ответила Пия. — А вообще-то у нас наручники из специальной, нержавеющей стали.

* * *

Телефон на письменном столе Ларса Терлиндена зазвонил как раз в тот момент, когда он собирался покинуть кабинет. Он с нетерпением ждал звонка торговца дериватами из банка Crédit Suisse, с помощью которого в свое время пристроил большую часть ценных бумаг для этого жулика Мутцлера, прежде чем его вызвали на ковер в правление. Он положил папку на стол и взял трубку.

— Ларс, это я, — услышал он голос матери. Ему захотелось сразу же положить трубку.

— Мама, пожалуйста, оставь меня в покое! — ответил он. — У меня сейчас нет времени.

— Сегодня утром арестовали твоего отца.

Ларс сначала похолодел, потом его бросило в жар.

— Лучше позже, чем никогда, — ответил он с горечью. — Значит, он все-таки не господь бог, который может делать в Альтенхайне все, что захочет, только потому, что у него больше денег, чем у всех остальных… Его давно уже пора было вывести на чистую воду.

Он обошел вокруг стола и сел в кресло.

— Ларс!.. Твой отец всегда желал тебе добра!

— Ошибаешься, — холодно возразил Ларс. — Он всегда желал добра себе и своей фирме. А тогда он воспользовался ситуацией — как он это делает каждый раз! — и загнал меня в профессию, которой я никогда не хотел… Мама, поверь мне: мне насрать, что с ним будет!

Прошлое вдруг опять подступило совсем близко. Отец снова ставит его жизнь на уши — сейчас, когда ему нужны все силы, все внимание, вся выдержка, чтобы спасти свою работу и свое будущее! В нем закипал гнев. Почему они никак не могут оставить его в покое? Давно, казалось, забытые картины и образы теснились в его сознании, как непрошеные и нежеланные гости, а он был бессилен против воспоминаний и чувств, которые они вызывали. Он знал, что в отсутствие матери отец регулярно трахал в мансарде, в комнате для гостей, их экономку, мать Лауры. Но ему этого показалось мало, ему понадобилось затащить в койку и дочь своей крепостной, одной из многих крепостных, каковыми он привык считать всех своих служащих и вообще всю деревню, — ius primae noctis, как феодал в Средневековье!

Пока мать что-то болтала своим плаксивым голосом, Ларс вспоминал тот вечер. Он как раз вернулся из церкви с занятий для конфирмантов и в коридоре чуть не столкнулся с зареванной Лаурой, которая, пробежав мимо него, выскочила в дверь. Он тогда ничего не понял, когда отец вышел из гостиной с багровым лицом и растрепанными волосами, заправляя рубашку в штаны. Скотина! Лауре тогда только что исполнилось четырнадцать. Лишь через несколько лет он обвинил отца в том, что тот спал с Лаурой. Но он все отрицал. Девчонка, мол, сама в него влюбилась, а он отверг ее домогательства. И Ларс поверил ему. Кому в семнадцать лет охота думать о собственном отце плохое? Позже он усомнился в невиновности отца. Тот слишком часто лгал ему.

— Ларс! — опять пробился в его сознание голос матери. — Ты слушаешь?

— Мне надо было тогда сказать полиции правду, — произнес он, с трудом сдерживая себя. — Но отец заставил меня врать — только чтобы не запятнали его доброе имя!.. А сейчас? Что там у вас опять случилось? Он и на этот раз оприходовал девицу, которая пропала?

— Как ты можешь говорить такие чудовищные вещи? — Голос матери выражал возмущение и ужас. Она была большим мастером самообмана. На то, чего ей не хотелось видеть или слышать, она просто закрывала глаза и уши.

— Мама, открой наконец глаза! — резко произнес Ларс. — Я мог бы сказать еще больше, гораздо больше, но не хочу. Потому что для меня эта история закончена, ты можешь это понять? Все, мне пора идти. Не звони мне больше.

* * *

Ресторан, в котором Клаудиус Терлинден провел субботний вечер с женой и друзьями, находился на Гиолетштрассе, напротив стеклянных башен-близнецов «Дойче банка», это Пии вчера сказала его жена.

— Давай я выйду, а ты ищи место и приходи, — решил Боденштайн, после того как Пия в третий раз повернула на Гиолетштрассе с Таунус-анлаге.

Припарковаться перед фешенебельным «Эбони-клаб» было невозможно, поэтому молодые люди в униформе встречали гостей клуба у входа и размещали их «экипажи» в подземном гараже. Пия остановилась у тротуара, Боденштайн вылез из машины и, втянув голову, под проливным дождем побежал к двери. Его никто не остановил, когда он проходил мимо таблички «Please wait to be seated». Метрдотель и половина персонала бегали как угорелые вокруг какой-то VIP-персоны и ее свиты, не заказавших заранее столика. Ресторан пользовался большим спросом в обеденное время; экономический кризис явно не отразился на приверженности менеджеров близлежащих банков к гурманству.

Боденштайн с любопытством осматривался. Он уже много слышал об «Эбони-клаб», этот ресторан в индийском колониальном стиле принадлежал к самым дорогим и популярным заведениям в городе. Взгляд Боденштайна упал на парочку, сидевшую за столиком на двоих на втором этаже, в глубине зала. У него чуть не остановилось сердце. Козима! Она, как зачарованная, слушала своего собеседника, тошнотворно эффектного мужчину, который, страстно жестикулируя, что-то объяснял ей. От того, с каким выражением на лице и как она сидела — слегка подавшись вперед, опершись локтями о стол и положив подбородок на сложенные вместе пальцы, — в его мозгу мгновенно сработала аварийная сигнализация. Козима убрала прядь со лба, рассмеялась каким-то словам этого типа, а потом еще и положила ладонь ему на руку! Боденштайн, окаменев, стоял посреди зала; вокруг, не обращая на него внимания, словно он был невидимкой, сновали официанты. Утром Козима сказала, что ей сегодня опять придется провести весь день в Майнце, в монтажной. Может, ее планы неожиданно изменились? Или она опять сознательно наврала ему? Разве ей могло прийти в голову, что расследование приведет его именно в этот день именно в этот ресторан, один из тысяч франкфуртских ресторанов?

— Я могу вам чем-нибудь помочь?

Перед ним остановилась молодая пухленькая женщина и улыбнулась немного натянутой, выдающей нетерпение улыбкой.

Его сердце опять включилось, и в груди грянул тяжелый набат. Он дрожал всем телом, ему было худо, так худо, что, казалось, его вот-вот вырвет.

— Нет, — ответил он, не сводя глаз с Козимы и ее спутника.

Официантка недоуменно посмотрела на него, но ему было плевать на ее реакцию. В каких-нибудь двадцати метрах от него сидела его жена в обществе мужчины, радость от предстоящей встречи с которым она выражала тремя восклицательными знаками. Боденштайн судорожно попытался сосредоточиться на дыхании — вдох, выдох… Ему хотелось пройти прямо к их столику и без всяких предисловий двинуть этому типу в рожу. Но поскольку его с детства усиленно приучали к железному самообладанию и прививали ему хорошие манеры, он стоял как столб и ничего не делал. Тонкий, опытный наблюдатель в нем чисто механически констатировал факт их явной близости. Вот они склонились друг к другу и обменялись проникновенными взглядами… Краем глаза он заметил, как официантка что-то говорит про него метрдотелю, который уже успел подобающим образом разместить где-то свою VIP-персону. Теперь ему нужно было либо подойти к Козиме и ее кавалеру, либо немедленно смыться. Но он чувствовал, что не в состоянии разыгрывать невинное удивление и радость встречи, и выбрал последнее. Круто развернувшись, он пошел к выходу. Выйдя на крыльцо, он на секунду ошарашенно уставился на строительный забор на противоположной стороне улицы, потом, как оглушенный, пошел по Гиолетштрассе. Сердце у него колотилось, а к горлу и в самом деле подступала настоящая тошнота. Образ Козимы и ее спутника неизгладимо врезался в его сетчатку. Вот и случилось то, чего он так боялся: теперь он точно знал, что Козима ему изменяет.

Неожиданно кто-то преградил ему дорогу. Он попытался обойти препятствие, но женщина с раскрытым зонтиком сделала шаг в ту же сторону, и ему пришлось остановиться.

— Ты уже обратно? — Голос Пии Кирххоф пробился сквозь туман в его мозгу и вернул к действительности. — Ну что, выяснил? Был там Терлинден в субботу?

Терлинден! Он совершенно забыл про него.

— Я… я даже не спрашивал… — признался он.

— Что с тобой? Ты в порядке? — Пия пытливо посмотрела на него. — У тебя такой вид, как будто ты только что пообщался с инопланетянами.

— Там, в ресторане, сидит Козима… — произнес он бесцветным голосом. — С мужчиной… Хотя утром говорила, что…

Он не смог договорить, ему как будто кто-то сдавил рукой горло. Он дотащился на ватных ногах до ближайшего дома и, несмотря на дождь, уселся прямо на ступеньку крыльца. Пия молча и, как ему показалось, сочувственно наблюдала за ним. Он опустил глаза.

— Дай мне сигарету, — попросил он хриплым голосом.

Пия порылась в карманах куртки и достала пачку сигарет и зажигалку. Боденштайн не курил уже пятнадцать лет и не испытывал от этого никакого дискомфорта, но сейчас вдруг понял, что жажда никотина все еще живет где-то в недрах его организма.

— Машина стоит на углу Кеттенхофвег и Брентаноштрассе, — Пия протянула ему ключи. — Иди и посиди лучше в машине, а то еще схватишь тут воспаление легких.

Боденштайн не ответил и не взял ключи. Ему было плевать, что он промокнет, что на него таращатся прохожие. Ему было абсолютно на все наплевать. Хотя втайне он давно предчувствовал этот финал, он все же отчаянно надеялся на какое-нибудь безобидное объяснение вранья Козимы и ее эсэмэски и был совершенно не готов к тому, чтобы встретить ее в обществе другого мужчины. Он жадно затягивался, стараясь вдохнуть дым как можно глубже, как будто курил не «Мальборо», а марихуану. Карусель его лихорадочных мыслей постепенно замедлила свое бешеное кружение и наконец совсем остановилась. В голове воцарилась глубокая, мертвая тишина. Он сидел посреди улицы в центре Франкфурта, на лестничной ступеньке и чувствовал себя самым одиноким человеком на свете.

* * *

Ларс Терлинден грохнул трубку на рычаг и несколько минут сидел в полной неподвижности. Наверху его ждало правление. Эти господа специально приехали из Цюриха, чтобы послушать, как он собирается возвращать триста пятьдесят миллионов, которые по его вине вылетели в трубу. А у него, увы, не было готового решения. Они выслушают его, а потом с фальшиво-приветливыми улыбками разорвут на куски, эти спесивые скоты, которые год назад одобрительно похлопывали его по плечу за «сделку века».

Снова зазвонил телефон, на этот раз внутренний. Ларс Терлинден проигнорировал звонок. Он открыл верхний ящик стола, достал лист бумаги для деловых писем, авторучку «Монблан», подарок шефа из лучших времен, которой он пользовался только для подписания договоров. С минуту он сидел, уставившись на пустой лист кремового цвета, потом начал писать. Закончив, он, не перечитывая написанное, сложил лист и сунул его в конверт с подкладкой. Потом написал на конверте адрес, встал, взял папку и пальто и вышел из кабинета.

— Это отправьте сегодня же, — сказал он секретарше и бросил письмо ей на стол.

— Разумеется, — ответила она с плохо скрываемым раздражением. Когда-то она была ассистентом председателя правления и до сих пор считала должность секретарши руководителя отдела ниже своего достоинства. — Вы помните, что вас ждет правление? — полувопросительно-полуутвердительно прибавила она.

— Естественно. — Он прошел мимо, не удостоив ее взглядом.

— Вы опаздываете уже на семь минут!

Он вышел в коридор. Двадцать четыре шага до лифта, который, раскрыв двери, казалось, нетерпеливо ждал его. Наверху, на двенадцатом этаже, уже семь минут сидели члены правления. От них зависели его будущее, его репутация, вся его жизнь. Вслед за ним в лифт юркнули две девицы из бэк-офиса. Он знал их в лицо и кивнул им с отсутствующим видом. Ответив на его приветствие, они захихикали и зашептались. Дверь бесшумно закрылась. Он ужаснулся, увидев в зеркале свое осунувшееся лицо, тупые, потухшие глаза. Он не чувствовал ничего, кроме смертельной усталости и пустоты.

— Вам куда? — спросила брюнетка с круглыми глазами. — Наверх или вниз?

Ее палец с накладным ногтем завис над электронным табло. Ларс Терлинден не мог оторваться от своего отражения.

— Мне вниз, — ответил он наконец. — До конца. До упора…

* * *

Пия Кирххоф вошла в «Эбони-клаб» и благодарно кивнула портье, услужливо открывшему ей дверь. Они с Кристофом совсем недавно ужинали здесь вместе с Хеннингом и Мириам. Хеннинг выложил целых пятьсот евро. На ее взгляд, это было чистое пижонство. Она не любила «элитные» рестораны с их выпендрежными меню и винными картами, которые не прочтешь без переводчика и в которых цена за одну-единственную бутылку может выражаться четырехзначным числом. Поскольку она выбирала вино не по этикетке, а по личному вкусу, то для полного счастья ей вполне хватало бардолино или кьянти в ближайшей пиццерии.

Метрдотель слез со своего трона и устремился к ней с ослепительной улыбкой. Пия молча сунула ему под нос служебное удостоверение. Температура его улыбки упала сразу на несколько градусов. Потенциальная клиентка, которую можно было раскрутить на эксклюзивный ланч, на глазах превратилась в кобру, грозившую, наоборот, распугать всех посетителей. Появление уголовной полиции мало кого обрадует, и уж меньше всего метрдотеля фешенебельного ресторана в разгар обеденного перерыва.

— Могу я узнать, в чем дело? — приглушенным голосом спросил метрдотель.

— Нет, — лаконично ответила Пия, — не можете. Где заведующий?

Улыбка испарилась окончательно. А вместе с ней искусственная вежливость.

— Подождите здесь.

Он удалился, а Пия осторожно осмотрелась. Действительно! За одним из столиков на двоих, в интимной обстановке, сидела Козима с мужчиной явно моложе ее лет на десять. Он был в мятом повседневном костюме и в рубашке с расстегнутыми верхними пуговицами, без галстука. Его небрежная поза выдавала самоуверенность. Буйная темно-русая грива ниспадала на плечи, угловатое, заросшее пятидневной бородой лицо с агрессивно выступающим подбородком и орлиным носом было выдублено солнцем и ветром. А может, алкоголем, не без злорадства подумала Пия. Козима фон Боденштайн что-то оживленно говорила ему, а он смотрел на нее с восхищенной улыбкой. Это был неделовой обед и не случайная встреча старых знакомых — исходившие от них эротические волны не могли не броситься в глаза даже незаинтересованному, случайному наблюдателю. Либо они только что из койки, либо собираются улечься в нее и этим обедом продлевают удовольствие предвкушения. Пия искренне сочувствовала шефу, и все же в определенной мере она понимала Козиму, которая после двадцати пяти лет замужества могла не устоять перед соблазном маленького любовного приключения.

Появление заведующего прервало ее наблюдения. Ему было не больше тридцати пяти лет, но он казался старше из-за своих жидких песочных волос и одутловатого лица.

— Я не хочу вас надолго отвлекать, господин… — начала Пия, глядя на тучного заведующего, который не удосужился представиться или хотя бы поздороваться.

— …Ягельски, — произнес он, глядя на нее сверху вниз, и властным движением руки отогнал в сторону метрдотеля, который поспешил занять свое рабочее место на троне. — В чем дело? У нас много работы.

Ягельски… Эта фамилия вызвала у Пии какие-то смутные ассоциации.

— Что вы говорите! — иронически парировала Пия. — А вы что, совмещаете свою должность с обязанностями шеф-повара?

— Нет.

Он изобразил кисловатую улыбку, его странно бегающий взгляд то и дело скользил по залу. Неожиданно обернувшись, он остановил проходившую мимо официантку и что-то прошипел ей, отчего та мгновенно покраснела.

— Обученный персонал — это сегодня большая проблема, — пояснил он, обращаясь к Пии уже с серьезным лицом. — Эти девчонки — просто катастрофа! Никакого представления о том, как надо работать.

Прибывали все новые посетители, Пия с Ягельски все еще стояли в проходе и мешали и гостям, и персоналу. Пия вдруг вспомнила, что фамилию Ягельски она уже слышала: у хозяйки «Черного коня» в Альтенхайне та же фамилия. Она спросила об этом своего собеседника, и тот подтвердил, что они не просто однофамильцы. Ему, Андреасу Ягельски, принадлежит и «Эбони-клаб», и «Черный конь», и еще один ресторан во Франкфурте.

— Ну так в чем дело? — спросил он.

Вежливость не была его отличительной чертой. Как и деликатность.

— Я хотела бы узнать, ужинал ли здесь в прошедшую субботу господин Клаудиус Терлинден с женой.

Он поднял брови.

— А зачем это понадобилось полиции?

— Затем, что это ее интересует. — Пии постепенно начинала действовать на нервы его снисходительно-пренебрежительная манера общения. — Итак?

Он с секунду помедлил, потом кивнул.

— Да, ужинал.

— Он был только с женой?

— Не знаю, не помню.

— Может быть, ваш метрдотель помнит? У вас ведь наверняка есть книга бронирования.

Ягельски с видимой неохотой жестом подозвал метрдотеля и велел ему подать книгу бронирования. Вытянув руку, он молча ждал, пока тот, снова взгромоздившись на свой трон, достанет книгу и услужливо вручит ее своему хозяину. Лизнув указательный палец, он медленно принялся перелистывать страницы книги в кожаном переплете.

— А, вот, есть, — сказал он наконец. — Они были вчетвером. Теперь припоминаю.

— Кто с ними был еще? Фамилии? — спросила Пия.

Несколько человек, сидевшие за одним столом, поднялись и направились к выходу. Только теперь Ягельски наконец соблаговолил провести Пию к стойке.

— А это еще зачем? Вас это не касается.

Терпение Пии лопнуло.

— Послушайте!.. Я расследую дело о пропаже вашей официантки Амели, которую в последний раз видели в субботу в «Черном коне». И мы ищем свидетелей, которые могли видеть девушку после этого.

Ягельски уставился на нее, подумал несколько секунд и, очевидно, решил, что назвать фамилии все же придется.

— С ними были супруги Лаутербах.

Пия удивилась. Зачем Терлиндену понадобилось скрывать, что они ужинали со своими соседями? В офисе он говорил исключительно о себе и о своей жене и ни словом не обмолвился о Лаутербахах. Странно.

Спутнику Козимы тем временем принесли счет. Получая деньги, официантка просияла как начищенный медный котелок. Клиент явно не поскупился на чаевые. Он встал и обошел вокруг стола, чтобы отодвинуть стул Козиме. Хотя внешне он и представлял собой полную противоположность Боденштайна, у него, по крайней мере, были такие же хорошие манеры.

— Вы знаете спутника вон той рыжеволосой дамы? — неожиданно спросила Пия Андреаса Ягельски.

Тому не надо было даже поднимать голову и смотреть в указанную сторону, чтобы понять, кого она имела в виду. Пия отвернулась, чтобы, проходя мимо, Козима случайно не узнала ее.

— Естественно! — В голосе Ягельски прозвучало легкое недоумение, как будто ему было трудно поверить, что кто-то мог не знать этого человека. — Это Александр Гаврилов. Он что, тоже имеет отношение к вашему расследованию?

— Возможно, — ответила Пия и улыбнулась. — Спасибо за помощь.

* * *

Боденштайн все еще сидел на ступеньке и курил. У его ног лежало четыре окурка. Пия молча постояла перед шефом, переваривая необычное зрелище.

— Ну что? — поднял он голову. Его лицо было бледным.

— Представь себе: Терлиндены ужинали вместе с Лаутербахами! — сообщила Пия. — А директор «Эбони-клаб» одновременно является владельцем «Черного коня» в Альтенхайне. Правда, интересное совпадение?

— Я не об этом.

— А о чем? — притворно удивилась Пия.

— Ты ее… видела?

— Видела. — Она наклонилась, взяла пачку сигарет, которую он положил рядом с собой на ступеньку, и сунула ее в карман. — Пошли. У меня нет желания отморозить себе задницу.

Боденштайн тяжело поднялся, сделал последнюю затяжку и щелчком отбросил окурок на мокрый асфальт. По дороге к машине Пия незаметно бросила на него сбоку пытливый взгляд. Неужели он все еще надеется на безобидное объяснение этого рандеву своей жены с чужим привлекательным мужчиной?

— Александр Гаврилов… — произнесла она и остановилась. — Полярник и альпинист…

— Что? — Боденштайн удивленно уставился на нее.

— Это он, мужчина, с которым Козима была в ресторане… — пояснила Пия и мысленно закончила фразу: «И с которым она, без всяких сомнений, трахается…»

— Ну конечно. — Боденштайн провел ладонью по лицу. Он говорил скорее с самим собой. — То-то мне этот тип показался знакомым. Козима сама познакомила нас… Кажется, на ее последней кинопремьере. Они несколько лет назад планировали какой-то совместный проект, из которого ничего не получилось.

— Может, это действительно просто деловая встреча? — попыталась Пия успокоить его, вопреки собственной уверенности в обратном. — Может, они как раз обсуждали этот проект, а ты навыдумывал бог знает чего…

Боденштайн посмотрел на нее, подняв брови. В его глазах на секунду мелькнула ироническая искра, но тут же погасла.

— Я не слепой, — ответил он. — И я видел больше чем достаточно. Моя жена спит с этим типом. И давно. Может, это и хорошо, что мне больше не надо себя обманывать.

Он так стремительно пошел дальше, что Пии пришлось чуть ли не бежать, чтобы не отстать от него.

* * *

Тис все знает, а полиция очень заинтересовалась этой историей. Ты должен что-нибудь сделать. Тебе есть что терять!

Буквы на мониторе расплывались перед его глазами. Этот мейл пришел на его официальный адрес в министерство! Страшно даже представить себе, что было бы, если бы это прочитала секретарша! Обычно она утром распечатывала его мейлы и оставляла их у него на столе. А сегодня он случайно оказался в кабинете раньше ее. Грегор Лаутербах, закусив губу, кликнул на адрес отправителя: [email protected]. Кто же за этим скрывается? Кто? Кто? Кто? Этот вопрос не давал ему покоя с того момента, как он получил первое письмо. Он ни днем ни ночью не мог думать ни о чем другом. Страх обрушился на него, как лихорадка.

От стука в дверь он вскочил, как будто его ошпарили кипятком. При виде его лица ежеутреннее приветствие застряло у Инес Шюрманн-Лидтке в горле.

— Вы себя неважно чувствуете, шеф? — с тревогой спросила она.

— Да… — прохрипел Лаутербах и тяжело опустился в кресло. — Кажется, подхватил грипп.

— Может, отменить все ваши сегодняшние встречи и звонки?

— А есть что-нибудь важное?

— Нет, ничего срочного. Я вызову Фортхубера, и он отвезет вас домой.

— Хорошо. Спасибо, Инес.

Лаутербах кивнул ей и немного покашлял. Секретарша вышла. Он опять уставился на мейл. Белоснежка… Его мысли неслись по кругу. Он закрыл сообщение, щелчком правой кнопки мыши блокировал отправителя и переслал сообщение на его адрес как не достигшее адресата.

* * *

Барбара Фрёлих сидела за кухонным столом и тщетно пыталась сосредоточиться на кроссворде. После трех дней и ночей неизвестности ее нервы были на пределе. В воскресенье она отправила малышей к своим родителям в Хофхайм, а Арне в понедельник пошел на работу, хотя шеф предлагал ему остаться дома. Но что ему делать дома? С тех пор время словно остановилось. Амели как в воду канула — никаких следов и известий. Ее мать три раза звонила из Берлина, движимая скорее чувством долга, чем тревогой за дочь. Первые два дня к ней еще заходили женщины, утешить и поддержать ее, но, поскольку они были мало знакомы, гостьи чувствовали себя неуютно и, посидев немного на кухне и не зная, о чем говорить, спешили поскорее уйти. А вчера вечером они с Арне к тому же еще и крепко поссорились. Это была их первая ссора за всю совместную жизнь. Она упрекнула мужа в том, что его мало волнует судьба его старшей дочери, и, распалившись, в гневе сказала ему, что он, наверное, даже будет рад, если она больше не появится. В сущности, это была не ссора, потому что Арне только смотрел на нее и молчал. Как всегда.

— Полиция найдет ее, — сказал он в конце концов и ушел в ванную.

А она осталась в кухне, беспомощная, растерянная и одинокая. Она вдруг увидела мужа другими глазами. Он трусливо стремился спрятаться от всех проблем за свою работу и привычную, размеренную обыденность. Интересно, он вел бы себя иначе, если бы пропали Тим или Яна? Единственная его забота в жизни — как бы не стать объектом для сплетен и пересудов!

После этого они не сказали друг другу ни слова. Потом молча лежали рядом в постели. Через десять минут он уже храпел, спокойно и размеренно, как будто ничего не произошло. Никогда в жизни она еще не чувствовала себя такой одинокой и несчастной, как в ту ужасную, бесконечную ночь.

В дверь позвонили. Барбара Фрёлих вздрогнула и поднялась со стула. Неужели опять одна из этих кумушек, которые приходят с фальшивым выражением сочувствия только затем, чтобы завтра похвастать в лавке Рихтер эксклюзивным репортажем. Она открыла дверь. На крыльце стояла незнакомая женщина в очках.

— Добрый день, фрау Фрёлих! — сказала незнакомка. — У нее были темные короткие волосы, бледное серьезное лицо с синеватыми кругами под глазами. — Марен Кёниг, старший комиссар уголовной полиции Хофхайм. — Она показала удостоверение. — Я могу войти?

— Да-да, конечно. Пожалуйста. — Сердце у Барбары Фрёлих тревожно забилось. У этой женщины такой серьезный вид, как будто она пришла с плохой новостью. — Что-нибудь новое об Амели?

— К сожалению, нет. Но мои коллеги выяснили, что ее друг Тис дал ей какие-то картины. Хотя в ее комнате их не обнаружили.

— Мне ничего не известно об этих картинах. — Она растерянно покачала головой, разочарованная тем, что женщина-полицейский не могла сообщить ничего нового.

— Может быть, мы еще раз посмотрим в ее комнате? — предложила Марен Кёниг. — Эти картины, если они действительно существуют, могут иметь огромное значение для следствия.

— Да, конечно. Проходите.

Барбара Фрёлих провела ее наверх и открыла дверь комнаты Амели. Стоя на пороге, она наблюдала, как женщина-полицейский осматривала шкафы, опускалась на колени и заглядывала под кровать и под стол. Потом она отодвинула от стены бидермейерский комод.

— Потайная дверь! — произнесла Марен Кёниг и повернулась к хозяйке. — Я могу ее открыть?

— Конечно. Я и не знала, что здесь есть потайная дверь.

— В домах с крутыми крышами часто имеются такие ниши, которые используются как подсобные помещения, — пояснила женщина-полицейский и в первый раз улыбнулась. — Особенно если в доме нет чердака.

Она присела на корточки, открыла маленькую дверцу и залезла на четвереньках в нишу между стеной и крышей. В комнату повеяло холодом. Через несколько минут она вернулась, держа в руках толстый рулон, завернутый в бумагу и аккуратно перевязанный красной лентой.

— Боже мой! — воскликнула Барбара Фрёлих. — Вы и в самом деле что-то нашли!

Старший комиссар полиции Марен Кёниг поднялась на ноги и отряхнула пыль с брюк.

— Я возьму эти картины с собой. Если хотите, я напишу вам расписку в получении.

— Нет-нет, не надо, — торопливо произнесла Барбара Фрёлих. — Если эти картины могут помочь вам в поисках Амели, берите на здоровье!

— Спасибо. — Марен Кёниг коснулась ее руки. — И не переживайте так! Мы действительно сделаем все, что в человеческих силах, чтобы найти Амели. Это я вам обещаю.

В ее словах было столько сочувствия, что Барбара Фрёлих с трудом сдержала подступавшие к горлу слезы. Она благодарно кивнула. На несколько секунд она задумалась, не позвонить ли по поводу картин Арне. Но в ней все еще сидела горькая обида на него, и она не стала звонить. Позже, за чашкой чая, до нее вдруг дошло, что она даже подумала о том, что надо было хотя бы взглянуть на эти картины.

* * *

Тобиас беспокойно ходил взад-вперед по гостиной Надиной квартиры. Огромный телевизор на стене работал без звука. Тобиас знал, что полиция разыскивает его в связи с пропажей семнадцатилетней Амели Фрёлих, он только что прочел это в новостях бегущей строкой. Они с Надей полночи ломали себе голову, что ему делать. Надя предложила искать картины. Около полуночи она уснула, а он все лежал и отчаянно пытался хоть что-нибудь вспомнить. Одно было ясно: если он явится в полицию, его тут же арестуют. Он не мог объяснить, как в его брюках оказался мобильный телефон Амели, и по-прежнему ничего не помнил о той ночи с субботы на воскресенье.

Амели явно узнала что-то о тех сентябрьских событиях 1997 года, что-то такое, что стало для кого-то угрозой. Но для кого? Его мысли то и дело устремлялись к Клаудиусу Терлиндену. Одиннадцать лет он считал его своим единственным защитником и союзником на земле. В тюрьме он радовался его визитам, долгим беседам с ним. Каким он был идиотом! Терлинден просто стремился к своей цели и все это время думал только о собственной выгоде. Конечно, подозревать его в убийстве Лауры и Штефани у него не было оснований. Но он бессовестно воспользовался бедственным положением его родителей, чтобы заполучить то, что ему давно хотелось иметь, — Старый выгон, на котором он построил здание управления своей фирмы.

Тобиас закурил сигарету. Пепельница на столике перед диваном уже была переполнена окурками. Он подошел к окну и посмотрел на черную воду Майна. Минуты текли мучительно медленно. Сколько же Нади уже не было? Три часа? Или четыре? Хоть бы ей повезло! Ее план был единственной соломинкой, за которую он мог уцепиться. Если эти картины, о которых ему в субботу говорила Амели, действительно существуют, то, может быть, с их помощью удастся доказать его невиновность и в то же время выяснить, кто похитил Амели. Жива ли она еще?.. Тобиас потряс головой, отгоняя страшную мысль, но она упорно лезла ему в сознание. А что, если то, что говорили психологи, эксперты, а потом подтвердил и суд, — правда? Может, он и в самом деле под влиянием сильной дозы алкоголя превращается в монстра, как это с наслаждением констатировала пресса? Раньше он был довольно агрессивен, с трудом переносил поражения. Он привык добиваться всего, чего хотел, — хороших оценок, девушек или спортивных успехов. И, добиваясь этих целей, он редко считался с интересами других, но, как ни странно, всегда оставался общим любимцем, сердцем компании. Или это ему только казалось в его заносчивости и ослеплении собственным эгоцентризмом?

Свидание с Йоргом, Феликсом и другими приятелями пробудило в нем смутные воспоминания о давно забытых событиях, которые он считал ничего не значащими мелочами. Лауру он, не задумываясь, без зазрения совести отбил у своего друга Михаэля. Девчонки были всего лишь трофеями его воинствующего тщеславия. Сколько раз он бездумно задевал чужие чувства, сколько нанес обид, сколько зависти и злости вызвал в сердцах своих же товарищей! Дошло это до него только тогда, когда его самого бросила Штефани. Он не мог с этим смириться, он просил ее, даже вставал перед ней на колени, но она только насмехалась над ним. Что же он потом сделал? Что он сделал с Амели? Как ее мобильный телефон попал в карман его штанов?

Тобиас опустился на диван, сжал ладонями виски и отчаянно попытался выстроить обрывки воспоминаний в логический ряд. Но чем больше он себя принуждал, чем больше напрягал память, тем недостижимей становилась цель. Это сводило его с ума.

* * *

Хотя в клинике было полно народа, фрау доктор Даниэла Лаутербах не заставила их долго ждать.

— Как ваша голова? — приветливо спросила она Боденштайна.

— Все в порядке. — Боденштайн машинально потрогал пластырь на лбу. — Еще побаливает, но это не страшно.

— Если хотите, я могу еще раз взглянуть.

— Спасибо, не стоит. К тому же мы не хотим отнимать у вас время.

— Ну хорошо. Если понадобится, вы знаете, как меня найти.

Боденштайн с улыбкой кивнул. Может, ему и в самом деле стоит сменить домашнего врача? Даниэла Лаутербах быстро подписала три рецепта, которые перед ней положила ее ассистентка, и повела Пию и Боденштайна в свой кабинет. Паркетный пол скрипел у них под ногами. В кабинете она жестом пригласила их сесть на стулья для посетителей.

— Речь пойдет о Тисе Терлиндене.

Боденштайн сел, а Пия осталась стоять. Даниэла Лаутербах, устроившись за своим рабочим столом, внимательно посмотрела на Боденштайна.

— А что вы хотели бы о нем узнать?

— Его мать сказала нам, что у него был приступ и сейчас он находится в психиатрической больнице.

— Да, это правда. Но больше, чем вам уже известно, я, к сожалению, не могу вам сказать. Вы ведь понимаете — врачебная тайна. Тис — мой пациент.

— Мы слышали, что Тис преследовал Амели, — вступила в разговор Пия.

— Он не преследовал ее, а сопровождал, — поправила ее фрау Лаутербах. — Тис очень привязался к Амели, и это его способ выражения симпатии. Амели, кстати, сразу верно оценила ситуацию. Это очень тонко чувствующая девушка, несмотря на ее несколько необычную внешность. Тису с ней просто невероятно повезло.

— У отца Тиса после конфликта с сыном на руках остались глубокие царапины, — сказала Пия. — Тис склонен к проявлениям агрессии?

Даниэла Лаутербах грустно улыбнулась.

— Вот мы и приблизились к той границе, за которую мне, собственно, нельзя заходить, говоря о моем пациенте. Но я предполагаю, что вы подозреваете Тиса в причастности к исчезновению Амели. Я считаю, что это совершенно исключено. Тис — аутист и ведет себя не так, как «нормальные» люди. Он не способен показывать и тем более высказывать свои чувства. Время от времени у него случаются эти… рецидивы, но очень-очень редко. Родители проявляют о нем поистине героическую заботу, и он хорошо переносит медикаменты, которые употребляет уже много лет.

— Как по-вашему, Тиса можно считать умственно неполноценным?

— Ни в коем случае! — Даниэла Лаутербах энергично покачала головой. — Тис необыкновенно умен, и у него яркий талант художника.

Она показала рукой на огромные абстрактные картины на стенах, похожие на те, что Пия и Боденштайн видели на вилле и в офисе Терлиндена.

— Это все нарисовал Тис? — удивилась Пия.

С первого взгляда она не разглядела, что на них было изображено. Теперь, всмотревшись в них и увидев искаженные, отчаянные лица людей, глаза, полные ужаса и отчаяния, она поежилась. Картины производили сильное и угнетающее действие. Как можно было изо дня в день смотреть на эти жуткие образы?

— Прошлым летом мой муж организовал выставку его картин в Висбадене. Это был потрясающий успех, были проданы все сорок три картины.

В ее словах звучала гордость. Даниэла Лаутербах любила сына своих соседей, но, по-видимому, все же сохраняла профессиональную дистанцию к нему как к пациенту и оценивала его состояние вполне объективно.

— Клаудиус Терлинден оказывал родителям Тобиаса Сарториуса очень щедрую финансовую поддержку, пока тот находился в заключении, — вступил Боденштайн. — Он даже организовал ему адвоката, причем очень хорошего. Вы допускаете, что он делал это, чтобы загладить какую-то вину?

— А какая это может быть вина? — Даниэла Лаутербах перестала улыбаться.

— Ну, например, он знал, что Тис имел отношение к исчезновению девушек.

На несколько секунд воцарилась тишина. Снаружи через закрытую дверь доносились непрерывные приглушенные звонки телефона.

Доктор Лаутербах наморщила лоб.

— Об этом я, честно говоря, никогда не думала… — произнесла она задумчиво. — Факт то, что Тис был просто без ума от Штефани Шнеебергер. Он проводил с ней много времени, как теперь с Амели…

Она умолкла, поняв, к чему клонит Боденштайн.

— О боже!.. — воскликнула она испуганно и посмотрела ему в глаза. — Нет-нет, я не могу в это поверить!

— Нам действительно нужно срочно поговорить с Тисом, — произнесла Пия с нажимом. — Это след, который, возможно, приведет нас к Амели.

— Да, понимаю… Но это очень трудно. Я боялась, что он в этом состоянии причинит себе какой-нибудь вред, и мне не оставалось ничего другого, как направить его в закрытую психиатрическую клинику. — Даниэла Лаутербах сложила ладони вместе и задумчиво постукивала указательными пальцами по губам. — Это не в моей компетенции разрешить вам разговор с Тисом.

— Но если Тис действительно совершил какое-нибудь насилие над Амели, то ей сейчас грозит серьезная опасность! — заметила Пия. — Может, он ее где-нибудь запер и она сама не в состоянии выбраться на свободу.

Даниэла Лаутербах посмотрела на нее. В ее глазах была неподдельная тревога.

— Да, вы правы, — решительно произнесла она. — Я позвоню главному врачу психиатрической больницы в Бад-Зодене.

— Ах да, еще вот что, — сказала вдруг Пия, как будто это только что пришло ей в голову. — Тобиас Сарториус сказал нам, что Амели упоминала в связи с теми событиями 1997 года вашего мужа. Тогда ходили слухи, что ваш муж дал Штефани Шнеебергер главную роль в школьном спектакле, потому что был к ней неравнодушен.

Даниэла Лаутербах, которая уже взялась за трубку телефона, опустила руку.

— Тобиас тогда обвинял всех подряд, — ответила она. — Он хотел спасти свою голову, что вполне можно понять… Но все подозрения в адрес третьих лиц с течением времени были окончательно опровергнуты. Факт то, что мой муж, как руководитель театрального кружка, был в полном восторге от таланта Штефани. К тому же она идеально подходила на роль Белоснежки по своей внешности.

Она опять взялась за трубку телефона.

— Вы помните, в котором часу вы ушли в субботу из «Эбони-клаб» во Франкфурте? — спросил Боденштайн.

В глазах фрау Лаутербах на секунду отразилось удивление.

— Да. Я могу даже сказать точно — в половине десятого.

— И вы все вместе, с Клаудиусом Терлинденом и его женой, поехали обратно в Альтенхайн?

— Нет, у меня в тот вечер было дежурство, поэтому я приехала во Франкфурт на своей машине. В половине десятого меня вызвали к пациенту. Срочный вызов в Кёнигштайн.

— Ага. А Терлинден и ваш муж? Когда они уехали?

— Кристина поехала со мной. Она очень беспокоилась за Тиса. Тот лежал в постели с тяжелым гриппом. Я высадила ее у остановки и поехала дальше, в Кёнигштайн. Когда я вернулась домой в половине второго, мой муж уже спал.

Пия и Боденштайн переглянулись. Получалось, что Терлинден все наврал им про тот субботний вечер. Почему?

— Когда вы возвращались из Кёнигштайна, вы ведь тоже не сразу поехали домой, верно? — продолжал допытываться Боденштайн.

Его вопрос не удивил фрау Лаутербах.

— Верно. — Она вздохнула. — В начале второго, когда я возвращалась из Кёнигштайна, я увидела на автобусной остановке мужчину. Он лежал на скамейке. Я остановилась и только тогда увидела, кто это… — Она медленно покачала головой, в ее глазах появилось выражение глубокого сострадания. — Тобиас был смертельно пьян и уже весь посинел от холода. Его, по-видимому, рвало. Он был без сознания. Мне понадобилось минут десять, чтобы усадить его в машину. Потом мы с Хартмутом втащили его наверх в его комнату и уложили в постель.

— Он что-нибудь говорил вам? — спросила Пия.

— Нет. Он был просто не в состоянии говорить. Я даже подумала, не вызвать ли «скорую помощь» и не отправить ли его в больницу. Но я знала, что он был бы категорически против.

— Откуда вы это знали?

— Я оказывала ему помощь за несколько дней до этого, когда его избили в собственном сарае. — Она подалась вперед и так проникновенно посмотрела Боденштайну в глаза, что того бросило в жар. — Мне безумно жаль этого парня — неважно, что он там натворил. Многие считают, что десять лет тюрьмы — мало. Но я думаю, что Тобиас будет нести это наказание до конца своей жизни.

— Есть основания предполагать, что он причастен к исчезновению Амели, — сказал Боденштайн. — Вы знаете его лучше других. Вы допускаете такую возможность?

Даниэла Лаутербах откинулась на спинку кресла и с минуту молчала, не отрывая взгляда от Боденштайна.

— Мне очень хотелось бы с уверенностью сказать: нет, — произнесла она наконец. — Но к сожалению, я не могу это сделать.

* * *

Она стащила с головы короткий парик и, не глядя, бросила его на пол. Ее руки так дрожали, что она не могла развязать красную ленту, поэтому схватила ножницы и разрезала ее. С бьющимся сердцем она развернула свиток и разложила картины на письменном столе. Их было восемь. Увидев картины, она похолодела от ужаса. Этот подонок поистине с фотографической точностью изобразил события шестого сентября 1997 года. Ни одна деталь не осталась без внимания. Даже дурацкая надпись и стилизованный поросенок на темно-зеленой футболке! Она закусила губу, кровь гулко стучала в висках. Мгновенно ожили воспоминания, а вместе с ними унизительное чувство поражения и в то же время злобное удовлетворение при виде Лауры, которая наконец получила то, что давно заслуживала, эта маленькая заносчивая шлюшка! Она принялась рассматривать картины одну за другой, и ее охватил панический страх, так же, как тогда. Недоумение, растерянность, холодная злость… Она выпрямилась и заставила себя сделать несколько медленных, глубоких вдохов и выдохов. Спокойно! Надо трезво все взвесить. Эти картины — не просто катастрофа. Это конец света. Гроб с крышкой. Они могут разрушить весь ее с таким трудом разработанный замысел, а этого она допустить никак не могла. Она дрожащими пальцами прикурила сигарету. Страшно даже представить себе, чтобы было бы, если бы эти картины попали в руки легавым! У нее даже засосало под ложечкой. Что же теперь делать? Как бы узнать, все ли это картины или у Тиса остались еще другие? Она не могла рисковать, на кону стояло слишком многое. Жадно докурив сигарету, она приняла решение. Ей всегда приходилось решать все самой. Схватив ножницы, она принялась резать картины на мелкие куски. Потом пропустила их через шредер, вынула мешок с обрезками и взяла сумку. Только не давать воли нервам — и все утрясется.

* * *

Старший комиссар Кай Остерманн вынужден был с досадой признаться себе, что ему не по зубам шифр в дневнике Амели. Сначала ему показалось, что расшифровать эти иероглифы ничего не стоит, но теперь он уже почти готов был сдаться. Он не видел никакой системы. Девчонка явно использовала разные символы для одних и тех же букв, и это практически сводило его шансы подобрать ключ к шифру к нулю.

В кабинет вошел Бенке.

— Ну что? — поинтересовался Остерманн.

Боденштайн поручил Бенке допросить Клаудиуса Терлиндена, который с утра сидел в одиночной камере.

— Молчит, скотина! — Бенке раздраженно плюхнулся в кресло за своим столом и сцепил ладони на затылке. — Шефу хорошо говорить! «Прижми его»! Как я его «прижму»? Чем? Я с ним уже по-всякому пробовал — и провоцировал, и грозил, и любезничал! А он сидит, тварь, и улыбается! Я бы ему с таким удовольствием дал в рожу!

— Во-во! Тебе только этого как раз и не хватало. — Остерманн укоризненно взглянул на Бенке.

Тот сразу же завелся.

— Я тебя не просил каждые пять минут напоминать мне о том, что я по уши в дерьме! — Он с такой силой грохнул кулаком по столу, что клавиатура компьютера подскочила. — Я смотрю, старик решил не мытьем, так катаньем выжить меня отсюда. Хочет, чтобы я сам ушел!

— Чушь! Кроме того, он тебе не говорил, чтобы ты его «прижал». Он тебя просил «немного потрясти» его.

— Вот именно! Пока он там со своей принцессой разъезжает по более важным делам! — Бенке побагровел. — Мое дело теперь — копаться в дерьме!

Остерманну стало жаль Бенке. Они были знакомы еще со школы полиции, вместе работали в патрульной службе, потом служили в отряде особого назначения, пока Остерманн во время одной операции не повредил себе ногу. Бенке еще поработал там несколько лет, потом его перевели в уголовную полицию во Франкфурт, и он сразу же попал в «высшую лигу», в К-2. Он был хорошим полицейским. Когда-то. Когда у него начались проблемы с личной жизнью, это ощутимо отразилось и на его работе.

Бенке подпер голову руками и погрузился в мрачные раздумья.

В этот момент дверь распахнулась, и в комнату энергично вошла Катрин Фахингер. Ее щеки пылали от гнева.

— Послушай, ты что, совсем обалдел? — накинулась она на Бенке. — Какого черта ты свалил и оставил меня одну с этим типом? Что это еще за фокусы?

— Ты же все знаешь и умеешь лучше меня! — саркастически ухмыльнулся тот.

— Мы же с тобой договорились, как действовать. Так чего же ты смылся? Но между прочим, со мной он заговорил! Представь себе! — закончила она торжествующе.

— Поздравляю! Беги докладывай шефу, коза драная!

— Что ты сказал?.. — Катрин встала перед ним и уперла руки в бока.

— Я сказал: коза драная! — громко повторил Бенке. — И могу сформулировать еще точнее: ты маленькая, подлая, хитрая сучка! Ты наклепала на меня начальству, и этого я тебе никогда не забуду!

— Франк! — крикнул Остерманн и встал.

— Ты что, мне грозишь?.. — Катрин презрительно рассмеялась. — Я тебя не боюсь. Понял, ты… болтун несчастный? Ты можешь только языком молоть! И увиливать от работы! Неудивительно, что от тебя сбежала жена. Кому нужно такое сокровище!

Бенке покраснел как рак и сжал кулаки.

— Эй, ребята! — всерьез переполошился Остерманн. — Хватит дурака валять!

Но было поздно. Накопившаяся у Бенке злость на младшую коллегу выплеснулась наружу, как огненная лава. Он вскочил на ноги, отбросив стул, и грубо толкнул Катрин. Та отлетела назад, грохнулась о шкаф, ее очки упали на пол. Бенке наступил на них каблуком и с наслаждением растоптал. Катрин поднялась на ноги.

— Ну вот, дорогой коллега… — произнесла она, холодно ухмыльнувшись. — На этом твоя карьера в полиции закончилась.

Бенке окончательно потерял над собой контроль. Не успел Остерманн встать между ними, как он шагнул к Катрин и ударил ее кулаком в лицо. Но та успела отработанным движением заехать ему коленом в промежность. Бенке с приглушенным криком упал на пол. В этот момент дверь открылась, и на пороге появился Боденштайн.

— Может мне кто-нибудь объяснить, что здесь происходит? — произнес он, с трудом сдерживая злость.

— Он напал на меня, ударил в лицо, а потом растоптал мои очки… — Катрин указала на искореженную оправу на полу. — Мне пришлось защищаться.

— Это правда? — спросил Боденштайн, повернувшись к Остерманну.

Тот беспомощно всплеснул руками и, взглянув на Бенке, который все еще корчился на полу, кивнул.

— О'кей… — сказал Боденштайн. — Так, мне надоел этот детский сад… Бенке, вставайте!

Тот покорно поднялся. Его лицо было искажено болью и злостью. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но Боденштайн не дал ему высказаться.

— Я думал, до вас дошло все, что мы с фрау Энгель вам говорили, — произнес он ледяным тоном. — Я отстраняю вас от работы! С этой минуты вы уволены.

Бенке молча уставился на него, потом подошел к своему столу и взял куртку, висевшую на спинке кресла.

— Сдайте оружие и служебное удостоверение! — приказал Боденштайн.

Бенке отстегнул кобуру с пистолетом и, не глядя, бросил ее вместе с удостоверением на стол.

— Да пошли вы все в жопу! — прошипел он и, протиснувшись мимо Боденштайна, выскочил из комнаты.

На несколько секунд в комнате воцарилась тишина.

— Доложите о результатах допроса Терлиндена, — повернулся Боденштайн к Катрин, словно ничего не произошло.

— Ему принадлежит «Эбони-клаб» во Франкфурте, — начала она. — Как и «Черный конь» в Альтенхайне и еще один ресторан, коммерческим директором которых является Андреас Ягельски.

— Еще что?

— Большего от него пока было не добиться. Но я считаю, что и это многое объясняет.

— Вот как? Что именно?

— Клаудиусу Терлиндену не нужно было бы оказывать Хартмуту Сарториусу финансовую поддержку, если бы он сначала сам его не разорил открытием «Черного коня». По моему мнению, он совсем не «добрый самаритянин», за которого себя выдает. Он сначала разорил Сарториуса, а потом сделал так, чтобы тот не потерял свой участок и дом и не уехал из Альтенхайна. У него наверняка много таких людей в Альтенхайне, которые полностью от него зависят. Например, этот Ягельски, которого он сделал коммерческим директором своих ресторанов. Это напоминает мафию: он их защищает, а они за это держат язык за зубами.

Боденштайн посмотрел на свою юную коллегу, наморщив лоб. Потом кивнул.

— Хорошо. Отлично. Молодец! — похвалил он.

* * *

Когда открылась входная дверь, Тобиас вскочил, как от удара током. Вошла Надя, держа в одной руке полиэтиленовый пакет, а другой пытаясь снять пальто.

— Ну что?.. — Тобиас помог ей раздеться и повесил пальто на крючок. — Нашла что-нибудь?

После нескольких часов напряженного ожидания он просто сгорал от нетерпения.

Надя прошла в кухню, положила пакет на стол и села на стул.

— Нет. — Она устало покачала головой, распустила стянутые в конский хвост волосы и провела по ним рукой. — Я обшарила весь дом! Скорее всего, эти дурацкие картины — плод ее фантазии.

Тобиас ошарашенно смотрел на нее. Его разочарованию не было предела.

— Не может быть! — воскликнул он. — Зачем ей выдумывать такое?

— Не знаю. Может, просто хотела привлечь к себе внимание, набивала себе цену… — ответила Надя, пожав плечами.

Она выглядела очень усталой, под глазами у нее залегли темные тени. Вся эта история и ее явно выбила из равновесия.

— Давай поедим, — предложила она. — Я тут принесла кое-что из китайского ресторана.

Хотя Тобиас весь день ничего не ел, аппетитный дух, исходивший от пакета, совершенно его не трогал. Ему было совсем не до еды. Амели не могла выдумать про картины! Никогда в жизни он в это не поверит! Она не из тех девчонок, которые «набивают себе цену», это совершенно не в ее стиле. Он молча смотрел, как Надя достает из пакета картонные коробки, открывает их, берет деревянные палочки и начинает есть.

— Меня ищет полиция… — сказал он.

— Знаю… — ответила она с набитым ртом. — Я и так делаю все, что в моих силах, чтобы помочь тебе.

Тобиас закусил губу. Черт побери, ему и в самом деле не в чем упрекнуть Надю. Но он просто физически не мог больше выносить эту муку — сидеть сложа руки и ждать у моря погоды. Он готов был прямо сейчас сам отправиться на поиски Амели. И сделал бы это, если бы не сознание того, что его немедленно арестуют, стоит ему только появиться на улице. Ему не оставалось ничего другого, как довериться Наде и ждать.

* * *

Боденштайн остановился на противоположной стороне улицы и заглушил мотор. Отсюда сквозь освещенное окно ему было видно, как Козима ходит по кухне, занимаясь какими-то хозяйственными делами. Он задержался в комиссариате, говорил с фрау Энгель о Бенке. Весть о случившемся, конечно же, разлетелась по всему управлению со скоростью ветра. Николь Энгель одобрила увольнение Бенке, но перед Боденштайном вместо одной проблемы встала другая — проблема кадров: Хассе все еще болел.

По дороге домой Боденштайн ломал себе голову, как ему быть с Козимой. Молча сложить вещи в чемодан и уйти? Нет, он должен услышать правду из ее уст. Злости в нем не было, он испытывал только безграничное, удушающее чувство разочарования. Посидев так несколько минут, он вышел из машины и медленно пошел под дождем к дому. Этот дом, который они построили вместе с Козимой, в котором счастливо прожили двадцать лет и в котором ему до боли знаком был каждый сантиметр, вдруг показался ему чужим. Каждый вечер он радовался, возвращаясь домой, радовался Козиме, детям, собаке, саду, в котором любил возиться летом. А теперь от одной только мысли, что сейчас он должен будет открыть дверь и войти внутрь, ему становилось худо. Сколько же ночей Козима, лежа рядом с ним в постели, думала о другом мужчине, который целовал ее, ласкал, спал с ней? Лучше бы он не видел ее сегодня с этим типом! Но он видел ее, и теперь все в нем кричало: почему? с какого времени? где? как?

Он никогда бы не подумал, что такое может случиться и с ним. Их брак был счастливым, пока… да, пока на свет не появилась София. После этого Козима изменилась. Ей всегда не сиделось на месте, но экспедиции в дальние страны в какой-то мере удовлетворяли ее жажду свободы и приключений, и в перерывах между поездками она более или менее легко переносила обыденность. Зная это, он безропотно мирился с ее разъездами, хотя ненавидел долгие разлуки. С тех пор как родилась София, то есть вот уже два года, Козима сидела дома. Она никогда не выражала недовольства своим новым положением. Но теперь, задним числом, он видел, как она постепенно менялась. Раньше они никогда не ссорились, а теперь это происходило все чаще. Причем всегда по каким-то пустяковым поводам. Они в чем-то упрекали друг друга, критиковали привычки друг друга.

Боденштайн уже стоял с ключом перед дверью, когда в нем вдруг совершенно неожиданно всколыхнулся гнев. Козима долго скрывала от него беременность. Она сама, без него приняла решение и поставила его перед свершившимся фактом. Понимая при этом, что с маленьким ребенком ей, по крайней мере, на время придется отказаться от своей цыганской жизни.

Он открыл дверь. Собака выпрыгнула из своей корзинки и радостно приветствовала его. Когда в дверях кухни показалась Козима, сердце у него ушло в пятки.

— Привет! — сказала она и улыбнулась. — Поздно ты сегодня! Ты уже ужинал?

На ней был тот же бледно-зеленый кашемировый свитер, в котором он видел ее в «Эбони-клаб», и выглядела она как обычно.

— Нет, — ответил он. — Я не хочу есть.

— Ну, если захочешь — в холодильнике котлеты и салат из макарон.

Она уже собралась вернуться на кухню.

— Ты не была сегодня в Майнце, — сказал Боденштайн.

Козима остановилась и повернулась. Он не хотел, чтобы она опять врала, и поэтому продолжил, не дав ей ответить:

— Не пытайся разуверить меня в этом. Я видел тебя в «Эбони-клаб». С Александром Гавриловым.

Она скрестила руки на груди и посмотрела на него. Стало тихо. Собака, почуяв конфликт, поспешила убраться в свою корзинку.

— В последние недели ты почти не бывала в Майнце. Пару дней назад я возвращался от медэкспертов и вдруг увидел впереди твою машину. Я позвонил тебе и видел, как ты взяла телефон. Ты сказала мне, что находишься в Майнце…

Он умолк. В нем все еще тлела крохотная искорка надежды на то, что она сейчас рассмеется и как-нибудь легко и естественно объяснит это противоречие. Но она не смеялась и не возражала. Она молча стояла перед ним, скрестив на груди руки. На лице — ни малейших следов раскаяния или сожаления.

— Козима… Скажи мне правду… — произнес он, как ему показалось, жалобным голосом. — У тебя… у тебя… роман с Гавриловым?

— Да, — ответила она спокойно.

Мир вокруг него рухнул, но ему удалось внешне остаться таким же спокойным, как Козима.

— Но как же так?.. — только и смог он произнести.

— Ах, Оливер! Что ты хочешь от меня услышать?

— Правду.

— Мы случайно встретились на выставке в Висбадене. У него офис во Франкфурте, он планирует новый проект и ищет спонсоров. Мы пару раз созванивались. У меня появилась мысль сделать фильм о его экспедиции. Я знала, что тебе эта идея не понравится, и хотела сначала послушать, что думает по этому поводу он. Поэтому я тебе пока не стала говорить о своих встречах с ним. Ну и… в какой-то момент это… случилось. Я думала, это просто так, случайность, но потом… — Она замолчала, покачала головой.

Непостижимо! У него никак не укладывалось в голове, что она несколько раз встречалась с другим мужчиной, потом у них начался роман, а он ничего не подозревал! Что это было с его стороны? Глупость? Или простодушие? Или он был настолько занят собой, что ничего не видел и не слышал? Ему вдруг вспомнились слова из песни, которой Розали неделями терроризировала их в самый острый период своего пубертатного кризиса: «Что же в нем было такого, чего не было во мне? Признайся честно, что это было? Теперь уже, конечно, поздно, но все же — чего тебе не хватало во мне?» Идиотская песня! Но теперь она вдруг показалась ему откровением.

Боденштайн молча повернулся и пошел наверх, в спальню. Еще минута, и он бы не выдержал и взорвался, заорал бы ей в лицо, что он думает об этих Гавриловых, об этих искателях приключений, которые тащат в постель замужних женщин, матерей маленьких детей. У этого бродяги, наверное, в каждом городе по любовнице! Он раскрыл все шкафы и ящики, содрал с полки дорожную сумку и принялся с остервенением, без разбора, набивать ее бельем, рубашками, галстуками. Потом бросил сверху два костюма. В ванной он сложил в несессер свои туалетные принадлежности. Уже через десять минут он тащил сумку вниз по лестнице. Козима все еще стояла на том же месте.

— Куда ты собрался? — тихо спросила она.

— Подальше отсюда, — ответил он, не глядя на нее, открыл входную дверь и вышел в ночную тьму.