В четверть седьмого звонок мобильного телефона вырвал Боденштайна из глубокого забытья. Еще не проснувшись, он стал шарить рукой в поисках выключателя лампы, потом вспомнил, что он не дома, не в собственной спальне. Он плохо спал, ему снилась всякая чушь. Матрац был слишком мягким, одеяло слишком теплым; он то потел, то мерз. Мобильник все звонил и звонил. Потом на несколько секунд умолк и зазвонил снова. Боденштайн с трудом поднялся с кровати, на ощупь в потемках пошел по чужой, незнакомой комнате, больно ударился большим пальцем ноги о ножку стола, глухо выругался. Наконец он нашел выключатель у двери, нашарил телефон во внутреннем кармане пиджака, который бросил вчера на спинку стула.

Лесничий обнаружил в машине на лесной автостоянке в районе Айхкопфа, между Руппертсхайном и Кёнигштайном, труп мужчины. Эксперты уже выехали. Не заедет ли он тоже взглянуть, что и как? Естественно «заедет» — что ему еще оставалось делать! С гримасой боли на лице он проковылял обратно к кровати и сел. Вчерашние события казались ему дурным сном. Он почти час бесцельно колесил по округе, пока наконец случайно не оказался у поворота к усадьбе родителей. Ни отец, ни мать не стали задавать ему никаких вопросов, когда он вдруг около двенадцати появился у них на пороге и попросил приютить его на одну ночь. Мать приготовила ему постель в одной из комнат для гостей и оставила его в покое, видя, что он не шутки ради заявился к ним посреди ночи. И он мысленно поблагодарил ее за эту деликатность. Он был еще не в состоянии говорить о случившемся, о Козиме и об этом типе.

Тяжело вздохнув, он встал, откопал в сумке несессер и поплелся в ванную, располагавшуюся напротив, в коридоре. В крохотном помещении было холодно, как в склепе. Он невольно вспомнил свое детство, которое провел в спартанских условиях. Денег постоянно не хватало, и родители экономили, на чем только могли. В замке, где он вырос, зимой нормально отапливались только два помещения. В остальных комнатах «подтапливали», как выражалась его мать, то есть поддерживали температуру семнадцать-восемнадцать градусов.

Боденштайн понюхал свою футболку и сморщился. Без душа не обойтись. Он с тоской подумал о своей ванной, где пол был с подогревом, о мягких душистых полотенцах. Он принял душ за рекордное время, вытерся грубым, истрепавшимся полотенцем и побрился трясущимися пальцами при бледном неоновом освещении зеркального шкафчика.

Внизу, в кухне, отец, сидя за исцарапанным деревянным столом, пил кофе и читал «Франкфуртер альгемайне».

— Доброе утро! — сказал он, подняв голову, и приветливо кивнул сыну. — Кофе будешь?

— Доброе утро, — ответил Боденштайн. — С удовольствием.

Отец поднялся, достал из шкафчика еще одну чашку и налил ему кофе. Старик, конечно, ни за что не спросит, почему он явился посреди ночи и попросился на ночлег. На слова его родители тоже всегда были очень скупы. А у него самого тем более не было охоты с утра, без четверти семь, распространяться о своих супружеских проблемах. Поэтому они молча пили свой кофе. В доме фон Боденштайнов всегда, даже в будни, ели и пили из мейсенского фарфора. Из экономии. Фарфор был фамильным, наследственным, и Боденштайны не видели причин не пользоваться им или приобретать новый. Этому фарфору не было бы цены, если бы не многочисленные трещины и склейки почти на каждом предмете. Чашка, из которой Боденштайн пил свой кофе, тоже была с трещиной и приклеенной ручкой.

Наконец он встал, поставил чашку в раковину и поблагодарил. Отец кивнул и вновь взялся за газету, которую из вежливости отложил в сторону.

— Возьми ключ! — бросил он небрежно. — Висит на стене у двери. С красным брелком.

— Спасибо. — Боденштайн снял с крючка ключ. — Ну, пока.

Для отца это, очевидно, было нечто само собой разумеющееся — что вечером он опять вернется сюда.

* * *

Прожектора и синие полицейские мигалки освещали хмурое ноябрьское утро, когда Боденштайн сразу же за Непомук-курвэ повернул на лесную автостоянку. Припарковавшись рядом с одной из патрульных машин, он пошел дальше пешком. По-осеннему острый запах сырой земли навеял ему одно из немногих стихотворений, которые он помнил наизусть:

Чувство одиночества и сиротства сдавили горло, и ему пришлось напрячь всю свою силу воли, чтобы побороть желание плюнуть на работу, убежать куда-нибудь, забиться в какую-нибудь нору.

— Привет! — сказал он Кристиану Крёгеру, старшему группы экспертов-криминалистов, который в этот момент доставал свою фотокамеру. — Что это там за столпотворение?

— Да ну их! — ухмыльнулся Крёгер и покачал головой. — Как маленькие дети! Услышали по рации и примчались поглазеть!

— Что услышали? На что поглазеть? — спросил Боденштайн, с недоумением глядя в сторону места происшествия.

Несмотря на ранний час, на стоянке, посыпанной гравием, стояло пять патрульных машин, а к ним уже подъезжала шестая, только что повернувшая с дороги. Боденштайн издалека услышал гул возбужденных голосов. Коллеги, кто в форме, а кто в белом комбинезоне, напоминали растревоженный улей.

— «Феррари»! — с сияющими глазами сообщил ему один из сотрудников патрульной службы. — «599 GTB фиорано»! Такой я видел только на Международном автосалоне!

Боденштайн протиснулся вперед. И в самом деле — в дальнем конце стоянки в луче прожектора сиял ярко-красный «феррари», окруженный толпой восторженных поклонников, интересовавшихся больше моторным отсеком, количеством лошадиных сил, шинами, дисками, крутящим моментом и ускорением шикарного спортивного автомобиля, чем покойником на водительском сиденье. От одной из толстых хромированных выхлопных труб к окну протянулся шланг; щели были аккуратно заклеены серебристой изоляционной лентой.

— Эта игрушка стоит двести пятьдесят тысяч евро! — восторженно сообщил коллегам молодой полицейский. — Обалдеть!

— За ночь она существенно подешевела, — сухо заметил Боденштайн.

— Почему?

— Вы, вероятно, не обратили внимания на то, что на водительском месте сидит труп. — Боденштайн не принадлежал к числу мужчин, у которых при виде красной спортивной машины отключаются мозги. — Кто-нибудь проверил номер машины?

— Да, — подала голос молодая сотрудница, которая явно тоже не разделяла восторгов своих коллег. — Автомобиль зарегистрирован на один из франкфуртских банков.

— Хм… — задумчиво произнес Боденштайн, глядя, как Крёгер делает снимки, а потом вместе с другим коллегой открывает водительскую дверцу.

— Первые жертвы экономического кризиса, — иронически заметил кто-то.

Тут же разгорелась дискуссия о том, сколько нужно зарабатывать, чтобы хватало на ежемесячные лизинговые платежи за «феррари фиорано». Боденштайн увидел еще одну патрульную и две гражданские машины, въезжавшие на стоянку.

— Скажите, чтобы оцепили стоянку, — велел он молодой коллеге. — И отправьте отсюда всех лишних!

Та кивнула и энергично принялась за дело. Через несколько минут стоянка была оцеплена. Боденштайн опустился на корточки перед дверцей водителя и принялся рассматривать труп. Молодой мужчина лет тридцати. Светлые волосы. Одет в костюм с галстуком. На руке дорогие часы. Голова откинута набок. На первый взгляд могло показаться, что он спит.

— Доброе утро, Боденштайн! — услышал он над собой знакомый голос и повернул голову.

— Доброе утро, господин доктор Кирххоф, — ответил он и кивнул медэксперту.

— А у Пии что, выходной?

— Нет, у нее другие дела. Так что я сегодня один наслаждаюсь трудовым процессом, — иронически откликнулся Боденштайн. — А вы что, соскучились по ней?

Кирххоф устало улыбнулся, но отвечать не стал. Он против обыкновения не был расположен к шуткам. Его глаза за стеклами очков были красными. Он тоже, судя по всему, не выспался. Боденштайн уступил ему место и направился к Крёгеру. Тот как раз изучал содержимое папки, лежавшей на переднем пассажирском сиденье.

— Ну что? — спросил Боденштайн.

Крёгер протянул ему портмоне покойного. Боденштайн достал из него удостоверение личности и раскрыл рот от удивления. Потом прочел фамилию еще раз. Странное совпадение!

* * *

Врач подробно, насколько это ей позволяла обязанность хранить врачебную тайну, рассказала Пии о состоянии Тиса Терлиндена. Теперь Пии не терпелось увидеть ее пациента. Она не питала особых надежд на эту встречу. Скорее всего, как сказала ей врач, он вообще не станет отвечать на ее вопросы. Некоторое время Пия наблюдала за Тисом через окно в двери. Это был красивый молодой человек с густыми светлыми волосами и тонким чувствительным ртом. Не зная его, трудно было предположить, что его душа ведет незримую, мучительную борьбу с какими-то демонами. Только его картины выдавали внутренние страдания. Он сидел за столом в светлом, уютном помещении и рисовал. Хотя он уже успокоился под действием медикаментов, но ему пока не давали острых предметов, таких как карандаши или кисти, поэтому ему приходилось довольствоваться восковыми мелками, но это его, похоже, не сильно огорчало. Он не поднял голову, когда Пия в сопровождении врача и санитара вошла в комнату. Врач представила ее Тису и объяснила цель визита. Тис еще ниже склонился над рисунком, потом резко откинулся на спинку стула и отложил в сторону мелок. Остальные цветные мелки не просто лежали рядом, а были аккуратно разложены в один ряд и напоминали солдат в строю. Пия села напротив него на стул и посмотрела на него.

— Я ничего не делал с Амели… — произнес он странным монотонным голосом. — Честное слово… Я ничего не делал с Амели… Ничего не делал…

— А вас никто ни в чем и не обвиняет! — приветливо сказала Пия.

Руки Тиса нервно двигались, как будто существовали сами по себе, туловище мерно раскачивалось взад-вперед. Взгляд его был прикован к рисунку на столе.

— Вам нравится Амели, и она часто бывала у вас, верно?

Он энергично кивнул.

— Я следил, чтобы с ней ничего не случилось… чтобы ничего не случилось…

Пия и врач, сидевшая поодаль, переглянулись. Тис опять взялся за мелок, склонился над рисунком и вновь принялся рисовать. В комнате наступила тишина. Пия обдумывала, какие вопросы задать в первую очередь. Врач советовала ей говорить с Тисом как с нормальным человеком, а не как с ребенком. Но это оказалось не так-то просто.

— Когда вы видели Амели в последний раз?

Тис не реагировал. Он рисовал как одержимый, то и дело меняя мелки.

— О чем вы говорили с ней?

Все было не так, как при обычном допросе. По лицу Тиса нельзя было ничего определить, его мимика мало чем отличалась от мимики мраморной статуи. Он не отвечал на вопросы, и Пия в конце концов перестала их задавать. Прошло пять, десять минут. Врач объясняла Пии, что время не имеет значения для аутистов, они живут в собственном мире. Так что в общении с ними главное — терпение. Однако на одиннадцать часов были назначены похороны Лауры Вагнер, и Пия договорилась встретиться с Боденштайном на кладбище в Альтенхайне. Когда она, отчаявшись, уже собралась уходить, Тис вдруг заговорил:

— Я видел ее в тот вечер, с вышки… — Он говорил внятно и отчетливо, правильно строя предложения, но без всякой интонации, как робот. — Она стояла во дворе у сарая. Я хотел ее позвать, но тут пришел… он… Они разговаривали, хихикали, а потом пошли в сарай, чтобы никто не видел, что они делают… Но я все равно видел…

Пия растерянно посмотрела на врача, но та только пожала плечами. Сарай? Вышка? И кто этот «он», которого видел Тис?

— Только мне нельзя об этом говорить… — продолжал он. — Иначе меня сдадут в сумасшедший дом. И я там буду сидеть до самой смерти…

Он вдруг поднял голову и посмотрел на Пию своими светлыми голубыми глазами, в которых было то же отчаяние, что и в глазах людей, изображенных на картинах в кабинете доктора Лаутербах.

— Мне нельзя об этом говорить… — повторил он. — Нельзя об этом говорить… Иначе меня сдадут в сумасшедший дом. — Он протянул Пии законченный рисунок. — Нельзя говорить… Нельзя говорить…

Она посмотрела на рисунок, и по спине у нее побежали мурашки. Девушка с длинными черными волосами. Убегающий мужчина. Другой мужчина бьет темноволосую девушку крестом по голове.

— Это же не Амели, верно? — тихо спросила она.

— Нельзя говорить… — прошептал он. — Нельзя говорить… Можно только рисовать…

У Пии застучало сердце, когда она поняла, что Тис пытался ей объяснить. Кто-то запретил ему говорить о том, что он в тот день увидел. Он говорил не об Амели. И на рисунке была изображена не Амели, а Штефани Шнеебергер и ее убийца!

Тис опять взялся за мелок и начал новый рисунок. Казалось, он полностью ушел в себя, в его лице все еще было видно напряжение, но он перестал раскачиваться взад-вперед. Пия постепенно начинала понимать, что этому человеку пришлось пережить за последние годы. На него оказали давление, ему угрожали, запретив говорить о том, свидетелем чего он стал одиннадцать лет назад. Но кто это делал? До нее вдруг дошло, какая опасность грозит Тису Терлиндену, если этот «кто-то» узнает о том, что он только что рассказал полиции. Теперь она в целях его безопасности должна была сделать вид перед врачом, что не услышала ничего, заслуживающего внимания.

— Ну ладно, — вздохнула она разочарованно и поднялась, — все это действительно бесполезно… Но все равно — спасибо вам за помощь.

Врач и санитар тоже встали.

— Они сказали, Белоснежка должна умереть… — произнес вдруг Тис. — Но ей уже никто ничего не сделает. Я слежу, чтобы с ней ничего не случилось.

* * *

Несмотря на мелкий дождь и туман, почти вся деревня собралась на кладбище, чтобы проводить в последний путь то, что осталось от Лауры Вагнер. На стоянке перед «Черным конем» уже не было ни одного свободного места. Пия припарковалась прямо у тротуара, вышла из машины и поспешила к церкви, откуда доносился погребальный звон и где перед входом, спрятавшись под козырьком крыльца, ее уже поджидал Боденштайн.

— Тис тогда все видел! — выпалила она с ходу. — Он и в самом деле нарисовал несколько картин, как и говорил Тобиас. Кто-то оказывал на него давление и грозил ему, что если он проболтается о том, что видел, то его сдадут в сумасшедший дом.

— А что он сказал про Амели? — нетерпеливо спросил Боденштайн. По его лицу было видно, что у него тоже есть важные новости.

— Ничего. Сказал только, что ничего ей не делал. Но зато он говорил о Штефани и даже сделал рисунок.

Пия достала из сумки сложенный вчетверо набросок и протянула его Боденштайну. Тот посмотрел на него, наморщив лоб, потом показал пальцем на крест:

— Это же домкрат. Орудие убийства.

Пия возбужденно кивнула.

— Но кто ему грозил? Может, отец?

— Возможно. Вряд ли он был в восторге оттого, что его собственный сын оказался замешанным в этом преступлении.

— Но Тис же не был причастен к убийству! — возразила Пия. — Он просто стал свидетелем.

— Я говорю не о Тисе, — ответил Боденштайн.

Колокол умолк.

— Сегодня утром меня вызвали на суицид. Мужчина покончил с собой в своей машине на лесной стоянке у Непомук-курвэ. И этот мужчина — брат Тиса, Ларс Терлинден.

— Что?.. — в изумлении спросила Пия.

— Да, — кивнул Боденштайн. — Что, если Ларс и есть убийца Штефани, а его брат — свидетель убийства?

— Ларс Терлинден сразу же после исчезновения девушек уехал на учебу в Англию. — Пия попыталась по памяти восстановить хронологию событий сентября 1997 года. — Имя Ларса в деле вообще не упоминается.

— Может, Клаудиус Терлинден таким образом вывел сына за рамки расследования? А другого сына заставил молчать…

— А что Тис имел в виду, говоря, что ей уже никто ничего не сделает, потому что он следит, чтобы с ней ничего не случилось?

Боденштайн пожал плечами. История не прояснялась, а, наоборот, все больше запутывалась. Они обошли церковь и направились к кладбищу. Участники траурной церемонии теснились под раскрытыми зонтиками вокруг могилы, в которую как раз опускали белый гроб, украшенный букетом белых гвоздик. Могильщики, опустив гроб, отступили в сторону, и священник начал свою речь.

Манфред Вагнер, которого освободили из-под ареста для участия в похоронах дочери, с каменным лицом стоял в первом ряду рядом с женой и двумя своими младшими детьми. Двое полицейских, доставившие его на кладбище, ждали поодаль. Молодая женщина в черном, плотно облегающем фигуру костюме, стуча высокими, тонкими, как карандаш, каблучками, обогнала Пию и Боденштайна, даже не взглянув на них. Ее белокурые волосы были стянуты на затылке в простой узел, пол-лица, несмотря на хмурый, туманный день, скрывали большие темные солнцезащитные очки.

— Надя фон Бредо… — сообщила Пия шефу. — Она, оказывается, тоже из Альтенхайна и даже дружила с Лаурой Вагнер.

— Вот как… — пробормотал Боденштайн, витая где-то в облаках. — Да, кстати, фрау Энгель пообещала заняться Грегором Лаутербахом. Министр министром, но в ту субботу, когда пропала Амели, он был вместе с Терлинденом.

У Пии зазвонил мобильный телефон. Она выхватила его из кармана и поспешно ретировалась за угол церкви, чтобы не стать мишенью для осуждающих взглядов.

— Пия, это я, — услышала она голос Остерманна. — Помнишь, ты недавно жаловалась, что у тебя из дела пропали протоколы допросов?

— Еще бы.

— Так вот, слушай меня внимательно. Мне, правда, не очень приятно это говорить, но я вдруг вспомнил, что Андреас очень интересовался этим делом. Как-то раз вечером, когда он еще был на больничном, он заходил в контору, и я…

Конец предложения утонул в вое сирены, внезапно вырвавшемся из репродуктора, висевшего под крышей «Черного коня». Пия поднесла телефон к другому уху и попросила Остерманна говорить громче. Трое мужчин, услышав сирену, отделились от толпы и поспешили мимо Пии к автостоянке.

— …еще удивился… рецепт… но он был в нашей комнате… — доносились до нее обрывки фраз. — Представления не имею… спросить… у вам там такое…

— Сирена, — ответила она, догадавшись, что он спрашивает. — Наверное, пожар. — Значит, так, еще раз: что там с Андреасом?

Остерманн еще раз повторил все, что сказал до этого. Пия слушала, не веря своим ушам.

— Вот это номер!.. — произнесла она наконец. — Хорошо, спасибо. Увидимся. Пока!

Она сунула телефон в карман и медленно, в задумчивости пошла назад, к Боденштайну.

* * *

Тобиас Сарториус прошел вдоль сарая и вошел в хлев. Вся деревня собралась на кладбище, значит, никто его не увидит. Даже его сосед Пашке, старый нацистский холуй. Надя высадила его у задних ворот, а сама поехала к кладбищу, на похороны Лауры. Тобиас достал ключ, открыл дверь в молочную кухню и вошел в дом. Необходимость прятаться давила ему на сердце, как камень. Он не годился для такой жизни.

Когда он подошел к лестнице наверх, на пороге кухни, словно привидение, появился отец.

— Тобиас! Слава богу! А я уже думал, что с тобой что-нибудь случилось! Где ты пропадал?

— Папа!.. — Тобиас обнял отца. — Я был у Нади. Менты все равно мне не поверили бы и сразу же упрятали бы меня за решетку, как тогда.

Старый Сарториус кивнул.

— Я зашел только на минутку, взять пару вещей. Надя пошла на похороны, а потом заедет за мной.

Он только сейчас удивился тому, что отец дома, хотя должен был быть на работе.

— Они меня уволили… — Хартмут Сарториус пожал плечами. — Выдумали какую-то там смешную причину… Все шито белыми нитками. Мой шеф ведь зять Домбровски.

Тобиас все понял. В горле у него застрял комок. Теперь он виноват еще и в том, что отца уволили с работы!

— Да я все равно собирался уходить оттуда, — небрежно бросил Хартмут Сарториус. — Теперь хоть буду нормально готовить, а то уже надоело давиться всякими полуфабрикатами и заморозками… Да, тебе же пришло какое-то письмо! — вспомнил он вдруг.

Он повернулся и пошел в кухню. Тобиас направился вслед за ним. Обратного адреса на конверте не было. Ему захотелось сразу же бросить это письмо в мусорное ведро. Опять, наверное, какая-нибудь анонимка с угрозами. Он сел за стол, вскрыл конверт, развернул сложенный пополам лист дорогой кремовой бумаги и долго, ничего не понимая, смотрел на «шапку» какого-то швейцарского банка, потом наконец принялся читать написанный от руки текст. После первых же строк у него потемнело в глазах.

— От кого это? — поинтересовался отец.

За окнами пронеслась мимо пожарная машина с сиреной и включенной синей мигалкой. Стекла задрожали. Тобиас судорожно глотнул и поднял голову.

— От Ларса… — произнес он хриплым голосом. — От Ларса Терлиндена…

* * *

Ворота виллы Терлинденов были раскрыты настежь. Едкий запах дыма проникал даже сквозь закрытые окна автомобиля. Пожарные машины проехали прямо по газону и оставили глубокие колеи в размякшей земле. Горела не сама вилла, а здание за ней, стоявшее поодаль, на открытом пространстве. Пия припарковала машину на площадке перед домом и пошла с Боденштайном к месту пожара. От дыма слезились глаза. Пожарные уже справились с огнем, языков пламени не было видно, только из окон еще валили густые черные клубы дыма. Кристина Терлинден была одета в черное; очевидно, она была на похоронах или только собиралась отправиться на кладбище, но заметила пожар. Она в ужасе смотрела на этот зловещий хаос из шлангов и пожарников, на гибнущие под их сапогами клумбы и газон. Рядом с ней стояла ее соседка, Даниэла Лаутербах, при виде которой Боденштайн невольно вспомнил один из своих путаных снов этой ночью. Она, словно услышав его мысли, повернулась и направилась к ним.

— Здравствуйте, — холодно произнесла она с серьезным лицом. Ее блестящие темно-карие глаза сегодня напоминали замороженный шоколад. — Ну как, успешно пообщались с Тисом?

— Нет, — ответила Пия. — А что здесь происходит? Что это за здание горит?

— Оранжерея. Мастерская Тиса. Кристина очень переживает: неизвестно, как отреагирует Тис, когда узнает, что все его картины сгорели.

— У нас, к сожалению, еще более печальные новости для фрау Терлинден, — сказал Боденштайн.

Даниэла Лаутербах подняла свои ухоженные брови.

— Куда уж печальнее! — резко ответила она. — Я слышала, вы все еще держите Клаудиуса Терлиндена под арестом. Почему?

Боденштайн вдруг поймал себя на том, что ему хочется оправдываться, просить ее отнестись к этому с пониманием. Но Пия опередила его.

— У нас есть на это все основания, — ответила она за него. — А сейчас мы должны сообщить фрау Терлинден, что ее сын покончил с собой.

— Что? Тис умер?..

Даниэла Лаутербах смотрела на Пию. В ее глазах, как показалось Пии, на секунду мелькнуло облегчение, прежде чем лицо приняло выражение удивления и страха.

— Нет, не Тис. Ларс.

Боденштайн предоставил Пии вести беседу. Его смущало то, что расположение Даниэлы Лаутербах вдруг возымело для него такое значение. Может, причиной тому было ее сердечное тепло и сочувствие, с которым она отнеслась к нему и которое он в своем плачевном душевном состоянии, по-видимому, не совсем адекватно истолковал? Он был не в силах отвести взгляд от ее лица и испытывал нелепое желание, чтобы она ему улыбнулась.

— Он отравился выхлопными газами в собственной машине, — пояснила Пия. — Мы нашли его труп сегодня утром.

— Ларс?.. Боже мой!..

Когда до сознания Даниэлы Лаутербах дошло, какая страшная весть вот-вот должна была обрушиться на ее подругу Кристину, лед в ее глазах мгновенно растаял. На лице застыло выражение растерянности и беспомощности. Но уже через несколько секунд она расправила плечи.

— Я сама ей скажу! — решительно произнесла она. — Так будет лучше. Я позабочусь о ней. Позвоните мне попозже.

Она отвернулась и направилась к подруге, которая все еще, как загипнотизированная, смотрела на горящее здание. Даниэла Лаутербах положила ей руки на плечи и тихо произнесла несколько фраз. Кристина Терлинден издала приглушенный крик и покачнулась, но Даниэла Лаутербах крепко держала ее.

— Пошли, — сказала Пия. — Они тут сами разберутся.

Боденштайн с трудом оторвал взгляд от женщин и пошел вслед за Пией через изуродованный парк. Когда они добрались до машины, к ним подошла женщина, которую Боденштайн не сразу узнал.

— Здравствуйте, фрау Фрёлих! — поприветствовала Пия мачеху Амели. — Как вы себя чувствуете?

— Плохо… — ответила та. Она была бледна, но держала себя в руках. — Я просто хотела спросить фрау Терлинден, что случилось, и тут увидела вашу машину. Есть какие-нибудь новости? Пригодились вам эти картины?

— Какие картины? — удивилась Пия.

Барбара Фрёлих растерянно смотрела то на Пию, то на Боденштайна.

— Ну как же — вчера… вчера приходила ваша коллега… — пролепетала она. — Она… она сказала, что это вы ее прислали. По поводу картин, которые Тис дал Амели…

Пия и Боденштайн переглянулись.

— Мы никого не присылали… — произнесла Пия, наморщив лоб.

Еще одна загадка!

— Но эта женщина сказала… — начала Барбара Фрёлих и растерянно смолкла.

— Вы видели эти картины? — спросил Боденштайн.

— Нет… Она обыскала всю комнату и нашла за комодом маленькую дверцу… И там в нише действительно лежали свернутые в трубку картины. Наверное, Амели их там спрятала… Что там было на этих картинах, я не видела. Эта женщина взяла их с собой. Она хотела мне даже написать расписку…

— А как она выглядела, эта «коллега»? — спросила Пия.

Барбара Фрёлих постепенно начала понимать, что совершила ошибку. Ее плечи обмякли, она прислонилась к крылу машины, прижала к губам кулак. Пия подошла к ней, положила ей руку на плечо.

— Она… У нее было удостоверение сотрудника полиции… — прошептала Барбара Фрёлих, борясь со слезами. — Она была… такая приветливая, так искренне сочувствовала мне… Она… она сказала, что с помощью этих картин вы найдете Амели! А больше меня ничего не интересовало…

— Не переживайте! — попыталась Пия успокоить ее. — Вы можете вспомнить, как выглядела эта женщина?

— Темные короткие волосы… Очки… Стройная… — Она беспомощно пожала плечами. В ее глазах застыл ужас. — Как вы думаете, Амели еще жива?..

— Конечно жива! — заверила ее Пия, не очень-то в это веря. — Мы обязательно найдем ее. Не беспокойтесь.

* * *

— На картинах Тиса изображен настоящий убийца, я в этом уверена! — сказала Пия Боденштайну позже, когда они уже ехали в направлении Нойенхайна. — Он дал их Амели на сохранение, но та совершила ошибку, рассказав кому-то об этом.

— Вот именно… — мрачно отозвался Боденштайн. — И я даже скажу тебе кому — Тобиасу Сарториусу. А он прислал кого-то к Фрёлихам, чтобы забрать эти картины. Скорее всего, он давно уже их уничтожил.

— Тобиасу было бы наплевать на эти картины: он свое уже отсидел! — возразила Пия. — Ему от них ни холодно ни жарко. Нет, это был кто-то другой, кто очень заинтересован в том, чтобы картины никто никогда больше не увидел.

— И кто же это, по-твоему?

Пии было нелегко высказать свое подозрение. Она понимала, что ее первое впечатление от Клаудиуса Терлиндена было очень далеко от его истинной сущности.

— Отец Тиса.

— Вполне возможно, — согласился Боденштайн. — А может быть, кто-то, кого мы вообще не принимаем во внимание, поскольку даже не знаем о его существовании… Здесь поверни налево!

— А куда мы, собственно, едем?

Пия включила сигнал поворота, пропустила встречные машины и повернула налево.

— К Хассе, — ответил Боденштайн. — Он живет на этой улице, последний дом слева, у самого леса.

Когда Пия рассказала ему о звонке Остерманна, он и бровью не повел, а сам, оказывается, сразу же решил прояснить ситуацию. Через несколько минут Пия остановила машину перед домиком с крохотным палисадником, за который Хассе, по его словам, будет платить до своего последнего рабочего дня, до самого выхода на пенсию. Он регулярно с горечью и злостью говорил о нищенской заработной плате государственных служащих.

Они вышли из машины и подошли к двери. Боденштайн нажал на кнопку звонка. Хассе открыл сам. Увидев их, он побелел и обреченно опустил голову. Остерманн попал в точку. Невероятно!

— Можно войти? — сказал Боденштайн.

В темной прихожей с обшарпанным линолеумом на полу пахло уксусом и сигаретным дымом. Где-то гундосило радио. Хассе закрыл дверь на кухню. Он даже не пытался оправдываться, а сразу же все рассказал.

— Меня попросил один друг… — сказал он подавленно. — Я подумал: никакого криминала в этом нет…

— Андреас! Да ты что, спятил?.. Воровать протоколы из дела?..

— Ну я же не знал, что эта макулатура еще может иметь какое-то значение! — вяло оправдывался он. — Я имею в виду — дело же давно закрыто… — Он умолк, поняв всю нелепость сказанного.

— Надеюсь, вам не надо объяснять, что это для вас означает, — произнес Боденштайн. — Я вынужден отстранить вас от работы и начать служебное расследование. Где документы?

Хассе сделал неопределенный жест рукой.

— Я их уничтожил.

— Зачем? — спросила Пия.

Она все еще не могла поверить, что это правда. Неужели он надеялся, что на это не обратят внимания?

— Пия, Сарториус убил двух девушек и пытался свалить все то на одного, то на другого! Даже на своих друзей и на своего учителя! Я лично имел дело с этим типом, я тогда с самого начала участвовал в расследовании. Подонок, хладнокровный мясник! А теперь еще пытается разворошить эту историю и корчит из себя невинность!..

— Чушь! — перебила его Пия. — Это у меня появились сомнения. Тобиас Сарториус не имеет к этому никакого отношения!

— Как зовут друга, который попросил вас об этом одолжении? — спросил Боденштайн.

Хассе ответил не сразу.

— Грегор Лаутербах… — признался он наконец, помявшись, и опустил голову.

* * *

В «Черном коне» некуда было яблоку упасть. Вся деревня собралась здесь после похорон на поминки, но за кофе и бутербродами говорили не столько о Лауре Вагнер, сколько о пожаре у Терлинденов, строили догадки и версии. Михаэль Домбровски был начальником добровольной пожарной команды и руководил тушением пожара. На обратном пути в пожарную часть он велел высадить его у «Черного коня». От него еще пахло дымом.

— Полиция не исключает версию о поджоге, — сообщил он своим друзьям Феликсу Питчу и Йоргу Рихтеру, которые с мрачными лицами сидели за маленьким столиком в углу. — Хотелось бы мне знать, кому понадобилось поджигать эту оранжерею… — Он только теперь обратил внимание на мрачное настроение приятелей. — Чего вы насупились?

— Надо найти Тоби… — ответил Йорг. — И покончить с этим делом раз и навсегда.

Феликс кивнул.

— Что ты хочешь сказать? — недоуменно спросил Михаэль.

— Ты что, не видишь, что здесь опять начинается? Все как тогда! — Йорг Рихтер положил недоеденный бутерброд на тарелку и с отвращением покачал головой. — Еще один раз я этого не вынесу!

— Я тоже, — поддержал его Феликс. — Нам, собственно, ничего другого не остается.

— Вы уверены? — Михаэль мрачно посмотрел на одного, потом на другого. — Вы знаете, что это означает. Для каждого из нас…

Они кивнули. Им не надо было объяснять возможные последствия их плана.

— А что говорит Надя?

— Мы не можем больше считаться с ее мнением, — сказал Йорг и глубоко вдохнул. — Ждать больше нельзя. Иначе случится еще какое-нибудь несчастье.

— Лучше ужасный конец, чем ужас без конца, — поддержал его Феликс.

— Блин!.. — Михаэль потер рукой лицо. — Я не могу! Я… Это же все было черт знает когда! Неужели нельзя просто плюнуть на все и…

Йорг удивленно уставился на него. Потом решительно покачал головой.

— Нет, нельзя. Надя говорила на кладбище, что Тоби сейчас дома. Я поеду к нему и поставлю точку.

— Я с тобой, — сказал Феликс.

Михаэль все медлил, пытаясь найти какую-нибудь возможность оттянуть решение.

— Мне надо потом еще раз заехать на место пожара, — произнес он наконец.

— Успеешь, — сказал Йорг. — Мы там долго не задержимся… Пошли!

* * *

Даниэла Лаутербах, скрестив руки на груди, смотрела на мужа. Ее взгляд выражал презрение, смешанное с удивлением. Когда она вернулась от соседки, он сидел за кухонным столом, бледный, постаревший сразу на несколько лет. Не успела она снять пальто, как он заговорил — об анонимных письмах с угрозами, об имейлах и фотографиях. Его слова, пропитанные горечью, отчаянием, жалостью к себе и страхом, обрушились на нее, как водопад. Она молча, с растущим удивлением слушала его, не перебивая. В конце своих причитаний он высказал просьбу, от которой она на несколько секунд лишилась дара речи.

— Чего ты от меня хочешь? — произнесла она холодно. — Видит бог, я и так тогда сделала для тебя больше, чем следовало.

— Лучше бы ты этого не делала… — глухо откликнулся он.

При этих словах в ней вспыхнула жгучая, неукротимая ярость, дремавшая все эти годы. Чего она только не делала для этого беспозвоночного нытика, для этой тряпки, для этого святоши, который только и мог, что корчить из себя гения и сотрясать воздух словесами! Как только у него возникали проблемы, он приползал к ней и, жалобно скуля, цеплялся за ее юбку. Раньше ей нравилось, что он в трудные минуты слушал ее советы и просил о помощи. Он был ее хорошенький «ученик чародея», ее «вечный источник юности», ее детище. Когда они познакомились, более двадцати лет назад, она сразу распознала в этом юноше, который был на двадцать лет моложе ее, все его таланты. Сама она, к тому времени уже преуспевающий врач, прочно стояла на ногах благодаря полученному наследству. Сначала она рассматривала его просто как игрушку для любовных утех, но потом оплатила ему, безденежному сыну рабочего, учебу, приобщила его к искусству, культуре и политике. Используя свои обширные связи, она организовала ему должность учителя гимназии, проторила дорогу в политику. Венцом всех ее усилий стал пост министра культуры. Но после той истории, произошедшей одиннадцать лет назад, ей надо было вышвырнуть его. Он оказался недостоин этих усилий. Трус и неблагодарная свинья, так и не оценивший ее стараний и инвестиций.

— Если бы ты тогда послушался моего совета и закопал домкрат в лесу, а не схватил бы его голыми руками и не бросил в навозную яму Сарториусов, ничего бы с тобой не случилось, — сказала она. — Но ты же был умнее всех! Из-за тебя Тобиас сел в тюрьму. Из-за тебя, а не из-за меня!

Он сжался под ее словами, как под ударами.

— Я совершил ошибку, Дани! Мне было так страшно, так страшно, что я… Боже мой!..

— Ты спал со своей несовершеннолетней ученицей… — напомнила она ему ледяным тоном. — А теперь всерьез просишь меня устранить свидетеля, да еще моего пациента и сына наших соседей!.. Что же ты за человек?..

— Нет, этого я не прошу… — шепотом произнес Грегор Лаутербах. — Я просто хочу поговорить с Тисом. И больше ничего. Я хочу, чтобы он и дальше держал язык за зубами. Ты его домашний врач, тебя к нему пустят.

— Нет! — Даниэла Лаутербах решительно покачала головой. — Я в этом не участвую. Оставь парня в покое, ему и так нелегко живется. И вообще, лучше всего тебе было бы испариться на какое-то время. Поезжай в Довиль, побудь там, пока здесь все не утихнет.

— Полиция арестовала Клаудиуса! — воскликнул он.

— Знаю, — кивнула она. — И мне никак не понять почему. Что вы с ним делали в субботу вечером? Только честно!

— Пожалуйста, Дани! — взмолился он, потом сполз со стула и встал перед ней на колени. — Дай мне поговорить с Тисом!

— Он не захочет с тобой говорить.

— А может, захочет, если ты будешь рядом.

— При мне — тем более не захочет.

Она смотрела на мужа, стоявшего перед ней на коленях, как испуганный ребенок. Он всю жизнь безбожно врал ей, обманывал ее снова и снова. Ее друзья предсказывали ей это еще в день свадьбы. Грегор был на двадцать лет моложе ее, сногсшибательно выглядел, обладал талантом оратора и явной харизмой. Девушки и женщины сходили от него с ума, видя в нем то, чем он на самом деле никогда не был. Только она одна знала, насколько он был слаб. В этом, а еще в его зависимости от нее она черпала силы. Она простила его тогда при условии, что это больше никогда не повторится. Связь с ученицами должна была стать абсолютным табу. Его бесчисленные любовницы, напротив, мало ее интересовали. Они даже забавляли ее. Только она одна знала его тайны, его страхи и комплексы, она знала его лучше, чем он сам.

— Пожалуйста!.. — клянчил он, умоляюще глядя на нее своими большими глазами. — Помоги мне, Дани. Не бросай меня в беде! Ты же знаешь, чем я рискую!

Даниэла Лаутербах тяжело вздохнула. Ее намерение не помогать ему на этот раз словно испарилось. Как всегда. Она не могла долго злиться на него. К тому же на кону действительно стояло слишком много, тут он был прав. Она наклонилась к нему, взяла его голову в ладони, запустила руку в густые мягкие волосы.

— Ну хорошо, — сказала она. — Я подумаю, что можно сделать. А ты сейчас же соберешь вещи и поедешь во Францию. Пока все не образуется. Понял?

Он поднял на нее глаза, схватил ее руку и поцеловал.

— Спасибо… — прошептал он. — Спасибо, Дани! Я не знаю, что бы я вообще без тебя делал!

Она улыбнулась. Ее гнев иссяк. Она чувствовала, как из глубины души поднимается тихая радость. Все опять пришло в равновесие, они вместе без труда смогут устранять любые угрозы извне — пока Грегор будет ценить то, что она для него делает.

* * *

— Министр культуры?.. — Пия ожидала услышать совсем другой ответ и была ошарашена. — А откуда ты его знаешь?

— Его жена — двоюродная сестра моей жены, — пояснил Андреас Хассе. — Мы время от времени встречались на разных семейных торжествах. Кроме того, мы с ним оба члены альтенхайнского мужского певческого клуба…

— Замечательно! — произнес Боденштайн. — Вы себе даже представить не можете, как вы меня разочаровали, Хассе!

Андреас Хассе посмотрел на него, лицо его приняло выражение гордого упрямства.

— Что вы говорите! — саркастически воскликнул он дрожащим голосом. — А я и не знал, что могу вас разочаровать — вы ведь интересовались мной не больше, чем прошлогодним снегом.

— Что?.. — изумился Боденштайн.

И тут Хассе, понимавшего, что его дни в отделе сочтены, прорвало.

— Вы ни разу не сказали мне больше трех фраз подряд! Меня собирались назначить начальником отдела, а тут приезжаете вы, из Франкфурта, высокомерный и заносчивый, и первым делом перестраиваете все на свой лад, как будто все, что было сделано до вас тупыми деревенскими полицейскими, ни на что не годилось. Вам же на всех нас наплевать! Мы для вас — серые, безмозглые менты, недостойные общества высокородного господина фон Боденштайна!.. — Хассе все больше распалялся. — Но ничего, вы еще не раз вспомните мои слова! Под вас тоже уже давно копают — да еще как копают! Экскаватором!..

Боденштайн смотрел на Хассе так, как будто тот плюнул ему в лицо. Пия первой пришла в себя.

— Послушай, ты что, совсем уже ничего не соображаешь?.. — попыталась она осадить коллегу.

Тот желчно рассмеялся.

— И до тебя тоже очередь дойдет! В комиссариате все уже давно знают про ваши шуры-муры! А это как минимум такое же нарушение, как и халтура Франка, которую, кстати, его сиятельство тоже прошляпило!

— Заткнись, идиот!..

Хассе язвительно ухмыльнулся.

— Я-то вас с самого начала раскусил. А остальные врубились, только когда вы перешли друг с другом на ты.

Боденштайн молча повернулся и вышел. Пия еще сказала Хассе пару ласковых и последовала за шефом. Того не было в машине. Она пошла по улице и через несколько минут увидела его на скамейке у опушки леса. Он сидел, закрыв лицо руками. Пия постояла несколько секунд в нерешительности, потом молча села рядом с ним на влажную от тумана скамейку.

— Не слушай ты этого идиота! Мало ли что болтает какой-то обозлившийся на весь свет неудачник! — произнесла она.

Боденштайн не отвечал.

— Интересно, я хоть что-нибудь делаю правильно?.. — глухо пробормотал он через какое-то время. — Хассе за моей спиной выслуживается перед министром культуры и ворует для него протоколы допросов из дела, Бенке несколько лет работает по совместительству в кабаке, и я даже не подозреваю об этом, а моя жена уже несколько месяцев изменяет мне с другим…

Он поднял голову, и Пия судорожно проглотила комок в горле при виде безысходного отчаяния на его лице.

— Почему я ничего этого не вижу? Неужели я действительно такой заносчивый? И как мне вообще работать дальше, если я с собственной жизнью не могу разобраться?

Пия смотрела на четкие очертания его профиля и болезненно ощущала искреннее сострадание. То, что Хассе и другие воспринимали как высокомерие и заносчивость, было всего-навсего его манерой общения: он никогда ни во что не вмешивался, не пользовался своей властью. И даже в особых случаях он никогда не позволял себе задавать подчиненным вопросы чересчур личного характера. Это было не равнодушие, а сдержанность.

— Я ведь тоже ничего не знала о халтуре Бенке… — тихо сказала Пия. — И то, что Хассе ворует протоколы допросов, было для меня такой же неожиданностью, как и для тебя. — Она ухмыльнулась. — Даже о нашем тайном романе я до этой минуты не подозревала.

Боденштайн издал какой-то невнятный звук, не то рассмеялся, не то вздохнул. Потом покачал головой.

— У меня такое чувство, что вся моя жизнь рухнула… — произнес он, глядя перед собой. — Я уже не могу думать ни о чем другом, кроме как о том, что Козима изменяет мне с другим. Почему? Чего ей недоставало? Что я делал не так?

Он подался вперед и сцепил ладони на затылке. Пия закусила губу. Что она могла ему сказать? Существуют ли вообще утешения в таких ситуациях? После короткого раздумья она положила руку ему на предплечье и тихонько пожала его.

— Может, ты действительно делал что-нибудь не так, — сказала она. — Но когда между мужчиной и женщиной возникают проблемы, то виноваты всегда оба. Вместо того чтобы искать объяснения, ты бы лучше подумал о том, как вам быть дальше.

Боденштайн потер затылок и выпрямился.

— Мне пришлось смотреть в календарь, чтобы вспомнить, когда я в последний раз с ней спал, — произнес он вдруг с горечью. — Правда, с маленьким ребенком, который может прибежать в любую минуту, это немудрено…

Пии стало не по себе. Хотя они с Боденштайном очень сблизились за последний год, говорить с шефом о таких интимных вещах ей по-прежнему было неловко. Она достала пачку сигарет и протянула ему. Он взял сигарету, прикурил, сделал несколько затяжек.

— Сколько это уже продолжается? Сколько ночей она, лежа рядом со мной, наивным болваном, думала о другом? Эта мысль сводит меня с ума!

Ага, отчаяние постепенно переходит в злость! Это хорошо. Пия тоже закурила.

— Спроси ее, — посоветовала она. — Спроси ее сегодня же. И эта мысль больше не будет тебя сводить с ума.

— И что потом? Что, если она возьмет и скажет правду? Ах, будь оно все проклято! Я бы с удовольствием тоже ее… — Он умолк, растоптал окурок каблуком.

— Ну так сделай это. Может, тебе после этого станет легче.

— Что за советы ты мне даешь?

Боденштайн бросил на нее удивленный взгляд; на лице его при этом промелькнуло что-то вроде улыбки.

— Других советчиков у тебя, похоже, нет… У меня в школе был парень, который меня потом бросил. Я так страдала, что готова была повеситься. А моя подруга Мириам заставила меня пойти с ней на вечеринку. И там ко мне прицепился какой-то тип. Он, собственно, просто сделал мне пару комплиментов. Ну, короче, после этого мне полегчало. Как говорится, и у других матерей бывают хорошенькие сыновья. Или дочери…

У Боденштайна зазвонил телефон. Он сначала не обращал на него внимания. Потом, вздохнув, все же достал его из кармана и ответил.

— Это была Фахингер, — сообщил он Пии, — закончив разговор. — Звонил Хартмут Сарториус. Тобиас вернулся домой.

Он поднялся со скамейки.

— Будем надеяться, что мы его еще застанем. Сарториус звонил два часа назад, но дежурный только что ей передал.

* * *

Ворота на участок Сарториусов были раскрыты настежь. Они пересекли двор, поднялись на крыльцо и позвонили в дверь, но никто не открыл.

— Не заперто… — заметила Пия и толкнула дверь. — Алё-о! Господин Сарториус! Есть тут кто-нибудь?..

Ответа не последовало. Она прошла дальше по коридору и еще раз позвала.

— Похоже, он опять смылся, — разочарованно произнесла она и вернулась к Боденштайну, который ждал на крыльце. — И отца тоже нет. Вот зараза!

— Давай посмотрим за домом, — предложил Боденштайн и достал мобильный телефон. — Я вызову патрульную машину.

Пия прошла за угол дома. Тобиас Сарториус вернулся в Альтенхайн в день похорон Лауры Вагнер. На кладбище его, конечно, не было, но во время похорон загорелась мастерская Тиса на участке Терлинденов. От зажигательной смеси, как уже установили местные пожарные и эксперты. Сама собой напрашивалась версия о том, что Тобиас поджег оранжерею и опять скрылся.

— …но без сирены, понятно? — услышала Пия слова Боденштайна.

Она дождалась шефа и поделилась с ним своими соображениями:

— Тобиас знал, что вся деревня на похоронах, и сообразил, что может незаметно поджечь оранжерею. Я не понимаю только одного: почему его отец позвонил в полицию?

— Я тоже не понимаю… — признался Боденштайн.

Он осмотрелся во дворе. Во время их прошлых визитов ворота и все остальные двери были заперты. Что было вполне понятно после всех угроз и нападения на Тобиаса. Почему же сейчас все нараспашку? В тот момент, когда они поворачивали за угол, они заметили в дальнем конце участка какое-то движение. Двое мужчин выскочили в верхние ворота, через несколько секунд хлопнули дверцы машины, взревел мотор. У Пии появилось недоброе предчувствие.

— Это были не Тобиас и не его отец… — Она сунула руку в карман куртки и достала пистолет. — Тут что-то не то…

Они осторожно открыли дверь в подсобное помещение, через которое можно было попасть в дом, и заглянули внутрь. Потом прошли в бывший коровник. Перед открытой дверью они молча обменялись условными знаками. Пия подняла пистолет и вошла в хлев. Она осмотрелась и похолодела: в углу на табурете сидел Тобиас Сарториус. Глаза его были закрыты, голова откинута назад.

— Блин!.. — пробормотала Пия. — Кажется, мы опоздали…

* * *

Восемь шагов от двери до стены. Четыре шага от противоположной стены до шкафчика. Ее глаза давно привыкли к темноте, а нос — к сырому, гниловатому запаху. Днем сквозь крохотную щель наверху узенького подвального окошка, которое было чем-то закрыто снаружи, пробивался свет. Благодаря этому тоненькому лучику она хотя бы могла отличить день от ночи. Обе свечи уже давно сгорели, но она и так знала, что есть в ящике на полке стеллажа. Воду надо было беречь, осталось четыре бутылки, а сколько ей здесь еще предстояло просидеть, она не знала. Печенье тоже кончалось, как и мясные консервы и шоколад. Ничего другого у нее не было. Ну что ж, зато хотя бы сбросит пару килограммов.

Большую часть времени она проводила в полузабытье. Ее так неудержимо клонило в сон, что она просто засыпала, не пытаясь противиться усталости. Проснувшись, она временами испытывала приступы глубокого отчаяния, принималась колотить в дверь кулаками, кричать, звать на помощь и плакать. Потом опять впадала в апатию, часами лежала на вонючем матраце, представляла себе жизнь на свободе, лица Тиса и Тобиаса. Чтобы не сойти с ума в этом сыром подземелье, она читала вслух стихи, которые помнила наизусть, отжималась от пола, выполняла упражнения тайцзицюань — хотя держать равновесие в темноте было не так-то просто — или во все горло распевала песни. Рано или поздно кто-нибудь придет и выпустит ее отсюда. Она твердо в это верила. Она просто не могла себе представить, что Боженька, не дожидаясь ее совершеннолетия, вот так вот взял и обрек ее на медленную смерть.

Амели свернулась клубком на матраце и уставилась в темноту. Один из последних кусочков шоколада таял у нее на языке. Просто прожевать и проглотить его казалось ей кощунством. По телу медленно разливалась свинцовая усталость, засасывала ее воспоминания и мысли в какую-то черную дыру. Она вновь и вновь ломала себе голову, пытаясь понять, что произошло. Как она очутилась в этом жутком каменном мешке? Последнее, что она помнила, это то, как она отчаянно пыталась дозвониться до Тобиаса. Но зачем ей это было надо, она никак не могла вспомнить.

* * *

Пия испуганно вздрогнула, когда Тобиас Сарториус открыл глаза. Он не шевелился, а просто молча смотрел на нее. Синяки на его лице побледнели, но вид у него был усталый и больной.

— Что случилось? — спросила Пия, пряча пистолет в кобуру. — Где вы были все это время?

Тобиас не отвечал. Под глазами его залегли темные круги, он сильно похудел с тех пор, как она видела его в последний раз. С трудом, как будто это стоило ему огромных усилий, он поднял руку и протянул ей сложенный лист бумаги.

— Что это?

Он молчал. Пия взяла лист, развернула его. Боденштайн подошел к ней, и они вместе прочли написанные от руки строки.

Тоби, ты, конечно, удивишься, что я через столько лет пишу тебе. За последние одиннадцать лет не было дня, чтобы я не думал о тебе и не мучился сознанием своей вины. Ты вместо меня отсидел десять лет в тюрьме, а я допустил это. Я превратился в карикатуру на человека, в ничтожество, которое сам глубоко презираю. Я служу не Богу, как хотел когда-то, я стал слугой идола. Одиннадцать лет я бежал прочь, заставляя себя не оглядываться на Содом и Гоморру. Но теперь я оглянулся. Мое бегство позади. Я потерпел крах. Я предал все, что мне было дорого. Я заключил сделку с дьяволом, когда по совету своего отца в первый раз соврал. Я предал и продал тебя, своего лучшего друга. За это я заплатил страшными муками. Каждый раз, глядя на себя в зеркале, я видел тебя. Какой же я был трус! Это я убил Лауру. Не намеренно, это была нелепая случайность, несчастный случай. Но я послушался отца и скрыл это. Я молчал даже тогда, когда стало ясно, что тебя осудят. Я тогда повернул не на ту дорогу, и она привела меня прямо в ад. С тех пор я никогда не был счастлив. Прости меня, Тоби, если можешь. Сам я себя простить не могу. Пусть меня судит Бог.

Ларс

Пия опустила руку с письмом. Ларс Терлинден датировал свое прощальное письмо позавчерашним днем и использовал фирменную почтовую бумагу банка, в котором работал. Но что стало поводом, послужило толчком для этого признания и самоубийства?

— Ларс Терлинден вчера покончил с собой, — произнес Боденштайн и прокашлялся. — Мы сегодня утром нашли его труп.

Тобиас Сарториус не реагировал. Он продолжал застывшим взглядом смотреть прямо перед собой.

— Ну что ж… — Боденштайн взял письмо в руку. — Теперь мы хотя бы знаем, почему Клаудиус Терлинден взял на себя долги ваших родителей и посещал вас в тюрьме.

— Пойдемте! — Пия тронула Тобиаса за руку. Он был в одной футболке и в джинсах. У него была ледяная кожа. — Вы здесь заработаете воспаление легких. Пойдемте в дом.

— Они изнасиловали Лауру, когда она вышла из нашего дома… — произнес он вдруг бесцветным голосом. — Прямо здесь, в хлеву…

Пия и Боденштайн переглянулись.

— Кто? — спросил Боденштайн.

— Феликс, Йорг и Михаэль. Мои друзья… Они были пьяные. Лаура весь вечер заводила их. Они потеряли над собой контроль… А потом Лаура выскочила из хлева и столкнулась с Ларсом. Она споткнулась, упала и ударилась головой о камень… — Он говорил совершенно бесстрастным тоном, почти равнодушно.

— Откуда вы это знаете?

— Они только что были у меня и все рассказали.

— С опозданием на одиннадцать лет… — заметила Пия.

Тобиас тяжело вздохнул.

— Они положили Лауру в багажник моей машины, отвезли на старый аэродром и бросили в топливный бак. А Ларс убежал… С тех пор я его ни разу не видел. Моего лучшего друга… И тут вдруг это письмо…

Его голубые глаза устремились на Пию. Она только теперь поняла, что была права в своем ни на чем не основанном предположении, что Тобиас Сарториус невиновен.

— А что было со Штефани? — спросил Боденштайн. — И где Амели?

Тобиас глубоко вдохнул и потряс головой.

— Не знаю. Честно. Ни малейшего представления!

Кто-то вошел за их спинами в хлев. Пия и Боденштайн оглянулись. Это был Хартмут Сарториус. У него было белое как мел лицо, и ему стоило огромных усилий держать себя в руках.

— Ларс умер, папа… — тихо произнес Тобиас.

Хартмут Сарториус присел перед сыном на корточки и неловко обнял его. Тот, закрыв глаза, прижался к отцу. При виде этого зрелища у Пии застрял ком в горле. Когда же их хождения по мукам наконец кончатся? Тишину нарушил телефон Боденштайна. Он нажал на кнопку и вышел во двор.

— Вы… вы… сейчас арестуете Тобиаса? — неуверенным голосом спросил Хартмут Сарториус и посмотрел на Пию снизу вверх.

— У нас к нему несколько вопросов… — произнесла она почти извиняющимся тоном. — К сожалению, пока еще есть основания подозревать его в причастности к исчезновению Амели, и пока это подозрение не опровергнуто…

— Пия! — позвал со двора Боденштайн.

Она повернулась и вышла из хлева. Тем временем прибыла вызванная Боденштайном патрульная машина. Оба полицейских вышли из машины и подошли к ним.

— Звонил Остерманн, — сообщил Боденштайн, набирая какой-то номер. — Ему удалось прочесть тайнопись в дневнике Амели. В своей последней записи она пишет, что Тис показал ей в подвале под своей мастерской мумию Белоснежки… Алло! Это Боденштайн! Крёгер, вы мне нужны со своими людьми на вилле Терлииденов в Альтенхайне. Там, где только что потушили пожар… Да, сейчас, немедленно!

Он посмотрел на Пию, и та сразу же поняла его мысль.

— Ты хочешь сказать, что Амели может быть там?

Он кивнул, потом задумчиво потер подбородок и наморщил лоб.

— Позвони Бенке, пусть доставит этих троих — как их там? Питча, Рихтера и Домбровски, кажется? — в комиссариат, — велел он Пие. — Одну машину надо послать к Лаутербаху, к нему домой и в его офис в Висбадене. Я сегодня же намерен поговорить с ним. С Клаудиусом Терлинденом тоже надо повидаться, он ведь еще не знает о смерти сына. А если мы и в самом деле найдем этот подвал, то нам понадобятся судмедэксперты.

— Ты же уволил Бенке со службы, — напомнила ему Пия. — Но этим может заняться Катрин. А что будем делать с Тобиасом?

— Я скажу коллегам, чтобы они отвезли его в Хофхайм. Пусть ждет нас там.

Пия кивнула и взялась за телефон, чтобы сделать соответствующие распоряжения. Она продиктовала Катрин имена и фамилии Феликса Питча, Михаэля Домбровски и Йорга Рихтера, потом вернулась в хлев. Тобиас медленно, с трудом поднялся, опираясь на отца.

— Мои коллеги сейчас отвезут вас в Хофхайм, — сказала она Тобиасу. — Они подождут во дворе, пока вы соберетесь.

Он молча кивнул.

— Пия! — нетерпеливо позвал снаружи Боденштайн. — Давай скорее!

— Ну, увидимся позже!

Пия кивнула Сарториусам и вышла.

* * *

Когда Пия с Боденштайном подъехали к вилле Терлинденов, перед воротами как раз остановилась патрульная машина. Они въехали в открытые ворота, вышли из машины и прошли по газонам к дымящимся развалинам оранжереи. Почерневшие боковые стены еще стояли, крыша наполовину обрушилась.

— Нам нужно внутрь, прямо сейчас! — сказал Боденштайн одному из пожарников, оставшихся, чтобы охранять место пожара.

— Совершенно исключено! — ответил тот и покачал головой. — Стены могут в любой момент рухнуть. Крыша тоже держится на честном слове. Так что сейчас туда ни в коем случае нельзя.

— Еще как можно! — не сдавался Боденштайн. — У нас есть сведения, что под зданием имеется подвал, и в этом подвале, возможно, находится пропавшая девушка.

Это сообщение изменило ситуацию. Пожарник переговорил с коллегами, связался с кем-то по телефону. Боденштайн тоже разговаривал по телефону, нервно шагая взад-вперед вокруг оранжереи. Он не мог стоять на месте. Проклятое ожидание! Прибыли технические эксперты, чуть позже подъехали пожарная машина и темно-синяя машина службы технической помощи в чрезвычайных ситуациях. Патрульные сообщили Пии, что у Лаутербахов никого нет дома. Она через Остерманна узнала номер канцелярии Министерства культуры в Висбадене, и там ей сказали, что господин министр уже три дня болен и не появлялся в офисе. Где же он в таком случае мог быть? Пия, прислонившись к крылу машины, закурила и стала ждать, когда Боденштайн хотя бы на несколько секунд сделает перерыв в своем телемарафоне. Тем временем пожарники и сотрудники ТПЧС приступили к осмотру стен и остатков крыши оранжереи. С помощью тяжелой техники они осторожно сдвинули в сторону груды дымящихся обломков и мусора и установили прожектора, потому что уже начинало смеркаться.

Позвонила Катрин Фахингер и доложила о выполнении приказа: Феликс Питч, Михаэль Домбровски и Йорг Рихтер доставлены в комиссариат. Никто из троих при задержании не пытался оказывать сопротивление. Но у нее была еще одна новость, от которой Пия пришла в чрезвычайное возбуждение. Остерманн просмотрел около пятисот фотоснимков на iPod Амели Фрёлих и обнаружил среди них несколько переснятых картин, которые вполне могли быть теми самыми пропавшими картинами, полученными ею от Тиса.

В поисках Боденштайна Пия пошла по раскисшему газону, превратившемуся под колесами грузовиков в болото. Шеф стоял с застывшим лицом перед оранжереей и курил. Не успела она рассказать ему о фотографиях на iPod, как пожарники и техники стали звать их криками и жестами. Боденштайн, очнувшись от своего оцепенения, бросил сигарету на землю и вошел внутрь. Пия последовала за ним. В здании, которое всего пару часов назад пылало, как факел, было все еще жарко.

— Мы тут кое-что нашли! — сообщил пожарник, взявший на себя руководство работами, поскольку начальник добровольной пожарной команды так и не появился. — Люк! И даже открывается!

* * *

Дорога была сухая, пробка на А-5 за Франкфуртской развязкой рассосалась. Проехав знак «Отмена ограничения скорости», Надя прибавила газу и увеличила скорость до двухсот километров в час. Тобиас сидел рядом, закрыв глаза, и не произнес еще ни слова с того момента, как они выехали. Все эти события оказались серьезной нагрузкой для его нервной системы. Его мысли бежали по кругу, перемалывая все, что он узнал в этот день. Феликс, Миха и Йорг… Он считал их своими друзьями! А Ларс, который был ему вместо брата?.. Они убили Лауру, бросили ее труп в топливный бак на старом аэродроме и все эти годы прикидывались невинными овечками. Да, они сознательно загнали его в ад и одиннадцать лет молчали. Почему они теперь вдруг решили проявить честность? Его разочарованию не было предела. Еще несколько дней назад они пили с ним, смеялись и делились воспоминаниями — зная, что они натворили и что сделали с ним! Он тяжело вздохнул. Надя взяла его руку и пожала ее. Тобиас открыл глаза.

— Я никак не могу поверить, что Ларс мертв… — прошептал он и несколько раз кашлянул, чтобы проглотить застрявший в горле комок.

— Да, все это не укладывается в голове… — откликнулась она. — Но я всегда верила, что ты невиновен.

Он с трудом улыбнулся. На фоне всех этих разочарований, горечи и злости в его душе распускался крохотный росток надежды. Может, у них с Надей и в самом деле что-нибудь получится? Может, у них появится реальный шанс, когда исчезнут эти тени прошлого и станет известна вся правда?

— У меня будут проблемы с ментами… — сказал он.

— Да брось ты! — Она весело подмигнула ему. — Ты же вернешься через пару дней. А у твоего отца есть номер моего мобильника, на всякий случай. Я думаю, они тоже понимают, что тебе сейчас необходимо прийти в себя.

Тобиас кивнул. Ему удалось немного расслабиться. Неусыпная, гложущая боль в груди отступила.

— Я так рад, что ты со мной… — сказал он. — Правда! Ты просто удивительная женщина!

Она опять улыбнулась, не отрывая глаз от дороги.

— Мы с тобой предназначены друг для друга, — ответила она. — Я всегда это знала.

Тобиас поднес ее руку к губам и нежно поцеловал. Впереди у них было несколько дней покоя. Надя отменила все свои дела и встречи. Никто им не помешает, ему не надо будет никого опасаться. Тихая музыка, приятное тепло, мягкие кожаные сиденья. Он чувствовал, как сон одолевает его. Вздохнув, он закрыл глаза и вскоре глубоко и крепко уснул.

* * *

Вниз вела крутая и узкая ржавая железная лестница. Он нащупал на стене выключатель. Подслеповатая лампочка на двадцать пять ватт медленно залила помещение тусклым светом. Сердце у Боденштайна билось уже у самого горла. Прошло несколько часов, прежде чем в полуразрушенном здании оранжереи были проведены соответствующие работы и в него можно было войти, не рискуя жизнью. Экскаватор сдвинул обломки в сторону, стальной люк общими усилиями был наконец поднят. Один из сотрудников ТПЧС в защитном костюме спустился по лестнице вниз и убедился, что там все порядке. Подвал не пострадал от пожара.

Боденштайн, добравшись до двери, подождал Пию, Крёгера и Хеннинга Кирххофа, которые спускались за ним, потом взялся за ручку тяжелой железной двери. Она бесшумно отворилась. Повеяло теплом, пропитанным сладковатым запахом вянущих цветов.

— Амели! — позвал Боденштайн.

За спиной у него вспыхнул карманный фонарик и осветил неожиданно большое прямоугольное помещение.

— Бывший бункер, — сказал Крёгер и нажал на кнопку выключателя. — Загудела и вспыхнула неоновая лампа на потолке. — Автономное электропитание, чтобы в случае повреждения здания внизу был свет.

Огромная комната была обставлена очень скромно: диван, полка с музыкальным центром; задняя часть помещения была разделена на две половины старомодной ширмой. Никаких следов Амели. Неужели они опоздали?

— Уффф… Ну и жара!.. — пробормотал Крёгер.

Боденштайн пересек комнату. Пот заливал ему лицо.

— Амели!

Он отодвинул в сторону ширму. Его взгляд упал на узкую железную кровать. Он судорожно глотнул. Девушка, лежавшая на кровати, была мертва. Длинные черные волосы веером рассыпались вокруг головы на белой подушке. На ней было белое платье, руки ее были сложены на животе. Красная помада на губах мумии казалась зловещим гротеском. Рядом с кроватью стояли туфли, на тумбочке стеклянная ваза с завядшими лилиями, а рядом — бутылка колы. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы осознать, что девушка на кровати — не Амели.

— Белоснежка… — произнесла за его спиной Пия. — Ну вот ты и нашлась…

* * *

Было уже начало десятого, когда они вернулись в комиссариат. Перед дверью дежурного трое полицейских пытались утихомирить пьяного, спутница которого, выпившая, судя по всему, ничуть не меньше его, тоже громко возмущалась и хулиганила. Прежде чем отправиться на второй этаж, в комнату для совещаний, Пия купила себе в автомате бутылку колы.

Боденштайн стоял, склонившись над столом, и рассматривал фотографии картин, которые распечатала Катрин. Остерманн и Катрин сидели напротив. Он поднял голову, когда вошла Пия. Она отчетливо видела следы усталости на его лице, но знала, что он сейчас ни за что не позволит себе передышки. Тем более что они уже почти достигли цели. Не говоря уже о том, что эта бурная деятельность дает ему возможность хоть на какое-то время забыть о семейных проблемах.

— Мы допросим их всех одновременно, — принял он решение и посмотрел на часы. — С Терлинденом тоже надо побеседовать. И с Тобиасом Сарториусом.

— А где он, кстати? — удивленно спросила Катрин.

— Ну, наверное, внизу, в одной из камер.

— Я об этом ничего не знаю.

— Я тоже.

Боденштайн посмотрел на Пию. Та подняла брови.

— Ты же сказал патрульным во дворе Сарториусов, чтобы они отвезли его сюда, или я чего-то не поняла?

— Нет. Я сказал им, чтобы они ехали к Лаутербахам. Я думал, ты вызовешь еще одну машину, — ответил Боденштайн.

— А я думала, ты сам это сделал…

— Остерманн, позвоните Сарториусу! — приказал Боденштайн. — Скажите, пусть немедленно едет сюда.

Он сгреб в кучу фотографии и вышел с ними из комнаты. Пия закатила глаза и пошла за ним.

— Можно, я взгляну на фотографии, прежде чем мы начнем? — попросила она.

Боденштайн молча, не останавливаясь, протянул ей фотографии. Он злился на себя, потому что допустил ошибку. Нелепый просчет, один из тех, которые случаются, когда события вот так опережают друг друга.

В комнате для допросов еще никого не было. Боденштайн развернулся и ушел. Вернувшись через несколько минут, он сердито пробурчал:

— Все у нас не слава богу!..

Пия промолчала. Она думала о Тисе, который одиннадцать лет оберегал труп Штефани Шнеебергер. Зачем он это делал? По приказу отца? Почему Лapc Терлинден отправил это письмо Тобиасу и покончил с собой именно сейчас? Почему сгорела мастерская Тиса? Кто-то знал о Белоснежке в подвале или причиной поджога стали картины Тиса? В таком случае это мог сделать тот же человек, что послал к Барбаре Фрёлих женщину-псевдополицейского. И где Амели? Тис показал ей мумию Белоснежки и отпустил ее домой, иначе бы она не смогла написать об этом в дневнике. Что она рассказала Тобиасу? Почему она исчезла? А может, ее исчезновение вообще не имеет никакого отношения к убийству Лауры и Штефани?

Ей никак не удавалось свести бесчисленные факты в некую систему. Боденштайн опять говорил по телефону, на этот раз, судя по всему, с Николь Энгель. Он больше слушал с мрачной миной и произносил только «да» и «нет». Пия вздохнула. Это расследование постепенно превращалось в кошмар, и причиной тому была не столько сама работа, сколько условия, в которых им приходилось вести следствие. Почувствовав на себе взгляд Боденштайна, она подняла голову.

— Она пообещала навести здесь железный порядок, когда мы закончим работу по этому делу… — Боденштайн вдруг расхохотался, закинув голову, но в его смехе не было веселья. — Ей сегодня звонил некий аноним.

— Надо же.

Пию это абсолютно не интересовало. Ей не терпелось приступить к допросу Клаудиуса Терлиндена и выяснить, что ему было известно. А каждая новая информация только тормозила мыслительный процесс.

— И он сказал ей, что у нас с тобой — роман. — Боденштайн провел обеими руками по волосам. — Нас, мол, видели вместе.

— Немудрено! — ответила Пия сухо. — Мы ведь каждый день вместе разъезжаем в одной машине.

Стук в дверь прервал их разговор. Ввели троих друзей Тобиаса Сарториуса. Они сели за стол. Пия тоже. Боденштайн остался стоять. Некоторое время он молча разглядывал арестованных. Почему их вдруг, через одиннадцать лет, охватило раскаяние? Он предоставил Пии задать им формальные вопросы, предваряющие допрос, аудиозапись которого уже началась. Потом положил перед ними на стол восемь снимков. Феликс Питч, Михаэль Домбровски и Йорг Рихтер посмотрели на них и побледнели.

— Вам знакомы эти картины?

Они отрицательно покачали головой.

— Но вы узнаете изображенные здесь события?

Они кивнули.

Боденштайн скрестил руки на груди. Он казался совершенно спокойным, как всегда. Пия не могла в очередной раз не восхититься его самообладанием. Сторонний наблюдатель, не знавший его, вряд смог бы даже предположить, что в данную минуту происходило в его душе.

— Вы можете назвать изображенных здесь людей и пояснить, что здесь происходит?

Они помолчали несколько секунд, потом слово взял Йорг Рихтер. Он назвал имена: Лаура, Феликс, Михаэль, Ларс и он сам.

— А кто этот молодой человек в зеленой футболке? — спросила Пия.

Они помедлили, переглянулись.

— Это не мужчина… — сказал наконец Йорг Рихтер. — Это Натали. Ну, то есть Надя. У нее раньше была короткая стрижка.

Пия отобрала четыре картины, изображавшие убийство Штефани Шнеебергер.

— А кто этот человек? — Она показала пальцем на мужчину, обнимавшего Штефани.

Йорг Рихтер ответил не сразу.

— Это может быть Лаутербах. Может, он пошел за Штефани…

— Что произошло в тот вечер? — спросил Боденштайн.

— В Альтенхайне был Кирмес, — начал Рихтер. — Мы целый день праздновали, довольно много выпили. Лаура злилась на Штефани, потому что ту выбрали еще и Мисс Альтенхайн. Ну вот она, наверное, назло Тоби и кокетничала с нами как сумасшедшая весь вечер. Она нас просто сознательно изо всех сил заводила. Тоби работал в шатре у стойки с напитками, вместе с Надей. Потом он куда-то исчез, кажется, погрызся со Штефани. Лаура пошла за ним, а мы за ней.

Он сделал паузу.

— Мы пошли верхом, не по Хауптштрассе, а по Вальдштрассе. Потом сидели болтали на заднем дворе у Сарториусов. Тут вдруг из кухни через черный ход выскакивает Лаура, зареванная, кровь из носа… Ну, мы ее подразнили немного, она разозлилась и съездила Феликсу по роже… Короче… все получилось как-то… неожиданно… Ситуация вдруг вышла из-под контроля…

— То есть вы изнасиловали Лауру, — уточнила Пия деловым тоном.

— Она весь вечер заводила нас!.. Как с цепи сорвалась…

— Я спрашиваю: половой контакт произошел с обоюдного согласия или нет?

— Ну… — Рихтер закусил губу. — Скорее нет…

— Кто из вас имел половые сношения с Лаурой?

— Я и… и Феликс.

— Дальше.

— Лаура сопротивлялась, брыкалась… После она убежала. Я — за ней. И вдруг вижу: стоит Ларс, а перед ним на земле лежит Лаура… И лужа крови… Она, наверное, подумала, что он тоже собирается ее… того… Она упала и ударилась головой о камень, которым подпирали ворота. Ларс от страха совсем обалдел, пробормотал что-то непонятное и убежал… Мы… мы тоже здорово испугались, хотели смыться, но Надя не растерялась — у нее всегда голова варила — и сказала, что надо отвезти Лауру куда-нибудь и спрятать, тогда не будет никаких следов…

— А откуда вдруг взялась Надя?

— Она… она все это время была с нами…

— Надя смотрела, как вы насиловали Лауру Вагнер?..

— Да.

— Но зачем вам понадобилось прятать труп? Это же был несчастный случай.

— Ну… мы же ее… изнасиловали. Да и вообще… Как вспомню — она лежит на земле, в луже крови… Я и сам не знаю, зачем мы это сделали.

— Что конкретно вы сделали?

— Машина Тоби стояла перед домом, ключ, как всегда, торчал в замке зажигания. Феликс положил Лауру в багажник, а я предложил отвезти ее на старый аэродром в Эшборне. У меня еще лежали ключи в кармане, потому что мы за пару дней до этого устраивали там гонки. Мы бросили ее в дыру, в бак, и уехали. Надя ждала нас в Альтенхайне. На празднике никто даже не заметил, что мы уезжали. Все уже были на бровях. А потом мы заходили к Тоби и звали его караулить Кирмес. Но он не захотел.

— А что было со Штефани?

Но этого никто из троих не знал. На картинах все выглядело так, как будто Надя убила Штефани домкратом.

— Во всяком случае, Надя терпеть не могла Штефани, — сказал Феликс Питч. — С тех пор как та появилась в деревне, Тоби словно подменили — он втрескался в нее без памяти. А потом она еще увела у Нади из-под носа главную роль в школьном театре…

— В тот вечер Штефани все строила глазки Лаутербаху, — стал вспоминать Йорг Рихтер. — Тот вообще был на ней помешан, это видел каждый. Тоби застукал их за шатром, они там целовались и обжимались… Поэтому он и ушел домой. Я в последний раз видел Штефани с Лаутербахом у шатра.

Феликс Питч подтвердил его слова кивком. Михаэль Домбровски никак не реагировал. Он не сказал еще ни одного слова, а просто молча сидел и смотрел прямо перед собой.

— Надя могла знать об этих картинах? — спросила Пия.

— Вполне возможно. Тобиас рассказывал нам в последнюю субботу о том, что узнала Амели. О картинах и что на них, мол, изображен Лаутербах. Я думаю, он наверняка говорил об этом и Наде.

Зажужжал мобильный телефон Пии. На дисплее высветился номер Остерманна.

— Извини, что мешаю, — сказал тот. — Но похоже, у нас проблемы… Тобиас Сарториус как в воду канул.

* * *

Боденштайн прервал допрос и вышел из комнаты. Пия собрала фотографии, положила их в прозрачную папку и поспешила за ним. Он ждал ее в коридоре, прислонившись к стене и закрыв глаза.

— Надя, скорее всего, знала, что изображено на картинах, — сказал он. — Она была сегодня на похоронах Лауры. В это же самое время загорелась мастерская Тиса.

— Она могла быть и той женщиной, которая приходила к Барбаре Фрёлих и выдала себя за женщину-полицейского… — продолжила Пия.

— Я тоже так думаю. — Боденштайн открыл глаза. — И чтобы не всплыли еще какие-нибудь картины, она подожгла оранжерею, пока весь Альтенхайн был на кладбище. — Он оттолкнулся от стены и пошел по коридору к лестнице.

— Ее совершенно не устраивало то, что Амели раскопала правду об убийстве обеих девушек, — сказала Пия. — Амели знала ее, и у нее не было оснований ее опасаться. Так что Надя вполне могла в тот вечер под каким-нибудь предлогом вызвать ее из «Черного коня» и заманить в машину.

Боденштайн задумчиво кивнул. Версия о том, что Надя фон Бредо — убийца Штефани Шнеебергер и через одиннадцать лет из страха разоблачения похитила и, возможно, убила Амели, становилась более чем реальной.

Остерманн сидел в своей комнате с телефонной трубкой в руке.

— Я говорил с его отцом и одновременно послал туда наряд. Тобиас Сарториус уехал сегодня после обеда с подругой. Та сказала старику, что отвезет его к нам. Но поскольку здесь они до сих пор так и не появились, я подозреваю, что они уехали совсем в другом направлении.

Боденштайн наморщил лоб. Пия соображала быстрее.

— С подругой? — переспросила она.

Остерманн кивнул.

— Номер Сарториусов еще в памяти?

— Да.

Пия, уже томимая мрачными предчувствиями, обошла вокруг стола, взяла трубку и нажала кнопку «повторный набор», затем включила «громкую связь». Хартмут Сарториус ответил после третьего сигнала. Она не дала ему сказать даже слова.

— Кто подруга Тобиаса? — спросила она, хотя уже сама догадывалась.

— Надя. Но… она же… она же хотела…

— У вас есть номер ее мобильного телефона? А номер ее машины вы помните?

— Конечно. Но что, собственно…

— Пожалуйста, господин Сарториус! Дайте мне номер ее телефона.

Они встретились глазами с Боденштайном. Тобиас Сарториус уехал с Надей фон Бредо, даже не подозревая о том, что она уже сделала и что, возможно, еще замышляет. Записав номер, она тут же прервала разговор и набрала номер Нади фон Бредо.

— The person you have called is temporary not available…

— Что будем делать?

Она не стала упрекать Боденштайна за то, что тот послал патрульную машину к Лаутербахам. Это уже произошло, и изменить ничего было нельзя.

— Немедленно объявляем в розыск, — решительно произнес Боденштайн. — Как только станет возможно — определить местонахождение с помощью системы мобильного позиционирования. Где она живет?

— Сейчас узнаю. — Остерманн откатился на кресле обратно за свой рабочий стол и принялся звонить.

— А как быть с Клаудиусом Терлинденом? — спросила Пия.

— Пусть ждет. — Боденштайн подошел к кофеварке и налил себе кофе. Потом сел на пустующий стул Бенке. — Сейчас гораздо важнее Лаутербах.

Грегор Лаутербах вечером шестого сентября 1997 года, во время Кирмеса в Альтенхайне, был со Штефани Шнеебергер, дочерью своих соседей, в сарае Сарториусов. На одной из картин, возможно, изображена вовсе не Надя, борющаяся со Штефани, а Лаутербах во время полового акта со своей ученицей. Может, Надя фон Бредо, увидев это, позже, когда ей представилась возможность, убила свою ненавистную соперницу домкратом? Тис Терлинден стал свидетелем двух убийств. Но кто мог знать об этом?

Зажужжал телефон Пии. Это был Хеннинг, который уже работал с мумифицированным трупом Штефани Шнеебергер.

— Мне нужно орудие убийства, — произнес он усталым голосом.

Пия бросила взгляд на настенные часы. Половина одиннадцатого, а Хеннинг все еще в лаборатории. Интересно, рассказал ли он Мириам о своей пикантной проблеме?

— Будет тебе орудие убийства, — ответила она. — Как ты думаешь, тебе удастся обнаружить на мумии следы чужой ДНК? У девушки перед смертью, скорее всего, был половой контакт с мужчиной.

— Попробую. Труп отлично сохранился. Судя по всему, он все эти годы пролежал в подвале при такой температуре, потому что почти нет признаков разложения.

— А когда будет результат? У нас тут серьезный цейтнот.

«Цейтнот» было слишком мягко сказано. Потому что они всеми имеющимися средствами, задействовав всех свободных сотрудников, искали Амели и одновременно заново расследовали два старых убийства одиннадцатилетней давности. Вчетвером!

— А когда у вас не было цейтнота? — заметил Хеннинг. — Хорошо, постараюсь сделать быстрее.

— Пошли, — сказал Боденштайн Пии, допив свой кофе. — Продолжим допрос.

* * *

Припарковавшись на стоянке перед поместьем родителей, Боденштайн еще какое-то время сидел за рулем. Было уже за полночь, он валился с ног от усталости, но при этом был слишком возбужден, чтобы уснуть. Он уже собирался после допроса отпустить Феликса Питча, Йорга Рихтера и Михаэля Домбровски домой, но тут ему вдруг пришел в голову самый главный вопрос: была ли Лаура мертва, когда они бросали ее в топливный бак. Они долго молчали. До них вдруг впервые дошло, что речь идет уже не только об изнасиловании и не оказании помощи пострадавшему, а еще и о гораздо более тяжком преступлении. Пия четко сформулировала суть уголовно наказуемого деяния, которое они совершили: использование смерти человека в корыстных целях, а именно — чтобы скрыть тяжкое преступление. Услышав это, Михаэль Домбровски разрыдался. Боденштайн, расценивший его реакцию как признание, приказал Остерманну заняться ордерами на арест.

Однако того, что они успели рассказать, оказалось более чем достаточно, чтобы реконструировать эту историю и ее продолжение. Надя фон Бредо много лет не общалась со своими друзьями юности. Но незадолго до освобождения Тобиаса из заключения она вдруг приехала в Альтенхайн и оказала мощное давление на трех друзей, требуя, чтобы те и дальше держали язык за зубами. Поскольку ни один из них не был заинтересован в том, чтобы правда об их подвигах всплыла через одиннадцать лет, они бы, без всякого сомнения, молчали еще долго, если бы опять не пропала девушка. Сознание того, что по их вине был невинно осужден их друг, все эти годы тяжким грузом лежало на их совести. Даже когда в Альтенхайне началась жестокая травля Тобиаса, трусость и страх неизбежного наказания оказались сильнее желания сдаться полиции. Йорг Рихтер позвонил Тобиасу в прошлую субботу вовсе не из дружеских чувств. Это Надя попросила его пригласить Тобиаса к себе и подпоить. И данный факт подтверждал опасения Боденштайна. Но больше всего его поразил ответ Йорга Рихтера на вопрос, почему трое взрослых мужчин беспрекословно послушались Надю фон Бредо:

— В ней уже тогда было что-то такое, что внушало страх даже парням… — Остальные согласно кивнули. — Надя не случайно взлетела так высоко. Если она чего-то захочет, она обязательно добьется своего. Ни перед чем не остановится.

Надя фон Бредо увидела в Амели угрозу и устранила ее, воспользовавшись ее доверием. То, что ради достижения своих целей она легко могла пойти на убийство, не предвещало ничего хорошего.

Боденштайн сидел в машине, погруженный в свои мысли. Что за день! Труп Ларса Терлиндена, пожар в мастерской Тиса, гнусные инсинуации Хассе, встреча с Даниэлой Лаутербах… Тут он вспомнил, что должен был позвонить ей, после того как она сообщит Кристине Терлинден о самоубийстве сына. Он достал телефон, порылся в кармане плаща и нашел ее визитную карточку. Набрав номер, он с бьющимся сердцем замер в ожидании ответа. Но включился автоответчик. Он оставил ей сообщение после сигнала и попросил перезвонить ему в любое время суток.

Он, наверное, еще долго просидел бы так в машине, если бы не этот проклятый кофе, от которого грозил лопнуть мочевой пузырь. Да и пора уже было идти в дом. Краем глаза он заметил рядом какое-то движение и чуть не получил инфаркт, когда в стекло вдруг постучали.

— Папа!

Это была Розали, его старшая дочь.

— Рози! — Он открыл дверцу и вышел из машины. — Что ты здесь делаешь?

— Я только с работы, — ответила она. — А вот ты что здесь делаешь? Почему ты не дома?

Боденштайн вздохнул и прислонился к машине. Он смертельно устал, и у него не было ни малейшего желания обсуждать с дочерью свои проблемы. Ему удалось целый день не думать о Козиме, но в эту секунду на него вновь навалилось невыносимое чувство непоправимой беды.

— Бабушка сказала, что ты сегодня ночевал у них. Что случилось?

Розали с тревогой смотрела на него. В тусклом свете единственного фонаря ее лицо выглядело призрачно-бледным. Почему он должен скрывать от нее правду? Она уже достаточно взрослая, чтобы понять то, что произошло, тем более что рано или поздно она все равно это узнает.

— Твоя мать вчера сообщила мне, что у нее роман с другим мужчиной. И я решил, что мне лучше пару дней пожить где-нибудь в другом месте…

— Что?! — изумленно воскликнула Розали. — Но… Да это же… Нет, я не могу в это поверить!

Ее ошеломление выглядело искренним, и Боденштайн почувствовал облегчение, убедившись, что его дочь не была тайной сообщницей своей матери.

Он хмыкнул и пожал плечами.

— Я тоже сначала не мог в это поверить. Но это, похоже, началось уже давно.

Розали возмущенно фыркнула, покачала головой. Вся ее взрослость мгновенно исчезла. Она опять превратилась в маленькую девочку, которой была не по плечу горькая правда, такая же непостижимая для нее, как и для него. Боденштайну не хотелось врать ей, говорить, что все еще образуется. Их отношения с Козимой никогда уже не будут такими, как прежде. Слишком тяжелой была обида, которую она ему нанесла.

— Ну и что теперь будет?.. В смысле… как… как вы…

Розали умолкла, растерянная и беспомощная. По щекам ее вдруг покатились слезы. Боденштайн обнял свою всхлипывающую дочь, поцеловал ее в голову, закрыл глаза и тяжело вздохнул. Как бы он хотел тоже вот так же взять и просто дать волю слезам, оплакивая Козиму, себя и всю их рухнувшую жизнь!

— Мы найдем какое-нибудь решение… — пробормотал он. — Мне сначала нужно все это переварить…

— Но как она могла?.. — сквозь слезы воскликнула Розали. — Я не понимаю этого!

Они постояли некоторое время молча, потом Боденштайн взял мокрое от слез лицо дочери в ладони и тихо сказал:

— Езжай домой, заяц… И не переживай! Мы с мамой как-нибудь выйдем из этого положения.

— Но я же не могу тебя сейчас бросить одного, папа! Да и вообще… Скоро Рождество, а без тебя… это уже не праздник!..

В ее словах было столько отчаяния, и это было так похоже на Розали! Она с самого детства всегда чувствовала себя в ответе за все, что происходило в семье и в кругу их друзей, и часто взваливала на свои плечи груз, который оказывался ей не под силу.

— Ну, до Рождества еще далеко. И потом, я не один, — поспешил он успокоить ее. — Со мной дедушка, и бабушка, и Квентин, и Мария Луиза. Bсe не так страшно, как тебе кажется.

— Но тебе же, наверное, очень больно и грустно!

С этим ему было трудно не согласиться.

— Ничего! У меня сейчас столько работы, что я просто не успеваю горевать.

— Правда? — с надеждой спросила она. Ее губы дрожали. — Я просто не могу без слез думать о том, что тебе больно и грустно и ты один, папа!..

— Не переживай за меня. Ты же можешь в любой момент позвонить мне или прислать эсэмэску. А сейчас тебе пора спать. И мне тоже. Завтра еще поговорим, хорошо?

Розали кивнула с несчастным видом и шмыгнула носом. Потом поцеловала его мокрыми от слез губами в щеку, еще раз обняла, села в машину и завела мотор. Он смотрел ей вслед, пока задние фонари не скрылись в лесу. Только после этого, тяжело вздохнув, он направился к дому. Сознание того, что любовь его детей останется с ним, даже если их брак развалится, принесло ему облегчение и некоторое утешение.