Она испуганно вздрогнула. Ее сердце заколотилось. С широко открытыми глазами она стала озираться по сторонам, пытаясь хоть что-нибудь различить в темноте. Что ее разбудило? Она действительно слышала какой-то звук или это ей приснилось? Амели напряженно вглядывалась и вслушивалась в темноту. Ничего. Наверное, показалось. Тяжело вздохнув, она выпрямилась на гнилом матраце и принялась массировать окоченевшие ступни. Хоть она и внушала себе постоянно, что ее найдут, что этот кошмар когда-нибудь кончится, но где-то в глубине души она уже похоронила надежду. Кто бы ни упрятал ее в эту дыру, он явно не собирался выпускать ее отсюда живой. В первые дни ей удавалось подавлять регулярно накатывающие волны панического страха. Но в последнее время мужество все чаще изменяло ей, и она просто лежала и покорно ждала смерти. Она не раз в гневе говорила матери: «Лучше бы я умерла!» — и только теперь поняла, какая это была с ее стороны глупость и безответственность. Она давно уже горько раскаялась в том, что из упрямства и равнодушия причинила матери столько горя. Если она выйдет отсюда живой, она все, все будет делать по-другому. Лучше. Перестанет огрызаться, убегать из дома и платить матери неблагодарностью за ее заботу.

Нет, хеппи-энд должен быть! Он всегда рано или поздно наступает. Или почти всегда. Она поежилась, вспомнив множество газетных статей и телерепортажей о подобных историях, у которых не было счастливого конца. Мертвые девушки, закопанные в лесу, заколоченные в ящики, изнасилованные, замученные до смерти… Блин! Зараза! Она не хотела умирать, тем более в этой вонючей дыре, в темноте, в полном одиночестве! Смерть от голода ей пока не грозит, а вот от жажды… Воды почти не осталось, она делила ее уже на глотки.

Вдруг она опять вздрогнула. Звуки! На этот раз она не ослышалась. Шаги! Снаружи, у двери! Они быстро приближались и наконец затихли. В замке со скрежетом повернулся ключ. Амели хотела встать, но ее тело словно заскорузло за несколько дней и ночей от холода и сырости. Помещение вдруг озарилось ярким лучом света, который на несколько секунд ослепил Амели. Затем дверь опять закрылась, проскрежетал ключ в замке, и послышались удаляющиеся шаги. Разочарование впилось в нее сотнями удушающих щупалец. Даже не принесли свежей воды!

Но тут ей вдруг показалось, что она слышит чье-то дыхание. Кто это мог быть? Человек? Животное? Она почувствовала, как у нее от ужаса поднялись волосы на затылке. Страх сдавил горло с такой силой, что ей стало трудно дышать. Она прижалась к сырой стене. Наконец, взяв себя в руки, она произнесла хриплым шепотом:

— Кто здесь?

— Амели!

У нее от радостного изумления перехватило дыхание. Сердце бешено заколотилось.

— Тис?.. — прошептала она и поднялась, опираясь о стену.

В темноте было непросто сохранять равновесие, хотя она уже знала здесь каждый квадратный миллиметр. Вытянув вперед руки, она сделала два шага и вздрогнула, почувствовав чье-то теплое тело. Она услышала напряженное дыхание, схватила руку Тиса. Он не отпрянул, а тоже взял ее руку и крепко сжал.

— Боже мой, Тис!.. — Амели уже не в силах была сдерживать слезы. — Как ты здесь очутился? О Тис!.. Тис!.. Я так рада! Так рада…

Она прижалась к нему, обвила его руками и дала волю слезам. Ее ноги стали ватными. Она испытала огромное чувство облегчения — наконец-то, наконец-то она была не одна! Тис не шевелился. Потом она вдруг почувствовала, что он тоже обнял ее, осторожно и неумело. Но через несколько секунд он притянул ее к себе и прижался щекой к ее волосам. И ее страх мгновенно улетучился.

* * *

Его опять разбудил мобильный телефон. На этот раз звонила Пия, всегда неизменно встававшая с петухами. Она сообщила ему в двадцать минут седьмого, что Тис Терлинден ночью исчез из психиатрической больницы.

— Мне позвонила врач, — сказала она. — Я уже здесь, в клинике, и успела поговорить с заведующим отделением и дежурной сестрой. Она заглядывала к нему в двадцать три двадцать семь, во время последнего обхода. Он лежал в своей кровати и спал. А когда она зашла к нему в пять двенадцать, его уже не было.

— Как они это объясняют?

Боденштайну стоило немалого труда подняться с постели. Ему удалось поспать всего часа три, и теперь он чувствовал себя так, будто на нем воду возили. Не успел он заснуть, как ему позвонил Лоренц. Потом Розали. Она готова была опять сесть в машину и приехать к нему. Ему лишь с трудом удалось отговорить ее.

Он со стоном принял вертикальное положение. На этот раз он без приключений нашел выключатель у двери.

— Никак. Все обыскали, но его нигде нет. Дверь его палаты была заперта на ключ. Такое впечатление, будто он растворился в воздухе. Как, кстати, и все остальные… Черт бы их всех побрал! Просто зла не хватает!

На след Нади фон Бредо или Тобиаса Сарториуса так до сих пор и не удалось напасть, несмотря на федеральный розыск с привлечением прессы, радио и телевидения.

Боденштайн потащился в ванную, где он с вечера предусмотрительно включил батарею и закрыл окно. Его отражение в зеркале было зрелищем не для слабонервных. Пока он говорил с Пией, его мысли неслись по кругу. Он легкомысленно рассудил, что Тис никуда не денется из закрытой психиатрической клиники. Зная, какая опасность ему грозила!.. Он должен был выставить там охрану! Это была уже вторая грубая недоработка с его стороны за одни сутки. Если так пойдет и дальше, то он станет следующим кандидатом на увольнение!

Закончив разговор, он снял пропотевшую футболку и трусы и основательно вымылся под душем. Ему катастрофически не хватало времени. Все расследование грозило пойти насмарку. Что сейчас необходимо было сделать в первую очередь? С чего начать? Судя по всему, ключевыми фигурами в этой трагедии были Надя фон Бредо и Грегор Лаутербах. Их и надо было найти.

* * *

Клаудиус Терлинден принял известие о самоубийстве сына внешне спокойно. После четырех дней и трех ночей, проведенных под арестом, его непринужденную любезность сменило упорное молчание. Еще в четверг его адвокат опротестовал решение о его аресте, но Остерманну удалось убедить судью в обоснованности опасений, что обвиняемый, находясь на свободе, скроется от следствия или будет препятствовать установлению истины по делу. Однако долго держать его под стражей они не смогут, если в ближайшие часы не добудут более серьезные доказательства его вины, чем отсутствие у него алиби на момент исчезновения Амели.

— Мой сын всю жизнь был слишком мягкотелым. — Это был его единственный комментарий.

С расстегнутым воротом рубашки, небритый и непричесанный, он был немногим харизматичнее огородного чучела. Пия тщетно пыталась вспомнить, что обаятельного она в свое время в нем нашла.

— Зато у вас твердости хоть отбавляй, верно? — саркастически воскликнула она. — У вас ее столько, что вам совершенно наплевать, что вы натворили своим враньем и своими махинациями. Ларс покончил с собой, потому что не мог больше терпеть мук совести, у Тобиаса Сарториуса вы отняли десять лет жизни, а Тиса вы так запугали, что он одиннадцать лет охранял труп девушки.

— Я не запугивал Тиса! — Терлинден в первый раз за это утро посмотрел на Пию. В его покрасневших глазах вдруг появилось выражение настороженности. — О каком трупе вы говорите?

— Да бросьте вы! — Пия сердито покачала головой. — Я надеюсь, вы не станете уверять меня, что не знали, что находилось у вас в подвале под оранжереей?

— Я не был в этом подвале уже двадцать лет.

Пия взяла стул и села напротив него.

— Вчера в подвале под мастерской Тиса мы обнаружили мумифицированный труп Штефани Шнеебергер.

— Что?.. — В его глазах в первый раз мелькнула неуверенность. Фасад его железного самообладания дал тонкую трещину.

— Тис видел, кто убил обеих девушек, — продолжала Пия, не сводя с Терлиндена глаз. — Кто-то узнал об этом и пригрозил Тису упрятать его в сумасшедший дом, если он вздумает когда-нибудь произнести хоть слово на эту тему. И я твердо уверена в том, что это были вы.

Терлинден отрицательно покачал головой.

— Сегодня ночью Тис исчез из клиники. И это случилось после того, как он рассказал мне, что он тогда увидел.

— Вы лжете, — заявил Терлинден. — Тис не мог вам ничего рассказать.

— Верно. Его свидетельские показания носили невербальный характер. Он изобразил картину преступления на бумаге, причем с фотографической точностью.

Терлинден наконец дрогнул. Его глаза забегали, руки нервно задергались. Пия внутренне ликовала. Может, этот допрос все же принесет наконец желанный прорыв, который им сейчас так нужен?

— Где Амели Фрёлих?

— Кто?

— Перестаньте! В конце концов, вы сейчас сидите передо мной именно потому, что пропала дочь вашего соседа и сотрудника Арне Фрёлиха.

— Ах да, верно. Я на какой-то момент совсем забыл об этом… Я не знаю, где она. Какой у меня здесь мог быть интерес?

— Тис показал Амели мумию Штефани. Он дал ей свои картины, изображающие оба убийства. Девушка была в пяти минутах от того, чтобы раскрыть черные тайны Альтенхайна. Понятно, что вас это совершенно не устраивало.

— Я не понимаю, о чем вы говорите. Черные тайны! — Ему удалось даже иронически рассмеяться. — Вы насмотрелись мыльных опер! Ну, как бы то ни было, вам скоро придется меня отпустить. Если, конечно, у вас не появится против меня что-нибудь более конкретное, в чем я очень сомневаюсь.

Но Пия не сдавалась.

— Вы тогда посоветовали своему сыну Ларсу молчать о том, что он имеет отношение к смерти Лауры Вагнер, хотя это, вероятно, был несчастный случай. Мои коллеги сейчас как раз выясняют, достаточно ли этого для продления срока содержания вас под стражей.

— За что? За то, что я хотел помочь сыну?

— Нет. За то, что вы пытались помешать следствию. За ложные показания. Выбирайте, что вам больше нравится.

— Срок давности за все это давно истек.

Терлинден в упор холодно смотрел на Пию. Да, это был крепкий орешек. Уверенность Пии поколебалась.

— Где вы с Грегором Лаутербахом были после того, как ушли из «Эбони-клаб»?

— Это вас не касается. Мы не видели девушку.

— Где вы были? Почему скрылись с места дорожного происшествия? — Голос Пии стал жестче. — Вы были так уверены, что никто не отважится заявить на вас в полицию?

Терлинден не отвечал, опасаясь, что Пия спровоцирует его на какое-нибудь необдуманное замечание. А может, он действительно был невиновен? Эксперты не нашли в его машине никаких улик и следов Амели. ДТП и бегства с места происшествия было недостаточно для продления срока содержания под стражей, а со сроком давности он, к сожалению, был прав. Черт бы его побрал!

* * *

Он проехал по уже хорошо знакомой ему Хауптштрассе, мимо продуктовой лавки Рихтеров и «Золотого петуха», повернул возле детской игровой площадки налево, на Вальдштрассе. Уличные фонари еще горели, это был один из тех дней, когда с рассветом не становится светлее. Боденштайн надеялся, что ранним субботним утром ему наконец удастся застать Лаутербаха дома. Зачем тот склонил Хассе к краже протоколов допросов? Какую роль сыграл в тех сентябрьских событиях 1997 года?

Он остановился перед домом Лаутербахов и с досадой отметил, что, вопреки его распоряжению, ни патрульной, ни обычной, штатской полицейской машины здесь не было и в помине. Не успел он позвонить дежурному и сказать все, что он по этому поводу думает, как открылись гаражные ворота и вспыхнули задние габаритные огни. Боденштайн вышел из машины и направился к гаражу. Его сердце екнуло, когда он увидел за рулем темно-серого «мерседеса» Даниэлу Лаутербах. Она остановилась рядом с ним и вышла из машины. По ее лицу было видно, что в эту ночь ей было не до сна.

— Доброе утро! Что вас привело к нам в такую рань?

— Я хотел спросить, как себя чувствует фрау Терлинден. Я всю ночь думал о ней.

Это была чистая ложь, но участливый интерес к ее соседке должен был благосклонно настроить к нему Даниэлу Лаутербах. И он не ошибся. Ее темно-карие глаза приветливо засветились, а по усталому лицу пробежала улыбка.

— Она себя чувствует ужасно. Потерять сына, да еще при таких жутких обстоятельствах, а тут еще пожар в мастерской Тиса и труп в подвале оранжереи… — Она сочувственно покачала головой. — Я побыла с ней, пока не приехала ее сестра. Она позаботится о ней.

— Удивляюсь вашей самоотверженной заботе о друзьях и пациентах! — продолжал льстить ей Боденштайн. — Такие люди, как вы, — большая редкость.

Комплимент явно пришелся ей по душе. Она опять улыбнулась теплой, материнской улыбкой, рождавшей острое желание припасть к ее груди в поисках утешения.

— Иногда я проявляю даже слишком много участия в судьбе других, во вред себе. — Она вздохнула. — Я просто не умею иначе. Если я вижу, что кто-то страдает, я должна ему помочь.

Боденштайн поежился на ледяном ветру. Она мгновенно заметила это.

— Вы замерзли. Пойдемте в дом. У вас, наверное, есть еще какие-нибудь вопросы ко мне.

Он прошел за ней через гараж по лестнице наверх, в огромный холл, в своей репрезентативной бесполезности являющий собой типичный реликт восьмидесятых годов.

— А ваш муж дома? — как можно более непринужденно спросил он, с любопытством озираясь по сторонам.

— Нет… — Она на секунду замешкалась с ответом. — Он уехал по служебным делам.

Если это была ложь, то Боденштайн решил пока принять ее. Но может быть, она и в самом деле не знала, какую игру затеял ее муж?

— Мне необходимо с ним срочно переговорить, — сказал он. — Нам стало известно, что он тогда состоял в любовной связи со Штефани Шнеебергер.

Выражение сердечности на ее лице мгновенно исчезло, она отвернулась.

— Я знаю. Грегор мне тогда сам признался в этом. Правда, уже когда девушка исчезла. — Ей явно было тяжело говорить о неверности мужа. — Он очень боялся, что кто-нибудь случайно видел его во время этого… тет-а-тет в сарае Сарториусов и подозрение падет на него. — В ее голосе звучала горечь, взгляд помрачнел. Обида все еще причиняла ей боль, и это напомнило Боденштайну его собственную ситуацию. Даниэла Лаутербах, возможно, и простила мужа и за одиннадцать лет свыклась с мыслью о его измене, но пережитое унижение она вряд ли забыла.

— Но почему это вдруг так заинтересовало вас сейчас? — спросила она растерянно.

— Амели Фрёлих очень интересовалась теми событиями и, судя по всему, выяснила его роль в произошедшем. Если ваш муж об этом узнал, он вполне мог воспринять Амели как опасность.

Даниэла Лаутербах испуганно воззрилась на него.

— Я надеюсь, вы не подозреваете моего мужа в причастности к исчезновению Амели?..

— Нет, мы не подозреваем его в этом, — успокоил ее Боденштайн. — Но нам нужно срочно с ним поговорить. Дело в том, что он совершил некие противоправные действия, которые могут иметь для него неприятные последствия…

— Могу я узнать, какие именно?

— Ваш муж склонил одного из моих коллег к краже протоколов допросов тысяча девятьсот девяносто седьмого года из того самого дела.

Это сообщение повергло ее в шок. Она побледнела.

— Нет! — Она решительно покачала головой. — Нет, я не могу в это поверить. Зачем ему могли понадобиться эти протоколы?

— Это я и хотел бы у него спросить. Так где я могу его найти? Понимаете, если он в ближайшее время не выйдет с нами на связь, нам придется официально объявить его в розыск. А для его служебного и общественного положения это не самая приятная и полезная процедура, и я предпочел бы избавить его от нее.

Даниэла Лаутербах кивнула. Сделав глубокий вдох, она усилием воли взяла свои эмоции под контроль. Когда Боденштайн снова взглянул на нее, на ее лице было уже совсем другое выражение — не то страх, не то гнев. А может быть, и то и другое?

— Я позвоню ему и все передам, — сказала она, изо всех сил стараясь придать своей интонации естественность и непринужденность. — Это явно какое-то недоразумение.

— Я тоже так думаю, — согласился с ней Боденштайн. — Но чем скорее мы с этим разберемся, тем лучше.

* * *

Давно он не спал так крепко и безмятежно, без единого сновидения, как в эту ночь. Он перевернулся на спину, сел и зевнул. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить, где он. Они приехали поздно вечером. Надя, несмотря на сильный снегопад, у Интерлакена съехала с автострады. В какой-то момент она остановилась, надела на колеса цепи и отважно двинулась дальше, по крутому серпантину, все выше и выше. Он так устал, что совершенно не обратил внимания на внутренность горной хижины. Голода он тоже не чувствовал. Поднявшись вслед за Надей по лестнице, он лег в кровать, занимавшую всю ширину антресолей, и не успела его голова коснуться подушки, как он уснул. Этот сон, без сомнения, пошел ему на пользу.

— Надя!

Она не отзывалась. Тобиас встал на колени и посмотрел в крохотное окошко над кроватью. У него захватило дух от красоты пейзажа: ярко-голубое небо, снег и горные вершины вдали. Он еще никогда не был в горах. В детстве и юности его не слишком баловали поездками на горные или морские курорты. Ему вдруг нестерпимо захотелось потрогать снег. Он спустился вниз. Хижина была маленькой и уютной. Обшитые деревом стены и потолок, на столе перед угловой скамьей накрыт завтрак. По комнате разливался аромат кофе, а в камине потрескивали горящие поленья. Улыбнувшись, Тобиас надел джинсы, свитер, куртку и ботинки, толкнул дверь и шагнул за порог. Ослепленный ярким светом, он на несколько секунд застыл в блаженном оцепенении, глубоко вдыхая прозрачный, ледяной воздух. Брошенный кем-то снежок попал ему прямо в лицо.

— Доброе утро!

Надя рассмеялась и помахала ему рукой. Она стояла у подножия лестницы и сияла, словно соревнуясь со снегом и солнцем. Он ухмыльнулся, бегом спустился по лестнице и утонул по колено в легком, пушистом снегу. Она подошла к нему. Ее щеки раскраснелись, а лицо под капюшоном, отороченным мехом, было таким красивым, каким он его еще никогда не видел.

— Bay! Как здесь классно! — восторженно воскликнул он.

— Тебе нравится?

— Еще бы! Я такое видел только по телевизору.

Он обошел вокруг прильнувшей к отвесному горному склону хижины с крутой, островерхой крышей. Глубокий снег скрипел под ногами. Надя взяла его руку.

— Смотри! — сказала она. — Вон там — самые известные вершины Бернских Альп: Юнгфрау, Айгер и Мёнх. Ах, до чего же я люблю этот вид!

Потом она указала рукой вниз, в долину. Там далеко-далеко жались друг к другу едва различимые домики, а поодаль сверкало на солнце синее продолговатое озеро.

— А на какой высоте мы находимся? — с любопытством спросил Тобиас.

— Тысяча восемьсот метров. Над нами — только ледники и серны.

Надя рассмеялась, обняла его за шею и поцеловала холодными мягкими губами. Он прижал ее к себе и ответил на поцелуй. На душе у него было так легко и свободно, как будто все заботы и тревоги прошедших лет остались где-то далеко внизу, в долине.

* * *

Это расследование так захватило Боденштайна, что на тягостные размышления о собственных бедах у него просто не оставалось времени. И он был этому рад. Он уже много лет изо дня в день наблюдал чужие человеческие драмы и трагедии и вот в первый раз увидел параллели со своей собственной жизнью, на которые раньше закрывал глаза. Даниэла Лаутербах, похоже, так же мало знала о своем муже, как он о Козиме. Его не на шутку поразил тот факт, что можно прожить с человеком двадцать пять лет, спать с ним в одной кровати, иметь с ним детей и ничего о нем не знать. Он не раз сталкивался с ситуациями, когда люди, ничего не подозревая, годами жили бок о бок с убийцами, педофилами и насильниками и не могли прийти в себя от изумления и ужаса, узнав страшную правду.

Боденштайн проехал мимо дома Фрёлихов и задних ворот Сарториусов, доехал до Т-образного перекрестка в конце Вальдштрассе и повернул к Терлинденам. Ему открыла незнакомая женщина. Наверное, это была сестра Кристины Терлинден, хотя никакого внешнего сходства он не заметил. Это была высокая и стройная женщина. Взгляд, которым она смерила его, говорил о чувстве собственного достоинства.

— Слушаю вас, — произнесла она, в упор, испытующе глядя на Боденштайна зелеными глазами.

Он представился и выразил желание поговорить с Кристиной Терлинден.

— Я позову ее, — ответила она. — Меня зовут Хайди Брюкнер, я сестра Кристины.

Она была младше своей сестры лет на десять и в отличие от нее вела себя совершенно естественно. Ее блестящие каштановые волосы были заплетены в косу, на гладком лице с правильными чертами и высокими скулами отсутствовали какие бы то ни было следы косметики. Она впустила его в холл и закрыла за ним дверь.

— Подождите, пожалуйста, здесь.

Она ушла. Боденштайн принялся рассматривать картины на стенах, которые, без всякого сомнения, тоже были нанисаны Тисом. Своей апокалиптической мрачностью они очень напоминали те, что висели в кабинете Даниэлы Лаутербах: искаженные лица, кричащие рты, связанные руки, глаза, исполненные страха и страдания.

Послышались шаги. Боденштайн обернулся. Кристина Терлинден выглядела такой, какой он ее запомнил: безукоризненная прическа, безучастная улыбка на гладком, без единой морщинки лице.

— Мои искренние соболезнования, — сказал Боденштайн.

— Спасибо. Это очень мило с вашей стороны.

Она явно была не в претензии к нему за то, что он уже несколько дней держал под арестом ее мужа. И самоубийство сына, судя по всему, тоже не сильно отразилось на ее самочувствии, как и пожар в мастерской и обнаруженная мумия в подвале. Удивительно. Может, она научилась подавлять эмоции или находилась под действием таких сильных успокаивающих средств, что не успела все это осознать?

— Тис сегодня утром исчез из клиники, — продолжил Боденштайн. — Он, случайно, не вернулся домой?

— Нет.

В ее ответе прозвучала некоторая обеспокоенность, но особой тревоги Боденштайн в нем не заметил. Ей еще даже не сообщили об этом, что тоже было довольно странно. Он попросил ее рассказать о Тисе и показать ему его комнату. Она повела его в полуподвальный этаж. Хайди Брюкнер последовала за ними на некотором расстоянии.

Комната Тиса была светлой и уютной. Поскольку дом стоял на склоне холма, из окна открывался прекрасный вид на деревню. На полках теснились книги, на тахте выстроились плюшевые звери. Постель была убрана, ничего нигде не валялось. Комната десятилетнего мальчика, а не тридцатилетнего мужчины. Необычными показались Боденштайну лишь картины на стенах. Тис изобразил всю свою семью. И в этих портретах отразилось все его мастерство художника. Он не просто запечатлел лица людей, но тончайшим образом передал личность каждого из них. Клаудиус Терлинден на первый взгляд приветливо улыбался, но его поза, выражение глаз и мрачный фон придавали картине что-то зловещее. Портрет матери, выдержанный в светлых и розовых тонах, был плоским и двухмерным. Образ без глубины, женщина, не имеющая личности. Странно. Третью картину Боденштайн сначала принял за автопортрет, но потом вспомнил, что Ларс и Тис были близнецами. На этом портрете был изображен молодой человек с еще не оформившимися чертами и неуверенными глазами.

— Он совершенно беспомощен, — сказала Кристина Терлинден, отвечая на вопрос Боденштайна, какой Тис в жизни. — Он не может сам ориентироваться в жизни. При нем никогда нет денег. Машину он тоже не умеет водить. Из-за его болезни ему нельзя иметь права, и это к лучшему: он не может адекватно оценивать риски и опасности.

— А людей? — Боденштайн посмотрел на нее.

— Что вы имеете в виду? — спросила она, растерянно улыбнувшись.

— Может ли он адекватно оценивать людей? Он понимает, кто к нему хорошо относится, а кто нет?

— Об этом… я не могу судить. Тис ведь не говорит. Он избегает контактов с людьми.

— Он прекрасно знает, кто к нему хорошо относится, а кто нет, — произнесла вдруг Хайди Брюкнер от двери. — Тис не умственно неполноценный. Вы и сами толком не знаете, что у него в голове на самом деле.

Боденштайн удивился. Кристина Терлинден не отвечала. Она стояла у окна и смотрела в серую, мутную даль.

— Аутизм — понятие очень растяжимое, — продолжала ее сестра. — Вы просто в какой-то момент перестали заботиться о его развитии и начали пичкать его этими таблетками, чтобы он был тихим и у вас не было с ним проблем.

Кристина Терлинден повернулась. Ее и без того неподвижное лицо казалось замороженным.

— Извините меня, — обратилась она к Боденштайну. — Мне нужно выпустить собак. Уже половина девятого.

Она вышла из комнаты, ее каблучки застучали по лестнице.

— Она прячется от жизни за домашними хлопотами, — заметила Хайди Брюкнер с некоторым разочарованием в голосе. — Она всегда была такой. И вряд ли уже изменится.

Боденштайн молча смотрел на нее. Этих сестер не связывала особая взаимная любовь. Почему же она тогда приехала?

— Пойдемте, я вам кое-что покажу, — сказала она вдруг.

Он пошел за ней по лестнице наверх, в холл. Хайди Брюкнер на секунду остановилась, чтобы убедиться, что сестры не было поблизости, потом быстрыми шагами прошла к вешалке и взяла сумку, висевшую на крючке.

— Я вообще-то хотела показать это одному знакомому аптекарю, — сказала она тихо. — Но в данных обстоятельствах лучше будет отдать это полиции.

— А что это такое? — с любопытством спросил Боденштайн.

— Рецепт. — Она протянула ему сложенный листок бумаги. — Вот это вот Тис принимает уже много лет.

* * *

Пия с мрачным лицом сидела за своим столом и печатала на компьютере отчет о допросе Питча, Домбровски и Рихтера. Она злилась, потому что у нее не было на руках ничего, что позволило бы продлить время содержания Терлиндена под стражей. Его адвокат приходил уже второй раз и настаивал на немедленном освобождении своего клиента. После беседы с доктором Энгель Пии в конце концов пришлось отпустить Терлиндена.

Зазвонил телефон.

— Девушке однозначно проломили череп именно этим домкратом, — произнес Хеннинг замогильным голосом, не тратя времени на приветствие. — А во влагалище мы действительно обнаружили наличие чужой ДНК. Но понадобится время, чтобы разобраться с этим детальнее.

— Шикарно! — ответила Пия. — А что с домкратом? Вы можете еще раз проверить на нем старые отпечатки пальцев?

— Я спрошу в лаборатории — как у них там с занятостью… — Он сделал короткую паузу. — Пия…

— Да?

— Тебе Мириам не звонила?

— Нет. А почему она должна была мне звонить?

— Потому что эта идиотка вчера позвонила ей и сказала, что беременна от меня.

— Ах ты, черт! И что теперь будет?

Хеннинг хмыкнул и тяжело вздохнул.

— Мириам была совершенно спокойна. Она спросила меня, правда ли это. И когда я во всем признался, она, не произнеся больше ни слова, взяла свою сумку и ушла.

Пия предпочла воздержаться от лекций на тему «верность» и «прыжки в сторону». Хеннинг, похоже, в настоящий момент был не готов к таким нервным перегрузкам. Хотя ее это уже не касалось, ей все же было жалко своего бывшего мужа.

— А ты уверен, что эта Лёблих не врет? Может, она просто решила тебя заарканить? На твоем месте я бы все это проверила. Действительно ли она беременна? И если да, то действительно ли от тебя?

— Речь не об этом! — ответил он.

— А о чем?

Хеннинг помедлил.

— Я обманул Мириам. Идиот! — произнес он наконец. — И она мне этого никогда не простит.

* * *

Боденштайн прочел рецепт, выписанный доктором Даниэлой Лаутербах. Риталин, дроперидол, флуфеназин, фентанил, лорезапам… Даже ему, непосвященному, было известно, что аутизм — совсем не то, что лечат психофармакологическими и успокаивающими средствами.

— Так ведь проще — не утруждать себя длительным и сложным лечением, а решить проблему с помощью химической дубины… — Хайди Брюкнер говорила приглушенным голосом, но в ее словах явственно слышался гнев. — Моя сестра всю жизнь шла по пути наименьшего сопротивления. Когда Тис и Ларс были маленькими, она вместо того, чтобы заниматься детьми, разъезжала с мужем по курортам. В раннем возрасте бедные малыши были предоставлены сами себе. Горничные, которые ни слова не говорят по-немецки, — это не самая лучшая замена матери…

— Что вы хотите этим сказать?

Хайди Брюкнер раздула ноздри.

— Что проблема Тиса — это дел о рук самих родителей! — ответила она. — Они довольно быстро поняли, что с Тисом неладно. Он был агрессивен, подвержен вспышкам ярости и совершенно неуправляем. До четырех или пяти лет он не говорил ни слова. Да и с кем ему было говорить? Родители практически не жили дома. Клаудиус и Кристина никогда не пытались организовать мальчику лечение, они всегда делали ставку на медикаменты. Тиса неделями глушили таблетками, и он сидел как истукан, совершенно безучастный ко всему. А стоило им отменить на какое-то время прием медикаментов, как он срывался с цепи. Они сунули его в детскую психиатрическую больницу и оставили там на несколько лет… Это же трагедия! Тис, чувствительный и очень одаренный ребенок, должен был жить среди душевнобольных!..

— А почему же никто не вмешался? — спросил Боденштайн.

— А кто мог вмешаться? — саркастически воскликнула она. — Тис же никогда не общался с нормальными людьми, например с учителями, которые, может быть, и заметили бы, что с ним происходит.

— Вы имеете в виду, что он совсем не аутист?

— Да нет, дело не в этом. Он и в самом деле аутист. Но аутизм не укладывается в рамки одного конкретного определения, он имеет разные формы. Это может быть и тяжелое психическое заболевание, и легкая форма синдрома Аспергера, при которой больной вполне способен вести самостоятельную, хотя и ограниченную жизнь. Многим взрослым аутистам удается научиться жить со своими отклонениями от нормы. — Она покачала головой. — Тис стал жертвой эгоизма своих родителей. А теперь очередь дошла и до Ларса…

— Вот как?

— Ларс в детстве и в юности был необыкновенно робким. Он почти не раскрывал рта. К тому же он был глубоко религиозен, хотел стать священником, — деловито объяснила Хайди Брюкнер. — Поскольку Клаудиус не мог рассчитывать на Тиса как на своего преемника в бизнесе, он все надежды связывал с Ларсом. Он запретил ему поступать на теологический факультет, отослал его в Англию и заставил изучать экономику производства. Ларс никогда не был счастлив. А теперь он умер…

— Почему же вы не вмешались, если вы все это знали? — холодно спросил Боденштайн.

— Я пыталась, много лет назад. — Она пожала плечами. — С моей сестрой говорить бесполезно, поэтому я решила поговорить с Клаудиусом. Это было в тысяча девятьсот девяносто четвертом году, я точно это помню, потому что я как раз вернулась из Южной Азии, я тогда работала в службе помощи развивающимся странам. Здесь, пока меня не было, многое изменилось. Вильгельм, старший брат Клаудиуса, умер, Клаудиус взял руководство фирмой на себя, и они переехали вот в эту «казарму». Я бы тогда с удовольствием пожила у них какое-то время, чтобы помочь Кристине… — Она презрительно фыркнула. — Но Клаудиуса это не устраивало. Он меня с самого начала терпеть не мог, потому что я не поддавалась его дрессировке, меня не так-то просто запугать и подчинить своей воле… Я прожила у них две недели и успела увидеть больше чем достаточно. Сестра болталась по гольф-клубам, свалив заботу о детях на местную горничную и эту Даниэлу. Один раз мы здорово поскандалили с Клаудиусом. Кристина в очередной раз улетела на свою Майорку. Обустраивать дом!.. — Хайди Брюкнер презрительно рассмеялась. — Это было для нее важнее воспитания сыновей… Я прогулялась по парку и незаметно вернулась в дом через подвальный этаж. И вот в гостиной я застаю своего драгоценного зятька с дочерью экономки… Я чуть в обморок не упала! Девочке было лет четырнадцать-пятнадцать, не больше…

Она замолчала, с отвращением покачала головой. Боденштайн внимательно слушал. Ее версия случившегося совпадала с тем, что рассказал сам Терлинден, — если не считать одной, решающей детали…

— Он аж позеленел от злости, когда я вошла в комнату и закричала на него. Девчонка убежала. Клаудиус стоял передо мной со спущенными штанами, красный как рак… Отпираться было глупо. И тут вдруг входит Ларс. Я никогда не забуду выражение его лица… Ну, сами понимаете, с того дня мое присутствие в этом доме было, мягко выражаясь, нежелательно. У Кристины никогда не хватало духу пойти против мужа. Она даже не поверила мне, когда я ей сразу, по горячим следам, позвонила и рассказала о том, что увидела. Она заявила, что я просто завидую ей и потому все это выдумала… Сегодня мы увиделись с ней в первый раз с того дня. Через четырнадцать лет… И честно вам скажу: долго я здесь не задержусь.

Она тяжело вздохнула.

— Я все время пыталась как-то оправдать сестру, — продолжала она после паузы. — Может быть, чтобы заглушить собственные угрызения совести… В глубине души я ведь всегда боялась, что у них что-нибудь случится, но такого я, конечно, никак не ожидала…

— А теперь?

Хайди Брюкнер поняла, что имеет в виду Боденштайн.

— Сегодня утром я окончательно убедилась, что родство еще не дает права покрывать чужие грехи. Моя сестра во всем полагается на эту Даниэлу, как и раньше. Так что мне здесь делать нечего…

— Я смотрю, вы не очень-то жалуете фрау Лаутербах? — спросил Боденштайн.

— Да. Я и раньше чувствовала, что с ней что-то не так. Эта преувеличенная забота о всех и вся… И то, как она нянчится со своим мужем — как с сыном! — тоже показалось мне странным. Прямо какая-то патология!

Хайди Брюкнер убрала с лица прядь волос, которая назойливо лезла ей в глаза. Боденштайн заметил у нее на пальце обручальное кольцо. На какую-то долю секунды он почувствовал разочарование и удивился этому абсурдному чувству. Он совершенно не знал эту женщину и после окончания следствия, скорее всего, никогда ее больше не увидит.

— С тех пор как я увидела эти горы медикаментов, она мне еще больше не нравится, — продолжала Хайди Брюкнер. — У меня нет медицинского образования, но я подробно изучила болезнь Тиса. Так что меня эта Даниэла Лаутербах не проведет.

— А сегодня утром вы ее видели?

— Да. Она заглядывала на пару минут узнать, как себя чувствует Кристина.

— А когда вы приехали?

— Вчера вечером, примерно в половине десятого. Я сразу же выехала, как только Кристина мне позвонила и рассказала, что произошло. Мне из Шоттена всего час езды.

— То есть фрау доктор Лаутербах не провела здесь всю ночь? — удивился Боденштайн.

— Нет. Она приехала в полвосьмого, выпила с Кристиной кофе и уехала. А что?

Она пытливо посмотрела на Боденштайна своими зелеными глазами, но тот не ответил на ее вопрос.

Множество разрозненных фактов вдруг как-то сами по себе сложились в его голове в некую более или менее законченную картину. Даниэла Лаутербах солгала ему. И, судя по всему, не в первый раз.

— Вот мой номер телефона. — Он дал ей свою визитную карточку. — И спасибо вам за вашу откровенность. Вы мне очень помогли.

— Рада, что смогла быть вам полезной.

Хайди Брюкнер кивнула и протянула ему руку. Ее пожатие было твердым и теплым. Боденштайн помедлил с секунду.

— Ах да, если у меня вдруг появятся еще какие-нибудь вопросы — как мне с вами связаться?

По ее серьезному лицу скользнула едва заметная улыбка. Она достала из портмоне свою визитную карточку и дала ее Боденштайну.

— Долго я здесь не пробуду, — сказала она, — как только мой зять вернется домой, он сразу же вышвырнет меня отсюда.

* * *

После завтрака они несколько часов бродили по глубокому снегу, наслаждаясь роскошной панорамой Бернских Альп. Потом погода вдруг внезапно изменилась, как это часто бывает в горах. Ослепительно голубое небо в течение нескольких минут затянулось тучами, повалил густой снег. Рука в руке они вернулись к хижине, сбросили промокшую до нитки одежду и совершенно голыми вскарабкались на антресоли. Тепло из камина, поднимаясь наверх, скапливалось под крышей. Они лежали в кровати, тесно прижавшись друг к другу, а снаружи завывал ветер, тряс ставни на окнах. Тобиас убрал прядь волос с ее лица и закрыл глаза, когда она принялась ласкать языком его тело, дразня и возбуждая. Его бросило в жар, мышцы напряглись, как струны. Он со стоном потянул ее на себя, увидел прямо перед собой ее искаженное страстью лицо. Она двигалась все быстрее, все сильнее раскаляемая вожделением. Капли ее пота падали ему на грудь. Мощная, хмельная волна счастья накрыла его с головой. Ему даже показалось, что стены и пол закачались.

Потом они какое-то время лежали неподвижно, медленно приходя в себя, обессилевшие и счастливые. Тобиас взял ее лицо в ладони и поцеловал в губы долгим, нежным поцелуем.

— Это было потрясающе… — тихо произнес он.

— Да… И так будет всегда… — ответила она хриплым шепотом. — Только ты и я…

Надя коснулась губами его плеча, улыбнулась и еще теснее прижалась к нему. Натянув одеяло повыше, он блаженно закрыл глаза. Да, пусть так будет всегда. Его мышцы расслабились, он почувствовал, как его клонит в сон. И вдруг он увидел перед собой лицо Амели. Этот образ обрушился на него, как удар. Сонливость мгновенно прошла. Как он мог спокойно валяться здесь, когда она, возможно, где-то отчаянно борется за жизнь?

— Ты чего? — сонно пробормотала Надя.

Лежа в постели с одной женщиной, конечно, не стоило говорить о другой, но ведь Надя тоже беспокоилась за Амели!

— Я вдруг вспомнил про Амели, — честно признался он. — Где она может быть?.. Если она вообще еще жива!

Реакция Нади его потрясла. Она на секунду замерла в его объятиях, потом вдруг резко выпрямилась и с силой оттолкнула его от себя. Ее красивое лицо исказилось от ярости.

— Ты что, совсем охренел?! — крикнула она вне себя. — Сначала ты меня трахаешь, а потом болтаешь о других бабах?.. Тебе что, меня одной недостаточно?

Она с неожиданной для него силой принялась молотить кулаками в его грудь. Тобиас слабо защищался, изумленно глядя на нее.

— Какая же ты скотина!.. — кричала Надя, из глаз которой уже ручьем лились слезы. — Ты всегда думал о других бабах! Сколько раз мне приходилось выслушивать твою хвастливую болтовню о каких-то телках — как ты там с ними говорил или что ты там с ними делал! Тебе никогда не приходило в голову, что мне это может быть обидно? А сейчас ты лежишь со мной в постели и несешь какую-то чушь об этой… об этой маленькой сучке!..

* * *

Плотный, влажный туман поредел, а в Таунусе и вовсе рассеялся. Когда за Гласхюттеном они выехали из леса, их встретило яркое солнце. Боденштайну даже пришлось опустить солнцезащитный щиток.

— Лаутербах скоро объявится, — сказал он Пии. — Он ведь политик, и репутация для него — всё. Его жена уже наверняка позвонила ему.

— Хотелось бы надеяться… — Пия не разделяла оптимизма своего шефа. — Клаудиус Терлинден, во всяком случае, пока побудет под наблюдением.

С тех пор как Йорг Рихтер признался, что Лаура была еще жива, когда он со своими друзьями бросал ее в топливный бак, телефоны между К-2, прокуратурой и судом ни на минуту не умолкали. Она молила о пощаде, плакала и кричала, пока они не закрыли люк тяжелой крышкой… Было ясно, что по делу Лауры Вагнер будет назначено повторное расследование, в результате которого Тобиаса Сарториуса неизбежно оправдают. Если он объявится. Пока что о нем не было никаких сведений.

Боденштайн повернул влево и проехал через деревушку Крёфтель в Хефтрих. Перед самым въездом в Хефтрих находилась ферма, которую десять лет назад приобрели родители Штефани Шнеебергер. Большой рекламный щит указывал на магазин биопродуктов собственного производства. Боденштайн остановил машину на идеально чистом дворе. Они вышли из машины и осмотрелись. От трезвой функциональности одного из бывших репатриантских хозяйств, которые росли в шестидесятые годы как грибы, здесь почти ничего не осталось. Что-то было перестроено, что-то построено заново. Под новым крытым крыльцом главного корпуса, в котором находился магазин, покупателей ждали осенние композиции из цветов. Крыши построек были почти исключительно из фотовольтаических панелей. Две кошки нежились на ступеньках лестницы, наслаждаясь редкими солнечными лучами. Магазин был закрыт на обед, в доме тоже никто не ответил на звонок. Боденштайн и Пия вошли в светлый хлев, где в просторных загонах посреди сена стояли или лежали коровы с телятами и с довольным видом пережевывали свою жвачку. Какое отрадное зрелище в сравнении с обычными формами содержания скота, в узких стойлах на решетчатых настилах! На заднем дворе две восьми — или девятилетние девочки чистили лошадь, снисходительно принимавшую их ласковую заботу.

— Привет! — крикнула Пия девочкам, которые были похожи друг на друга как две капли воды и, без сомнения, приходились погибшей Штефани сестрами — те же черные волосы, те же карие глаза. — Ваши родители дома?

— Мама вон там, в конюшне, — ответила одна из них и указала на продолговатую пристройку за коровником. — А папа вывозит навоз на тракторе.

— Понятно. Спасибо.

Беата Шнеебергер подметала проход между стойлами, когда в конюшню вошли Боденштайн и Пия. Услышав лай джек-рассел-терьера, охотившегося в пустом боксе на мышей, она подняла голову.

— Здравствуйте! — крикнул Боденштайн и предусмотрительно остановился. Собака, несмотря на свои небольшие размеры, внушала уважение.

— Идите, не бойтесь! — крикнула женщина, не прерывая работы, и приветливо улыбнулась. — Боби лает просто так, для приличия. Что вы хотели?

Боденштайн представился и представил Пию. Беата Шнеебергер замерла на месте, улыбка погасла. Это была красивая женщина, но горе оставило отчетливые следы на ее лице.

— Мы приехали сообщить вам, что нашли тело вашей дочери Штефани… — сказал Боденштайн.

Фрау Шнеебергер спокойно посмотрела на него большими карими глазами и кивнула. Она отреагировала на сообщение так же, как и мать Лауры, без эмоций.

— Пойдемте в дом, — сказала она. — Я позвоню мужу. Он будет через пару минут.

Она прислонила метлу к двери бокса и достала из кармана пухового жилета мобильный телефон.

— Альберт… — произнесла она в трубку. — Приезжай домой. У нас тут полиция. Нашли Штефани…

* * *

Амели проснулась оттого, что ей во сне почудился тихий плеск воды. Ее мучила жажда. Ужасная, почти невыносимая жажда. Язык прилип к нёбу, во рту все пересохло, как в пустыне. Пару часов назад они с Тисом съели последние два печенья и допили остатки воды. Теперь у них не было ничего. Амели где-то слышала, что люди в подобных ситуациях спасались от смерти тем, что пили собственную мочу…

Узкая полоска света под потолком говорила о том, что сейчас день. Она с трудом различала очертания стеллажа на другой стороне подвала. Тис лежал рядом с ней на матраце, свернувшись клубком и положив голову ей на живот, и крепко спал. Как он здесь очутился? Кто их здесь запер? И где они вообще находятся? Ее опять начало одолевать отчаяние. Она бы заплакала, но не хотела будить Тиса. Хотя нога уже совсем занемела под его тяжестью. Она провела деревянным языком по пересохшим губам. Стоп! Вот опять! Тихое бульканье и плеск! Как будто где-то забыли закрыть кран. Если она отсюда выберется, она никогда больше не будет так расточительно относиться к воде. Раньше она запросто могла вылить почти полную бутылку колы, если та выдохлась. Чего бы она сейчас не отдала за глоток теплой, выдохшейся колы!

Ее взгляд упал на дверь. Она не поверила своим глазам: из-под двери действительно сочилась вода. Она возбужденно отодвинула от себя Тиса, выругалась, потому что затекшая нога не слушалась, и на четвереньках поползла по уже мокрому полу к порогу. Она, как собака, принялась жадно лакать воду, смочила лицо и счастливо рассмеялась. Бог услышал ее отчаянные молитвы и не дал ей умереть от жажды! А вода все струилась и струилась из-под двери, бежала вниз по трем ступенькам, как маленький веселый водопад. Амели вдруг перестала смеяться, выпрямилась.

— Боже, хватит, хватит воды! — прошептала она.

Но Бог ее не слышал. Вода все прибывала; она уже образовала огромную лужу на бетонном полу. Амели дрожала всем телом. Она так страстно желала воды, и вот ее желание исполнилось — но совсем не так, как она это себе представляла!

Тем временем проснулся Тис. Он сидел на матраце и, обхватив колени руками, мерно раскачивался взад-вперед. Амели лихорадочно соображала в поисках выхода. Она подошла к стеллажу и подергала его. Стеллаж хотя и был ржавым, но стоял крепко. Кран явно открыл тот, кто их здесь запер. Это помещение было расположено ниже остальной части подвала. В полу не было сточных отверстий, а узенькая щель, сквозь которую пробивался свет, находилась прямо под потолком. Если доступ воды не прекратится, то рано или поздно она затопит помещение и они потонут, как крысы! Амели затравленно озиралась. Черт побери! Она столько времени продержалась здесь, не умерла от голода и жажды и при этом не свихнулась — было бы глупо теперь позволить этой твари утопить их здесь, как слепых котят! Она склонилась к Тису и энергично потрясла его за плечо.

— Вставай! — резко сказала она. — Давай, Тис! Помоги мне положить матрац наверх, на стеллаж!

К ее удивлению, он перестал раскачиваться и встал. Совместными усилиями они взгромоздили тяжелый матрац на верх стеллажа. Может, вода не поднимется так высоко, тогда они будут здесь в безопасности. А с каждым часом вероятность того, что их наконец найдут, возрастала. Должна же текущая вода броситься кому-нибудь в глаза — соседям или кому-нибудь на насосной станции!

Амели первой осторожно вскарабкалась на стеллаж и протянула руку Тису. Хоть бы эта старая ржавая хреновина выдержала и не рухнула под их тяжестью! Тис устроился рядом с ней. Вода тем временем затопила пол и продолжала прибывать. Теперь им не оставалось ничего другого, как ждать. Амели осторожно подвинулась и вытянулась на матраце. В ней вдруг проснулся юмор висельника.

— Вот и загадывай после этого желания! — произнесла она, мрачно ухмыльнувшись. — Я в детстве мечтала иметь двухэтажную кровать. Вот и сбылась мечта!..

* * *

Беата Шнеебергер провела Боденштайна и Пию в столовую и усадила за массивный обеденный стол, рядом с мощной кафельной печью, излучавшей приятное тепло. Из множества маленьких комнат бывшего крестьянского дома новые хозяева сделали одно огромное помещение, оставив от разобранных стен лишь деревянные балки. В результате получилось нечто вроде современного и в то же время необыкновенно уютного «салона».

— Давайте подождем мужа, — сказала фрау Шнеебергер. — Я пока сделаю чай.

Она ушла в кухню, тоже открытую со всех сторон. Боденштайн и Пия переглянулись. В отличие от Вагнеров, которых смерть дочери сломала и уничтожила, супругам Шнеебергер, судя по всему, удалось, несмотря на кровоточащие раны, наладить новую жизнь. Дочери-близнецы, по-видимому, родились уже после трагедии.

Не прошло и пяти минут, как в столовую вошел высокий, худощавый, беловолосый мужчина в клетчатой рубашке и синих рабочих брюках. Альберт Шнеебергер протянул руку сначала Пии, потом Боденштайну. Он тоже был внешне спокоен и серьезен. Фрау Шнеебергер подала чай, и Боденштайн осторожно сообщил им подробности. Альберт Шнеебергер стоял за стулом жены, положив ей руки на плечи. К скорби на их лицах теперь примешалось выражение облегчения: они наконец-то дождались ясности об участи своего ребенка.

— А вы знаете, кто это сделал? — спросила Беата Шнеебергер.

— Нет, определенно мы пока еще не можем это сказать, — ответил Боденштайн. — Ясно только одно: что это был не Тобиас Сарториус.

— Значит, его осудили несправедливо?

— Да, похоже на то.

На несколько секунд воцарилось молчание. Альберт Шнеебергер задумчиво смотрел через огромное окно на дочерей, которые дружно чистили уже следующую лошадь.

— Я никак не могу себе простить, что позволил Терлиндену уговорить себя переехать в Альтенхайн… — сказал он вдруг. — У нас была квартира во Франкфурте, но мы подыскивали дом где-нибудь в сельской местности, потому что Штефани в большом городе легко могла попасть в дурную компанию.

— А откуда вы знали Терлиндена?

— Я, собственно, знал его старшего брата Вильгельма. Мы вместе учились, потом стали партнерами по бизнесу. После его смерти я познакомился с Клаудиусом. Я был его поставщиком. У нас с ним постепенно сложились отношения, которые я ошибочно принял за дружбу. Терлинден сдал нам дом у себя по соседству, он принадлежал ему. — Альберт Шнеебергер тяжело вздохнул и сел рядом с женой. — Я знал, что его очень привлекала моя фирма. Ноу-хау и наши патенты идеально вписывались в его концепцию и были ему нужны. Он тогда как раз превращал свою фирму в акционерное общество, чтобы выйти на биржу. И в какой-то момент предложил мне продать фирму. Кроме него было еще несколько покупателей, так что конкурентов у Терлиндена тогда хватало…

Он сделал паузу, отпил глоток чая.

— Потом пропала наша дочь… — продолжил он деловым тоном, хотя ему явно было тяжело вспоминать о тех страшных событиях. — Терлинден и его жена проявляли такое сочувствие и внимание. Настоящие друзья, думали мы. Я был не в состоянии заниматься делами. Мы всеми средствами искали Штефани, обращались к разным организациям, на радио, на телевидение. И когда Терлинден сделал мне очередное предложение, я согласился. Мне было уже наплевать на бизнес, я думал только о Штефани. Я все еще надеялся, что она найдется…

Он прочистил горло, с трудом сохраняя самообладание. Жена положила ладонь ему на руку и тихонько сжала ее.

— Мы договорились, что Терлинден ничего не будет менять в структуре предприятия и сохранит все рабочие места, — продолжил Альберт Шнеебергер после паузы. — Но он сделал все с точностью до наоборот. Он нашел слабый пункт в договорах, вышел на биржу, уничтожил мою фирму, продал все, что ему было не нужно, и уволил восемьдесят сотрудников из ста тридцати. Я уже ничего не мог сделать. Это было… ужасно! Уволенные — а я их всех хорошо знал — вдруг оказались безработными. Ничего этого не случилось бы, если бы у меня тогда голова не была занята совсем другим… — Он провел рукой по лицу. — Мы с Беатой решили уехать из Альтенхайна. Для нас было просто невыносимо жить рядом с этим… с этим человеком и постоянно ощущать всю его фальшь. Видеть, как он превратил весь свой персонал, всех сотрудников фирмы и всю деревню в своих подданных — и все это под девизом щедрости и отзывчивости!..

— Вы допускаете, что Терлинден мог что-то сделать с вашей дочерью, чтобы завладеть фирмой? — спросила Пия.

— Раз вы нашли… тело Штефани на его участке — вполне возможно. — Голос Шнеебергера дрогнул, он плотно сжал губы. — Честно говоря, мы с женой и тогда не очень-то верили в то, что это сделал Тобиас Сарториус. Но все эти улики, показания свидетелей… В конце концов, мы уже не знали, что и думать. Сначала мы подозревали Тиса. Он ходил за Штефани по пятам, как тень… — Шнеебергер беспомощно пожал плечами. — Я не знаю, мог ли Терлинден действительно дойти до такого… Но он, не моргнув глазом, воспользовался нашим горем. Это страшный человек, лжец, каких свет не видывал, начисто лишенный совести. Для достижения своих целей он в буквальном смысле слова шагает по трупам…

* * *

Зазвонил мобильный телефон Боденштайна. За рулем была Пия, поэтому Боденштайн мог ответить на звонок. Он не посмотрел на дисплей и вздрогнул, неожиданно услышав голос Козимы.

— Нам надо поговорить, — сказала она. — Нормально, без эмоций.

— У меня сейчас нет времени, я на допросе. Позвоню позже, — ответил он и отключился, даже не попрощавшись.

Такого он себе еще никогда не позволял.

Они тем временем покинули долину, приветливый солнечный свет мгновенно погас, словно кто-то нажал на кнопку; их опять окутал мрачный, серый туман. Они молча ехали по Гласхюттену.

— Что бы ты сделала на моем месте? — неожиданно спросил Боденштайн.

Пия ответила не сразу. Она вспомнила собственные чувства, которые испытала, узнав о романе Хеннинга с прокуроршей Валери Лёблих. И это несмотря на то, что они к тому моменту уже более года жили раздельно. Но Хеннинг все упорно отрицал, пока Пия не застукала его с Лёблих, так сказать, на месте преступления. Даже если бы их брак не был к тому времени уже прошедшим этапом, он в любом случае на этом бы и закончился. На месте Боденштайна она бы уже никогда не смогла верить Козиме — слишком уж некрасиво та его обманула. Да и роман — это все же не «прыжок в сторону», который при определенных обстоятельствах еще можно было бы простить.

— Тебе надо с ней поговорить, — сказала она наконец. — У вас как-никак маленький ребенок. Да и двадцать пять лет совместной жизни тоже так просто не перечеркнешь…

— Отличный совет! — иронически произнес Боденштайн. — Спасибо! А что ты думаешь на самом деле?

— Честно?

— Ну конечно. Иначе я бы тебя и не спрашивал.

Пия сделала глубокий вдох.

— Если чашка разбилась, то она разбилась. И даже если ее склеить, она все равно будет разбитой чашкой… — сказала она. — Это мое мнение. Мне очень жаль, если ты ожидал другого ответа.

— Нет, другого ответа я не ожидал… — К ее удивлению, Боденштайн даже улыбнулся, хотя это была далеко не самая счастливая улыбка в его жизни. — Я всегда высоко ценил твою искренность.

Его телефон опять зазвонил. На этот раз он посмотрел на дисплей, чтобы избежать еще одного сюрприза.

— Это Остерманн, — сообщил он и нажал на кнопку «ответить».

Послушав несколько секунд, он сказал:

— Позвоните фрау Энгель. Я хочу, чтобы она присутствовала при нашей беседе.

— Тобиас? — спросила Пия.

— Нет, — ответил Боденштайн и облегченно вздохнул. — Господин министр культуры наконец соизволил всплыть на поверхность и ожидает нас в обществе своего адвоката.

* * *

Они остановились перед дверью комнаты для допросов, куда Боденштайн приказал провести Грегора Лаутербаха и его адвоката, чтобы обсудить тактику. Боденштайн не желал никакой «дружеской непринужденной» атмосферы. Лаутербах должен был сразу же уяснить себе, что никакого особого отношения к нему не будет.

— Как вы намерены построить допрос? — поинтересовалась криминальрат доктор Энгель.

— Я буду говорить с ним предельно жестко, — ответил Боденштайн. — Мы больше не можем терять время. Прошла уже неделя, с тех пор как пропала Амели, и если мы хотим найти ее живой, мы должны отбросить все дипломатические ужимки и прыжки!

Николь Энгель кивнула. Они вошли в комнату с голыми стенами, одной из которых служило огромное зеркальное стекло. В центре, у стола, сидели министр культуры Лаутербах и его адвокат, который был хорошо знаком Пии и Боденштайну и не внушал им ни малейшей симпатии. Доктор Андерс защищал исключительно высокопоставленных лиц, замешанных в делах об убийствах. Он не боялся проигрывать процессы: главное для него было, чтобы его имя фигурировало в прессе и его дела рассматривались в федеральной судебной палате.

Грегор Лаутербах понял серьезность ситуации и всем своим видом выражал готовность помочь следствию. Бледный и усталый, он тихим голосом рассказал, что произошло вечером шестого сентября 1997 года. Он встретился со Штефани Шнеебергер в сарае Сарториусов, чтобы объяснить ей, что не намерен вступать в любовную связь со своей ученицей. После этого он отправился домой.

— На следующий день я узнал, что Штефани и Лаура Вагнер пропали. Кто-то позвонил нам и сказал, что полиция подозревает в убийстве обеих девушек друга Штефани, Тобиаса Сарториуса. Моя жена обнаружила в нашем контейнере для мусора окровавленный домкрат. Я рассказал ей, что имел со Штефани серьезный разговор, потому что она весь вечер на Кирмесе приставала ко мне со своими домогательствами. Мы оба поняли, что это Тобиас бросил домкрат в наш контейнер, после того как в припадке ярости убил им Штефани. Даниэла, не желая, чтобы обо мне пошли ненужные разговоры, посоветовала мне где-нибудь закопать этот домкрат. Не знаю, зачем я это сделал — какое-то минутное помешательство! — но я бросил домкрат в навозную яму Сарториусов.

Боденштайн, Пия и Николь Энгель слушали молча. Доктор Андерс тоже не произносил ни слова. Скрестив руки на груди и выпятив губы, он безучастно смотрел на зеркальную стену.

— Я… я был убежден, что это Тобиас убил Штефани, — продолжал Лаутербах. — Он видел нас вместе, а потом она еще и объявила ему, что между ними все кончено. Бросив домкрат в наш мусорный контейнер, он хотел навести подозрение на меня. Из мести.

— Вы лжете! — произнес Боденштайн, глядя на него в упор.

— Нет, я не лгу… — Лаутербах судорожно сглотнул.

Его взгляд скользнул в сторону адвоката, но тот все еще был погружен в созерцание собственного отражения в стекле.

— Следствием установлено, что Тобиас Сарториус не имеет никакого отношения к убийству Лауры Вагнер. — Боденштайн говорил в непривычной для себя жесткой манере. — Кроме того, мы нашли мумифицированный труп Штефани. Мы затребовали со склада вещественных доказательств домкрат и отправили его в лабораторию. На нем еще можно идентифицировать отпечатки пальцев. И наконец, патологоанатомы обнаружили во влагалище трупа следы чужой ДНК. Если выяснится, что это ваша ДНК, то вас ждут большие неприятности, господин Лаутербах.

Грегор Лаутербах нервно заерзал на стуле, провел языком по губам.

— Сколько лет было тогда Штефани? — спросил Боденштайн.

— Семнадцать.

— А вам?

— Двадцать семь… — ответил Лаутербах уже почти шепотом. Его бледные щеки побагровели. Он опустил голову.

— Вы имели половые сношения со Штефани Шнеебергер шестого сентября тысяча девятьсот девяносто седьмого года или нет?

Лаутербах словно впал в ступор.

— Да это же чистый блеф! — вмешался наконец доктор Андерс. — Девушка могла в тот вечер иметь половые сношения с кем угодно.

— Во что вы были одеты вечером шестого сентября тысяча девятьсот девяносто седьмого года? — продолжал Боденштайн, игнорировав его замечание и не сводя глаз с Лаутербаха.

Тот посмотрел на него и пожал плечами.

— Я вам напомню, если вы забыли: на вас были джинсы, голубая рубашка, под ней зеленая фирменная футболка с символикой Кирмеса и светло-коричневые ботинки.

— Какое это имеет отношение к делу? — спросил адвокат.

— Вот, смотрите! — Боденштайн по-прежнему не обращал внимания на реплики Андерса. Он вынул из папки распечатанные копии картин Тиса и положил их одну за другой перед Лаутербахом. — Эти картины нарисовал Тис. Он был очевидцем обоих убийств, и вот это все — его свидетельские показания. — Как вы думаете, кто это? — спросил он, ткнув пальцем в одну из фигур.

Лаутербах посмотрел на картины и пожал плечами.

— Это вы, господин Лаутербах. Вы целовались со Штефани Шнеебергер перед сараем, а потом вы имели с ней секс.

— Нет… — пробормотал Лаутербах, побелев. — Нет-нет, это неправда, поверьте мне!

— Вы были ее учителем, — продолжал Боденштайн. — Штефани находилась в положении зависимости от вас. То, что вы сделали, является уголовно наказуемым деянием. Когда вы это осознали, вы поняли, что Штефани представляет собой серьезную угрозу для вас, потому что может проболтаться. Учитель, который спит со своей несовершеннолетней ученицей, — это был бы конец вашей карьеры.

Грегор Лаутербах покачал головой.

— Вы убили Штефани, бросили домкрат в навозную яму и пошли домой. Там вы во всем признались своей жене, и та посоветовала вам держать язык за зубами. Ваши расчеты оправдались. Но не совсем. Полиция и в самом деле приняла Тобиаса за убийцу, его арестовали и осудили. Осталась лишь одна маленькая проблема: труп Штефани исчез. Кто-то видел все, что произошло между вами и Штефани.

Лаутербах все еще качал головой как заведенный.

— Вы предположили, что это был Тис Терлинден. Чтобы заставить его молчать, ваша жена — лечащий врач Тиса — запугивала его и накачивала сильнодействующими транквилизаторами и наркотиками. И все шло гладко. Одиннадцать лет. Пока Тобиас Сарториус не вышел из тюрьмы. Вы узнали от своего знакомого, Андреаса Хассе, сотрудника отдела по борьбе с особо тяжкими преступлениями, о том, что мы заинтересовались этим делом. И вы попросили его выкрасть из дела соответствующие протоколы допросов.

— Это неправда, — хриплым шепотом произнес Лаутербах. На лбу у него блестели капли пота.

— Нет, правда, — вступила Пия. — Хассе уже во всем признался и был уволен со службы. Кстати, если бы вы этого не сделали, вы бы сейчас здесь не сидели.

— Послушайте, я не понимаю, что происходит! — вмешался доктор Андерс. — Даже если бы мой мандант и спал со своей ученицей — срок давности за это уже давно истек.

— Но не за убийство.

— Я не убивал Штефани!

— Почему же вы уговорили господина Хассе уничтожить протоколы допросов?

— Потому что… потому что я… я не хотел, чтобы мое имя склоняли на всех углах… — Он так вспотел, что пот уже струился у него по щекам. — Я могу попросить глоток воды?

Николь Энгель молча встала, вышла из комнаты и через минуту вернулась с бутылкой воды и стаканом. Поставив все это перед Лаутербахом, она опять села. Лаутербах отвинтил пробку, налил полный стакан и залпом выпил.

— Где Амели Фрёлих? — спросила Пия. — И где Тис Терлинден?

— Откуда я могу знать?

— Вы знали, что Тис все видел, — продолжала Пия. — Кроме того, вам стало известно, что Амели интересовалась теми сентябрьскими событиями тысяча девятьсот девяносто седьмого года. Они оба представляли для вас серьезную опасность. Сама собой напрашивается мысль о том, что вы причастны к их исчезновению. В тот момент, когда пропала Амели, вы и Терлинден были именно там, где ее видели в последний раз.

В ярком свете неоновых ламп Лаутербах был похож на зомби. Его лицо блестело от пота, он нервно тер ладони о ляжки, пока адвокат не взял его за локоть.

— Господин Лаутербах… — Боденштайн встал и, опершись ладонями на стол, подался вперед. Его угрожающий тон произвел нужное действие. — Мы сравним вашу ДНК с ДНК, обнаруженной во влагалище Штефани Шнеебергер. Если они совпадут, вам придется отвечать перед законом за совращение несовершеннолетней — что бы тут ни говорил ваш адвокат о сроке давности! Вопрос о вашем дальнейшем пребывании на посту министра культуры становится чисто риторическим. Я сделаю все от меня зависящее, чтобы вы предстали перед судом. Можете даже не сомневаться! Что с вами сделает пресса, когда узнает, что из-за вашего молчания молодой человек, к тому же ваш бывший ученик, просидел десять лет в тюрьме, будучи невиновным, — это, я надеюсь, вам объяснять не надо!

Он умолк, предоставив Лаутербаху как следует прочувствовать смысл сказанного. Тот дрожал всем телом. Чего он, интересно, боялся больше — возможного наказания или общественной казни через всеобщую огласку?

— Даю вам последний шанс, — произнес Боденштайн спокойным голосом. — Я готов отказаться от передачи материалов по вашему делу в прокуратуру, если вы поможете нам отыскать Амели и Тиса. Подумайте об этом и посоветуйтесь с вашим адвокатом. А мы пока сделаем перерыв. На десять минут.

* * *

— Скотина! — произнесла Пия, с ненавистью глядя на Лаутербаха сквозь зеркальное стекло. — Это его рук дело. Это он убил Штефани. А теперь добрался и до Амели, я уверена!

Им не было слышно, о чем Лаутербах говорил с адвокатом, потому что доктор Андерс настоял на том, чтобы они выключили микрофон.

— Вместе с Терлинденом… — Боденштайн задумчиво потер лоб и отпил глоток воды из стакана. — Но откуда он мог узнать, что Амели что-то раскопала?

— Представления не имею. — Пия пожала плечами. — Может, Амели рассказала о картинах Терлиндену? Да нет, вряд ли.

— Я тоже так думаю. Не хватает еще одного звена. Должно было произойти что-то такое, что испугало Лаутербаха.

— Может, Хассе? — подала голос Николь Энгель.

— Нет, он ничего не знал о картинах, — возразила Пия. — Мы же нашли их, когда его уже не было.

— Хм. Тогда действительно не хватает одного звена.

— Минутку, — сказал Боденштайн. — А как насчет Нади фон Бредо? Она присутствовала при изнасиловании Лауры. И изображена на одной из картин со Штефани и Лаутербахом, на заднем плане.

Николь Энгель и Пия вопросительно посмотрели на него.

— А что, если она все это время была во дворе? Она не поехала с парнями прятать Лауру. И она знала о картинах. Ей рассказал о них Тобиас!

Энгель и Пия одновременно поняли, что имеет в виду Боденштайн. Возможно, Надя фон Бредо шантажировала Лаутербаха и заставила его действовать.

— Пошли! — Боденштайн бросил пластмассовый стаканчик в мусорное ведро. — Этим мы его и прижмем.

* * *

Вода прибывала. Сантиметр за сантиметром. В последних отблесках дневного света Амели увидела, что она была уже на уровне третьей ступеньки. Ее попытка остановить доступ воды в помещение с помощью толстого шерстяного одеяла не увенчалась успехом: его вскоре смыло напором. Теперь в подвале опять царила кромешная тьма, но она слышала непрекращающийся шум воды. Она попробовала высчитать, когда вода достигнет верха полки, но у нее ничего не получилось. Тис лежал рядом с ней, она чувствовала, как поднимается и опускается его грудь. Время от времени он надсадно кашлял. У него явно была температура, об этом говорила его горячая кожа. Холод и сырость в этой дыре доконают его. Амели вспомнила, что, когда они в последний раз виделись с ним, он уже выглядел больным. Как он это все перенесет? Он же такой чувствительный! Она несколько раз пыталась заговорить с ним, но он не отвечал.

— Тис! — прошептала она. У нее так стучали зубы, что ей трудно было даже открыть рот. — Тис! Скажи что-нибудь!

Тишина. И ее вдруг окончательно покинуло мужество. Железное самообладание, которое помогло ей не свихнуться в темноте за все дни и ночи, что она провела здесь, иссякло. Она отчаянно заплакала. Надежды больше не было. Здесь она и умрет, захлебнется, как слепой котенок! Белоснежку тоже так и не нашли. Почему же ей должно повезти больше? Страх сдавил ей горло.

Вдруг она вздрогнула. Она спиной почувствовала прикосновение. Тис обнял ее и притянул к себе.

— Не плачь, Амели… — прошептал он ей на ухо. — Не плачь… Я же с тобой.

* * *

— Как вы узнали о существовании этих картин?

Боденштайн не стал тратить время на предисловия. Зорким глазом он точно оценил состояние Грегора Лаутербаха. Господин министр не отличался силой духа, и немного давления на него не замедлит принести желаемые плоды. После стрессов, перенесенных им за последние дни, он долго не продержится.

— Я получил несколько анонимных писем и мейлов… — ответил Лаутербах и слабым жестом остановил адвоката, который хотел что-то возразить. — В тот вечер я потерял в сарае свои ключи, и в одном из писем была фотография этой связки ключей. Мне стало ясно, что кто-то видел, как мы со Штефани…

— Что — со Штефани?

— Ну вы же знаете… — Лаутербах поднял глаза, и Боденштайн не прочел в них ничего, кроме жалости к самому себе. — Штефани давно провоцировала меня! — произнес он плаксивым голосом. — Я не хотел… вступать с ней… в половую связь, но она так настойчиво приставала ко мне, что… в какой-то момент у меня просто не осталось выбора…

Боденштайн молча ждал, когда Лаутербах продолжит.

— Когда я… когда я заметил, что потерял ключи, я стал их искать. Моя жена оторвала бы мне голову — в этой связке были и ключи от ее клиники!

Он поднял голову в ожидании сочувствия. Боденштайну пришлось сделать над собой усилие, чтобы спрятать брезгливое презрение за маской равнодушия.

— Но Штефани сказала, чтобы я лучше уходил. Она обещала найти ключи и позже принести их мне…

— И вы так и сделали?

— Да, я пошел домой.

Боденштайн решил пока обойти этот момент.

— Значит, вы получали письма и мейлы, — сказал он. — О чем в них шла речь?

— О том, что Тис все видел. И что полиция ничего не узнает, если я и дальше буду молчать.

— О чем вы должны были молчать?

Лаутербах пожал плечами и покачал головой.

— А кто, по-вашему, мог писать вам эти письма?

Тот снова беспомощно пожал плечами.

— Но должны же у вас быть какие-то подозрения или предположения! Господин Лаутербах! — Боденштайн опять перегнулся через стол. — Напоминаю: молчание для вас сейчас — не самый лучший выход из положения!

— Но я действительно не знаю, кто это мог быть! — с неподдельным отчаянием в голосе воскликнул Лаутербах. Загнанный в угол, один на один с опасностью, он проявил свою истинную сущность: слабый человек, который, лишившись поддержки жены, мгновенно превратился в беспомощное, бесхребетное существо. — Я вообще больше ничего не знаю! Моя жена сказала, что есть якобы какие-то картины… Но Тис вряд ли мог писать какие бы то ни было письма или мейлы.

— Когда она вам это сказала?

— Не помню. — Лаутербах подпер лоб руками, покачал головой. — Недавно, но не помню, когда именно.

— Постарайтесь вспомнить, — наседал на него Боденштайн. — До или после исчезновения Амели? И откуда она сама об этом узнала? Кто ей мог об этом рассказать?

— О господи! Я не знаю! — простонал Лаутербах. — Я действительно не знаю!

— Подумайте! — Боденштайн откинулся на спинку стула. — В ту субботу, когда пропала Амели, вы вместе с женой и супругами Терлинден ужинали в «Эбони-клаб» во Франкфурте. Ваша жена и Кристина Терлинден в половине десятого отправились домой, а вы поехали с Терлинденом. Что вы делали после того, как покинули «Эбони-клаб»?

Лаутербах лихорадочно соображал, явно пораженный тем, что полиции известно гораздо больше, чем он предполагал.

— Да, по-моему, жена рассказала мне об этом по дороге во Франкфурт. Она сказала, что Тис дал соседской девушке какие-то картины, на которых якобы изображен я, — с неохотой сообщил он. — Она узнала об этом по телефону — ей позвонила какая-то незнакомка. Потом у нас уже не было возможности поговорить об этом. Даниэла и Кристина уехали в половине десятого. Я спросил Андреаса Ягельски про Амели Фрёлих… Я знал, что она работает официанткой в «Черном коне». Ягельски позвонил своей жене, и та сказала, что Амели как раз на работе. Мы с Клаудиусом поехали в Альтенхайн и стали ждать ее на автостоянке перед «Черным конем». Но она не выходила.

— А что вам было нужно от Амели?

— Я хотел спросить, не она ли писала все эти письма и мейлы.

— И что же? Это была она?

— Я так и не смог ее спросить. Мы ждали в машине, было уже часов одиннадцать или полдвенадцатого. Тут вдруг появилась Натали. Я имею в виду Надя. Ее теперь зовут Надя фон Бредо…

Боденштайн и Пия переглянулись.

— Она ходила взад-вперед по стоянке, — продолжал Лаутербах. — Потом посмотрела в кусты и пошла к остановке. Только тогда мы заметили, что там сидел какой-то мужчина. Надя попыталась разбудить его, но у нее ничего не получилось. В конце концов она уехала. Клаудиус позвонил по мобильному телефону в «Черного коня» и спросил про Амели, но фрау Ягельски сказала, что та давно уже ушла. После этого мы с Клаудиусом поехали в его офис. Он опасался, что полиция вскоре начнет совать нос в его дела. А обыск ему был совершенно ни к чему, поэтому он решил забрать из своего кабинета и припрятать кое-какие опасные бумаги.

— Что за бумаги? — спросил Боденштайн.

Лаутербах немного покочевряжился, но потом все рассказал. Клаудиус Терлинден много лет делал свои дела с помощью взяток, причем в огромных размерах. Он никогда не бедствовал, но по-настоящему большие деньги пришли к нему лишь в конце девяностых годов, когда он серьезно расширил свой бизнес и вышел на биржу. Тем самым он добился большого влияния в экономике и политике. Свои крупнейшие сделки он провернул со странами, против которых официально были введены экономические санкции, например с Ираном и Северной Кореей.

— Вот эти бумаги он и решил в тот вечер перевезти в надежное место, — закончил Лаутербах. Теперь, когда дело не касалось его лично, к нему вновь вернулись спокойствие и уверенность. — А так как он не хотел их уничтожать, мы отвезли их в мою квартиру в Идштайн.

— Так-так…

— К пропаже Амели или Тиса я не имею никакого отношения, — заверил он. — И я никого не убивал.

— Это мы еще проверим, — Боденштайн собрал распечатки картин и положил их обратно в папку. — Вы можете пока вернуться домой. Но с этой минуты вы находитесь под наблюдением и ваш телефон прослушивается. Кроме того, я прошу вас постоянно быть на связи. Дайте мне на всякий случай знать, если соберетесь покинуть вашу квартиру.

Лаутербах покорно кивнул.

— Вы можете хотя бы какое-то время не информировать прессу?

— Этого я вам при всем желании обещать не могу. — Боденштайн протянул руку. — Будьте любезны, ключи от вашей квартиры в Идштайне!