Оливер фон Боденштайн снял кастрюлю с горячим молоком с плиты, всыпал в нее две ложки какао-порошка и налил дымящийся напиток в кофейник. На время кормления грудью Козима отказалась от своего любимого кофе, и он иногда проявлял солидарность с ней. Горячее какао тоже было совсем недурным напитком. Его взгляд встретился со взглядом Розали, и он ухмыльнулся, когда увидел критическое выражение лица своей девятнадцатилетней дочери.

— Это как минимум две тысячи калорий, — сказала она и наморщила нос. — Как вы только можете такое пить?

— Видишь, что только не сделаешь из любви к своим детям, — ответил он.

— От кофе я бы точно никогда не отказалась, — уверила она и демонстративно сделала глоток из своей чашки.

— Подожди. — Боденштайн достал из шкафа две фарфоровые чашки и поставил их рядом с кофейником с какао на поднос. Козима еще раз легла после того, как малышка подняла ее с постели еще в пять утра.

Вся их жизнь полностью изменилась с рождением в декабре прошлого года Софии Габриэлы. Первый испуг от новости, что Козима и он еще раз станут родителями, сначала сменился счастливым предвкушением радости, а затем — некоторой тревогой. Лоренцу было двадцать три, а Розали — девятнадцать. Они уже давно были взрослыми и закончили учебу. А что, если еще раз пройти все сначала? Были ли он и Козима вообще готовы на это? Будет ли здоровым ребенок? Но тайные тревоги Боденштайна оказались необоснованными. Практически до последнего дня перед родами Козима занималась своей работой. Положительный результат исследования околоплодных вод подтвердился при рождении Софии: малышка была совершенно здоровой. И сейчас, спустя пять месяцев, Козима опять ежедневно ездила в офис и всегда брала с собой ребенка, усаживая его в машине на детское сиденье. «Собственно говоря, — думал Оливер, — все было на сей раз намного проще, чем с Лоренцем и Розали». Правда, тогда они были более молодыми и здоровыми, но у них было мало денег, и жили они в маленькой квартире. Кроме того, он чувствовал: Козима страдала от того, что была вынуждена оставить свою страстно любимую профессию телерепортера.

— Почему ты так рано встала? — спросил Оливер свою старшую дочь. — Сегодня ведь суббота.

— Я должна быть в девять часов в замке, — ответила Розали. — У нас сегодня колоссальное мероприятие. Прием с шампанским, а потом меню из пяти смен блюд для пятидесяти трех гостей. Одна из бабушкиных подруг празднует у нас свое 85-летие.

— Понятно.

Розали после выпускных экзаменов прошлым летом не захотела поступать в университет и пошла в ученицы повара в фешенебельный ресторан брата Боденштайна, Квентина, и его невестки Марии-Луизы. К удивлению родителей, Розали была полностью увлечена своим новым делом. Она не жаловалась ни на работу в неурочное время, ни на своего слишком строгого и вспыльчивого шефа. Козима подозревала, что именно этот темпераментный «звездный» повар Жан-Ив Сент-Клер был истинной причиной решения Розали.

— Они как минимум десять раз меняли последовательность подачи блюд, подбор вин и число гостей, — Розали поставила свою чашку из-под кофе в моечную машину. — Интересно, что им еще придет в голову?

Зазвонил телефон. Звонок субботним утром в половине девятого, как правило, не предвещал ничего хорошего. Розали подошла к телефону и через некоторое время вернулась в кухню с телефонной трубкой.

— Это тебя, папа, — сказала она, передав ему трубку и махнув рукой на прощанье.

Боденштайн вздохнул. Из прогулки по Таунусу и уютного обеда с Козимой и Софией явно ничего не получится. Его опасения подтвердились, когда он услышал напряженный голос комиссара уголовной полиции Пии Кирххоф.

— У нас труп. Я знаю, что сегодня мое дежурство, но, может быть, вы могли бы ненадолго приехать сюда, шеф? Мужчина был важной птицей, кроме того, американцем.

Это было очень похоже на испорченные выходные.

— Где это? — спросил коротко Боденштайн.

— Недалеко от вас, в Келькхайме. Дроссельвег, 39 а. Давид Гольдберг. Его домработница обнаружила тело сегодня утром в половине восьмого.

Боденштайн обещал поторопиться. Затем он принес Козиме какао и сообщил неприятные новости.

— Трупы по выходным надо запретить, — пробормотала Козима и сладко зевнула.

Оливер улыбнулся. Еще никогда за двадцать четыре года их совместной жизни его жена не выражала свое недовольство, если ему неожиданно нужно было уехать и из-за этого рушились все планы наступившего дня.

Козима села и взяла чашку.

— Спасибо. Куда ты должен ехать?

Боденштайн достал из шкафа рубашку.

— На Дроссельвег. Я мог бы вообще-то пойти и пешком. Имя мужчины — Гольдберг, и он — американец. Пия Кирххоф опасается, что могут возникнуть проблемы.

— Гольдберг, — задумалась Козима и наморщила, размышляя, лоб. — Я где-то совсем недавно слышала это имя. Но не могу вспомнить где.

— Как говорят, он был важной персоной. — Оливер завязал синий галстук с узором и надел пиджак.

— Ах да, я вспомнила, — сказала Козима, — это была фрау Шёнермарк из цветочного магазина! Ее муж через день доставляет Гольдбергу свежие цветы. Этот человек переехал сюда полгода тому назад; до того он жил здесь только от случая к случаю, когда приезжал в Германию. Она сказала, что слышала, будто он был советником президента Рейгана.

— Да, но тогда он должен быть в преклонном возрасте.

Боденштайн наклонился к жене и поцеловал ее в щеку. Его мысли были уже о том, что его ждет. Всякий раз, когда его вызывали на место обнаружения трупа, им овладевало это странное состояние подавленности с учащенным сердцебиением, которое исчезало, как только он видел труп.

— Да, он был довольно старым человеком, — Козима рассеянно отхлебнула еще теплое какао. — Но здесь есть что-то еще…

Кроме него и священника с двумя заспанными алтарниками, на мессу в церковь Святого Леонарда пришли еще несколько пожилых женщин, которых так рано явиться на службу заставил или страх перед приближающимся концом, или перспектива очередного пустого и одинокого дня. Они расселись разбросанно в передней трети нефа на жестких деревянных скамейках и прислушивались к монотонному голосу священника, который то и дело украдкой зевал.

Маркус Новак, сидевший на последней скамье, опустился на колени и опустошенным взглядом смотрел перед собой. В эту церковь в центре Франкфурта его привел случай. Здесь его никто не знал, и втайне он надеялся, что утешительно-доверительное чинопоследование Святой Мессы вернет ему душевное равновесие, но этого не произошло. Скорее наоборот. Но как мог он ожидать такого после того, как годами не бывал в церкви? Ему казалось, что каждый, глядя на него, понимает, что он сделал прошлой ночью. Это был не тот грех, в котором исповедуешься священнику и который можно искупить, прочитав десять раз «Отче наш». Он не был достоин сидеть здесь и надеяться на Божье прощение, так как его раскаяние не было искренним. Кровь ударила ему в лицо, и он закрыл глаза, когда подумал о том, какое получил удовлетворение, как его это опьянило и осчастливило. Маркус все еще видел перед собой его лицо, как он посмотрел на него и затем опустился перед ним на колени. Боже мой! Как он только мог это сделать? Новак положил голову на сложенные руки и почувствовал, как по его небритой щеке побежала слеза, когда он осознал все произошедшее. Никогда больше его жизнь не станет прежней. Маркус прикусил губу, открыл глаза и стал рассматривать свои руки с некоторым чувством отвращения. За тысячу лет он не смог бы смыть свою вину. Но самым ужасным было то, что он опять совершил бы это, если бы только представилась подходящая возможность. Если бы его жена, дети или родители узнали об этом, они никогда бы его не простили. Он так глубоко вздохнул, что две из сидящих в передних рядах пожилых женщин обернулись и с удивлением на него посмотрели. Маркус быстро вновь опустил голову на руки и стал проклинать свою совесть, которая сделала его пленником взращенных в нем представлений о морали. Но как мог он их извратить? Этому не будет прощения до тех пор, пока он искренне не раскается в содеянном. Без покаяния нет наказания — и нет прощения.

Старый мужчина стоял на коленях на сверкающем, как зеркало, мраморном полу в холле дома на расстоянии не более трех метров от входной двери. Верхняя часть его туловища была наклонена вперед, голова лежала в луже свернувшейся крови. Боденштайн не мог представить, как выглядело его лицо или то, что от него осталось. Смертельная пуля вошла в затылок. Маленькое темное отверстие казалось почти незаметным. На выходе пуля, напротив, причинила значительные повреждения. Кровью и мозговым веществом было забрызгано все помещение, шелковые обои со скромным рисунком, дверная коробка, картины и большое венецианское зеркало рядом с входной дверью.

— Доброе утро, шеф, — Пия Кирххоф вышла из двери с передней стороны холла.

Уже почти два года она работала в команде отдела К-2 Региональной уголовной полиции Хофхайма. И хотя Пия всегда была типичным «жаворонком», этим утром она выглядела довольно заспанной. Боденштайн догадывался почему, но удержался от замечания и кивнул ей.

— Кто его обнаружил?

— Его домработница. Она вчера вечером не работала и пришла в дом сегодня утром около половины восьмого.

Прибыли коллеги-криминалисты из технического отдела; оставаясь у двери, бросили быстрый взгляд на труп и, выйдя на улицу, стали надевать одноразовые комбинезоны и бахилы.

— Господин главный комиссар! — крикнул один из мужчин, и Боденштайн повернулся к двери. — Здесь лежит мобильник. — Правой рукой, облаченной в перчатку, мужчина вытащил из цветника рядом с входной дверью мобильный телефон.

— Упакуйте его, — сказал Оливер. — Может быть, нам повезет и мобильник окажется собственностью убийцы.

Он обернулся. Луч солнца, падавший через дверной проем, отразился в большом зеркале, и оно вдруг прямо-таки засверкало. Боденштайн оторопел.

— Вы это видели? — Пия подошла ближе. Она заплела свои светлые волосы в две косы и даже не накрасила глаза — верный признак того, что она сегодня утром очень спешила.

Оливер указал на зеркало. Среди брызг крови было написано какое-то число. Пия прищурила глаза и стала внимательно рассматривать пять цифр.

— 1–6–1–4–5. Что это означает?

— Не имею ни малейшего представления, — ответил Боденштайн и осторожно, чтобы не нарушить следы, прошел мимо трупа. Он не сразу вошел в кухню, а осмотрел помещения, которые примыкали к зоне входа и холла.

Дом представлял собой бунгало, которое в действительности оказалось просторнее, чем выглядело снаружи. Обстановка была старомодной. Громоздкая мебель в стиле эпохи грюндерства, орех и дуб с резьбой. В гостиной на полу, поверх коврового покрытия бежевого цвета, лежали выцветшие персидские ковры.

— У него, похоже, были гости, — Пия указала на журнальный столик, на мраморной поверхности которого стояли два бокала и бутылка красного вина; рядом находилась белая фарфоровая вазочка с косточками от оливок. — Входная дверь не повреждена, при первом поверхностном осмотре следов взлома не обнаружено. Может быть, он еще что-то пил со своим убийцей?

Боденштайн подошел к низкому журнальному столику, наклонился вперед и прищурил глаза, чтобы прочитать этикетку на бутылке вина.

— Безумие. — Он уже протянул руку, чтобы взять бутылку, но вовремя вспомнил, что на его руках не было перчаток.

— Что такое? — спросила Пия. Оливер выпрямился.

— Это «Шато Петрюс» 1993 года, — ответил он, глядя благоговейно на невзрачную бутылку зеленого цвета с такой престижной в мире вин красной надписью в центре этикетки. — Эта бутылка стоит примерно столько же, сколько небольшой автомобиль.

— Уму непостижимо.

Боденштайн не знал, имела ли в виду его коллега тех сумасшедших, которые тратят такие шальные деньги на бутылку вина, или тот факт, что жертва перед своей смертью — возможно, даже вместе со своим убийцей — пила такой драгоценный напиток.

— Что нам известно о погибшем? — спросил Оливер после того, как определил, что бутылка была наполовину пуста. Он испытывал откровенное сожаление при мысли о том, что оставшееся вино без особых церемоний будет вылито в раковину, прежде чем бутылка попадет в лабораторию.

— Гольдберг жил здесь с октября прошлого года, — сказала Пия. — Он выходец из Германии, но более шестидесяти лет жил в США и, должно быть, являлся довольно важной фигурой. Домработница говорит, что у него очень состоятельная семья.

— Он жил один? Он ведь был довольно старым человеком.

— Девяносто два года, но он был довольно крепким. У домработницы есть квартира в партерном этаже. Два раза в неделю по вечерам она не работает — один раз в субботу, а другой день определяет сама.

— Гольдберг был евреем? — Боденштайн внимательно осматривал гостиную и, будто в подтверждение, взгляд его остановился на бронзовом семисвечнике, который стоял на столике. Свечи в меноре не были зажжены.

Они вошли в кухню, которая в отличие от остальной части дома была светлой и современной.

— Это Ева Штрёбель, — представила Пия женщину, которая сидела за кухонным столом и поднялась при их появлении. — Домработница господина Гольдберга.

Ева была высокого роста, и, несмотря на низкие каблуки, ей пришлось лишь едва поднять голову, чтобы посмотреть в глаза Боденштайну. Он подал ей руку, разглядывая при этом ее бледное лицо, на котором отчетливо отразился испуг. Ева Штрёбель рассказала, что семь месяцев назад была нанята сыном погибшего Залем Гольдбергом в качестве домработницы для его отца. С тех пор она жила в квартире в партерном этаже, заботилась о старике и вела его домашнее хозяйство. Гольдберг был достаточно самостоятельным, отличался живым умом и невероятной дисциплиной. Он придавал большое значение упорядоченному образу жизни и трехразовому питанию. Из дома выходил очень редко. Ее отношения с хозяином носили дистанцированный характер, но были вполне добрыми.

— У него часто бывали гости? — поинтересовалась Пия.

— Не часто, но случались, — ответила Ева Штрёбель. — Один раз в месяц из Америки приезжал его сын и оставался на два-три дня. Кроме того, время от времени его навещали знакомые, но в основном вечером. Их имен я не знаю, потому что господин Гольдберг никогда не представлял мне своих гостей.

— Вчера вечером он тоже кого-то ждал? В гостиной на столе стоят два бокала и бутылка красного вина.

— Значит, здесь действительно кто-то был, — сказала домработница. — Я не покупала вино, а в доме его не было.

— Вы можете сказать, пропало ли что-нибудь?

— Я еще не смотрела. Когда я пришла в дом и… и увидела господина Гольдберга, я позвонила в полицию и ждала перед дверью. — Ева сделала неопределенное движение рукой. — Я имею в виду, что здесь все было в крови. И я поняла, что уже ничем не смогу помочь.

— Вы поступили совершенно правильно. — Боденштайн дружески улыбнулся ей. — Не беспокойтесь об этом. Когда вы ушли вчера вечером из дома?

— Около восьми. Я еще приготовила ему ужин и его лекарства.

— А когда вернулись? — спросила Пия.

— Сегодня утром, около семи. Господин Гольдберг любил пунктуальность.

Боденштайн кивнул. Затем он вспомнил о цифрах на зеркале.

— Вам говорит что-то число 16145? — спросил он.

Домработница удивленно посмотрела на него и покачала головой.

В холле послышались громкие голоса. Оливер повернулся к двери и увидел, что явился доктор Хеннинг Кирххоф собственной персоной — заместитель руководителя Центра судебной медицины во Франкфурте и бывший муж его коллеги. Раньше, во времена его работы в отделе К-2 во Франкфурте, Боденштайн часто и с удовольствием работал вместе с Кирххофом. Хеннинг был корифеем в своей профессии, блистательным ученым, почти с фанатичным отношением к работе. Кроме того, он являлся одним из немногих специалистов в Германии по судебной антропологии. Если выяснится, что Гольдберг при жизни был действительно важной персоной, то общественный и политический интерес значительно увеличит давление на отдел К-2. Тем лучше, что осмотр трупа и вскрытие будет проводить такой признанный специалист, как Кирххоф.

Боденштайн настаивал бы на вскрытии даже в том случае, если бы причина смерти была очевидной и однозначной.

— Привет, Хеннинг, — услышал Оливер позади себя голос Пии. — Спасибо, что пришел сразу.

— Твое желание для меня приказ. — Кирххоф сел на корточки рядом с трупом Гольдберга и стал его внимательно осматривать. — Дружище пережил войну и Освенцим, чтобы быть убитым в собственном доме. Невероятно.

— Ты знал его? — Пия, казалось, была удивлена.

— Не лично. — Хеннинг поднял глаза. — Но во Франкфурте его высоко ценили не только в еврейской общине. Если я не ошибаюсь, он был важным человеком в Вашингтоне и в течение нескольких десятков лет являлся советником в Белом доме, был даже членом Национального совета безопасности. Имел отношение к оборонной промышленности. Кроме того, много сделал для примирения Германии с Израилем.

— Откуда тебе это известно? — услышал Боденштайн недоверчивый голос своей коллеги. — Ты, наверное, быстро навел о нем справки через «Гугл», чтобы произвести на нас впечатление?

Кирххоф поднялся и обиженно посмотрел на нее.

— Нет. Я где-то об этом читал, и у меня это отложилось в памяти.

Это Пия вполне допускала. Ее бывший муж обладал фотографической памятью и недюжинным интеллектом, но в межличностном отношении, напротив, имел некоторые вопиющие слабости, был циником и мизантропом.

Кирххоф отошел в сторону, чтобы сотрудник отдела криминалистической техники мог сделать необходимые фотоснимки места преступления. Пия обратила его внимание на число на зеркале.

— Гм. — Хеннинг стал рассматривать пять цифр, максимально приблизившись к зеркалу.

— Что бы это могло означать? — спросила Пия. — Должно быть, написал убийца?

— Предположительно, — подтвердил доктор. — Кто-то написал их на крови, пока она была свежей. Но что они означают, я не имею ни малейшего представления. Вам следовало бы забрать зеркало с собой и провести исследование. — Вновь повернулся к трупу и вскользь заметил: — Ах, да, Боденштайн. Я не слышу вашего вопроса относительно времени наступления смерти.

— Обычно я спрашиваю об этом не ранее чем через десять минут, — ответил сухо Боденштайн. — При всем уважении к вам, ясновидцем я вас все же не считаю.

— Я бы стал утверждать, что ориентировочно смерть наступила минут в двадцать двенадцатого.

Оливер и Пия ошеломленно посмотрели на него.

— Стекло на его наручных часах раскололось, — Хеннинг указал на кистевой сустав на левой руке убитого, — и часы остановились. Н-да, поднимется сильная шумиха, когда станет известно, что Гольдберг был убит.

«Это слишком мягко сказано», — подумал Боденштайн. Перспектива того, что обсуждение случившегося в антисемитских кругах может сделать расследование центром интереса общественности, его совсем не радовала.

Моменты, в которые Томас Риттер чувствовал себя свиньей, всегда быстро проходили. Цель, в конце концов, оправдывает средства. Как и прежде, Марлен считала, что это было чистой случайностью, что в тот ноябрьский день он зашел в бистро в «Гёте-пассаж», где она всегда обедала. Второй раз они «случайно» встретились перед врачебным кабинетом психотерапевта в Эшерсхайме на Ландштрассе, где она по четвергам в 19:30 проходила тренинг по балансировке своего гандикапа. Вообще-то Томас настроился на длительные ухаживания, но все произошло на удивление быстро. Он пригласил Марлен на ужин в бистро «Эрно», хотя этот широкий жест значительно превосходил его финансовые возможности и угрожающе сократил щедрый аванс издательства. Он осторожно выяснил, насколько она осведомлена о его настоящем положении. К счастью, Марлен не имела об этом ни малейшего представления и была лишь рада встрече со старым знакомым. Она всегда была индивидуалисткой; потеря нижней части бедра и протез сделали ее еще более скрытной. После шампанского Томас заказал умопомрачительный «Помероль Шато лʼЭглиз Клине» 1994 года, который стоил примерно столько же, сколько он должен был своему арендодателю. Риттер ловко подвел ее к тому, что она стала рассказывать о себе. Женщины любят говорить о себе, в том числе и одинокая Марлен. Он узнал о ее работе в должности библиотекаря в одном крупном немецком банке и о ее безмерном разочаровании, когда она выяснила, что у ее мужа есть женщина, с которой у них двое детей. После следующих двух бокалов красного вина Марлен потеряла всякую сдержанность. Если бы она знала, сколько всего ему раскрывает язык ее тела, то наверняка устыдилась бы. Марлен изголодалась по любви, вниманию и нежности, и позднее, во время десерта, к которому она едва притронулась, он знал, что уже этим вечером она окажется с ним в постели. Томас терпеливо ждал, когда она первой проявит инициативу. И действительно, спустя час это случилось. Ее признание в том, что она влюблена в него уже пятнадцать лет, которое она задыхаясь прошептала ему, не было для него неожиданным. Раньше, когда он бывал в доме Кальтензее, он часто видел ее, любимую внучку своей бабушки, и делал ей комплименты, которые ей не приходилось слышать ни от кого другого. И этим он еще тогда завоевал ее сердце, как будто предполагал, что ему это однажды понадобится.

Ее квартира — сто пятьдесят квадратных метров в здании старого стиля, с лепным потолком и паркетным полом, в аристократическом Вест-энде Франкфурта — была яркой и болезненной для него демонстрацией того, что он потерял из-за конфликта с семьей Кальтензее. Он поклялся себе вернуть все, что они у него отняли, и даже больше.

Это было полгода назад.

Риттер планировал свою месть с дальновидностью и большим терпением, и сейчас посевы дали всходы. Он повернулся на спину и лениво потянулся. В находящейся рядом ванной комнате третий раз подряд зашумела спускаемая в унитазе вода. Марлен часто тошнило по утрам, но в течение дня она чувствовала себя вполне прилично, так что ее беременность пока никто не замечал.

— С тобой все в порядке, дорогая? — крикнул он, подавляя довольную ухмылку.

Для женщины с острым умом Марлен на удивление легко дала себя обвести вокруг пальца. Она понятия не имела, что сразу после первой ночи любви он заменил ее противозачаточные таблетки на простое плацебо.

Когда однажды вечером месяца три назад Томас пришел домой, она сидела в кухне, зареванная и страшная, а перед ней на столе лежал положительный тест на беременность. Это было как «шестерка» в лото с дополнительным числом. Только одно представление о том, как она будет неистовствовать, если выяснится, что именно он поспособствовал беременности своей возлюбленной принцессы, было для Риттера чистейшим афродизиаком. Он подхватил Марлен на руки, сначала несколько смутив ее, а затем приведя в полный восторг, и, наконец, овладел ею на кухонном столе.

Марлен вернулась из ванной, бледная, но с улыбкой на лице. Она пробралась под одеяло и прижалась к нему. И хотя в нос ему ударил запах рвотных масс, он крепче прижал ее к себе.

— Ты уверена, что хочешь этого?

— Конечно, — ответила она серьезно. — Если ты, конечно, не против жениться на одной из семейства Кальтензее.

Вероятно, она в самом деле не говорила ни с кем из своих домочадцев ни о нем, ни о своем положении. Какая порядочная девушка! Послезавтра, в понедельник, без четверти десять они должны быть в отделе ЗАГС в Рёмере, и самое позднее в десять Томас официально станет членом семьи, которую ненавидел всем сердцем. О, как он рад тому, что теперь будет иметь дело с ними как законный супруг Марлен! Под действием его излюбленных фантазий Риттер почувствовал невольный наплыв полового возбуждения. Марлен это заметила и захихикала.

— Нам надо поторопиться, — прошептала она. — Не позднее чем через час я должна быть у бабушки, и с ней…

Томас прервал ее фразу поцелуем. К черту бабушку! Скоро, скоро, скоро это произойдет, день мести совсем близок! Но они объявят об этом официально только тогда, когда у Марлен действительно будет большой живот.

— Я люблю тебя, — прошептал он без малейшего зазрения совести. — Ты сводишь меня с ума.

Доктор Вера Кальтензее сидела в окружении своих сыновей Эларда и Зигберта на почетном месте в центре роскошно накрытого стола в большом зале замка Боденштайн и мечтала только о том, чтобы этот день рождения поскорее завершился. Само собой разумеется, ее приглашение приняли без исключения все члены семьи, но для нее это не имело особого значения, так как именно тех двоих мужчин, в обществе которых она с радостью бы отметила этот день, не было среди гостей. И Вера сама была в этом виновата. С одним из них она только вчера поссорилась из-за пустяка, и он повел себя как мальчишка, который затаил обиду, и не пришел сегодня на торжество. Другого она вычеркнула из своей жизни год тому назад. Разочарование коварным поведением Томаса Риттера после восемнадцати лет доверительного сотрудничества все еще причиняло ей боль, как открытая рана. Вера не хотела признаваться в этом себе самой, но в моменты самопознания понимала, что эта боль носила характер настоящих любовных страданий. Такое было неприлично в ее возрасте, но, однако, это было. Томас в течение восемнадцати лет был самым близким ей человеком, ее секретарем, ее советчиком, ее другом, но, к сожалению, он никогда не был ее любовником. Едва ли ей так недоставало кого-либо из мужчин, случившихся в ее жизни, как этого маленького предателя. Иначе, в конечном счете, его нельзя было назвать. За свою долгую жизнь Вера убедилась, что утверждение «незаменимых нет» ошибочно. Любого заменить не так просто, а Томаса — невозможно. Лишь изредка Вера позволяла себе мыслями возвращаться в прошлое. Сегодня, в свой восемьдесят пятый день рождения, она решила, что имеет полное право хотя бы коротко вспомнить всех тех, кто в течение этого времени оставлял ее. С некоторыми спутниками жизни она расставалась с легким сердцем, с другими было тяжелее. Вера глубоко вздохнула.

— С тобой все в порядке, мама? — сразу озабоченно спросил Зигберт, ее второй по старшинству сын, который сидел слева от нее. — Ты почти ничего не ешь!

— Все хорошо, — Вера кивнула и изобразила на лице принужденную успокаивающую улыбку. — Не беспокойся, мой мальчик.

Зигберт всегда беспокоился о том, чтобы она была всем довольна и признательна ему, и это иногда вызывало в ней почти что жалость к нему. Вера повернула голову и взглянула на своего старшего сына. У Эларда был отсутствующий взгляд, как это часто бывало в последнее время. Казалось, он не следил за беседой, которая велась за столом. Прошлой ночью он опять не ночевал дома. До Веры дошли слухи, что у него любовный роман с талантливой японской художницей, которую в настоящее время поддерживает какой-то фонд. Девушке было чуть больше двадцати, то есть она была почти на сорок лет моложе Эларда. Но в отличие от полного, веселого Зигберта, у которого уже в двадцать пять лет не было на голове волос, возраст был милостив к нему, и сейчас, в свои шестьдесят три года, он выглядел, пожалуй, лучше, чем раньше. Неудивительно, что женщины любого возраста все еще сходили от него с ума! Он вел себя всегда как джентльмен старой школы — отличался красноречием, изысканными манерами и приятной сдержанностью. Было немыслимо представить себе Эларда в плавках на пляже! Даже в самое жаркое лето он предпочитал одежду черного цвета, и это притягивающее сочетание непринужденности и меланхолии вот уже десятки лет делало его объектом страстных желаний всех особ женского пола в его окружении. Герта, его жена, с этим рано смирилась и вплоть до своей смерти несколько лет назад безропотно это принимала, понимая, что такого мужчину, как Элард, она всегда будет с кем-то делить. Однако Вера знала, что за красивой внешностью, которую ее старший сын являл миру, крылось нечто совсем иное. А с некоторых пор считала, что он изменился; в частности, она отметила в нем какое-то беспокойство, которого раньше никогда не замечала.

Погруженная в свои мысли, Вера перебирала жемчужное ожерелье, украшавшее ее шею, и блуждала взглядом по сторонам. Слева от Эларда сидела Ютта, ее дочь. Она была на пятнадцать лет моложе Зигберта — последыш, рождение которого, собственно, не планировалось. Тщеславная и целеустремленная, Ютта напоминала Вере самое себя. После изучения банковского дела она обучалась по специальностям «народное хозяйство» и «юриспруденция», а двенадцать лет тому назад ушла в политику. Вот уже восемь лет она имеет мандат в Ландтаге, за это время побывала председателем фракции и, судя по прогнозам, в следующем году примет участие в выборах в Ландтаг в качестве основного кандидата от своей партии. Ее долгосрочной целью была федеральная политика, в которую она хотела пробиться через пост премьер-министра Гессена. Вера не сомневалась в том, что ей это удастся. Имя Кальтензее должно сыграть в этом свою существенную роль.

Да, собственно говоря, Вера могла чувствовать себя абсолютно счастливым человеком, судя по всей ее удачно сложившейся жизни, благополучной семье и троим достаточно преуспевшим детям. Если бы не эта история с Томасом. С тех пор, как Вера Кальтензее научилась думать, она поступала обдуманно, искусно лавируя. Она всегда контролировала свои эмоции и всегда с холодной головой принимала важные решения. Всегда. Но не в этот раз. Она не подумала о последствиях, и из-за ярости, оскорбленной гордости и паники поступила совершенно опрометчиво. Вера взяла бокал и сделала глоток воды. Чувство угрозы преследовало ее с того дня, когда она решилась на окончательный разрыв с Томасом Риттером. Это чувство довлело над ней, как тень, которая никогда не исчезает.

Ей всегда удавалось прозорливо и мужественно обходить в жизни опасные подводные камни. Она беспрепятственно преодолевала кризисы, решала проблемы и успешно отражала всяческие нападки, но сейчас вдруг почувствовала себя уязвимой, ранимой и одинокой. Внезапно Вера ощутила огромную ответственность за дело всей своей жизни, за фирму и за семью — не как радость, но как бремя, которое мешало ей свободно дышать. Был ли причиной только ее возраст, который все больше ей докучал? Сколько лет ей еще осталось до того, когда ее полностью оставят силы и неминуемо исчезнет способность контролировать все вокруг?

Она бросала взгляды на своих гостей, на радостные, беззаботные, смеющиеся лица, издали слышала гул голосов, звон приборов и посуды. Вера рассматривала Аниту, свою любимую подругу юности, которая, к сожалению, теперь не могла больше обходиться без инвалидного кресла. Невероятно, какой немощной стала энергичная, жизнелюбивая Анита! Вере казалось, что это было только вчера, когда они вместе ходили в танцевальную школу, а затем в СНД, как почти все девушки в то время. Теперь она сидела, скорчившись в своем инвалидном кресле, как легкое бледное привидение; от роскошных каштановых волос остался лишь белый пушок. Анита была одной из последних ныне живущих подруг и знакомых Веры из времен юности; большинство уже отправились в мир иной. Нет, в этом нет ничего привлекательного — стариться, деградировать и видеть, как один за другим умирают твои близкие и знакомые.

Нежное солнце в листве, воркующие голуби. Озеро синее-синее, словно бесконечное небо над темными лесами. Запах лета и свободы. Молодые лица, которые с блеском в глазах взволнованно наблюдают за регатой. Ребята в белых пуловерах на своей лодке первыми пересекают финишную линию. Они гордо сияют, машут руками. Вера видит его, он держит в руках руль, он капитан. Сердце бешено колотится, когда он мягким прыжком спрыгивает на причал. «Я здесь», — кричит она и машет обеими руками. Я болела за тебя, посмотри на меня! Сначала она думает, что он улыбается ей, произносит поздравления и протягивает к нему руки. Ее сердце выпрыгивает из груди, так как он идет прямо к ней, улыбаясь и сияя. Разочарование причиняет боль, как удар кинжала, когда она понимает, что его улыбка предназначается не ей, а Викки. Ревность сдавливает горло. Он обнимает другую, кладет руку ей на плечо и исчезает с ней в людской толпе, которая восторженно чествует его самого и его команду. Вера чувствует слезы в глазах и бесконечную пустоту внутри. Прежде всего, обида, отвержение — это больше, чем она могла вынести. Она отворачивается, ускоряет шаг. Разочарование сменяется гневом, ненавистью. Она сжимает кулаки, бежит по песку вдоль берега озера. Прочь, только прочь отсюда!

Вера испуганно вздрогнула. Откуда так неожиданно появились эти мысли, неприятные воспоминания? Она с трудом удержалась, чтобы не бросить взгляд на часы. Не хотелось показаться неблагодарной, но у нее помутилось сознание от всей этой суматохи, спертого воздуха и множества голосов. Она заставила себя обратить внимание на то, что происходит здесь и сейчас, что являлось ее правилом на протяжении уже шестидесяти лет. В ее жизни всегда существовало только движение вперед, никакого ностальгически-блаженного возврата к прошлому. В том числе и по этой причине она всегда отказывалась тянуть лямку в каком-нибудь Союзе депортированных или Землячестве. Баронесса фон Цойдлитц-Лауэнбург навсегда исчезла в день ее свадьбы с Ойгеном Кальтензее. В бывшей Восточной Пруссии Вера никогда больше не бывала. Почему? Она касалась отрезка жизни, который навсегда остался в прошлом.

Зигберт постучал ножом по своему бокалу, гул голосов затих, детей рассадили по своим местам.

— Что случилось? — растерянно спросила Вера своего младшего сына.

— Ты ведь хотела перед подачей горячего обратиться с короткой приветственной речью, мама, — напомнил ей сын.

— Ах да, — Вера улыбнулась извиняющейся улыбкой, — я полностью погрузилась в свои мысли.

Откашлялась и поднялась со своего стула. Она потратила несколько часов, чтобы подготовить короткую речь, но сейчас отказалась от своих записей.

— Я рада, что сегодня вы все пришли сюда, чтобы отпраздновать этот день вместе со мной, — сказала Вера твердым голосом и посмотрела на собравшихся. — Многие в такой день, как сегодня, оглядываются назад, на свою жизнь. Но я хотела бы избавить вас от воспоминаний старой женщины — в конечном счете, вы так или иначе знаете все, что обо мне известно.

Как и ожидалось, раздался короткий смех. Но прежде чем Вера смогла продолжить, открылась дверь. Вошел мужчина и деликатно остановился у задней стены. Без очков она не могла его как следует разглядеть и досадливо почувствовала, как у нее выступил пот и обмякли колени. Это Томас? Неужели он дерзнул сегодня появиться здесь?

— Что с тобой, мама? — спросил тихо Зигберт.

Вера энергично покачала головой и торопливо взяла свой бокал.

— Это прекрасно, что вы сегодня разделили со мной этот праздник! — сказала она, одновременно судорожно обдумывая, что ей делать, если этот мужчина действительно окажется Томасом. — Ваше здоровье!

— Ура маме! — крикнула Ютта и подняла свой бокал. — С днем рождения!

Все подняли свои бокалы и выпили за здоровье юбилярши. Мужчина остановился рядом с Зигбертом и откашлялся. С колотящимся сердцем Вера повернула голову. Это был владелец замка Боденштайн, не Томас! Она почувствовала облегчение и одновременно разочарование. При этом испытывала досаду из-за своих бурных чувств. Распашные двери просторного зала открылись, и официанты отеля, располагавшегося в замке, внесли горячее.

— Извините за беспокойство, — Вера услышала, как мужчина тихо обратился к сыну, — я должен передать вам это сообщение.

— Спасибо, — Зигберт взял бумагу и расправил ее. Вера заметила, как он побледнел.

— Что случилось? — спросила она тревожно. — Что там?

Зигберт поднял глаза.

— Сообщение от домработницы дяди Йосси, — сказал он глухим голосом. — Мне очень жаль, мама. И как раз сегодня… Дядя Йосси умер.

Директор уголовной полиции доктор Генрих Нирхоф не стал вызывать Боденштайна к себе, чтобы, как обычно, подчеркнуть свой авторитет и свое более высокое положение, а сам приехал в отдел К-2, где в переговорной комнате старший комиссар уголовной полиции Кай Остерманн и ассистентка Катрин Фахингер занимались приготовлениями к неожиданно назначенному совещанию. После утреннего обзвона Пии они отложили все свои личные дела, запланированные на выходные, и прибыли в К-2. На еще пустой доске в большом помещении для переговоров Фахингер написала своим красивым почерком ГОЛЬДБЕРГ, а рядом — таинственное число 16145.

— Какие новости, Боденштайн? — спросил Нирхоф.

На первый взгляд руководитель уголовной полиции казался невзрачным: коренастый мужчина, за пятьдесят, с седыми волосами и пробором сбоку, с небольшими густыми усами и мягкими чертами лица. Но это первое впечатление было обманчивым. Нирхоф был очень честолюбив и обладал надежным политическим чутьем. Уже несколько месяцев ходили слухи, что рано или поздно он поменяет свое кресло руководителя в Региональной уголовной полиции на пост председателя правительства в Дармштадте. Боденштайн пригласил шефа в свой кабинет и коротко доложил ему об убийстве Давида Гольдберга. Нирхоф молча слушал, не сказав также ничего, когда Оливер завершил свой рассказ. В комиссариате было известно: директор уголовной полиции любит быть в центре внимания и с удовольствием и большим размахом проводит пресс-конференции. После нашумевшего в средствах массовой информации самоубийства главного прокурора Гарденбаха два года тому назад в округе Майн-Таунус больше не произошло ни одного резонансного убийства. Боденштайн, который, собственно, предполагал, что Нирхоф будет в восторге от перспективы попасть под лавину вспышек фотокамер, был несколько удивлен сдержанной реакцией своего шефа.

— Это может стать заковыристым делом. — Ни к чему не обязывающее дружелюбие, которое Нирхоф, тем не менее, всегда выставлял напоказ, исчезло с его лица, и на поверхность вышел ловкий тактик. — Гражданин США, иудейского вероисповедания, переживший Холокост, убит выстрелом в затылок. Прессу и общественность пока не надо допускать к делу.

Боденштайн согласно кивнул.

— Я хотел бы, чтобы при расследовании было проявлено предельное чувство такта. Никаких срывов, — сказал он, вызвав этим недовольство Оливера. Со дня существования отдела К-2 в Хофхайме Боденштайн не мог вспомнить ни одного неудачного расследования, относящегося к сфере его ответственности.

— Что с домработницей? — поинтересовался Нирхоф.

— А что с ней может быть? — Боденштайн не совсем понял вопрос шефа. — Она обнаружила сегодня утром труп и находилась в шоке.

— Может быть, она имеет к этому какое-то отношение. Гольдберг был состоятельным человеком.

Дурное настроение Оливера еще больше ухудшилось.

— Профессиональная медсестра наверняка нашла бы не столь вызывающую возможность для убийства, нежели выстрел в затылок, — заметил он с легким сарказмом.

Нирхоф уже двадцать пять лет занимался исключительно своей карьерой и так же давно не вел никаких расследований; тем не менее он постоянно считал нужным высказать свое мнение. Его глаза бегали туда-сюда, пока он обдумывал и взвешивал пользу и вред, которые могли возникнуть в связи с этим делом.

— Гольдберг был очень известной личностью, — сказал он наконец, понизив голос. — Мы должны действовать крайне осторожно. Отправьте ваших людей домой и позаботьтесь о том, чтобы никакая информация раньше времени не просочилась за пределы этого здания.

Боденштайн не знал наверняка, как он должен относиться к такой стратегии. Первые 72 часа при расследовании были всегда самыми важными. Следы очень быстро «остывали»; чем больше проходило времени, тем более слабой становилась способность свидетелей что-либо вспомнить. Но, конечно, Нирхоф опасался именно того, что сегодня утром напророчил доктор Кирххоф: негативной рекламы своей службы и дипломатических коллизий. С политической точки зрения решение было абсолютно оправданным, но Боденштайн с ним не соглашался. Он был следователем, который хочет найти и задержать убийцу. Глубокий старик, который пережил столько ужасов в Германии, был жестоко убит в своем собственном доме, и потеря драгоценного времени из тактических соображений полностью противоречила представлению Боденштайна о качественной работе полиции. В глубине души он злился на то, что Нирхоф вообще позволил себе вмешиваться. Оливер, разумеется, знал руководителя своего подразделения лучше, чем тот предполагал.

— Не задумывайтесь над этим, Боденштайн. — Голос Нирхофа звучал предостерегающе. — Самоуправство может негативно отразиться на вашей дальнейшей карьере. Вы ведь не хотите остаток вашей жизни просидеть в Хофхайме, охотясь за убийцами и грабителями банков?

— Почему бы и нет? Именно по этой причине я вообще стал полицейским, — ответил Боденштайн, разозлившись на скрытую угрозу Нирхофа и практически низкую оценку его работы.

И даже если директор уголовной полиции был настроен миролюбиво, своими дальнейшими словами он еще больше усугубил ситуацию.

— Человек с вашим опытом и вашими способностями, Боденштайн, должен был осознать ответственность и взять руководство на себя, даже если это неудобно. Потому что это единственно правильное решение. И больше к этому мне нечего добавить.

Оливер старался сохранять хладнокровие.

— На мой взгляд, к расследованию подключены лучшие сотрудники, — его интонация была на грани нарушения субординации, — и они не просиживают штаны за каким-нибудь письменным столом, растрачивая время на политические перепалки.

Директор уголовной полиции поднял брови и, казалось, размышлял, является ли это замечание оскорблением или нет.

— Иногда я спрашиваю себя, не допустил ли оплошность, упомянув ваше имя в разговоре в Министерстве внутренних дел в связи с решением о моем преемнике, — наконец холодно сказал он. — Как мне кажется, у вас напрочь отсутствует честолюбие.

На пару секунд Оливер лишился дара речи, но он обладал железным самообладанием и умел скрывать свои чувства под маской безучастности.

— Не совершайте ошибку, Боденштайн, — сказал Нирхоф и повернулся к двери. — Я надеюсь, мы поняли друг друга.

Оливер заставил себя вежливо кивнуть головой и подождал, пока за шефом закрылась дверь. Затем взял свой мобильник, позвонил Пие Кирххоф и отправил ее во Франкфурт, в Институт судебной медицины. Он не собирался отменять проведение уже утвержденного вскрытия, независимо от того, как на это отреагирует Нирхоф. Прежде чем сам Боденштайн отправился во Франкфурт, он заглянул в переговорную комнату. Остерманн, Фахингер и приехавшие за это время комиссары уголовной полиции Франк Бенке и Андреас Хассе смотрели на него в большей или меньшей степени с нетерпением.

— Вы можете возвращаться домой, — коротко сказал Оливер. — Увидимся в понедельник. Если что-то изменится, я дам вам знать.

После этого он отвернулся, прежде чем кто-то из его ошеломленных сотрудников успел задать хоть один вопрос.

Роберт Ватковяк выпил пиво и вытер рот тыльной стороной руки. Ему нужно было по малой нужде, но у него не было желания проходить мимо этих идиотов, которые вот уже битый час играли в дартс у двери в туалет. Только позавчера у него с ними возник конфликт, поскольку они претендовали на его привычное место за стойкой. Роберт бросил взгляд в направлении мишени для дартса. Не то что он с ними не справился бы, просто у него не было настроения для нового скандала.

— Сделай мне еще одну. — Он передвинул бокал по липкой поверхности стойки.

Было половина четвертого. Сейчас они торчали там все вместе, разодетые в пух и прах, хлестали шампанское и делали вид, что безмерно счастливы отпраздновать день рождения этой старой змеи. Лживый сброд! На самом-то деле они не особенно жалуют друг друга, но в подобных случаях корчат из себя большую счастливую семью. Он, естественно, не был приглашен. Но будь иначе, он бы все равно не пошел. В своих дневных фантазиях Роберт с наслаждением рисовал себе картину, как презрительно бросает к ее ногам приглашение и смеется ей в объятое ужасом лицо. Только вчера он понял, что ему не удастся испытать это удовольствие, поскольку его вообще не удосужились пригласить.

Официантка поставила перед ним еще один бокал пльзеньского пива и сделала отметку на его подставке под бокалом. Он взял пиво и с досадой заметил, что его рука дрожит. Черт возьми! На весь этот поганый сброд ему глубоко наплевать! Они всегда обращались с ним как с последним дерьмом и давали ему понять, что он никогда по-настоящему не принадлежал к их обществу, так как был нежеланным ублюдком. Они бы шушукались о нем, обменивались многозначительными взглядами и качали головами, эти самоуверенные филистеры! Роберт, неудачник. У него опять отобрали права за пьянку. В третий раз? Нет, уже в четвертый! Теперь он опять отправится в тюрьму. Поделом ему. Он ведь имел все шансы, мальчишка! И ничего не добился. Роберт крепко сжал рукой свой бокал и наблюдал, как стали белеть костяшки его пальцев. Так выглядели бы его руки, если бы он схватился ими за ее морщинистую куриную шею и сжимал бы ее до тех пор, пока у нее не выкатились бы глаза.

Ватковяк сделал большой глоток. Первый всегда был лучшим. Прохладная жидкость побежала по его пищеводу, и он представил себе, как она, шипя, течет у него внутри через этот раскаленный обжигающий ком ревности и горечи. Кто, собственно говоря, утверждал, что ненависть холодна? Без четверти четыре. Проклятье, ему нужно в туалет. Роберт вытащил пальцами из пачки сигарету и зажег ее. Курти пора бы уже появиться. Он обещал ему вчера вечером. По крайней мере, Курти смог бы вернуть ему долги, после того как немного надавил на дядю Йосси. Все-таки он был его крестным, для чего-то это пригодилось.

— Еще один? — спросила официантка формально. Роберт кивнул и посмотрел в зеркало, которое висело на стене позади стойки.

Запущенная внешность, жирные волосы, которые падали ему на плечи, остекленевшие глаза и щетина сразу опять вызвали в нем ярость. После той драки с этими уродами на вокзале в Хёхсте у него недоставало одного зуба. А это уже выглядело как совершенно антисоциальное явление.

Подали очередной бокал пива. Сегодня уже шестой. Постепенно Роберт достиг соответствующей кондиции. Стоит ли ему уговорить Курти, чтобы тот отвез его к замку Боденштайн? Он ухмыльнулся, представив себе, как они все будут глазеть на него, когда он небрежно войдет, встанет на стол и совершенно спокойно опорожнит свой мочевой пузырь. Это Роберт однажды видел в каком-то фильме, и ему это понравилось.

— Ты не одолжишь мне свой мобильник? — спросил он официантку и заметил, что ему тяжело говорить отчетливо.

— У тебя же у самого есть мобильник, — сказала она насмешливо и, не глядя на него, налила пива. К сожалению, телефона у него больше не было. Тоже неудача. Аппарат где-то выскользнул у него из куртки.

— Я его потерял, — промямлил Роберт. — Не тупи. Ну!

— Нет. — Она повернулась и с полным подносом направилась к парням у мишени для дартса.

В зеркало он увидел, как открылась дверь. Курти. Ну, наконец-то.

— Привет, старина. — Курти похлопал его по плечу и уселся на барный табурет рядом с ним.

— Закажи себе что-нибудь, я угощаю, — сказал Роберт великодушно.

Бабок дяди Йосси хватит на пару дней, потом он должен поискать новый источник денежных средств. У него была хорошая идея. Он уже давно не навещал любимого дядюшку Германа. Может быть, стоит посвятить Курти в свои планы? Роберт изобразил на лице злую улыбку. Он получит то, что ему принадлежит.

Боденштайн исследовал в офисе Хеннинга Кирххофа содержимое коробки, которую Пия принесла из дома Гольдберга в Институт судебной медицины. Оба использованных бокала и бутылка вина уже были отправлены в лабораторию, как и зеркало; есть все отпечатки пальцев и все прочее, что обнаружила служба сохранности следов. Тем временем внизу, в подвале института, доктор Кирххоф в присутствии Пии и юного прокурора, который выглядел как студент третьего семестра юридического факультета, производил вскрытие трупа Давида Йосуа Гольдберга. Боденштайн пробежал глазами несколько благодарственных писем от различных организаций и частных лиц, которых Гольдберг продвигал и поддерживал материально, бегло взглянул на некоторые фотографии в серебряных рамках, полистал газетные вырезки, в которых были тщательно проделаны отверстия и которые затем были аккуратно сшиты. Квитанция на поездку в такси, датируемая январем, потрепанная книжка на иврите. Не особенно много. Очевидно, бо льшую часть своего личного имущества Йосси Гольдберг хранил где-нибудь еще. Из всех вещей, которые имели значение для их прежнего владельца, интерес для Боденштайна представлял только ежедневник. Для своего преклонного возраста Гольдберг имел на удивление четкий почерк, в котором не было неровных, неуверенных букв. С любопытством Оливер листал записи ежедневника за последнюю неделю, которые делались каждый день. Но это ему вряд ли могло помочь, так как он, к своему разочарованию, обнаружил, что все без исключения встречавшиеся там имена были сокращены. Только под сегодняшней датой имя было написано полностью: Вера 85. Несмотря на скудные результаты, Боденштайн отправился в секретариат института, чтобы скопировать ежедневник, и стал делать копии всех страниц, начиная с января. Когда он добрался до последней недели в жизни Гольдберга, зажужжал его мобильник.

— Шеф, — голос Пии Кирххоф немного дрожал, так как прием в подвале института был недостаточно качественным. — Вам надо прийти сюда. Хеннинг обнаружил здесь нечто особенное.

— У меня нет объяснения этому. Абсолютно никакого. Но это однозначно. Совершенно однозначно, — сказал доктор Кирххоф, качая головой, когда Боденштайн вошел в прозекторскую. Его профессиональное хладнокровие и определенный цинизм исчезли. Его ассистент и Пия также выглядели беспомощными, прокурор взволнованно кусал свою нижнюю губу.

— Так что вы обнаружили? — спросил Боденштайн.

— Нечто невероятное. — Кирххоф знаком попросил его подойти ближе к столу и дал ему лупу. — Я кое-что заметил у него на внутренней стороне левого плеча — татуировку. Я не могу ее как следует рассмотреть из-за трупных пятен по поверхности всей руки. Он лежал левым боком на полу.

— Каждый, кто был в Освенциме, имел татуировку, — ответил Боденштайн.

— Но не такую. — Хеннинг указал на руку убитого. Оливер прищурил глаза и стал рассматривать указанное место через увеличительное стекло.

— Выглядит как… гм… как две буквы. Готический шрифт. Буквы А и В, если я не ошибаюсь.

— Вы не ошибаетесь, — Кирххоф взял у него из руки лупу.

— Что это может означать? — спросил Боденштайн.

— Я брошу свою профессию, если ошибаюсь, — ответил Кирххоф. — Это невероятно; в конце концов, Гольдберг был евреем…

Боденштайн не понимал, что так взволновало судебного эксперта.

— Не мучайте меня, — сказал он нетерпеливо. — Что необычного вы находите в татуировке?

Кирххоф посмотрел на Боденштайна поверх своих очков-половинок.

— Это, — он понизил голос до конспиративного шепота, — татуировка группы крови. Такую татуировку делали членам «Ваффен-СС», на уровне двадцати сантиметров выше локтя на внутренней стороне левого плеча. Так как такая татуировка была однозначным опознавательным знаком, после войны многие бывшие члены «Ваффен-СС» пытались избавиться от нее. И этот человек — тоже.

Хеннинг глубоко вздохнул и начал обходить секционный стол.

— Как правило, — начал объяснять он, как будто читал лекцию в аудитории студентам первого семестра, — татуировку наносят путем введения иглы в средний слой кожи, в так называемую дерму. Но в нашем случае краска проникла в подкожно-жировой слой. Снаружи можно было увидеть лишь голубоватый шрам, но сейчас, после удаления верхних кожных слоев, татуировка стала вновь отчетливо видна. Группа крови АВ.

Боденштайн смотрел на труп Гольдберга, который лежал в лучах яркого света на секционном столе с вскрытой грудной клеткой, и не решался думать о том, что может означать невероятное открытие Кирххофа и что оно может за собой повлечь.

— Если бы вы не знали, кто находится здесь, на вашем столе, — сказал он медленно, — что бы вы предположили?

— Что мужчина в молодые годы являлся членом СС. И практически с самого начала. Позднее татуировка наносилась латинским шрифтом, а не старонемецким.

— Может идти речь о какой-нибудь другой, совершенно безобидной татуировке, которая с годами как-то… гм… изменилась? — спросил Боденштайн, хотя он не питал на это никаких надежд. Кирххоф практически никогда не ошибался, по крайней мере, Оливер не мог припомнить ни единого случая, когда судебный эксперт был бы вынужден пересмотреть свое заключение.

— Нет. Тем более на этом месте. — Хеннинга не обидел скепсис Боденштайна. Он так же, как и все присутствовавшие, отдавал себе отчет в важности своего разоблачения. — Я уже встречался при вскрытии с такого рода татуировкой — один раз в Южной Америке и несколько раз здесь. У меня нет никаких сомнений.

Было половина шестого, когда Пия открыла входную дверь и сняла в прихожей грязную обувь. Она в рекордном темпе покормила лошадей и собак и теперь мечтала поскорее попасть в ванную, чтобы принять душ и помыть голову. В отличие от своего шефа, Пия абсолютно не была раздосадована указанием Нирхофа — пока не проводить никаких следственных мероприятий по делу Гольдберга. Она опасалась, что Кристоф откажется провести с ней сегодняшний вечер. А ей этого так хотелось. Полтора года тому назад она разошлась с Хеннингом; на деньги, полученные от продажи своего пакета акций, купила поместье Биркенхоф в Унтерлидербахе и вернулась к своей прежней работе в уголовной полиции. Венцом ее счастья, несомненно, был Кристоф Зандер. Прошло десять месяцев с того дня, когда они познакомились при расследовании убийства в зоопарке «Опель-Цоо» в Кронберге. Взгляд его темно-карих глаз пронзил ее сердце, как удар молнии. Пия привыкла всему в своей жизни находить рациональное объяснение, поэтому находилась в глубоком смятении от притягательной силы, которую произвел на нее с первого взгляда этот мужчина. Вот уже восемь месяцев она и Кристоф были… да, кем они были? Любовниками? Друзьями? Приятелями? Он часто оставался у нее на ночь, она была вхожа в его дом и имела хорошие отношения с его тремя взрослыми дочерьми, но до сего времени им ни разу не пришлось испытать удручающую рутину повседневности. Видеть его, приезжать к нему и спать с ним — это все еще было для нее волнующими событиями.

Пия поймала себя на том, как глупо ухмыляется своему зеркальному отражению. Она открыла душ и стала с нетерпением ждать, пока старый бойлер нагреет воду до приемлемой температуры. Кристоф был темпераментным и страстным во всем, что бы он ни делал. И даже если порой бывал нетерпеливым и вспыльчивым, он никогда не становился язвительным, как Хеннинг, который был настоящим мастером ковырять открытые раны. После шестнадцати лет, прожитых вместе с таким гением-интровертом, каким был Хеннинг, которому без труда удавалось в течение нескольких дней не проронить ни слова, который не терпел ни детей, ни домашних животных, ни спонтанных идей, Пия все вновь и вновь восторгалась простотой Кристофа. С тех пор как она его узнала, в ней развилось совершенно новое самосознание. Он любил ее такой, какая она была, — без макияжа и заспанная, в одежде для конюшни и резиновых сапогах; его не беспокоил ни какой-нибудь прыщ на ее лице, ни пара лишних килограммов, неправедно набранных ею. И, кроме того, он был прекрасным любовником, причем в течение последних пятнадцати лет, после смерти своей жены, он, как ни странно, не предоставил возможности убедиться в этом своем качестве ни одной другой женщине. У Пии все еще бешено колотится сердце, когда она вспоминает вечер в зоопарке, в котором уже не было ни одной живой души, когда он признался ей в своих чувствах.

Сегодня вечером она впервые должна была вместе с ним принять участие в официальном мероприятии. В Доме Зоологического общества во Франкфурте состоится торжественный прием, сборы от которого пойдут в фонд постройки павильона человекообразных обезьян. Всю неделю Пия думала о том, как ей одеться. Немногие наряды, которым удалось перекочевать из «периода Хеннинга» в ее новую жизнь, были 38-го размера, и, к ее ужасу, уже не совсем ей годились. Ей не хотелось весь вечер втягивать живот, опасаясь, что при ближайшем необдуманном движении лопнет какой-нибудь шов или молния. Поэтому она провела два вечера и первую половину дня субботы в «Майн-Таунус-центре» и в торговом центре «Цайль» во Франкфурте в поисках подходящей одежды. Но, вероятно, в магазинах ориентировались только на страдающих анорексией клиенток. Напрасно Пия высматривала продавщицу своего возраста, которая с пониманием отнеслась бы к ее проблемным зонам: все сотрудницы были едва достигшими совершеннолетия экзотическими красотками с размером XXS, которые равнодушно или даже сочувственно наблюдали за тем, как она в узкой примерочной кабинке, обливаясь потом, пыталась влезть в различные вечерние платья. Ей удалось найти нечто подходящее в Н&М, но она тут же ощутила неловкость, поняв, что находится в отделе одежды для беременных. Пия была сыта по горло и, сознавая, что Кристоф любит ее такой, какая она есть, сделала выбор в пользу простого черного платья-футляра сорок второго размера. В награду за изнурительные примерки она позволила себе экстра-меню в «Макдоналдсе», включая «мак-флурри» с шоколадной крошкой на десерт.

Когда Боденштайн пришел вечером домой, никого из членов семьи не было, только собака встретила его бурной радостью. Разве Козима предупреждала, что ей надо будет уйти? На кухонном столе лежала записка: «Совещание по поводу Новой Гвинеи в Мерлине. София со мной. Пока». Оливер вздохнул. В прошлом году из-за беременности Козима была вынуждена отменить давно запланированную киноэкспедицию в реликтовые леса Новой Гвинеи. Втайне Боденштайн надеялся, что после рождения Софии жена оставит свои приключенческие поездки, но, очевидно, он заблуждался.

В холодильнике Боденштайн нашел сыр и початую бутылку «Шато Ля Тур Бланш» 1996 года. Он сделал бутерброд с сыром, налил бокал красного вина и в сопровождении вечно голодной собаки отправился в кабинет. И хотя Остерманн, вероятно, в десять раз быстрее выудил бы из Интернета необходимую информацию, Оливер решил следовать указанию Нирхофа и не обременять своих сотрудников заданиями по расследованию дела Давида Гольдберга. Боденштайн открыл свой лэптоп, поставил аудиодиск аргентино-французской виолончелистки Соль Габетты и сделал глоток вина, которое все еще было немного холодным. Слушая музыку Чайковского и Шопена, он просмотрел десятки вебсайтов, проработал газетные архивы и выписал все сведения о человеке, который был убит прошлой ночью.

Давид Гольдберг родился в 1915 году в Ангербурге, в бывшей Восточной Пруссии, в семье Самуэля Гольдберга, торговца колониальными товарами, и его жены Ребекки. В 1935 году закончил среднюю школу — и после этого его следы теряются до 1947 года. В краткой биографии упоминалось, что после освобождения из Аушвица в 1945 году он эмигрировал через Швецию и Англию в Америку. В Нью-Йорке женился на Саре Вайнштайн, дочери солидного банкира немецкого происхождения. Тем не менее Гольдберг не стал заниматься банковским бизнесом, а сделал карьеру в «Локхид Мартин» — крупнейшей компании в области военного вооружения. В 1959 году он уже стал директором отдела стратегического планирования. Будучи членом правления Национальной стрелковой ассоциации, входил в число известнейших оружейных лоббистов в Вашингтоне, и многие президенты высоко ценили его как советника. Несмотря на всю жестокость, которой подвергалась его семья в Третьем рейхе, Гольдберг всегда чувствовал себя сильно связанным с Германией и поддерживал многочисленные тесные контакты, особенно с Франкфуртом.

Боденштайн вздохнул и откинулся назад. У кого могли быть основания для убийства девяностодвухлетнего старика?

Убийство с целью ограбления он исключал. Домработница не заметила, чтобы что-то пропало, причем Гольдберг и без того не хранил в своем доме никаких действительно ценных вещей. Камера наблюдения за домом не работала, а встроенный в телефон автоответчик, казалось, никогда не использовался.

В Доме Зоологического общества собрался традиционный бомонд Франкфурта, представляющий собой старую аристократию и экстравагантных нуворишей и дополненный знаменитостями из мира телевидения, спорта и полусвета, которые великодушно содействовали тому, чтобы человекообразные обезьяны получили новую крышу над головой. Известная фирма, обслуживающая наиболее изысканные приемы, позаботилась о том, чтобы избалованные гости ни в чем не испытывали недостатка. Шампанское лилось рекой. Пия, опираясь на руку Кристофа, пробиралась сквозь толпу. В своем маленьком черном платье она чувствовала себя более или менее уютно. Кроме того, в одной из многочисленных, еще не распакованных коробок, которые она использовала при переезде, Кирххоф нашла щипцы для завивки, и ее непослушные волосы превратились в настоящую прическу. Целых полчаса она потратила на макияж, который был настолько скромен, что казалось, будто она едва была накрашена. Кристоф, который видел ее только в джинсах и с «конским хвостом», находился под глубоким впечатлением.

— Бог мой, — сказал он, когда она открыла ему входную дверь. — Кто вы? И что вы делаете в доме Пии?

Затем он заключил ее в объятия и долго и нежно целовал — правда, соблюдая необходимую осторожность, чтобы не испортить ее внешний вид. Как отец, в одиночку воспитавший трех дочерей, которые уже достигли совершеннолетия, Зандер прекрасно знал все, что касалось общения с женским полом, и лишь изредка, как ни странно, допускал ошибки. Например, он совершенно точно знал, какие катастрофические последствия может иметь одно-единственное опрометчиво сделанное замечание по поводу фигуры, прически или одежды, и вел себя в этом отношении всегда благоразумно и сдержанно. Но его комплименты сегодняшним вечером не являлись тактикой, а были совершенно искренними. Пия под его одобрительными взглядами чувствовала себя более привлекательной, чем любая стройная двадцатилетняя девушка.

— Я здесь почти никого не знаю, — шепнул ей Кристоф. — Кто все эти люди? Какое отношение они имеют к зоопарку?

— Это рафинированное общество Франкфурта, а также те, кто считает, что они к нему принадлежат, — объяснила ему Пия. — Во всяком случае, они внесут достаточную сумму денег, и в этом смысл и цель всего мероприятия. Там, у стола в углу, правда, стоят те, кто действительно относится к богатым и могущественным людям этого города.

В этот момент, как по заказу, одна из женщин за тем столом, как назло, повернула голову, вытянув шею, и кивнула Пие. Ей было около сорока, и у нее была фигура, с которой она, вероятно, могла без труда подобрать себе подходящее вечернее платье в любом магазине города. Пия вежливо улыбнулась и махнула ей в ответ и только потом внимательнее ее разглядела.

— Я поражен, — Кристоф весело усмехнулся, — ты знакома с богатыми и могущественными? Кто это?

— Невероятно… — Пия отпустила руку Кристофа. Изящная темноволосая женщина протиснулась через стоящих вокруг людей и остановилась перед ними.

— Пупсик! — крикнула она громко, развела руками и усмехнулась.

— Лягушка! Я не верю своим глазам! Что ты делаешь во Франкфурте? — удивленно спросила Кирххоф, затем нежно обняла женщину. Мирьям Горовиц много лет назад была лучшей подругой Пии. Вместе они испытали и бурные, и веселые времена, но потом потеряли друг друга из виду, когда Пия сменила школу.

— Меня уже давно никто не называл «Лягушка», — засмеялась женщина. — Вот это да! Настоящий сюрприз!

Обе женщины с любопытством и радостью разглядывали друг друга, и Пия заключила, что Мирьям — за исключением пары морщинок — почти не изменилась.

— Кристоф, это Мирьям, в былые времена моя самая лучшая подруга. — Пия вспомнила о своем хорошем воспитании. — Мири, это Кристоф Зандер.

— Очень рада. — Горовиц подала ему руку и улыбнулась.

Они немного поболтали, затем Кристоф оставил женщин одних и присоединился к своим коллегам.

Когда Элард Кальтензее проснулся, он почувствовал себя разбитым, и ему потребовалась пара секунд, чтобы понять, где он находится. Он ненавидел спать днем, это приводило в беспорядок его биоритм, и, тем не менее, это была единственная его возможность восполнить сон, которого ему недоставало. У него болело горло, и он ощущал неприятный вкус во рту. В течение нескольких лет Элард почти не видел снов, а если ему что-то снилось, то не мог ничего вспомнить. Но некоторое время назад его стали мучить отвратительные, тягостные ночные кошмары, от которых ему удавалось избавиться только с помощью лекарств. Его дневная доза «Тавора» составляла 2 миллиграмма, и он только один раз забыл принять его. Потом они обрушились на него — размытые, необъяснимые воспоминания о страхе, о голосах и жутком смехе, от которых он просыпался, обливаясь по том и с ужасной тахикардией, — и омрачали весь его следующий день.

Элард в оцепенении сел и помассировал виски, в которых пульсировала тупая боль. Возможно, сейчас все стало бы лучше, если бы он наконец опять перешел к упорядоченному режиму дня. Он был очень рад, что празднеством в семейном кругу завершилось самое последнее из бесчисленных официальных, полуофициальных и частных торжеств в честь 85-летнего юбилея его матери. Оставшаяся часть семьи, разумеется, ожидала от него, что он позаботится обо всем только потому, что он жил в Мюленхофе и, на их взгляд, больше ничем не занимался. Только сейчас он осознал, что случилось. Сообщение о смерти Гольдберга резко оборвало праздник в замке Боденштайн.

Элард Кальтензее скривил лицо в горькую улыбку и свесил ноги с кровати. Девяносто два года отмахал этот старый мерзавец. Нельзя было утверждать, что он был вырван из жизни. Элард, пошатываясь, отправился в ванную, разделся и встал перед зеркалом. Он критически рассматривал свое отражение. В свои шестьдесят три года еще в достаточно хорошей форме — ни живота, ни жировых складок, ни дряблой индюшачьей шеи. Он наполнил ванну, высыпал в воду горсть ароматической соли и, вздохнув, опустил свое тело в душистую горячую воду. Смерть Гольдберга его не потрясла; собственно говоря, он был даже очень рад, что торжество благодаря этому завершилось раньше намеченного времени. Элард сразу отозвался на просьбу матери, которая попросила отвезти ее домой. Так как Зигберт и Ютта прибыли в Мюленхоф чуть позже, он воспользовался возможностью незаметно уединиться. Ему срочно нужен был покой, чтобы наконец обдумать события последних дней.

Элард закрыл глаза и вернулся мыслями к прошедшему вечеру. У него бешено колотилось сердце, когда перед его внутренним взором проплывала цепочка будоражащих и тревожных эпизодов, как будто это был отрывок из видеофильма. Снова и снова. Как могло это так далеко зайти? Всю свою жизнь он должен был бороться с какими-то трудностями в личной и профессиональной жизни, но теперешние события грозили серьезно вывести его из равновесия. Это приводило его в замешательство, поскольку он просто не мог понять, что в нем происходило. Он потерял контроль, и не было никого, с кем он мог бы поговорить о своей дилемме. Как жить ему с этой тайной? Что бы сказали его мать, сыновья, невестки, если бы это однажды стало известно?

Дверь резко открылась. Элард испуганно вздрогнул и прикрыл свою наготу обеими руками.

— Господи, мама, — сказал он недовольно. — Ты не могла постучать?

Только потом он заметил растерянное выражение лица Веры.

— Йосси не просто умер, — выкрикнула она и опустилась на табурет рядом с ванной. — Он был убит!

— Боже мой! Мне очень жаль. — На большее, чем эта неуклюжая фраза, Элард не сподобился.

Вера пристально посмотрела на него.

— Какой ты бессердечный, — прошептала она дрожащим голосом. Потом закрыла лицо руками и начала тихо рыдать.

— Давай, мы должны чокнуться за нашу встречу! — Мирьям потянула Пию в направлении бара и заказала два бокала шампанского.

— С каких пор ты опять во Франкфурте? — спросила Пия. — Последнее, что я слышала о тебе, это то, что ты живешь в Варшаве. Твоя мама рассказала мне об этом пару лет назад, когда я ее случайно встретила.

— Париж — Оксфорд — Варшава — Вашингтон — Тель-Авив — Берлин — Франкфурт, — перечислила Мирьям телеграфным стилем и засмеялась. — В каждом городе я встречала любовь всей моей жизни — и опять с ней расставалась. Наверное, я не гожусь для прочных отношений. Но расскажи о себе! Чем ты занимаешься? Профессия, муж, дети?

— После трех семестров на юридическом факультете я пошла в полицию, — сказала Пия.

— Не может быть! — Мирьям сделала большие глаза. — Каким образом?

Пия замялась. Ей все еще было тяжело говорить об этом, хотя Кристоф считал, что это единственная возможность справиться с ее травмой. Почти двадцать лет Пия ни с кем не говорила об этом самом неприятном событии своей жизни, в том числе и с Хеннингом. Она не хотела опять вспоминать о своей слабости и страхе. Однако Мирьям обладала большей чуткостью, чем предполагала Пия, и сразу стала серьезной.

— Что случилось?

— Это было летом, после выпускных экзаменов, — ответила Пия. — Я познакомилась во Франции с одним мужчиной. Так, курортный роман. Он был симпатичный, и нам было приятно друг с другом. После отдыха для меня все закончилось. Но, к сожалению, не для него. Он преследовал меня, терроризировал письмами и звонками, подстерегал меня везде. А потом ворвался в мою квартиру и изнасиловал меня.

Она пыталась придать своему голосу хладнокровный оттенок, но Мирьям, казалось, почувствовала, какой силы стоило Пие говорить об этом спокойно и на первый взгляд безучастно.

— Боже мой, — сказала она тихо и схватила Кирххоф за руку. — Это ужасно!

— Да, вот так. — Пия криво улыбнулась. — Как-то я подумала, что если бы работала в полиции, то не была бы столь уязвима. И вот так я оказалась в полиции, в комиссии по расследованию убийств.

— А дальше? Ты что-нибудь предприняла? — спросила Мирьям. Пия поняла, что она имела в виду.

— Ничего. — Она пожала плечами и удивилась тому, насколько просто ей было сейчас говорить с Мирьям об отрезке ее жизни, который до этого являлся табу, поскольку раньше она уже пыталась это делать. — Я никогда не рассказывала об этом моему мужу. Думала, что справлюсь с этим сама.

— Но не получилось…

— Да нет, какое-то время было даже довольно неплохо. Только в прошлом году вся эта история опять вернулась.

Она коротко рассказала Мирьям о двух убийствах, которые произошли прошлым летом, и о расследованиях, в ходе которых она познакомилась с Кристофом, и противопоставила это тому, что с ней произошло.

— Кристоф хочет убедить меня посещать группу самопомощи для жертв насилия, — сказала она. — Но я не знаю, следует ли мне это делать.

— Конечно, обязательно! — Голос Мирьям звучал убедительно. — Такая травма может разрушить всю жизнь. Поверь мне, я знаю, о чем говорю. Во время моей работы в Институте Фрица Бауера и в Центре по борьбе с депортацией в Висбадене я слышала об ужасных историях женщин после Второй мировой войны на Востоке. Что пережили эти женщины, не поддается никакому описанию. И многие из них ничего не рассказывали об этом в течение всей их жизни. Это разрушило их психику.

Пия внимательно посмотрела на подругу. Мирьям действительно изменилась. От беззаботной, неглубокой девочки из привилегированной семьи не осталось и следа. Двадцать лет — немалый срок.

— Что это за институт, в котором ты работаешь? — поинтересовалась она.

— Учебно-информационный центр по истории и последствиям Холокоста, — объяснила Мирьям. — Я читаю там лекции, организую выставки и тому подобное. Здорово, да? Раньше я всегда думала, что стану владелицей дискоклуба или жокеем. — Она неожиданно засмеялась. — Ты можешь представить себе лица наших учителей, если бы они узнали, что из нас обеих что-то получилось?

— Они постоянно предрекали нам, что мы закончим нашу жизнь, по меньшей мере, где-нибудь под забором, — ухмыльнулась Пия.

Они заказали еще два бокала шампанского.

— А что с Кристофом? — спросила Мирьям. — Это серьезно?

— Надеюсь, — ответила Пия.

— Он ужасно влюблен. — Мирьям подмигнула ей и наклонилась вперед. — Все время не спускает с тебя глаз.

От этого ее наблюдения у Кирххоф мгновенно побежали по коже мурашки. Подали шампанское, и они вновь чокнулись. Пия рассказала о Биркенхофе и своих животных.

— А где ты живешь сейчас? — поинтересовалась она. — Здесь, во Франкфурте?

— Да, — кивнула Мирьям. — В доме бабушки.

Кто-то, кто не был в курсе семейных отношений Мирьям, уловил бы в этой фразе оттенок мещанства, но Пия прекрасно знала, о чем идет речь. Бабушка Мирьям Шарлотта Горовиц была знатной дамой самого изысканного общества Франкфурта. Ее «дом» был великолепной старой виллой с огромным участком земли в квартале Хольцхаузен, который являлся предметом алчных устремлений всех перекупщиков земельных участков.

Вдруг Пие в голову пришла одна мысль.

— Скажи, Мири, — повернулась она подруге, — имя Давида Йосуа Гольдберга тебе о чем-нибудь говорит?

Мирьям посмотрела на нее с удивлением.

— Конечно, — сказала она. — Йосси Гольдберг — старый знакомый бабушки. Его семья уже десятки лет поддерживает множество проектов еврейской общины во Франкфурте. Почему ты спрашиваешь?

— Так, — ответила уклончиво Пия, когда увидела любопытство в глазах Мирьям. — Сейчас я, к сожалению, не могу тебе больше ничего сказать.

— Полицейские тайны?

— Примерно так. Извини.

— Ничего страшного. — Мирьям подняла свой бокал и улыбнулась. — За нашу встречу через долгие годы! Я действительно очень рада!

— Я тоже. — Пия улыбнулась. — Если у тебя будет желание, заезжай в гости, и мы сможем опять покататься верхом как раньше.

К стойке, у которой они стояли, подошел Кристоф. Самоочевидность, с которой он положил руку на талию Пии, заставили ее сердце счастливо забиться. Хеннинг этого никогда не делал. Нежные прикосновения в общественном месте он считал «безвкусным выставлением напоказ гордости обладателя» и всячески этого избегал.

Они выпили втроем еще по бокалу шампанского, потом еще по одному. Пия рассказала о своем походе в Н&М, когда она оказалась в отделе моды для беременных, и они до слез смеялись над этим. Когда Кирххоф опомнилась, было уже половина первого, и она подумала, что давненько так приятно и раскрепощенно не веселилась. Хеннинг всегда уже в десять часов хотел ехать домой или в институт, или где-нибудь в углу вел с кем-нибудь важные беседы, из которых она автоматически исключалась. На сей раз все было по-другому. Кристоф в тайной балльной системе оценки Пии, в категории «Развлечения», получил высший балл.

Когда они покинули Дом Зоологического общества и рука об руку искали машину, они все еще продолжали смеяться, и Пия знала, что она вряд ли могла быть еще более счастливой, чем в данный момент.

Боденштайн вздрогнул, когда в дверном проеме его кабинета появилась Козима.

— Привет, — сказал он. — Ну, как прошло твое совещание?

Жена подошла ближе и наклонила голову.

— Весьма конструктивно. — Она улыбнулась и поцеловала его в щеку. — Не беспокойся, я не собираюсь самолично пробираться через реликтовые леса. Но мне удалось заполучить в качестве руководителя экспедиции Вильфрида Дечента.

— Я уже задавался вопросом, возьмешь ли ты Софи с собой, или мне нужно брать отпуск, — ответил Оливер, скрывая свое облегчение. — Который час?

— Половина первого. — Козима наклонилась вперед и по смотрела на экран лэптопа. — А что ты делаешь?

— Ищу информацию о человеке, который был убит.

— И?.. — спросила она. — Что-нибудь нашел?

— Не особенно много.

Боденштайн коротко рассказал, что узнал о Гольдберге. Он любил советоваться с Козимой. Она обладала острым умом и достаточно беспристрастно смотрела на его дела, чтобы помочь ему, если он при затянувшихся расследованиях иногда не видел очевидного.

Когда он сообщил ей о результатах вскрытия, жена широко раскрыла глаза.

— Я не верю, — сказала она убежденно. — Этого не может быть!

— Я это видел собственными глазами, — возразил Оливер. — Кирххоф еще никогда не ошибался. На первый взгляд, в самом деле, ничто не указывает на то, что у Гольдберга было темное прошлое. Но более чем через шестьдесят лет многое можно скрыть. Его ежедневник не содержит никакой информации, пара имен и сокращений, больше ничего. Только на сегодняшней дате было написано имя и число. — Он зевнул и потер затылок. — «Вера 85». Звучит как логин электронной почты…

— «Вера 85»? — прервала его Козима и выпрямилась. — Сегодня утром мне кое-что пришло в голову, когда ты упомянул имя Гольдберга. — Она коснулась указательным пальцем носа и наморщила лоб.

— Да? И что же?

— Вера. Вера Кальтензее. Она сегодня отмечала свой 85-летний юбилей у Квентина и Мари-Луизы. Розали об этом рассказывала, и моя мама тоже была приглашена.

Боденштайн почувствовал, как мгновенно исчезла его усталость. Вера 85. Вера Кальтензее, 85-й день рождения… Это могло бы стать объяснением загадочной записи в дневнике погибшего! Разумеется, Оливер знал, кто такая эта женщина. За свои достижения в области предпринимательства, а также за активную деятельность в социальной и культурной сфере Вера Кальтензее, имя которой упоминалось в одном ряду с такими влиятельными женщинами, как Энне Бурда или Фриде Шпрингер, получила бесчисленные награды и премии. Но какое отношение имела эта дама с безупречной репутацией к бывшему члену СС? Ее имя в связи с этим человеком придало бы делу дополнительную шумиху, от которой Боденштайн с удовольствием отказался бы.

— Кирххоф, должно быть, ошибся, — сказала Козима прямо. — Вера никогда не стала бы общаться с бывшим нацистом, тем более после того, как она в 1945 году благодаря нацистам потеряла все — семью, родину, замок в Восточной Пруссии…

— Может быть, она этого не знала, — ответил Оливер. — Гольдберг выстроил превосходную легенду. Если бы его не убили и он не оказался бы на столе Кирххофа, то унес бы свою тайну с собой в могилу.

Козима задумчиво прикусила нижнюю губу.

— Бог мой, как это ужасно!

— Прежде всего, ужасно для моей карьеры, как мне сегодня достаточно отчетливо заявил Нирхоф, — ответил Боденштайн с ноткой сарказма.

— Что ты имеешь в виду?

Он повторил, что сказал ему сегодня шеф.

Козима удивленно подняла брови.

— Я не знала, что он собирается покидать Хофхайм.

— Да, об этом уже некоторое время перешептываются на работе. — Оливер выключил настольную лампу. — Нирхоф опасается дипломатических осложнений. В таком деле, как это, ему не удастся заполучить лавры, и он это понимает.

— Но он не может просто запретить вам вести расследование! Это ведь воспрепятствование действиям полиции!

— Нет, — Оливер поднялся и положил руку на плечо Козимы, — это просто политика. Ладно, неважно. Пошли спать, завтра будет еще день. Может быть, наша принцесса даст нам выспаться.