Боденштайн смотрел на склеенные бумажные полоски, которые ему вручила Пия Кирххоф, и скептически слушал ее объяснения по поводу того, как она добыла этот доказательный материал. Они стояли перед входной дверью его дома, за которой царила лихорадочная суматоха. В этой фазе расследования Оливер, собственно говоря, не мог позволить себе ни одного выходного дня, но это неизбежно привело бы к семейному кризису средней тяжести, если бы он в день крещения своей младшей дочери поехал в комиссариат.

— Нам надо обязательно поговорить с Верой Кальтензее, — настаивала Пия. — Она должна поподробнее рассказать нам об этих трех жертвах. А вдруг убийства будут продолжаться и дальше?

Боденштайн кивнул. Он вспомнил о том, что сказал Элард Кальтензее. Моя мать считает, что может быть следующей.

— Кроме того, я совершенно уверена, что это она распорядилась очистить квартиру Аниты Фрингс. Мне бы очень хотелось знать, почему?

— Вероятно, у фрау Фрингс была та же тайна, что у Гольдберга и Шнайдера, — предположил Боденштайн. — Но, к сожалению, о разговоре с ней пока мы должны забыть — я только что разговаривал по телефону с ее дочерью, и она сказала мне, что врач «Скорой помощи» еще вчера вечером отправил Веру в больницу. Она с нервным срывом лежит в закрытом психиатрическом отделении.

— Глупости. У нее не тот тип, при котором возможен нервный срыв. — Пия покачала головой. — Она решила исчезнуть, потому что ситуация стала для нее критической.

— Я не уверен, что Вера Кальтензее причастна к этому. — Боденштайн задумчиво почесал голову.

— Кто же тогда? — спросила Пия. — Если бы речь шла о Гольдберге, то это мог бы быть его сын, а возможно, американская секретная служба, которая не хотела, чтобы хоть что-то стало известно об этом человеке. Но в отношении старой женщины? Что же ей скрывать?

— Мы где-то ошибаемся, — сказал Оливер. — Возможно, решение значительно банальнее, чем мы предполагаем. Это число, например, может быть ложным следом, который преступник оставляет, чтобы нас запутать. Остерманн в любом случае должен найти более подробную информацию о предприятии KMF. Ютта Кальтензее вчера упоминала о каких-то долях участия, которые ее отец переписал на Аниту Фрингс.

Вчера после своего визита в Мюленхоф Боденштайн позвонил Пие и вкратце рассказал ей, какие противоречивые сведения о характерах Гольдберга и Шнайдера получил от брата и сестры Кальтензее. Правда, он умолчал еще о том, что Ютта позвонила ему поздним вечером. Он сам еще не понял, как следует расценивать этот звонок.

— Вы думаете, что речь шла о деньгах?

— В широком смысле — возможно. — Боденштайн нерешительно пожал плечами. — В завершение Ютта посоветовала мне поговорить с прежним ассистентом ее матери. Это мы должны непременно сделать — хотя бы для того, чтобы увидеть семью Кальтензее под другим углом зрения.

— Оʼкей, — кивнула Пия. — Я займусь сейчас наследием Шнайдера. Может быть, найду какую-нибудь зацепку.

Она хотела уже идти, как вдруг, кажется, что-то вспомнила. Достала из своей сумки какую-то коробочку и протянула ее Боденштайну.

— Это для Софи, — сказала она и улыбнулась. — С наилучшими пожеланиями от отдела К-2.

Всю первую половину дня Пия перелопачивала горы папок и документов, которые были изъяты в доме Шнайдера, а Остерманн тем временем пытался всеми ему доступными средствами добыть информацию о предприятии Кальтензее KMF, как распорядился Боденштайн.

Было около полудня, когда Пия, несколько разочарованная, оторвалась от работы.

— Этот тип хранил в своем подвале документы половины финансового ведомства, — вздохнула она. — И я спрашиваю себя — почему?

— Может быть, эти документы принесли ему верную дружбу семейства Кальтензее и других, — предположил Остерманн.

— Что ты имеешь в виду? Шантаж?

— Например, — Остерманн снял очки и большим и указательным пальцем потер глаза. — Может быть, это было средством давления. Подумай только о платежах компании KMF на швейцарский счет Шнайдера.

— Я не знаю, — усомнилась Пия. — Во всяком случае, не думаю, что эти документы являлись мотивом убийства. — Она с хлопком закрыла одну из папок и бросила ее на пол к другим документам. — Тебе удалось что-нибудь найти?

— Немало. — Остерманн зажал заушник своих очков между зубами и стал рыться в куче бумаг, пока не нашел нужный лист. — KMF — группа предприятий, разбросанных по всему миру, с общим числом сотрудников свыше 3000, с представительствами в 169 странах, которая объединяет примерно тридцать смешанных компаний. Председателем правления является Зигберт Кальтензее. Концерн имеет 40 процентов собственного капитала.

— Чем они вообще занимаются?

— Они производят профильные прессы для обработки алюминия. Основатель фирмы изобрел первичный вариант этих прессов, с помощью которых алюминий можно формовать в различные профили. KMF до сего времени имеет патент на эти прессы и на все связанные с этим новые разработки… — Он поднялся со своего места за письменным столом. — Я голоден. Давай я пойду куплю нам дёнер-кебаб?

— Да, это было бы здорово.

Пия занялась следующей коробкой. Коллеги из службы по обеспечению сохранности следов снабдили ее надписью «Содержимое шкафа внизу слева», и в ней было несколько коробок из-под обуви, тщательно перевязанных шпагатом. В первой находились различные предметы, связанные с воспоминаниями о всевозможных поездках — бортовые карты круизного судна, почтовые открытки с мотивами экзотических стран, танцевальная карта, меню, приглашения на крестины, свадьбы, дни рождения, похороны, а также прочие предметы, сохраняемые как память, которые ни для кого, кроме Шнайдера, не представляли собой ценности. Во второй коробке помещались аккуратно связанные, написанные от руки письма. Пия разрезала шнурок и взяла одно из писем. Оно было написано 14 марта 1941 года.

Дорогой сын, — с трудом разбирала она старомодный почерк с выцветшими буквами, — мы надеемся и молимся каждый день, чтобы у тебя все было хорошо и чтобы ты был здоров и однажды вернулся к нам. Здесь все так же мирно, как всегда, все идет своим чередом, и едва ли можно поверить, что кругом война!

Далее шел рассказ о знакомых и соседях, о повседневной жизни, которая могла интересовать получателя письма. На письме стояла подпись — «мама».

Пия наугад брала письма из стопки — мать Шнайдера, похоже, не ленилась писать. Одно письмо было даже в конверте. В качестве отправителя было указано: Кэте Калльвайт, Штайнорт, округ Ангербург. Пия пристально смотрела на конверт, который был адресован Гансу Калльвайту. Эти письма были не от матери Шнайдера! Но почему тогда он их сохранил? Смутное воспоминание шевельнулось в ней, но Кирххоф не могла его уловить. Она продолжала читать письма. Вернулся Остерманн; он принес дёнер-кебаб с мясом высшего сорта и овечьим сыром, который Пия положила на стол рядом с собой, не притрагиваясь к нему. Остерманн начал есть, и вскоре во всей переговорной установился запах как в палатке по продаже дёнера.

26 июня 1941 года Кэте Калльвайт писала своему сыну: Шлагетер из замка рассказал отцу, что целое крыло замка было конфисковано для Риббентропа и его людей. Он сказал, что это как-то связано со строительной площадкой «Аскания» под Герлитцем… Следующий пассаж был зачеркнут цензурой. …К нам приезжал твой друг Оскар и передал от тебя привет. Он сказал, что теперь часто будет бывать в этих местах и попытается нас регулярно навещать…

Пия остановилась. Вера Кальтензее утверждала, что Шнайдер был старым другом ее умершего мужа, но Элард сказал на это только: «тогда это верно» — и странно посмотрел на свою мать. А бабушка Мирьям помнила, что лже-Гольдберга раньше звали Отто или Оскар.

— Что это за письма? — спросил Остерманн, продолжая жевать.

Пия еще раз вернулась к последнему письму.

— …к нам приезжал твой друг Оскар… — прочитала она. Ее сердце начало взволнованно колотиться. Неужели она приблизилась к тайне? — Герман Шнайдер сохранил примерно двести писем от Кэте Калльвайт из Восточной Пруссии, и у меня возникает вопрос: почему, — сказала Пия и задумчиво потерла кончик носа. — Он якобы родился в Вуппертале и учился там в школе, но эти письма были отправлены из Восточной Пруссии.

— И что ты думаешь? — Остерманн вытер рот тыльной стороной руки и стал рыться в ящике своего стола в поисках бумажного полотенца.

— То, что и Шнайдер изменил свои личные данные. Лже-Гольдберга на самом деле звали Оскар, и он учился в юнкерской школе СС в Бад-Тёльце. — Пия подняла глаза. — И этот Оскар опять же был другом Ганса Калльвайта из Штайнорта в Восточной Пруссии, корреспонденцию которого мы нашли в шкафу Германа Шнайдера.

Она вытащила клавиатуру и мышку своего компьютера, ввела в «Гугл» ключевые слова, которые обнаружила в письмах — «Восточная Пруссия» и «Штайнорт», «Риббентроп» и «Аскания» — и нашла весьма информативную страницу о бывшей Восточной Пруссии. Почти на целый час углубилась она в историю и географию потерянной страны и, к своему стыду, вынуждена была констатировать, насколько бедными были ее знания в области недавнего прошлого Германии. Строительная площадка объекта «Вольфшанце», главной ставки Гитлера на Востоке, получила секретный код «Химические заводы Аскания», и никто из местного населения представления не имел, что в действительности происходило в густых Мазурских лесах, недалеко от деревушки Гёрлитц в округе Растенбург. Министр иностранных дел фон Риббентроп летом 1941 года, когда Гитлер переехал в ставку «Вольфшанце», действительно конфисковал крыло замка Штайнорт, принадлежавшего семье Лендорф, для себя и своего штаба. Кэте Калльвайт из Штайнорта имела какое-то отношение к замку — возможно, она там работала горничной, — и в своих письмах сообщала своему сыну будничные сплетни и новости. Пия невольно содрогнулась, представив себе, как женщина шестьдесят пять лет тому назад, сидя за столом в кухне, писала это письмо своему сыну на фронт. Кирххоф выписала из Интернета пару ключевых слов и соответствующие источники информации, взяла телефон и набрала номер мобильного телефона Мирьям.

— Как я могу получить какую-нибудь информацию о погибших немецких солдатах? — спросила она у подруги после краткого приветствия.

— Например, через Службу по уходу за могилами погибших воинов, — ответила Мирьям. — Что конкретно тебе нужно? Ах да, я должна тебя предупредить: наш разговор может тебе дорого обойтись. Я со вчерашнего вечера нахожусь в Польше.

— Да что ты? Что ты там делаешь?

— Эта история с Гольдбергом не дает мне покоя, — сказала Мирьям. — Я подумала, что, может быть, разузнаю что-нибудь на месте.

На какой-то момент Пия потеряла дар речи.

— А где ты? — спросила она.

— Я в Венгожево, — ответила Мирьям, — в бывшем Ангербурге на Мауерзее. Настоящий Гольдберг здесь родился. Знание польского языка иногда имеет свои преимущества. Бургомистр сам открыл мне городской архив.

— С ума можно сойти! — Пия усмехнулась. — Тогда успехов тебе! И спасибо за совет.

Она шарила по Интернету, пока не остановилась на сайте под названием Weltkriegsopfer.de. Там имелась ссылка на «поиск могил» онлайн. Кирххоф ввела полное имя погибшего Германа Шнайдера, а также дату и место его рождения. В ожидании ответа она пристально смотрела на монитор. Через несколько секунд Пия с изумлением прочитала, что Герман Людвиг Шнайдер, родившийся 2 марта 1921 года в Вуппертале, кавалер Рыцарского креста, старший лейтенант и командир 6-й эскадрильи 400-го истребительного авиаполка, погиб 24 декабря 1944 года в воздушном бою под Хаузен-Обераула. Он летал на истребителе «Фокке-Вульф» FW 190A8. Его останки были захоронены на главном кладбище в Вуппертале.

— Этого не может быть! — воскликнула Пия и рассказала Остерманну о том, что она только что прочитала. — Настоящий Герман Шнайдер мертв уже пятьдесят три года!

— Герман Шнайдер — идеальный псевдоним. Распространенная фамилия. — Остерманн наморщил лоб. — Если бы я захотел изменить свои личные данные, я бы тоже выбрал для себя самую неброскую фамилию.

— Точно. — Пия кивнула. — Но откуда наш Шнайдер взял данные настоящего Шнайдера?

— Может быть, они были знакомы, служили в одной воинской части… Когда нашему Шнайдеру после войны потребовалось изменить личные данные, он вспомнил о своем погибшем друге и взял его имя.

— Но как же семья настоящего Шнайдера?

— Они давно похоронили своего Шнайдера, и на этом дело для них было закончено.

— Но это ведь слишком легко выяснить, — усомнилась Пия. — Я нашла его в течение нескольких секунд.

— Ты должна перенестись в те времена, — возразил Остерманн. — Война закончилась, кругом царит хаос. Мужчина в гражданской одежде, не имея документов, является в официальные органы оккупационных властей и утверждает, что его зовут Герман Шнайдер. Возможно, он даже достал военный билет настоящего Германа. Кто знает? Шестьдесят лет тому назад невозможно было предвидеть, что однажды по компьютеру в течение пары секунд можно будет добыть информацию, для получения которой раньше потребовались бы детектив, большое везение, куча денег, времени и случайностей. Я бы совершенно точно так же воспользовался бы личными данными какого-нибудь знакомого, о котором что-то знаю. Только из осторожности. Кроме того, я бы постарался держаться в стороне от внимания общественности. Наш Шнайдер это и делал. Всю свою жизнь он оставался воплощением самой скромности.

— Непостижимо. — Пия делала некоторые записи. — Тогда нам надо искать Ганса Калльвайта из Штайнорта в Восточной Пруссии. Штайнорт располагается недалеко от Ангербурга, откуда родом настоящий Гольдберг. И если твоя теория верна, то лже-Гольдберг — Оскар — действительно мог быть тем, кто знал настоящего Гольдберга.

— Верно. — Остерманн бросил алчный взгляд на остывший дёнер-кебаб Пии, который лежал на ее письменном столе. — Ты будешь есть?

— Нет. — Пия отрицательно покачала головой. — Угощайся.

Остерманн не заставил себя упрашивать дважды.

Пия уже опять погрузилась в Интернет. Анита и Вера были подругами, лже-Шнайдер — Ганс Калльвайт — и лже-Гольдберг — Оскар — также. Не прошло и трех минут, как на мониторе появилась краткая биография Веры Кальтензее.

Родилась 14 июля 1922 года в Лауенбург-ам-Добензее, — читала Кирххоф. — Родители: барон Хайнрих Элард фон Цойдлитц-Лауенбург и баронесса Герта фон Цойдлитц-Лауенбург, урожденная фон Папе. Братья и сестры: Генрих (1898–1917), Мейнгард (1899–1917), Элард (1917, пропал без вести в январе 1945 года). Бежавшая в январе 1945 года оставшаяся часть семьи погибла при налете русских войск на колонну беженцев из Лауенбурга.

Пия опять вернулась на страницу с информацией о Восточной Пруссии, ввела «Лауенбург» и нашла ссылку на местечко под названием Доба-ам-Добензее, вблизи которого находились руины бывшего замка семьи Цойдлитц-Лауенбург.

— Вера Кальтензее и Анита Фрингс жили в том же месте в Восточной Пруссии, что и лже-Гольдберг и лже-Шнайдер, — сказала Пия своему коллеге. — И, конечно, все четверо знали друг друга с давних пор.

— Может быть. — Остерманн уперся локтями в письменный стол и посмотрел на Пию. — Но почему они сделали из этого такую тайну?

— Хороший вопрос. — Пия грызла свою шариковую ручку. Затем, какое-то время поразмышляв, взяла мобильный телефон и еще раз позвонила Мирьям. Через несколько секунд подруга ответила.

— У тебя есть с собой ручка? — спросила Пия. — Если уж ты занимаешься поисками, наведи справки о Гансе Калльвайте из Штайнорта и Аните Марии Виллумат.

Франкфуртский Дом искусств, один из первых адресов среди музеев национального и международного современного искусства, располагался в исторической Ратуше, непосредственно на площади Рёмерберг. Пия подумала, насколько непрактичен оказался ее внедорожник в городе субботним вечером. Все места в паркингах вокруг Рёмерберга и исторического здания Главного отделения полиции были заняты, и не было никаких шансов найти свободное место для неуклюжего «Ниссана». В конце концов, потеряв последние нервы, Кирххоф поехала прямо на большую площадь перед франкфуртской Ратушей. Не прошло и двух минут, как появились две женщины-полицейские из специальной службы, осуществляющей контроль за парковкой автомобилей, и дали ей знак немедленно убрать автомобиль. Пия вышла из машины и предъявила дамам удостоверение и полицейский жетон.

— Он настоящий? — недоверчиво спросила одна из них, и Пия мысленно представила себе, как дама вгрызается в жетон, чтобы проверить, не сделан ли он из шоколада.

— Разумеется, настоящий, — сказала она нетерпеливо.

— Вы не представляете, что нам здесь только не предъявляют! — Женщина вернула ей удостоверение и жетон. — Если бы мы все это сохраняли, можно было бы открыть собственный музей.

— Я здесь ненадолго, — уверила Пия женщин и направилась в Дом искусств, который в субботу во второй половине дня, конечно, был открыт.

Сама Кирххоф не особенно разбиралась в современном искусстве и была удивлена, увидев, как много народу толпилось в фойе, в выставочных залах и на лестницах, чтобы полюбоваться произведениями чилийского художника и скульптора, имя которого Пия до сего времени никогда не слышала. Кафе на первом этаже Дома искусств также было битком набито. Пия огляделась и почувствовала себя настоящей невеждой. Ни одно из имен художников на проспектах и флаерах не было ей знакомо даже отдаленно, и она спрашивала себя, что видели все эти люди в кляксах и штрихах.

Пия попросила молодую даму у информационного стенда сообщить профессору Кальтензее о своем визите и решила скоротать время ожидания, листая брошюру с программой Франкфуртского Дома искусств. Кроме так называемого «современного искусства» во всех формах, Фонд Ойгена Кальтензее, которому также принадлежала и недвижимость, поддерживал молодых и талантливых музыкантов и актеров. На одном из верхних этажей размещался даже собственный концертный зал фонда, а также жилые и рабочие помещения, которые на определенное время предоставлялись в распоряжение отечественным и зарубежным деятелям искусств. Учитывая репутацию профессора Кальтензее, речь преимущественно шла, видимо, о юных деятелях искусств женского пола, которые с физической точки зрения нравились директору Дома искусств.

В тот момент, когда Пия об этом подумала, она увидела Эларда Кальтензее, спускающегося по лестнице. Недавно в Мюленхофе этот мужчина не произвел на нее особого впечатления, но сегодня он выглядел совершенно иначе. С головы до ног Элард был одет во все черное, как священник или маг, — мрачный впечатляющий образ, перед которым почтительно расступилась толпа.

— Добрый день, фрау Кирххоф. — Он остановился перед ней и без улыбки протянул ей руку. — Извините, пожалуйста, что заставил вас ждать.

— Ничего страшного. Спасибо, что вы так быстро нашли для меня время, — ответила Пия.

На близком расстоянии Элард Кальтензее и сегодня выглядел уставшим. Под его покрасневшими глазами лежали темные круги, ввалившиеся щеки покрывала трехдневная щетина. У Пии создалось впечатление, что он оделся для роли, которая его больше не радовала.

— Давайте поднимемся в мою квартиру, — сказал он.

Кирххоф с любопытством последовала за ним вверх по скрипучей лестнице на четвертый этаж. Об этой квартире на мансардном этаже дома уже несколько лет во франкфуртском обществе ходили самые дикие слухи. Якобы здесь проходили развратные вечеринки, тайком перешептывались о пьяных и кокаиновых оргиях с участием знаменитых гостей города из мира искусства и политики. Кальтензее открыл дверь и вежливо пропустил Пию вперед. В этот момент зазвонил его мобильный телефон.

— Извините меня. — Он остановился на лестнице. — Я сейчас приду.

Квартира была наполнена сумеречным светом. Пия огляделась в большом помещении с открытыми потолочными балками и потертым дощатым полом. Перед окнами, которые доходили до пола, стоял вычурный письменный стол из темного красного дерева, на поверхности которого громоздились груды книг и каталогов. В углу зиял открытый камин с покрытым сажей жерлом, перед ним вокруг низкого деревянного столика размещался гарнитур мягкой мебели, обитый кожей. Стены казались свежевыкрашенными. Они были ослепительно-белыми и пустыми, за исключением двух чрезмерно больших фотографий в рамках, на одной из которых был изображен обнаженный мужчина со спины, а на другой — глаза и рот, нос и подбородок, закрытые растопыренными пальцами.

Пия продолжала бродить по квартире. Исцарапанный дубовый пол скрипел под ее ногами. Кухня, из которой стеклянная дверь вела на балкон на крыше. Ванная, целиком выдержанная в белом цвете, на плитке еще влажные следы ног. Использованное полотенце рядом с душем, брошенные на полу джинсы, аромат лосьона для бритья. Пия спрашивала себя, не помешала ли она любовной идиллии Эларда Кальтензее с одной из его учениц, так как джинсы не являлись его предметом одежды.

Кирххоф не могла побороть искушение и с любопытством заглянула в примыкающую к ванной комнату, которая была отделена лишь тяжелой бархатной занавеской. Она увидела широкую, помятую кровать, штангу для одежды, на которой висела одежда исключительно черного цвета. Позолоченная фигурка Будды служила ножкой стеклянного столика, на котором в серебряном ведерке для шампанского стоял букет наполовину засохших роз. В воздухе висел тяжелый сладковатый аромат. На полу рядом с кроватью стоял заморский старинный чемодан и массивный многосвечный бронзовый канделябр. Свечи догорели и оставили на деревянном полу причудливые изображения из воска. Это было не то любовное гнездышко, которое представляла себе Пия. Ее уровень адреналина невольно подскочил, когда она увидела лежащий на тумбочке пистолет. Затаив дыхание, Кирххоф сделала шаг вперед и перегнулась через кровать. Она уже хотела взять пистолет, когда прямо позади себя почувствовала движение. От страха она потеряла равновесие и оказалась на кровати. Перед ней стоял Элард Кальтензее и смотрел на нее со странным выражением в глазах.

Она почувствовала, что он выпил, и немало. Но прежде чем она успела что-то сказать, он взял ее лицо в свои руки и приник к ней таким страстным поцелуем, что у нее обмякли колени. Его руки заскользили по блузке Марлен, расстегнули бюстгальтер и обхватили ее груди.

— Господи, ты сводишь меня с ума, — прошептал хрипло Томас Риттер.

Он теснил ее к кровати, сердце бешено колотилось. Не отводя взгляда от ее глаз, расстегнул молнию на ее брюках, и они сползли вниз. В следующий момент он бросился на нее и навалился всем своим весом. Он прижался к ней нижней частью живота, и ее тело мгновенно отреагировало на его желание. Волны внутреннего возбуждения побежали по ее телу, и хотя она планировала несколько иначе провести вторую половину дня, то, что происходило сейчас, начинало ей нравиться. Марлен Риттер сбросила с ног туфли и, не отрываясь от его губ, с лихорадочным нетерпением стала вылезать из джинсов. Только сейчас ей пришло в голову, что именно сегодня она, как назло, надела это отвратительное нижнее белье, явно не способствующее любви, но ее муж, кажется, этого не замечал. Она тяжело задышала и закрыла глаза, когда он, пренебрегая всякими ласками, овладел ею. Не всегда же это должно быть чистой романтикой со свечами и красным вином…

— Вы разочарованы?

Элард Кальтензее подошел к небольшому бару в углу комнаты и взял два бокала. Пия повернулась к нему. Она была рада, что он обошелся без последующих комментариев по поводу неловкой ситуации и, казалось, не обижался на нее за бестактное вынюхивание в его квартире. Старый дуэльный пистолет, который он вложил ей в руку, был действительно красивой вещью с, вероятно, высокой коллекционной ценностью. Разумеется, совершенно очевидно, что речь не шла об оружии, которым недавно были убиты три человека.

— Почему я должна быть разочарована? — переспросила Пия.

— Я знаю, какие разговоры велись об этой квартире, — ответил Элард и движением руки предложил ей сесть на кожаный диван. — Хотите что-нибудь выпить?

— А что вы будете пить?

— Колу лайт.

— Да, я тоже.

Он открыл маленький холодильник, взял бутылку колы и наполнил бокалы, которые поставил на низкий стол. Затем сел на диван напротив Пии.

— Здесь действительно происходили эти легендарные вечеринки? — поинтересовалась Кирххоф.

— Здесь бывало немало вечеринок, но далеко не тех оргий, о которых ходят слухи. Последняя состоялась где-то в конце восьмидесятых годов, — ответил он. — Потом меня все это стало утомлять. По своей сути я обыватель, который любит посидеть вечером перед телевизором с бокалом вина и в десять отправиться спать.

— Я думала, что вы живете в Мюленхофе, — сказала Пия.

— Здесь стало больше невозможно жить. — Элард Кальтензее задумчиво рассматривал свои руки. — Все, кто считал себя принадлежащим к сфере искусства Франкфурта, стали меня постоянно осаждать. Однажды я пресытился этим цирком и этими людьми, которые на меня наседали. Неожиданно они стали мне отвратительны, эти чванливые, не разбирающиеся в искусстве коллекционеры, самопровозглашенные эксперты, которые как одержимые скупают то, что пользуется спросом, и платят за это огромные деньги. Но еще больше меня возмущали практичные, бесталанные деятели, изображающие из себя настоящих мастеров, с их раздутым эго, беспорядочным мировоззрением и неясным представлением об искусстве, которые часами, даже целыми ночами несли всякую чепуху, чтобы убедить меня в том, что исключительно они достойны денег фонда и стипендий. Среди тысячи находился один, кто действительно заслуживал поддержки.

Он исторг звук, больше похожий на фырканье, нежели на смех.

— Они предполагали, что мне доставляет удовольствие до зари вести с ними дискуссии, но, в отличие от этих людей, я в восемь утра начинал читать лекции в университете, поэтому три года назад я сбежал в Мюленхоф.

На какое-то время в комнате воцарилась тишина. Кальтензее откашлялся.

— Но вы ведь что-то хотели узнать, — сказал он формально. — Чем я могу вам помочь?

— Я хотела спросить о Германе Шнайдере. — Пия открыла свою сумку и достала блокнот. — Мы как раз исследовали его бумаги и столкнулись с некоторыми неувязками. Не только Гольдберг, но, кажется, и он после войны присвоил себе чужие личные данные. На самом деле Шнайдер родился не в Вуппертале, а в Штайнорте, в Восточной Пруссии.

— Ясно. — Если Кальтензее и был удивлен, то он это удачно скрыл.

— Когда ваша мать рассказала нам, что Шнайдер был другом ее умершего мужа, вы отреагировали словами «тогда все верно». Но у меня было ощущение, что вы хотели сказать что-то иное.

Элард поднял брови.

— Вы очень наблюдательны.

— Это особенность моей профессии, — подтвердила Пия.

Кальтензее сделал еще один глоток колы.

— В моей семье много тайн, — сказал он уклончиво. — Моя мать кое-что держит в себе. Например, она до сих пор не раскрывает мне имя моего родного отца и, как я подозреваю, реальную дату моего рождения.

— Зачем ей это делать и почему вы так решили? — Пия была удивлена.

Кальтензее наклонился вперед и уперся локтями в колени.

— Я помню вещи, места и людей, о которых, собственно говоря, не должен помнить. И не оттого, что я обладаю сверхъестественными способностями, а потому, что мне было больше шестнадцати месяцев, когда мы уехали из Восточной Пруссии.

Элард смотрел перед собой, рассеянно потирая небритые щеки. Пия молчала, ожидая, что он продолжит говорить.

— В течение пятидесяти лет я не особенно много задумывался о своем происхождении, — сказал он через некоторое время. — Я смирился с тем, что у меня нет отца и нет Родины. Подобное случилось со многими людьми моего поколения. Отцы погибли на войне, разрозненные семьи были вынуждены бежать. Моя судьба не является единственной в своем роде. Но однажды я получил приглашение от нашего партнера, университета в Кракове, на семинар. Это не вызвало у меня никаких подозрений, и я поехал. В выходной мы с моим коллегой отправились в Ольштын, бывший Алленштайн, чтобы посмотреть там новый, недавно открывшийся университет. До этого я чувствовал себя в Польше как простой турист, но совершенно неожиданно… совершенно неожиданно у меня возникло твердое ощущение, что я уже однажды видел этот железнодорожный мост и церковь. Даже вспомнил, что это было зимой. Недолго думая, я взял напрокат машину и поехал из Ольштына в восточном направлении. Это было… — Он запнулся, покачал головой и глубоко вздохнул. — Лучше бы я этого не делал!

— Почему?

Элард Кальтензее встал и подошел к окну. Когда он снова заговорил, в его голосе слышалась горечь.

— До этого времени я был до некоторой степени успешным человеком с двумя вполне порядочными детьми, случайными любовными романами и профессией, которая меня удовлетворяла. Мне казалось, что я знал, кем являюсь и к какому роду принадлежу. Но после этой поездки все переменилось. С тех пор во мне поселилось чувство, что в важных сферах моей жизни я блуждаю в полных потемках. Тем не менее я никогда не осмеливался серьезно заниматься поисками. Сегодня я думаю, что просто боялся тогда узнать какие-то вещи, которые окончательно разрушат иллюзии.

— Что же, например? — спросила Пия.

Кальтензее обернулся к ней, и она остолбенела от ужаса, увидев на его лице выражение неприкрытой душевной муки. Он был более слаб, чем казалось внешне.

— Я думаю, вы знаете ваших родителей, бабушек и дедушек, — сказал он. — Вы наверняка часто слышали фразу «это у нее от отца, от матери, или от бабушки, или от дедушки». Я прав?

Кирххоф кивнула, обескураженная этой внезапной доверительностью.

— Я этого никогда не слышал. Почему? Моим первым предположением было то, что моя мать, возможно, была изнасилована, как многие женщины в то время. Но это не являлось бы причиной, которая бы не позволяла рассказывать мне о моем происхождении. Потом мне в голову пришло куда более ужасное подозрение: может быть, мой родитель был нацистом, который имел на совести какие-нибудь ужасающие преступления? Возможно, моя мать имела отношения с типом, носившим черную униформу, который часом раньше истязал и уничтожал невинных людей.

Элард говорил, все более неистовствуя; он почти кричал, и Пию охватило неприятное чувство, когда он встал прямо перед ней. Как-то однажды она уже осталась наедине с мужчиной, который оказался психопатом. Вывеска отстраненной вежливости рассыпалась, глаза Кальтензее блестели, как в лихорадке, и он сжал руки в кулаки.

— Для меня нет никакого иного объяснения ее молчанию, кроме этого! Вы тоже лишь отчасти можете понять, как мучает меня эта мысль, эта неизвестность моего происхождения, день и ночь. Чем больше я об этом думаю, тем отчетливее чувствую эту… эту тайну во мне, эту необходимость делать вещи, которые не делает нормальный, уравновешенный человек! И я спрашиваю себя: почему это так? Откуда идет эта потребность, это стремление? Какие гены живут во мне? Гены палача или гены насильника? Было бы это иначе, если бы я вырос в настоящей семье, с отцом и матерью, которые любили бы меня со всеми моими достоинствами и слабостями? Только сейчас я замечаю, чего мне не хватало! Я чувствую эту черную гибельную трещину, которая тянется через всю мою жизнь! Они отняли у меня корни и сделали трусом, который никогда не осмеливался задавать вопросы!

Элард провел тыльной стороной руки по губам, отошел назад к окну, оперся руками в подоконник и прислонился лбом к оконному стеклу. Пия продолжала безмолвно сидеть на диване. Сколько отвращения к самому себе, сколько отчаяния крылось за каждым его словом!

— Я ненавижу их за то, что они мне сделали, — продолжал он сдавленным голосом. — Да, иногда я ненавидел их до такой степени, что с большим удовольствием отправил бы их на тот свет!

Его последние слова привели Пию в максимальную боевую готовность. Кальтензее вел себя более чем странно. Был ли он физически нездоров? Что еще могло бы заставить человека так откровенно рассказать полицейскому о своих намерениях совершить убийство?

— О ком вы говорите? — спросила она, обратив внимание на то, что он говорил, употребляя множественное число.

Элард развернулся и посмотрел на нее так, будто видел ее впервые. В его взгляде налитых кровью глаз было какое-то безумие. Что ей делать, если он на нее набросится, чтобы задушить? Свое служебное оружие Пия легкомысленно оставила дома в шкафу, и никто не знает, что она поехала сюда.

— О тех, кто об этом знает, — ответил он сурово.

— И кто же это?

Кальтензее подошел к дивану и сел. Внезапно он, казалось, вновь что-то вспомнил, улыбнувшись, как ни в чем не бывало.

— Вы совсем не пьете вашу колу, — констатировал он и положил ногу на ногу. — Не хотите ли немного льда?

Пия отказалась.

— Так кто об этом знает? — упорствовала она, хотя ее сердце сильно колотилось от осознания того, что перед ней, возможно, сидит тройной убийца.

— Это больше не имеет значения, — ответил Элард спокойно чуть хрипловатым голосом и допил свою колу. — Теперь они все мертвы. Кроме моей матери.

Только уже сидя в своей машине, Пия вдруг подумала о том, что забыла еще раз спросить Кальтензее о значении зловещего числа и о Роберте Ватковяке. Она всегда гордилась своим хорошим знанием людей, но в отношении Эларда серьезно заблуждалась. Она считала его культурным, спокойным и обаятельным человеком, пребывающим в согласии с собой и всем миром, и не была готова к неожиданному взгляду в мрачную бездну его внутренней раздвоенности. Пия не знала, что ее больше напугало: его резкая вспышка ярости, ненависть, скрывавшаяся за его словами, или внезапный переход его состояния к веселому настроению.

— Не хотите ли немного льда? — пробормотала она. — Вот так!

С досадой Кирххоф заметила, что при нажатии педали сцепления у нее дрожит нога. Она закурила сигарету и свернула на Старый мост через Майн, который вел в Заксенхаузен. Постепенно Пия успокоилась. Если трезво оценить ситуацию, можно было допустить, что Элард Кальтензее убил троих друзей своей матери, так как те не хотели рассказать ему правду о его происхождении и он считал их виновными в своем несчастье. После произошедшего Пия считала, что этот человек вполне способен на такое. Возможно, что сначала Элард говорил с ними спокойно и по-деловому, но когда заметил, что они не намерены ему ничего рассказывать, сорвался с тормозов. Анита Фрингс его хорошо знала; скорее всего, она не возражала бы, если бы он вывез ее на инвалидной коляске из здания. Гольдберг и Шнайдер также, ничего не подозревая, могли впустить его в дом. Число 16145 имело определенное значение как для Эларда Кальтензее, так и для троих убитых. Возможно, речь шла действительно о дате побега. Чем больше Пия обо всем этом думала, тем убедительнее ей это все представлялось.

Она медленно ехала вдоль Оппенхаймерландштрассе в направлении Швайцерплатц и задумчиво поглядывала в окно. Начался дождь, щетки заскользили по ветровому стеклу. На пассажирском сиденье зажужжал ее мобильный телефон.

— Кирххоф, — ответила она коротко.

— Мы нашли Роберта Ватковяка, — услышала она голос коллеги Остерманна. — Правда, в виде трупа.

Марлен Риттер лежала на боку, опираясь головой на руку, и задумчиво рассматривала лицо спящего мужа. По сути дела, она должна была бы на него разозлиться: во-первых, он не объявлялся почти двадцать четыре часа, потом появился с запахом перегара и без каких-либо объяснений набросился на нее. Но она просто не умела злиться на него, тем более сейчас, когда он опять был здесь и, мирно похрапывая, лежал рядом с ней в постели.

Она с нежностью рассматривала четкие контуры его профиля, его густые взъерошенные волосы и опять удивлялась тому, что этот симпатичный, умный и великолепный мужчина влюбился именно в нее. У Томаса, несомненно, были самые высокие шансы совсем с другими женщинами. Тем не менее он выбрал ее, и это переполняло Марлен глубоким, теплым чувством счастья. Через пару месяцев, когда родится ребенок, они станут настоящей семьей, и уж тогда — в этом она была абсолютно уверена — ее бабушка все простит Томасу. То, что произошло между ним и ее бабушкой, было единственной тенью над ее счастьем, но он наверняка сделает все, чтобы вновь уладить это дело, так как он не таил обиды на Веру.

Томас пошевельнулся во сне, и Марлен наклонилась вперед, что натянуть одеяло на его обнаженное тело.

— Не уходи. — С закрытыми глазами он протянул к ней руку.

Марлен улыбнулась, прижалась к нему и погладила его небритую щеку. Роберт со стоном повернулся на бок и с трудом положил на нее свою руку.

— Извини, что я не позвонил, — пробормотал он невнятно. — Но за последние двадцать четыре часа я узнал столько невероятного, что мне придется полностью переписать мою рукопись.

— Какую рукопись? — спросила Марлен с удивлением.

Какое-то мгновение Томас молчал, потом открыл глаза и посмотрел на нее.

— Я был не совсем честен с тобой, — сказал он и сокрушенно улыбнулся. — Возможно, потому что стыдился. После того как Вера выставила меня за дверь, мне было довольно тяжело найти новую работу. И чтобы хоть каким-то образом заработать деньги, я начал писать романы.

Марлен ощущала еще сохраняющийся запах алкоголя.

— Но в этом еще нет ничего, задевающего честь, — возразила она.

Когда Роберт так улыбался, он был такой сладкий, что его хотелось просто укусить.

— Ну да, — он вздохнул и смущенно почесал ухо. — За то, что я пишу, я не получу Нобелевскую премию по литературе. На худой конец, 600 евро за рукопись. Я пишу бульварные романы. Врачебные романы. Сердечная боль. Ты знаешь.

На какой-то момент Марлен потеряла дар речи. Потом начала смеяться.

— Ты меня высмеиваешь, — сказал Томас обиженно.

— Что за чепуха! — Она обвила руками его талию и захихикала. — Я люблю доктора Штефана Франка! Может быть, я уже читала что-то твое.

— Может быть. — Роберт усмехнулся. — Правда, я пишу под псевдонимом.

— Ты мне скажешь, под каким?

— Если только ты приготовишь мне что-нибудь вкусное. Я умираю от голода.

— Ты можешь этим заняться, Пия? — спросил Остерманн. — У шефа ведь сегодня крестины.

— Да, конечно. Куда мне ехать? Кто его нашел? — Пия уже давно включила сигнал правого поворота, но какие-то упрямые идиоты сзади не давали ей встроиться в ряд. Наконец образовалось небольшое свободное пространство, она ожесточенно нажала на педаль газа и вынудила водителя сзади резко затормозить. В ответ на ее решительный маневр незамедлительно раздался сигнал клаксона.

— Ты не поверишь: агент по недвижимости! Он хотел показать одной супружеской паре дом, а там, в углу, лежит мертвый Ватковяк. Разумеется, это не поспособствовало продаже.

— Очень весело. — После истории с Элардом Кальтензее Пие было не до шуток.

— Риелтор сказал, что этот дом уже несколько лет пустовал. Ватковяк взломал замок, чтобы время от времени использовать помещение как пристанище. Дом расположен в старом городе Кёнигштайна. Хауптштрассе, 75.

— Я уже еду.

Когда Пия проезжала мимо главного вокзала, движение стало уже не таким интенсивным. Она поставила в магнитолу компакт-диск Робби Уильямса, из-за которого была подвергнута громкому осмеянию своих коллег, и под звуки «Feel», проехав мимо ярмарки, взяла курс на автобан. Ее музыкальный вкус в значительной степени зависел от настроения. Кроме джаза и рэпа, Кирххоф любила почти всё и собрала солидную коллекцию компакт-дисков, начиная с «Битлз», «Аббы», Мадонны, «Мит Лоуф», Шэнайи Твэйн и кончая рок-группами «U2» и «ZZ-Тор». Сегодня она была настроена на Робби.

У Майн-Таунус-Центра Пия свернула на трассу В8 и через четверть часа оказалась в Кёнигштайне. Она знала извилистые переулки старого города еще со школьных времен, и ей не пришлось спрашивать дорогу. Как только Кирххоф свернула на Кирхштрассе, она сразу увидела в самом конце улицы два патрульных автомобиля и карету «Скорой помощи». Дом под номером 75 располагался между магазином женской моды и лото-клубом. Уже в течение нескольких лет в нем никто не жил. С забитыми гвоздями окнами и дверями, с облупившейся штукатуркой и прохудившейся крышей он стал отвратительным позорным клеймом в сердце Кёнигштайна.

Риелтор был еще здесь. Загорелый мужчина лет тридцати пяти, с покрытыми гелем волосами и в лаковых туфлях, он до смешного соответствовал клише, созданному в отношении представителей его профессии. Дождь продолжался, и Пия натянула на голову капюшон своей толстовки.

— Я наконец-то нашел потенциальных покупателей, и вдруг такое! — пожаловался он Пие, как будто она была в этом виновата. — У женщины произошел нервный срыв, когда она увидела труп!

— Может быть, вам следовало бы сначала последить за порядком, — прервала Пия риелтора. — Кому принадлежит дом?

— Одной клиентке отсюда, из Кёнигштайна.

— Мне бы хотелось знать ее имя и адрес, — сказала Кирххоф. — Хотя, может быть, вы лично намерены проинформировать вашу клиентку о несостоявшемся осмотре жилья?

Риелтор уловил сарказм в голосе Пии и бросил на нее мрачный взгляд. Потом достал из кармана своего пиджака смартфон, постучал пальцами по клавишам и на обратной стороне своей визитной карточки написал имя и адрес владелицы дома. Пия убрала карточку и огляделась по сторонам двора. Участок был больше, чем казалось на первый взгляд. С тыльной стороны он граничил с курортным парком. Разбитый забор вряд ли являлся подходящим средством, чтобы загородить доступ посторонним лицам. Перед задней дверью стоял коллега в униформе. Пия кивнула ему и, отделавшись от риелтора, вошла в здание. Дом внутри выглядел не лучше, чем снаружи.

— Добрый день, фрау Кирххоф. — Врач «Скорой помощи», которого Пия знала по другим делам, уже собирал свои вещи. — На первый взгляд похоже на причинение смерти по неосторожности самим погибшим. Он принял внутрь пол-аптечки и, как минимум, бутылку водки. — Кивком головы он показал назад.

— Спасибо. — Пия прошла мимо него и поздоровалась с присутствующими патрульными полицейскими.

Помещение с потертым дощатым полом из-за заколоченных оконных ставней было довольно мрачным и совершенно пустым. Пахло мочой, рвотой и гнилостью. При виде погибшего у Кирххоф к горлу подступила тошнота. Мужчина сидел, упершись спиной в стену, облепленный навозными мухами; его глаза и рот были широко раскрыты. Беловатое вещество — вероятно, рвотные массы — покрывало его подбородок и, стекая на рубашку, оставило на ней засохшие следы. На нем были грязные теннисные носки, запачканная пятнами крови белая рубашка и черные джинсы. Рядом стояли новехонькие, на вид дорогие кожаные туфли. Слава богу, маклер обнаружил труп раньше, чем прохожих привлек запах разложения; в таком случае момент наступления смерти можно было бы определить только с помощью энтомолога. Взгляд Пии блуждал по пустым бутылкам из-под пива и водки, которые в значительном количестве валялись рядом с погибшим. Тут же лежал открытый рюкзак, упаковки медикаментов и стопка денежных купюр. Что-то в представившейся Пие картине было не так.

— Когда наступила смерть? — спросила она, натягивая перчатки.

— Грубо говоря, где-то двадцать четыре часа тому назад, — ответил врач «Скорой помощи».

Пия произвела обратный отсчет. Если информация была верной, то Ватковяк запросто мог совершить убийство Аниты Фрингс.

Пришли коллеги из службы обеспечения сохранности следов, поприветствовали Пию кивком головы и стали ждать распоряжений.

— Между прочим, кровь на его рубашке, возможно, не его собственная, — сказал врач «Скорой помощи». — У него нет никаких внешних телесных повреждений, насколько я могу судить в данный момент.

Пия кивнула и попыталась представить, что здесь произошло. Сутки назад во второй половине дня Ватковяк проник в дом, имея при себе рюкзак, семь бутылок пива, три бутылки водки и пакет, полный медикаментов. Он уселся на пол, влил в себя огромное количество пива и водки, а затем принял таблетки. Под совместным действием алкоголя и таблеток он потерял сознание. Но почему у него были открыты глаза? Почему он сидел вертикально у стены, а не упал на бок?

Кирххоф попросила коллег обеспечить хорошее освещение и стала обходить другие помещения дома. На верхнем этаже она обнаружила признаки того, что одна комната и прилегаемая к ней ванная тоже время от времени использовались: в углу на полу лежал матрац с грязным постельным бельем, стоял облезлый диван и низкий стол, был даже телевизор и холодильник. На стуле висела одежда, а в ванной лежали средства по уходу за телом и полотенца. Но на первом этаже все было покрыто многолетним слоем пыли. Почему же Ватковяк, чтобы выпить, уселся на голый пол, а не на диван наверху? Неожиданно Пия поняла, что именно ей до этого показалось таким странным: дощатый пол в комнате, в которой лежал труп Ватковяка, сверкал чистотой! Вряд ли Роберт сам подмел пол, прежде чем покончить с собой.

Когда Кирххоф вернулась в комнату, где был обнаружен труп, она увидела там хрупкую рыжеволосую женщину, которая с любопытством оглядывалась по сторонам. В своем элегантном белом льняном костюме и в лодочках на высоких каблуках, она производила впечатление человека, попавшего сюда по ошибке.

— Могу я спросить, кто вы и что здесь делаете? — поинтересовалась Пия не очень дружелюбным тоном. — Это место преступления. — Назойливых праздных зевак она терпеть не могла.

— Это вряд ли можно не заметить, — ответила женщина. — Меня зовут Николя Энгель. Я преемница директора уголовной полиции Нирхофа.

Пия ошеломленно смотрела на нее. Никто не рассказывал ей о преемнице Нирхофа.

— Понятно, — сказала она более резко, чем ей было свойственно. — И зачем вы здесь? Чтобы мне это сказать?

— Чтобы помочь вам в вашей работе. — Рыжеволосая любезно улыбнулась. — Я случайно узнала, что вы остались в полном одиночестве, а у меня в настоящий момент нет никаких особо важных дел, поэтому я решила заехать сюда.

— Вы могли бы предъявить ваше удостоверение? — недоверчиво попросила Пия. Она задавалась вопросом, знал ли Боденштайн о преемнице шефа, или это утверждение было бестактным трюком бесцеремонной репортерши, чтобы увидеть труп.

Улыбка женщины оставалась неизменно дружеской. Она вынула из своей сумочки удостоверение и предъявила его Пие. «Советник уголовной полиции д-р Николя Энгель, — прочитала Пия. — Управление полиции в Ашаффенбурге».

— Если вы хотите присутствовать, я не имею ничего против, — Пия вернула ей удостоверение и заставила себя улыбнуться. — Ах да, я — Пия Кирххоф из отдела К-2 Уголовной инспекции Хофхайма. У нас была пара тяжелых дней. Извините, если я была не особенно любезна.

— Ничего страшного. — Доктор Энгель все еще улыбалась. — Занимайтесь спокойно своей работой.

Пия кивнула и повернулась к погибшему. Фотограф сделал снимки трупа со всех возможных ракурсов, а также сфотографировал бутылки, туфли и рюкзак. Сотрудники отдела по обеспечению сохранности следов приступили к работе и теперь собирали в специальные пакеты все, что могло представлять малейший интерес. Пия попросила коллегу перевернуть труп на бок. Это оказалось довольно непросто из-за уже наступившего окоченения, но все же удалось с этим справиться. Пия села на корточки рядом с трупом и стала обследовать спину, нижнюю часть туловища и ладони трупа. Все было покрыто пылью. Это могло означать только одно: кто-то наводил здесь порядок после того, как Ватковяк умер. И опять же означало, что речь, возможно, шла не об успешном суициде, а о не менее успешном убийстве. Пия не стала выкладывать доктору Энгель свое предположение, а стала вместо этого исследовать содержимое рюкзака, которое, кажется, подтверждало теорию Нирхофа о Ватковяке как убийце: нож с изогнутым лезвием и пистолет. Были ли это орудия, с помощью которых были убиты Моника Крэмер и трое стариков? Пия еще порылась в рюкзаке и нашла золотую цепочку со старомодным медальоном, коллекцию серебряных монет и золотой браслет. Эти ценные вещи могли быть собственностью Аниты Фрингс.

— 3460 евро, — объявила доктор Энгель, которая пересчитала деньги и положила их в пластиковый пакет, переданный ей полицейским. — Что это такое?

— Похоже на нож, которым была убита Моника Крэмер, — ответила мрачно Пия. — А это, возможно, оружие, жертвами которого стали еще три человека. «Парабеллум Р-08».

— В таком случае этот человек — разыскиваемый убийца.

— По крайней мере, он его напоминает. — Пия задумалась.

— Вы в этом сомневаетесь? — спросила советник уголовной полиции. С ее лица исчезла приветливая улыбка, и теперь она казалась внимательной и сконцентрированной. — Почему?

— Потому что, на мой взгляд, это слишком просто, — ответила Кирххоф. — И потому что здесь что-то не так.

Пия некоторое время размышляла, может ли беспокоить своего шефа во время его семейного праздника, но потом все-таки решила позвонить. Она не чувствовала себя готовой к короткому вежливому разговору. К телефону подошел сын Боденштайна и передал трубку отцу. В нескольких словах Пия сообщила Оливеру о своем визите к Эларду Кальтензее, об обнаружении трупа и своих сомнениях в отношении самоубийства Ватковяка.

— Откуда вы звоните? — поинтересовался он.

Пия испугалась, что он хочет пригласить ее заехать на ужин.

— Из машины, — сказала она. На заднем фоне раздался громкий смех, который отдалялся; потом Пия услышала, как хлопнула дверь, и все опять стало спокойно.

— Я узнал пару интересных вещей от моей тещи, — сказал Боденштайн. — Она знает Веру Кальтензее уже много лет, они вращаются в одних и тех же общественных кругах. И она тоже была на юбилее Веры в прошлую субботу, хотя они не являются закадычными подругами. Но имя моей тещи в списке гостей — это символ статуса.

Кровь Козимы фон Боденштайн была еще чуть более голубой, чем кровь ее супруга, это Пия знала. Ее бабушка и дедушка по отцовской линии были лично знакомы с последним кайзером, а отец ее матери был итальянским князем, который претендовал на трон.

— Моя теща довольно критично отзывается об умершем муже Веры, — продолжал Боденштайн. — Ойген Кальтензее сколотил в Третьем рейхе приличное состояние, так как его фирма снабжала вермахт. Позднее он был причислен союзниками к разряду пособников, а после 1945 года довольно быстро вновь успешно занялся бизнесом. Во время войны Ойген перевел свой капитал в Швейцарию, как это сделала и семья Веры. Когда, в начале 80-х годов, он умер, Элард Кальтензее подозревался в убийстве своего отчима. Расследование зашло в тупик, а затем смерть была списана на несчастный случай.

Пия ощутила озноб, услышав имя Эларда.

— После внутрисемейного скандала в 1964 году другой сын Веры, Зигберт, уехал на учебу в США. Вернулся он только в 1973 году с женой и детьми. Сейчас является единственным управляющим фирмы KMF. А Ютта Кальтензее во время своей учебы в университете будто бы имела лесбийские отношения, завершив которые, она, как нарочно, вступила в связь со служащим своей матери.

— Вам удалось узнать еще что-нибудь, кроме семейных сплетен? — спросила Пия с легким нетерпением. — Мне нужно еще позвонить прокурору насчет вскрытия трупа Ватковяка.

— Моя теща не любила Гольдберга и Шнайдера, — продолжал Боденштайн, не обидевшись. — Она считала Гольдберга неприятным, бесцеремонным человеком и называла его задавалой и гнусным торговцем оружием. Он якобы имел несколько паспортов и даже во время «холодной войны» мог беспрепятственно ездить в страны Восточного блока.

— Тогда это совпадает с мнением Эларда Кальтензее. — Пия добралась до парковки перед комиссариатом, выключила двигатель, немного опустила стекло и закурила одну из своих сигарет, припасенных «на экстренный случай», из которых за сегодняшний день выкурила уже двенадцать. — Кстати, я нашла настоящего Шнайдера. Он был пилотом люфтваффе и погиб в 1944 году в воздушном бою. Наш Герман Шнайдер в действительности также из Восточной Пруссии, и его настоящее имя, вероятно, Ганс Калльвайт.

— Это интересно. — Боденштайн, казалось, не был особенно удивлен. — Моя теща твердо убеждена в том, что все четверо знали друг друга еще раньше. Уже в преклонном возрасте Вера любила называть свою подругу Аниту «Мия»; кроме того, они то и дело обсуждали вечера местного фольклора и с удовольствием погружались в приятные воспоминания.

— Кто-то еще должен был это также знать, — размышляла Пия. — И я предполагаю, что это — Элард Кальтензее. Он мог бы быть нашим убийцей, так как явно страдает от того, что ничего не знает о своем происхождении. Может быть, Элард расправился с тремя друзьями своей матери из ярости, вызванной тем, что они ему ничего не сказали.

— Мне кажется, это все-таки довольно сложно, — сказал Боденштайн. — Анита Фрингс жила в ГДР. По словам моей тещи, она и ее муж работали в Министерстве государственной безопасности, господин Фрингс даже занимал там достаточно высокий пост. И, вопреки утверждению директрисы пансионата «Таунусблик», у нее был сын.

— Вероятно, его уже нет в живых, — предположила Пия.

На ее мобильном телефоне раздался сигнал параллельного звонка. Она быстро посмотрела на дисплей. Звонила Мирьям.

— Мне как раз звонят, — сказала она своему шефу.

— Из Южной Африки?

— Откуда? — Пия на какой-то момент смутилась.

— Разве ваш директор зоопарка не в Южной Африке?

— Откуда у вас такие сведения?

— Так да или нет?

— Да. Но это не он. — Пия не особенно удивилась тому, что ее шеф опять был прекрасно информирован. — Это моя подруга Мирьям из Польши. Она сидит в городском архиве Венгожева, бывшего Ангербурга, и ищет следы настоящих Гольдберга и Шнайдера. Возможно, она уже что-то обнаружила.

— Какое отношение ваша подруга имеет к Гольдбергу? — спросил Боденштайн.

Пия объяснила ему связь. Затем пообещала пойти на вскрытие трупа Ватковяка, если оно состоится на следующий день, и завершила разговор, чтобы позвонить Мирьям.