Улица, освещенная тусклым светом двух фонарей, казалась вымершей. Без десяти четыре утра в гостинице «Рудольф» было тихо, ни в одном из окон не было света. Бернд велел ей посмотреть, нет ли поблизости чужих автомобилей, прежде чем она выйдет из машины и откроет ворота. Он предложил ей даже отвезти ее домой, но она отказалась. Она медленно проехала по улице, свернула налево в Хайнграбен и у «Рудольфа» опять выехала на Альт-Нидерхофхаймер. Ничего подозрительного. Машины соседей она знала, а у всех остальных автомобилей, которые попались ей на глаза, были номера округа Майн-Таунус. Если это будет продолжаться, у нее когда-нибудь разовьется мания преследования. Леония остановилась перед воротами усадьбы, вышла и открыла калитку. Датчик движения среагировал, над дверью дома вспыхнул прожектор, и весь двор осветился ярким светом. Она отодвинула засов и открыла ворота. Вообще-то она не была особенно пугливой, хотя уже много лет жила одна, но последние несколько дней, когда темнело, у нее возникало какое-то странное неприятное ощущение. Интуиция редко ее обманывала. Если бы она только прислушалась к своему инстинкту и не вмешивала Ханну Херцманн во все это дело, то у них не было бы сейчас всех этих проблем! Ее неприязнь к этой высокомерной, тщеславной особе стала беспредельной. Из-за нее они только что по-настоящему поссорились!

Леония въехала на машине во двор и тщательно задвинула засов. В доме она прошла на кухню и достала из холодильника бутылку колы-лайт. Ее язык приклеился к нёбу. Жажда была так сильна, что она залпом выпила пол-литровую бутылку. Одной рукой она, как договаривались, набрала эсэмэску: «Все в порядке, я дома».

Она сбросила с ног туфли и пошла в туалет, который вообще-то предназначался для ее пациенток. Весь день ее мучил ужасный метеоризм, но она просто не могла воспользоваться туалетом где-нибудь в другом месте. Облегчившись, она приоткрыла окно и вышла. Мимоходом она нажала выключатель, и ее охватил смертельный страх. Прямо перед ней стояли две фигуры в масках и в натянутых глубоко на глаза бейсболках.

– Что… что вы здесь делаете? – Леония попыталась придать своему голосу твердость, хотя ее сердце готово было выпрыгнуть из груди. – Как вы сюда попали?

Черт возьми! Мобильник остался на кухонном столе. Она медленно попятилась назад. Может быть, ей побежать вверх по лестнице, закрыться в спальне и из окна звать на помощь? А был ли вообще ключ в двери? Еще один шаг назад. До лестницы метра полтора. Не смотреть туда, подумала она, просто побежать, рассчитывая на эффект внезапности. Рывком она сможет это сделать. Она напрягла мышцы и помчалась, но тот из мужчин, который был выше ростом, среагировал молниеносно. Он схватил ее за руку и сильным грубым толчком отбросил назад. Крепкая рука схватила ее за шею и с такой силой ударила головой о стену, что она с помутненным сознанием опустилась на колени. Сначала у нее перед глазами поплыли звездочки, потом все стало двоиться. Теплая жидкость побежала у нее по щеке, капая с подбородка на пол. Она вспомнила о Ханне, о том, что с ней произошло. Они тоже ее изобьют и изнасилуют? Леония дрожала всем телом, страх перешел в настоящую панику, когда она услышала громкий шум. В следующий момент ее схватили за ноги и потащили по полу в лечебное помещение. Она цеплялась за дверную коробку, пыталась ухватиться за что-нибудь, дрыгала ногами. От болезненного удара в ребра у нее перехватило дыхание, и она прекратила сопротивление.

– Пожалуйста, – задыхаясь, пробормотала она в отчаянии, – пожалуйста, пощадите меня.

Майке открыла глаза, и ей понадобилось несколько секунд, чтобы понять, где она находится. Она уютно потянулась и положила руки под голову. За окном щебетали птицы, и через ставни пробивался солнечный свет, оставляя на глянцевом паркетном полу светлые полосы. Вчера вечером она поздно легла. Они с Вольфгангом ужинали во Франкфурте, и она довольно много выпила. Он опять предложил ей переночевать у него в доме, так как ему абсолютно не нравилась ее идея оставаться одной в доме в Лангенхайне. На сей раз она приняла его предложение, умолчав о том, что уже пару недель присматривала за квартирой своей подруги в Заксенхаузене, а вовсе не жила у Ханны. Она любила великолепную белую виллу семьи своего крестного с тех пор, когда была еще ребенком. Раньше она часто здесь ночевала, когда ее мать куда-нибудь уезжала. Мать Вольфганга была для нее третьей бабушкой. Майке ее искренне любила. Ее самоубийство девять лет назад повергло Майке в настоящий шок. Она не понимала, почему кто-то, кто жил в красивом доме, имел достаточно денег, кого все любили и всюду с радостью принимали, просто повесился в амбаре. Кристина страдала тяжелой депрессией, как ей тогда объяснила Ханна. Майке не помнила отчетливо похороны. Это было прекрасным солнечным сентябрьским днем. Сотни людей прощались с ней у вырытой могилы. Майке было тогда двенадцать лет, и больше всего ее впечатлило тогда, что Вольфганг рыдал, как маленький ребенок. Его отец, правда, тоже всегда был очень приветлив с ней, но с тех пор как она однажды видела, как он орал и ругался на Вольфганга, она стала его бояться. Вскоре после похорон Кристины Матерн Ханна вышла замуж во второй раз, и Георг – ее новый муж – очень ревностно относился к дружбе между Ханной и Вольфгангом, поэтому они очень редко приезжали на виллу в Оберурзель.

Вчера Майке весь день провела с Вольфгангом в поездках и наслаждалась этим. Он никогда не обращался с ней как с ребенком, даже когда она была еще маленькой. Все эти годы он был ее другом и доверенным лицом, единственным человеком, с которым она могла обсуждать такие вещи, о которых не хотела говорить ни со своим отцом, ни тем более с матерью. Вольфганг навещал ее в различных психиатрических клиниках, он ни разу не забыл про ее день рождения и всегда пытался наладить контакт между ней и Ханной. То и дело Майке задавалась вопросом, почему он не женат. С тех пор как она узнала, кто такие геи, она размышляла, не из них ли он, но подтверждений эта гипотеза не нашла. Однажды она спросила об этом мать, но Ханна только пожала плечами. «Вольфганг – индивидуалист, – ответила она. – И так было всегда».

Ханна! При мысли о матери в ней заговорила совесть. Она все еще ни разу не была у нее в клинике. Вчера она разговаривала по телефону с Ириной, которая, конечно, побывала у Ханны. Но то, что рассказала ей Ирина, еще больше убедило Майке в том, что она должна отложить свой визит. Она содрогнулась и натянула одеяло до подбородка. Ирина засыпала ее упреками, которые Майке не хотела слышать. Когда-нибудь она навестит мать, но не сегодня. Сегодня Вольфганг собрался поехать с ней на обед в Райнгау в его шикарном кабриолете «Астон-Мартин». «Чтобы ты переключилась на другие мысли», – сказал он вчера вечером.

На ночном столике зажужжал смартфон. Майке протянула руку, выдернула шнур зарядного устройства и разблокировала телефон. За последние двадцать четыре часа она получила двадцать два анонимных звонка. Она из принципа не отвечала на звонок, если он поступал со скрытого номера, тем более что это могли быть легавые. На сей раз это было эсэмэс-сообщение.

«Добрый день, фрау Херцманн. Пожалуйста, позвоните мне. Это очень важно! Всего хорошего. П. Кирххоф».

Важно? Для кого? Для нее нет.

Майке сбросила эсэмэс и прижала колени к груди. Оставили бы они ее в покое.

Утром, в десять минут девятого, на центральную телефонную станцию Регионального управления полиции поступил звонок. Спустя пятьдесят секунд дежурный комиссар проинформировал Боденштайна, и тот опять позвонил Пие, которая уже ехала в больницу Хёхста к Ханне Херцманн.

По дороге в Хофхайм Боденштайн вызвал Кая, Джема и Крёгера в комиссариат, а также позвонил из машины дежурному прокурору, чтобы срочно запросить постановление на производство обыска в пристанище Килиана Ротемунда. Через три четверти часа после звонка вся команда, за исключением Пии, собралась в отделе полиции, но даже после третьего прослушивания записи никто не мог сказать, был ли это женский или мужской голос, двумя сжатыми фразами сообщивший то, чего до этого никто не знал.

«Человек, которого вы ищете, живет в кемпинге на Хёхстер-вег в Шванхайме. И он сейчас как раз на месте».

С тех пор как все дневные региональные газеты в Южном Гессене опубликовали фотографию Килиана Ротемунда, это был первый конкретный сигнал.

– Пришлите два патрульных автомобиля к кемпингу, – сказал Боденштайн дежурному комиссару. – Мы едем немедленно. Остерманн, как только придет постановление на обыск…

Он запнулся. Да, что тогда?

– …я сразу отправлю его в приложении мейлом на ваш айфон, шеф, – закончил фразу Кай Остерманн и кивнул.

– Так можно? – удивился Боденштайн.

– Естественно. Я его отсканирую. – Остерманн ухмыльнулся. И хотя Боденштайн достаточно хорошо разбирался в своем смартфоне, современная коммуникационная техника все еще была сложна для него.

– А как…

– Я знаю, как это делается, – нетерпеливо прервал Крёгер Боденштайна. – Давай поехали, пока парень опять не улизнул.

Через полчаса они были у кемпинга на берегу Майна. Два патрульных автомобиля стояли на парковочной площадке перед выкрашенной в желтый цвет одноэтажной постройкой с плоской крышей, в которой размещалась столовая с напыщенным названием «Майн-Ривьера» и санитарные помещения для обитателей кемпинга. Боденштайн оставил свой пиджак в машине и закатал рукава рубашки, которая, несмотря на ранний час, уже прилипала к спине. Рядом с переполненными мусорными контейнерами, источавшими неприятный запах, до самого водосточного желоба возвышались горы пустых ящиков из-под бутылок. Через открытое окно с порванной москитной сеткой видна была узкая неопрятная кухня. Грязная посуда и стаканы стояли на каждом свободном пространстве, и Боденштайн содрогнулся при мысли, что ему пришлось бы съесть что-то, приготовленное здесь.

Один из коллег в униформе нашел арендатора «Майн-Ривьеры». Боденштайн и Крёгер вошли на террасу, выложенную плитами из бетона с обнаженным наполнителем, которая называлась «Ресторан в саду», о чем свидетельствовала большая вывеска. Вечерами гирлянды огней и пластиковые пальмы в сочетании с повышающимся уровнем алкоголя создавали атмосферу отдыха, но в ярком солнечном свете со всей беспощадностью открывалась картина полного запустения и убогости. Места, подобные этому, глубоко удручали Боденштайна.

За столиком, покрытым пластиковой скатертью, под выгоревшим солнцезащитным зонтиком сидела супружеская пара арендаторов и завтракала. Их завтрак, похоже, состоял главным образом из кофе и сигарет. Худой лысый мужчина пожелтевшими от табака пальцами листал «Бильд ам Зонтаг» и был не особенно рад визиту полиции ранним воскресным утром. На нем были клетчатые поварские брюки и футболка, желтый оттенок которой позволял предположить, что его одежда уже давно не знала стиральной машины, о чем свидетельствовал и резкий запах застарелого пота, исходивший от мужчины.

– Я его не знаю, – пробормотал он, бросив безразличный взгляд на фотографию, которую Крёгер сунул ему под нос. Его жена закашлялась и раздавила сигарету в переполненной пепельнице.

– Покажите-ка. – Она протянула руку. Толстые пальцы с покрытыми красным лаком ногтями и нанизанными на них золотыми кольцами, накрашенные черной тушью глаза и волосы с начесом и челкой, что было в большой моде во времена ее юности в шестидесятые годы. Нежная Ирма местного розлива. Она была высокой, объемной и энергичной женщиной и наверняка не имела проблем с напившимися гостями. Из мусорных баков до террасы донесся сладковато-гнилостный запах. Боденштайн скорчил гримасу и задержал дыхание.

– Вы знаете этого человека? – спросил он сдавленным голосом.

– Да. Это доктор, – сказала она, критически рассмотрев фотографию. – Он живет в вагончике номер сорок девять. Вон по той дороге вниз. Перед вагончиком зеленая палатка-тамбур.

Сухопарый мужчина бросил на свою жену гневный взгляд, который она проигнорировала.

– Я не хочу здесь неприятностей. – Она вернула Крёгеру фотографию. – Если у наших нанимателей конфликт с полицией, это не моя проблема.

«Очень здравая позиция», – подумал Боденштайн. Он поблагодарил и поспешно покинул «Майн-Ривьеру» и ее арендаторов, которые тут же начали громко ссориться. Они должны найти вагончик, прежде чем «лысая голова» сможет предупредить Килиана Ротемунда по мобильному телефону. Он отправил своих коллег в разных направлениях в поисках вагончика, так как последовательность в нумерации домов была логичной лишь отчасти и на большом участке территории, по сути, отсутствовала. Джем Алтунай наконец нашел жилой вагончик с номером сорок девять почти на противоположном конце площадки. Палатка-тамбур была зеленой лет сорок назад, но номер был верным. Несколько молодых людей сидели на садовых стульях перед вагончиком на соседнем участке и с любопытством наблюдали за ними.

– Здесь никого нет! – крикнул парень в футболке национальной сборной.

Так, замечательно.

Молодые люди приезжают сюда только летом по выходным, чтобы поразвлечься. Их вагончик принадлежит дяде патриотически настроенного футбольного фаната. Своего соседа они знают не особенно хорошо, но без колебаний опознали его по фотографии. Накануне вечером к Килиану Ротемунду приезжал какой-то тип на «Харлее», а сегодня утром он уехал на своем мотороллере. Они никогда с ним много не разговаривали. Их общение ограничивалось главным образом приветствиями.

– Он здесь вообще ни с кем не общается, – сказал молодой человек. – Всё сидит в своем вагончике за ноутбуком. Время от времени к нему приезжают какие-то странные люди. Там, в кабаке, говорили, что он был адвокатом, а сейчас работает в забегаловке, где торгуют картофелем фри. Да, всякое случается в жизни.

Боденштайн пропустил последнее не по возрасту умное замечание.

– А что это за люди, которые к нему приезжают? Мужчины, женщины?

– И те и другие. Я слышал, он помогает тем, у кого возникают проблемы с властями. Так сказать, собственный адвокат в кемпинге.

Остальные молодые люди засмеялись.

Племянник владельца вагончика вызвался быть понятым при обыске в вагончике, который Крёгер уже открыл без каких-либо проблем.

– Что я должен делать? – спросил он с любопытством, пробираясь через сухой кустарник.

– Ничего. Только стоять у двери и наблюдать, – ответил Боденштайн, когда они шли через палатку-тамбур. – Можно войти?

– Только ничего не трогай, – предостерег его Крёгер, который уже надел комбинезон, резиновые перчатки и бахилы. Внутри вагончика стоял спертый запах, но было чисто и убрано. Крёгер открыл шкафы.

– Одежда, кастрюли, книги – все здесь, – комментировал он. – Постель убрана. Ноутбука я пока не вижу.

Он порылся в ящиках и из-под стопки нижнего белья извлек смятую фотографию.

– Педофил, уличенный однажды, – вечный педофил. – Он брезгливо протянул Боденштайну фотографию, на которой была изображена миловидная светловолосая девочка лет пяти-шести.

– Это его дочь, – сказал Боденштайн. – Ей сейчас лет четырнадцать. Однако он не имеет права видеться ни с ней, ни со своим сыном.

– Понятно. – Крёгер продолжил обыск, но на первый взгляд не обнаружил ничего подозрительного или компрометирующего.

– Я позвоню своим парням, – сказал он. – Мы должны здесь все основательно проверить. Кай прислал тебе постановление на обыск?

– Не знаю. – Боденштайн вынул из кармана брюк смартфон. – Как мне посмотреть?

Крёгер взял у него телефон.

– Почему у тебя нет кода блокировки? – спросил он с укором в голосе. – Если ты потеряешь телефон, то с него сможет звонить кто угодно.

– Я все время забываю код, – ответил Боденштайн. – Каждый раз возникают проблемы, если я трижды набираю неверные цифры.

Крёгер покачал головой и усмехнулся. Он нажал на символ «письма», рядом с которым стояла «1», что означало поступление нового сообщения.

– Вот сообщение от Кая. Смотри, ты должен прокрутить текст вниз и там найдешь линк на PDF.

– Сделай это сам, – попросил Боденштайн своего коллегу и протянул руку, чтобы взять его телефон. – Я позвоню Пие.

Кристиан Крёгер вздохнул.

– Подожди, я перешлю мейл себе, тогда ты сможешь сразу позвонить. Слушай, Оливер, я думаю, тебе надо срочно пройти базовый курс по обращению с современными средствами связи.

В глубине души Боденштайн с ним согласился. Он как-то отстал в этой сфере с тех пор, как Лоренц перестал жить дома. Но, может быть, ему сумеет помочь его восьмилетний племянник, и ему не придется каждый раз просить помощи у кого-либо еще.

Крёгер протянул ему телефон, и он набрал номер Пии, но в этот самый момент раздался звонок. Инка! Что ей может быть нужно воскресным утром?

– Привет, Оливер, – сказала она. – Скажи-ка, ты еще помнишь о Розали?

– О Розали? – Боденштайн наморщил лоб. Может быть, он что-то пропустил или забыл? – Что с ней?

– У нее сегодня в двенадцать часов конкурс поваров в «Рэдиссон Блю», – напомнила ему Инка. – Козимы сейчас нет, и мы ей твердо обещали прийти.

Проклятье! Этот конкурс поваров совершенно вылетел у него из головы! Он в самом деле клятвенно заверял свою дочь, что обязательно будет – в конце концов, даже само участие в конкурсе было уже очень почетно. Шанс, что она с пониманием отнесется к его отсутствию по причине служебной занятости, был равен нулю, и его невестка Мари-Луиза не простит ему этого никогда.

– Который сейчас час? – спросил он.

– Без двадцати одиннадцать.

– Я действительно об этом забыл, – подтвердил Боденштайн. – Но я, конечно, приду. Спасибо, что напомнила.

– Не за что. Тогда давай встретимся лучше всего без четверти двенадцать у гостиницы, хорошо?

– Договорились. До встречи. – Он выключил телефон и довольно вульгарно выругался, чего себе обычно никогда не позволял. В ответ на это он получил осуждающий взгляд Кристиана Крёгера.

– Я должен уехать. По семейным делам. Пусть Пия мне позвонит, если что.

От полного изнеможения она все же уснула, несмотря на неудобную позу. В помещении было совершенно темно, и лишь несколько узких полосок света, пробивающихся через опущенные жалюзи, свидетельствовали о том, что уже наступил день. Сколько же она спала? Надежда, что ночные события были всего лишь сном, улетучилась, как только она ощутила кабельные стяжки, которые больно врезались ей в запястья. Клейкая лента, которой был заклеен рот и которая несколько раз была намотана вокруг ее головы, сидела плотно и неприятно тянула за волосы при каждом движении головой. Но это было самой маленькой неприятностью. Ее приковали к стулу, который стоял посредине процедурного кабинета. Лодыжки были привязаны к ножкам стула, а отведенные назад кисти рук – к его спинке. Вокруг ее талии был туго затянут пластиковый ремень, зафиксированный на стуле. Единственным, чем она могла шевелить, была голова. И хотя ее положение было более чем ужасным, она, по крайней мере, осталась жива. При этом ее не избили и не изнасиловали. Если бы не эта жажда и не переполненный мочевой пузырь!

На письменном столе зазвонил телефон. После третьего гудка звонки прекратились, и раздался ее собственный голос. «Добрый день. Вы позвонили в психотерапевтический кабинет Леонии Вергес. До 11 июля включительно меня не будет. Пожалуйста, оставьте ваше сообщение, я вам перезвоню».

Автоответчик запищал, но никто ничего не говорил. Единственное, что она слышала, был хриплый звук дыхания, скорее пыхтение.

«Леония…»

При звуке этого голоса она вздрогнула, прежде чем поняла, что говорил автоответчик.

«Ты хочешь пить, Леония? – Голос был однозначно изменен. – Ты будешь еще больше хотеть пить. Ты знаешь, что смерть от жажды – это самая мучительная смерть? Нет? Гм… Проверенное правило: три-четыре дня без воды, и ты труп. Но при такой жаркой погоде, как теперь, все произойдет значительно быстрее. Первые симптомы появляются примерно через час-полтора. Моча из-за недостатка воды становится совсем темной, почти оранжевой, потом ты перестанешь потеть. Тело впитывает всю воду из органов, которые ему не так срочно требуются. Желудок, кишечник, печень и почки сморщиваются. Это, правда, вредно, но еще не смертельно. Хорошо, что тебе потом не потребуется справлять нужду».

Звонивший злорадно засмеялся, и Леония закрыла глаза.

«Вода расходуется для жизненно важных органов, для сердца и мозга. Но когда-нибудь сморщатся и они. Мозг больше не сможет нормально функционировать. У тебя начнутся галлюцинации, приступы паники, ты потеряешь способность ясно мыслить. Н-да, а потом ты впадешь в кому. После этого твоя смерть будет делом нескольких часов… Не очень красивая картина, правда?»

И опять этот отвратительный смех.

«Знаешь, Леония, надо всего лишь лучше выбирать людей, с которыми ты общаешься. Ты действительно нашла себе чистых подонков. И поэтому ты, к сожалению, должна теперь испытывать жажду. Очень мило с твоей стороны, что ты повесила на дверь табличку. Теперь тебе, по крайней мере, никто не помешает, пока ты не впадешь в кому. А когда тебя через несколько дней кто-то обнаружит, ты будешь уже, к счастью, по-настоящему аппетитным трупом. Если только в твой дом не залетит какая-нибудь муха и не отложит яйца в твоих ноздрях или в глазах… Правда, тебя тогда это уже не будет больше интересовать. Так что всего хорошего. И не принимай это близко к сердцу. Мы все когда-нибудь умрем».

Издевательский смех загремел в ушах Леонии, потом раздался щелчок, и все стихло. До этого момента Леония утешала себя тем, что она осталась невредимой и что вскоре кто-нибудь обнаружит ее, но постепенно она начинала понимать всю безысходность своего положения, и страх накатил на нее, как паровой молот. Сердце ее начало бешено колотиться, пот струился изо всех пор. В отчаянии она стала пытаться сорвать свои оковы, но они сидели очень плотно и не сдвинулись ни на миллиметр. Изо всех сил она боролась с подступающими слезами. И не только потому, что каждая выплаканная слезинка означала опасное расходование запасов жидкости ее тела – она опасалась, что от слез ей заложит нос и она задохнется, потому что не может дышать ртом.

«Только спокойно!» – мысленно обратилась она к себе, но это легче было подумать, чем сделать. Она сидела в своем доме, а на двери висела табличка, которую она сдуру вчера повесила: Отпуск до 11 июля. Табличка и опущенные жалюзи были тому однозначным подтверждением. Мобильный телефон лежал на кухонном столе, стационарный телефон находился на письменном столе, в пяти метрах от ее стула и был недосягаем. Сколько она здесь уже находилась? Леония сжала руки в кулаки и вновь их разжала. Это было чертовски больно, как будто циркуляции крови вообще не было. Она попыталась посмотреть через плечо назад, туда, где на стене висели часы, но было слишком темно, чтобы она могла хоть что-то рассмотреть. Помощи со стороны ждать было бесполезно. Соответственно, она должна была помочь себе сама. Или умереть.

Эмма была до такой степени вне себя, что не заметила красный сигнал светофора на повороте на Кронберг и чуть было со всей силой не врезалась в багажник затормозившей прямо перед ней машины. Она облокотилась обеими руками на руль и яростно выругалась.

Десять минут назад Флориан позвонил ей из отделения экстренной медицинской помощи больницы в Бад-Хомбурге, в которую он привез Луизу. Он был с ней в Верхайме на площадке пони Лохмюле, и она упала с пони! Они десятки раз говорили о том, что Луиза еще слишком мала для чего-то подобного, и с такими развлечениями, как катание на пони, они должны подождать еще год или два. Но Луиза наверняка стала упрашивать отца, а тот, конечно, хотел набрать очки и поддался на уговоры. Зажегся зеленый свет, и Эмма свернула налево в направлении Оберурзеля. Она ехала со значительным превышением скорости, но ей было все равно. Флориан не сказал, что приключилось с Луизой, но если он привез ее в больницу, то ситуация не была совершенно безобидной. В воображении Эммы ее маленькая дочка лежала с раздробленными костями и зияющими ранами. Единственное, что было положительного во всей этой истории, – это то, что она сразу известила Департамент по делам молодежи и настояла на том, чтобы ребенок вечером поехал к ней домой. С ночевкой в каких-то чужих гостиницах или квартирах было покончено.

Через двадцать минут она ворвалась в холл больницы. В комнате ожидания отделения экстренной медицинской помощи не было ни души. Она нажала звонок возле закрытой двери с матовым стеклом. Прошла пара минут, прежде чем кто-то удосужился открыть дверь.

– У вас моя дочь! – выкрикнула она. – Мне надо к ней. Немедленно. Она упала с пони и…

– Как ваша фамилия? – Парень с угреватым лицом, в голубом облачении больничного врача, привыкший к общению с взволнованными родственниками, не был удивлен и сохранял полное спокойствие.

– Финкбайнер. Где моя дочь? – Эмма попыталась посмотреть через его плечо, но увидела только пустой коридор.

– Пойдемте со мной, – сказал он, и она последовала за ним с колотящимся сердцем в одну из комнат для обследования.

Луиза лежала на кушетке, маленькая и бледная, с большим белым пластырем на лбу, на левую ручку была наложена шина. Эмма чуть было не разрыдалась от облегчения, когда увидела своего ребенка живым.

– Мама! – прошептала девочка и бессильно подняла руку. При этой картине у Эммы сердце облилось кровью.

– Ах, моя дорогая! – Она не видела ни Флориана, который стоял поблизости с побитым видом, ни врача. Эмма обняла Луизу и погладила ее по щеке. Она была такой нежной, ее кожа такой прозрачной, что видны были вены. Как мог только Флориан подвергнуть опасности это хрупкое создание?

– Ты не сердись на папу, – сказала Луиза тихо. – Это я упросила его покататься.

Где-то в глубине сердца у нее вспыхнула злобная ревность. Невероятно, как Флориан манипулирует ребенком.

– Фрау Финкбайнер?

– Что с моей дочерью? – Эмма посмотрела в лицо врача. – Она что-нибудь сломала?

– Да, левую руку. К сожалению, перелом со смещением, поэтому мы должны ее прооперировать. Сотрясение мозга пройдет через пару дней, – ответила врач, жилистая особа с коротко постриженными рыжеватыми волосами и светлыми зоркими глазами. – Кроме того…

Она сделала паузу.

– Что такое? – спросила Эмма нервно. – Еще какие-нибудь проблемы?

– Я должна с вами обоими поговорить. Сестра Ясмина пока останется с Луизой. Пожалуйста, пойдемте со мной.

Эмма никак не хотела оставлять свою дочку одну в большом стерильном помещении для обследований, но отправилась вместе с врачом и Флорианом в соседний кабинет. Врач села за письменный стол и указала обоим на стулья. Эмма ощутила неловкость, сев рядом со своим мужем и усиленно стараясь не касаться его.

– Мне несколько неприятно это вам говорить, но… – Врач посмотрела сначала на Флориана, потом на Эмму. – У вашей дочери есть повреждения, которые вызывают подозрения на то, что она могла быть… изнасилована.

– Что вы сказали? – воскликнули Эмма и Флориан одновременно.

– У нее ушибы и гематомы на внутренней стороне бедра и повреждения вагины.

Какое-то время в комнате воцарилась мертвая тишина. Эмму от ужаса словно парализовало. Луиза изнасилована?

– Мне кажется, вы потеряли рассудок! – Флориан вскочил с места. Его лицо то краснело, то бледнело. – Моя дочь упала с пони и, вероятно, при этом получила различные повреждения! Я сам врач и знаю, что такие травмы могут возникнуть в результате падения.

– Успокойтесь, пожалуйста, – сказала врач.

– Я думаю не о том, чтобы мне успокоиться! – кричал в ярости Флориан. – То, что вы сказали, – это неслыханное обвинение! По-вашему я должен терпеть это?!

Врач подняла брови и откинулась назад.

– Это только подозрение, – ответила она спокойно. – Ситуация очень щекотливая. Конечно, эти повреждения могли быть вызваны и другими причинами, но они очень типичны для сексуального насилия и получены не только что. Может быть, вам стоит спокойно подумать и поразмышлять, не изменилась ли ваша дочь в последнее время, не бросалось ли вам в глаза что-то в ее поведении, чего вы раньше в ней не замечали. Не стала ли она более замкнутой или, наоборот, более агрессивной?

Эмма невольно вспомнила о разрезанном плюшевом волке и об ужасной выходке Луизы недавно в саду свекра и свекрови. Ей стало очень холодно, и внутри что-то затрепетало. Когда она рассказывала Флориану о странном поведении Луизы, он отводил ее беспокойство объяснением, что это нормальная фаза развития. Было ли это так на самом деле? Ее инстинкт тогда подсказывал ей, что с ребенком что-то не так. Боже мой! Ее руки вцепились в подлокотники стула. Она не решалась додумать до конца чудовищную мысль, которая пронеслась у нее в голове, но от нее было невозможно избавиться. А что, если Флориан изнасиловал свою собственную дочь, которая его безумно любила и ему доверяла? А если она сама открыла своему мужу дорогу к этому преступлению, выставив его из дома? Сплошь и рядом можно услышать или прочитать в прессе о зверствах, которые происходят за закрытыми дверями квартир, об отцах, которые насилуют своих дочерей, приказывая им держать язык за зубами, некоторые из них даже беременеют. Эмма никогда не могла поверить, что жены и матери ничего об этом не знали, но, оказывается, такое все же возможно!

Она не могла поднять глаза на мужчину, ребенка которого носила под своим сердцем. Отец Луизы. Неожиданно он стал для нее настолько чужим, что у нее возникло ощущение, будто она его никогда раньше не видела.

Пия опустила крышку унитаза и села на нее. Клочком туалетной бумаги она вытерла со лба холодный пот и заставила себя дышать спокойно и равномерно. Она из последних сил добралась из реанимационной палаты Ханны Херцманн до дамского туалета, где ее вывернуло наизнанку так, что, казалось, душа расстается с телом. В прошлом году с ней впервые случилось нечто подобное во время вскрытия трупа жертвы убийства, и свидетелем этого был только Хеннинг, поэтому дальше информация не просочилась. С тех пор это повторялось постоянно – при виде жертвы насилия у нее возникало нарушение кровообращения, ее начинало мутить, и она была вынуждена капитулировать.

Пия подошла к раковине и посмотрела в зеркало, из которого на нее глянул бледный призрак с темными кругами под глазами. Она сама не могла понять, почему после двадцати лет работы в полиции у нее вдруг появилась такая странная реакция. До сих пор она ни с кем об этом не говорила – ни с Кристофом, ни тем более с кем-нибудь из коллег, так как ей не хотелось, чтобы шеф направила ее в психологическую службу и, возможно, перевела бы на кабинетную работу. Конечно, она могла бы избегать ситуаций, подобных этой, находить какие-то отговорки и отправлять вместо себя своих коллег, но она этого не делала совершенно осознанно. Если она поддастся этой слабости, то на ее профессии вскоре можно будет поставить крест.

Через четверть часа она вышла из туалета, спустилась на лифте на первый этаж и направилась к своему автомобилю. Боденштайн несколько раз звонил ей на мобильный телефон. Она ему перезвонила, но он не ответил.

Когда она приехала в комиссариат, то все еще была под впечатлением своего визита к Ханне Херцманн. Это были две совершенно разные вещи – прочитать о результатах жесточайшего насилия в сухом судебно-медицинском протоколе и увидеть все это собственными глазами. Женщина не была похожа на себя, ее лицо было страшно обезображено кровоподтеками, все тело усеяно ушибами, ссадинами и синяками. Пия содрогнулась, вспомнив безразличный, потухший взгляд Ханны Херцманн, который на пару секунд встретился с ее взглядом. Потом она закрыла глаза.

Пия из собственного опыта знала, что такое почувствовать себя замаранной и опозоренной. Летом после окончания школы на отдыхе она познакомилась с мужчиной, который не пожелал, чтобы их отношения ограничились лишь курортным флиртом. Он последовал за ней во Франкфурт, стал ее преследовать и в конце концов напал на нее в ее квартире и изнасиловал. Пия скрыла это событие даже от своего бывшего мужа и попыталась вырвать его из своей жизни и забыть, но ей это не удалось. Ни одна женщина, которой пришлось однажды столкнуться с тем, что она физически не могла противостоять яростной решимости мужчины, никогда не забудет это унизительное чувство беспомощности, бесконечные минуты смертельного страха и потерю физической чистоты и самоуверенности. Пия не могла больше жить в квартире, где все это произошло. Через два семестра она бросила учебу на юридическом факультете и пошла работать в полицию. Она часто размышляла над тем, почему она тогда приняла такое решение, и даже если это произошло скорее неосознанно, она была уверена, что изнасилование сыграло в этом важную роль. В роли полицейского она чувствовала себя в состоянии оказать сопротивление. Не из-за оружия, которое она имела право носить, – ее самосознание стало другим, а кроме того, в университете она узнала, как выиграть поединок, несмотря на физическое превосходство противника.

Она вошла в кабинет и ничуть не удивилась, увидев Кая, который, несмотря на выходной, сидел за письменным столом.

– Остальные все еще в Шванхайме, – сообщил он ей. – Когда они приехали, Ротемунда в вагончике не оказалось.

– Супер! – Пия бросила рюкзак на один из стульев для посетителей и села за свой стол. В желудке все еще было мерзко. – Где шеф?

– Где-то по семейным делам. Сейчас ты – шеф.

Этого еще не хватало.

– Кстати, есть новые результаты из лаборатории, – объявил Кай. – Сперма, обнаруженная в вагине Ханны Херцманн, согласно анализу ДНК, без сомнений принадлежит Килиану Ротемунду. Я послал полицейский наряд к Винценцу Корнбихлеру, и он среди фотографий четверки преступников уверенно указал на фото Ротемунда. Он тот самый человек, которой уехал с Ханной Херцманн той ночью.

Пия лениво кивнула. Таким образом, подозрение в отношении Ротемунда в совершении преступления подтверждалось. И хотя это не вызвало у нее удивления, она по-прежнему не могла этого понять. В системе POLAS она нашла фотографию Ротемунда и стала ее задумчиво рассматривать.

Что могла сделать Ханна, чтобы вызвать к себе такую ненависть? На первый взгляд Ротемунд выглядел ухоженным, довольно симпатичным мужчиной. Какие бездны скрывались за его лицом с правильными чертами и этими голубыми глазами?

– Знаешь, о чем я еще подумал? – прервал Кай ее размышления.

– Нет.

– Согласно расчету движения проточной воды, нашу «русалку» должны были бросить в воду где-нибудь в том месте, где Нидда впадает в Майн. Кемпинг, в котором живет Ротемунд, расположен лишь в паре километров вверх по течению.

– Ты думаешь, что он может иметь отношение к «русалке»? – спросила Пия.

– Это, может быть, притянуто за уши, – допустил Кай, – но повреждения «русалки» и фрау Херцманн схожи. Обе были изнасилованы вагинально и анально, у обеих повреждения вызваны насильственным действием тупого предмета.

Взгляд Пии вновь вернулся к фотографии на мониторе.

– При этом он выглядит совершенно нормальным. Почти симпатичным, – сказала она.

– Н-да. О человеке трудно судить по внешности.

– А что, кстати, с пробой ДНК, которую взяли у «русалки»? – спросила Пия. – Есть что-нибудь новое?

– Нет. – Кай покачал головой и скорчил гримасу. – И это, к сожалению, делает менее состоятельной мою теорию о Ротемунде как убийце «русалки». ДНК не зарегистрирована, в том числе в Интерполе.

Зазвонил телефон Пии. Это был Кристиан Крёгер. Он и его команда закончили обыск в вагончике Ротемунда.

– Вы нашли что-нибудь существенное? – поинтересовалась Пия. Ее желудок постепенно пришел в норму и громко заурчал.

– В вагончике чисто, как в больнице. На постели чистое белье, все тщательно вымыто с хлоркой. Он насыпал ее во все стоки. На двери вагончика мы обнаружили несколько стертых отпечатков пальцев. Единственное, что может представлять интерес, – это волос.

– Волос?

– Длинный темно-каштановый волос. Он находился между подушками угловой скамейки. Минутку, Пия, не отключайся…

Пия слышала, как Крёгер с кем-то разговаривал.

У Ханны Херцманн длинные темные волосы. Может быть, она отвозила Килиана Ротемунда в среду ночью домой? Значит, она была в его вагончике? Но что их могло связывать? Возможно, что расследования Ханны были действительно связаны с «Королями дороги»?

– Есть какие-нибудь результаты по запросу о владельце автомобиля Бернда Принцлера? – спросила Пия Кая, поскольку беседа Крёгера, кажется, переросла в длительную дискуссию.

– К сожалению, здесь тоже тупик. – Кай сделал глоток кофе. Он был кофеманом и с утра до вечера пил иссиня-черный кофе, даже если тот был холодным. – Машина зарегистрирована на Принцлера, но по адресу его матери. Максимум, что мы можем ему вменить, это пропуск срока перерегистрации.

Пия вздохнула. Действительно, совершенно запутанное дело.

Майке Херцманн так и не перезвонила. Главный подозреваемый сбежал, второй подозреваемый продемонстрировал наглядный пример того, как легко в Германии спрятаться за абонентскими ящиками и фальшивыми адресами. Кажется, никто не знал, над чем трудилась Ханна Херцманн, а «Телеком» не торопился с детализацией телефонных звонков фрау Херцманн.

– Я здесь, – в голосе Крёгера чувствовалась нервозность. – Ненавижу, когда прокуроры вмешиваются в мою работу.

– Прокурор присутствует на обыске вагончика?

– Главный прокурор Фрей собственной персоной. – Крёгер фыркнул.

Они еще немного поговорили, и Пие опять позвонили. Надеясь, что это может быть Майке Херцманн, Пия ответила, хотя номер ей был незнаком.

– Пия? Это Эмма. Тебе удобно говорить?

Пие потребовалось несколько секунд, чтобы понять, кто звонит. Голос старой школьной подруги дрожал, как будто она вот-вот заплачет.

– Привет, Эмма, – сказала Пия. – Да, вполне. Что случилось?

– Мне… мне… нужно с кем-нибудь поговорить, – ответила Эмма. – Я подумала, может быть, ты можешь что-то посоветовать или знаешь кого-нибудь. Луиза, моя дочь, попала в больницу. И здесь… врач… ах, я даже не знаю, как сказать.

Она всхлипнула.

– Луиза… у нее… у нее повреждения, которые могут указывать на то, что она… была подвергнута сексуальному насилию.

– О господи!

– Пия, скажи, мы могли бы как можно быстрее встретиться?

– Да, разумеется. А если прямо сейчас? – Пия посмотрела на часы. Было около часа дня. – Ты знаешь ресторан «Гимбахер Хоф» между Келькхаймом и Фишбахом?

– Да, конечно, знаю.

– Я смогу быть там минут через двадцать. Мы выпьем кофе, и ты мне все расскажешь. Хорошо?

– Да, хорошо. Спасибо. До встречи.

– Пока. – Пия убрала телефон, встала и перекинула рюкзак через плечо. – Кай, представляешь, главный прокурор Фрей был только что на обыске вагончика Ротемунда.

– Меня это не удивляет, – ответил Кай, не отрывая глаз от монитора. – Это же Фрей в свое время отправил Ротемунда за решетку.

– Да что ты? Откуда опять ты это знаешь?

– Я читаю дела. – Кай поднял голову и усмехнулся. – Кроме того, я служил тогда еще во Франкфурте. Это было вскоре после того, как я опять начал работать с моим Хольцбайном. Это было сенсационное дело. Темные делишки прекрасного доктора Ротемунда. Пресса тогда по-настоящему раздула дело: Фрей и Ротемунд были однокашниками и друзьями, оба после второго государственного экзамена начали работать в прокуратуре, а потом Ротемунд перешел на другую сторону и стал адвокатом. Фрей мог бы вести процесс более сдержанно, но на пресс-конференции он буквально уничтожил своего старого приятеля. Я удивляюсь, что ты ничего об этом не знаешь.

– Я в то время исполняла роль домашней хозяйки, а свое свободное время проводила преимущественно в подвале Института судебной медицины, – напомнила ему Пия. – Ну, ладно. Я поеду быстренько что-то перекусить. Звони мне, если что.

Жара и жажда становились невыносимыми. Что это было? Уже начались галлюцинации? Или ее высохший мозг подшучивал над ней? Леония уже много лет жила в доме, которому насчитывалось почти двести лет, и в нем были толстые стены, обеспечивающие лучшую изоляцию, чем любые современные стиропоровые плиты, которые люди наклеивают сегодня на стены своих домов. Она по достоинству оценила это преимущество, потому что зимой здесь было тепло, а летом прохладно. Почему же сейчас здесь стояла такая жара? Пот стекал ей в глаза и жег, как огонь. Она дважды считала до трех тысяч шестисот, чтобы не потерять в темноте чувство времени и не сойти с ума. Она приехала домой без четверти четыре ночи, время от времени немного спала, но поскольку она не обмочилась, должно быть, прошло не больше пары часов. Хотя жалюзи были опущены, она могла определить, что солнце светило в правое окно лечебного кабинета, которое выходило на запад. Значит, сейчас была вторая половина дня. Четыре или пять часов. Она будет это знать точно, когда зайдет солнце.

Ее язык распух и чуть онемел. Она не могла припомнить, чтобы когда-нибудь испытывала такую ужасную жажду. Она спрашивала себя – кто это сделал? Но еще больше ее занимал вопрос – почему? Чем она заслужила такое наказание? Голос по телефону сказал, что она нашла себе не тех друзей. Кого он имел в виду? Неужели это действительно связано с Ханной Херцманн или с этим делом, в которое она сама втянула Ханну? Но это были не друзья, а пациенты. Огромная разница.

Зазвонил телефон на ее письменном столе, и Леония вздрогнула.

«Леонияа-а-а-а… Ах, ты еще послушно сидишь на своем стульчике».

Звук этого гнусного, злорадного голоса на какое-то мгновение подавил ее страх и вызвал ярость. Если бы она могла, она бы на него наорала, сказала бы ему, какая он мерзкая свинья и садист. Даже если бы ей это ничего не дало, то хотя бы принесло облегчение.

«Ты, конечно, наслаждаешься теплом, да? Умирать приятнее в тепле, поэтому я включил тебе отопление».

Теперь было понятно, почему стояла такая невыносимая жара.

«Ты помнишь, что я рассказывал тебе о стадиях жажды? Я должен внести поправку. Чем выше температура, тем быстрее это произойдет. Я могу тебя успокоить. Тебе не придется мучиться три-четыре дня».

Тихий отвратительный смех.

«И ты ни разу не плакала. Ты действительно смелая. Неужели ты еще надеешься, что тебя кто-нибудь спасет?»

Откуда он мог знать, что она не плакала? Неужели этот тип ее видит? В такой темноте? Леония покрутила головой, пытаясь что-нибудь разглядеть, но было слишком мало света, чтобы увидеть что-то, кроме очертаний.

«Ты ищешь камеру, да? Я выдал себя. Знаешь, Леония, ты должна была умереть сразу. Но на свете, черт возьми, есть немало людей, которые платят чертовски большие деньги за то, чтобы посмотреть на DVD настоящую борьбу со смертью. Хотя этот фильм нам придется немного укоротить – кто захочет двадцать четыре часа лицезреть такую уродливую корову, как ты, извивающуюся на своем стуле?» Голос был глухой, бархатистый. Никакого акцента. В принципе, он был даже приветливым. «Зато конец будет наверняка грандиозным. Судороги, конвульсии… этого я тоже еще никогда не видел. Я предвкушаю большое удовольствие. Это так захватывающе, что тебя никто не найдет. Может быть, ты и не сгниешь, а высохнешь и превратишься в мумию».

В этот момент Леонии стало ясно, что этот человек психопат, его возбуждают страдания других людей. Она несколько раз имела дело с такими пациентами, когда еще работала в закрытой психиатрической клинике в Кидрихе. Этот опыт сподвиг ее к работе с женщинами, которые получили психическую травму, став жертвами таких извращенцев.

Неожиданно раздался щелчок, и голос замолк. Пленка ее старомодного автоответчика переполнилась.

Было совсем тихо, она слышала только шум своего собственного дыхания. Слизистая ее носа высохла, каждый вдох был тягостным, и создавалось ощущение как в сауне, когда от горячего воздуха прижигаются волоски в ноздрях. Но она больше не потела. Осознание того, что у нее больше нет шансов выйти из этой комнаты живой, что она умрет здесь, в своем собственном доме, где всегда чувствовала себя так комфортно и уверенно, она встретила мужественно. Ей было безразлично то, что эта извращенная свинья наблюдает за ней. Изо всех сил Леония стала рвать свои оковы, она кричала с закрытым ртом через клейкую ленту, пока у нее не заболели голосовые связки и не возникло ощущение, что у нее сейчас лопнет голова. Она не хотела допустить, чтобы страх смерти взял над ней власть. Она не хотела умирать!

На расположенной в саду просторной площадке ресторана «Гимбахер Хоф» было полно посетителей. За столиками и на скамейках, расположенных в тени старых могучих деревьев, едва ли можно было найти свободные места. Исторический загородный ресторан в долине между Келькхаймом и Фишбахом в такой замечательный летний день был традиционным местом, привлекающим множество туристов, особенно семьи и просто любителей прогулок. Это пришло Пие в голову, только когда она увидела множество детей, которые весело и беззаботно резвились на детской площадке. Но она была слишком занята прокурором Фреем и Килианом Ротемундом, чтобы подумать об этом. Эмма, казалось, совершенно не замечала царящей вокруг суеты. Она находилась в состоянии настоящего шока. И это было неудивительно – для нее ситуация была катастрофической во многих отношениях: наряду с обеспокоенностью за Луизу у нее появилась тревога за еще не родившегося ребенка и вдобавок к этому – страшное подозрение в том, что ее муж педофил.

Пия дала Эмме номер телефона опытного врача из Центра по оказанию услуг девушкам и молодым женщинам, чтобы ей было к кому обратиться со своими подозрениями. Насилие над детьми – это была тема, которой Пия никогда не занималась по долгу службы. Правда, она следила за сенсационными делами, которые то и дело освещались средствами массовой информации, но это не вызывало у нее иных чувств, кроме легкой растерянности. Однако, увидев перед собой Эмму, которая пребывала в таком отчаянии, выглядела такой беспомощной и обеспокоенной физическим и душевным состоянием своей маленькой дочки, Пия глубоко взволновалась. Может быть, она тоже была недостаточно чуткой к Лилли? Ответственность за маленькое существо, которую берут на себя родители, колоссальна. Ребенка в некоторой степени можно защитить от внешней опасности, но что делать, когда в собственном партнере, человеке, которому доверяют больше всего на свете, открываются такие мрачные бездны?

Через час Эмме нужно было идти. Она собиралась в больницу к Луизе. Пия задумчиво посмотрела вслед машине школьной подруги и пошла к своему автомобилю, который припарковала чуть дальше. Это выражение в глазах Эммы, это сочетание страха, гнева и глубокой раны заставило ее вспомнить о Бритте Хакшпиль. Килиан Ротемунд был осужденным педофилом, хотя он решительно отрицал это на судебном процессе против него, но доказательства его вины были неопровержимы и абсолютно однозначны. Прокурор представил фотографии, на которых был изображен Ротемунд в недвусмысленной позе, в обнаженном виде в постели с маленькими детьми, к тому же на его ноутбуке были обнаружены десятки видеофильмов самого скверного толка.

С того самого момента, когда сперма, взятая из вагины Ханны Херцманн, в лаборатории была идентифицирована как принадлежащая Ротемунду, Боденштайн был твердо убежден в том, что это именно он избил Ханну, изнасиловал ее и запер в багажнике ее собственного автомобиля, возможно, при соучастии Бернда Принцлера. Если о мотивах преступления, которые были у обоих мужчин, можно еще было строить догадки, то в отношении виновности Ротемунда, несмотря на однозначные улики, свидетельствующие о его причастности к делу, у Пии возникли легкие сомнения. Ханна Херцманн – взрослая женщина, ей сорок шесть лет, она самоуверенна, успешна, красива, с очень женственной фигурой. Она воплощает все то, что вызывает отвращение у мужчины, склонного к педофилии. Гнев и ненависть могут объяснять непостижимую жестокость, а насилие совершенно не связано с желанием, а лишь с властью и превосходством. Тем не менее для Пии в этом деле что-то не сходилось. Такое решение представлялось ей слишком простым и очевидным.

Она проехала через Келькхайм, в центре города за железнодорожными путями свернула налево и поехала по Гагернринг до Бундесштрассе. Там она включила правый сигнал поворота, но потом передумала и свернула налево, чтобы через Альтенхайн попасть в Бад-Зоден. Через несколько минут она стояла перед домом, в котором когда-то жил Килиан Ротемунд. Улица была почти забита машинами. Пия была вынуждена припарковать служебный автомобиль на краю поля и немного пройти пешком. Она позвонила в дверь, и ей открыл новый муж Бритты Хакшпиль, которого Пия накануне уже мимолетно видела. Приветливая улыбка на его лице мгновенно погасла, когда он увидел ее.

– Сейчас вторая половина дня воскресенья, – зачем-то напомнил он ей, когда она попросила его жену. – Это так срочно? У нас гости.

Множество раз от Пии пытались отделаться, придумывая какие-нибудь отговорки у входной двери. Это было издержкой ее профессии – сотрудники полиции всегда были нежеланными посетителями, но это ее уже давно не огорчало.

– У меня всего несколько вопросов к вашей жене, – ответила Пия спокойно. – И я сразу уйду.

– Когда вы оставите мою жену в покое? – прошипел он. – Видит бог, она достаточно пережила из-за этой свиньи, и не надо ей о нем напоминать. Идите. Приходите завтра.

Пия пристально посмотрела на мужчину, и он ответил на ее взгляд с нескрываемой антипатией. Рихард Хакшпиль внешне был полной противоположностью Килиана Ротемунда: высокий, обрюзгший, с носом картошкой, с красным лицом и водянистыми глазами выпивохи. В нем чувствовалась заносчивость, и ей очень хотелось спросить его, не испытывает ли он неприятных ощущений, живя в доме, в котором до этого жила эта свинья.

– Я не представитель пылесосной фирмы, – сказала Пия любезным тоном и улыбнулась, потому что знала, что довела мужчину до белого каления. – Или вы немедленно позовете вашу жену, или я вызову полицейский наряд, который доставит ее на допрос в комиссариат. Как вам будет угодно.

Это было не в ее характере – прибегать к таким мерам, строя из себя полицейскую ищейку, но некоторые люди не понимали другого языка. Хакшпиль, поджав губы, исчез и через некоторое время вернулся в сопровождении своей жены.

– Что вас еще интересует? – спросила она холодно, скрестив руки на груди и не приглашая Пию в дом.

– Ваш бывший муж. – Пия не собиралась ходить вокруг да около. – Считаете ли вы, что он способен до неузнаваемости избить женщину, пытать ее и в обнаженном виде запереть в багажнике автомобиля?

Бритта Хакшпиль проглотила слюну, ее глаза расширились. Пия видела ту внутреннюю борьбу, которую она вела сама с собой.

– Нет. Я считаю, он не смог бы этого сделать. Килиан с тех пор, как я его знаю, ни разу никого не ударил. Правда… – Ее взгляд стал жестким. – Правда, я никогда не предполагала, и что его интересуют маленькие дети. Я знаю его уже двадцать лет. Даже несмотря на то, что он много работал, он все же оставался семейным человеком, всегда брал на себя все заботы, много времени уделял мне и детям.

Ее плечи выдвинулись вперед. Холодная отстраненность, которая служила ей защитой, исчезла. Пия ждала, когда она продолжит говорить. В такие моменты лучше дать человеку возможность выговориться, чем перебивать его своими вопросами, особенно в тех случаях, когда в ход шли эмоции, как сейчас у Бритты Хакшпиль.

– Он был любящий отец и муж. Мы все обсуждали и планировали вместе, у нас никогда не было никаких тайн друг от друга. Может быть… может быть, поэтому я была в такой растерянности, когда все выяснилось, – завершила свой монолог бывшая жена Килиана Ротемунда. В ее глазах стояли слезы. – Я бы никогда не могла такое предположить. Но неожиданно все превратилось в сплошную ложь.

– Пресса писала тогда, что ваш бывший муж был раньше другом прокурора, который возбудил против него иск, – сказала Пия. – Это так?

– Да, это правда. Маркус и Килиан вместе учились и всегда были большими друзьями. Тем летом, когда мы познакомились с Килианом, они с Маркусом совершали поездку на мопедах. Но в какой-то момент их дружба разрушилась. – Она вздохнула, и в этом вздохе ощущалось осознание собственного бессилия. – Килиан стал адвокатом и хорошо зарабатывал. Я не знаю точно, что между ними произошло, но эту уничтожающую кампанию в прессе затеял Маркус.

– Вы когда-нибудь сомневались в тех обвинениях, которые предъявлялись вашему мужу? – поинтересовалась Пия.

Бритта Хакшпиль перевела дух. Она дрожала и старалась взять себя в руки.

– Да, сначала так и было. Я верила, что он невиновен, так как думала, что знаю его. Пока я не увидела эти… эти омерзительные фильмы. – Ее голос превратился в шепот. – Тогда сомнений уже не осталось. Он мне лгал, злоупотреблял моим доверием. Этого я ему никогда не смогу простить. Правда, дети нас все равно будут как-то связывать, но как человек он для меня умер.

Щелчок у ее левой лодыжки привел ее в оцепенение. Сердце замерло. Одна из кабельных стяжек, которыми эта свинья приковала ее к ножке стула, кажется, лопнула, так как она сразу смогла пошевелить ногой и даже дотронуться до пола кончиками пальцев ног! Новая надежда заполнила каждую жилу ее тела, она собрала все силы и уперлась кончиками пальцев ног в пол. И ей действительно удалось немного отодвинуть стул назад. Два сантиметра, потом еще два.

Леонии едва хватало воздуха, так напрягалось ее обессиленное тело. Перед ее глазами мелькали яркие точки, хотя за окном было уже совершенно темно. Через щели жалюзи не проникал свет, видимо, уже наступила ночь. Прошло уже больше двадцати четырех часов с тех пор, как она на кухне пила колу-лайт. Ее руки вцепились в деревянные подлокотники, она уперлась пальцами ног в пол, но, несмотря на ее усилия, стул дальше не двигался. Дощатый пол в процедурном кабинете был неровным и вытоптанным, и ножки стула наткнулись на какое-то препятствие. В полном отчаянии Леония напрягла каждый мускул своего тела. Неожиданно она почувствовала, что стул наклонился назад. Она не могла склониться вперед, так как ее верхняя часть тела была крепко привязана к спинке стула. Стул опрокинулся назад, и она ударилась затылком о деревянный пол.

Несколько секунд Леония с помутненным сознанием лежала неподвижно. Улучшилось или ухудшилось ее состояние? Она чувствовала себя беспомощной, лежа на спине, словно жук. Ее нога, единственная до некоторой степени подвижная часть тела, задралась к потолку. Грудь интенсивно поднималась и опускалась, но она заметила, что больше не было так жарко. Горячий воздух поднимался вверх, поэтому на полу было чуть прохладнее. Леония попыталась представить себе обстановку помещения. На каком расстоянии она находилась от письменного стола? Хотя что ей это дает? Она все равно не может пошевельнуться! В ярости она стала трясти своими оковами, не желая смиряться с безнадежностью ситуации. На письменном столе опять зазвонил телефон. Включился автоответчик, но автоматический голос только сообщил, что пленка переполнена. Свинья наверняка видела, что случилось. Сердце ее колотилось. Теперь он придет и убьет ее. Где он, интересно, находится? Сколько ему надо времени, чтобы добраться сюда? Сколько времени ей осталось жить?