До некоторого времени было два способа, которыми передавалось слово: живая речь и письмо.

Живая речь была некогда свойственна, возможно, в особенности проповеднику. Целью проповеди была в буквальном смысле инспирация, т. е. вдохновение. Иначе говоря, в духе молитвы проповедовавший пытался уловить то, чем Дух хотел поделиться с тем или с теми, кто был при нём (см. Матф.10:19–20; Мк.13:11; Лк.12:11–12). А это необходимым образом предполагает соучастие, тесную связь в любви с присутствующими; надо чувствовать духовный «пульс» слушающего, слово же отражает состояние его духа, его восприимчивость, его ожидания и даже «рождается» из таковых. Мысли приходят, уходят, являются, а то и теряются; ум иногда более остр, иногда же «затемняется». Фразы не всегда исходят из строгой логической последовательности; но зарождается то особенное соучастие, та тесная связь, в которых словом делятся от сердца к сердцу как жизненной энергией (см. Ин.6:63); в которых слово переживается, часто за пределами его строго информативного содержания. В культуре это по преимуществу область поэзии, но и в других родах литературы тоже обнаруживаются, по меньшей мере, отрывки таких свойств слова, как энергия, как то, чем делятся.

Писаное слово живёт по своим законам. Тут слова должны течь в логической последовательности, начиная с введения в тему, предпосылок, при постепенном развитии идеи вплоть до её естественного завершения. Должны соблюдаться и строгие правила грамматики, каковы время глагола, лицо и прочее, отчасти потому, что отсутствуют выразительные возможности жестов и интонаций.

Культура уже давно различала в литературе разные жанры. Благодаря прогрессу, ультрасовременной технологии, к ним прибавился новый «жанр», который мне хочется назвать «магнито-фоническим». Он порождён лёгкостью, с которой это «чудище» повторяет как попугай, каждое «гм-гм» и «апчхи» (причём иногда в шумах фона теряются слова сути) и с которой оно их передаёт когда угодно с якобы абсолютной точностью. Оно и склоняет наших современников наряду с копиями, могущими делаться и размножаться в почти неограниченном количестве, воспроизводить то же на бумаге, почти точь-в-точь, и так издавать «книги» в полном смысле слова, лишённые, однако, правильности и строгости классической литературы. Результат — текст, написанный с некоторыми эффектами и претензиями на то, чтобы быть живым словом, а в действительности какой-то суррогат, какая-то помесь одного с другим, ни то ни сё. К этому жанру принадлежит и настоящая книга, и предшествующая, подписанная тем же автором.

Вопреки желанию поделиться со всем моим народом тем, что явилось светом и сокровищем моей жизни, основой моей надежды и моих стремлений, я не без робости и даже не без стыда согласился на печатание первой книги, а также дал себя убедить — а может быть, и принудить — к тому, чтобы такой опыт повторился и с книгой настоящей. Это был стыд не столько за чудовищность с точки зрения культуры, чем может считаться (притом справедливо) этот новый «жанр», сколько за приблизительность, неизбежным образом с ним связанную, отчасти из-за приёмов реализации: не литературой, не «культурой» является Культура Духа, а словом спасения. Ввиду серьёзности данной темы каждое слово является в действительности потенциальным носителем важности; важности даже не чрезвычайной, а последней, т. е. «бьющей», не просто долгой, а вечной. Оставить это слово на попечение «магнитофонии» мне иногда кажется чем-то похожим на духовный «камикадзизм».

И, тем не менее… «Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит» (Иоан.3:8), а в силу этого факта часто более «грешной» является строгость написанного, чем свобода живого слова перед требованиями Духа, которого ничто не может остановить. И вот почему через слово ты часто выражаешь удивление, а то и ужас, мол, как аукнется, так и откликнется, но, с другой стороны, через Дух и это может подействовать на удивление созидательно. И может быть, в этой надежде, с этой молитвой, я и говорил, и допустил к публикации слова моего поверения. Вот как говорит французский словарь «Ларус»: «Je seme a tout vent» (Эмблема французского словаря «Ларус» — изображение девочки, дующей на одуванчик, сопровождаемое словами: «Я сею при всяком ветре» (прим. автора). Так и я «сею при всяком ветре», уповая, что там, где есть «в человеках благоволение» (Лк.2:14), там тот же Дух «благоволения» будет приносить спасение, а не погибель; а это, быть может, более и совершеннее, чем всякое мнимое чувство ответственности, которое я смог взять на себя.

Этим я себя и вверяю — не публике, а «благоволению» братьев и сестёр моих в Господе; не бесформенному и безликому человечеству, а лично тебе, душе, читающей строки сии. И веришь ты или не веришь, я уповаю на Того, кто сейчас тебя видит, на Того, о ком я знаю, как Он любит тебя и заботится о тебе в любой момент (ведомо это тебе или нет), чтобы ввести в твоё сердце и душу «глаголы вечной жизни» (Иоан.6:68), с помощью ли или без помощи, но пусть даже вопреки словам, которыми я хочу поделиться.