ПРОИСХОЖДЕНИЕ И ДЕТСТВО

На последней странице нотариальной книги, которая одновременно служила и семейным альбомом с изображением генеалогического древа, появляется старинный документ, сохранивший сведения о Леонардо: написанное от руки подтверждение о крестинах, сделанное Антонио, дедушкой со стороны отца. Он сообщает, что 15 апреля 1452 года, в 3 часа ночи у его сына Пиеро родился мальчик, которого окрестил священник Пиеро де Бартоломео и нарек именем Леонардо. О матери ребенка не сказано ни слова, так как в то время рождение внебрачных детей считалось обычным делом.

Кто же была его мать? Если верить словам Антонио Гаддиано, то она носила имя Катерина и была «хорошей крови и куэлфийского происхождения». В момент рождения Леонардо ей исполнилось 22 года; и можно предположить, что симпатичная крестьянская дочь уже долгое время была возлюбленной Пиеро, отца ребенка. В провинции Тоскана в те времена девушки выходили замуж очень рано: первой мачехе Леонардо была 16-летняя Альбиера Амадони, а второй — Франческе Ланфредини — пятнадцать лет.

Синьор Пиеро, честолюбивый юрист, продолжавший традиции своей семьи, слыл в деревне Винчи покорителем дамских сердец и соблазнил молоденькую Катерину. Как раз в год рождения Леонардо он женился на благовоспитанной флорентийке Альбиере; не особенно заботясь о своем внебрачном сыне, преуспевающий молодой юрист большую часть времени пропадал в различных тосканских городках. Маленький Леонардо находился у своей матери, по крайней мере до окончания кормления его грудью, примерно до полутора лет. По прошествии этого времени, самое позднее в 1454 году, Катерина вышла замуж за Антонио де Пиеро де Андреа де Джованни Бути, который получил прозвище «L’Accattabriga» (что означает «задира»); его небольшое хозяйство находилось в соседней деревне в двух километрах от Винчи. В этот момент Леонардо перешел на попечение дяди Франческо, который стал старшим другом Леонардо, проявлявшим отеческую заботу. У Франческо не было детей и они с Леонардо жили в маленькой усадьбе, расположенной на холме выше деревни. Зигмунд Фрейд, еще не знавший о записях Антонио, считает, что ребенок после пяти лет своей жизни, выйдя из-под материнской опеки, попал в отцовскую семью. Сегодня появилось еще одно мнение, высказанное Сержем Брамли: течение первых лет жизни Леонардо было определено договором, по которому Катерина должна была исполнить свой материнский долг вплоть до передачи ребенка семье отца. Согласно этой гипотезе, это могло произойти после получения разрешения на заключение брака. Дата бракосочетания с «Задирой» в конце 1454 года подтверждает эту версию.

Ранние детские годы Леонардо проходили по сценарию, в котором отразились как отчим и мачеха, так и раздельно живущие родители. Мы не знаем, как часто у ребенка появлялась возможность навещать свою мать, которая жила в получасе пути от него, и какие чувства он испытывал к отчиму и подрастающим сводным братьям и сестрам. Нет сомнений только в одном, что у растущего мальчика существовала проблема отношений с родной матерью, заставлявшей его страдать: грудной ребенок и маленький мальчик был привязан к своей матери, в то время как она пыталась вытеснить его из своего сердца. Что касается его взаимоотношений с первой мачехой Альбиере, то они, принимая во внимание ее редкие визиты в Винчи, вряд ли сыграли заметную роль. У Альбиеры не было собственных детей, и она могла проявлять к ребенку материнские чувства. Но о том, что сердечный контакт с ней все-таки состоялся, свидетельствует письменное сообщение Леонардо брату о ее заботе.

Считается установленным факт, что внебрачный сын по имени Леонардо по меньшей мере с трехлетнего возраста рос в семье отца, относительно состоятельных и образованных людей; его мачеха, Альбиера, также принадлежала к знатной семье из Флоренции. Но несмотря на это, Леонардо, посещая младшие классы в деревенской школе, обучался с трудом чтению, письму и счету. Частично это было связано с тем, что снисходительные родители не требовали от него дисциплины, и он, сообщает Вазари, что как и другие детишки из деревни, пребывая в радости и веселье, слонялся без дела по окрестным холмам и полям, в чем его, вероятно, с большим воодушевлением мог поддержать дядюшка Франческо. Дядя Франческо сопровождал его во всех рейдах по окрестным землям и воспитывал любовь к природе, особенно к животным. Вазари также сообщает, что дядюшка не мог вынести жалкого состояния находившихся в клетках птиц; и к великому удивлению крестьян покупал их, чтобы затем выпустить на волю.

Причиной, по которой отец не старался сделать из сына нотариуса или не допустить его к профессии врача, было даже не отсутствие у сына дисциплины или неудовлетворенность его слабым рвением, а лишь то обстоятельство, что он был незаконнорожденным. В то время для внебрачных детей путь в университет был закрыт, и о судейской или нотариальной деятельности нельзя было даже помышлять: незаконнорожденные дети не могли находиться в одном ряду с аристократами. По той же причине отец ни разу не дал Леонардо указаний изучать латинский язык, который тогда являлся обязательным фундаментом для хорошего школьного образования. И отсутствие знания латинского языка сказывалось долгие годы. Даже школьные учителя проявляли мало заботы о мальчике: в деревенской школе даже не стали себя утруждать попытками исправлять у него «дефект» левой руки или левши, что в те времена являлось правилом. Инквизиция утверждала, что левша — это человек, который помечен чертом, и поэтому дети-левши отучались в школах от «дурной привычки» всевозможными способами.

Так и не познав истинной материнской любви, Леонардо рос в более или менее благородной среде и, может быть, поэтому в ранние годы у него проявилось пристрастие к изысканной одежде и антипатия ко всему женскому. Здоровый, а также сильный и очень красивый юноша, по описанию Вазари, он отличался особой грацией, которая привлекала к нему людей: «От сияния его лица просветлялись печальные души и от речей его перестраивались на другой лад даже упрямцы». Ежедневно в нем проявлялась бросающаяся в глаза одаренность, тяга к искусству, что не осталось незамеченным его отцом. Чтобы всегда иметь возможность улучшить свои рисунки, мотивы которых, наряду с песнями, доставляли ему огромнейшую радость, он с упорной настойчивостью и терпением наблюдал за всем происходящим в природе, и в этой передаче наблюдений, вытекающих из мельчайших деталей, находился источник своеобразного слияния науки и искусства, которое должно было происходить в его душе. Как свидетельствует Вазари, свой первый заказ — нарисовать в качестве настенной декорации щит округлой формы — он исполнил по поручению отца, который воспользовался предложением соседей, питавших страсть к охоте. Синьор Пиеро передал их заказ Леонардо, и тот сразу же с невероятным рвением приступил, насобирав в свою комнату «различных сверчков, кузнечиков, змей, ящериц, ночных бабочек и летучих мышей», он «из всей этой кучи сконструировал подлинно мерзкое чудовище, которое выползало из мрачной скальной расщелины, а из пасти и глаз его извергалось пламя и капал яд». Мальчику казалось, что трупы животных, распространяющих в его комнате неописуемый смрад, для «честного энтузиаста в искусстве» всего лишь небольшая помеха, и позже у него также не возникало никаких ощущений в связи с исследованием мертвых тел и изучением симптомов их разложения. Отец, взглянув на «чудовище», в ужасе отпрянул, но Леонардо, как пишет дальше Вазари, сказал: «Это произведение наполнено определенного смысла. Бери его и уноси, потому что оно достигла ожидаемого эффекта». Синьор Пиеро испугался так называемого щита, нарисованного для охотников, и продал это «произведение искусства» одному из флорентийских купцов за 200 дукатов.

В «непостоянном и изменчивом» характере, о котором говорит Вазари и в который позже проявился в том, что многие работы им не были закончены, поскольку у него появлялось желание перейти к новым; скрывались, очевидно, непреодолимые проблемы, связанные с неутихающей тоской по материнской ласке и заботе, и неудовлетворенные детские желания. Даже в зрелом возрасте он мужественно рассказывал о тех «тайных кошмарных снах», которые терзали его, возвращаясь вновь и вновь. Для Зигмунда Фрейда они стали ключом к пониманию переживаний Леонардо, о чем он утверждал в уже упоминавшемся психоаналитическом исследовании.

 

ГОДЫ ОБУЧЕНИЯ У АНДРЕА ВЕРРОККЬО

1464 год для безмятежного мальчика стал годом прощания с родными краями. Смерть мачехи Альбиеры Амадори, которая умерла от родильной горячки, вскоре после смерти дедушки, показала синьору Пиеро, что его ничто больше не связывает с родными местами в Винчи, и он решил переселиться во Флоренцию. Годом позже отец женился на Франческе Ланфредини, происходившей из уважаемой флорентийской семьи, и в 1469 году вместе с семьей навсегда покинул Винчи. Только дядюшка Франческо остался в поместье на холме. Решение послать Леонардо во Флоренцию, было, по-видимому, принято сразу после смерти деда, самое позднее в 1465 или 1466 году. Пиеро отобрал несколько лучших рисунков Леонардо и обратился к Андреа Верроккьо, одному из известных художников и скульпторов города, с просьбой высказать свое мнение о них. Как пишет Вазари, «Верроккьо был удивлен таким экстраординарным дебютом мальчика и побудил Пиеро дать разрешение ему на обучение этой профессии». Так, Леонардо с малым интеллектуальным и художественным багажом, полученным на родине в деревне Винчи, вступил в мастерскую Верроккьо, где должен был провести следующие 12 лет своей жизни.

Верроккьо очень ценил Лоренцо иль Магнифико; он давал ему много заказов, и его мастерская во Флоренции была одной из самых процветающих. Верроккьо (его настоящее имя Андреа дель Чони) был 31 год, когда он вошел в жизнь Леонардо. Он был ответственным человеком с «четырехугольным, несколько припухшим лицом и тонкими губами», подчеркивавшими строгость и сдержанность в проявлении чувств. Таким он предстает на портрете, написанном Лоренцо ди Креди в 1485 году. Это впечатление не случайно. Дело в том, что еще мальчиком, вместе со сверстниками своей улицы он сразил камнем сорокалетнего прядильщика шерсти, за что был осужден и заключен в тюрьму. Эти трагические события, прежде всего смерть невиновного, потрясли его до глубины души, и теперь, чтобы смыть грех перед Богом, он видел свой долг в постоянном труде и бескорыстной заботе о членах своей семьи, живших в большой бедности. Когда Леонардо познакомился с работающим с «силой и упрямством быка» мастером, то с самого первого дня скромно подчинился дисциплине и духу своего учителя, имевшего намерение обучить его существовавшим ранее традиционным способам смешивания цветов, подготовки литья, а также рисования, раскраски и гравировки. Если ученики владели некоторыми теоретическими познаниями в области математики, геометрии и анатомии, то все равно вынуждены были оставаться ремесленниками, потому что в ученых кругах не прощалось отсутствие знания латинского языка, философии и художественной литературы. Это вызывало у Леонардо внутренний протест против надменных «ученых», которых он презрительно называл шарлатанами. Но, с другой стороны, он получил стимул к ликвидации пробелов в знаниях, наверстывая упущенное в прошлом всеми возможными способами.

Вскоре Леонардо вместе с Лоренцо ди Креди и Пьетро Перуджино стал любимым учеником Верроккьо, который всегда ставил перед ними ответственнейшие задачи, даже такие, как изображение фигуры, ангела из «Крещения Христа». Уже в 1472 году Леонардо становится членом гильдии художников. Гильдия святого Лукаса, объединявшая, в основном, врачей, аптекарей и художников, находилось в госпитале Святой Марии Нуова, где Леонардо, вероятно, впервые представился удобный случай изучать анатомию человеческого тела. Нельзя забывать также, что в те времена организация медицинского дела во Флоренции была лучшей во всей Италии. Мартин Лютер в своей «Застольной речи» о путешествии по Италии говорил: «Во Флоренции я увидел, что больницу содержат образцово. Госпитали в Италии очень хорошо отстроены и превосходно снабжены питьем и пищей; в их распоряжении образованные врачи и усердная прислуга. Кровати изумительно чистые, а помещения прекрасно оформлены… Итак, в этих домах происходят подобные метаморфозы и наблюдаются качества, присущие прежде всего детям — оживленность, отличное питание, необходимые наставления и обучение».

После получения образования Леонардо, как член гильдии художников, еще долгое время оставался во Флоренции в мастерской Верроккьо, хотя общество товарищей, в кругу которых он находился, его больше не удовлетворяло. Поэтому он начал совершать продолжительные прогулки по окрестностям Флоренции, во время которых запечатлевал на бумаге угольным карандашом красоту природы. Сильвия Альберти де Маццери упоминает о рисунке того времени, датированном 5 августа 1473 года. Хотя в те годы Леонардо еще не излагал свои мысли и наблюдения письменно, но все равно можно предположить, что, вероятно, уже тогда он мог вступить в контакт с некоторыми учеными и философами Флоренции. То, что он фактически оформил совокупность гуманистических идей, которые не всегда совпадали с догматической идеей мирового христианства, доказывают строки из упоминавшейся неоднократно биографии, написанной Вазари: «Философствуя о явлениях природы, он подошел к еретическим представлениям, которые были уже не совместимы с религией».

В те дни мастерская Верроккьо была своеобразным местом встреч, имевшим притягательную силу для молодых художников Флоренции. Здесь не только дискутировали и иногда критиковали значительные художественные работы на стадии их создания, но и обсуждали философские вопросы, в особенности учение и комментарии флорентийского врача Марсили Фичино, руководителя платоновской академии во Флоренции. Эпоха итальянского Возрождения стала временем постоянных искусствоведческих обновлений и открытий в искусстве и характеризовалось стремлением приблизиться вновь к мнимым возвышенным целям, а именно к античному идеализированному образцу. Но, по мнению Леонардо, принимать искусство прошлого в качестве образца недостаточно, и поэтому у художника появляется много вопросов о том, что необходимо обновлять и улучшать его. В этом он был последователем знаменитого Джотто, который считал, что «недостаточно имитировать произведения своего мастера Чимабуэ». Аналогичным образом Леонардо пытался превзойти своего учителя мастера Верроккьо, хотя испытывал к нему чувство благодарности и с его стороны ощущал отеческую заботу.

В своих частных житейских проявлениях Леонардо был типичным сыном своего времени. Усовершенствование социальной структуры развивающегося и очень сильно разрастающегося города Флоренции повлияло на женскую и мужскую моду. Мужчины не уступали дамам в щегольстве, пышности и кокетстве. Эта тяга к модной новизне овладела даже Леонардо. Он постоянно надевал, как подчеркивает де Маццери, одежду элегантно строгую, оказывая предпочтение сочным и ярким цветам. В те годы, когда он учился у Верроккьо, он не мог позволить себе особенно дорогие и модные ткани и вещи. Но, кажется, уже тогда, как думает Серж Брамли, он «упражнялся в изысканности и в том, что называют „дендизм“». Леонардо подчеркивает в одной из своих записей: «Кто желает видеть, как живет душа в теле, тот наблюдает, как тело ежедневно использует свое пристанище. Если это пристанище грязно и запущенно, то и душа, пребывающая в теле, также грязна и запущенна».

С расширением свободы передвижения и повсеместного проживания общественная жизнь в республиканской Флоренции характеризуется расшатыванием нравов и манерами, которые до сих пор воспринимаются как распутство. Это относится прежде всего к гомосексуализму, очевидно распространенному в те времена и воспринимавшемуся с ярко выраженной снисходительностью, потому что гуманистические представления того времени заключались в повторении обычаев и нравов, существовавших в античности. Знаменитый современный поэт Лудовико Ариосто, автор «Неистового Роланда», придерживался даже взгляда, что «все ученые рано или поздно занимались гомосексуализмом». Во Флоренции, как пишет Маццери, в те времена легко было встретить в городских садах загримированных или даже переодетых в женские одежды мужчин, которые прогуливались, нежно обнимая друг друга.

Хотя к гомосексуализму в обществе относились терпимо (в группы молодых людей развратного поведения входили и члены таких знатных семейств, как Медичи и Сроцци), тем не менее это считалось преступлением. Способы, с помощью которых устанавливалась виновность мужчин-гомосексуалистов, были довольно странными. Власть опиралась, прежде всего, на анонимные заявления, которые были равносильны доносам, они хранились в специальных «почтовых ящиках» tamburi или buchi della verita — уста истины). Естественно, что с помощью доносов было легко обвинить, например, нелюбимых соседей, которые должны были доказать свою невиновность или отречься от собственного имени. Случаи анонимных обвинений в гомосексуализме во Флоренции находились в компетенции «офицеров тьмы и святой обители» — предшественников современной полиции нравов, которые, детально расследовав дело, арестовывали виновных и отдавали под суд.

8 апреля 1476 года, как раз в тот год, когда отец Пиеро, связанный брачными узами с третьей женой Маргаритой (вновь девушка была молода и имела значительное приданое), дождался законного сына, Леонардо был обвинен вместе с тремя другими мужчинами: ювелиром, портным и неким Лионардо Торнабуони, родственником Медичи, в совершении развратных действий. Один неизвестный гражданин донес, что некоего Якопо Сальтарелли, позировавшего у Верроккьо, изнасиловали, совершая с ним содомические действия. Понятие «содомия» произошло от названия города Содом, с течением времени оно изменялось. Согласно истории о Лоте и его дочерях, рассказанной в Ветхом завете, содомию необходимо было трактовать как гомосексуализм. Но с тех пор понятие содомии связывают чуть ли не с каждой формой нормального совокупления. В средние века она отождествлялась с онанизмом, а в англоязычных странах под содомией понимают либо мужской гомосексуализм, либо гетеросексуализм, либо совершение ректального полового акта. Лишь в старинной немецкой специальной литературе содомию рассматривают как совершение половых сношений с животными.

Сальтарелли был учеником ювелира в возрасте 17 лет и, как говорили, умственно отсталым. В случае доказательства содомии закон предусматривал в качестве наказания смерть на костре, но уже на первом заседании суда 9 апреля 1476 года выдвинутые обвинения не были доказаны. Обвиняемых посадили в тюрьму до 7 июля, когда состоялось второе слушание дела. Но и в этот раз суд не нашел доказательств и обвинение было полностью снято. Вероятно, в вынесении оправдательного приговора сыграло роль то обстоятельство, что один из подозреваемых был родственником Лоренцо Медичи. Но почему Леонардо ввязался в эту авантюру, сегодня вряд ли можно установить. Сам он об этом ни разу определенно не высказался. Существуют только некоторые записи, связанные с этим событием, начертанные его собственной рукой по происшествии многих лет. В них он в образной форме подтверждал роль Якопо Сальтарелли как натурщика. Опираясь на эти строки, можно было бы предположить, что Леонардо описывал момент, когда он был взят под арест, а может быть, время предварительного следствия: «Я рисовал божество в виде мальчика, а оно заперло меня в тюрьму; сейчас, когда я представляю его зрелым мужчиной, он причинит мне пакость».

Эта афера, которую Леонардо воскресил в памяти, по-видимому, была слишком унизительна для него. То, что процесс закончился оправдательным приговором, отнюдь не означало, что исчезли факты, которые вредили его репутации и порочили его имя. Его оправдали не самого по себе, а из-за родственных связей одного из обвиняемых, принадлежавшего к влиятельной семье Медичи. Может быть после этого у него появилась психологическая травма в виде клаустрофобии — непреодолимой боязни закрытых помещений. Он рассказывал о страхе, который «неожиданно возникал при виде всех посторонних предметов». Возможно, что его первое изобретение было предназначено для выламывания металлических прутьев из окон, а затем, «может быть, для того, чтобы открыть тюрьму изнутри», эскиз которого он нарисовал, переживая заново причинность событий спустя несколько лет после процесса. Наконец, из-за этого процесса могли возникнуть также еще и другие неприятности, а именно, возможность лишиться, по причине своего «распутства», расположения отца. Сейчас уже невозможно узнать, о ком он писал и о каком грехе хотел сообщить: «В действительности пороки не нравятся лишь тем немногим людям, которым они ненавистны от природы. Многие ненавидят своих отцов и теряют своих друзей, когда те упрекают их за ошибки, но сами не могут ни переубедить, ни дать человеческий совет».

Все свои действия и поступки он прикрывал вуалью, которая, по его собственному выражению, скрывала их «туманом сообщницы ночи». Естественно, это отнюдь не связывалось с его необычным почерком, поскольку он был левша, но у него было стремление, в хорошем смысле слова, «из всего делать тайну». В одном из писем к дяде Франческо он говорил о своей уединенности, и ему казалось, что от людей необходимо удалиться по крайней мере больше, чем на год.

В 1477 году он приступил к активному изучению всего того, что касалось человека: жестов, осанки, уродства. В заброшенной старости, в искалеченных фигурах и в беспризорных детях он искал олицетворение красоты. Уединенное существование, которое Леонардо вел соответственно своей более поздней максиме: «Нелюдим тот, кто бежит от других!» — было внезапно прервано кровавыми политическими событиями апреля 1478 года, когда состоялся заговор семьи банкиров Пацци против правящего семейства Медичи. В ходе процесса над мятежниками, которые во время богослужения, проходившего в кафедральном соборе Флоренции, зарезали Джулиано де Медичи и ранили его брата Лоренцо иль Магнифико, было вынесено около ста смертных приговоров. А главу заговорщиков повесили прямо в окне Дворца правосудия. В те времена было обычным делом, когда художник зарисовывал смертную казнь, чтобы сделать из нее устрашающий наглядный пример. И в этом случае было поручено группе художников запечатлеть экзекуцию над заговорщиками. Поручение в первую очередь относилось к Сандро Боттичелли, который запечатлел смертную казнь Бернандо ди Бандино Барончелли, убийцы Джулиано де Медичи, сбежавшего в Константинополь и в декабре 1479 года там схваченного и выданного Флоренции. По поручению синьории в этой работе должен был принять участие и Леонардо. Холодным и пытливым взглядом он изучал искаженные лица и позы задыхавшихся преступников, при этом не забывал фиксировать во всех подробностях дорогую и элегантную одежду, видимо, предумышленно надетую на них.

Леонардо, всесторонне изучая выражение лица и осанку человека, настойчиво старался изобразить различные душевные порывы. При этом он оставлял собственные чувства в стороне, чтобы по возможности объективно передать впечатления в соответствии со своей максимой: «Все наше познание основано на восприятии». Это необходимо для того, чтобы объективно передать восприятие и избежать фальсификации через субъективные тона. Такая установка объясняет, почему он уклонялся в своих художественных изображениях от религиозной темы. Он последовательно отвергал веру в чудо, вступающую в противоречие с законами природы, и для него было особенно трудно изображать различных библейских святых. И все-таки благодаря отцу, который стал посредником в получении заказа от монаха Сан Донато из Скопето, он вынужден был писать на алтаре «Поклонение волхвов». Здесь еще раз проявился «непостоянный и изменчивый» характер Леонардо, ставивший его очень много раз в затруднительное положение при выполнении работ по заказу. Несмотря на то, что ему удавалось воочию представить концепцию произведения, он быстро терял к нему всякий интерес и отказывался от работы.

Такой отказ мог быть еще связан и с тем, что Леонардо в конце 1481 года решил покинуть Флоренцию и переехать в Милан. Серж Брамли считает, что Леонардо, разочаровавшись в любовных отношениях, приходит к мысли покинуть родные места и где-нибудь в другом месте начать новую жизнь. Свои слова он подкрепляет листом бумаги, на котором рядом с почерком Леонардо написаны разборчиво другим человеком следующие строки: «Леонардо, мой Леонардо, почему такая печаль? Зачем мучить себя напрасной любовью?» И четкий ответ Леонардо: «Не презирай меня, так как я не беден. Бедность лишь для тех, кто имеет великие желания. Где я обрету покой? Вскоре ты это узнаешь». Из последнего предложения ясно следует, что он намерен переехать в какое-нибудь другое место.

Наверное, у него не было иного способа избавиться от разочарования. Когда в 1481 году папа Сикст IV предложил Лоренцо де Медичи послать в Рим лучших мастеров живописи для оформления новой капеллы — знаменитой Сикстинской капеллы — Леонардо мог видеть, как отбирались его соратники: Перуджино, Боттичелли, Гирландайо и другие, но по поводу его не было сказано ни слова. Это глубоко ранило его и одновременно усилило желание переехать в Милан.

 

ПРИ ДВОРЕ ЛЮДОВИКО ИЛЬ МОРО

В 1481 году Леонардо обучался у Аталанте Миглиоротти, музыканта, известного тем, что должен был спроектировать с помощниками лютню, напоминающую формой череп лошади и украшенную серебром. Сегодня нельзя определенно объяснить: почему Леонардо, пытавшийся самостоятельно понять музицирование, принял поручение Лоренцо иль Магнифико и что могло привлечь его к проектированию инструмента. Но одно известно точно, что Медичи купил эту драгоценную лютню и решил подарить ее известному в Милане покровителю музыки Людовико иль Моро. Для того, чтобы завершить поиск художника, который спроектировал бы конную статую — памятник его отцу Франческо Сфорца, и отлил ее из бронзы, Лоренцо иль Магнифико рекомендовал Леонардо да Винчи. Но человек из местечка Винчи в конце концов так и не сообщил, что он вышел из мастерской того Верроккьо, который создал знаменитый памятник Бартоломео Коллеони в Венеции. Прежде чем Леонардо с лютней отправился в путь, он подготовил длинное письмо, в котором предложил могущественному правителю Милана взять его на службу. Разумеется, у нас нет оригинала этого письма, имеется лишь набросок с большим количеством исправлений, и все-таки сегодня можно предположить, что он вряд ли серьезно надеялся, что переписанное начисто письмо будет передано герцогу. Безусловно, только то, что ставшее уже знаменитым письмо, подлинность которого не вызывает сомнений, обдумывал и писал он сам, сопоставив все свои способности и достоинства, с помощью которых хотел произвести на герцога хорошее впечатление. Так, перед герцогом он изображал себя, главным образом, изобретателем и конструктором «военно-технических средств», надеясь пробудить к себе интерес высокого господина. С готовностью слуги он писал герцогу следующие слова: «С разрешения Вашего высочества, я хотел бы Вас побеспокоить и приоткрыть некоторые секреты». Далее он перечислял ряд сведений и преимуществ, которыми он овладел, получая образование во Флоренции. В этих двенадцати пунктах на огромном листе шла речь о различного рода военно-технических средствах: движущихся огнеупорных мостах, которые необходимы при осаде городов, «безопасных и неуязвимых» крытых передвижных конструкциях, без труда пробивающих брешь во вражеских рядах. При этом он обещал: «Если возникнет необходимость, то я смог бы изготовить все эти бомбарды, катапультные и метательные машины, а также и другие необходимые устройства, имеющие превосходную действенность». Он предлагает свои услуги в качестве архитектора, который сумел бы спроектировать конструкцию здания частного и общественного назначения, и инженера водно-технических сооружений, способного осуществить «прокладку каналов от одного места к другому». И только в самом конце он обмолвился о проекте, явившемся причиной для предложения Лоренцо иль Магнифико послать его в Милан: «Я мог бы также работать над конной статуей из бронзы, с тем чтобы блаженные воспоминания о Вашем отце были овеяны бессмертной славой, а дом господина Сфорца пребывал в вечном почете». И дальше: «Я могу выполнять скульптуры из мрамора, бронзы и глины, а также могу рисовать так же хорошо, как и кто-либо другой».

До сих пор нам неизвестно, были ли переданы герцогу эти письменные предложения и в каком качестве Леонардо был принят: как инженер военно-технических сооружений или художник. Вероятно, была представлена программа работ, которую он мог бы реализовать, если бы был принят на службу. Впрочем, совершенно ясно, почему он предлагал себя прежде всего как инженера. В момент его прибытия в Милан в Италии был установлен более чем сомнительный мир, а в Апулии высадились турки и была организована союзническая лига, выступавшая против Венеции. А та, в свою очередь, находилась в коалиции только с Римом и то там, то здесь подвергалась агрессии со стороны герцогства Феррара. В этой напряженной политической ситуации Леонардо считал, что миланскому герцогству безотлагательно необходим военный инженер, и именно представитель искусства, тем более, что миланское оружейное мастерство осталось в прошлом, а, как сообщает современник, в те годы нужда в художниках и скульпторах была «столь, право, редкой».

Если верить Вазари, Людовико иль Моро подготовил в Милане Леонардо блистательную встречу: «Герцог восхитился его талантом. Он предложил ему нарисовать изображение для алтаря, иллюстрирующего момент рождения Христа, который послал позже немецкому кайзеру». С аналогичным энтузиазмом описывал обстоятельства дела и упомянутый выше анонимный биограф. Однако в действительности прошло довольно много времени, прежде чем человек из Винчи добился милости миланского герцога. О том, что Вазари приукрасил действительность свидетельствует уже и то обстоятельство, что в 1490 году Леонардо жаждал себя проявить в роли инженера; на деле же ему необходимо было показать, какими способностями, так широко объявленными, он обладает. Поскольку его технический проект не нашел отклика у герцога, он должен был, в силу необходимости, вернуться к живописи. Он стал искать возможность работать коллективно, потому что в Милане в то время обычно предпочитали предоставлять заказы местным ломбардским художникам. Ему удалось наладить отношения с семьей Предиса, большинство сыновей которой занимались искусством. 25 апреля 1483 года мы встречаем уже имя Леонардо в договоре, в котором испанский дворянин, гранд, поручает ему расписать алтарь в церкви святого Франциско, принадлежавшей братству непорочного зачатия девы Марии. Об этом свидетельствовала надпись, сделанная на табличке: «Магистр Леонардо да Винчи, флорентиец, выполнено маслом». В то время считалось обычным, что заказчик — в данном случае приор — ставил условие следовать в композиционном оформлении исключительно предписанной теме, поэтому Леонардо, не уклоняясь от своего взгляда на искусство, обдумывал предъявленные требования, определяемые теологической концепцией. Срок поставки — 8 декабря 1483 года, когда отмечался праздник непорочного зачатия девы Марии, что особенно было неудобно для именитого художника, привыкшего писать неторопливо и, кроме этого, работа с самого начала была запрограммирована на трудности. Договор был подписан, но Леонардо не выполнил его дословно, поставив братство перед свершившимся фактом. Вместо предписанной темы, обозначенной как «Мадонна в гроте», он создал не только некоторую путаницу, но и вызвал оживленный спор. Эта картина существует в двух версиях: одна находится в Лувре, а другая — в Лондонской национальной галерее. Согласно сегодняшнему пониманию проблемы, первая могла быть сделана еще во Флоренции. Очевидно, Леонардо был настолько сильно увлечен мыслями о Мадонне, сидящей у грота, что согласился выполнить предложенный ему в Милане заказ. Так как спор с монахами не был разрешен, ему уменьшили гонорар — более чем на десятую часть. И все-таки картина некоторыми доброжелательными критиками была воспринята в братстве, и спустя короткое время Леонардо получил заказ от герцога. Мы вполне можем допустить, что Людовико иль Моро не признал в Леонардо истинного гения, но то, что он увидел в нем молодого человека, ярко и всесторонне одаренного — бесспорно. Все-таки он был в состоянии организовать проведение пышных торжеств, сделать эскизы костюмов и нарядов для придворных дам, нарисовать фрески или портреты и даже, может быть, построить каналы, улучшающие орошение ломбардских равнин. Однако если представители искусства эпохи Возрождения не могли отказаться от выполнения подобного рода поручений, то сегодня можно сказать, что организация пышных процессий или создание эскизов костюмов для придворных маскарадов являются для человека, «идущего в мир с открытым сердцем», не чем иным, как обычным расточительством. С другой стороны, это совпадало с его «женскими пристрастиями», потому что он, видимо, испытывал истинное удовольствие, оформляя костюмы и наряды для Беатриче, супруги Людовико, и его фаворитки Цецилии Галлерани (которая, вероятнее всего, стала прототипом Мадонны, сидящей у скального грота), а также для Лукреции Кривелли.

Летом 1484 года в Милане вновь разразилась чума, которая бушевала почти два года и унесла тысячи человеческих жизней. «Черная беда», как прозвали этот бич в народе, был завезен в середине XIV века из стран Востока и, убивая практически каждого десятого, выкосил в то время в общей сложности треть населения Европы. Уже с 1346 года, когда чума начала свое шествие по Европе, на протяжении целых десятилетий она лихорадила как христианский, так и исламский мир. Начиная с так называемых доисторических времен, в Китае следили за тем, как постепенно из Азии на Запад она распространялась с монгольскими войсками. Кроме этого, ее носителями стали полчища крыс и блох, сопровождавшие караваны, которые устремились в сторону земель заходящего солнца, а средневековые города к этому не были гигиенически достаточно подготовлены. Милан, где Леонардо стал свидетелем эпидемии чумы, не был исключением. Нерешенные проблемы удаления отходов открыли ворота и двери для распространения эпидемии, и, как сообщается органами здравоохранения того времени, ямы с отходами, которые находились в подвалах жилищ, опорожнялись только один раз в год, что считалось нормальным и само по себе не могло восприниматься в кризисное время как достижение. Так как врачи того времени не были еще знакомы с возбудителем чумы и в связи с этим не могли проводить необходимые мероприятия (например, осуществление карантина), то все полагали, что необходимо читать молитвы, которые не были знакомы инфицированным крысам. Религиозные фанатики говорили о божественном наказании и верили, что добиться божьей милости можно только публичным самобичеванием во время шествия через весь город.

Бессилие врачей остановить чуму произвело на Леонардо сильное впечатление. Он установил, что предписываемые лекарства (терьяк и другие таинственные «эликсиры») только ускорят смерть больных чумой. Это относилось и к слабительным средствам и осуществлявшимся часто кровопусканиям. И нет ничего удивительного в том, что Леонардо, изучавший человеческое тело, делает мрачные и правильные с точки зрения врача-терапевта иронические замечания: «Каждый человек ищет возможность оплатить хлопоты врача, чтобы тот смог дать отпор приходящему разрушению жизни. Итак, по всей видимости, врачи — состоятельные люди… Беспокойся о своем здоровье, и это будет наилучший способ твоей защиты от врачей. Ибо их микстуры всего лишь разновидность алхимии».

Боккаччо, осознав беспомощность врачей, заметил, что уберечься от чумы можно, удалившись от городских поселений и уединившись в горах, где воздух чище. Его девиз звучал так: «Бежать, оставив и забыв про все, пока эпидемия сама собой не исчезнет». Этому совету последовал и Людовико иль Моро. Он сбежал в свою главную резиденцию, расположенную среди ломбардских полей, откуда отсылал деньги для миланской больницы, а сам жил в стороне от зоны заражения. И чума его пощадила, но, по его мнению, спасение заключалось в том, что он точно следовал рекомендациям своего врача и астролога Амброджио де Розате, запрещавшего ему есть устриц и другую рыбную пищу, а также требовавшего сжигать письма, полученные из мест, зараженных чумой.

Поразительно, но факт: Леонардо ни разу не упомянул и словом об ужасных сценах, происходивших во время эпидемии чумы в Милане, и 16 марта 1485 года, когда катастрофа достигла своего наивысшего подъема, ничего существенного не предпринял. А в день, в который, как свидетельствует хроника, можно было наблюдать полное солнечное затмение, которое так пленило его, что он нарисовал на листе бумаги из рабочей тетради приспособление, с помощью которого можно было наблюдать это астрономическое явление непрерывно без ущерба для глаз. Здесь невольно напрашивается сравнение его манеры поведения с манерой поведения Гете во времена французской кампании. Хотя Леонардо с детства не мог выносить вида находящихся в клетке птиц, он все же оставался явно равнодушным к неописуемой нищете и просто отвратительным сценам, разыгрывавшимся в кварталах бедноты. Более того, все вопросы, связанные с изменением градостроительства и улучшением гигиенического положения в городе, он осмысливал исключительно с точки зрения повышения качества жизни богатых людей. Из его элитарных намерений следовало лишь то, что жизнь города в связи с угрожающим перенаселением столицы должна быть поделена на две плоскости: верхняя закрепляется за богатыми и знатными людьми; а нижняя отводится под жилища обычных горожан: торговцев и ремесленников, которые здесь же, равно как и животные, осуществляют свои передвижения. Под нижними этажами протекают каналы, которые напрямую связываются с ними; верхние этажи также соответствуют этой схеме. В его утопической модели осмысливаются даже некоторые способы вывоза мусора из беднейших кварталов и обустройство приемлемых по своему качеству туалетов. Но если бы даже этот проект градостроительства был предложен Людовико иль Моро, то вряд ли он получил бы от него соответствующий отклик.

Очевидно, что среди других придворных художников к этому времени его имя уже приобрело вес, и в 1485 году он получил от герцога заказ на портрет Цецилии Галлерани, фаворитки его высочества. С помощью этой картины, которая называется «Дама с горностаем» (она находится в Краковском национальном музее, как часть собрания Чарторыских), Леонардо добился благосклонности Людовика.

Со времени прибытия в Ломбардию Леонардо работал в мастерской Предис не только как живописец (к этому времени относятся картины «Дама в профиль», «Мадонна Литта», и «Портрет миланской дамы»), но и как архитектор. В 1487 году он принимал участие в конкурсе, объявленном по поводу строительства миланского дома милосердия. Тщательно проверяя все детали, он развивал модель будущей постройки, которую по его поручению должен был изготовить ответственный за строительство дома плотник. В одном из его писем сохранились некоторые наброски, где, разрабатывая архитектурную тематику, он сравнивал архитекторов с врачами и при этом обстоятельно описывал, оптимальный вариант «дома для больных». Но в последних документах комиссии уже не встречается имя Леонардо, отчего можно допустить, что он выбыл из соревнования.

Уже в 1485 году Леонардо окончательно оформил некоторые положения своего учения о человеческом черепе и, что для него вошло в привычку, записал все мысли и наблюдения, возникавшие по этому поводу. Уже в это время он выдвигал следующие постулаты: «Все наше знание основано на восприятии» и удивлялся, почему «наши предки» всегда утруждали себя такими «недоказуемыми вещами», как жизнь или душа, тогда как существуют вещи, которые можно объяснить опираясь на опыт. Свое мнение он обосновал тем, что душа была «связана с телесными силами и имела бестелесные величины», отчего ее нельзя охватить анатомически. Видимо, поэтому он резко отвергал магию и заклинание духов, разумеется «еще и потому, что мог наблюдать: к какому абсурду и безумию при дворе приводили суеверия». Сам Людовико иль Моро был настолько суеверен, что ничего не предпринимал, не спросив мнения своего врача и астролога Амброджио де Розате. Вера во всемогущество ведьм, действующих заодно с чертом и ввергающих в соблазн, была очень велика. Леонардо справедливо отмечал, что черное искусство магии является «знаменем, развевающимся на ветру, и обольстительным соблазном для темной массы». Он также утверждал, что это выдумка мошенников, которые «уничтожили бы Бога и весь мир, лишь бы удовлетворить собственную жадность». У Леонардо появилось подозрение, что суждения о магии и заклинаниях приводят к тому, что колдовство обслуживает само себя; в особенности оно обнаружилось тогда, когда стала известна его страсть приглашать в мастерскую для своих исследований нищих, чудовищно обезображенных людей, горбунов или старых мужчин с огромнейшим зобом, чтобы иметь возможность зарисовать их. С другой стороны, его можно было заподозрить в атеизме, потому что он такими утверждениями отвергал бессмертие духа, то есть неизвестно, рассматривал ли он дух как «призрак». Он отказался от определения души, и при этом потешался над такими выражениями, как «Монахи — отцы народов», с тем, чтобы не возникало кривотолков по поводу того, что «духовные вещи, не поддающиеся осмыслению, являются ничтожными и порождают вредную истину». Как утверждает легенда, Леонардо опасался инквизиции и делал свои записи «зеркальным» письмом, чтобы скрыть истинные мысли.

«Дама с горностаем» способствовала тому, что при дворе к «своеобразному» художнику, который рисовал и писал левой рукой и по ночам посвящал себя полностью учебе и исследованиям, росло уважение. Со своей стороны он прилагал все усилия, чтобы подчеркнуть индивидуальное своеобразие и, может быть, даже обозначить свою особую «отличительность», одеваясь, правда, неброско и стараясь всегда иметь ухоженный вид. Но недостаточное владение итальянским языком приводило к тому, что контакт с поэтами и философами миланского двора ему не удавался. Впервые за годы упорного труда он с удовлетворением мог записать: «На родном языке я постиг такое количество слов, что ранее должен был бы сожалеть, что плохо понимал вещи; поэтому зачастую мне не хватало выражений, с помощью которых я мог бы корректно выразить собственную мысль». Другим его недостатком было незнание латинского языка, что при каждом научном споре оставляло его в статусе «не имеющего учености». Кое-как он пытался возместить это созданием собственного словаря, вмещавшего в себя более тысячи слов, но до конца дней своих так и не выучил латинского языка.

В феврале 1489 года состоялась свадьба Гиана Галеаццо Сфорца (в двадцатилетием возрасте он вступил во владение Миланом, будучи племянником своего опекуна Людовико иль Моро) с Изабеллой из Арагона. Юный принц скончался пятью годами позже, по-видимому, из-за нервного истощения так и не произведя на свет наследника, отчего дедушка Изабеллы — король Ферранте из Неаполя — хотел потребовать обратно огромное приданое. Но Людовик иль Моро решил развеять эти слухи, устроив торжество, и поручил Леонардо подготовить единственный в своем роде «райский» спектакль. 13 января 1490 года в замке Сфорца состоялось событие, которое вошло в историю как «бал планет» и принесло Леонардо огромную славу. Современник описал выдуманные художником иллюзии, изобразившие астрономический мир чудес. Леонардо, занимавшийся уже долгое время астрономией, соорудил гигантскую полусферу, «украшенную изнутри золотом, и разместил в ней большое количество факелов, имитировавших звезды, устроил в ней нишу, которая послужила основанием для семи планет, расположенных в порядке, соответствующем их рангу. За гранью этой полусферы, позади стеклянного диска, озаренного светом факелов, можно было увидеть двенадцать знаков зодиака, являвших собой все великолепие зрелища».

Однако бурно прославляемый современниками «бал планет» был для его создателя отнюдь не важным событием. Об этом празднике в своих манускриптах он ни разу не упомянул ни словом, что несколько удивительно, ибо мы знаем, какую радость он испытывал от подготовки подобного рода торжеств и как вдохновлялся в последующие годы вновь и вновь, когда использовал неограниченную фантазию для того, чтобы придумать очередной трюк или какой-либо неожиданный эффект, приводящий в восторг двор. Но описанное событие коснулось его так же мало, как пагубный ураган чумы, унесший человеческие жизни. Даже сердцем Леонардо мало воспринимал политику дня. Очевидно, когда он вдохновлялся мыслями о науке и технике, его внутренний мир был очень далеко от внешних событий.

 

ЯВЛЕНИЕ САЛАИНО

После грандиозного «бала планет», спустя несколько месяцев, Леонардо сделал в рабочей тетради следующую запись: «В 1490 году в день святой Марии Магдалены (22 июля) явился мне Джакомо; ему 10 лет». Вероятней всего, встреча с мальчиком, по прозвищу Салаино (значившегося по старинным документам как Джуан Джакомо де Капротти — то же самое, что и Салаино) произошла на улице, когда Леонардо возвращался к себе домой. Из эскиза, сохранившегося в виндзорском архиве, можно заключить, что беспризорный мальчик обладал прекрасным лицом, нежными, утонченными чертами и роскошной шевелюрой. Отсутствие воспитания и безнадзорность сделали из него коварного и закоренелого воришку. В жизнь Леонардо Салаино привнес очень много беспокойства. В рабочей тетради почти целая страница занята записями о расходах на покупку одежды, пищи и, прежде всего, связанных с возмещением ущерба, причиненного различными способами.

В действительности не существовало человека, о котором Леонардо писал бы так много, как о Салаино, прозвище которого делало ему честь во всем (чертенок — образ, заимствованный из эпоса Morgante поэта Луиджи Пульчи). И хотя он знал о пороках мальчика, которому ничего не стоило набедокурить, он продолжал шефствовать над ним и оплачивать причиняемый им ущерб. Для Леонардо Салаино был не столько учеником или подмастерьем, сколько — образом, над которым работал художник. Если мальчик был хорошо одет, то принимал вид возвышенной радости. Когда ученик вел себя неблагопристойно и воровато, то принимал единственное и только ему присущее выражение, которое очаровывало Леонардо. В истории жизни Вазари описывал Салаино как «пленящего красотой и грацией мальчика с роскошными волосами, которого очень любил мастер».

Подавляющее большинство мнений, высказанных биографами по поводу роли Салаино, сводится к тому, что художник воспринимал своего «ученика» не иначе, как отец или покровитель. При этом они апеллировали к некоторым разбросанным, но уместным здесь замечаниям, сделанным самим Леонардо, из которых складывается впечатление, что мастер питал величайший страх перед совершением греха и испытывал отвращение к сексуальным отношениям: «Процесс совокупления и части тела, которые при этом используются, настолько отталкивающие и безобразны… что чувственные наслаждения, гримасы и эмоции совокупляющихся не могут быть связаны с чем-то прекрасным… Нет ничего страшнее, чем плохая репутация». Последнее предложение наталкивает на мысль о Сальтарелли, юноше с улицы, из-за которого Леонардо, проживая во Флоренции, оказался замешанным в дело, рассмотренное судом в апреле 1476 года и описанное ранее. Этот инцидент прямо указывал на то, что Леонардо испытывал к симпатичному малышку огромную привязанность, что и в обществе это, разумеется, кроме его постоянных краж и вранья, не комментировалось; не нашли своего комментария и достоинства тела юноши, облаченного в нарядную одежду из бархата и пестрых лент. Об этих годах можно судить еще и по багажу, упакованному в дорожный чемодан, который дает представление о том, как Леонардо избаловал своего Салаино: «Туника Салаино, зашнурованная на французский лад, серая фламандская туника; накидка герцога Валентино (Чезаре Борджиа, — прим. автора), выполненная на французский лад, принадлежащая теперь Салаино».

На основании имеющихся у нас документов, сегодня трудно объяснить отношение почти сорокалетнего мужчины к десятилетнему мальчику. Однако Леонардо, как пишет Альберто де Маццери, должен был признать властное проявление чувств и притягательные силы любви, иначе он не смог бы поверить в то, что к телесному единению людей побуждает только любопытство. В одном месте он пишет: «Мужчина желал бы видеть то, как женщина поддается напору, который называется распутством», — такое восприятие сексуального единства мужчины и женщины, основанное на чисто рациональном осмыслении положения вещей, характеризовало его отношение к половому акту чисто с животной точки зрения: «Кто не может обуздать сладострастие, тот уподобляется животным». Но только недавно при проведении реставрационных работ с Codex Atlanticus на листе бумаги обнаружена записанная от руки ссылка, недвусмысленно поясняющая гомоэротическое отношение мастера к Салаино.

Поэт Джованни Пауло Ломаццо, известный своими работами по теории искусства, как свидетельствует Серж Брамли, писал в одном из своих рассказов, что «воображаемый Леонардо был защитником гомосексуализма», и при этом упоминал Салаино как пример для тех, «кто затевал игру сзади, которую так сильно любил флорентиец». В связи с этим можно предположить, что миланцы в эпоху Возрождения интересовались этой своеобразной напряженностью, возникшей из-за герцогского ingenarius и человека, смущавшего всех неуместной откровенностью, и питали к нему двойственное отношение. Леонардо, может быть, даже умышленно шокировавший окружающих своими склонностями, собственноручно внес вклад в смятение, появившееся тогда, когда он нарисовал на листке бумаги стоящих близко друг к другу, спина к спине, мужчин (знаменитая так называемая первая оксфордская аллегория), которые произрастали от одного общего туловища, но не могли видеть друг друга. Младший, изображенный с тростью камыша в правой руке и кудрявой головой, откровенно несет в себе черты Салаино. Очертание лица взрослого человека, держащего в левой руке, согласно интерпретации Эмиля Меллера, прут, искажено скорбью и приобрело известность как символ, обозначающий «покупку дорогих удовольствий, наслаждение которыми никак не рассеется».

К этому рисунку Леонардо сделал следующую пометку: «Это страсть, соединенная с печалью; они словно близнецы и не могут быть когда-нибудь отделены друг от друга… В основу положено одно и то же тело, поэтому у них одно и то же основание; ибо в основе страсти лежит тягостный труд, а в основе труда лежит распутная страсть». Австрийский ученый Курт Р. Айсслер, занимающийся психоанализом, в своем большом исследовании о Леонардо увидел в рисунке прежде всего принципиальное «страстное желание гомосексуального объекта любви», но одновременно и «невозможность этого достигнуть». Показательно то, что в произведениях Леонардо, и на этом строится линия аргументации Айсслера, неоднократно всплывает необычная комбинация молодого кудрявого и старого мужчины, как например, на рисунке, выполненном в 1495 году сангиной (сангина — мягкий темно-красный или красновато-коричневый карандаш без оправы, — прим. перев.), находящемся в картинной галерее Флоренции, — «Старый и молодой мужчина в профиль», отчего таким образом охватывался определяющий, главный момент в «психосексуальной экономии» Леонардо, как это называл Айсслер. В связи с этим Кеннет Кларк, исследовавший жизнь Леонардо, был в праве утверждать, что художник будто бы проявлял насилие, отразившееся в «прекрасном юноше и старом бойце с устрашающим профилем щелкунчика», причем тогда, «когда хотел нарисовать лицо». Этот достойный внимания феномен, в котором Айсслер видит «патологическую форму связи с объектом», изображенную Леонардо, следует, по-видимому, рассматривать в связи с сексуальными наклонностями гения из местечка Винчи. Причем здесь не умалчивалось даже то, что Леонардо всегда похвалялся обратным, а именно воздержанием. Свою страсть к научным занятиям художник объяснял тем, что этим он возрождается нравственно, уходя от «низменных» инстинктов человека: «Страсть души в том, чтобы изгонять чувственные наслаждения». Курт Айсслер увидел в этом прямое свидетельство «страха перед физическим контактом с женщиной». В качестве доказательства он привел вторую оксфордскую аллегорию — «Добродетель и нужда», где изображены женская и мужская фигуры, слитые нижними частями тела. Нужду воплощала женщина, сердитая и некрасивая, а добродетель — истинно светлый образ Аполлона. Стрела, похищенная из колчана, являлась символом силы. Причудливым образом женская фигура напоминает язык змеи, равно как и хвост скорпиона. Курт Айсслер, естественно, в этом изображении усмотрел определенную проекцию вытесняемой сексуальной фантазии. Ярко выраженное преобладание различных признаков, символизирующих мужской половой орган, связывается им с глубоко почитаемыми Леонардо мужскими гениталиями и его гомосексуальными наклонностями.

После длительной паузы Леонардо в 1490 году возобновил работу над всадником из бронзы. Монумент должен был иметь по желанию Людовико огромные размеры. Причины, объясняющие, почему он взялся вновь за эту работу с огромной энергией, видимо, заключались в следующем. Флорентийский посланник Пиетро Алеманский, сообщал 22 июля 1489 года Лоренцо де Медичи: «Господин Людовико намерен воздвигнуть достойный памятник своему отцу и отдал приказ, чтобы огромную бронзовую лошадь, на которой скачет герцог Франческо с оружием в руке, изваял Леонардо да Винчи. Но так как его величество хотел бы воздвигнуть выдающееся и ни с чем не сравнимое произведение искусства, то дал мне поручение предложить Вам прислать двух мастеров из Флоренции, которые знали бы толк в этом ремесле. И хотя он доверяет эту работу Леонардо, я не уверен, что тот в состоянии довести работу до благополучного конца». По всей видимости, письмо все-таки не было услышано, и известное нетерпение герцога вновь побудило Леонардо приняться за работу над скульптурой. С огромной работой, проделанной предварительно в конюшне миланского двора, мы знакомимся в начале тетради, посвященной исключительно Салаино: «23 апреля 1490 года я начал вести эту тетрадь и возобновил работу над скульптурой». В то же время он основал собственную мастерскую, набрал учеников, среди которых был и Салаино. Несмотря на то, что ему приходилось периодически прерывать работу из-за торжеств, проходивших при дворе герцога (среди прочих было бракосочетание хозяина с Беатриче де Эсте из Феррары), он в относительно короткие сроки изготовил и представил общественности модель будущего памятника. Вероятнее всего, это случилось в ноябре 1493 года во время церемонии обручения племянницы Людовико Бианки Марии Сфорца с королем Максимилианом I. Гигантские размеры скульптуры, а она, включая пьедестал и всадника, достигала почти 15 метров в высоту, должны были вызвать безграничное удивление и восторг. Вот как описывает это событие Вазари: «Все те, кто увидел внушительную модель будущего памятника, выполненную из терракоты, нашли ее прекрасной и великолепной». В начале 1494 года Леонардо закончил все приготовления к отливке изделия из бронзы, технологию которой он развил и усложнил собственноручно, но завершить дело так и не смог. Политические события и связанный с ними экономический кризис в миланском герцогстве помешали ему опробовать его методы отливки, которые он во всех подробностях записал на семнадцати страницах в тетради.

В мирные и счастливые годы жизни в Милане Леонардо испытывал великодушное обхождение герцога. В качестве служащего двора ему полагалось 2000 дукатов в год, но выплата жалования производилась нерегулярно. Кроме этого, удалось установить, что расходы Леонардо превышали его доходы. Из его записной книжки, где он тщательно фиксировал их, видно, что он попросту разбазаривал деньги на различного рода безделушки: «Сапоги, накидка, гребень, перчатки, столовая салфетка, ночной колпак, легкая шляпа, рубашка, ремень для шпаги, карта мира и т. д…» Вопреки этому постоянную нехватку денег он объяснял герцогу необходимостью содержать мастерскую. Он писал, что у него «на протяжении 36 месяцев на иждивении шесть человек, а он получил всего лишь 50 дукатов». Очевидно, что затруднительное финансовое положение складывалось еще и потому, что Леонардо желал жить в соответствии со своими представлениями. Так, Вазари сообщает: «Хотя он не был богат, у него всегда была прислуга и большое количество лошадей, которых он очень любил и о которых заботился всеми возможными способами». Его огромная любовь к животным превратила его в убежденного вегетарианца, который «переполненный страхом спрашивал: почему природа разрешает жить ее существам за счет смерти их друзей». Он не хотел, чтобы его тело стало «могилой для других животных… футляром, где происходит разложение».

Несмотря на то, что он был вегетарианцем, у него сложилась определенная система разумных оценок, позволяющая вести здоровый образ жизни и приемлемая для всех, которую и сегодня могли бы рекомендовать врачи своим пациентам. Серж Брамли цитирует некоторые руководящие принципы, записанные Леонардо:

«Если хочешь остаться здоровым, то уделяй внимание следующим правилам: никогда не ешь без аппетита и ешь только то, что легко усваивается. То, что ты глотаешь, хорошо обслюнявливай, а пищу готовь хорошо и неприхотливо. За столом сиди прямо и после еды не ложись спать. С вином обходись заботливо: пей часто, но мало, никогда не вставай из-за стола с пустым желудком».

Этот пример еще раз иллюстрирует, что Леонардо никогда в своей жизни не совершал действий и не имел помыслов, отчета в которых себе не давал бы. И это касалось не только собственных жизненных правил, это относилось и к существовавшим в обществе вредным для здоровья обычаям, которые он категорически отвергал. Так, были обнаружены записи, где он говорил о недопустимости тугого пеленания. Подобным образом он вникал в суть сокровенных качеств животных; зарисовывал их схематично Bestiarium, отображая иносказательно, но в доступной форме их специфические свойства. Он даже начал сочинять сказки, в которых в центре событий фигурировали животные; писал сатирические истории, направленные против монахов и священников. У Леонардо появилась привычка постоянно носить с собой как можно больше листов бумаги, где он при необходимости фиксировал все свои наблюдения, внезапные мысли и афоризмы, а затем оформлял их начисто. Он надеялся, что приведенные в порядок записи смогут им быть изданы в виде многотомных трудов, но своего намерения так и не осуществил. Нам известно, что на момент его смерти существовало около 13 тысяч рукописных страниц, из которых лишь около половины сохранилось. С самых ранних лет вплоть до 1490 года, наряду с короткими сочинениями об искусстве, скульптуре и музыке или поэзии, он писал трактаты о технических проблемах или геологических открытиях, предупреждавших о многом ученых последующих столетий. В результате изучения окаменевших моллюсков ему удалось сделать неожиданный для его современников вывод: в доисторические времена «вершины Апеннинских гор являлись островами, ибо были окружены со всех сторон соленой морской водой, а итальянская равнина, над которой сегодня летают стаями птицы, — дном, где плавали в большом количестве рыбы».

Июль 1493 года упоминается биографами Леонардо как месяц, в котором произошло событие, спутавшее, естественно, только до некоторой степени, историков, — точные детали его установить трудно, а сопутствующие обстоятельства наполнены тайной: в его доме для ведения хозяйства появилась пожилая женщина по имени Катерина. И хотя на сегодняшний день не сохранилось достоверных источников, по которым можно было бы идентифицировать эту женщину, существует гипотеза, что речь идет о матери Леонардо. По этому поводу в его рабочей тетради можно найти только две записи: «16 июля 1493 года пришла Катерина». Такое краткое указание достойно дополнительного внимания: при приеме ученика Леонардо в своей тетради записал «явился мне», а не «пришел ко мне». Повторение датирования событий появилось в связи со смертью его отца синьора Пиеро, правда, уже с указанием точных временных сведений: «9 июля 1504 года, среда, 7 часов. Синьора Пиеро да Винчи, работавший нотариусом во дворце городского головы, скончался в 7 часов в возрасте 80 лет». Такое повторение сухих цифр свидетельствовало об эмоциональном возбуждении или, как выразилась Жозеффина Фумагалли, специалист в области психоаналитического языкознания, о «замещении» в себе малосущественных второстепенностей, которые недооценивались им. Все это возможно было бы понять, если бы однажды на пороге его дома неожиданно появилась мать. В защиту этой версии Героламо Кальви ссылается на то, что на оборотной стороне листа рукой Леонардо было записано несколько имен, связанных тесно с его детством; это в свою очередь, дало повод Сержу Брамли считать, что встреча Катерины с Леонардо навеяла цепь детских воспоминаний. В 1493 году матери Леонардо исполнилось 66 лет; очевидно, она уже овдовела и, потеряв законнорожденного сына, осталась без какой-либо поддержки. С тех пор многое говорило о том, что между нею и незаконным сыном возобновились отношения. Такой точке зрения соответствует и приглашение, написанное Леонардо, которому она могла последовать: «сделать все, что желает Катерина». В дальнейшем эта гипотеза подкреплялась еще и тем, что в Codex Antlanticus существовало недатированное сообщение неизвестного адресата: «Скажи мне, как обстоят дела (семьи Accattabriga), и хочет ли Катерина приехать». Не последним аргументом считается тот факт, что Леонардо в своих записях и рабочих тетрадях едва ли когда-нибудь упоминал имена женщин, отчего подобная ситуация должна была бы расцениваться как ситуация особая. Едва ли вероятно, что Леонардо нуждался в ней только в плане ведения домашнего хозяйства, и, как думает Курт Айсслер, она была ему необходима для того, чтобы осуществить «замещение матери». Была ли в действительности Катерина его матерью или нет, останется тайной, которую она унесла вмести с собой в могилу. Для нас же решающим является только то, что существовала, согласно формулировке Курта Айсслера, «психологическая тяжесть упоминания ее имени». Спустя полгода в его записях ее имя появляется вновь со словами: «Катерина — 10 сольдо». По происшествии двадцати лет после ее прибытия в Милан в связи с ее смертью Леонардо упомянул о ней в последний раз. Тщательно оформленная в тетради совокупность расходов, связанных с лечением у врача (5 сольдо) и с ее погребением (123 сольдо), по верному определению Сержа Брамли, была слишком большой суммой для служанки и очень малой для матери. Как всегда в таких случаях, Леонардо не проявил особых чувств, и воспринял смерть, скорее всего, как действие закона природы.

Примерно с 1490 года возникает впечатление, что исследования Леонардо приобретают характер постоянного стремления к «спиралевидному» познанию высших сфер. Отчасти это соответствовало рационально вычисленному покорению нового, неизвестного, во-вторых, он следовал таинственной интуиции, которая нередко помогала ему делать прыжок через столетия. Подумайте только над известным высказыванием, предвосхитившим открытие кислорода: «Там, где не живет пламя, не может жить животное, которое дышит». Здесь необходимо вспомнить и о всех его пророческих открытиях и познаниях, и это несмотря на то, что он, uomo senza lettere, не только не получил образования в университете, но даже не посещал гимназию. Он овладевал всеми существующими знаниями, скрупулезно наблюдая за явлениями окружающего мира, читая научные статьи и принимая участие в дискуссиях, проходивших между учеными и философами миланского двора. В своей рабочей тетради он упоминал многих авторов, с которыми, по-видимому, контактировал; а в списке его личной библиотеки было 170 книг, которые он в то время читал. В возрасте сорока лет ему стало совершенно ясно, что продолжение образования невозможно без знания латинского языка, и он словно гимназист, начал упражняться в спряжении и склонении, писал свой словарь латинского языка, постепенно расширяя словарный запас. Как у ревностного поклонника трудов Аристотеля, у него зародилось дерзкое желание создать универсальную энциклопедию, в которую были бы включены все достижения и открытия в области техники (от строительства новых типов военно-технических аппаратов с применением гидравлики до чертежей летательных машин), а также все знания в сфере геологии, оптики и анатомии с тем, чтобы передать их потомкам. Такой труд, обобщавший все достижения своего времени, настраивал художника на описание «гипотетическим образом бесконечности, животного и растительного мира, а также географических местностей». Леонардо-ученый стремился к универсальности, как и Леонардо-художник. Если Вазари обвинял его в ереси, то только потому, что он не был сторонником религии и «ставил научное познание выше христианской веры». Разумеется, Леонардо верил в Бога, как создателя и творца всего сущего, и никогда ни под каким предлогом не занимал атеистической позиции. Его очевидный антиклерикализм определялся, впрочем как и у многих верующих того времени, только протестом против двурушничества, лживости и лукавства священников, которые, как он пишет, «болтают, обогащаются и сулят рай». Он осуждал постыдные индульгенции, обогащавшие церковь, насмехался над бесполезными прелатами, «утверждающими, что делают Богу приятное тем, что год от года бьют баклуши, пребывая в роскоши». Можно лишь удивляться тому, что высказывания Леонардо по поводу реформации воспринимались как ересь: ведь по сравнению с непрерывной проповедью разлагающегося морально высшего духовенства они не имели сколько-нибудь значимого влияния на общество.

 

РАБОТА НАД «ТАЙНОЙ ВЕЧЕРЕЙ»

В 1495 году Леонардо, писавший уже к тому времени Мадонну, получил почетный заказ от Людовико иль Моро расписать трапезную доминиканцев в миланской церкви Санта-Мария делле Грацие; темой заказа должно было стать последнее причащение Иисуса в окружении апостолов, или тайная вечеря. Леонардо желал придать картине соответствующую динамику, и его привлекал не тот момент, когда Христос совершал евхаристию, а тот, когда он объявлял своим ученикам, что нынешней ночью один из них его предаст. Чтобы наиболее реалистично передать страх, негодование и недоверие отразившиеся на лицах апостолов, узнавших от любимого учителя об измене, Леонардо на протяжении многих дней посещал кварталы бедноты, где делал зарисовки. Стремление мастера достичь во всем совершенства привело к тому, что работа приняла затяжной и мучительный характер. Писатель Маттео Банделло в своих новеллах 1554 года сообщал, что иногда был свидетелем того, как Леонардо «рано утром поднимался на подмостки и ни разу до самого вечера не выпускал из рук кисть, забывая о еде. Иногда он не притрагивался к кисти по три-четыре дня, хотя ежедневно проводил долгие часы у своей картины, рассматривая ее, скрестив руки, и критически исследуя изображенные фигуры. Я даже видел, как он наносил на одну из фигур всего лишь пару мазков и затем сразу исчезал». Художественное изображение драматизма ситуации, когда Христос сообщает своим ученикам об ужасном предательстве, потребовало от Леонардо мучительных размышлений, о которых мы читаем в краткой записи: «Один из них шепчет что-то на ухо своему ближнему, и тот, внимательно слушая, поворачивается к нему, … затем шептавший кладет руки на стол и присматривается… затем еще один наклоняется вперед и заслоняет при этом рукой глаза». После долгих поисков прототипа для образа Христа он наконец остановил свой выбор на «графе Джованни, который происходил из семьи кардинала из Мортары». Однако черты апостолов Леонардо находил на улицах города и в тавернах, пользовавшихся дурной славой.

Так как краски должны были высыхать одновременно со штукатуркой, медленная и нерешительная работа Леонардо была неприемлема для изготовления фресок и, чтобы достичь целостности изображаемого, он решил использовать в самом конце темперу (разновидность краски, — прим. перев.), что явилось трагической ошибкой, способствовавшей относительно быстрому проявлению и прогрессированию эрозии. Около трех лет понадобилось Леонардо для окончания работы над «Причащением», о чем мы могли сделать вывод из сочинения De Divina Proportione, написанного математиком Лукой Пачоли в 1498 году и посвященного Людовико иль Моро. В нем Пачоли утверждал, что произведение искусства зависит от личностного восприятия. Но уже в XVI столетии «Тайная вечеря» представляла собой ужасающее зрелище и, как свидетельствует очевидец, в 1624 году «уже было почти ничего не видно». Различные попытки реставрации шедевра терпели неудачу, и только после окончания Второй мировой войны началась работа по восстановлению великого творения мастера. С помощью современных средств произведению вернули почти первоначальный вид.

В 1496 году между мастером и герцогом возникло противоречие, причиной которого послужила многолетняя задержка обещанных денег. На 1 апреля 1499 года сумма долга составила уже 218 флоринов, которые Леонардо все-таки получил в качестве поощрения за изготовление модели всадника. На эти деньги он приобрел земельный участок с виноградником, но до конца дней своих его не использовал.

На протяжении нескольких лет, вплоть до самого окончания работы над «Тайной вечерей», Леонардо с особым рвением посвящал себя занятиям, связанным непосредственно с изучением геометрии. Причиной этому послужило знакомство, состоявшееся в 1496 году, с упоминавшимся уже Лукой Пачоли. Францисканский монах из Тосканы, родившийся в 1445 году и умерший в 1510 году, был учеником известного живописца и знаменитого математика Пиеро делла Франческа и принадлежал к выдающимся математикам Европы того времени. Леонардо с его помощью овладел учением Евклида. Леонардо сразу же купил изданную в 1494 году Пачоли Summa de arithmetica geometria proportioni et proportionalita, разновидность энциклопедии теоретического естествознания, и сделал копии многочисленных упражнений в тексте, их ему, по-видимому, объяснял Пачоли. Это укрепило их дружбу, которая увенчалась тем, что Леонардо выполнил 60 рисунков в книге Пачоли De Divina Proportione. По словам Луки они «были произведены несравненной левой рукой нашего флорентийского Леонардо, занимающего сегодня среди смертных первое место». Воодушевление ученостью Пачоли достигло в Леонардо такой степени, что он начал набрасывать черновик собственного произведения под названием De Ludo geometrio, но так никогда его и не закончил, как и многое другое.

Для Леонардо встреча с Пачоли настежь распахнула двери в новый мир и благодаря приобретенным знаниям в области математики и физики помогла подойти к осуществлению планов по созданию конструкций машин, имевших различное предназначение. Как свидетельствуют эскизы в Codex Madrid, он, очевидно, мечтал создать аппараты, которые должны были бы облегчить тяжелый человеческий труд или вообще заменить его. Среди них были конструкции по обработке металла, древесины или камня, а также ткацкий станок, насос, дамба, мельница и… знаменитый летательный аппарат, ornitottero, на котором он хотел осуществить полет, используя хитроумные сплетения механической конструкции. Серж Брамли по этому поводу высказал даже такое мнение, что Леонардо предпринял самостоятельное исследование полетных свойств и, разумеется, потерпел неудачу.

Однако мыслитель Леонардо одновременно признавал опасность, возникающую в связи с техническими изобретениями человека в будущем; по его мнению, они могли повлечь за собой разорение и разрушение окружающего мира, а, может быть, даже и гибель. Его апокалипсические пророчества, предвещавшие мрачные последствия безграничного использования природы в корыстных целях, подтвердились сегодня. Страшные пророческие слова встречаем мы в одном из трактатов, где он с яростью бичует жестокость и жадность человека: «В своем коварстве люди не знают границ. Большую часть гигантских лесных массивов в мире они втаптывают в землю, и если они когда-нибудь этим пресытятся, то только тогда, когда они удовлетворят свою жажду смерти, боли, бедствия, испуга и страха. Даже в своих безграничных прихотях они стремятся попасть на небо… Но здесь, на земле, под землей и в воде, не останется, ничего что они бы не смогли откопать, разрушить и преследовать».

Довольно странным является то, что тот самый Леонардо, который называл войну «зверским безумием», неуклонно стремился стать инженером военно-технических средств и постоянно проектировал эффективные системы вооружения. Но если учитывать быстро сменявшееся политическое соотношение сил, которое происходило во времена итальянского Возрождения, то становится закономерным, что правящий герцог должен был просчитывать ситуации военных споров и, по возможности, создавать оборонительные и наступательные средства, для чего ему необходим был инженер с военно-техническим уклоном. В постоянной борьбе внутри итальянского государства правители герцогств, чтобы достигнуть собственных политических целей, применяли меры, вступавшие в противоречие с традиционной этикой. Даже если взять окончательную формулировку понятия «государственной целесообразности», предложенную впервые в 1513 году и воплощенную Никколо Макиавелли в сочинении IL Principe, то станет ясно, что мысль о применении силы во имя государственных интересов была определяющим фактором в политических играх герцогских дворов.

Являлись ли изобретения инженера военно-технических средств Леонардо, которые были поставлены на службу улучшения индустрии и интенсивного ее развития, выдающимися или нет? Во всяком случае все чертежи его машин воспринимались современниками с удивлением и изумлением.

Леонардо был художником, который вел подчеркнуто аристократический образ жизни. Сопровождаемый пажами, он шел одетый в меха и шелка, на нем были высокие сапоги и пестрящие вышивкой перчатки. Такая броскость должна была показать современникам его привычки и «непостоянный и неспокойный» характер. В различных письменных свидетельствах сообщалось, что «ему доставляло особое удовольствие наблюдать за мимикой людей, приговоренных к смерти, и если их вели на смертную казнь, то он внимательно следил за каждым движением их бровей, глаз и уходящей жизни». Как уже упоминалось, он испытывал страсть к изучению внешнего вида стариков и сильно обезображенных болезнью лиц, он постоянно искал их и зарисовывал. Или, давая волю своей фантазии, творил чудовищ, которые предоставляли обильную пищу для психоаналитических толкований. Так, упоминавшийся уже художник и поэт Джованни Ломаццо сообщал об изображении «неописуемой красоты мальчика, носившего на лбу свои конечности и не имевшего носа; с обратной стороны его головы было второе лицо, на котором вырисовывался под подбородком пенис, а в ушах — семенное яичко». Впрочем, Леонардо-поэт черпал все это из фантастических миров, в которых свирепствовали силы природы, и изображал во всех ужасающих подробностях мировую погибель, чтобы напугать читателя.

После того как в 1498 году французский король Карл VIII стал жертвой несчастного случая и на трон взошел Людовик XII, над Миланом сгустились темные тучи, которые не предвещали ничего хорошего. Новый король Франции, ссылаясь на требования Орлеанского дома предоставить миланской знати статус виконтов, послал через Альпы летом 1499 года в направлении на Милан армию, одновременно на востоке герцогства была атакована союзническая Венеция. В это время в городе царил беспорядок, и Людовико иль Моро в начале сентября подготовил себе побег в Инсбрук, а Леонардо, как бы ни развивались военные события, посвящал себя полностью экспериментам, связанным с весом и движением твердого тела, и, пребывая в спокойствии, создавал чертежи отопительных печей и руководство к ним для водяной бани Изабеллы из Арагона. Впервые внешние события затронули его, когда 6 октября 1499 года Людовик XII вошел в город и спросил его, на чью сторону он встанет. После небольшой заминки Леонардо решил, что французские оккупанты опустошат город, и покинул Милан, чтобы вернуться в родную деревню. В начале 1500 года он прибыл в Венецию и узнал, что Людовико рассчитывал на поддержку турецких войск, действовавших против города дожей, и планировал ответный поход на Милан. У Леонардо появилась надежда на возвращение к своему бывшему покровителю. Однако уже в апреле 1500 года стало ясно, что попытка герцога оказалась неудачной: наемники из Швейцарии дезертировали и перешли на сторону французов. Людовико был сильно подавлен, когда узнал о том что его солдаты, переодевшись, бежали, а граф де Лигни пленен и отослан обратно в Турин. Там после восемнадцатилетнего бесславного плена он скончался. Всего лишь несколько строк посвятил Леонардо этому событию. Не касаясь судьбы своего покровителя, он только записал: «Герцог потерял свое герцогство, все свое личное имущество; его предприятие не имело успеха». Впрочем, последние слова записи могли бы относиться и к скульптуре бронзового всадника, о разрушении которой он в своей записной книжке не упомянул. При вступлении французов в Милан исполинская глиняная модель будущего памятника была полностью разрушена.

 

В ЛАГЕРЕ ЧЕЗАРЕ БОРДЖИА

24 апреля 1500 года Леонардо прибыл в город своей юности, который не видел уже почти 20 лет. Тем временем ему исполнилось 48. Но он попытался еще раз связать свою жизнь с Флоренцией, некогда оставленной им. Последние десятилетия XV века полностью изменили город на реке Арно: господство Медичи было прервано, и в 1494 году на смену им пришел доминиканский монах Джироламо Савонарола, который добивался демократии с ярко выраженной теократической окраской и выступал за отмену обычаев, пришедших из глубины веков. Многочисленные сторонники культурного достояния прошлого, заклейменные им как «язычники», стали жертвами этого разрушительного процесса. Но конец его правления был также бесславен: отлучив от церкви и объявив вне закона, его приговорили к смертной казни, и 23 мая 1498 года он был сожжен на костре. Однако после его смерти в моде по-прежнему оставался новый пуританский образ жизни, который существенно отличался от стиля жизни при миланском герцогском дворе. Придворная роскошь, к которой так привык Леонардо, стала для него больше недоступной. Поскольку слава созданной им «Тайной вечери», хоть и медленно, докатилась и до Флоренции, его здесь принимали с почестями. В это время он получил заказ от монахов на изготовление картины для алтаря в церкви святого благовещения. Так Леонардо вместе со своим «хозяйством» поселился в обители нищенствующих монахов, которые с охотой пользовались материальными благами всего общества.

Заказчик у Леонардо вызвал удивление, и, как пишет Вазари, монах «вместо того чтобы начать, долго дышал» и когда наконец стал назойливо напирать на то, что они должны будут изготовить, и на то, что он, великий мастер, преспокойно занимается различными физическими экспериментами, усердно изучая вместе с Пачоли математику и геометрию, то Леонардо подумал, что сэкономленные им в дни пребывания при миланском дворе 600 дукатов позволяют ему отказаться от этого заказа. Но все-таки, если они такие же щедрые заказчики, как Изабелла, то он мог бы нарисовать портрет. В марте 1501 года брат Пиетро да Новеллара, посредник одной дамы, увлекавшейся искусством, сообщил своей патронессе об отрицательном ответе Леонардо: «По моему мнению, жизнь Леонардо протекает в быстро сменяющемся разнообразии и в целом неупорядоченно; складывается впечатление, что он живет одним днем и… своими математическими экспериментами, отчего забросил рисование красками настолько, что прикосновение к кисти у него должно вызывать отвращение».

Но если Леонардо и снизошел до работы над картиной, то только потому, что увидел в этом возможность провести некоторое время в обстановке спокойствия, о чем, естественно, не знали монахи. Прошло, по их меркам, много времени, прежде чем Леонардо, наконец, представил им рисунок, на котором, по сообщению Вазари, «изображалась „Богородица со святой Анной и младенцем Христом“ настолько прекрасно, что шедевр выдающегося мастера Леонардо поверг в удивление не только всех художников, но и всех тех, кто двумя днями раньше видел мужчину и женщину, пожилого и юного возраста, остановившихся в комнате паломников и направляющихся на блистательные праздничные торжества». Но у брата Пиетро да Новеллара было относительно увиденного им рисунка свое мнение. Он сообщил маркграфине в Мантую, что «младенец Христос вот-вот выскользнет из рук своей матери, после чего его схватит ягненок и, кажется, задушит». Речь в данном случае идет о знаменитой картине Леонардо «Святая Анна с Марией и младенцем Христом», которая хранится сегодня в национальной галерее Лондона. Написание ее продолжалось вплоть до 1507 года. Критики до сих пор удивляются единству трех фигур, свободе их движения и передаче нежных оттенков их лиц и заднего плана. Кроме того, картина привлекла внимание известных представителей психоанализа, о толкованиях которых мы поговорим далее.

Очевидно, занятие математикой и естествознанием отнимали достаточно много времени, но несмотря на это Леонардо постоянно искал возможность поступить на службу к герцогу, который пошел бы навстречу его замыслам и потребностям. Он верил, что таким влиятельным лицом для него мог бы стать Чезаре Борджиа, герцог Валенсии, который ему действительно сразу же предложил место военного инженера. Чезаре Борджиа, сын папы Александра VI и одной из римских куртизанок, готовился к своей очередной военной кампании, и ему срочно был нужен человек, который смог бы нарисовать топографические карты. В восемнадцать лет Чезаре Борджиа был назначен архиепископом Валенсии, но карьеру священника вскоре оставил, жертвуя ею ради своих тщеславных захватнических планов. Он был очень властолюбив и не скрывал этого, что оказывало сильное впечатление на Никколо Макиавелли, являвшегося секретарем Совета десяти и выполнявшего функцию представителя флорентийской республики. Он пробыл при дворе Борджиа с октября 1502 года по январь 1503. Хотя в личности Борджиа воплощалась вся низость человеческая, современники, а позже и историки судили о нем очень неоднозначно. Одни считали его очаровательным, даже гениальным искателем приключений, не брезговавшим никакими средствами для достижения целей; другие отзывались о нем как о «кровожадном варваре и явном бандите, отвратительном, как турки». Как и его отец, папа римский, он имел любовницу несмотря на то, что был женат на племяннице французского короля и в связи с этим произведен в герцоги Валенсии. Но современники единодушно осуждали семейный клан Борджиа, происходивший от испанского дворянского рода, за склонность к инцесту: Чезаре питал любовь к своей сестре Лукреции, «считавшей его братом так же мало, как к своей прекрасной дочери испытывал отеческие чувства Александр VI».

Очевидно, что Чезаре и Леонардо почувствовали симпатию друг к другу, и может быть потому, что оба нуждались в личной свободе и независимости от общепринятых, действующих норм: Леонардо должен был проявить смелость в качестве военного инженера, а Чезаре — герцога, презирающего людей. Но то, что идеи Леонардо по созданию новых военных машин оказывали на Чезаре сильное впечатление, маловероятно. Большинство его идей Чезаре Борджиа считал непригодными на практике, хотя и оплачивал их разработку. Но все же он так высоко ценил работу мастера, что уже 18 августа 1502 года Леонардо, получив соответствующие письменные полномочия, приступил к исполнению обязанностей военного инженера. Борджиа отдал приказ, в котором говорилось: «наш глубокоуважаемый и любимый друг, архитектор и генеральный инженер Леонардо да Винчи имеет поручение осматривать все долговременные укрепления и крепость, свободно передвигаться и в любой момент по своему усмотрению все измерять и оценивать».

Нам неизвестно мнение Леонардо о Чезаре Борджиа. Нам также неизвестно, почему судьба связала его на столь короткий срок с Борджиа. Он посетил очень много городов в Романье, сделал ему в подарок шесть больших карт Средней Италии и был даже свидетелем того, как Борджиа повесил в Сенигалии четырех офицеров, уличенных в измене. По сообщению Джукардини, Леонардо принимал участие в захвате Борджиа Сан-Сеполкро. Это была единственная военная акция, при которой он лично присутствовал. Кроме этого нам неизвестно ничего о разбоях и эксцессах, сопровождавших различные предприятия «синьора Валентино», как называл его служащий Леонардо, и какую реакцию в нем они вызывали. По меньшей мере здесь должен был бы возникнуть конфликт, который, достигнув своего пика, повлек бы определенные действия со стороны Леонардо, человека респектабельного. Интересно было бы сопоставить его мнение о Чезаре Борджиа с мнением Макиавелли. Но случилось все наоборот: дела и личность Борджиа, вдохновили флорентийского дипломата, и он создал то самое эпохальное произведение, которое получило название IL Principe и позже было узаконено в качестве нормативного акта, равно как и осуждено, начиная с Вольтера заканчивая Монтескье. И только Наполеон отдал ему должное, назвав его «единственной книгой, которую можно читать».

В настоящее время склоняются к тому, что Макиавелли испытывал меньше всего восторга в связи со своими глубокими размышлениями о человеческой душе, как считает французский писатель Жан Жионо, начавший в 1947 году ряд своих Chronigues: «Это первая рентгеноскопия человека, может быть, даже единственно чистая объективность, одно из бесстрастных изучений страсти, словно исследование математической проблемы». Макиавелли несколько месяцев пользовался доверием Чезаре Борджиа и неизбежно должен был периодически встречаться с Леонардо, однако, кажется довольно странным, что они оба не упомянули об этом. Каждый из них придерживался аналитических методов: Макиавелли исследовал механизмы власти, а Леонардо — законы природы. В этом отношении нисколько не удивляет то, что некоторые предложения Леонардо созвучны с предложениями Макиавелли. Некоторые страницы из Codex Atlanticus свидетельствует о том, что между ними происходил живой обмен мыслями, и после возвращения в апреле 1503 года во Флоренцию этот обмен был продолжен, углублен и, таким образом, между ними стала развиваться истинная дружба.

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ ВО ФЛОРЕНЦИЮ

Из рабочих тетрадей Леонардо невозможно выяснить, когда точно и почему он покинул Чезаре Борджиа. На трон папы взошел противник семьи Борджиа, и благополучие Чезаре вследствие этого рухнуло. Сейчас можно только предположить, что накануне краха Чезаре Борджиа он увидел новую возможность (может быть, даже не без содействия Макиавелли, который пребывал теперь в должности секретаря по военным вопросам при флорентийском совете) вернуться во Флоренцию и предложить свой опыт военного инженера. В те времена между Флоренцией и Пизой, имевшей в своем распоряжении важнейшую гавань Тосканы, шла война. Вопреки эмбарго, введенному Флоренцией и действовавшему на всей территории от суши до моря, пизанцы даже не думали сдаваться, и в этой ситуации Леонардо решил предложить план мероприятий по захвату Пизы. Проект, авторство которого приписывают ему, с воодушевлением поддержал Макиавелли: с изменением течения реки Арно осажденный город должен был лишиться важнейшего пути, по которому осуществлялось снабжение, и вследствие этого без борьбы сдаться. Уже в августе 1503 года начались широкомасштабные земляные работы, но шестью месяцами позже все-таки возникли непредвиденные трудности. Пиза же сдалась флорентийцам только в 1509 году. Исследователи предполагают, что Леонардо, признавший вскоре бесперспективность подобного рода сооружений, выполнял в то время роль критического советчика.

Разумеется, идея строительства судоходных каналов во Флоренции, сооружаемых до Средиземного моря, им не была забыта, о чем свидетельствуют многочисленные исследования Codex Madrid, проведенные в 1965 году. И хотя Леонардо не смог реализовать свои честолюбивые планы, примечательно, что при строительстве автобанов Флоренции в наше время на лигурийском побережье использовались маршруты каналов, предложенные им. Его также не отпугивало, что в долине Серрафалле необходимо было преодолеть разницу горизонтов порядка 80 метров, ибо он, как пишет, считал, что «с помощью насосного принципа любую реку можно закачать даже на самую высокую гору». Разумеется, для технического решения этой проблемы, принимая во внимание строительство необходимых шлюзов и каналов, он проводил детальную предварительную работу.

Осенью 1503 года флорентийская синьория предоставила ему право изготовить почетный заказ для зала Большого совета городской ратуши в Палаццо Веккьо. Леонардо предстояло нарисовать гигантское полотно на тему истории Флоренции. Отцы города, выбрали битву при Ангиари, ознаменовавшую победу флорентийцев над миланскими войсками. Место фрески — напротив стены Микеланджело, изображавшей сцену из войны с Пизой, а именно сражение под Каскино. Размеры произведения — 20×4 метра. В феврале 1505 года должна была быть передана на утверждение его первая композиция, изготовленная на картоне. Леонардо начал работу в папском зале Святой Марии Новеллы, который ему был предоставлен особым распоряжением. В феврале 1504 года он с помощью плотника соорудил «очень замысловатый» аппарат, который, по сведениям Вазари, представлял из себя передвижные строительные леса с мостками (они могли также менять и свою высоту), отчего у Леонардо появилась возможность обозревать превышающий естественные размеры картон. С особой тщательностью он воспроизводил многочисленные эпизоды битвы при Ангиари, о которых можно было найти письменные свидетельства. Всегда считалось, что Леонардо-художник не способен изобразить патриотическую смерть. Но в действительности он, как свидетельствуют его записи, уже на протяжении многих лет анализировал формы изображения военных событий; возможно, это было связано с воспоминаниями о страшных картинах, увиденных им во время военных походов Чезаре Борджиа, и привезенными оттуда бумагами. Может быть, даже работа над изображением битвы вызывала в нем такое чувство давящей злости, что он хотел таким образом освободиться от ужасных воспоминаний, по его собственному высказыванию, о скотском безумии — pazza bestialissima. К сожалению, роспись полотна он начал с трагической ошибки; она заключалась в том, что он сушил краски на гипсовой основе с помощью раскаленной жаровни. Низкая зимняя температура не позволила достичь необходимой степени жара, и от этого краски в верхней части картины расплывались. Именно по этой причине мы не можем создать сегодня представления об общем виде этого монументального труда. В нашем распоряжении лишь некоторые эскизы и описания, сделанные самим Леонардо, а также частичные копии фресок. Но все-таки из этих копий и отрывочных сведений становится совершенно ясно, что Леонардо не только не возвеличивал войну, но настойчиво осуждал ее, беспощадно изображая зверски исколотые человеческие тела и вздыбленных в смертельной схватке коней.

Почти три года он работал над «Битвой при Ангиари», не переставая при этом заниматься математикой, гидравликой и механикой. В записях того времени есть также сообщение о том, что его отец синьор Пиеро скончался от старческой немощи. В его рабочей тетради этому событию посвящены следующие строки: «9 июля 1504 года, среда, 7 часов, сэр Пиеро да Винчи, нотариус при дворе городской главы, скончался в семь часов вечера в возрасте 80 лет. Он оставил после себя десять сыновей и двух дочерей». Точно такая же запись встречается вновь в Codex Atlanticus: «9 июля 1504 года, в среду, в семь часов скончался синьор Пиеро да Винчи, — в среду около семи часов». Не стоит считать, что оба высказывания являются ошибками: синьор Пиеро умер в возрасте восьмидесяти лет и день его смерти был не в среду, а в четверг. Из этого повторения и подобной описки можно судить о том внутреннем волнении, которое вызвало сообщение о смерти. Эту маленькую косвенную улику Фрейд в своем анализе тесно связал с эффектным состоянием в виде торможения, связанного непосредственно с его отцом, которое выражалось именно как раз в этой «важности цифр».

Смерть отца отдавала горьким привкусом спора, разгоревшегося вокруг завещания: его братья не хотели выплачивать ему причитавшуюся часть наследства, и судебный процесс затянулся на долгие годы. Это разочарование, а также провал, во время осуществления Арно-проекта и трагический финал работы над огромным полотном в Палаццо Веккьо, привели к тому, что дальнейшее пребывание во Флоренции стало невыносимым. Но синьория, уплатившая вперед за работу над «Битвой при Ангиари», не разрешала художнику уехать пока он не вернет деньги. Однако в мае 1506 года волей-неволей он вынужден согласиться с отъездом в Милан, потому что французский король Людовик XII пожелал немедленно видеть Леонардо при дворе.

 

В МИЛАНЕ И РИМЕ

Прежде чем покинуть Флоренцию, художник завершил работу над ни с чем не сравнимой картиной, которую описывали неоднократно на тысячах страниц, не жалея чернил, — портрет Моны Лизы. Вазари назвал ее «Джоконда» — супруга «одного дворянина из Феррары по имени Франческо дель Джокондо». Согласно этой версии, Мона Лиза — третья жена Франческо дель Джокондо, которая в 1499 году, по документальным свидетельствам, потеряла ребенка. Это трагическое событие объясняло меланхолическую серьезность, которая скрывалась под улыбкой женщины. Сегодня едва ли можно сказать больше того, что на этом портрете «добродетельной итальянской дамы» (а ей на картине примерно 26 лет) изображена супруга Франческо дель Джокондо. Не одна дюжина попыток, разумеется, имеющих право на существование, провести идентификацию этой дамы привела к тому, что со временем возникла версия, согласно которой речь в данном случае могла идти и о любовнице Джулиано де Медичи. Это предположение опирается прежде всего на высказывание кардинала арагонского, который накануне своей смерти посетил Леонардо; он показал художнику три картины, которые должны были быть изготовлены «по желанию тогдашнего господина Джулиано де Медичи и на одной из которых должна была быть изображена некая флорентийка на фоне природы».

Определенные подтверждения, того, что эту картину заказал не супруг модели, а, по всей вероятности, почитатель или любовник этой «добродетельной итальянской дамы», мы найдем у Леонардо в знаменитом Trattato della Pittura, который он вместе со своими книгами и манускриптами завещал своему любимому ученику Франческо Мельци. Возможно, здесь с помощью таинственных, но в то же время содержательных ссылок мы узнаем об истории возникновения Моны Лизы: «И со мной это случилось, — я написал портрет, на котором отобразилось нечто божественное. Его купил у меня один любовник, потому что хотел получить возможность целовать без страха изображение этой богини. Но наконец-таки его совесть одержала победу над его вздохами и желаниями, и он принудил меня к тому, чтобы я творил этот портрет вне дома». Такое странное поведение заказчика, описываемое Леонардо, кажется несовместимым с ролью солидного дворянина. Но все-таки высокая вероятность, свидетельствующая о подобной связи божественной Лизы, или Елизаветы, с Джулиано, доказывается тем, что в 1493 году, когда состоялось свержение семьи Лоренцо иль Магнифико, его третий сын в возрасте 15 лет бежал в герцогство Урбино и там был принят как собственный ребенок Елизаветой Гонзага, одной из блистательных дам, символизировавшей своим видом эпоху итальянского Возрождения. Позже Джулиано, не только как поклонник искусства, но и, по словам Кастилионе, упоминавшем о нем в своем Libro de Cortegiano, как совершенный дворянин и особенно привлекательный мужчина, вызывавший восторг у дам, приобретет вес при всех герцогских дворах, где он пребывал во время своего изгнания. Дальнейшая судьба картины может быть представлена следующим образом: после женитьбы на принцессе из дома Савойя Джулиано, испытывая угрызения совести, возвратил Леонардо портрет возлюбленной Моны Лизы, которую тот несколько позже взял картину во Францию и продал «за 12 тысяч дукатов французскому королю». Наконец, не в последнюю очередь сошлемся на то, что Джулиано действительно был благосклонен к Леонардо. И когда тот в 1513 году пребывал в Риме, то воспользовался защитой Джулиано де Медичи, активно хлопотавшего о нем несмотря на то, что его брат, избранный тем временем папой римским, по высказываниям современников, считал Леонардо не слишком выдающимся представителем искусства. Вероятнее всего, еще появятся разные суждения о том, кто был моделью для картины, и о таинственной «леонардовской» улыбке Моны Лизы, но сегодня мнения высказываются разные. Так, Серж Брамли говорит о том, что портрет Моны Лизы мог быть посмертным портретом его матери. Зигмунд Фрейд увидел в картине тесное родство со святой Анной и представил в этой связи тезис, что улыбки на лицах этих двух картин должны были разбудить воспоминания о первых «детских годах» художника, особенно тогда, когда появилось «обещание безграничной нежности», сочетавшейся со «зловещей угрозой» расставания. Это душевное переживание увидел также и Айсслер, который связал его в своей психоаналитической интерпретации с гомосексуальными наклонностями Леонардо: «Поскольку такая склонность развивалась в связи с определенным опытом маленького мальчика по отношению к своей матери, то его мать представлялась как источник нежности и симпатии, а также предрасположенность к такому несчастью».

После возвращения в Милан Леонардо увидел город сильно изменившимся в худшую сторону. Прежде всего он возобновил свою деятельность в качестве гидроинженера, отчего обратился с предложением улучшить сеть уличных ломбардийских каналов, сделав их судоходными, к молодому миланскому наместнику короля Франции Шарлю Д’Амбуазу. Этот проект был реализован лишь столетие спустя. Зимой 1506–1507 годов Леонардо отправился в Фаприо, погостить в загородном доме семьи Мельци. Здесь состоялась его первая встреча с пятнадцатилетним Франческо. По сообщению Вазари, это был прекрасный юноша благородного происхождения, к которому Леонардо обращался «Messer Франческо». На портрете, написанном учеником Леонардо Больтраффио, изображен симпатичный юноша с густыми, свисающими до плеч волосами. Отношение художника к Франческо Мельци, разумеется, существенно отличалось от отношения к Салаино. Уже то, что он завещал ему все свои записи и чертежи, а также обучал его живописи, позволяет предположить, что он в действительности взял на себя роль отца. Другое в данном случае было немыслимо. Между Леонардо и Салаино зашел спор по поводу принятия в ученики Франческо Мельци, в котором 28-летний Салаино угрожал мастеру тем, что лишит его своей «любви». В записи, сделанной в 1508 году, Леонардо дает понять Салаино, что тот должен принять безоговорочный мир: «не войну я предлагаю тебе, потому что сдаюсь».

В мае 1507 года французский король произвел Леонардо в peintre et ingénieur ordinare. Это не было никоим образом синекурой, потому что на него возлагалось большое количество обязанностей. Он вновь занимался постановкой театральных действий, руководил торжественными шествиями и даже изготовил для Джакомо Трифульцио, выдающегося маршала короля, надгробие. Зимой 1507–1508 года он вновь поехал во Флоренцию, так как процесс, возбужденный им против его братьев о причитающейся части наследства, еще не завершился. Он использовал этот месяц для упорядочивания своих бесчисленных записей: «22 марта 1508 года… все выписки пребывают в беспорядке, даже фрагменты записей, которые я надеялся позже распределить по определенным листам, используя то содержание, с помощью которого хотел их обработать». Это было хорошей идеей, так как он считал свое пребывание здесь напрасной тратой времени, которое ему пригодилось бы больше для естественнонаучных исследований. Уже 12 сентября 1508 года в его рабочей тетради наряду с космологией речь идет о гидравлике. Сабба де Кастильоне писал: «В дальнейшем самый лучший художник мира стал презирать искусство, в котором он достиг исключительных успехов, и начал заниматься философией, развивая странные представления и новые химеры, отчего все его искусство рисования не получало воплощения». Не удивительно, что 1 мая 1509 года вернувшийся в Милан король Людовик XII дал понять Леонардо, что от него ждут «произведения изобразительного искусства». Повинуясь этому желанию, мастер вновь приступил к теме святой Анны, которую он выполнил уже на так называемом бурлингтонском картоне во Флоренции. Леонардо создал еще одну геометрическую композицию в форме пирамиды, изображавшую своеобразные, примерно одинакового возраста переплетающиеся между собой фигуры святой Анны и святой Марии. Эта композиция вызвала огромное количество искусствоведческих и психоаналитических толкований. Это также явилось отправным пунктом для грандиозного учения Зигмунда Фрейда, в котором он, как уже упоминалось выше, развивал мысль о том, что Леонардо в этой картине (он ее не закончил и оставил при дворе Франциска I) возвращался к раннему детству и нарисовал на ней портрет родной матери Катерины и своей мачехи Альбиеры. Даже если Фрейд в толкованиях этой единственной в своем роде картины пошел, может быть, слишком далеко, как это будет показано позже, то совершенно очевидно, что художник, создавая произведение использовал свои детские воспоминания.

В это время также появляются «Леда и Лебедь» и «святой Иоанн Креститель». «Леда» единственный женский акт, не представлявший угрозы и вышедший из-под кисти Леонардо. Вероятно, его пленила история, взятая из греческой мифологии, о том, что бог Зевс, превратившись в лебедя, овладел Ледой, матерью Диоскуров. Об этом Леонардо прочитал в «Метаморфозах» Овидия. К сожалению, эта картина утрачена, и представление о ней мы можем составить только по многочисленным копиям, а также по рисунку Рафаэля. Впрочем, Ломаццо якобы видел это произведение: «Обнаженная Леда, заключенная в объятия лебедя, стыдливо опускает взгляд». Некоторые критики также хотели увидеть в этом произведении нечто вроде душевного возбуждения, и Серж Брамли пишет об: «Картина рассказывает о таинственности процесса рождения, о генетическом заблуждении, о сильно выраженных внутренних потребностях тела и земной бездне». Но более тщательно рассмотрим трактовку картины Куртом Айсслером, который признал в ней как «чарующую эротическую силу притяжения», так и «трагический аспект сексуального вожделения». Изображение близнецов Кастора и Поллукса Айсслер связывает с аллегорией «добродетель и зависть» и устанавливает: «Кастор и Поллукс являются символическим знаком, сублимирующим гомосексуальную дружбу, определенным типом отношений, который зафиксирован в Леонардо».

В изображаемой Леонардо теме «Леды и лебедя» не случайно отсутствует та похотливость, которую можно было бы выразить, всякий раз меняя содержание (подумайте о подобной картине во времена третьего рейха). Элементарная чувственность, наслаждение, которые могли бы даже неосознанно выразиться, по своей сути глубоко отталкивали художника. «Причиной несчастий являются разнообразные наслаждения… Если ты должен предаваться удовольствиям, то знай, что они содержат в себе то, что приведет тебя к мучениям и раскаянию», — записал он в своей рабочей тетради. Такая укоренившаяся и четко выраженная травматическая позиция, которую могли бы здесь заметить не только Фрейд, но и все психоаналитики, определялась гетеросексуальностью, вытекающей из детского опыта Леонардо, и из промискуитета отца, сыгравшего огромную роль в его жизни и определившего, таким образом, его отношение к матери. Сам по себе гетеросексуальный коитус является средством для удовлетворения определенных потребностей, как следует из его записей, сделанных в 1506 году во время его тяжбы по поводу наследства: «Кто с усилием и неохотой осуществляет коитус, тот порождает вспыльчивых и задиристых детей (его сводные братья?). Но кто занимается этим с великой любовью и сильным желанием, тот получает ребенка с сильным интеллектом, живого, остроумного и преисполненного любви».

Одновременно с работой над Ледой Леонардо интенсивно занимался различными анатомическими исследованиями, ибо хотел оформить свое учение об анатомии. «Я надеюсь, — писал он, — зимой 1510 года окончить свою „Анатомию“». Нет сомнения в том, что рвение в изучении анатомии, продолжавшемся уже больше 20 лет, особенно возросло, когда зимой 1509–1510 годов состоялось его знакомство с Маркантонио делла Торре, доктором медицины, преподававшим в университете города Пизы и посвящавшим себя с особым усердием «изучению трупов». И хотя Леонардо пренебрегал врачами и всячески остерегался их, Маркантонио составил исключение — видимо, потому, что занимался препарированием трупов. Если Леонардо ограничил себя изучением строения человеческого тела и его физиологии, равно как и функций его отдельных частей, то только потому, что впервые встретил необыкновенно одаренного, блистательного тридцатилетнего врача Маркантонио, который проводил исследования на животных, сравнивал полученные результаты, а также изучал тело в процессе его развития от зародыша до взрослого состояния. По личным свидетельствам, прямо-таки с лихорадочным воодушевлением, он расчленил около 30 мертвых тел, которые при свете свечей в ночной секции отпугивали своим ужасным видом: «…разорванный на куски или вскрытый труп». При этом существовала очень большая опасность заражения. Насколько она была велика, свидетельствует тот факт, что уже в 1511 году скончался его учитель Маркантонио делла Торре, заразившийся чумой при обследовании больных.

Чтобы наиболее полно проиллюстрировать то, как Леонардо развивал свою технику рисования, изображая каждую часть человеческого тела, его органы, кости и мускулы, необходимо передать или воспроизвести под различным углом зрения то, как он об этом говорил: «Вид такого рисунка должен быть приравнен к личному присутствию „нотомии“ (как Леонардо называл анатомию)». Так появились более двухсот листков с анатомическим изображением человеческого тела, выполненным с невероятной точностью и научной аккуратностью, которые вплоть до окончания XVIII столетия никем не были востребованы.

Между тем оформившиеся было отношения между Леонардо и Миланском герцогством ухудшились. Прежде всего оттого, что вновь грянула война, ибо французы продолжили свою экспансию на Апеннинском полуострове. В августе 1508 года Людовик XII заключил союз с Максимилианом I и двинулся в направлении Венеции. Надежду на завоевание венецианской территории питал прежде всего папа Юлий II, один из бессовестных и агрессивных мужей папского престола, избравшего себе имя в честь Юлия Цезаря. Однако уже тремя годами позже, а именно в 1511 году, он изменил направление своих действий: для городов дожей отменил интердикт. Сделал он это, чтобы только предать анафеме французов и с помощью «Святой лиги» (Ватикан, Венеция и Испания) изгнать с итальянского полуострова «врагов христианства». В этой военной неразберихе Леонардо должен был оказаться на некоторое время на стороне французских войск, действовавших против венецианцев, но в военных действиях участия никогда не принимал, разумеется настолько, насколько это возможно для человека, одержимого деятельностью военного инженера. Но прежде чем Людовик XII потерпел ряд поражений от союзнических наемных войск и, пройдя через Альпы, вернулся во Францию, Леонардо покинул Милан и отбыл в Фаприо к семье Мельци, где вынашивал планы по расширению загородного дома хозяев и упорядочению собственных анатомических исследований. Тем временем в Милане процветал Максимилиане Сфорца, сын Людовико иль Моро, который жестоко мстил всем, кто сотрудничал с французами.

После того как Леонардо потерял могущественного покровителя в лице французского короля, он стал подыскивать себе нового мецената, потому что художник без финансовой помощи не смог бы существовать. Тем временем ему исполнился 61 год, и он решил попытаться найти счастье в Риме, где 11 марта 1513 года на должность папы был избран Джованни де Медичи. Торжественную литургию по этому поводу совершил Лев X. Получив приглашение от Джулиано де Медичи, брата святого отца и, вероятно, заказчика «Моны Лизы», Леонардо отважился на новый переезд. В своей рабочей тетради он записал: «24 сентября я в обществе Джовано Франческо Мельци, Салаи, Лоренцо отбыл из Милана в Рим». К сожалению, ожидания Леонардо в Ватикане не оправдались. Почти все Медичи, в отличие от чрезмерно прожорливого толстого папы, были ярко выраженными поклонниками искусства и очень щедро одаривали художников, что привлекало в вечный город большое количество представителей искусства. При папском дворе вынуждены были приспосабливаться не только такие художники как Микеланджело, Браманте, Рафаэль или Синьорелли, но и люди, желавшие просто услужить первосвященнику, потому что они решили, что их жизнь создана для наслаждений. Для Леонардо борьба за достойное место при папском дворе была невозможна, так как это общество погрязло в коррупции и интригах. Более того, ему были глубоко ненавистны все шумные мероприятия, так что биографы, вероятно, правы, считая, что для Леонардо годы, проведенные в Риме, были самыми несчастными в его жизни.

Правда, Джулиано де Медичи дал возможность мастеру и его ученикам обустроить большинство покоев в своем роскошном доме, находившемся в непосредственной близости от папского дворца; там Леонардо в первые дни своего пребывания встретил большинство своих старых друзей, таких как Рафаэль, Синьорелли, Фра Бартоломео и Донато Браманте, но все-таки мастер уже не скрывал, что он стар, и относил себя к ушедшему поколению. Он больше не задавал вопросов без сомнения талантливым, проворным и усердным молодым коллегам, находившимся рядом с ним при папском дворе. Кроме того, он видел, как ежемесячно тридцатитрехлетний флорентиец, выплачивал щедрые гонорары Рафаэлю и другим художникам, и в то же время жаловался и глубоко оскорблял известных мастеров.

Не обращая внимания на неблагоприятную обстановку в Риме, Леонардо начал заниматься естественнонаучными исследованиями, используя протекцию своего теперешнего покровителя Джулиано де Медичи. Наряду с математикой, механикой, ботаникой и анатомией человеческого тела он на протяжении трех лет занимался гидравликой и конструированием больших зеркал. Причину этого можно найти в том, что папа «на свой страх и риск» передал своему брату Джулиано право на осуществление труднейшего проекта, а именно — на осушение степных болотистых мест. Эти с затхлым запахом стоячие воды, наполнявшие окрестности, являлись не только очагом распространения малярии, но и причиной регулярно происходивших неожиданных разливов, отчего бедному населению, проживавшему в этих районах, нельзя было использовать землю. Перед тем, как начать работу над проектом, Джулиано распорядился, чтобы ему представили «суждения в высшей степени сведущего геометра», и так как он знал о подобном опыте Леонардо, который собирался проводить работы по строительству каналов и осушению болот в Ломбардии, то обратился к нему. Мастер сделал чертежи и рисунки на карте «Agro Pontino» и подал на утверждение свои предложения. Но, как и во многих других начинаниях Леонардо, эта работа прервалась через несколько лет и завершилась только тремя столетиями позже.

Второй проблемой, которая его в то время очень занимала, была попытка изготовить гигантское вогнутое зеркало, с помощью которого он хотел, используя солнечную энергию, нагреть котел, необходимый для текстильного производства (большая его часть находилась в руках Медичи). Но огромный солнечный рефлектор так и не был построен, во-первых, потому что у него возникли разногласия с зеркальщиком из Германии, во-вторых, потому что ему зачастую давали различные поручения в других городах. Во время конфликта с немецким зеркальщиком он даже приостановил вскрытие трупов и прекратил анатомическую работу.

Большинство записей, сделанных Леонардо в рабочей тетради, свидетельствуют о том, что 1515 году он серьезно заболел. Замечание, что ему необходимо плотно укрываться и купить себе «жакет из меха», наталкивает нас на мысль, что он страдал либо ревматизмом, либо, что вероятнее всего, «зародышем чумной болезни», как тогда называли малярию. Он мог ею заразиться во время путешествия по степным болотам в качестве технического советника. В Codex Atlanticus мы встречаем наброски Леонардо, сделанные для Джулиано Медичи, в которых говорится и о болезни мастера: «Я настолько рад восстановлению вашего здоровья, августейший господин (Джулиано мучил прогрессирующий туберкулез легких), что моя болезнь меня почти не тяготит». Кроме того, на одном из листков рабочей тетради появляется пометка, сделанная чужой рукой, с именем и адресом врача, проживавшего в Риме, который не был близким человеком для Леонардо и других представителей его профессии. Еще в одной короткой записи, сделанной в рабочей тетради мастера, он показывает врачей «разрушителями жизни» — (medici me crearono ed esstrusso — «Врачи меня создали и меня убили», Codex Atlanticus), — при этом вспоминают его суждения: «Наблюдай за тем, чтобы у тебя оставалось хорошее здоровье; оценивая его по достоинству, сторонись врачей». Другая запись, сделанная его рукой, недвусмысленно предостерегает от «лекарственных напитков, изготовленных аптекарями». Нам неизвестно, как долго продолжалась его болезнь; однако, из указанных уже ссылок можно сделать вывод, что его здоровье было подорвано хронической малярией.

Вероятно, для того, чтобы прогнать мрачные мысли о своем недуге, он (аналогичным образом это мотивирует Фрейд) занялся описанием могущественного природного катаклизма, где изображал на этот раз во всех деталях мировую погибель и уничтожающий все на своем пути мировой потоп. Из текста сочинения «О всемирном потопе и изображении его в живописи» можно сделать вывод, что он вынашивал мысли о том, чтобы изобразить это событие, может, даже в виде гигантской фрески. Многочисленные рисунки к этой теме, находящиеся в виндзорской библиотеке, задокументировали выразительное значение, которое придавал ей художник. С тех пор его уже не занимали даже литературные описания гигантских размеров катастрофы. Очаровывавшие его ранее бури, извержения вулканов и землетрясения, не повергали его в такой панический страх, какой он испытал от действия несущего смерть всемирного потопа. «Нет ничего ужаснее, ничего бесчеловечнее, чем высокая волна нахлынувшей реки, накатывающейся на побережье», — восклицает Серж Брамли, цитируя утверждения Леонардо. Это странное на первый взгляд пристрастие Леонардо к литературному и живописному отображению природного катаклизма, и, прежде всего, ужасающего могущества воды, могло бы объясниться следующим образом. В детские годы он пережил сильное потрясение, наблюдая бушующие силы природы, и, вероятнее всего, это оставило в его памяти неизгладимые впечатления. Но в своих рисунках Леонардо не оставил нам ключ к решению этой загадки. В «Истории Флоренции», написанной Макиавелли, мы находим упоминание об урагане 1456 года в окрестностях Винчи (Леонардо тогда было около четырех лет), принесшем очень сильные разрушения. Десятилетием позже — 12 января 1466 года, когда художнику уже исполнилось 14 лет, это вновь повторилось. Катастрофически высокая волна реки Арно накрыла все побережье, сметая на своем пути дома, деревья и людей. Наверняка, эти ужасные впечатления остались в памяти мальчика. Вероятнее всего, эта юношеская травма обернулась страстью, возникшей в более поздние годы, регулировать водные потоки, воздвигать дамбы и строить каналы.

Во время пребывания в Риме Леонардо сделал около дюжины изображений бушующих морских волн. Одновременно с этим он окончил свою последнюю картину, находящуюся в Лувре, — добродушно улыбающегося Святого Иоанна Крестителя. Рассуждения о том, что он пытался одолеть в себе апокалипсические картины погибели мира и, следуя проповедям о предстоящем появлении спасителя, изобразил Святого Иоанна Крестителя, ища в нем противовес душевный, являются чисто спекулятивными, но в то же время допустимыми.

В своем сердце папа Лев X оставлял мало места для науки, и естественнонаучные эксперименты и исследования Леонардо классифицировал как «помешательство», ибо ему казалось, что некоторые планы Леонардо не реальны по своей сути и прямо-таки богохульны. Прежде всего, возможно, он оценил так попытки осуществить полет на построенном Леонардо летательном аппарате, и, как свидетельствует современник Джеронимо Кардано, итальянский математик и врач, эта «попытка осуществить полет была сама по себе неудачной». Может быть поэтому, позже мастер отрекся от «естественной концепции» птичьего полета и развивал принцип пропеллера: «винтовой инструмент, вращающийся быстро, крепился сверху и разгонял воздух». Разумеется, такие авантюрные планы Лев X оценил как капризную и бесполезную забаву. Он потребовал от брата Джулиано признать Леонардо непригодным для работы при дворе художником, осуществляющим свою деятельность медленно, вяло и непродуктивно.

Примерно в это время Леонардо нарисовал сангиной знаменитый туринский автопортрет. Усталые глаза, длинные волосы, густые брови и величественная светлая борода были отмечены Ломаццо как «истинный образец достоинства, покоящегося на знаниях». Кажется, что Леонардо примирился со своим прошлым и уже больше ничего не ждал от будущего. Выражение горечи, возникшее в уголках рта, высокий благородный лоб, на котором кроме телесной усталости можно увидеть, что он готов с неутомимой энергией продолжить работу, не прерывая ее.

Тем временем фурия войны вновь возникла на горизонте. В 1515 году, в день нового года, в Париже скончался заклятый враг Италии Людовик XII. Франциск уже летом текущего года решил попытать счастья на Апеннинском полуострове. Со своими войсками он перешел через Альпы в Ломбардию, в жестокой битве при Мариньяно одержал победу над Максимилианом Сфорца и вступил в Милан. В середине декабря состоялись переговоры папы римского с Франциском I, и был согласован новый конкордат, по которому французское государство существенно расширило свою автономию от Ватикана. В этот момент Леонардо находился в папской свите и использовал удобный случай, чтобы добиться благосклонности нового французского короля, что ему, вероятно, было сделать нетрудно: ведь когда-то раньше он уже был на службе у французов. Действительно, как позже напишет Бенвенуто Челлини, король сразу с великой любезностью принял Леонардо. Итак, он с помощью своего нового покровителя одержал победу, оставив не обративший на него внимания Рим, но не отказавшись от верности защитнику Джулиано де Медичи, который до 17 марта 1516 года умирал во Флоренции от туберкулеза. Леонардо поспешил покинуть двор Льва X и направился на берега реки Луары, где расположилась резиденция французского короля.

 

ЗАКАТ ЖИЗНИ ВО ФРАНЦИИ

В сопровождении Мельци и Салаино после трехмесячного путешествия через Гренобль и Лион Леонардо въехал в Амбуаз, где ему Франциск I предоставил поместье Cloux, находящееся в нескольких шагах от амбуазского королевского замка. К этому времени художнику исполнилось уже 64 года и его здоровье было совершенно подорвано. И, видимо, Франциск I не ожидал от него чрезмерно большой активности, когда вручал ему свидетельство «первого художника, инженера и архитектора короля». Франциск I намеревался выплачивать ему ежегодно 1000 «солнечных талеров», потому что глубоко почитал гений Леонардо. Король лично подготовил, по высказываниям современников, к приезду великого художника и ученого, взявшего с собой все свои рисунки, картины и рукописи, всевозможные развлечения и особенно радовался, когда анатомические рисунки Леонардо вызывали у придворных французских врачей восторг и восхищение.

Первое время Леонардо старался оправдать соответствующими услугами столь щедрый и справедливый гонорар. Он вновь организовывал пышные шествия и маскарады, разработал планы соединения рек Луары и Сены, а также осушения обширных болот Солонии. К тому же, король запланировал строительство нового замка и новой столицы, что существенно расширило намерения Леонардо. Так, он решил, чтобы из Роморантии начинались водные каналы, которые связали бы новую резиденцию короля с важнейшими частями страны. Брамли отметил эту смелую идею Леонардо как «обширный и революционный, с точки зрения строительства, городской объект, доселе не планировавшийся в Европе».

Наконец, как сообщает Вазари, он обещал королю «изобразить на картоне Святую Анну», и нам точно известно, что в это же время он продолжал работу над «Святым Иоанном Крестителем». Относительно этой картины Альберто де Маццери думает, что «изображенная фигура воплотила в себе нечто взятое от похотливой чувственности, а также многозначность, смущающую наблюдателя. Картина представляет собой духовное завещание Леонардо: в нем заключена амбивалентная (двойственная — прим. перев.) тайна природы и, может быть, даже характера художника». На лице Иоанна Крестителя нет следов аскетизма, что дало повод Альберто де Маццери оценивать «нежную, смущенно-двусмысленную улыбку, вероятно, как истинное проявление души мастера».

Единственные современные сведения о жизни Леонардо в Cloux, находятся в дневнике путешествий Дона Антонио де Бейтиса, секретаря кардинала Луиджи Арагонского. Это духовное лицо в начале октября 1517 года посетило «очень известного художника», и гостю показалось, что Леонардо уже «больше чем 70 лет», хотя в то время ему было всего лишь 65. Леонардо показал ему три картины, «исполненные с великим совершенством»: «Мону Лизу», «Святую Анну» и «Святого Иоанна Крестителя». Кроме этого, гость увидел большое количество рукописей и рисунков, которые произвели на него колоссальное впечатление. В дневнике путешествий он дальше записал: «Он сочинил свой труд по анатомии, особенно касающийся изучения живописи, попытался объяснить такие части человеческого тела, как мускулы, нервы, вены, суставы, внутренности и все то, что относится к телу как мужчины, так и женщины. Ничего подобного еще никем не предпринималось. Он, кроме того, сказал, что провел более чем 30 вскрытий мужских и женских тел… Разумеется, у монсиньора Леонардо большое количество книг о природе воды, различных машинах и на другие темы, на которые он ссылался. Все книги написаны по-итальянски и являются для него источником наслаждения и пользы, если он обращается к ним каждый день».

Но в дневнике секретаря арагонского кардинала есть и другая, очень важная информация: он пишет, что «от художника нельзя ожидать дальнейших прекрасных вещей, ибо его правую руку разбил паралич». Но, как он сообщает дальше: «Он очень хорошо распоряжается своими учениками из Милана, которые превосходно работают под его руководством. И хотя у мастера больше нет возможности с нежностью наносить цвета, он им сам по себе необходим, по меньшей мере потому, что старается рисовать и контролировать работу других». Он сообщает об одаренном ученике Франческо Мельци, так как уже в 1516 году разрешил преданному Салаино построить на виноградниках Порта-Версиллина, подаренных некогда художнику Людовико иль Моро, собственный дом. Не обращая внимания на трудности, возникавшие в связи с параличом правой руки, Леонардо не хотел смириться со своей участью, он говорил: «Железо ржавеет, если его не используют, а стоячая вода станет нечистой и от холода превратится в лед. Аналогичным образом безделье ослабляет силу духа». Долгое время исследовательская работа была целью его жизни, и болезнь не могла препятствовать его занятиям геометрией, а также осуществлять философское осмысление действительности, равно как и давать различные советы и распоряжения к осуществляемым проектам, и поэтому он не видел причин, чтобы оставаться бездеятельным. С ожесточенным усердием и несокрушимой силой воли он посвящал себя труду, что подтверждается всего лишь тремя словами, начертанными в 1518 году на листке бумаги: «Я буду работать».

В первой половине 1518 года большое количество праздников отняли у него много сил, и после их окончания он вернулся в Cloux совершенно измученный и разбитый. Предположительно тогда Мельци нарисовал его портрет в профиль. Сосредоточенное выражение лица, высокий хмурящийся лоб и волосы, плавно переходящие в бороду. Однако наиболее сильное впечатление производит автопортрет Леонардо, который он тогда же нарисовал. Лицо, как пишет Альберто Маццери, «кажется, сияло несравнимой ни с чем экспрессией, а глаза до самой глубокой своей сути пронизывали своим блеском наблюдателя».

Ухудшающееся здоровье Леонардо привело его в апреле 1519 года к мысли составить завещание. В нем он никого не забыл, даже своих сводных братьев, с которыми в свое время судился. Исполнителем завещания он определил Франческо Мельци. О последних днях Леонардо Вазари сообщает: «Под самый конец его жизни и несмотря на то, что уже долгие месяцы он был болен, он с прилежностью обучался католическим обрядам и верному учению святой христианской религии. Плача, он исповедовался, полный раскаяния, и хотя он не мог больше стоять на ногах, он находил поддержку у друзей и прислуги, находившихся около кровати». Необходимо признать, что в момент составления завещания Леонардо обратился к религии по меньшей мере формально, относительно своего погребения. Поверил ли он в жизнь после смерти, нам об этом ничего не известно. Но его знаменитое высказывание о том, что «хорошо насыщенный день заканчивается счастливым сном, так же как пресыщенная делами жизнь приводит к счастливой смерти», позволяет сделать предположение, что он проникся гомеровской идеей о смерти, утверждающей, что она является братом сна.

Леонардо умер 2 мая 1519 года. И, как уверяет Мельци, художник заснул «полностью подготовленный» к таинствам церкви. Утрата его для всего мира невосполнима, ибо природа не в состоянии еще раз дать миру столь всесторонне одаренного человека. Сообщение Вазари о том, что Леонардо умер буквально на руках у короля Франциска I, современными историками подвергается сомнению. Но все-таки пребывание короля Франциска I у постели великого художника и ученого в момент его смерти не может быть исключено.

Сразу же после кончины Леонардо Франческо Мельци написал письмо его сводному брату: «Я принял на себя обязанность сообщить Вам о смерти Вашего брата, мастера Леонардо. Для меня он был буквально во всем лучшим отцом и потому у меня не хватает слов, чтобы выразить скорбь, которую вызывает во мне его смерть. До конца дней моих, пока мое тело не будет погребено в землю, я буду чувствовать ее и иметь для этого определенные основания: в действительности он ежедневно дарил мне свои теплейшие и преданнейшие чувства… Его утрата для всех нас является огромной, ибо не во власти природы возвратить нам такого человека, как он».

 

ЗНАЧЕНИЕ ЛЕОНАРДО ДЛЯ МЕДИЦИНЫ

Многие люди знают Леонардо да Винчи как великого художника, признанного во все времена, ценят его как создателя сложных технических аппаратов, имевшего в этой сфере человеческой деятельности огромное количество идей, многие из которых были воплощены в жизнь намного позже. Но представление о нем как об исследователе существенно изменилось в последние десятилетия, когда в Мадриде было обнаружено собрание его рукописных сочинений, из которых мы узнали, что он занимался гидравликой, гидродинамикой, геометрией, астрономией, акустикой, геологией и ботаникой. Леонардо, всегда проявлявший себя как «инженер и художник», оставался универсальным человеком, одним из величайших представителей эпохи итальянского Возрождения. Но меньше всего были признаны его необычайные достижения в области медицины, отчего возникает необходимость обратиться к этой сфере деятельности единственного в своем роде гения и оценить по достоинству с точки зрения врачей его исследования в области анатомии и физиологии.

Уже Вазари в своей книге, рассказывающей о биографиях известных художников, скульпторов и архитекторов, вышедшей в 1550 году, отмечал: «Еще он прилежно занимался изучением анатомии человеческого тела; в этом он и Маркантонио делла Торре оказывали друг другу помощь. Этот Маркантонио, превосходнейший философ, читавший в то время лекции и описывавший строение человеческого тела, впервые, как я слышал, начал разъяснять медицинское наследие галлов и анатомию в целом, которая до настоящего времени пребывает в великой тьме. Используя ум и руки Леонардо, он снабдил всю книгу рисунками, наброски которых с большой прилежностью исполнялись сангиной сразу после анатомирования человеческих тел. Он совершенно изобразил скелет, связал в едином порядке нервы и мускулы, которые впервые были прикреплены к костям, одни из них находились на костях, другие давали силу, а третьи — движение. Каждую часть тела он пояснял, но довольно плохим почерком, обусловленным, тем, что писал левой рукой, поэтому пояснения можно было прочитать только с помощью зеркала, и кто не желал этого делать, тот ничего не выяснял». Разумеется, в этом сообщении не все верно. Маркантонио делла Торре не был первым человеком, который занялся изучением анатомии посредством вскрытия мертвых тел. Уже в середине XIII столетия просвещенный король Фридрих II, принадлежавший к известному роду Штауфенов, не считался с запретами церкви и разрешал проводить вскрытие тел казненных преступников. Более того, хирургам, обучавшимся в основанной им школе в городе Салерно, Фридрих II запретил даже заниматься своей профессией без изучения анатомии. Примерно в это же время в Болонье появилась школа, в которой проводилось вскрытие тел, если причины смерти оставались неясными. Мондино де Люччи, преподававший в болонском университете анатомию и хирургию, ввел в действие новые направления в области анатомии, в которых начало постепенно проявляться наследие галльской доктрины. Его «анатомия», написанная в 1316 году, являлась фундаментальным трудом вплоть до XVI столетия. Но подъем медицинских исследований, а также врачебной практики не смог все-таки улучшить качество анатомических изображений. В 1500 году доминировали грубые деревянные гравюры и эстампы, передававшие в целом и очень неясно скелет и контуры внутренних органов. Известный при жизни Леонардо анатомический труд Иоганесса Кетамса Fasciculus medicinae, изданный дважды в Венеции в 1495 году, был некоторым прогрессом (потому что представил изображение женского мочевыделительного аппарата), но в остальном был снабжен иллюстрациями, выполненными в технике давних времен.

Интерес к изучению анатомии у Леонардо возник впервые отнюдь не с появлением в его жизни Маркантонио делла Торре. Как сообщает Кеннет Кларк, Леонардо стал заниматься анатомией наряду с другими работами уже с 1472 года, то есть задолго до того, как повстречался с Маркантонио. Впрочем, Леонардо был не только учеником и иллюстратором, но и сам являлся значительным анатомом XV столетия, несмотря на то, что Андре Везали, опубликовавший в 1543 году свое известное сочинение De humeni corporis fabrica, с полным правом получил славу основателя современной анатомии, ибо анатомические рисунки и рукописи Леонардо еще не были опубликованы. Они впервые были найдены в 1778 году в Кенсингтоне секретарем короля Георга III, после чего стали доступны науке и сегодня являются предметом гордости королевской библиотеки в Виндзоре. Впрочем, как сам Леонардо подчеркивал, он видел в анатомии всего лишь часть своего антропологического учения, в котором «начиная с рождения человека обрабатывается его организация и его телесные и духовные функции». Это дало ему также возможность осуществлять поиск правил идеальной пропорции, не ограничивая себя уже в ранние годы описанием внутренних органов с точки зрения их истинной природы. Его интересовали способы соединения нервов между головным мозгом и глазами, а также внутренность желудка, половые органы мужчины и женщины, сердце и большое количество кровеносных сосудов, гортань и бронхи.

«Дидактическая оригинальность» анатомических иллюстраций Леонардо занимает примерно 150 листов большого размера, дошедших до нас. В нем он представил последовательно различные части тела человека — от внутренних до наружных. Такая последовательность рисунков способствует формированию у зрителя пространственного впечатления, а также помогает узнать принадлежность определенных частей к различным системам. Зигфрид Эше говорит о Леонардо, как о создателе демонстрационных рисунков в науке, который опирался на «искусство рисования, владея тонкими средствами выражения настолько совершенно, что до него вряд ли кто мог подобное начертать пером». Это стало возможным только потому, что он в своей научной деятельности был максималистом, строившим ее на основе точных наблюдений в природе, и наконец-таки преодолел традицию галлов, авторитет которых, как упоминали об этом во времена Леонардо, мешал каждому самостоятельному исследованию. Он придавал серьезное значение науке своего времени, но говорил: «Кто только спорит и прибегает к авторитетам прошлого, тот использует не дух, а скорее свою память».

Леонардо был убежден в том, что еще не существовало точных описаний к достоверно выполненным рисункам. На его анатомических листах можно прочитать: «О, пишущий, какими словами ты сможешь наполнить столь совершенные конфигурации, которые зарисованы здесь?» Для него очень важно было постоянно сравнивать их с иллюстрациями, не имеющими описания. Вначале речь шла только о перерисовке различных анатомических репродукций старинных авторов, таких как Мондино де Люччи, натолкнувшего Леонардо во время его первого пребывания в Милане на мысль, что такие рисунки являются чем-то большим, чем стиль рисования, так как они, с того самого времени как появились, в действительности соответствуют органам человеческого тела и основываются на некоторых анатомических исследованиях. И он, как представитель искусства, решил дать наконец полноценные изображения, столь значимые для анатомов его времени. Его достижения состояли в особенности в том, как правильно подчеркивает Зигфрид Эше, что он в своей иллюстрационной технике последовательно применял «осмысленный принцип», который называл изображением, содержащим в себе максимальное упрощение сложного положения вещей. Кроме этого, Леонардо впервые стал придерживаться принципа: «Рисуй каждую часть тела с четырех сторон».

Из записей Леонардо, сделанных на полях рисунков, создается впечатление, что он, полный страстной одержимости, начал изучение анатомии и каждое открытие, сделанное им, наполняло его гордым чувством удовлетворения. Разумеется, он осознавал, что это действовало отталкивающим образом на некоторых современников. К воображаемым студентам, которые могли бы принимать участие во вскрытии трупов, он обращался со следующими словами: «Если ты любишь свое дело, то борись с отвращением, возникающим при этом в твоем желудке, и если даже оно не проходит и ты испытываешь страх оттого, что должен будешь провести ночь в обществе разрезанного на куски ужасного трупа, все равно борись с ним». Разумеется, самому Леонардо не было противно расчленять человеческие тела и он даже открыл для себя истинную красоту подобного творения, считая его шедевром, воодушевленно записывая на одном из своих анатомических листов: «О ты, человек, который при помощи моей работы соприкоснулся со знанием прекрасного творения природы, если ты веришь в то, что расчленение человеческого тела является преступлением, то подумай: насколько преступным является то, что забирает жизнь человека, и если эти выраженные формы в своем строении покажутся тебе прекрасными, осмысли их, ибо ничто не идет в сравнение с душой, живущей в этом строении, так как это всегда должно быть творением Бога. Пусти в его творение свое удовольствие и волю и не допускай того, чтобы твой гнев и злость разрушили такую жизнь ибо истины нет для тех, кто не ценит жизнь, и незаслуженно владеет ею».

Однако Леонардо не ограничился в своих исследованиях только анатомическим описанием, он занимался также и вопросами патологии, а именно прогрессирующими изменениями под действием болезни. К примеру, он стал первым, кто в истории медицины описал артериосклероз. Во время работы во Флоренции над «Битвой при Ангиари» ему пришлось проводить вскрытие тела старика, который до конца своей жизни считал себя здоровым. В сообщении Леонардо говорится: «Некоторые сведения, собранные мной о его жизни перед смертью, говорят мне о его возрасте; он прожил 100 лет и в канун смерти не чувствовал ничего другого, кроме старческой слабости… Я провел вскрытие, целью которого являлось установить причины такой безболезненной смерти, и обнаружил, что смерть наступила вследствие бессилия, проявившегося в отказе работоспособности крови и артерий, обслуживающих сердце и другие сопутствующие органы (в общем это была аорта, иначе главная артерия), и я записал на пергаменте, что обнаружил их изуродованными и сморщенными». Это ярко выраженное изменение показалось ему достойным особенного внимания, потому что он примерно в это же время провел вскрытие трупа 12-летнего ребенка, в котором он обнаружил «полную противоположность случаю со стариком». Он описал также труп одного мужчины, который вследствие прогрессирования болезни — вероятно, он страдал раком, — был настолько изможден и худ, что «его мускулы истощились и по состоянию своему превратились в тонкую кожу». Очевидно, что смерть наступила вследствие экстремальной атрофии всего мышечного аппарата.

Морфологические исследования, связанные непосредственно со вскрытием человеческих тел, усиливали в Леонардо мысль об изучении функций различных частей тела живых организмов, что относилось уже к сфере физиологии. В его рабочей тетради появляются вопросы, которыми он особенно занимался, а именно: «причины и принципы проявления дыхания, кашля, зевоты, чихания, рвоты, а также биение сердца, мочевыделение, чувственные раздражения и другие естественные телесные процессы». Решение такой физиологической проблемы побудило Леонардо к эксперименту, подобного тому, который был уже до него осуществлен в Александрин 1000 лет назад Стратосом и прежде всего Геростратом. Но так как оба исследователя, изучая физиологические процессы, проводили кастрацию животных, то в последующие столетия их, исходя из этических норм, осудили. Но все-таки мы узнали от Алуса Корнелия Кельзуса, римского энциклопедиста первого века нашей эры, который сам не был врачом, что в детальных описаниях греческих врачей александрийского периода содержатся сообщения о том, что Герострат и его коллега Герофил занимались вскрытием приговоренных к смерти преступников, которые еще едва дышали и поэтому имелась возможность «наблюдать органы относительно положения, цвета и формы в еще живом человеке». Разумеется, действия Леонардо от такого бесчеловечного поведения ранних исследователей отличались фундаментальным образом: его внимание к сущности жизни происходило от огромной любви к животным. И в этом нет ничего удивительного, потому что он не провел ни единого эксперимента над живым животным, ибо испытывал отвращение и осуждал каждый способ кастрации как грех перед самой природой. Упоминавшийся уже Джованни Ломаччо утверждал, что Леонардо якобы сопровождала тяга к смерти, возникавшая всякий раз при вынесении приговора о смертной казни для мужчин. Он стремился изучить выражения лиц и жесты в момент смертельной схватки, но интерес к этим деталям, которые, наверное, не являются легендой, Курт Айсслер объяснил как «„противострессовый механизм“, который прямо-таки давил художника, притягивая его ко всему, что он ненавидел».

Его биологические эксперименты проходили принципиально иным образом: он просто-напросто использовал законы физики и особенно механики. По словам Леонардо, механика являет собой «рай математической науки». Прежде всего Леонардо очаровала вода, которой он занимался достаточно много, пребывая в должности инженера при Людовико иль Моро. Он знакомил герцога со всеми физическими свойствами воды, проявлявшимися при проведении им эксперимента, связанного с гидростроительством. Само собой разумеется, что Леонардо, одержимый своей экспериментальной деятельностью, увидел в движениях мускулов действие принципов механики и закона движения рычага, а течение крови попытался сопоставить с правилами гидродинамики.

Центральным пунктом анатомических исследований Леонардо стало изображение отдельных частей тела, описываемых в процессе функционирования, с точки зрения исполнения механической роли, что явилось базисом для развития физиологии. У него было достаточно информации о механических принципах движения органов, и он попытался воссоздать их функции во всех деталях, дополняя свои эксперименты «имитационной моделью». Так, в рамках изучения функций глаза и восприятия им света появилась модель «caméra obscura», которую автор всегда ставил возле себя. Больше всего Леонардо привлекали экспериментальная физиология сердца, гемодинамические проблемы которого представляли для него особый интерес и при исследовании которого он использовал знания физических свойств и динамических законов воды. Леонардо осуществил попытку создания протеза клапана аорты, через который проходил ток крови, попадая в стеклянную модель. Ее он разработал после того, как создал из воска левый желудочек сердца и начальную часть аорты, чтобы иметь возможность изучать их. Таким образом, Леонардо предвосхитил развитие сердечной хирургии. Его открытия в области гастроэнтерологии сопровождались примерными описаниями аппендикса, или червеобразного отростка слепой кишки, а также мастерскими изображениями сосудистой системы и галльской системы внутри печени посредством инъекционной техники и связанного с этим удаления части печени. От внимания Леонардо не ушли даже аномалии, возникающие в речевом аппарате человека, что подтверждается рисунками, выполненными им в период с 1480 по 1500 год. В конце XVIII столетия, когда рисунки были найдены, о них писали: «На первый взгляд кажется, что эти рисунки чистая фантазия и не являются изображением человеческой головы. Но, приглядевшись внимательно и изучив просмотренные карикатуры голов, в особенности крестьян, возвращаешься к мысли, что здесь в самом деле изображены человеческие головы». Разумеется, рисунки Леонардо не являлись карикатурами, а изображали анатомо-патологические деформации лица — особенно аномалии подбородка, губ, челюсти и зубов. Леонардо впервые также нарисовал плохо оперированную «заячью губу». Подобные хирургические неудачи во времена Леонардо были уже известны и не являлись редкостью.

Во время своего пребывания при дворе Сфорца Леонардо занимался изучением феномена продолжения рода. В качестве программы он под рисунком с изображением двух тел записал: «Я открываю возникновение человека во второй, нет, в первый раз или, может быть, даже второе появление самого себя». В те времена он детально рисовал мочеполовую систему: в различных вариантах пенис, женские половые органы воспроизводились только дважды, причем грубо и неточно, он опускал изображение клитора и малых губ, потому что женские наружные половые органы, по выражению Брамли, были сами по себе «зияющими и ужасающими, словно вход в пещеру». На его рисунках, воспроизводивших половой акт между мужчиной и женщиной в положении стоя, всегда точно описывалась и изображалась анатомия мужчины, но отнюдь не женщины. В своих анатомических работах он откровенно и очень точно рисует пенис в возбужденном состоянии («длинный, массивный, упругий»), яички, которые он прозвал «свидетелями совокупления» и образованием для производства спермы. Предпочтение мужским половым органам явилось ярко выраженным фактом. Так, в рисунках мастера всегда преобладал больше мужской акт, а женский практически отсутствовал. Отметим также, что Леонардо всегда концентрировал внимание на области гениталий, вообще пропуская головку. Естественно, эта особенность вызвала далеко идущие интерпретации психоаналитиков. Айсслер считает, что это связано «напрямую с преувеличенным страхом кастрации»; вероятно, таким образом, можно установить предполагаемую склонность Леонардо к гомосексуализму.

Свои размышления над феноменом продолжения рода он закончил исследованием зародыша в 1512 году. Это время его совместной работы с Маркантонио делла Торре. Он показал, как ребенок развивается в околоплодных водах, нарисовал его положение, внутренние органы плода и его кровеносные сосуды, а также то, «как ребенок дышит, получая питание через пуповину, и почему одна и та же душа обитает в двух телах». Здесь Леонардо коснулся белых пятен в знании того, как происходит связь матери и ребенка в ее утробе. Воспроизведение эмбриона в матке до этого времени вообще не предпринималось. Зигфрид Эше считал, что эти рисунки являются отображением эмбриональной жизни и таинственности рождения самого «прекрасного и нежного, что отмечено исследователем Леонардо».

Чтобы полностью оценить значение анатомических исследований Леонардо, необходимо вспомнить о состоянии науки в его время. В те дни она была еще полностью в оковах бесполезной схоластики и глубоко укоренившегося мистицизма. Наряду с этим проявлялся оживленный интерес к изучению классической старины и разумным идеям античных ученых. Леонардо своими ясными и свободными от предрассудков мыслями опередил на столетия своих современников. Его строгие и точные наблюдения стали отправным пунктом в его естественно-теоретической научной деятельности.

Леонардо стал первым, кто «перешагнул порог зала для анатомирования трупов без руководителя». Одновременно с этим он приобрел огромное значение как художник, рисовавший изображения прямо-таки революционным способом и поднявший их на новый уровень, отчего он по праву может считаться подлинным основателем современной анатомии. Остается еще добавить, что Леонардо в своих описаниях и изображениях всегда возвращался к сравнению соответствующих данных у животных. Этим он заложил краеугольный камень сравнительной анатомии, а о его значении в основании физиологии человеческого тела было сказано ранее.

Многогранность и изобилие идей, плодотворность его таланта, делают Леонардо единственным и неповторимым, потому что он проявил себя еще как исследователь и в области зоологии и ботаники. Он по праву может считаться предшественником современной биологии. Ипполит Тэн, французский философ, литературовед, увидел в Леонардо «самого раннего открывателя всех идей и всех современных курьезов».

 

ПОРТРЕТ

Что за человек был этот исполин среди художников, этот универсальный гений, про являвший себя с неслыханной одаренностью как естествоиспытатель и изобретатель и опережавший часто своими открытиями в различных областях науки своего времени целые столетия? Вазари восхваляет его в своих «Жизнеописаниях» с непривычным пылом: «Его внешность обладала никогда не воспетой скромной красотой… сияние его прекрасного лица могло поднять настроение любой опечаленной душе», «бесконечная прелесть» выражалась в каждом его деле, а «большая сила соединилась в нем с ловкостью, его мужество и храбрость были величественны и благородны». К сожалению, мы не располагаем изображением этого «юного бога», так как с самого начала на протяжении всех шести десятилетий в его жизни не существовало так называемого аутентичного портрета. На автопортрете, находящемся сейчас в библиотеке замка Виндзор, он являет нам лицо с добрыми глазами, которое обрамляют свисающие до белой бороды длинные волосы. На выполненном сангиной автопортрете, хранящемся в Турине, уже отчетливо видно, что его одолевала преждевременная старость: на лбу и щеках появились глубокие морщины, на передний план выступал лысый череп, а лицо почти полностью прикрывалось волосами, смешивающимися с бородой. Леонардо носил элегантную одежду и тщательно ухаживал за своей длинной вьющейся бородой. Он обладал, утверждает Вазари, необычной силой и мог голыми руками согнуть подкову. Известно, что он являлся отличным фехтовальщиком и превосходным пловцом, а также, зная толк в верховой езде, находил общий язык с лошадьми, которых почитал за самых благородных животных и любил их. Впрочем, его любовь к животным, как убеждает нас Вазари, вошла в поговорку: «никому не позволено причинять боль живым существам». Как и многие художники, он был чрезвычайно тщеславным и эгоцентричным, отчего предпочитав оставаться один, так как: «если ты будешь один, то полностью будешь принадлежать самому себе… Но если ты испытываешь страх остаться наедине с собой, то будешь принадлежать себе только наполовину и, может быть, даже после этого беспощадного поступка еще меньше». Его ценили в обществе как блистательного исследователя и одаренного музыканта, который приводил людей в восторг игрой на лютне. Он ценил красоту во всем, что его окружало. В искусстве он предпочитал трудную работу скульптора, описываемую им в Trattato della Pittura: «Так как его лицо припудрено мраморной пылью, то он выглядит словно пекарь, который наслаивает выше и выше маленькие мраморные плиты, некогда свалившиеся на его спину и жилище, полностью заполненное каменными плитами и пылью… Иное дело художник… Он хорошо одет и совершает легкие движения кистью, грациозно кладя цвета. Его одежда может быть такой, какая ему будет нужна. В его жилище обитает радость живописи и сияющая чистота. Он часто оказывается в мире музыки и литературы, различных прекрасных произведений и к своему огромному удовольствию не слышит грохота молотка и иного громкого шума».

 

ДЕТСТВО ЛЕОНАРДО, УЛЫБКА МОНЫ ЛИЗЫ И СУБЛИМАЦИЯ ВЛЕЧЕНИЙ ДУШИ

Едва ли найдется другой художник, который бросил бы столь резкий вызов психоаналитическим исследователям как Леонардо да Винчи. Его жизнь и искусство превратились в модель, олицетворяющую собой многогранность дискуссий, с помощью которой появилась возможность оспаривать методологическую постановку вопросов, приводимых при психоаналитической аргументации, и, анализируя произведения искусства, установить психосексуальную ориентацию представителей искусства. В настоящее время существует необъятное количество психоаналитической литературы о Леонардо, но ее отправным пунктом является большое исследование Фрейда под названием «Детские воспоминания Леонардо да Винчи», которое он исполнил классическим образом, имея в своем распоряжении малое количество сведений, и представив нам детство и юность художника, развитие его «душевных настроений». Джанини Чейз-Смирджел по праву говорит о «ни с чем не сравнимой интеллектуальной экскурсии», которую совершает читатель этого эссе. Тезис Фрейда о том, что детство художника являлось основой, «побуждавшей его к сублимации либидо, выразившейся в замещении сексуальных влечений стремление к знаниям и определившей в нем для всей его дальнейшей жизни сексуальную неактивность», всякий раз будет становиться центральным пунктом и камнем преткновения для всех психоаналитических дискуссий о Леонардо.

Что касается его детства, то автобиографические сведения о нем отсутствуют, а отдельные подробности современников, взятые из различных источников, как уже говорилось, очень скудны. Только единственный раз детально Леонардо выразил интимное проявление своей души. В 1505 году, когда он изучал полет птиц, на одном из листов рабочей тетради он записал то самое знаменитое детское воспоминание, которое вошло в мировую литературу как «вымысел коршуна»: «Ко мне пришло очень раннее воспоминание — в том смысле, что я нахожусь еще в колыбели, ко мне прилетел коршун, открыл хвостом мой рот, и этим своим хвостом бил много раз по моим губам».

Это «в высшей степени враждебное» ощущение стало для Зигмунда Фрейда отправным пунктом в создании собственной аналитической модели: прежде всего он выразил мнение, что «сцена с описываемым коршуном являлась не воспоминанием, а фантазией», которая «появилась позже и переместилась в его детство». В действительности же психоаналитик хотел засвидетельствовать, что детские воспоминания часто появляются в позднее время и тогда, выдуманные по-новому, служат своими закономерными функциями взрослым людям, потому что они не могут быть ограничены надежно фантазией. Эти воспоминания взрослых людей неразрывно связаны с их переживаниями и в соответствии с этими переживаниями постоянно ими осознаются. Случай Леонардо мог бы быть интерпретирован матерью, которая неоднократно говорила своему ребенку о большой птице у его колыбели, что позже стало в действительности его переживанием. Даже если это детское воспоминание было рождено позже фантазией, то все равно оно приобрело для психоаналитиков символическое значение, которое впервые попытался расшифровать Зигмунд Фрейд, потому что с особой энергией подчеркивал: «Не является безразличным то, во что верит человек из своих детских воспоминаний; как правило, оставшаяся часть неосознанных воспоминаний представляет собой бесценное свидетельство значительнейших перемещений, скрывающих тайну душевного развития».

Фрейд последовательно расшифровывает «код» этого текста: «Хвост» коршуна означает замещение мужского члена, и, согласно представлениям Фрейда, указывает на то, что коршун осуществляет свои действия с ртом ребенка, что соответствует феллации, а именно сексуальному акту, когда пенис вводится в рот. Из рассуждений Фрейда следует, что пассивный характер детской фантазии подобен некоторым снам женщин и должен быть пассивным гомосексуализмом, обусловленным ролью женщины в сексуальных сношениях. Так как психоанализ признавал, что сексуальное удовлетворение есть не что иное, как переработка элементарного жизненного опыта, а именно впечатления грудного ребенка о сосках матери или его кормилицы, то Фрейд решил, что эта своеобразная фантазия о коршуне является не чем иным, как воспоминанием, полученным еще в грудном возрасте, что должно было стать — хотя это равным образом важно для обоих полов — «переработкой пассивных гомосексуальных фантазий».

При жизни Леонардо его гомосексуальные наклонности были тайной, и к этому мнению позже примкнуло большинство биографов, но все-таки из заключений, вытекающих из фрейдовской «фантазии о коршуне», следуют существенные возражения. Прежде всего, было неправильно переведено итальянское слово nibbio, которое означало не «коршун», а «коршун красный». Кроме этого, птица, описанная им, могла быть похожа на канюка, питающегося улитками, осами и небольшими рептилиями и тем самым уже выразительно отличающегося от коршунов, точно так же и коршуны, потрошащие огромное количество мертвых тел животных и имеющие длинные клювы на скудно прикрытых перьями головах, не могли быть увязаны с ролью, приписываемой птицам, прилетающим к колыбели маленького ребенка, трансформируясь в «вымысел коршуна».

Эта языковая ошибка привела к тому, что появилась психоаналитическая путаница, из-за которой позже на Зигмунда Фрейда часто нападали. К вопросу о том, откуда, собственно говоря, пришел этот «коршун» и каким образом он коснулся детских воспоминаний Леонардо, Фрейд вернулся в работе, описывающей древнего египтянина, в котором изображалась мать коршуна. При этом он указывал на то, что она носила имя «Mut». Однако спекулятивные заключения основателя психоанализа завели его в этом вопросе так далеко, что он даже не захотел связывать имя богини Mut с нашим созвучным словом «Mutter» — мама, мать. Кроме этого, Фрейд пришел к тому, что Леонардо должен был бы назвать своего коршуна древним египтянином, в котором коршун проявляется в качестве символа материнства. Египтянин воспринимался как то, что могло бы дать образ птицы с чисто женской точки зрения, не требующей при своем оплодотворении мужского проявления коршуна.

Перенося это все на Леонардо, Зигмунд Фрейд думал о том, что детское воспоминание взрослого художника выразило то, что он не хотел стать птенцом коршуна, у которого нет отца, а есть только мать. При этом вымысел леонардовского коршуна имел своей целью обозначить незаконное рождение и указывал на то, что он, будучи ребенком, воспринимал себя только со стороны своей матери, отчего с особой страстью пытался разрешить великую загадку: откуда появляются дети и какую роль в их появлении играет отец. Таким образом, Фрейд подкрепляет свое мнение тем, что у Леонардо уже в ранние годы развилось стремление к исследованиям. Иными словами, любознательность Леонардо привела к тому, что позже, и это отнюдь не случайно, выразилось в полете птицы, который психоаналитики признали как последствие инфантильного сексуального исследования.

«Вымысел коршуна» не останавливал Зигмунда Фрейда. Не пытаясь исправить языковую ошибку, он последовательно подошел к интересующему его вопросу: почему Леонардо содержание этих воспоминаний трансформировал или перенес в гомосексуальную ситуацию. Его фантазию «материнского коршуна», который был описан как «бьющий хвостом», он представил в виде проявляющегося символа отцовства. Впрочем, эта нелепость Фрейду не показалась проблемой. Он указывал на то, что женское божество Mut в большинстве случаев древними египтянами изображалось фаллически, и на ее теле рядом с грудью появляется также эрегированный пенис. Этот двуполый отличительный знак был в древние времена и у других божеств. Объяснение этому Фрейд видел в самой детской душе, а именно в особенно настойчивом интересе к гениталиям. Кроме этого, детские представления о пенисе у женщин могли бы стать «источником тайн, из которых происходило двуполое изображение материнских божеств в Египте и „код“ коршуна, проявившийся в детских фантазиях Леонардо», — но это предположение по причине ошибки перевода само по себе излишне, и сегодня больше не рассматривается психоанализом. Поэтому «египетские размышления», сопровождавшие фрейдовские дискуссии о Леонардо, не принимаются больше во внимание.

Однако описанная интерпретация роли хвоста коршуна все-таки не удовлетворила Фрейда, и он использовал пассивность детского рта при странной активности коршуна как «ситуацию, при которой не возникает сомнений в гомосексуальном характере», отчего при вербальном описании детских воспоминаний, связанных с необычайно сильной эротической связью между матерью и ребенком, обнаружилась тайна Леонардо. То, что активность коршуна отождествлялась с матерью и связывалась с зоной рта, интерпретировалась Фрейдом как то, что у Леонардо остались впечатления, полученные от материнских «бесчисленных страстных поцелуев в рот».

Однако Фрейд пошел еще дальше: он попытался связать с историей детства известную картину художника, а именно «Святую Анну». На этой картине изображены святая Анна, которая была бабушкой Иисуса, его мать — Мария и сам Иисус — ребенок. В ней поднималась очень редкая тема для католической иконографии, и, прежде всего, тот странный факт, что обе женщины, казалось, были одного возраста. Святая Анна выглядела так же, как ее дочь Мария и несмотря на то, что она все-таки была намного старше, не растеряла своей красоты, причем обе женщины смотрели на маленького Иисуса сверху вниз с сияющим чувством материнского счастья. В этом Зигмунд Фрейд увидел связь с детством Леонардо, а именно, с двумя его матерями: Катериной — его родной матерью и донной Альбиерой, которая была моложе, не имела детей и, очевидно, являлась ласковой мачехой. Вторая особенность картины, которую отметил Фрейд, заключалась в заботливом выражении лиц матери и Марии. Чтобы передать смысл сублимации, связанной с выражением лица матери, Фрейд сослался на то, что любовь матери к своему грудному сыну укоренилась так глубоко, как глубоко она проявилась к ней у выросшего ребенка, и отсюда вытекало «полностью удовлетворенное отношение к любви» не только во всех проявлениях психических, но и во всех соматических потребностях. Огромная нежность матери Леонардо, по Фрейду, должна была переродиться в злую судьбу для остальных мужчин, потому что Катерина «предпочла бы компенсировать по отношению к этим мужчинам всеми возможными способами неудовлетворенное чувство материнства к маленькому сыну и хотела бы всячески во время раннего его эротического созревания лишить отцовской стороны».

Примерно в то время, когда появилась «Святая Анна», Леонардо создал еще одно произведение — «Мону Лизу». Оно появилось между 1503 и 1507 годами. И в нем также Фрейд нашел связь с детством мастера, а именно очаровательную леонардовскую улыбку, замеченную им уже у Марии из «Святой Анны» и интерпретирующуюся на протяжении столетий как единственный в своем роде шедевр. Улыбка Моны Лизы являлась воспоминанием о его матери, а ее повторение — то, что она была у него и «он ее потерял», тем самым флорентиец вновь открыл для себя портрет модели, которым и овладел.

Возможность делать подобного рода заключения, связанные с изображением святой Анны и Моны Лизы, оценивается достаточно критически, потому что психоаналитическая интерпретационная работа приобретает гротесковые черты, так как в связи с этим устанавливается, что в одеяниях Марии могла быть скрыта «неосознанная фиксация изображений» легендарного коршуна. Это «открытие» сделал в 1913 году швейцарский священник и психоаналитик Оскар Пфистер, и Фрейд не смог уклониться от признания фиксированного изображения, в котором он «со всей очевидностью увидел коршуна как символ материнства», в примечаниях, сделанных ко второму изданию своего исследования. Оскар Пфистер писал: «Если мы последуем взглядом вслед за шалью, которая резко выделяется из ее одеяния, то в середине получим крыло. Итак, мы заметим, что ребенок, с одной стороны, опущен до ног женщины, с другой — возвышается до уровня ее плеча. Эта первая частность составляет примерное крыло и, разумеется, хвост птицы, последнее проявляется в выглядывающем животе, и если мы уделим особенное внимание контурам, форма которых, подобно линиям пера, выступает в виде струящихся лучей, то признаем в них расширяющийся хвост птицы, который, как в детской мечте Леонардо, заканчивается правым концом у рта ребенка, самого Леонардо». Проблематичной выглядит в этой связи и современная психоаналитическая теория Janine Chasseguet-Smirgel, который во введении к своему новому изданию о леонардовском учении Фрейда «принудительный натиск» Леонардо к конструированию все новых машин и механизмов объясняет как непрерывную попытку «назначить субститута отцовского пениса, детородная способность которого отрицается».

Однако как наполнить смыслом то, что устанавливает интерпретация произведений искусства Леонардо, пусть даже не вызывающая сомнений, в связи с его детством? Каково влияние личного конфликта на его творчество, и возможно ли вообще заниматься творческой деятельностью и одновременно с этим лично влиять на нее? Здесь хотелось бы привести мнение Айсслера, который исходил из «внутренней вероятности» того, что такой «шедевр, как „Святая Анна“, над которым много лет работал исполин Леонардо, нонконформист и скептик, упорно боровшийся за свою духовную независимость, должен быть связан с глубокими слоями вытесненного». Касается ли этот вопрос лишь структуры, очевидных фактов и следов такой связи, требующий дополнительного исследования, так как ни психоанализ, путь для гениальным образом указал Фрейд, ни искусствоведы до сих пор не дали нам окончательного на него ответа. Но одно установлено точно, и со времен Фрейда подтверждается огромным объемом клинического опыта, что события и конфликты детства определяют различные формы проявления характера человека, и Леонардо, разумеется, здесь не исключение. Ряд его личностных особенностей, а именно, глубокое одиночество и изоляция, латентная гомосексуальность и странное отношение к собственным произведениям, которые по большей части оставалось незаконченным, еще очень многое могли бы объяснить.

 

ГОМОСЕКСУАЛЬНОСТЬ И ТРАВМАТИЧЕСКИЙ ОПЫТ

Зигмунд Фрейд утверждал: чтобы лучше понять особенности характера Леонардо, необходимо связать между собой его образ жизни, наклонности и стиль работы как в искусстве, так и в науке.

Прежде всего он обратился к вопросу историков: имел ли художник, будучи взрослым, гомосексуальную связь по крайней мере в платонической форме ее проявления, или, как уже говорилось, это может быть представлено как случайная связь между сердечным отношением ребенка к своей матери и его более поздними гомоэротическими склонностями. Однако психоаналитическое исследование могло бы привести доказательство того, что гомосексуальные мужчины в большинстве случаев связывают свои необычные потребности в любви с женской персоной, и, как правило, со своей матерью, overprotective mother. Итак, любящая и проявляющая заботу мать возвышает их или, по меньшей мере, оказывает покровительство. Эта интенсивная эротическая тяга к женской персоне, сформированная на ранней стадии детства, позже забывается, и, попадая в бессознательное, вытесняется. С вытеснением любви к матери у таких мальчиков начинают формироваться собственные личности, которые замещают ее, таким образом, они ее идентифицируют и приводят в соответствие с объектом любви. В таких случаях обычно говорят о возвращающемся скольжении автоэротизма, который эти мальчики считают, подрастая, привлекательным и достойным любви и наконец любят не личность, являющуюся замещением, а собственные детские представления о ней: «он так любит, как мать любила его в детстве». Из таких глубоких психологических рассуждений Фрейд вынес убеждение, что «путь гомосексуальной сущности в бессознательном фиксируется в воспоминаниях о своей матери. Вытесняемая им любовь к матери подобным образом консервируется в его бессознательном, и он тем самым остается предан ей. Если мальчику-любовнику покажется, что он хотел бы от нее убежать к другим женщинам, то он все равно им не будет верен».

Описание детских воспоминаний Леонардо подводит нас близко к тому, чтобы предположить необычайно интенсивную эротическую связь, имевшую место во взаимоотношениях матери и ребенка, а описываемый Фрейдом процесс проявления гомосексуальных задатков мог бы сыграть определенную роль. Такое проявление в свете устоявшихся традиций кажется весьма вероятным, даже если при этом речь не вести о сексуальных отношениях художника. Однако большинство фактов, указывающих на гомосексуализм, уже отмечалось в биографическом анамнезе. Среди них всегда будет тот, что Леонардо выбирал учеников только среди мальчиков и юношей с очень привлекательной внешностью. Причем постоянно будет акцентироваться то, что он по отношению к ним был добр и снисходителен и оберегал их словно мать, когда они заболевали. Леонардо также никогда не скупился и покупал им дорогие одежды. Очевидно, потому, что он выбирал своих учеников не по степени одаренности, а исключительно по красоте, среди них не было действительно значительных художников.

Первое прямое свидетельство о его гомосексуальных наклонностях появилось во времена пребывания в доме Верроккьо, где он жил вместе с другими мальчиками. Но Леонардо тогда оправдали. Несмотря на то, что большинство современных биографов считают, что толкования о возможных сексуальных контактах между Леонардо и его учениками безосновательны и определенно дезавуируют их, все равно многие полагают возможным, что «нежное отношение» художника к мальчикам, не соответствовавшее тогдашним традициям, выражалось также и не в сексуальных действиях. Это мнение касается по меньшей мере Салаино, которого он, едва встретив, взял к себе в нежном десятилетнем возрасте и несмотря на его лживый и вороватый характер любил и баловал. Они также размышляют об упоминавшейся уже здесь «позорной карикатуре» на листке Codex Atlantikus, которую доставил в его мастерскую один из учеников, она откровенно свидетельствовала о связи мастера и Салаино. Но, тем не менее, современники отметили двойную игру в отношении обоих, о чем уже упоминалось в рассказе Ломаццо.

Охотно поговаривают еще и о том, что одно время Леонардо овладело безграничное чувство мрачного аскетизма и, по Фрейду, это было «примером сознательного отказа от секса». Зигмунд Фрейд в этой связи подчеркивал, что Леонардо в противовес другим великим художникам с удовольствием пытался дать волю своей фантазии в эротических и часто по праву считающихся постыдными изображениях. Фрейд об этом писал: «Оставаясь целомудренным, говорит о желании пребывать в воздержании, и когда б только был один эрос, то все живое не было бы достойным материалом для научных устремлений исследователя». Разумеется, здесь Зигмунд Фрейд заблуждался. Вспомните об упомянутом уже сообщении Ломаццо, где он рассказывал об изображении «„симпатичного мальчика“, который на лбу носил части своего тела… под подбородком находился пенис, а на ушах яички». Однако в своих записях он, преисполненный стыдливости, не избегал эротических намеков и легкомысленные, имеющие неоднозначное толкование шутки не осуждал. Существует также прямая порнографическая сентенция, в которой он откровенно пишет о том, что «женщина, прежде чем попадет на труднопроходимый и вязкий путь, поднимает вверх то спереди, то сзади свое платье. И едва она ощутит прикосновение к влагалищу и заду, трижды изречет истину, в которой только и будет сказано: это трудный проход». В других местах он высмеивал далеких от жизни священников, описывая как их обманывали проститутки, прижимаясь к ним безо всякого стыда.

То, к чему он испытывал чувство отвращения и ненависти, в действительности было гетеросексуальным актом. В качестве доказательства того, что Леонардо испытывал эти чувства, Зигмунд Фрейд привел рисунок, на котором Леонардо представил анатомический разрез совершения полового акта и приписал ему странные заблуждения замещений. Р. Райтлер, анализировавший это своеобразное изображение акта совокупления, писал: «Мужское тело нарисовано во весь рост, а женское только частично. И если беспристрастный наблюдатель представит передаваемый здесь рисунок… он с уверенностью может сказать, что голова выполнена в чисто женском стиле. Вьющиеся кудри как на переднем, так и на заднем плане, опускаясь вдоль спины, характеризуют голову больше как женскую, чем мужскую. Женская грудь показана с двумя изъянами: первый в изобразительном отношении передает контур некрасивой обвисшей груди, второй — в анатомическом плане представляет точный вид грудных сосков кормящей матери, выполненный им только один раз. Бросается в глаза еще и тот факт, что Леонардо не уделил внимания женским гениталиям. И хотя можно признать то, что здесь показаны влагалище, вход, то матка изображена беспорядочными и сбивчивыми линиями. Мужские гениталии Леонардо рисовал намного корректней… Половой акт происходит в положении стоя, отчего можно было бы предположить, что причины этого гротескового изображения находятся в особенно сильных сексуальных замещениях… Черты лица феминизированной головы мужчины свидетельствуют о защите. Брови нахмурены, а взгляд, устремленный в сторону, выражает страх. В действительности, по этому лицу нельзя было бы признать ни радости любовной жертвы, ни блаженства, гарантированного ею, а только лишь гнетущую тяжесть досады и отвращения».

Леонардо не признавал ни притягательной силы, ни благотворного действия телесного слияния двух людей. Он проклинал распутную любовь, так как «если возлюбленная личность подлая по своей сути, то унижает любящего». Его максимализм не был аскетизмом, а лишь точным соблюдением сущности всех вещей. Леонардо считал: «Кто не может удержать все свои желания в узде, связанные с распутством, тот уподобляется животным»; отчего компетентный Фрейд выразил мнение о том, что «он в своих сексуальных потребностях и своей сексуальной активности существенно принизил мужчину и в его возвышенных стремлениях необычно возвысил животную необходимость». Этот взгляд, разумеется, противоречит многим фактам из жизни художника, отраженным в биографическом анамнезе. В его записях имеется достаточное количество примеров того, что мужчине подобает не отвергать наслаждения от потребления мясной пищи. Впрочем, он их обозначил как вред для тех, кто ее употребляет слишком много. Кроме этого, он считал, что чувственность, вызываемая любовью, вредна, связана с неизбежным разочарованием и болью. Он намекал на опасность заражения, потому что с 1495 года в Италии устрашающим образом распространился сифилис.

Но все-таки не было случая, когда бы сексуальная активность Леонардо была сведена до минимума, как нас пытался заверить Фрейд. Его сексуальные потребности были направлены со всей очевидностью только на привлекательных мальчиков, соответствовавших его эстетическому вкусу, которых он, может быть, воспринимал не только в платоническом смысле. Такая предрасположенность не вызывала в нем чувства отвращения к гетеросексуальному половому акту и сексуальным действиям в целом, и он проявлял к ним огромнейший интерес, поскольку соотносил их с мужским половым органом. В этой связи Серж Брамли указывал, что на листе, усыпанном техническими рисунками, Леонардо изобразил пенис, направленный прямо в заднюю часть мужчины, и это изображение соответствовало упомянутой уже постыдной карикатуре, выполненной одним из его ассистентов. Интерес, который возникал у художника к мужскому половому органу, особенно проявился в небольшом сочинении, в котором он анализировал мышечные свойства: «Реакция мужского полового органа обусловливается духом человека и потом остается независимой. И хотя он стимулируется духом мужчины, но все равно остается упрямым и следует своим путем. Иногда он приходит в движение непроизвольно, независимо — думали о нем, или нет. Спите ли вы или бодрствуете — ему все равно. Часто бывает так: когда мужчина спит — он бодрствует, а когда мужчина бодрствует — он спит. Когда мужчина желает реализовать свои похотливые желания — он не хочет, но когда он хочет — мужчина не желает. Поэтому, чтобы овладеть духом и жизнью этого создания, необходимо рассмотреть его отдельно от мужчины. После этого выясняется, что мужчины стыдятся дать ему имя и выставить его напоказ. Его стараются прикрыть и спрятать, хотя должно быть наоборот — его необходимо торжественно показывать словно „священника, читающего мессу“». На основании этого описания можно с уверенностью утверждать, что у Леонардо исключалась импотенция, приписываемая ему неоднократно, потому что здесь он выразительно ссылается на наличие эрекции, возникающей ночью.

Согласно Зигмунду Фрейду, случайное незаконное рождение и нежные чувства матери, для которой он стал единственной радостью, выразившиеся «в поцелуях на этапе его раннего сексуального развития», стали фактором, оказавшим влияние на формирование его характера и дальнейшую судьбу в целом. Однако это толкование Фрейда существенно принизило значение других событий, которые должны были бы психически травмировать Леонардо в детстве, и поставило во главу угла одиночество как результат разлуки с горячо любимой матерью. В рабочих тетрадях Леонардо находим большое количество «пророчеств», связанных с очень волновавшими его тогда загадками, и их можно признать (как, например, записи, сделанные при изучении растительного и животного мира) травматическим опытом, полученным в детстве ребенком, вследствие незаконного рождения и разлуки с родителями. О подобных ситуациях говорят примерно так: «Многие дети, если они отлучены от своей матери, становятся безжалостными и жестокими» или: «Нежная, горячо любящая всем своим сердцем мать становится частью своего ребенка, свирепая и неумолимая мачеха — всем остальным; я вижу, что твои дети попали в рабство… Оно будет угнетать их в течение всей их жизни». Дальше Серж Брамли цитирует примеры на эти же темы и, таким образом, приходит к выводам о значении переживаний, полученных в ранние детские годы. Возможно, что то же самое хотел сделать и Леонардо, разделявший боль своей матери, которую ей причинил его отец, вступив в брак с другой женщиной в то время, когда она находилась на последних месяцах беременности. Позже, изучая эмбриональное развитие человека, он написал о «единой душе, наделяющей жизнью мать и эмбрион» и решил для себя, что страдания матери передаются новому созданию так же, как и всем частям женского тела. Из этого следует, что «чувства матери оставляют след не только в ее душе, но и в теле ребенка, связанного с ней». Таким образом, он изучал серьезнейший вопрос, подхваченный в конце XIX столетия в большинстве научных работ: передаются ли страдания матери плоду.

Разумеется, психофизическое развитие Леонардо было обусловлено не только со стороны матери; огромное значение играл в его жизни отец не только своим отсутствием в первые годы жизни, но и присутствием в детские годы жизни мальчика. В этой связи Зигмунд Фрейд указывал: «Какой ребенок, жаждущий своей матери, и этого никоим образом нельзя избежать, не желал бы поставить себя на место своего отца, тем самым идентифицировать свои фантазии, связанные с ним, и сделать целью своей жизни позже ликвидировать их». Это чувство соперничества, проявляемое в связи с его отцом, должно было бы возникнуть в то мгновение, когда он был передан в руки молодой мачехи, находившейся в доме его отца и в действительности исполнявшей обязанности его матери.

Из небольшого количества документов, дошедших до нас, можно сделать вывод, что молодая мачеха проявляла к ребенку самые нежные чувства, отчего она в его жизни могла бы занять положение его собственной матери, с которой он был разлучен в первые годы жизни. С наступлением половой зрелости, когда обычно определяется сексуальная ориентация, идентификация первоначальных стремлений к своему отцу уже не играет для дальнейшего сексуального развития никакой роли. Очевидно, что в одном из его пристрастий — носить великолепную одежду и окружать себя роскошью — проявилась настоятельная потребность подражать отцу и, возможно, даже перещеголять его. Даже если он окружил себя, как сообщает Вазари, прислугой и лошадьми, хотя «почти ничего не имел и они мало работали», то это свидетельствовало о том, что он несмотря на то, что был беден и имел крестьянское происхождение со стороны своей матери, так же, как и его отец, принадлежал к состоятельному сословию и держал себя как знатный и элегантный господин. Впрочем, его целью было не скопировать, а перещеголять во всем своего отца.

Впечатления, полученные в первые годы жизни, оставаясь в бессознательном, не были вытеснены опытом дальнейшей жизни, даже когда он пытался их корректировать, не оценивая больше поведение своего отца как «насилие». Таким образом, Леонардо-художник, который, как и все представители искусства, должен был проявлять отцовские чувства к своим произведениям, устранил роковые последствия: по прошествии времени он заботился о них так же мало, как его отец заботился о нем. С другой стороны, протест против отца позитивно окупился и, по мнению Фрейда, вероятно, воплотился в «инфантильные потребности исследователя, стимулировавшие его великие достижения». Если все-таки он стал первым исследователем нового времени, изучавшим природу, то только потому, что он резко осудил чисто искусственное подражание «старине» и в познании опирался только на собственные наблюдения природы и вытекавшие из них суждения. Психоаналитики считают, что авторитеты для него отождествлялись с отцом, а природа со всеми ее тайнами воспринималась в качестве добросердечной матери, родившей и вскормившей его грудью. Если бы в первые годы жизни над ним не было насилия со стороны отца, выразившегося в его отсутствии, то он, одержимый мужеством и отвагой, никогда позже осознанно не отрекся бы в своих научных опытах и экспериментальных исследованиях от опоры на тот самый авторитет и не стал бы на путь независимых исследований.

Отсутствие авторитета отца в детские годы могло быть связано также с осознанием Леонардо религии. Так как он, являясь свободным исследователем природы, не был подвержен влиянию библейского учения, рассказывающего об истории сотворения мира и вычислял геологическое развитие земли, равно как и возникновение форм жизни за период в сотни тысяч лет, то не удивительно, что Леонардо опасался обвинений в неверии или по крайней мере задавал себе вопросы о своей вере в Христа, о чем поведал нам Вазари еще в первом издании своих «Жизнеописаний». Психоаналитическое исследование расценило это как сознательную критическую установку Леонардо по отношению к догмам христианства. Зигмунд Фрейд увидел в этом суть интимной связи между комплексом отца и верой в бога, где «личный бог психологически означал не что иное, как возвышенного отца». Этим он хотел объяснить, почему молодой человек зачастую теряет религиозную веру, и это происходит так скоро, как скоро распадается авторитет их отца. Таким образом, психоанализ признал, что корень религиозных потребностей находится в комплексе родителей, где, как пишет Фрейд, всемогущий для нас Бог и благосклонная природа проявляются в величественной сублимации отца и матери.

Зигмунд Фрейд пытался объяснить биологическую потребность в религиозности тем, что у маленького ребенка на длительный период возникает беспомощность и настоятельная необходимость в ней, и «если позже в действительности будет признана слабость или беспомощность против великих сил жизни, то он отождествит свое положение так, как мог бы пережить его в детстве, не испытывая печали, ища возможность отречься от безутешности с помощью регрессивного возобновления инфантильной защиты. Такой способ защиты от невротических заболеваний, гарантированный религиозной верой, легко объясняется тем, что родительский комплекс снимается с отдельного человека, так как сознание вины зависит как в целом, так и в отдельности от человечества, и для себя доводят до конца то, что, когда станут неверующими, должны справиться с задачей быть ко всему готовым самому». Что касается Леонардо, то он оберегал свои записи, из которых можно было определить его отношение к религии, что воспринималось как осуществляемая долгое время борьба с догматической религией. Об этом можно догадаться из его произведений, в которых он «лишил святые образы оставшейся части их церковной принадлежности и воплотил их в человеческое», и, по выражению Мутгера, воспроизвел бьющие через край настроения XV столетия, право человека на чувственность и радостное наслаждение жизнью.

Идентификация Леонардо со своим отцом в его художественном творчестве могла также сыграть определенную роль. Некоторые поклонники мастера, появившиеся позже, остаются просто беспомощными перед фактом, что многие произведения не были окончены. Это непостоянство ошибочно списывали на недостаток его характера. Но в переводе на язык психоанализа это значит, что он, творя в мучительной борьбе свои произведения искусства и затем относясь к ним безразлично, заботился об их дальнейшей судьбе так же, как позаботился некогда о нем отец. Возможно, что бессознательно существенную роль в этом сыграли вытесненные воспоминания детства. Но не будем забывать, что подобные попытки интерпретации упускают из виду утверждения автора о том, что некоторые его картины остались не такими уж незаконченными. А именно, создателю этих произведений искусства мерещится совершенство, которое невозможно увидеть собственными глазами, и поэтому он не хотел больше продолжать работу над картинами. Речь идет о сохранившихся набросках и рисунках, в которых бесчисленное количество раз варьируется изображение каждой детали. Различия, которые в своих вариантах были достаточны для всех его притязаний, должны были стать каждый раз преодолением сомнений, возникавших у него, и ликвидацией процессов торможения. В этой борьбе за совершенство проявился ставший притчей во языцех медлительнейший способ его работы, как например, трехлетний труд над знаменитой «Тайной вечерей» в миланском монастыре Санта-Мария делле Грацие или работа над портретом Моны Лизы, который он, как свидетельствует Вазари, рисовал на протяжении четырех лет «без возможности ее полного завершения». Впрочем, Вазари при этом забывает указать, что медлительность при работе над «Тайной вечерей», равно как и над «Битвой при Ангиари», была результатом неудачной попытки Леонардо применить технику рисования масляными красками «al fresco».

Характер Леонардо часто загадывал современникам различные загадки. Так, одной из сторон его была ярко выраженная неактивность и отсутствие агрессивности. Он постоянно пребывал в спокойном, уравновешенном состоянии души и старался избежать всеми возможными способами споров или враждебных отношений. Наделенный медвежьей силой, он был добродушным и мягким во всем человеком, даже если проявлял себя как дикое и хищное животное во время дискуссий. Он очень любил животных, их жизнь казалась ему святой, он предпочитал даже воздерживаться от мясной пищи. Что касается женщин, то нам известно, что он не позволял им распространять на него свое влияние. Он сопровождал в последний путь осужденных на смерть преступников и тщательно фиксировал любое изменение их мимики в своем альбоме для рисования. Такое странное сочетание добра и зла может быть объяснено только ненасытной жаждой исследований, в которых он не останавливался даже перед ужасающим видом рассеченных мертвых тел, когда при свете свечи проводил ночные вскрытия трупов, чтобы тщательно изучить каждую деталь человеческого тела. Видимо не зря назвали неутомимого исследователя Леонардо итальянским Фаустом!

Зигмунд Фрейд считает, что, по всей вероятности, эти чрезмерно сильные влечения в образе страстных желаний проявились еще в раннем детстве Леонардо, и он зафиксировал их господство посредством детских переживаний, изначально усиливая их силой сексуального влечения. Психоаналитические исследования свидетельствуют, что высокоодаренные дети примерно на третьем году жизни проходят фазу инфантильного сексуального познания и получают особенные, важнейшие переживания. Этот период сокрыт тягой интенсивных сексуальных вытеснений, так как они диктуют дальнейшие влечения в судьбе познающего и, как думает Фрейд, в зависимости от сексуальных интересов познающего в раннее время представляют три возможных варианта: «Исследовательское начало познающего разделяет судьбу сексуальности; страстные желания с этого времени остаются в угнетенном состоянии, а свобода умственной деятельности может быть ограничена в течение всей жизни. Это тип невротических торможений… Во втором типе интеллектуальное развитие проявляется достаточно сильно, чтобы противостоять мешающему сексуальному замещению. Спустя некоторое время после прекращения инфантильных сексуальных познаний, когда интеллект уже окреп… подавляемые сексуальные познания возвращаются из бессознательного в виде навязчивой склонности анализировать их. Здесь познание сексуальной деятельности приводит к чувству, часто единственному в своем роде, ясного и освобожденного осознания и занимает место сексуального удовлетворения… Третий, самый редкий и совершенный тип в силу особого предрасположения избегает сдерживания интеллектуального поиска, равно как и навязчивого влечения к анализу. Сексуальные влечения имеют место и здесь, но этого недостаточно, чтобы направить частичное влечение к сексуальному наслаждению в бессознательное и вопреки этому либидо избегает участи вытеснения и с самого начала сублимируется в любознательность. Здесь также познание до некоторой степени несет в себе давление и замещение сексуальной деятельности, но… характер их протекания не будет невротическими». Случай Леонардо, а именно — его чрезмерное влечение к исследовательской деятельности и неактивная сексуальная жизнь, Зигмунд Фрейд охарактеризовал как проявление классического третьего типа и увидел суть его тайны в том, что инфантильная деятельность любознательности была поставлена на службу сексуальных интересов, чтобы в большей своей части либидо могло сублимироваться в интеллектуальную деятельность.

Для объяснения сдерживающих факторов в сексуальной жизни Леонардо и его деятельности как художника Зигмунд Фрейд в своем анализе подводит итог следующими словами: «Незаконное рождение Леонардо, вероятно, устраняет его, возможно, до пятилетнего возраста от влияния отца и отдает нежным заботам матери, для которой он являлся единственным утешением. Заласканный ее поцелуями и благодаря этому преждевременно сексуально развившийся, он должен был неизбежно вступить в фазу инфантильной половой деятельности, из которой достоверно одно единственное проявление — это интенсивность его инфантильного сексуального познания. Влечение подсматривать и знать наиболее возбуждалось его ранними детскими впечатлениями; эрогенная зона рта приобрела значение, которое сохранилось навсегда… Энергичный толчок к замещениям обрывает это детское излишество и устанавливает предрасположения, которые должны проявиться в период полового созревания. Отвращение ко всему грубочувственному — самый наглядный результат превращения; Леонардо может вести воздержанный образ жизни и казаться несексуальным человеком. Даже если волны полового возбуждения проснулись в его юности, то они не сделали его больным, а толкнули его к дорогим и вредным заменителям; большая доля потребностей к сексуальному влечению полового акта благодаря раннему проявлению сексуальной любознательности смогла сублимироваться в стремление познания вообще и таким образом избежала замещений. Лишь незначительная часть либидо осталась для достижения сексуальных целей и представляла собой в жизни взрослого Леонардо слабое проявление половых отношений. Эта маленькая часть либидо вследствие вытеснения его влечений к матери проявилась в его гомосексуальной установке и выразилась в идеальной любви к мальчикам. Но в его подсознании осталась фиксация матери… Свидетельства Вазари о том, что головы улыбающихся женщин и красивых мальчиков, а значит изображения его сексуальных объектов, бросаются в глаза уже в первых его художественных опытах, едва ли указывает на то, что творчество художника отводило от него сексуальные вожделения. Когда Леонардо был в юношеском цветущем возрасте, он работал, прежде всего, не испытывая факторов торможения. В своем внешнем образе жизни он брал за образец тип отца и в Милане, где судьба послала ему заместителя отца в лице герцога Людовико иль Моро, пережил время мужской творческой силы и художественной продуктивности. Но вскоре его опыт окажется пригодным для подавления желания реальной сексуальной жизни и создания благоприятных условий для деятельности… В нем медленно осуществлялся процесс, который можно было бы рассматривать со стороны регрессии, проявляющейся у невротиков… с потерей отца, которого ему замещал покровитель Людовико, и усиливающихся житейских тягот он все больше попадал под власть регрессивных замещений… Исследования, которые заменяли ему художественное творчество, вероятно, носят в себе некоторые черты деятельности бессознательных влечений, а именно ненасытность, не считающееся ни с чем упрямство, нежелание приспосабливаться к обстоятельствам… На вершине зрелости, после пятидесяти лет … в его жизни произошли новые перемены… Он встретил женщину, которая пробудила в нем воспоминания о счастливой и чувственно нежной улыбке своей матери и под влиянием этого пробуждения он вновь ощутил влечения, которые возвращали его к первым художественным попыткам, когда он рисовал изображения улыбающихся женщин. Появились „Мона Лиза“, „Святая Анна“ и целый ряд других таинственных картин, изображающих все те же загадочные улыбки… Эта последняя фаза развития расплылась для нас во мраке его приближающейся старости. Но его интеллект вознесся еще ранее до высших ступеней достижений, и его мировоззрение намного опередило свое время».

Это обобщение результатов психоаналитического учения Фрейда во многом объясняет загадочную сущность Леонардо да Винчи, проявившего себя мастером, создавшим различного рода шедевры, и помогает понять, почему он сам оценивал эту работу как самое лучшее в его жизни. Возможно, результаты исследований наметили определенную модель для всех последующих психобиографических описаний. Это должно будет выглядеть примерно так же, как Фрейд попытался исключить из имеющегося скудного материала характерные странности Леонардо и вывести расшифровку их проявления, а именно неторопливый темп работы художника Леонардо и потеря всяческого интереса, при пока еще невыясненных обстоятельствах, к своим работам; полная отдача себя научной деятельности; женская мягкость в восприятиях и уклонение от противоречивых ситуаций; откровенное индифферентное отношение к добру и злу; а также трезвые и отрицательные установки к сексуальным отношениям и его гомосексуальные тенденции. Но все-таки мне кажется, что приблизительность некоторых утверждений Фрейда неприемлема, и, прежде всего, о якобы несексуальной сущности Леонардо. Нетрудно обнаружить живой интерес к сексуальной теме на некоторых листках его рабочей тетради, в виде пометок и в большинстве случаев совершенно отчетливых рисунков, но, разумеется, это еще не опровергает то, что в идеальном естестве Леонардо была только любовь к мальчикам. Хотелось бы также подчеркнуть, что мы не считаем Леонардо невротиком; и даже если Фрейд представил регрессивные изменения художника в конце его жизни с этой стороны, то это отнюдь не означает, что он хотел зачислить Леонардо в эту категорию, на что недвусмысленно указывал. Необходимо опровергать все спекуляции, связанные с тем, что попытался вывести Фрейд из детской фантазии Леонардо «о коршуне», что уже само по себе не должно ставить вопросов о ценности подобного анализа детских воспоминаний.

К концу своей жизни Леонардо покорился судьбе: «Как королевство катится к гибели, когда оно делится на части, так и душа становится слабой и запутанной, когда она занимается большим количеством различных тем». В действительности только малая часть его планов была претворена в жизнь, а обещанные трактаты об искусстве и различных технических проектах и изобретениях, вплоть до создания летательного аппарата, а также об анатомических и физиологических исследованиях, так и не были оформлены. На тысячах разрозненных листков можно встретить невыстроенную концепцию, бегло записанные примечания и текстовые наброски, для систематической обработки которых он не нашел времени. Подобно тому, как при создании великих шедевров его интересовали преимущественно концепция, проблема и идея, он занимался обработкой обозначенных планов и эскизов к ним, а также письменных изложений наблюдаемых в целом феноменов, и все это покажется нам непродуктивным расточительством времени — времени, которое он хотел использовать для важнейших вещей, затрагивавших нерешенные вопросы в мире. Сейчас можно задавать вопросы, почему он проектировал сценические декорации, фонтаны, наряды и костюмы для придворных дам миланского двора и трудноисполнимые художественные эффекты — сюрпризы, конструировал к пышным торжествам львов, которые самостоятельно могли бы двигаться. Вероятно, это для нас останется непостижимым. Но все-таки кажется, что эта деятельность приносила ему радость и удовольствие. Нечто подобное можно вспомнить о Моцарте, который во многом на протяжении всей своей жизни оставался ребенком. Вазари сообщал, что искусный Леонардо занимался конструированием пустяков, даже когда ему это не поручали: «В Риме он изготовил тесто из воска и лепил из него, пока оно не затвердело, очень нежных зверей, наполненных воздухом; и когда он их надувал, они летали и, выпустив воздух, падали на землю… Он очищал кишки барана таким образом, что мог поместить их в руке; он раскладывал их в большой комнате, а затем в соседней комнате прикреплял к кузнечным мехам и надувал до тех пор, пока они не заполняли всю комнату». Подобные пустяковые удовольствия свидетельствуют о его замыслах и загадках, в которых он олицетворял уже упоминавшиеся «пророчества».

 

«ЛЕВОРУКОСТЬ» И ФУНКЦИЯ МЕХАНИЗМОВ ТОРМОЖЕНИЯ

Несмотря на то, что многие врачи занимались изучением почерка и связанного с ним искусства Леонардо, до сих пор уделяется мало внимания воздействию левой руки на написание и прежде всего на рисование. Впервые в 1938 году профессор Бонвичини рассмотрел и изучил документы, о «леворукости» Леонардо, а именно Codex Atlanticus, который послужил ему неисчерпаемым источником. При этом указывалось, что в первое время очень беглое написание левой рукой сопровождалось исполнением левосторонних своеобразных завитушек, от которых Леонардо отказался на третьем десятилетии своей жизни. В его записях отчетливо проявлялась особенность левой руки, причем тогда, когда он выполнял штриховку теней или волос и изображал кривые линии, представляющие внешнее вращение. Но особенно выделялись отдельно стоящие числа, которые в большинстве случаев выполнены правосторонним нормальным почерком, хотя, может быть, они были исполнены левой рукой — точно так же, как многочисленные зачеркивания, сделанные слева направо. То здесь, то там встречаются цифры, написанные нормальным почерком. Особенно выделялось в рисунках то, что профиль изображаемых лиц был направлен более вправо, а источник света находился с левой стороны. Характерным являлось также еще и то, что штриховка рисунков и эскизов исполнялась постоянно снизу слева направо. Об этой особенности Леонардо уже в 1496 году писал Лука Пачоли, который вместе с Леонардо работал над иллюстрациями к Divina proportione. Больтраффио, ученик Леонардо, также подтверждал, что его мастер мог не только писать левой рукой, но и рисовать ею. В действительности нет примера, как правильно отметил Пофам, чтобы Леонардо хоть раз выполнил свои рисунки правой рукой. Но все-таки эксперты считают, что при случае во время работы он использовал и правую руку.

Способность рисовать левой рукой сейчас не вызывает сомнения, однако, очень трудно найти ответ на вопрос: существовала ли с самого качала эта способность или она приобретена позже. Если сравнить почерк Леонардо с почерком его отца (который совершенно очевидно не был левшой), то обнаруживается ошеломляющее сходство, особенно если наблюдать его в зеркале. Дедушка по линии отца также не был левшой: известно, что он отвергал этот способ письма. Существует очень мало исключений, когда Леонардо использовал бы общепринятый способ написания, и одно из них — длинное письмо, в котором он накануне своей встречи с герцогом Людовико иль Моро перечислял свои таланты и способности, пригодные для должности придворного инженера и художника. Заглавие, выполненное на титульном листе, написано общепринятым способом, тоже время он оформлял все без исключения листы с чертежами левой рукой, из чего можно заключить, что Леонардо написал письмо левой рукой справа налево, то есть наоборот. То, что он записывал часто цифры, как уже неоднократно упоминалось, общепринятым способом, может быть объяснено тем, что во время изучения им арифметики в Scuola dell Abbaco учитель критиковал его почерк, и он должен был постоянно упражняться в написании чисел общепринятым способом, что он непременно должно было довести до автоматизма.

«Зеркальный» почерк относится к патологическим феноменам, природой которых занимаются невропатологи и психологи. Но случай с Леонардо привел к самым фантастическим рассуждениям: либо художник, используя почерк левой руки, шутил, либо защищал себя от плагиата, предотвращая тем самым несанкционированное распространение своих изобретений и наблюдений. В особенности такое сохранение тайны ему должно было понадобиться для сокрытия от церкви своих материалов о вскрытии трупов, хотя авторы столь невероятной аргументации должны были бы знать, что анатомирование трупов проводилось частично в госпиталях, возглавляемых церковью.

Вероятно, в ранние времена медицина своими сбивчивыми гипотезами могла пролить больше света на проблему «леворукости» Леонардо. Впервые Фогт доказал, что зеркальные движения регулярно встречаются в детстве и, проявляясь позже, вероятно, с помощью механизмов торможения, не могут быть определены как клинический случай. Природные способности Леонардо писать зеркальным почерком остались нетронутыми и не были подвержены влиянию, которое обычно в наших культурных кругах — делать из человека-левши общепринятого правшу.

Новейшие исследования выявляют то, что позиция рук при письме и «доминирующая рука» индивида неразрывно связаны с полушарием головного мозга, ответственным за речь. Это полушарие находится с противоположной стороны относительно доминирующей руки. И поэтому сегодня, спустя почти пять столетий после смерти Леонардо, можно сказать: скорее всего, с самого раннего детства Леонардо был левшой и держал в руке перо общепринятым способом, а его речевой центр был локализован в правом полушарии.

 

БОЛЕЗНИ В СТАРОСТИ

В 1515 году, занимаясь длительное время проектом осушения болот, заболел лихорадкой, которая сильно подрывала его здоровье на протяжении почти трех лет. Сейчас едва ли можно сомневаться в том, что речь идет о малярии, которая в районе понтийских болот была обычным делом и называлась «болотной лихорадкой». В Риме малярия была известна еще в дохристианские времена. Скорее всего, болезнь туда занес Ганнибал, который совершил переход через Альпы и остановился перед воротами Рима. Уже Варрон, великий просвещенный римский писатель первого столетия до нашей эры, а также Витрувий, который занимался системой водоснабжения Рима и был при Цезаре и Августе военным техником и инженером, признали пагубное влияние болот, и, может быть, даже обозначили роль комаров, как переносчиков этой болезни. В Римской империи начали проводить комплекс мероприятий для подавления малярии. Спуск воды, осушение болот приводили к тому, что объем болотистой воды существенно уменьшался. Однако во времена упадка и гибели Римской империи эта деятельность прекратилась и уже в средние века происходили ужасающие вспышки эпидемий малярии.

Еще сто лет назад малярия считалась заразной болезнью, инфекция которой якобы находится в почве. Среди различных симптомов отмечались приступы лихорадки, которым предшествовала на протяжении многих часов стадия озноба. Вот почему Леонардо последовал совету укрываться потеплее и даже купил себе шубу. Так как в те времена еще не было возможности вылечить больного малярией, болезнь переходила из острой в хроническую форму, сопровождаясь скачками температуры. Вскоре у пораженных малярией развивалась анемия и хроническое расстройство желудочно-кишечного тракта. Другими симптомами болезни являлись слабость и недомогание, наступавшие даже при незначительной затрате сил. Легко понять, почему Леонардо на протяжении почти трех лет чувствовал себя совершенно измученным. Опасным последствием хронической малярийной анемии являлась закупорка сосудов, сопровождаемая эмболией.

Когда в 1517 году Антонио де Батис навестил Леонардо в его маленьком поместье Cloux, то заметил, что у него парализована правая рука. В литературе нет ссылок на то, что дало бы нам повод говорить об апоплексическом ударе, мы можем связать этот недуг только с осложнением хронической малярии, которая способствовала эмболической закупорке сосудов артерий головного мозга и развитию тромбозов.

Но сообщение Батиса интересно еще и по другим причинам. Говоря о параличе правой руки художника, он не упомянул о расстройстве речи у Леонардо. Более того, он рассказывает о посещении кардиналом художника, который демонстрировал свои картины, взволнованно комментируя их, что свидетельствовало о совершенно безупречном речевом центре Леонардо. Это действительно было возможно, потому что в его правом доминирующем полушарии головного мозга локализовались центры, ответственные за речь и ее восприятие. Письмо, которое сочинил Леонардо спустя год после посещения его кардиналом, написано типичным почерком левой руки и доказывало, что он не утратил возможности писать ею.

Едва ли можно создать исчерпывающее психобиографическое описание Леонардо, этого универсального человека, и представить действительную психограмму его личности. Какое место мы смогли бы отвести ему? Кто из нас смог присвоить себе право оценить такого человека? Вилли Дюрант закончил свое эссе о Леонардо следующими словами: «Очарование, которое излучает его универсальная душа, соблазняет к тому, чтобы оценить все, чего он достиг, потому что он преуспевал в конспектировании и изложении. Художник, скульптор, мыслитель, великий ученый своего времени и выдающийся инженер — и все это один человек, овладевший равным образом всеми этими сферами человеческой деятельности, и ставший в каждой из них самым лучшим… Он был универсальным человеком не только своего времени, но, возможно, всех времен».