Глава седьмая
Псевдо-Дионис
Король выехал, когда на заре следующего дня колокола прозвонили к заутрене. Видимо, посовещавшись с проницательным Балю, коннетабль без единого слова возражения или знака недовольства подчинился приказу — примкнуть к королевской свите. Он даже отправил одного из чинов своего штаба в ставку начальника ландскнехтов на Арденнах, хотя отлично знал, что там в этот день и час никого нет; улыбкой своей он дал понять офицеру, что тот может передать приказ короля прекрасным, молчаливым дубам и букам.
Было 9 октября, воскресенье. То был день святого Диониса Парижского, который собственноручно принес усекновенную главу свою на то место, где хотел быть погребенным; так повествует смиренный Яков де Воражин.
— Это был благочестивец и князь церкви, совсем как вы, ваше высокопреосвященство, — усмехнулся Людовик, который по собственному какому-то капризу напоминал кардиналу об этой легенде. — Он написал свое Speculum Sannctorum, будучи весьма далек от политики. Вы-то ближе стоите к страстям мира сего, не правда ли?
Балю не совсем уверенно кивнул головой. Он не любил туманно-иронических намеков своего повелителя, — а сегодня меньше, чем когда-либо.
Холодный ветер гнал обрывки туч по широко раскинувшимся пикардийским полям. Время от времени шел дождь. По деревням, мимо которых они проезжали, звонили колокола. Когда деревни близко лежали одна от другой, звуки их колоколов сливались на ветру. Временами это звучало как набат. Король большей частью молчал. Вдруг он сказал, ни к кому не обращаясь:
— Не нравится мне сегодняшний день и не нравится его святой!
Он снова обратился к кардиналу, жутко улыбаясь.
— Буду ли я причислен к лику святых, ваше высокопреосвященство? Ведь я еду прямо к собственной могиле, хотя еще и с головой на плечах.
— Что за шутки, государь! — пробормотал Балю и взглянул на коннетабля.
Оливер, ехавший непосредственно вслед за ними, опустил голову.
К полудню они достигли окрестностей Перонны. На поле, к востоку от местечка Каппи, их с большой помпой встретил герцог. Бургундские войска покрывали всю широкую равнину вплоть до городских стен.
Карл Бургундский, прекрасный, как бог войны, в панцире чудесной миланской работы, выехал навстречу королю один и с непокрытой головою. Свита Людовика также осталась позади. Они приветствовали друг друга — тщедушный Валуа, с чародейской улыбкой на устах и колосс Карл, с лицом холодным и жестким как стальная его кольчуга. Улыбка сбежала с лица короля, и любезные слова застыли, когда острый его взгляд опознал через плечо герцога группу закованных в латы всадников, которые приближались медленно, держа в руках шлемы. Герцог Бургундский, наблюдавший за Людовиком, насмешливо искривил губы:
— Вот почетный караул вашему величеству, славные и благородные рыцари, которые хотели бы напомнить о себе королю.
Дьявольская режиссура герцога проявила себя сразу в совершенно явственной форме. Тут был Филипп Савойский, шурин короля, брат королевы, которого два года томили в темницах Лохского замка за то, что он был вождем савойской оппозиции против политики бесцеремонного захвата, какую проводил Людовик по отношению к Милану. Тут был сеньор дю Ло — два года назад бывший стольником короля, старшим постельничим его двора и верховным судьей королевства, которого роковой припадок королевского гнева в одну ночь низверг из временщиков прямо в подземелье замка Сюлли-сюр-Луар; несколько месяцев спустя он был отведен мессиром Тристаном в овернский замок Юссон и там испытал упрощенное судопроизводство заплечных дел мастера; однако ему чудесным образом удалось бежать перед самой казнью, оставив взбешенному палачу лишь голову бедного караульного офицера Ренэ де Нобль. Тут был Понсе де Ривьер, прежде королевский полковник и комендант города Юссона, откуда он и помог бежать бывшему постельничему, а затем вовремя скрылся и сам; Людовик знал, что этот человек служил в бургундской армии и ведет против него травлю. Тут был Пьер Д’Юрффэ, старый враг короля, опасный интриган и советчик фрондирующего принца Карла Французского. Тут был незаконный отпрыск королевского дома Антуан Бургундский, маршал герцогских войск, которому Людовик обещал было город Эпиналь, а затем отнял, так как город этот оказался подходящим подарком для нужного человека — герцога Лотарингского. Тут были еще представители Савойской династии, враждебной королю, несколько бургундских и немецких вельмож, которых король по тем или иным причинам преследовал, пытал или оскорбил. Тут были все его ненавистники и мстители, которые могут привидеться только в кошмарном сне. То был словно смотр карающей совести.
Вельможи серьезно и молча поклонились королю, который с неподвижным лицом и сжатыми губами смотрел каждому из них прямо в глаза. Затем они построились, чтобы следовать за ним. Маленькая свита Людовика приветствовала герцога и присоединилась к нему. Карл Бургундский слегка усмехнулся, когда Сен-Поль склонился перед ним и сказал ему тихо и резко:
— Вот какие дела!
Герцог был молчалив, из всей свиты он поблагодарил одного только Бурбона, не замечая остальных — в том числе и кардинала, — и бросил взгляд лишь на последнего — на Оливера. Процессия тронулась и сквозь стальные шпалеры недвижных гвардейцев медленно направилась к городу.
В немногих пригодных для жилья покоях Пероннского замка помещался герцог; поэтому королю был отведен роскошный дом генерал-интенданта. Но Оливеру стало известно, что вельможи, составлявшие жуткий почетный караул, расквартированы вместе со своими латниками в том же здании и в соседних домах; Людовик, не раздеваясь и не принимая пищи, все такой же скупой на слова и внутренне сосредоточенный, как и при въезде, послал своего камерария к герцогу с просьбой устроить ему квартиру во дворце, хотя бы и в несоответствующих его сану покоях.
Оливер обратился к канцлеру Кревкеру и был удивлен сообщением, что герцогу угодно говорить с ним лично. Он нашел Карла Бургундского в нише пустынной залы; тот писал, сидя за массивным столом.
— Его величество боится? — внезапно спросил герцог и поднял, слегка улыбаясь, голову.
— Не знаю, ваше высочество, — сказал Оливер с ударением, — чего мой высокий повелитель мог бы бояться, находясь под вашей защитой. Ему угодно жить вместе с вами, чтобы тем самым ускорить ход переговоров и иметь возможность обмениваться дружественными мыслями. Его величеству по опыту известно, к каким пагубным ошибкам и недоразумениям приводит дальность расстояния. Желание преодолеть эту дальность — причина приезда его величества.
— Вы не очень давно на королевской службе? — внезапно спросил герцог после небольшой паузы. Оливер взглянул на него и на мгновение помедлил с ответом. Затем он сказал вызывающе:
— Достаточно давно, ваше высочество, чтобы знать, почему состав почетного караула выбран не весьма удачно…
— Господин камерарий, — перебил бургундец, нахмурив брови, — выбирал я, и я считаю этот выбор отличным! И не моя вина, что у короля есть основания бояться этих людей. Очень может быть, что король имеет основание бояться и еще кое-чего!
— Ваше высочество, — медленно произнес Оливер и посмотрел на него взглядом серьезным и значительным, — может быть, король это знает, может быть, он знал это, когда сюда ехал, и может быть, он присутствием своим хочет доказать вам, что ему нечего бояться. Его величество просит отвести ему квартиру во дворце, дабы близость тех господ и их недоброжелательство не сгущали атмосферы и не отравляли ее. Если бы он боялся этих людей, то ему пришлось бы бояться и вас, ваше высочество, так как ведь вы сами сделали столь сомнительный выбор.
Герцог выслушал с чрезвычайным вниманием; затем он поручил канцлеру Кревкеру, тихо стоявшему около его кресла и многозначительно поднявшему брови при словах Оливера, незамедлительно привести в порядок — поелику возможно — несколько горниц в западной половине дворца. Оливер, полагая, что его миссия окончена, попросил разрешения удалиться.
— Еще одно слово, господин камерарий, — сказал герцог Бургундский, в то время как канцлер выходил из зала. Оливер напряженно ждал. Он благодарил судьбу, неожиданно позволившую ему принять некоторые предупредительные меры для спасения короля; он отлично знал, на какой струне играет. Герцог откинулся в кресле.
— Еще одно слово, — повторил он, — разделяет ли кардинал — такой же участник делегации, как и вы — ваше мнение о предположительной осведомленности короля?
«Ишь каков бычок! — подумал Оливер, внутренне развеселившись; — хитер-то как!»
— Прошу прощения, ваше высочество, — возразил он, пожимая плечами, — я не имею возможности ответить на этот вопрос. Я могу лишь сказать, что у моего высокого повелителя нет оснований доверять его высокопреосвященству менее, чем мне.
Он помедлил с минуту, а затем продолжал, умно играя интонациями голоса.
— Я должен сказать, государь, что вы совершенно правы, не рассчитывая возбудить чувства страха или вины у его величества, не рассчитывая и на сценические эффекты вроде почетного караула, а тем паче и на меры более крутые. Эти последние имели бы успех, будь они морально оправданы, либо будь их объектом человек, ничего не подозревающий. Рассчитывайте исключительно на добрые намерения моего повелителя, который находится здесь за тем, чтобы устранить все источники конфликта и добиться подлинного мира. И простите мне мою откровенность, ваше высочество.
Карл Бургундский скрестил руки; ноздри его раздувались. Он нетерпеливо или недовольно барабанил пальцами по стальному рукаву кольчуги.
— Не можете ли вы ответить мне, господин камерарий, — сказал он резко, — в порядке ли вашей официальной миссии вы сделали это предостережение?
— Несомненно, — ответил Оливер и склонился перед герцогом, когда тот встал, давая понять, что аудиенция кончена. Оливер пятился к двери под задумчиво-испытующим взглядом повелителя, как вдруг тот торопливо сказал:
— Мне доложили, сьер Ле Мовэ, что вы говорите на нашем языке.
— Да, ваше высочество, говорю и знаю Фландрию, — улыбаясь, сказал Оливер по-фламандски с явным французским акцентом.
— Вы и Льеж знаете? — спросил герцог неожиданно и громко.
— Разумеется, знаю также и Льеж, — ответил Неккер вежливо и слегка насмешливо, — хотя уже много лет как я там не был. И если ваше высочество думает, что я — один из предполагаемых тайных агентов короля во Фландрии и если вы, всемилостивейший государь, все еще носитесь с злополучными подозрениями, будто король устраивает восстания в ваших городах, то мы, к великой радости вашей, скоро сумеем доказать вам противное.
— Тем лучше, — отрезал герцог и повернулся к нему спиной.
Настроение короля улучшилось, когда Оливер вернулся с известиями от герцога; эти известия он облек в форму более любезную, чем то соответствовало истине. Людовик, находясь в состоянии депрессии, — да и по натуре — обладал свойством терять необычайную свою самоуверенность, если намеченная им цель ускользала, отдаляясь помимо его воли, или если наступала минута нежданной физической опасности. Неккер чувствовал это и знал, что теперь Людовик еще не в силах вынести неприкрашенных фактов. Но он знал и то, что достаточно одного лишь намека на опасность — и король станет в оборонительную позицию. И он видел уже жуткое выражение глаз Людовика, когда эти глаза выслеживали Балю и коннетабля. Поэтому Оливер указал ему только, что самое важное и нужное сейчас для короля — это возможно демонстративнее выказывать все превосходство своей личности и своего ранга.
Переезд во дворец состоялся в тот же день. Еще в отведенных королю покоях западной половины, близ башни, работали мастеровые, еще прикрывали они второпях коврами серые стены, вставляли недостающие стекла, таскали мебель, а король уже явился в сопровождении свиты и лично распределил комнаты. Для себя и Оливера он выбрал самую дальнюю горницу, в которую можно было попасть лишь пройдя анфиладу остальных, и в которой не было, как он удостоверился, никакого другого выхода. А между покоями кардинала и коннетабля он поместил в общую спальню Жана де Бона и мессира Тристана.
Неккер отлично заметил, что Балю еще с самого выезда из Сен-Кентена, а особенно — притом с явной нервозностью — с момента возвращения Оливера от герцога желает переговорить с ним наедине; но он не предоставил кардиналу подобного случая, скорее даже избегал этого и постоянно держался вблизи короля. Чтобы прелату стало еще больше не по себе, Оливер сделал вид, что не слышит робкого предложения кардинала вместе отправиться к герцогу для переговоров о помещении, и устроил так, что кардинал не смог ему сопутствовать против его воли. Но когда король, разговаривая со своим шурином Бурбоном, вышел на галерею, Балю оттащил Оливера назад в комнату.
— Черт подери, Неккер, — взволнованно зашептал он, — что такое с ним, — он указал на галерею. — Он что-нибудь подозревает? Он что-нибудь знает?
Оливер медленно пожал плечами и не ответил.
— Почему вы молчите, — зашипел кардинал с плохо подавленным бешенством, — почему вы не устроили так, чтобы коннетабля оставили в покое? Почему вы не взяли меня с собой к герцогу? Почему вы избегаете разговора со мной? Из-за вас тут с ума сойдешь!
— Потише, ваше высокопреосвященство, — холодно произнес Оливер. — Я все время около короля, я следую за ним по пятам, но я не могу влезть в его душу. А посему я не знаю, что он обо всем случившемся думает; зачем он приволок сюда Сен-Поля, почему он послал к герцогу одного меня и отчего он не спускает с меня глаз. Но я знаю, что вы действительно не в своем уме, если необыкновенный идиотизм этой сцены почетного караула не изумил вас и не настроил на подозрительный лад — в той же мере, как и меня — и как короля.
— Я ничего этого даже не подозревал, — уверял Балю.
— Ну-с, ваше высокопреосвященство, — язвил Неккер, — по-видимому, заговорщики волшебным образом портят взаимными сюрпризами план совместной работы. Герцог ни с того ни с сего демонстрирует живой перечень королевских грехов; вы собираетесь наворожить никем не жданное восстание; одному богу известно, какие волшебные силы способен вызвать третий и, пожалуй, самый лучший заклинатель и маг: король! Серьезно, ваше высокопреосвященство, вы ведь сами видите — в нем что-то кипит; вы, конечно, видите и то, что он глядит на вас с дружелюбием отнюдь не чрезмерным. Будьте осторожны, монсеньор, избегайте разговоров с глазу на глаз с бургундскими вельможами, даже с Сен-Полем, даже со мною; будьте осторожны!
Балю слегка побледнел. Шаги и голос Бурбона снова послышались ближе.
— Герцог обо мне говорил? — торопливо зашептал кардинал. Оливер отрицательно покачал головой и вышел на галерею. Балю на цыпочках поспешил к себе в комнату.
— Ты с кем-нибудь говорил? — недоверчиво спросил король и осмотрелся кругом.
— С его высокопреосвященством, — ответил Неккер и глянул вскользь на Бурбона.
— Государь, брат мой, — сказал Людовик приветливо, — пора уже переодеваться для пиршества.
Бурбон поклонился и вышел. Король прислонился к каменным перилам галереи и глядел на замковую башню, массивно и мрачно уходившую в туманно-серые сумерки.
— Чего ему нужно? — спросил он отрывисто.
— Ему нужно знать ваши мысли, государь, — сказал Оливер и усмехнулся.
Король повернулся к нему.
— Что я о нем думаю?
— И о нем, и о положении, в котором мы находимся.
— Он именно в этой связи спрашивал?
— Да, — ответил Оливер с ударением.
Король мрачно смотрел в мощенный красным кирпичом пол.
— И что ты ему сказал? — спросил он через некоторое время.
— Что я не могу знать мыслей моего повелителя.
Людовик глянул на него.
— И ты их не знаешь, Оливер?
Неккер молчал и потупил взор. Людовик подошел к нему вплотную; он тихо спросил:
— Как ты чувствуешь — он похож на человека со спокойной совестью?
— Нет, государь.
— И ты о нем такую же черную думу думаешь, как и я, друг?
Оливер поднял голову и посмотрел в глаза королю: в них уже появилась воля к борьбе. Неккер решился:
— Моя дума еще черней, — сказал он серьезно и поспешно добавил: — с сегодняшнего дня; вчера это были лишь смутные впечатления и предчувствия, их в той же мере ощущали Жан де Бон и мессир Тристан. Но может еще статься, что мы несправедливы, — стал он успокаивать Людовика, когда увидел, как исказилось его лицо. — Дайте мне осторожно все выведать, государь, дайте мне поработать, наблюдайте за Балю и Сен-Полем, и пусть они видят, что вы за ними наблюдаете; и прежде всего разыграйте перед Бургундским герцогом такую самоуверенность и такое всезнайство, чтоб у него заранее пропала всякая охота замышлять недоброе. И будьте покойны, государь, мы недолго будем бродить впотьмах; — он понизил голос и указал рукой на герцогскую половину дворца: — у меня там пара тонких ушей, и они слушают за нас.
Король усмехнулся; его хитроумно ухмылявшееся лицо снова выражало наслаждение политической комбинацией, снова у него перед глазами была цель. Оливер был им доволен, он последовал за королем в горницу и помог переодеться. Его радовала необыкновенная тщательность, с какой Людовик выбирал одежду: темный, отороченный соболем парадный камзол, а сверху — короткий, падающий складками плащ с широкими рукавами из той же материи и с тем же мехом; опушенную соболем шапку из золотой парчи и усеянный самоцветными камнями пояс, которому не было цены.
Когда старший камерарий бургундского двора торжественно явился за ними и провел их в громадную пиршественную залу, когда звучный голос Туазон Д’Ора, герцогского герольда и церемониймейстера, провозгласил: «Король идет!» и весь блестящий двор смолк и поднялся навстречу, — тогда Людовик с таким достоинством пронес сквозь ряды некрасивую свою голову, и от тщедушного его тела веяло такой грацией, и таким самообладанием был исполнен державный дух, облекавший его словно порфирой, что Оливер, идя за ним, весь расцвел от своеобразной гордости, радостной и одурманивающей как наркотики, и даже Карл Бургундский, уверенный в себе и прекрасный, как эллинский бог, в придворном бархате и горностае, и тот благоговейно склонился перед королем.
Троны короля и герцога стояли под балдахинами, — у бургундца балдахин был чуть пониже, — и на красном парчовом их фоне были вышиты золотом три лилии Валуа, увенчанные короной, и Брабантский лев.
Близ Людовика сидели: Филипп Савойский, канцлер Кревкер, Антуан Бургундский и прочие вельможи из состава почетного караула, согласно рангу; рядом с герцогом сидели: кардинал, Бурбон, коннетабль, Жан де Бон, мессир Тристан и сановники бургундского двора. Герцог Бургундский был жестоким режиссером и не преминул посадить напротив генерал-профоса его жертву — сеньора дю-Ло, которого тот пытал. Л’Эрмит приветствовал своего визави тонкой улыбкой.
Оливер стоял позади короля и подавал ему блюда, отведывая каждое кушанье. То же самое делал для герцога бургундский кравчий. Обязанности стольника исполнял при обоих государях тот самый Мельхиор ван Буслейден, который, будучи в милости у Карла Бургундского, четыре дня тому назад сопровождал канцлера на квартиру Балю и слышал там от Оливера много примечательного. Теперь они оба молча стояли рядом и делали вид, что не знают друг друга.
В зале, замшелые потолки и стены которого поспешно были обтянуты шелками, расположились, подобно отвратительным призракам, духи злого умысла. Придворный церемониал был лишь драпировкой, прикрывающей преступные намерения, такие же тонкие, как шелка на стенах. Среди подавленного, угрюмого шепота приглашенных время от времени резко выделялся спокойный, ясный голос короля. Затем герцог Бургундский встал и произнес застольную речь. Он был плохим оратором. Даже оставляя в стороне злой умысел, камнем тяготевший на душе этого честнейшего государя, надо было признать, что его речь прозвучала несвязно. Он выпаливал резкие обрубленные фразы, словно презентовал свое «добро пожаловать» на острие меча. Затем голос его стал от волнения хриплым, и слова более мощным и связным потоком ринулись из кипевшего в его груди вулкана.
— И мы желаем мира, государь. Мир для нас неотделим от справедливости и честности и уважения к однажды данному слову. Мы желаем недвусмысленности, государь, желаем прямо противоположного тем ухищрениям, которые в наши дни многие считают символом государственной мудрости. Мы желаем еще большего, государь; мы желаем мира, имеющего обратную силу, мира, который изгладил бы столько содеянного зла, сколько необходимо, чтобы будущее стало честным и справедливым. Мы, силою власти нашей, не боимся вызвать свидетелей совершенного беззакония и дать им слово. Мы силой власти нашей, осмеливаемся сорвать покровы с нечистой совести и показать ее во всей наготе. Мы, отвечая за судьбы вверенной нам страны, осмеливаемся использовать дарованные нам богом преимущества во имя нашей цели, осмелимся поставить любовь к народу нашему превыше долга гостеприимства и должного почтения к суверену, в том случае, если упорно противопоставленная нам воля не позволит мирно прийти к намеченной нами цели. Мы много желаем, государь; мы желаем сами предложить условия почетного и справедливого мира и определить его недвусмысленное содержание согласно нашему усмотрению, потому что у нас есть на то и сила и право.
Герцог внезапно оборвал свою речь словно из боязни, что сказал слишком много, и поднял бокал за короля странно беспомощным движением, раскрасневшись, как будто стыдясь произнести теперь обычные слова гостеприимства.
В зале царила убийственная тишина.
Людовик машинально, с застывшей улыбкой поднял бокал, отпил глоток, поставил бокал на место и поверх него посмотрел на кардинала ужасающим взором.
— Не нужно забывать Spiritus rector’а, — сказал он, и голос его был уже покоен, уверен и приветлив, — за здоровье вашего высокопреосвященства!
Балю поблагодарил; его широкое лицо стало белым. Необузданные речи герцога не так ужаснули его, как непоколебимо спокойное издевательство Людовика. Теперь в сущности было все равно, сбросит ли вспыльчивый Бургундец маску двумя часами раньше, чем следует, или нет. Если король уже не мог избежать своей участи, то чему помешают два лишних дня бессильного бешенства. Но кардиналу не давали покоя слова Оливера, его предостережение, сделанное сегодня днем. «Что знает Валуа и что он замышляет? Откуда бы взяться такому спокойствию, такой уверенности, если бы он ничего не знал и не замышлял? — А вдруг ему удастся уразуметь истинное положение вещей, отразить или отклонить удар и уехать подобру-поздорову?» Балю вздрогнул при такой мысли; он хорошо знал, что ожидает его в этом случае. Он посмотрел на Оливера — недоверчиво и в то же время ища поддержки — и снова опустил взор; его смутило и испугало лицо Оливера, по-видимому давно за ним наблюдавшего; Дьявол был единственным существом в зале, которое улыбалось.
Теперь говорил король — ясно, спокойно, звучно, сидя с небрежно вытянутыми руками и глядя все больше перед собой. Он утонченно-вежливо поблагодарил герцога за прием и за радушное приветствие. Он словно не заметил, как изумленно поднялись при этих словах головы слушателей. Плавный поток его речи не сгущался в какую-либо осязательную иронию, а тем более не переходил в критику, или защиту, или нападение. Он имел неслыханную дерзость отвечать на приветствие, которого никто не произносил; он ни единым колебанием голоса не давал повода думать, что слышал и осознал роковые угрозы герцога или хотя бы только считает возможным сам факт их произнесения. Карл Бургундский кусал губы, вельможи застыли на своих местах; на их глазах Людовик Валуа дерзнул перевоплотить речь герцога, услышанную и пережитую всеми присутствующими на протяжении десяти тягостных минут, в полную ее противоположность. Людовик Валуа, благосклонный суверен, отвечал на почтительнейшее приветствие своего вассала; он благодарил своего министра, стараниями которого осуществилась эта несомненно плодотворная встреча двух государей: как хорошо, когда король имеет возможность поддерживать дружеские и родственные связи с князьями своей страны! Один совместно проведенный день больше значит для блага двух народов, чем год, потраченный на бесплодный обмен нотами; а личное присутствие стоит целой армии.
Людовик сделал радушно-приветственный жест и взглянул на герцога.
— Любезный племянник, если мы начнем переговоры завтра рано утром, то к вечеру сумеем уже оглянуться на добрую часть пути, совместно пройденную по направлению к общей цели. Вы поймете тогда свои ошибки, вы отделаетесь от ряда предрассудков, весьма простительных и понятных, если принять во внимание вашу прелестную юность и рыцарственность. Король ваш рад забыть многое такое, что вам следует забыть с еще большей радостью и еще скорее; ибо король ваш готов позабыть о суверенной своей власти и быть лишь добрым вашим товарищем на пути к достижению славного мира. Пью за товарищеское, человечное, высокое единение наших душ, монсеньор!
Он с умной улыбкой поднял бокал. Герцог сидел неподвижно и со сжатыми кулаками; щеки его дрожали от ярости. Король сделал вид, что не замечает его волнения: он весело и ласково выпил за здоровье гостеприимного хозяина, поблагодарил, поставил кубок на поднос и удовлетворенно кивнул головой.
Затем король откинулся на спинку трона и невозмутимо обвел взглядом собравшихся; они глядели на него с ужасом, с изумлением, глядели оторопело или же втянув голову в плечи, смотря по воспоминаниям, ощущениям и желаниям каждого из них в отдельности. У соседа, государя Савойского, был растерянный вид; сеньор дю-Ло весь съежился, как под ударом; коннетабль — один из немногих — владел собой; на Балю не было лица. Только двое выделялись своей радостью в этой душной атмосфере: Жан де Бон, красная, увесистая туша, у которого глаза смеялись, а щеки вздрагивали от затаенного хохота, да Тристан, на тонком старческом лице которого выделялись насмешливо сощуренные, довольные, хитрые глаза. А по правую руку короля, почти задев его плечом, вынырнула третья голова: Людовик увидел Оливера, подававшего ему на золотом блюде крылышко лебедя; в опущенных веках и дрожащих губах Неккера было столько хвалы, восторга и преданности, что король тихо засмеялся. Честное слово, король смеялся, смеялся уже громче, и Жан де Бон, не в силах более сдерживаться, стал оглушительно вторить ему.
— Как вы веселы, добрые мои бургундцы! — воскликнул король. — Как удивительно располагает вас к веселью и словоохотливости присутствие повелителя веселой и словоохотливой Франции!
Все мучительно уставились перед собой, вперив глаза в роскошное убранство стола. Но Людовик и не думал оставить их в покое.
— И вам я благодарен, государи любезного мне савойского дома! Благодарю вас! Таких вещей я не забываю! А что вы, дорогие мои французские подданные, меня любите, об этом нечего и поминать.
Король обратился к бывшему своему старшему камерарию. Губы короля выдавали скрытую прежде стихийную жестокость.
— Мне сдается, сеньор дю-Ло, что уже давно король ваш не был к вам так благосклонен. Как давно, кум профос?
Тристан улыбнулся, не спеша подумал, погладил подбородок и ласково ответил тихим, приятным своим голосом:
— Я, государь, ровно два года назад беседовал в последний раз с сеньором дю-Ло и имел честь доказывать ему, — в порядке исполнения моих служебных обязанностей, — в чем состоят подлинные интересы вашего величества.
И профос поклонился вельможе с той же учтивостью, с какой два года назад закончил предварительное следствие пыткой, приказав своим молодцам раскалить гвозди и вонзить их под ногти пленнику. При ужасающем этом воспоминании дю-Ло сжал губы и подавил яростный стон.
— Уже два года! — король сделал вид, что изумлен; затем он задумчиво обратился к соседу, государю Савойскому:
— Не правда ли, брат мой, два года — это и очень мало, и очень много, смотря по обстоятельствам!
Филипп густо покраснел.
— Это так много, государь, — ответил он, глядя перед собой прямым, открытым взором, — что теряешь к человеческой жизни всякое уважение.
Коннетабль, сидевший напротив, внезапно сказал:
— Или наоборот — слишком мало, государь Филипп. К вашему выводу можно прийти и этим путем.
Людовик посмотрел на одного из них, потом на другого и спокойным тоном произнес:
— Это смотря по тому, к какой жизни теряешь уважение: к чужой или к собственной!
— К своей собственной, — сказал Сен-Поль.
— К чужой, — сказал Филипп Савойский.
— И к чужой, и к своей собственной, ко всякой жизни! — запальчиво вскричал герцог.
— Это ответ воина, — проговорил Людовик как бы в раздумье, — а что скажет нам служитель божий?
Он посмотрел на кардинала всепроникающим взором. У Балю хватило духу выдавить улыбку.
— Если бы я перестал чтить жизнь, богом сотворенную, — тихо сказал он, — то я не был бы служителем божиим.
— Совершенно неоспоримо, — измывался над ним король, обуреваемый всегдашней своей страстью к мучительству; — но ведь вы, кроме того, еще и государственный человек; неужели это никогда не приводит вас к душевному конфликту?
Балю тяжело покачал головой и нерешительно ответил:
— Государь, у меня нет ни малейших оснований для разговора на эту тему! Я не могу пожаловаться на дурное или отрицательное действие любого промежутка времени.
— Воистину не можете, — и лицо Людовика исказилось гадкой усмешкой, — по крайней мере, до сих пор у вас не было личных поводов разделять те пессимистические взгляды, какие здесь были высказаны. Я просто хотел узнать, что вы — прелат и политик — думаете о подобных умонастроениях. Ответ священника я уже слышал; теперь попрошу вас высказать ваше, если можно так выразиться, светское мнение.
Балю слегка пожал плечами. У него были хитрые глаза.
— Позвольте мне, ваше величество, продолжать черпать из бездонного источника богословия. Я отвечу словами блаженного Августина: «Время не течет по нашей жизни бесследно: чудны дела его, творимые в душе человека». А также словами апостола Павла в его послании к коринфянам: «Кто из человеков знает, что находится в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем». Священное писание говорит сверх того: «Всяк человек есть ложь», и это надо понимать не в моральном смысле, а как свидетельство об ограниченности человеческого духа. Я этим хочу сказать, ваше величество, что очень охотно верю в то или другое действие времени на государей Бургундского и Савойского, на сеньора Сен-Поля и на всех людей вообще; но я не могу ни объяснить, ни прочувствовать этого сам. Видеть, знать, что творится в душе другого человека, — этого я, смертный человек, не могу.
Он помедлил мгновение, затем продолжал, еще более подчеркивая слова:
— Человек несовершенен; он никогда не сможет узнать или предугадать, что совершается в душе другого человека!
Король, видимо, не торопился отвечать и задумчиво подпер голову рукой.
Что Балю чрезвычайно ловко защищался, прикрываясь общефилософскими и психологическими доводами, — это было неоспоримо. Даже Оливер изумлялся умной тактике прелата, который заблаговременно и дерзко парировал могущее возникнуть против него обвинение.
Оливер напряженно ждал ответа короля; он опасался, как бы кардинал не заметил по этому ответу, что подозрения короля не имеют еще под собой реальных доказательств и что вся самоуверенность Людовика — лишь дерзкая игра. Тут Оливер решился: он быстрым движением перегнулся вперед, слегка тронул короля за рукав, взял со стола блюдо и прошептал над левым ухом государя:
— Фарисей…
Он взял со стола серебряную корзинку со сдобой и прошептал, как бы мимоходом, уже с правой стороны:
— Лжец…
На этот раз Людовик слегка улыбнулся; раздумье, по-видимому, вновь привело его к той необычной форме беседы, которая только его — неизвестно почему — развлекала, но зато терзала других.
Он сказал — и голос его слегка вибрировал, и издевка в нем звучала чересчур ясно:
— Прелестно сформулировано, ваше высокопреосвященство. Вы бесспорно лучше всех здесь присутствующих владеете оружием диалектики. Оно и понятно: вы прошли хорошую богословскую школу. Отлично! Великолепно! Мне на голову упал кирпич: откуда вам было знать, как могли вы предвидеть, что владелец того дома, вблизи которою это случилось, нарочно высвободил кирпич, да еще подтолкнул его с преступным намерением меня убить. Это только маленький пример в доказательство человеческой ограниченности, — вы меня понимаете, монсеньор? — в доказательство полной вашей невиновности на тот случай, если вы, скажем, как раз в эту минуту шли рядом со мной. И даже в том случае, если вы сами привели меня к этому дому; и даже если вам хорошо известна ненависть ко мне его хозяина, как могли вы, ваше высокопреосвященство, прочесть злой умысел в его душе? Мой простой пример — без ссылок на писание и отцов церкви — сделал вашу формулу весьма наглядной? Не правда ли?
Балю неуверенно, но утвердительно кивнул.
— Чудесно, — воодушевился король, — а теперь вам всем господа, небезынтересно будет узнать, как я сам отношусь к этому вопросу. — Он возвысил голос и обвел глазами всех поодиночке. — Я, сеньоры, объявляю себя приверженцем теории недоверия. Разрешите вернуться к моему примеру. Я не только с самого начала считал бы хозяина дома на все способным, но считался бы и с возможностью того, что мой спутник посвящен в его план. Я, следовательно, либо шел бы все время по другой стороне улицы, либо, приняв все меры предосторожности, направился бы прямо навстречу опасности; направился бы с таким расчетом, чтобы камень меня миновал или же попал в моего провожатого, смотря по тому, насколько я уверюсь в его виновности. Я, ваше высокопреосвященство, хочу этим сказать следующее: быть может, я так же мало знаю, что творится в душе другого, как и вы, а быть может и немножко больше; но я — политик, и на всякий случай считаюсь со злом, сидящим во всякой человеческой душе. А так как у меня, сеньоры, только одна голова, и так как я имею обыкновение расценивать свою жизнь исключительно высоко, то я соглашаюсь не с героическим коннетаблем и не с полководцем — герцогом, а с любезным моим шурином Савойским, — и это ни для кого не является новостью. Я не ценю чужой жизни, сеньоры, и на это мое убеждение время не имеет никакого влияния. Я ценю только собственную жизнь и не желаю ставить ее на карту, как это делаете вы, любезный мой бургундский племянничек!
Последние слова, резкие как удар клинка, жутко прозвучали под высокими сводами. Лицо Балю передергивалось, словно на него сыпались пощечины.
Герцог опустил голову; он не в силах был вынести взгляда Людовика. Снова все застыли, испуганные и растерянные.
А король не переставал. Он словно посадил все эти души на цепь и рвал, дергал их из стороны в сторону; он мучил их своей загадочностью, своими злыми насмешками, он напоминал им их прошлое, показывал настоящее и, казалось, с капризной небрежностью определял их будущее. Но вот внезапно он одним волшебным мановением отогнал витавших духов страха и нечистой совести; могло казаться, что он все время не слыхал и не говорил ничего другого, кроме учтивых придворных фраз, какими обычно обмениваются в торжественных случаях преданные вассалы и милостивый король. Под конец он создал у всех настроение безобидной тихой веселости и добился такого смятения умов, что сам герцог, почтительно чокаясь с ним, задавал себе вопрос: не лучше ли и впрямь решить спорные дела миром, не прибегая к насилию, последствия которого так сомнительны? А вельможи восторженно, внимательно, самозабвенно ловили каждое слово своего повелителя. Один лишь Балю не поддался очарованию; он в безотчетной какой-то подавленности хватался рукой за золотой наперсный крест: ему чудилось, что Неккер — злой дух, стоящий за плечами короля — отуманивает дьявольскими чарами трепещущие души.
Вернувшись около полуночи к себе в комнату, король сбросил маску. С расстроенным, горестным лицом уселся он в кресле и пристально глядел на догорающие в камине угли. Голова была пустая и тяжелая; нечеловеческое напряжение сменилось апатией, ощущением слабости, беспомощности; толстые стены давили его. Он устало поднялся, подошел к окну, раскрыл его и стал вглядываться в ночь, нащупывая взором очертания замковой башни.
— Здесь уже умер когда-то король Франции, — тихо сказал он Оливеру; он думал о третьем государе Каролинской династии, Карле, которого один пикардийский барон заточил в башню Пероннского замка и замучил там насмерть.
Мейстер знал, что реакция неизбежна. Он продолжал тихо, спокойно прислуживать королю, поджидая минуты, когда царственный дух вновь охватит все происходящее. Людовик молча дал себя раздеть.
Раздался стук в дверь. Король в ужасе вскочил: он дико озирался по сторонам, словно отыскивая потайной ход или место, куда бы можно спрятаться. Оливер постоял мгновение совсем неподвижно, с угрюмым лицом.
— Кто там? — наконец спросил он.
— Ваше величество, — настойчиво прозвучал голос Балю. — Вы разрешите мне в этот поздний час все же просить об аудиенции?
Людовик взглянул на мейстера; тот пожал плечами.
— Дело терпит до завтра, Балю! — раздраженно крикнул король.
— Если бы терпело, то я ни за что не позволил бы себе нарушать покой вашего величества, — прошептал кардинал и взволнованно кашлянул.
Людовик снова опустился на подушки и натянул одеяло. Оливер наклонился к нему и тихо сказал:
— Поговорите с ним, государь. Его высокопреосвященство, видимо, не может заснуть с вашим дамокловым мечом над головой. Сдается мне, что он сейчас не очень-то расположен к фарисейству. И может статься, вы многое узнаете, если будете продолжать тактику сегодняшнего вечера.
Король кивнул головой. Оливер подошел к двери, отворил ее.
Балю еще не раздевался; прежняя энергия светилась во взоре; он вошел и, не медля нисколько, шагнул к постели. Людовику стоило большого усилия изменить выражение лица; но это было необходимо: ни в коем случае нельзя было дать умному прелату подметить депрессию и использовать ее. Голова короля холодно, неподвижно покоилась теперь на полотне и не повернулась к вошедшему. Одни лишь скошенные глаза глядели на него из-под полузакрытых век. Оливер стоял в ногах кровати.
— Государь, — тотчас же начал Балю, — сегодня вечером меня волновали две вещи: поведение герцога и то, как вы, ваше величество, обращались с ним и со мной, словно между мной и его неприкрытой угрозой есть какая-то связь. Вы обращались со мной так, словно я служу не вам, а противной стороне.
Людовик молчал и не шевелился. Кардинал выждал несколько секунд, затем произнес громче:
— Государь, вы обращались со мной, как с изменником!
Король закрыл глаза и, казалось, уснул.
Балю нерешительно посмотрел на Неккера; тот стоял, прислонившись к алькову, лицо его было строго, и он глядел в сторону.
— Мейстер Оливер, — сказал он, волнуясь, — ведь вы вели переговоры и подготовили этот приезд вместе со мной. Скажите сами: разве агрессивная тактика герцога не изумила вас до ужаса?
— Нет, — отрезал Неккер.
Балю отпрянул от него, но сдержался и дерзко спросил:
— А почему нет, Неккер?
Оливер взглянул на кардинала; он увидел и то, что король открыл глаза и наблюдает всю сцену. Балю не выдержал взгляда Неккера; он часто дышал.
— Что здесь такое происходит? — выдавил Балю, запинаясь.
Он снова обернулся к королю и увидел, что тот не спит, наблюдает.
— Государь, — вскричал он, полный отчаяния. — В чем вы меня обвиняете?
— Кого я обвиняю, того отдаю под суд, — тихо и равнодушно произнес король. — Я вас не звал, ваше высокопреосвященство. Вы явились по доброй воле. Вы имеете сообщить мне что-либо срочное?
Кардинал заставил себя казаться спокойным и быстро ответил:
— Коннетаблю удалось потайным образом переговорить с монсеньором Филиппом Савойским. Он выяснил, что сегодняшние угрозы герцога — не вспышки его всем известного темперамента, а проявление сознательной тактики. Тактика эта обнаружилась уже в выборе лиц, составлявших при встрече ваш почетный караул, а теперь герцог продолжает ту же тактику.
— А вы этого раньше не знали? — спросил Людовик.
— Воистину нет! — крикнул Балю и взглянул на мейстера.
Король повернул к нему лицо и повторил:
— А вы этого раньше не знали, ваше высокопреосвященство?
— Воистину нет!
— Ладно, — сказал Людовик и слегка усмехнулся, — оставим это; никто не обязан сам себя обвинять. А я, может статься, и знал. Больше ничего не имеете сообщить мне?
— Я потерял доверие вашего величества, — тихо и как-то в сторону проговорил Балю, — но я, государь, буду верой и правдой служить вам до последнего моего часа.
— До последнего вашего часа, — жестко повторил Людовик, — так и запишем! Но сперва — что вы имеете сказать в оправдание вашего позднего визита, Балю?
— Что бы там ни было, но я все еще осмеливаюсь давать вам советы, государь, — произнес кардинал с достоинством. — Мне представляется очень важным еще до наступления утра доподлинно узнать намерения герцога; тогда вы сможете во время переговоров сразу взять нужный тон. Я советую избегать всего, что могло бы раздразнить герцога, и обещать все, даже то, чего вы не намерены исполнить. Затем я советую известить гроссмейстера, чтобы он усиленным маршем стягивал войска к пикардийской границе.
Оливер, совершенно ошарашенный, поднял голову; этот человек проявлял себя стратегом поистине изумительным. Иметь наглость предлагать против собственного своего плана ряд мероприятий, весьма правильных с виду, а на деле бесцельных, — для этого нужно было быть хитрецом, не отступающим ни перед какой сложной ситуацией. Неккер отлично понимал, что Балю своими советами преследует двойную цель: вновь войти в доверие к королю, или же выследить, — что король знает и чего не знает. И если государь теперь хоть на миг поддастся речам Балю, тогда, — боялся Оливер, — тогда кардинал пойдет дальше, поднимет занавес не с нужного конца, доведет короля до того, что он чем-нибудь выкажет свою неуверенность и неосведомленность. А тогда все пропало. Оливер уже решился было, несмотря на угрожающую ему самому при этом опасность, заставить кардинала сказать всю правду, раскрыть заговор. Оливеру, как посвященному лицу, легко было вынудить такое признание у кардинала. Но лицо Людовика было непроницаемо, и это позволило Оливеру смолчать.
— Как обращаться с герцогом — это мне и самому известно, монсеньор, — неприветливо сказал король, — это я доказал еще сегодня вечером. Но вот вам следовало бы знать, что ни один французский курьер не выйдет из города и не минет бургундской пограничной стражи без предварительного просмотра корреспонденции. Может быть, вам, Балю, просто хочется узнать, приказал ли я Даммартэну — еще до отъезда сюда — следовать за мной с войсками?
По лицу Оливера скользнула усмешка. Балю выпрямился.
— Еще раз, государь: вы меня считаете изменником?
Король сделал вид, что не слышит; он устало провел по лбу рукой.
— Вы больше ничего не имеете мне сообщить? — спросил он.
— Нет, государь, — сурово сказал Балю и поклонился.
Людовик поднял на него взгляд.
— Вы больше ничего не имеете сообщить мне, ваше высокопреосвященство?
— Нет, государь.
Король повернул голову.
— Оливер, — проговорил он устало, — будь свидетелем нашего разговора. Запомни это «нет» высокопреосвященства.
— Государь, что это значит? — завопил Балю.
Людовик устало и скучающе отмахнулся.
— Идите, Балю. Я мог бы потребовать, чтобы вы подтвердили свое «нет» клятвой на вашем наперсном кресте. Но готовьтесь: вам еще придется это сделать в свое время. А теперь я хочу спать.
— Государь, — взмолился кардинал, и губы его задрожали, — государь, вы считаете меня изменником?
Король не слушал более и, казалось, спал. Оливер с непроницаемым лицом проводил кардинала до дверей.
Когда дверь за ним закрылась, Людовик с живостью привстал.
— Оливер, — вскричал он, волнуясь, — ты думаешь, он меня предал?
Неккер прошелся по комнате, словно взвешивая все за и против. Затем остановился у постели, сжал виски кулаками и твердо произнес:
— Да, думаю.
Переговоры начались в понедельник утром. Король был в отличном состоянии духа. Он сразу проявил непреоборимое самообладание и сильный волевой напор; он дружелюбно и вместе с тем деловито парировал всяческие неожиданные выпады, не давал увлечь себя по ложному следу и с самого начала занял первенствующее положение, — как накануне вечером. План противника — проявить побольше резкости, угроз, демонстрировать грубую силу так, чтобы Валуа позабыл обо всякой политической игре, спасая собственную жизнь, — этот план с самого начала рушился. Людовик спокойно, уверенно, словно иначе и быть не могло, стал руководить ходом переговоров; он так естественно, без подчеркивания, без лишних жестов давал чувствовать свое королевское достоинство, что противнику трудно было решиться на оскорбление величества и на прямое насилие. Людовик ни единым словом не намекал на вчерашние угрозы, а герцог не собирался их повторять. Полунамеки Оливера и поведение короля повергли его в такую же неуверенность, как и всех остальных участников заговора.
Но еще важнее было то, что его всегдашнее старое недоверие к Балю усилилось; усилилось и его неудовольствие по поводу приезда коннетабля. Он отлично заприметил странное поведение короля и Балю во время пира и обратил внимание на все обертоны в их диалоге. Но, памятуя замечание Оливера, герцог считал этот диалог великолепно разыгранной сценой, почти доказательством того, что они оба — король и Балю — совместными усилиями добивались общего замешательства и теперь собираются каким-то им одним известным образом извлечь из этого выгоду, прийти к какой-то цели; тут-то, — казалось герцогу, — подтверждается его старое подозрение, что Балю был и остался агентом короля, и что его участие в формировании новой лиги и вся работа его по подготовке свидания двух монархов не что иное, как новый триумф политики Валуа. По тем же причинам не доверял герцог и графу Сен-Полю, которому никогда не мог простить его официального перехода на сторону короля и того, что он принял звание коннетабля; заверения Балю о его сочувствии новой лиге герцог всегда считал чистой болтовней (так как не знал доподлинных взаимоотношений Балю и Сен-Поля, а граф, со своей стороны, ни разу не сделал попытки вновь сблизиться с герцогом), а присутствие Сен-Поля в Перонне Карл считал личным оскорблением со стороны короля.
Король жаждал доказать герцогу все ничтожество и всю нелояльность его бретонского союзника и предложил начать с бретонской проблемы; это приблизительно соответствовало и планам самого герцога. Людовик следовал в данном случае совету Оливера: ни в коем случае не затрагивать вопросы о фландрских городах, и в частности о Льеже, не вдаваться ни в какие доказательства своей лояльности и своего нейтралитета до тех пор, пока не вернется посланец из Льежа. Король ловко повел дело; казалось, важнее бретонского вопроса для него ничего нет на свете. Этой тактикой он добился того, что все прочие спорные вопросы в тот день даже не поднимались. Он подробно и многословно излагал мотивы своего похода на Бретань; затем со свойственной ему образностью дал характеристику герцога бретонского и дал ее в таких выражениях, словно перед ним сидел не союзник враждебной Бретани, а его собственный единомышленник. Герцог, со своей стороны, опасался хотя бы единым словом выказать свое согласие или недоверие. У него были основания полагать, что этот необыкновенный сеньор Ле Мовэ — кто угодно, только не болтливый дурачок, а скорее всего, тончайшее, острейшее из орудий короля; поэтому герцог и не поверил его утверждению (оно было ему доложено), будто у Людовика в кармане лежит сепаратный договор с герцогом бретонским. А король, словно опытный писатель, все усиливал напряженное ожидание и не торопился подойти к развязке; тут уж герцог окончательно заподозрил, что замечание камерария ничего общего с действительностью не имеет и лишь было нарочно предпослано словесным изворотам короля.
К вечеру герцог вдруг перешел в наступление. До него дошли слухи, — они всплыли несколько дней тому назад, — будто между Францией и Бретанью заключен сепаратный мир; но теперь, по-видимому, можно эту басню сдать в архив, так как иначе его величество не преминул бы сделать такое событие отправной точкой переговоров. Король на мгновение растерялся; погиб заключительный эффект, которым он рассчитывал после умелой подготовки неожиданно огорошить противника. Но он быстро овладел собой.
— Такое уж у меня обыкновение, любезный племянник: в дружеской беседе я всегда излагаю факты в самом конце, чтобы сперва иметь возможность убеждать, не принуждая. Я хотел убедить вас в нелояльности вашего союзника, а не в поражении моего врага. Допустим, что слух правилен; но он доказывает одно лишь поражение. А это — далеко не вся истина.
Тут уж герцог не мог скрыть своего волнения. Людовик спокойно вынул два пергамента.
— Вот, любезный племянник, мирный договор, которой будет ратифицирован по моем возвращении. А вот здесь — доказательство нелояльности вашего союзника: торжественный отказ герцога бретонского от союза с Бургундией.
Карл Бургундский побагровел от гнева, пробегая глазами бумаги, но не произнес ни слова. Его потрясло даже не столько само событие, сколько то, что кажущаяся уловка Людовика на деле была фактом; и этот факт был более чреват последствиями, более значителен, чем то известие, которому не поверил Карл. Валуа оперирует фактами, Валуа говорит правду, он не оставляет даже места недоверию, — это приводило герцога в замешательство, доходящее до совершенного отупения. Чему верить? Как благополучно миновать ту яму, которую он сам вырыл для противника? И разве можно теперь все еще думать, будто непонятная, демонстративная самоуверенность короля лишена основания и тайного смысла? Воистину у герцога оставалось только два выхода: применить грубую силу или признать свое унижение. Он молчал, стараясь ничем не выдать себя. Он не решался отвечать: все в нем кипело. Он подавил крик бешенства, увидев, как светились торжеством глаза Людовика.
Оливер с все растущим нетерпением ожидал прибытия брата Фрадэна. Он и сам знал да и замечал по взбудораженным лицам Балю и коннетабля, что громогласное эхо льежских событий должно в самое ближайшее время докатиться до Перонны. Чтобы спасти короля, чтобы прорваться через темные дебри тайны и не быть самому раздавленным при этом, нужно было бы одно: узнать льежскую новость первым и первым ею воспользоваться. Монаху угрожали тысячи опасностей, тысячи случайностей могли помешать монаху опередить безличное, мгновенно отдающееся повсюду эхо событий, опередить судьбу; и картины, одна другой ужаснее, вставали в мозгу Оливера. Его дерзко задуманный, умно разработанный план годился лишь в том случае, если он будет подкреплен показаниями свидетелей — очевидцев из Льежа; а ведь уж во вторник в воздухе могло запахнуть льежской бурей, и тогда всякое сопротивление будет бесполезным. Роковой час надвигался бессердечно и неудержимо как лавина. И в то время как у короля поднималось настроение благодаря удачному исходу дня, Неккер терял мужество.
К семи часам вечера вошел Даниель Барт; он с самого утра прощупывал взглядом каждого путника, проходившего или проезжавшего по дороге из Камбрэ, и теперь прошептал несколько слов на ухо Оливеру. Лицо Оливера на мгновение как бы залилось солнцем. Он закутался в длинный отороченный белкой плащ, какой носили флорентийские доктора, и поспешил в собор св. Иосифа. В одной из ниш, неподалеку от главного алтаря, стоял на коленях брат Фрадэн. Мейстер опустился на одно колено с ним рядом, плечо к плечу.
— На Питера Хейриблока положиться можно? — спросил он шепотом.
Монах утвердительно кивнул головой; Питер находится-де в гостинице и не тронется с места, так как грозный вид Даниеля Барта приводит его в трепет; а с другой стороны, Питер возымел большое доверие к нему, Фрадэну. Дело в том, что Льеж в волнении, полон слухов, наместник и епископ пытались пробраться в Тонгерн; удалось ли им это или нет, Фрадэн не знает; а в атмосфере общей растерянности перепуганному сборщику податей, Питеру Хейриблоку, показалось очень правдоподобным сообщение, что имя его стоит в проскрипционных списках; он благодарно схватил протянутую ему монахом руку помощи и не медля последовал за ним.
И Фрадэн слегка выпрямился, шепча: «Libenter gloriabor infirmitatibus meis».
Оливер удовлетворенно кивнул. Оба они еще некоторое время делали вид, что молятся. Затем Неккер прошептал:
— Завтра утром Даниель передаст тебе, в котором часу ты должен идти в канцелярию, а в котором часу Питер; у Даниеля же ты узнаешь, что вы оба должны говорить.
Монах кивнул и продолжал молиться.
— Я в долгу не останусь, брат Тоон, — тихо и с неожиданной сердечностью сказал Неккер, — ты это знаешь. Первое вакантное приорство у францисканцев останется за тобой.
Фрадэн перекрестился:
— Во имя отца и сына и святого духа.
Оба сказали — аминь. Оливер поднялся с колен и поспешно зашагал обратно во дворец; он обдумывал, какие решения принесут с собой ближайшие часы, и ощущал, как быстро колотится его сердце.
Король на отличном итальянском языке диктовал секретарю письмо герцогу миланскому; содержание этого письма он час тому назад выработал совместно с Оливером. Неккер знал от Балю, что вся французская дипломатическая почта проходит цензуру и что цензором является бургундский канцлер, поэтому те немногие грамоты и послания, какие исходили теперь от короля, составлялись Оливером для цензорского глаза. Кревкер мог прочесть в этой грамоте короля к герцогу Сфорца, что Милан должен теперь прекратить какие бы то ни было враждебные действия против Савойи, ибо король гостит у друга своего Карла Бургундского и совместно с ним работает для дела мира. Но между строк были незаметно рассеяны знаки шифра, означавшие как раз обратное: немедленно начать решительные военные операции. Этих-то значков канцлер не мог заметить, а тем более расшифровать.
Людовик дружески кивнул вошедшему Неккеру; он был в превосходном настроении, как всегда, когда мог пустить в ход интригу или политическую махинацию; но он тотчас же увидел по напряженному лицу Оливера, что тот пришел с каким-то важным, решающим известием. Людовик бросил диктовать.
— После, мейстер Альбертус. Теперь оставь нас одних.
Секретарь вышел. Король в беспокойстве спросил:
— Что с тобой, Оливер? Что случилось?
Неккер подошел к королю вплотную, и взор его вспыхивал необычным огнем.
— Государь, — тихо произнес он, — мужайтесь! Ваше подозрение можно считать установленным фактом!
Людовик упал в кресло; губы его побелели, руки дрожали.
— Мужайтесь, государь! — настойчиво повторял Оливер. — Только самообладание может вас спасти! — Он наклонился к уху короля. — Мой гонец возвратился. Льеж охвачен восстанием. Фон Вильдт раньше времени ударил на город…
Он смолк. Король в припадке бешенства колотил кулаками по резным ручкам.
Через некоторое время король успокоился и впал в раздумье; глаза его на вспухшем лице казались маленькими и усталыми.
— Это дьявольское совпадение! — воскликнул он наконец. — Но это еще не доказательство измены!
Оливер, глядя на него, произнес тихо и раздельно:
— Фон Вильдт выступил раньше времени по приказу коннетабля.
Людовик ухватился за ручки кресла и поднялся медленно, сгорбившись, как будто огромная тяжесть давила ему на затылок: лицо напружилось, жилы на лбу надулись так, словно вот-вот лопнут; уставившиеся в одну точку глаза были широко раскрыты, и такая ненависть светилась в них, что Оливер отшатнулся. Король прошел мимо Неккера, тяжело шагая, с согнутой спиной и висящими как плети руками, обошел комнату кругом, оглядывая стены как безумный; затем остановился перед Неккером и схватился за его плечи, словно боясь не удержаться на ногах.
— Да… — задыхался он, — да… я понимаю, понимаю… друг мой, спасения нет…
— Государь, — сказал Оливер с теплотой в голосе, — герцог еще ничего не знает!
Король резко выпрямился, не отпуская плеча Оливера и не спуская глаз с его лица; взор государя выражал сомнение и вопрос.
— А Балю?
— Его высокопреосвященство, — сказал Оливер и слегка улыбнулся, — рассчитывал на то, что весть о льежском мятеже лишь завтра или послезавтра дойдет до Перонны. И он не ошибся, потому что сегодня о случившемся знаем только мы двое, — даже он не знает, даже коннетабль не знает.
Людовик отошел от Оливера, лицо его стало спокойней, напряженная энергия вновь появилась в чертах.
— Теперь мне все понятно, — сказал он, наморщив лоб, — я уже знаю ту единственную возможность спасения, какую подготовил мой Оливер; мы узнали обо всем первые, и мы должны это наше преимущество каким-нибудь образом использовать.
— Да, государь, — оживился Неккер, — известить герцога о случившемся должны именно мы; и мы должны это сделать еще сегодня вечером, и было бы хорошо поручить это дело мне. Завтра рано утром мой гонец, лично мне преданный фландрский монах, состоящий в кое-каких отношениях и с Кревкером, передаст канцлеру то же самое известие якобы независимо от нас; а около полудня его спутник, один из высших герцогских чиновников в Льеже, мой земляк из Гента, на которого я по некоторым причинам имею влияние, в свою очередь доложит герцогу о льежской катастрофе и изложит дело опять-таки в выгодном для нас свете, тогда уж мы сможем более спокойно встретить волну непосредственных известий о мятеже. Тогда взрыв герцогского гнева будет, по крайней мере, ослаблен, а ваша позиция по отношению к нему не поколеблена.
Людовик оглядел его долгим взглядом.
— Оливер, — растроганно прошептал он, — мой Оливер…
Неккер испытывал глубокий и целомудренный стыд перед всяким проявлением благодарности. Душа его за последнее время была слишком истерзана, слишком потрясена, и сокровеннейшие, трепетные чувства уже не оставались послушно и мирно лежать на самом дне ее, как прежде. Оливер знал, что благодарность расстроит его, а короля размягчит. Важно было отбросить всякую чувствительность как нечто, мешающее трезвой воле и хладнокровному расчету. Оливер поспешно перебил короля:
— Вот, государь, что нужнее всего; останьтесь таким, каким вы были. Не выказывайте ни малейшей слабости, ни малейшего сомнения в своих силах. Напротив, пустите в ход несравненное оружие вашей диалектики и фехтуйте им до конца, до насилия включительно, если понадобится. И помните, — у герцога глаз остер, у Балю — острее всех, государь!
Людовик мрачно шагал взад и вперед.
— Если я только выберусь из этой дыры, Тристану придется поработать, — пробормотал он.
— Это в настоящий момент соображения второстепенные, всемилостивейший государь, — безжалостно оборвал его Оливер, — поймите, что и коннетабль, и его высокопреосвященство, — а вы ведь о них сейчас подумали, — вероятно, говорят себе то же самое. Если вы хотите когда-нибудь заполучить их в свои руки, то не должны и виду подавать, что помышляете о мести. Поражайте их разными неожиданностями, расслабляйте их тысячей неопределенностей, намеков, но не высказывайте прямых угроз. Нам, быть может, еще придется выдать их головы герцогу. Я надеюсь в самое ближайшее время уловить все нити заговора. Мне сдается, что мы узнаем много необычайного, много такого, что определит собой будущую политику Франции.
— Будущую политику Франции, — с горькой усмешкой повторил король, — кто знает, буду ли я ее носителем?
Неккер тотчас же повернул мысль короля к текущим неотложным делам.
— Какими суммами располагает сеньор де Бон? — спросил он вдруг. — Может статься, что мне придется пустить в ход деньги!
— У нас с собою около двадцати тысяч серебряных талеров, — ответил король уже деловым тоном. — Пятнадцать тысяч можешь истратить. Не скупись, Оливер, если нужно, истрать все.
Затем они условились, что делать дальше, как держаться по отношению к свите, и обсудили миссию Оливера к герцогу. Неккер всеми силами старался занять ум короля тончайшими наблюдениями над каждой мелочью, каждым жестом, чтобы тем самым оградить его от припадков малодушия, сделать его неуязвимым. Вскоре Неккер почувствовал, что дух Людовика работает точно, целеустремленно и бесперебойно и что слабость больше к нему не вернется. И Оливер незаметно ослабил волевой нажим, предоставляя королю духовное руководство.
Среди придворных, которых Оливер застал в прихожей герцога, был и ван Буслейден, и это пришлось чрезвычайно кстати. Пораженный офицер поднял голову, увидав королевского наперсника в такой необычайный час (было часов десять вечера). Мейстер подошел прямо к нему и отвел его в угол.
— Шевалье, — прошептал он, — мой высокий повелитель посылает меня к монсеньору герцогу Бургундскому по крайне спешному делу, не терпящему ни промедления, ни официальностей и церемоний. Буду вам чрезвычайно обязан, если вы устроите мне аудиенцию.
Буслейден колебался.
— Герцог, — сказал он, — в неподходящем настроении, он уже давно заперся с Кревкером, и его ни в коем случае нельзя беспокоить.
Оливер тонко улыбнулся:
— Сознайтесь, мессир, что вы у меня в долгу. Разве плохо я вас давеча информировал? За плохую, что ли, дипломатическую работу герцог сделал простого дворянина своим стольником на пиру? Думается, нет.
— О, конечно, я вам обязан, — сказал польщенный Буслейден, — но я поражен: неужели поручение короля, которое касается хода переговоров, не может подождать до утра? Скажу вам совершенно дружески, — вы явитесь весьма некстати и можете потерпеть неудачу.
Оливер потерял терпение.
— Если бы вы знали, в чем дело, — сказал он раздраженно, — то поняли бы, что сейчас мы переживаем исторический момент, когда вершатся судьбы и каждая секунда дорога. Будьте любезны, вспомните наш разговор и то, чем он закончился; этот финал вы, конечно, передали герцогу наравне с прочими моими сообщениями. Так вот, доложите ему, что неотложное мое поручение касается Льежа. Полагаю, что и на сей раз ваша карьера не пострадает, даже совсем напротив.
Офицер испуганно отступил на шаг, не замечая иронии в последних словах Оливера. Другие придворные всполошились, на их лицах изобразилось сильное любопытство. Но Буслейден поспешно и молча прошел мимо них и исчез в соседних покоях. Прошло некоторое время. Оливер был доволен тем, что адъютант не просто докладывает, а что-то долго говорит. Буслейден вернулся с дрожащим лицом и молча повел Неккера к герцогу.
Горница, в которую они вошли, была мала и скупо освещена; как и все покои Пероннского замка, она являла собой смесь ужасного запустения и наспех кое-как натасканной роскоши.
Карл Бургундский быстро шагал от окна к двери, и его могучая фигура заполняла собой темное пространство. Он не замечал вошедших Буслейдена и Оливера. У окна неподвижно, со скрещенными руками стоял канцлер; лицо его было в тени.
Оливер низко поклонился и остался стоять у дверей. Он не без удоволетворения заметил, что Буслейден тоже остался в комнате и встал по другую сторону двери.
Вдруг герцог выпалил резким, надтреснутым голосом, продолжая бегать взад и вперед по комнате, ни на кого не глядя, потрясая то и дело кулаками:
— Монсеньор Валуа может считать меня дураком, это его право! А я вправе его считать лисой. Но лиса сидит в западне, а болван нет; это разница, я полагаю! Об этом следовало подумать прежде, чем пытаться слишком много выгод извлечь из одного-единственного дня. Себя-то самого он никакими выдумками из капкана не вызволит!
Герцог вдруг остановился перед Оливером.
— Передайте его величеству королю, — если он действительно информирован о льежских делах и событиях лучше меня и желает мне в этом сознаться, то он этим самым допускает нечто такое, что я давно подозревал и очень хотел бы знать наверняка. Скажите ему, пусть еще раз обдумает свое сообщение, пусть подумает — посылать ли ко мне вас на ночь глядя или нет!
— Прошу прощения, ваше высочество, — возразил Оливер, — но я все же выполню возложенное на меня поручение немедленно и ответственность за это беру на себя. Разрешите мне напомнить, что не далее как вчера я имел честь отвечать на ваши подозрения. Я сказал вам, что очень скоро мы сумеем доказать их совершенную неосновательность. Это значит, что работа в соответствующем направлении уже велась, и что король решил воспользоваться вашим гостеприимством именно с целью оправдаться перед вами самым неоспоримым образом.
Он прервал свою речь и обратился к адъютанту:
— Я разрешил себе обратиться к мессиру ван Буслейдену с просьбой — удостоверить, что еще в бытность мою членом королевской делегации я честно и правдиво информировал его о мотивах, делающих личную встречу наших двух государей необходимой, в том числе и о тех заботах, какие причинял моему высокому повелителю льежский вопрос.
— Знаю, знаю! — нетерпеливо вскричал Карл.
— Отлично, ваше высочество, — Неккер был тем спокойнее, чем более кипятился герцог, — отлично, ваше высочество. Вы, значит, знаете и то, что точность и справедливость моих сообщений в первый же день переговоров подтвердилась по всем пунктам. И вы, вероятно, видели, по поведению его величества, что абсолютно чистая совесть, вооруженная абсолютным знанием всех фактов и обстоятельств, помогает королю достойно встретить некоторые, весьма странные проявления гостеприимства…
— Черт подери! — вскричал Карл, топая ногой. — Кто дал вам право меня критиковать?
— Вы сами, монсеньор, — холодно ответил Оливер, — ведь вы критиковали короля, именем которого я здесь говорю.
За этой непреклонностью слуги герцогу все время слышалась загадочная, странная самоуверенность повелителя, и его высочество был смущен. Он круто повернулся и снова зашагал по комнате.
— Кончайте! — коротко и резко приказал он.
Мейстер стал деловито докладывать:
— Как я уже сообщал мессиру ван Буслейдену, король поручил коннетаблю наблюдать за льежской равниной со стороны Люксембурга. Коннетабль явился сюда со следующими предварительными данными: предводитель немецких ландскнехтов Иоганн фон Вильдт расположился со значительными силами в районе Арденн и, по-видимому, имеет связь с Льежем, а может быть состоит с горожанами в союзе. В этом последнем обстоятельстве мой высокий повелитель не был уверен, но тем не менее собирался завтра при переговорах обратить на него ваше внимание. Однако час тому назад из ставки коннетабля прибыло известие, что отряды Вильдта выступили по направлению к Льежу, что по всей долине Мааса, где они проходили, вспыхнуло восстание против бургундского правительства и что в Льеже об этом уже знают. Мой высокий повелитель считает своим долгом незамедлительно сообщить вам об этом событии и посоветовать вам принять срочные меры. Уже завтрашний день, может статься, подтвердит прискорбную новость. Что же до моего высокого господина и повелителя, то он дает вам троякое доказательство своей лояльности: первое доказательство — то, что он извещает вас о событиях в Льеже; второе — его присутствие здесь в такой момент; и третье доказательство — немецкие ландскнехты, которых вы увидите в рядах льежцев.
После первых же слов Оливера Карл остановился как вкопанный и слушал его с растущим волнением. Теперь он нагнул голову вперед как разъяренный бык, выставляющий рога; на лице его резко обозначались скулы; Кревкер поспешно подошел к нему и прошептал на ухо несколько слов.
— Буслейден, — хрипло приказал герцог, — чтоб маршал и все военачальники были здесь через час!
Адъютант вышел. Герцог уставился глазами в пол, затем вдруг взглянул на Оливера полным открытым взглядом. Лицо его менялось и вздрагивало от напора противоположных мыслей. Он искал ответа, одновременно умного и честного.
Канцлер хорошо знал своего государя, то стесненно-сдержанного, то необузданно-вспыльчивого, знал и то, какой перед ним опасный, искушенный в диалектике противник; и, боясь новых промахов со стороны герцога, он решил, что пора вмешаться.
— Сеньор, — учтиво сказал канцлер, — заверьте его величество в нашей совершенной признательности.
— Да, — прохрипел Карл.
Оливер поклонился и вышел.
До возвращения Оливера король никого не принимал и не выходил из комнаты, не желая встречаться и разговаривать с Балю и Сен-Полем. Чтобы оба они не могли мотивировать предстоящую развязку появлением, уходом и возвращением Оливера, Людовик ловко и в разное время посылал куда-то с какими-то поручениями то Бурбона, то Жана де Бона, то генерал-профоса; однако делалось это так, чтобы кардинал и коннетабль ни на секунду не оставались наедине: то надоедливо улыбающийся мессир Тристан, то необычно молчаливый королевский казначей были вечно тут же. А когда вельможи расходились на покой и граф Сен-Поль должен был пройти в свою горницу, отделенную от комнаты кардинала спальней двух советников короля, то профос так ловко и с такой утонченной вежливостью пропускал графа вперед, что тот смог сказать Балю лишь «покойной ночи» через голову не в меру учтивого царедворца.
Возвращаясь от герцога, Оливер должен был пройти сперва комнату кардинала. Балю бросился на него как хищный зверь.
— Берегите голову, Неккер, вы слишком поздно решили идти против нас!
Оливер посмотрел на него с улыбкой.
— Понятно берегу, как и вы свою голову бережете, ваше высокопреосвященство.
Балю схватил его за руку.
— Заклинаю вас всем святым, мейстер, что здесь творится? Что известно королю?
Неккер пожал плечами и сказал уклончиво:
— Если бы я это знал, монсеньор, то и вы бы знали. Боюсь, что мы попали в собственную ловушку. Теперь каждый должен спасаться, как может. А это, пожалуй, нелегко.
Он резким движением плеч высвободился от Балю и уже был на пороге соседней комнаты. Жан де Бон, сидевший на постели, мотнул головой с недовольной миной.
— Я так стосковался по родной Турени, — сказал он, делая гримасу, — что мне хочется возбудить в вас ревность, мейстер.
У Оливера потемнело лицо. Тристан засмеялся:
— Не затрагивайте человеческих слабостей нашего Дьявола, Жан; мы сейчас всецело зависим от того, насколько беспрепятственно он сумеет исполнить свои адовы обязанности. Не в обиду будь сказано, мейстер, если вы нас вытянете из этого преддверия ада, то я вам охотно продам свою и без того уже слегка подмоченную душу.
Оливер проследовал дальше, словно ничего не слышал. В третьей комнате у окна стоял коннетабль и барабанил пальцами по стеклу. Он оглянулся на вошедшего, но тотчас же, брезгливо сгорбившись, отвернулся в другую сторону.
Оливер прошел дальше, бросив на него насмешливый взгляд. Четвертая горница была пуста. Неккер застал Бурбона у короля; во время отсутствия Оливера Бурбон был посвящен во все подробности дела.
Людовик вопросительно поднял голову; он казался спокойным и уверенным; ясность взгляда указывала на целеустремленную работу мысли. Оливер улыбнулся ему:
— Монсеньор герцог заверяет ваше величество в должной своей признательности и сейчас будет рвать и метать на военном совете.
— Хорошо, друг, — проговорил Людовик. — А вы, любезный брат, — обратился он к Бурбону, — будьте так добры обелить Оливера перед кое-кем. Уйдите еще раз с самым деловым видом, побудьте там где-нибудь с четверть часа, вернитесь озабоченный, а затем попросите Балю, Сен-Поля и обоих куманьков явиться на зов их государя.
Бурбон вышел. Людовик откинул голову и на мгновение закрыл глаза.
— Нелегко далась герцогу благодарность? — спросил он тихим голосом.
— Настолько трудно далась, — серьезно ответил Оливер, — что высказал ее Кревкер, а герцог лишь кивнул в подтверждение головою. Но его подавляло не столько недоверие, сколько растерянность. Теперь подождем — что принесет нам завтрашний день.
Оба они умолкли. Со двора доносились крики, шум шагов, бряцание оружия. Оливер увидел, как от волнения вздрагивают у короля брови. Мейстер стал говорить много и громко, чтобы заглушить эти наводящие страх звуки. Он отгонял от короля всякую мысль, ведущую к слабости или боязни, взвинчивал его энергию, снова и снова рассказывал про заговор, намекая, сопоставляя, все яснее обрисовывая ход дела, словно он сам при помощи соглядатаев, денег, наблюдений лишь теперь все лучше и лучше уясняет себе положение вещей. Оливер ограничился, понятно, характеристикой роли Балю и Сен-Поля в этом темном деле. Королю, обдумывающему детали предстоящей очной ставки, этого было достаточно.
Бурбон возвратился, пробыл очень недолго в комнате, затем именем августейшего своего шурина предложил четверым вельможам явиться.
Людовик сидел очень прямо, прислонившись к высокой спинке кресла, с неподвижным лицом, как судья; это впечатление он умышленно усугубил, встретив коннетабля пронзительным взглядом; когда же вошел кардинал, взор этот стал жестоким как у палача. Сен-Поль стоял бледный, но спокойный, немного раздвинув ноги; квадратный подбородок его слегка выдавался вперед. Жан де Бон, побагровевший от напряженного ожидания, и хладнокровный профос, по долгу службы заинтересованный в исходе дела, остались позади. Балю был хоть и очень бледен, но походка и вся осанка его выражали достоинство; он выдержал взгляд короля с твердостью поистине изумительной. Оливер стоял за креслом Людовика в тени.
— Сеньоры, — заговорил король негромким, почти равнодушным голосом, — имею сообщить вам, что Льеж восстал.
Послышался стон Балю.
— Фон Вильдт, — продолжал Людовик тем же тоном, — выступил раньше времени; сделал ли он это по собственному усмотрению, по чьему-либо приказу, или же просто на авось, этого я сейчас решить не берусь.
Он взглянул на коннетабля. Сен-Поль потупился, на лбу его блестели капли пота. Король продолжал ровно и просто:
— Провокация со стороны бургундских властей, вещь маловероятная вообще, мыслимая лишь в связи с моим пребыванием здесь, в Перонне, — в данном случае совершенно исключается, потому что герцог, которому я в первую очередь велел сообщить поступившее ко мне известие, изумлен не меньше моего… и не меньше вашего, сеньоры.
Он с еле заметной, невыразимой злой улыбкой смотрел на Балю и Сен-Поля, переводя взгляд от одного к другому. Кардинал сложил руки на груди, чтобы не видно было, как они дрожат.
— Государь, — сказал он и закашлялся, — государь…
— Сеньоры, — снова начал Людовик, не замечая его, — этот инцидент может сорвать переговоры и поставить под угрозу личную безопасность суверена. Ужасно было бы, если бы чья-то злая воля сознательно использовала это средство на мою погибель; ужасна для того, кто это сделал, ибо замысел его не удался; я вооружен против ударов судьбы, насколько может быть вооружен смертный человек. В ближайшие дни я попрошу вас, сеньоры, быть мужественными, не терять бодрости и помнить данную мне присягу. Поверьте, в моей власти будет отблагодарить вас за вашу верность. Вы видите, сеньоры, я совершенно не затрагиваю вопроса о личной ответственности кого-либо из вас за все происходящее, вопроса, который отнюдь не лишен значения. С этой минуты запрещаю вам покидать без моего разрешения отведенные нам покои, самостоятельно вести переговоры или беседовать с кем-либо из представителей противной стороны, а также распространять какие бы то ни было известия в устной или письменной форме. Я запрещаю это не из недоверия, а лишь затем, чтобы сохранить ясность положения и держать в руках все нити. Можете идти, сеньоры, покойной ночи.
— Государь, — снова начал Балю, — одно слово только…
— Государь, — сказал коннетабль, — разрешите…
Король встал и повторил чуть громче:
— Покойной ночи, сеньоры!
Неккер отворил дверь.
Наступил роковой вторник. Рано утром брат Фрадэн побывал у Кревкера и доложил ему о происшедшем. Что до Хейриблока, которому Даниель Барт показывал попеременно тяжелый кошель с сотней талеров и короткий, широкий нож, то не успел он еще явиться в замок к условленному часу, как уже целая волна известий и слухов затопила город. Беглецы из Льежа передавали об ужаснейшем мятеже, о бегстве епископа, наместника и их свиты в Тонгерн. Беглецы из Тонгерна передавали о захвате их города льежцами, о том, что убиты епископ и бургундский наместник и вырезана вся их свита. Иные, напротив, утверждали, что зверств не было; только епископ взят под стражу. Некоторые будто бы видели французских агентов в рядах повстанцев. Бургундский же сборщик податей Питер Хейриблок заверял, что в рядах бунтовщиков он видел немецких ландскнехтов; к его словам весьма прислушивались, потому что он был первым из высших правительственных чиновников, который прибыл из восставшего города. Он был тут же, по собственному предложению, послан в Брюссель для передачи срочных распоряжений. Прибывали новые беглецы, а с ними новые слухи. Катастрофа всегда отдается эхом противоречий, безмерных в своей искаженной, ужасающей неожиданности; и Перонна вся гудела от самых невероятных слухов.
К вечеру герцог издал грозный приказ — запереть замковые и городские ворота. Он был непроницаем, и нельзя было угадать его намерений. С тех пор, как Неккер вернулся от герцога, всякое сообщение с королем и его свитой прекратилось. Усиленная стража отделяла их покои от внешнего мира. Валуа и его приближенные были как бы в плену. Людовик потребовал свидания с герцогом. Разводящий офицер возвратился с сообщением, что монсеньор до последней степени занят и сам явится к королю, когда настанет для того время.
Оливер был бесконечно озабочен. Поведение Карла пугало его. Он и прежде опасался того, что герцог не станет ни признавать, ни оспаривать неопровержимого доказательства лояльности, предоставленного ему королем, а прямо пустит в ход грубую физическую силу; и это опасение, видимо, подтверждалось самым роковым образом. А такие невзначай накинутые путы, сковывающие и дух и тело, Оливер не нашел еще способа разорвать.
Глухо катились часы. Воздух словно сгущался в полутемных покоях; становилось трудно дышать. Король был недвижим как в столбняке. Он сидел, держась за ручки кресла, без единого слова, без единого жеста, откинув голову, слегка подняв подбородок. Казалось, он ждет чего-то или что-то обдумывает. Никто из вельмож не решался выйти из своей комнаты, никто не смел заговорить. Балю и Сен-Поль размышляли, каждый у себя в комнате, то беспокойно бегая взад и вперед, то часами прикованные к одному месту; остальные выжидали. Оливер наблюдал за королем.
Стемнело. Стража пропустила слуг, и они молча накрыли ужин. Когда они через некоторое время пришли снова, столовая была пуста, стулья не сдвинуты, кушанья не тронуты.
Наступила странная, необычайная ночь. Мрак и молчание царили в покоях. Лишь в королевской горнице горел свет и слышался шепот. Оливер раскрыл перед королем заговор во всем его объеме, — в ответ на внезапный и зоркий вопрос государя, свидетельствовавший своей всеобъемлющей, проникновенной остротой о том напряжении мысли, в котором жил Людовик последние несколько часов. Неккер ловко сумел направить внимание короля на первооснову заговора — новую лигу феодалов; он назвал в качестве источника своих сведений одного из агентов Кревкера, который еще в Париже был ему, Оливеру, многим обязан. Восстановление старой фронды не было для короля чем-либо неожиданным; он и сам уже делал соответствующие предположения, ставя их в связь с пероннскими переговорами; поэтому слова Оливера не встретили в нем ни удивления, ни недоверия. Имена, которые назвал потом Оливер, были Людовику чрезвычайно знакомы, являлись для него решающими, вызывающими на борьбу.
Оба они сидели как судьи необычайного тайного судилища. Решались судьбы людей, великие государственные идеи отливались в конкретные планы. Тишина время от времени прерывалась сменой патрулей, звуками команды, звоном оружия. Валуа, сидя взаперти, вершил политические судьбы Франции. Затем он умолк, занятый другими мыслями.
— Принц Карл Французский… Немур… Сен-Поль… Балю… — бормотал он.
Неккер знал: то были смертные приговоры. Он вспомнил ночь в Орлеане, когда кардинал был потрясен таким же точно перечислением. Он вспомнил еще, как Балю хотел непременно упомянуть в той же связи имя Оливера. Неккер с тихой дрожью созерцал серое, каменное, неумолимое лицо короля; и вдруг Людовик глянул на него.
У Оливера побелели губы.
— Что с тобой, Оливер? — спросил Людовик.
Неккер заставил себя улыбнуться. Мозг его лихорадочно трепетал в погоне за удачным ответом, и он, как бы схватив в охапку все размышления этого тяжелого дня, нашел ответ самый лучший.
— Государь, я, кажется, вижу спасение — на сегодняшний день, по крайней мере!
Людовик глядел на него в напряженном внимании.
— Поистине, государь, — воскликнул Оливер, — в этом наше спасение! Предложите герцогу совместный поход на Льеж!
Король возбужденно вскочил, глаза его горели; он зашагал по комнате, мысленно взвешивая все за и против.
— Верно, мой Оливер, в этом, пожалуй, наше спасение, — раздумчиво повторил он.
Уже близился рассвет, когда оба они легли на покой; а когда они встали, час еще был ранний. У короля был вид свежий и отдохнувший; ночная беседа подкрепила его, как долгий, глубокий сон. Утро Людовик заполнил фиктивными, никому не нужными совещаниями; к участию в них он привлек своего шурина, Тристана и Бона, а также Балю и Сен-Поля. Но уж близился вечер, а герцог все не являлся и не подавал о себе никаких вестей. Людовик стал опасаться, как бы Карл не уехал из Перонны, просто и без лишних слов оставив своего гостя в заточении; поэтому Оливер еще до наступления темноты попытался пробраться сквозь цепь стражи. На площадке лестницы, ведущей во двор замка, перед ним молча скрестили шпаги два светло-русых гиганта-гвардейца. Оливер остановился; на каждой площадке лестницы он видел усиленный наряд стражи.
— Именем короля! — резко скомандовал Оливер по-фламандски. — Позвать сюда дежурного офицера!
Солдаты передали его приказ дальше, по цепи. Несколько минут спустя вверх по лестнице вбежал молодой дворянин-офицер.
Оливер прокричал навстречу ему:
— Именем короля приказываю вам: проведите меня к герцогу с поручением от его величества, либо позовите сюда мессира ван Буслейдена, которому я все скажу и передам в вашем присутствии.
Ошеломленный офицер попросил его обождать. Через десять минут он возвратился с Буслейденом, испитое лицо которого носило следы ночных бдений.
— Шевалье, — произнес Неккер громким голосом, не обращая внимания на вооруженных людей, наполнявших здание, — король не хочет ни знать, ни видеть, ни помнить того, что позорно и страшно было бы видеть и знать. Король приказывает передать своему племяннику и вассалу Карлу Бургундскому, что он готов и всегда был готов принять верховное главнокомандование над карательной экспедицией против Льежа!
У ван Буслейдена задрожали веки. Неккер нагнулся к его уху:
— Если три доказательства лояльности, уже представленные королем, не тяготят здесь совести каждого честного человека, то вот четвертое доказательство, которое заставит покраснеть даже каменные стены! Вы с Кревкером должны позаботиться о том, чтобы позор этот не пал на герцога и не следовал за ним по пятам всю его жизнь. Его величество прощает и молчит.
Буслейден опустил голову.
— Герцог и сам измучился, — прошептал он. — Сейчас я его добуду.
Он торопливо вышел. Неккер поспешил к королю и сообщил ему о своем успехе. Людовик улыбнулся, потягиваясь:
— Если герцог придет, — сказал он, лукаво ухмыляясь, — то сегодня вечером в Европе станет одним необычайным мирным договором больше и одной жалкой лигой меньше. Если он придет, то завтра в церквах Перонны, а через три дня во всех парижских соборах раздастся самое необычайное «Тебе бога хвалим», какое когда-либо поднималось к престолу всевышнего.
Оливер вернулся к своему наблюдательному посту на лестнице; когда он проходил через апартаменты свиты, все глядели ему вслед, и на лицах одних была мука, на лицах других — напряженное ожидание. Оливер прождал около получаса с показным равнодушием, прислонившись к какой-то нескладной колонне. Затем на дворе послышалось необычайное движение. Солдаты застыли на площадках, словно железные статуи. По лестнице, звеня кольчугой и наколенниками, взбежал герцог; прекрасная голова его была обнажена. Оливер поклонился и посмотрел государю прямо в лицо, носившее на себе отпечаток бессонной ночи и внутренних борений.
— Христианнейший король ожидает вас с великой радостью, монсеньор, — официально начал Оливер; — судьба захотела, чтобы король достиг высокой своей цели гораздо быстрее, полнее и всестороннее, нежели сам он предполагал, ибо уже завтра во Франции и Бургундии зазвонят колокола.
Герцог взглянул на говорившего безмерно изумленными глазами и вдруг покраснел.
— Будем надеяться, — сказал он, резко отворачиваясь; но затем добавил тише, — вы один опаснее всей армии Валуа, сьер Ле Мовэ. Я должен был бы либо отрубить вам голову, либо сделать вас своим министром.
— Моя голова принадлежит не мне, — сказал Неккер и иронически усмехнулся, — поэтому позволю себе заметить, что вашему высочеству пришлось бы худо, если бы она сидела на плечах бургундского министра.
Герцог прошел мимо с таким видом, словно не слышал ответа. Оливер следовал за ним на расстоянии нескольких шагов. Тем временем Людовик сообщил вельможам своей свиты, что сейчас ожидается герцог бургундский. Двери всех комнат стояли настежь открытыми. Кардинал сидел на стуле делая вид, что углубился в требник. Он не встал, когда Карл прошел через его комнату, а лишь наклонил голову в знак приветствия, бросив быстрый, испытующий взгляд на неподвижное лицо Оливера и на твердый профиль герцога, еле удостоившего его кивком. Тристан и Жан де Бон застыли в церемониальном поклоне по обе стороны двери.
Сен-Поль стоял у окна, расставив ноги и скрестив руки, открытым своим взглядом провожая герцога от двери до двери, но не кланяясь ему. Карл закусил губы. Бурбон церемонно сопровождал его в самую горницу короля, затем удалился. Оливер вышел вслед за ним и затворил за собой дверь.
Людовик принял герцога с радушной улыбкой, небрежно откинувшись в кресле, протянул ему руку и предложил присесть на табурет рядом с собой. Карл не знал, будет ли Людовик придерживаться того же демонски-официального тона, что и его камерарий, или нет; поэтому он мрачно ждал, чтобы разговор начал собеседник. Людовик не торопился; он заговорил лишь тогда, когда увидел по нервно вздрагивающим рукам герцога, что тот в себе не уверен.
— Давайте играть в открытую, племянник, — сказал он изменившимся тоном; — это выгодно вам одному, потому что ваши карты мне к без того известны.
Герцог промолчал. Людовик, сидевший на возвышении, перегнулся к нему через ручку кресла.
— Когда я сюда приехал, племянник, я уже знал и видел ту хитроумно сотканную паутину, в которой должен был застрять. Я бы мог показать вам каждую петельку этой сети; я мог бы показать вам такие извивы, о которых вы и сами не догадываетесь или догадались только теперь. Я хотел дождаться только решающего момента, чтобы сорвать сеть не только с себя, но и с вас, потому что и вас уже опутали. Развязка подоспела скорее и внезапней, чем я думал; но это на пользу и вам и мне. Я прибыл сюда, чтобы обещать вам свою дружбу. Благодаря Льежу я смогу доказать вам, что я истинный друг ваш. Располагайте моей шотландской гвардией и пятью тысячами всадников, с которыми гроссмейстер вероятно уже прибыл в Сен-Кентен.
— Мы завтра выступаем, — просто сказал герцог.
Людовик положил руку ему на плечо.
— Вы себя побороли, друг мой. Я хочу отблагодарить вас за это, не поминая прежнего. Я по доброй воле дам вам все то, чего вы, по-видимому, надеялись добиться насилием. Бретань вас больше не интересует; но остальным вашим друзьям незачем было фрондировать: принц Карл Французский, многолюбимый брат мой, получит области Шампань и Бри; кроме того — если вы этого серьезно желаете, — я дам свое согласие на брак его с вашей юной дочерью Марией. В таком согласии я — по соображениям педагогического характера — до сих пор отказывал еще несозревшему и доставлявшему мне одни огорчения юноше.
— Я сам еще не принял определенного решения по этому вопросу, — сказал герцог в замешательстве, — но спасибо вам на добром слове.
— Немур получит еще какие-нибудь земли, — любезно продолжал король, — вам самому я предлагаю мир и согласие на основе последнего парижского соглашения. Вы удовлетворены?
— Я удовлетворен, — тихо, медленно промолвил Карл.
— Королю Савойскому, моему шурину, я предлагаю примирение и дружбу; я уже просил моего миланского союзника прекратить по отношению к нему какие бы то ни было агрессивные действия. Сеньору дю-Ло я дам наместничество где-нибудь на юге и тем его реабилитирую. Вы требуете еще чего-нибудь определенного для лиц, несших при мне почетный караул?
— Нет!
— И вот еще что, — прошептал Людовик, — с нами играли двойную игру. Кто именно, — я знаю, а вы догадываетесь. С Балю я сам рассчитаюсь. Если он в поисках защиты припадет к вашим ногам, вы оттолкнете его?
— Да, — сказал Карл.
— Коннетабль несет за льежскую катастрофу по меньшей мере условную ответственность. Он должен был не дать Вильдту соединиться с льежцами. Выдать его вам, племянник?
— Нет! — ответил герцог после краткого раздумья.
Людовик нагнулся к уху собеседника:
— Хотите его голову?
— Нет!
Король отвратительно сжал толстые свои губы.
— Так я захочу ее, когда придет время.
Около восьми часов, в присутствии всего бургундского двора и королевской свиты, мир был торжественно скреплен на кресте святого Карла Великого, который привез с собой Валуа. Зазвонили колокола.
Последняя ночь в Перонне. Король и Оливер уже легли на покой: горницу наполнила мирная тишина, и более свежий, чем давеча, неспертый воздух, — словно бы стены стали тоньше; и в том состоянии отрешенности, которое предшествует близкому сну, Оливеру послышался голос:
— Мой Оливер, я Анну не трогал…
Сердце Неккера забилось с такой силой, что он привстал и, прерывисто дыша, прислушался. Через некоторое время король опять сказал:
— Мой Оливер, я Анну не тронул…
Неккер дышал все прерывистей, словно тайне его стало тесно в груди. Он встал на колени тут же в постели и простонал:
— Государь, простите меня! Государь, я вас…
— Прощаю, мой Оливер, ибо догадываюсь и догадывался о том, что вы нуждаетесь в прощении. Прощаю тебе недобрую мысль твою ради великого и доброго дела, которое ты совершил из любви ко мне, поборов себя самого. Но, брат мой, то зло, что живет во мне, не прощает мне моего доброго поступка; не прощает из-за той недоброй твоей мысли.
Он умолк. Неккер соскользнул с постели и ощупью дополз до него и поцеловал ему руки. Король тихо промолвил:
— Теперь, брат мой, мы знаем друг друга до конца.
В парижском аббатстве Сен-Дени, куда святой Дионис принес усекновенную главу свою для погребения, три дня спустя служили торжественный молебен и пели «Тебе бога хвалим» по повелению короля, отправившегося вместе с герцогом Бургундским в поход на Льеж. Звонили колокола всего города, колокола всей страны.