Ветер

Цель была достигнута. Кое-кто мог бы сказать, что и рассказ, изложенный в книге, также должен здесь кончаться, в кульминационной точке надежд и грез, владевших нами в течение года. Но разве Илиада кончается вместе с победой Ахиллеса? Или, скажем, любое драматическое повествование в момент его наивысшего эмоционального возбуждения? После кульминации — расслабление. В моем рассказе, я бы сказал, с моей точки зрения, самое важное ещё впереди. Частично это объясняется тем, что вопрос о «личности» Эвереста завладел моими мыслями после восхождения в гораздо большей степени, чем непосредственно до покорения его, частично по той причине, что ещё с детства я всегда задавался вопросом: а что будет потом, после того как Эверест будет взят? Теперь я знаю.

Конечно, в то время все наши достижения казались до смешного ничтожными, если сравнивать с оценками, данными несколькими месяцами позже. Теперь в первую очередь нужно было подумать о других вещах. Я оставил палатку «Мид» и полез мимо Тенсинга и Пазанг Футара, лежащих в «Блистере». Все это время я старался не забыть об обещании, данном мной Джону. Эта затея была предложена мной, хотя сейчас она выглядела довольно глупой. Все добропорядочные экспедиции, о которых я читал, применяли спальные мешки для сигнализации альпинистам, оставшимся наверху или внизу. Классическим примером была экспедиция 1924 года, когда были переданы таким путем известия о судьбе Меллори и Ирвина. Чуть ниже вершины Контрфорса Женевцев имелось подходящее снежное пятно, на котором можно расположить спальные мешки так, что они будут видны через бинокль из лагеря IV. Если Эверест будет побежден, то я должен буду выложить два мешка в форме буквы Т; Джон тогда добавил, что, если Эд и Тенсинг дойдут лишь до Южной вершины, мешки следует положить рядом, если будет полная неудача — только один мешок.

К тому времени, когда я решился сигнализировать, было 5.30; прошло примерно 2 часа после спуска. Я остановился у входа в палатку «Мид» и громко сказал:

— Я думаю взять спальные мешки наверх.

— В чем дело, Уилф?

— Я обещал Джону, что подниму два мешка и выложу их на склоне. Они смогут увидеть их снизу.

— Не волнуйтесь. Они их, вероятно, не увидят. Почему нельзя это сделать завтра?

— Не знаю, может быть, лучше сегодня.

Расшевелить Пазанга было нелегко. Я звал его трижды, а в промежутках выполнял какие-то работы, не помню сейчас какие, но в то время казавшиеся весьма важными. Наконец он выглянул из двери «Блистера». Весьма логично предполагать, что после дневного перехода с 25 килограммами за плечами сагибу следовало бы оставить его в покое. И потом к чему спальные мешки? Все же он взял их и пошел на гребень.

Я медленно шёл за ним. Наконец мы добрались до валунов. Как предлог для остановки, я нагнулся и собрал несколько камешков. Они понравятся всем, когда мы вернемся в Англию, а больше всех моему сыну, когда он подрастет. Наконец мы добрались до снега. Однако тем временем меня начали одолевать неприятные сомнения. Когда мы достигли вершины гребня, мне казалось, что ущелье в облаках. Вскоре ошибки уже быть не могло. Гряды послеобеденного тумана висели над Цирком. Над ним вечернее солнце блестело из-за Нупцзе, темный силуэт которой был нарисован на бирюзовом небе божественным чутким карандашом солнца и ветра. Но в Цирке — туман.

Мы остановились на первом приличном снежничке. Шквалы, очень сильные на Седле, уменьшились здесь до жестокого бриза. Мы выложили наши мешки на склоне в виде буквы Т. Чтобы удержать их, нам пришлось на них лечь. Я лег на стойку, Пазанг — на перекладину. Что думал обо мне Пазанг? Нелестные вещи, без сомнения, и, вероятно, вполне заслуженно, учитывая этот туман. Мы лежали так десять минут, в течение которых я питал слабую надежду, что некое провидение откроет окно, позволяющее Джону заметить две маленькие страдающие фигуры. Вечерний холод пробирал нас до костей сквозь одежду и спальные мешки. «Идем вниз»,— сказал я, тоскуя о тепле и уюте. Мы подхватили мешки, и не успел я ещё двинуться с места, как Пазанг быстро зашагал домой. Этим все кончилось, но много дней спустя мне сказали, что ходит по ущелью легенда о сумасшедшем англичанине, который как-то раз захотел переночевать в снегу над Южным Седлом Эвереста.

На гребне я остановился, наблюдая за сильной фигурой Пазанга, двигающегося вниз по замерзшей корке между скалами и выражающего каждым своим шагом твердое убеждение, что все сагибы «слегка ненормальные». Я думаю, что большинство шерпов считает сагибов безвредными лунатиками, у которых денег куры не клюют. Мы продолжаем спускаться. Под нами Седло, над нами и сзади прячется Эверест. Снова я думаю: «Чувствует ли вершина волнение или гнев при мысли о «победе» над ней?» Эверест — гора, неодушевленная масса скал, снега и льда.

Возвратившись, я снова нагнулся перед входом в палатку:

— Вы не будете возражать, если я здесь поселюсь?

Джордж на это великодушно согласился. Что касается меня, жить одному в пирамиде меня очень мало устраивало.

В соседнем маленьком «Блистере» царил, по-видимому, покой. Я взглянул на довольные лица лежащих Тенсинга и Пазанга и был одарен сверкающей улыбкой. Я втиснул наполовину свернутые вещи в рюкзак, вылез наружу, оттащил рюкзак к палатке «Мид» и вывалил вещи в кучу у входа. Прошло, как мне казалось, мало времени, пока я вновь, в громоздкой одежде, старался вползти через входной рукав палатки «Мид».

Дальняя, или наветренная, сторона палатки, обращенная к Цирку, была закрыта, подветренная не пропускала воздуха. Затем я втащил рюкзак, спальный мешок и прочие принадлежности, не подвергая опасности работающий в другом конце палатки примус. Я оказался в «долине» между двумя длинными новозеландскими фигурами, растянувшимися на надувных матрацах. Было бы идеально, конечно, засунуть спальный мешок под себя, но при этом пришлось бы приподниматься на одном локте и, последовательно извиваясь, постепенно втискивать мешок. В конце концов я оказался в лежачем положении, с мешком подо мной. Я был скорее завален, чем защищен от холода и ветра, так как все мелочи я нагромоздил сверху. В палатке было тепло, так как примус у Джорджа работал исправно.

 

Вершина

27 мая я проснулся рано утром после плохо проведенной ночи, чувствуя себя продрогшим и несчастным. Мы находились на Южном Седле Эвереста. Мои товарищи по пирамидальной палатке — Лоу, Грегори и Тенсинг — метались и ворочались, тщетно пытаясь спастись от пронизывающего холода. Безжалостный ветер с бешенством налетал на палатку, и гулкое хлопанье полотнищ не давало нам уснуть. Неохотно вытащив руку из спального мешка, я взглянул на часы. Было 4 часа утра. На мгновение мерцающий свет спички упал на термометр, лежащий возле противоположной стенки палатки. Он показывал -25° С.

Мы надеялись в этот день установить штурмовой лагерь высоко на юго-восточном гребне, но из-за ураганного ветра выход был явно невозможен. Однако мы должны быть готовыми к выступлению, как только стихнет ветер. Подтолкнув локтем Тенсинга, я шепнул ему несколько слов насчет еды и питья, после чего безо всякого зазрения совести вновь уютно устроился в спальном мешке. Вскоре ворчание примуса и потепление в палатке возвратили нас к жизни. Попивая горячую воду с сахаром и лимонной кислотой и жуя бисквиты, Лоу, Грегори и я стали обсуждать в довольно пессимистических тонах наши планы на этот день.

В 9 часов ветер свирепствовал по-прежнему. Надев на себя все свои теплые вещи, я выполз из палатки и перебрался в маленькую палатку «Мид», где помещались Джон Хант, Чарлз Эванс и Том Бурдиллон. Хант согласился, что в этих условиях выход невозможен. Анг Пемба захворал и был явно неспособен нести груз дальше, так что мы решили отправить его вниз с Эвансом и Бурдиллоном, которые собирались около полудня спуститься в лагерь VII. В последний момент, учитывая состояние Бур-диллона, Хант решил пойти с ними. Мы с Джорджем Лоу помогли этой измученной четверке подняться по склону над лагерем и затем стали смотреть, как они начали медленный и утомительный спуск к лагерю VII.

Весь день дул бешеный ветер, и в весьма унылом настроении мы отбирали грузы, которые на следующий день намеревались забросить в штурмовой лагерь. Всякая задержка выхода с Южного Седла могла привести лишь к дальнейшему истощению и ослаблению организма. Сильный ветер не давал нам покоя и следующую ночь, однако мы все пользовались кислородом с подачей одного литра в минуту, и это позволило нам семь или восемь часов провести в беспокойной дремоте.

Рано утром ветер был ещё очень силен, но около 8 часов он стал заметно стихать, и мы решили выходить. Однако судьба приготовила нам новый удар: ночью Пемба чувствовал себя очень плохо и был явно неспособен к выходу. Из нашей первоначальной группы шерпов в три человека остался лишь один — Анг Ниима. Единственным выходом было производить заброску грузов в штурмовой лагерь собственными силами, так как отказаться от штурма было немыслимо. Мы переупаковали груз, исключив все, что не было жизненно необходимым. Из-за недостатка носильщиков нам оставалось лишь урезать драгоценный запас кислорода.

В 8 часов 45 минут вышли в путь Лоу, Грегори и Анг Ниима, неся каждый более 18 килограммов и расходуя 4 литра кислорода в минуту. Тенсинг и я должны были выйти несколько позже, чтобы возможно быстрее подняться по сделанным передовой группой ступеням и тем сэкономить силы и кислород. Мы вышли около 10 часов утра, нагруженные личными вещами, спальными мешками, надувными матрацами и некоторым запасом продуктов, не считая кислородного аппарата. Каждый из нас нес около 23 килограммов.

Мы медленно поднялись по длинному склону, ведущему к подножию большого кулуара, и начали карабкаться по настоящей лестнице, вырубленной Лоу в твердом фирне. Во время медленного подъема мы подвергались беспрерывной бомбардировке осколками льда, летящими сверху, где в это время Лоу и Грегори вырубали ступени, проходя кулуар по направлению к юго-восточному гребню. К полудню мы вышли на гребень и присоединились к передовой группе. Невдалеке виднелись лохмотья палатки, поставленной прошлой весной швейцарцами. Они подчеркивали унылый и уединенный характер этого замечательного обзорного пункта. Именно отсюда после ночи, проведенной без спальных мешков, начали Ламбер и Тенсинг свою героическую попытку достичь вершины.

Здесь открывался во все стороны захватывающий вид, и мы предались настоящей оргии фотографирования. Чувствовали себя все прекрасно и твердо надеялись установить штурмовой лагерь высоко на юго-восточном гребне. Снова взвалив на себя грузы, мы поднялись ещё на 45 метров и дошли до промежуточного склада, устроенного Хантом два дня назад. Гребень был очень крут, однако слои, падающие нам навстречу, обеспечивали хорошие упоры и делали лазанье технически несложным. Правда, рыхлый снег на крутых склонах требовал большой осторожности. Склад помещался на высоте 8336 метров, но мы считали эту высоту далеко не достаточной для организации последнего лагеря, так что нам пришлось без особого энтузиазма добавить к нашим и без того уже солидным ношам весь этот дополнительный груз. Грегори взял кислородный баллон, Лоу — некоторое количество продуктов и горючего, а я привязал к своему грузу палатку. За исключением Анг Ниимы, который нес немного больше 18 килограммов, на каждого из нас приходилось от 23 до 28 килограммов. Мы продолжали подъём в несколько более медленном темпе. Несмотря на тяжелый груз, мы шли не останавливаясь, хотя и очень медленно.

Дальнейший крутой взлет гребня представлял собой твердый фирновый склон, в котором на протяжении 15 метров Лоу пришлось вырубать ступени. Около 2 часов дня мы почувствовали усталость и стали приглядывать место для лагеря.

Крутизна гребня не менялась, и на всем его протяжении никаких уступов заметно не было. Мы медленно тащились вверх, безуспешно пытаясь обнаружить хоть какой-нибудь уступ. Каждый раз с новой надеждой упорно стремились к манящей невдалеке площадке лишь для того, чтобы убедиться, что и там тянется 45-градусный склон. Понемногу мы стали приходить в отчаяние, когда Тенсинг, вспомнив по прошлому году характер рельефа, предложил траверсировать крутые склоны влево. Это привело нас в конце концов к сравнительно горизонтальной площадке под скальным отвесом.

Было 2 часа 30 минут дня, и мы решили организовать здесь лагерь. В течение всего дня грандиозный пик Лхоцзе привлекал к себе наше внимание, но сейчас его вершина была уже ниже нас. Мы считали, что находимся на высоте 8500 метров. С облегчением Лоу, Грегори и Анг Ниима сбросили грузы. Они устали, но были весьма удовлетворены достигнутой высотой, и именно им мы в значительной степени обязаны успехом штурма, осуществленного на следующий день. Не теряя времени, они начали спуск на Южное Седло.

С некоторым чувством одиночества наблюдали мы за нашими товарищами, медленно спускавшимися по гребню. Однако нам предстояло много дел. Для экономии кислорода мы сняли аппараты и с помощью ледорубов начали расчищать маленькую площадку. Удалив слой снега, добрались до скального основания, наклоненного примерно под 30 градусами к горизонту. После двух часов интенсивной работы мы выровняли две рядом лежащие полосы в 1 метр шириной и 1 метр 80 сантиметров длиной. При этом, правда, одна лежала выше другой почти на 30 сантиметров. Несмотря на то что обходились без кислорода, мы все же могли достаточно эффективно работать, отдыхая, правда, примерно через каждые десять минут, чтобы восстановить дыхание и собраться с силами. На этой двухъярусной площадке установили палатку и натянули её как можно лучше. Поблизости не было подходящих камней для крепления оттяжек, а снег был слишком мягким, чтобы алюминиевые колышки в нем могли держаться. Пришлось погрузить в рыхлый снег несколько кислородных баллонов и к этим ненадежным якорям прикрепить оттяжки палатки.

В то время как Тенсинг занимался разогреванием супа, я стал подсчитывать наши ограниченные запасы кислорода. Они были значительно более скудными, чем мы ожидали. Для штурма на долю каждого приходилось лишь по одному и две трети баллона. Было очевидно, что, если мы будем расходовать, согласно плану, по четыре литра в минуту, нам этих запасов не хватит для поддержания наших сил. Однако если уменьшить подачу до трех литров в минуту, то у нас останутся ещё шансы на успех. Я подготовил аппаратуру и произвел необходимую регулировку. Хорошо, что Эванс и Бурдиллон в сотне метров выше нашего лагеря оставили два баллона, наполненных на одну треть. Мы надеялись использовать этот кислород на обратном пути к Южному Седлу.

После заката мы заползли в палатку, надели на себя все теплые вещи и залезли в спальные мешки. Выпив огромное количество жидкости, мы из имеющихся в запасе деликатесов устроили неплохой ужин: сардины на галетах, консервированные абрикосы, финики, галеты, джем и мед. Особое удовольствие нам доставили абрикосы, но их пришлось предварительно оттаивать на нашем рычавшем примусе. Несмотря на большую высоту, наше дыхание оставалось почти нормальным, и лишь резкие движения вызывали легкую одышку. Тенсинг расстелил свой надувной матрац на нижнем уступе так, что он наполовину свисал над крутым склоном, и спокойно приготовился ко сну. Я постарался устроиться поудобнее: полусидя и полулежа на верхнем уступе и опираясь ногами на нижний уступ. Такое положение, хотя и не слишком комфортабельное, имело существенные преимущества. Примерно через каждые десять минут налетал сильный порыв ветра. О его приближении я узнавал заранее по пронзительному вою, доносившемуся с верхней части гребня, и, упираясь изо всех сил плечами и ногами, помогал нашим ненадежным якорям сдерживать стенки палатки, время от времени начинавшие сотрясаться и хлопать самым угрожающим образом.

Кислорода для сна у нас было лишь на четыре часа из расчета один литр в минуту. Я решил использовать его в два приема по два часа: с 9 до 11 и с 1 часа ночи до 3 часов утра. Пользуясь кислородом, мы чувствовали себя неплохо и могли подремать, но, как только поступление его прекратилось, начали немедленно замерзать и чувствовали себя скверно. В течение ночи термометр показывал —27°, но, к счастью, ветер почти совсем утих.

В 4 часа было уже совершенно тихо. Открыв вход в палатку, я смотрел вдаль, на темные спящие долины Непала. Лежащие ниже нас ледовые вершины ярко сверкали в свете утренней зари. Тенсинг указал мне на монастырь Тхъянгбоч, находящийся на 4900 метров ниже нас и смутно выделявшийся на высоком скальном уступе.

Мы разожгли примус и с твердым намерением предупредить ослабление организма, обусловленное недостатком влаги, выпили громадное количество лимонного сока с сахаром, после чего доели с галетами последнюю коробку сардин. Я втащил в палатку кислородные аппараты, очистил их ото льда, тщательно проверил всю систему и испытал их. Еще с вечера я снял свои слегка отсыревшие ботинки, и теперь они совершенно замерзли. Пришлось прибегнуть к решительным мерам: несмотря на резкий запах горелой кожи, я отогревал их на сильном пламени примуса, пока они не стали мягкими. Поверх наших пуховых костюмов мы надели штормовые куртки и натянули на руки три пары рукавиц: шелковые, шерстяные и ветронепроницаемые.

В 6 часов 30 минут мы выползли из палатки на снег, взвалив на плечи наши кислородные аппараты весом 14 килограммов, надели маски и открыли вентили, чтобы дать доступ живительному кислороду к нашим легким. Несколько хороших, глубоких вдохов — и мы были готовы к выходу. Немного беспокоясь на свои озябшие ноги, я попросил Тенсинга идти первым, и он стал вытаптывать ряд глубоких ступеней, начиная от скалы, защищавшей нашу палатку, через крутой, покрытый сыпучим снегом склон, по направлению к левой стороне главного гребня. Последний к этому времени был весь залит солнцем, и далеко над нами виднелась наша ближайшая цель - Южный пик. Тенсинг, двигаясь весьма обдуманно, проделал длинный траверс назад, к гребню, и мы вышли на него как раз там, где он образует на высоте около 8550 метров большой, ясно выраженный снежный выступ. Начиная отсюда, гребень становился узким, как нож. Теперь ноги мои согрелись, я вышел вперед.

Мы двигались медленно, но упорно и не нуждались в остановках для восстановления дыхания. Я чувствовал, что у нас достаточный запас сил. По самому гребню идти было трудно и опасно из-за неустойчивого рыхлого снега, так что мне пришлось спуститься немного влево, на крутой склон, где ветер образовал на снегу тонкую корку. Иногда наст выдерживал мою тяжесть, но чаще всего он с треском неожиданно проваливался, нарушая наше равновесие и болезненно действуя на нервы. После сотни метров подъема по этому довольно мучительному гребню мы добрались до небольшого углубления и нашли там два баллона, оставленные Эвансом и Бурдиллоном во время предыдущей попытки штурма. Очистив ото льда манометры, я с радостью отметил, что в баллонах содержится ещё несколько сот литров кислорода. При экономном расходе этого количества должно было хватить на обратный спуск до Южного Седла.

С приятной мыслью о лежащих позади баллонах я продолжал прокладывать путь вверх по гребню, который становился все круче и круче. Затем расширился и перешел в ужасающий снежный склон, ведущий на протяжении последних 120 метров к Южному пику. Мы понимали, что снежные условия были здесь явно опасны, но, поскольку другого пути не было, продолжили изнурительную и напряженную работу, прокладывая путь. Мы часто менялись местами. Неожиданно, в то время как я выбивал в глубоком снегу ступени, подо мной съехал большой участок склона, и я соскользнул на три-четыре шага вниз. Я спросил Тенсинга, как он считает, допустимо ли в этих условиях продолжать восхождение. Тенсинг признался, что ненадежное состояние снега очень его удручает, но тем не менее закончил свою речь обычной фразой: «Поступим так, как вы считаете нужным». Я решил продолжать путь. Достигнув несколько выше полосы более плотного снега, мы почувствовали большое облегчение. Выбив в последнем участке крутого склона ступени, взобрались наконец на Южный пик. Было 9 часов утра. Не без интереса разглядывали мы уходящий вверх не пройденный ещё никем участок гребня. Как Бурдиллон, так и Эванс составили себе вполне определенное пессимистическое представление о трудностях этого пути, и мы понимали, что препятствия на гребне окажутся, быть может, непреодолимыми. На первый взгляд гребень выглядел внушительно и даже несколько устрашающе. Справа, над трехкилометровым обрывом стены Кангчунг, выступали, как скрюченные пальцы, гигантские изогнутые карнизы, нависающие массы снега и льда. Всякое движение по ним привело бы к катастрофе. От карнизов гребень круто обрывался влево, где снежная поверхность сливалась с громадной скальной стеной, возвышающейся над Западным Цирком. Лишь одно обстоятельство вселяло в нас некоторую надежду: крутой склон между карнизами и скальной стеной был, по-видимому, покрыт прочным фирном. Если окажется, что снег мягкий и неустойчивый, наши шансы на подъём вдоль гребня будут очень невелики. Если же мы сможем на этом склоне рубить ступени, то во всяком случае будем продвигаться вперед.

Непосредственно под вершиной мы вырубили углубление, чтобы посидеть, и сняли кислородные маски. Снова я занялся подсчетом кислородных запасов, что было моей главкой заботой при подъеме и спуске. Так как наш первый частично наполненный баллон израсходовался, нам оставалось теперь лишь по одному полному баллону — 800 литров кислорода на каждого. Насколько этого хватит при расходе три литра в минуту? Я считал, что этого достаточно на четыре с половиной часа пути. Наши аппараты стали теперь намного легче, всего около 9 килограммов, и в то время, как я вырубал ступени на спуске с Южного пика, у меня было совершенно неожиданное на такой большой высоте прекрасное самочувствие.

После первого же удара ледорубом по крутому склону гребня я понял, что самая большая моя надежда оправдалась: под ногами был твердый кристаллический фирн. Двумя-тремя ритмичными ударами ледоруба вырубалась ступень, вполне достаточная даже для наших огромных высотных ботинок. Что ещё важнее, сильным толчком древко ледоруба наполовину вгонялось в фирн, обеспечивая хорошую страховку. Мы двигались попеременно. Я знал, что на такой высоте предел надежности наших движений, невысок и что необходимо соблюдать максимально осторожность. На протяжении двенадцати метров я рубил ступени, в то время как Тенсинг меня страховал. Затем я вгонял ледоруб в склон и в свою очередь, несколько раз обведя вокруг древка верёвку страховал подходящего ко мне Тенсинга на случай, если под ним обломится ступень. Потом он снова страховал меня а я рубил ступени. В ряде мест нависающие ледяные карнизы были очень широки и чтобы избежать их, мне приходилось прокладывать цепочку ступенек вниз, до стыка снега со скалами, находящимися западнее. С невольным трепетом смотрели мы с этой гигантской скальной стены на крохотные палатки лагеря IV в Западном Цирке, на 2400 метров ниже нас. Карабкаясь по склонам и вырубая в фирне захваты для рук, мы с трудом преодолевали эти сложные участки.

В один из таких моментов я увидел, что Тенсинг, который до этого шёл прекрасно, вдруг резко сбавил темп и, видимо, начал дышать с большим трудом. Шерпы имели слабое представление о механизме действия кислородных аппаратов, и на основании прошлого опыта я немедленно заподозрил какие-то неполадки с подачей кислорода. Я заметил, что из выводного патрубка его маски свисали ледяные сосульки. Тщательный осмотр показал, что этот патрубок, около пяти сантиметров в диаметре, был полностью забит льдом. Мне удалось его прочистить, и Тенсинг сразу почувствовал облегчение. Осмотрев свой аппарат, я обнаружил, что то же самое произошло и с моим, правда в меньшей степени, так что я не успел этого почувствовать. Теперь я стал более тщательно следить за нашими аппаратами.

Погода для Эвереста стояла идеальная. Хорошо защищенные пуховой одеждой и штормовыми куртками, мы не страдали от холода и ветра. Однако, когда я снял очки-консервы, чтобы лучше рассмотреть трудный участок пути, я тут же был ослеплен мелкой снежной пылью, вздымаемой сильным ветром, и мне пришлось поскорее надеть очки. Я опять принялся за рубку ступеней. К моему удивлению, я испытывал от восхождения такое удовольствие, как будто дело происходило в моих родных Новозеландских Альпах.

После часа спокойного подъема мы достигли подножия наиболее сложного препятствия на гребне – отвесной скальной стенки высотой метров двенадцать. О её существовании мы знали заранее по аэрофотоснимкам, а также видели её в бинокль из Тхъянгбоча. Мы понимали, что на такой высоте именно такое препятствие могло решить судьбу всего восхождения. Эта гладкая, почти лишенная зацепок скала могла бы составить для квалифицированных скалолазов интересное воскресное развлечение в озерном районе Шотландии. Однако здесь подъём на неё явно не по нашим слабым силам. Обойти её с запада по крутому скальному отвесу было нельзя, но, к счастью, оставалась другая возможность решения этой задачи. С востока нависал громадный карниз снега, а между ним и скалой поднимаясь на все двенадцать метров обрыва, шла узкая расщелина. Поручив Тенсингу страховать меня возможно надежнее, я втиснулся в эту щель. Погружая зубья кошек глубоко в мерзлый снег позади меня, я оторвался от подножия скалы и медленно стал подниматься на распорах спиной вперед; используя маленькие зацепки на скале и помогая изо всех сил коленями, руками и плечами, я буквально полз вверх, молясь в душе, чтобы карниз не оторвался от скалы. С невероятной затратой сил я медленно, но верно поднимался шаг за шагом, в то время как Тенсинг постепенно выдавал верёвку. Наконец, я достиг вершины скалы и вылез из трещины на широкий уступ. Несколько минут я лежал, стараясь восстановить дыхание. В эту минуту я впервые почувствовал твердую уверенность в том, что теперь уже ничто не может помешать нам достичь вершины. Укрепившись на уступе, я подал знак Тенсингу, чтобы он поднимался. Я стал изо всех сил тянуть верёвку, а Тенсинг, извиваясь, полз по трещине, пока наконец не очутился наверху. Он лежал задыхаясь, обессиленный, подобно гигантской рыбе, только что вытащенной из моря после ожесточенной борьбы.

Я проверил кислородные аппараты и примерно подсчитал наши запасы. Все как будто шло хорошо. Правда, последнее время Тенсинг шёл медленнее обычного, что, очевидно, было вызвано дополнительной затратой сил во время выхода из строя его кислородного аппарата. Однако он двигался по-прежнему уверенно, что было важнее всего. На мой вопрос о том, как он себя чувствует, он лишь улыбнулся и выразительно указал рукой вверх по гребню. Расходуя три литра кислорода в минуту, мы шли так бодро, что я решил в случае необходимости уменьшить подачу до двух литров.

По-прежнему перед нами вздымался гребень: справа — гигантские карнизы, слева — крутые скальные склоны. Я шёл, вырубая в узкой полосе фирна ступени. Гребень начал поворачивать вправо, и мы потеряли представление о том, где же вершина. Стоило мне обогнуть один выступ, как передо мной вырастал следующий, ещё больший. Время шло, и гребень казался бесконечным. В одном месте, где крутизна несколько уменьшилась, я попробовал для ускорения идти на кошках, не делая ступеней, однако скоро понял, что на такой большой высоте предел надежности нашего движения по этим крутым склонам слишком мал, и снова вернулся к рубке ступеней. Теперь я начал ощущать некоторую усталость. Уже в течение двух часов я непрерывно работал ледорубом. Тенсинг тоже двигался очень медленно. Прокладывая путь вокруг очередного выступа, я с тупым безразличием думал о том, надолго ли нас ещё хватит. Наш первоначальный энтузиазм улетучился и все более превращался в мрачное ожесточение. И вдруг я заметил, что гребень впереди нас, вместо того чтобы однообразно подниматься, начал круто спускаться. Далеко внизу я увидел Северное Седло и ледник Ронгбук. Я взглянул наверх и увидел узкий снежный гребешок, который вел к вершине. Еще несколько ударов ледорубом по твердому фирну — и мы на вершине Эвереста.

Первым моим чувством было огромное облегчение. Как хорошо, что не нужно больше рубить ступеней, траверсировать гребни и что нет более снежных выступов, дразнящих призрачной надеждой на успех. Я взглянул на Тенсинга. Несмотря на то, что его лицо закрывали капюшон, очки-консервы и кислородная маска, покрытая длинными ледяными сосульками, было видно, с какой заразительной и радостной улыбкой он смотрел вокруг себя. Мы обменялись рукопожатием. Тенсинг обнял меня за плечи, и мы хлопали друг друга по спине, пока чуть не задохнулись. Было 11 часов 30 минут. Подъем по гребню занял у нас два с половиной часа, но нам они показались вечностью. Я выключил подачу кислорода и снял аппарат. Свою фотокамеру, заряженную цветной пленкой, я нес под штормовкой, чтобы сохранить её в тепле. Теперь я вытащил её и заснял на вершине Тенсинга с поднятым вверх ледорубом, к которому были прикреплены на шнурке четыре флажка: Объединенных Наций, английский, непальский и индийский. Затем я обратил внимание на расстилавшуюся под нами во все стороны горную страну.

На востоке высился наш гигантский сосед — никем ещё не исследованный и не покоренный Макалу, и даже на вершине Эвереста инстинкт альпиниста был во мне так силен, что я невольно потратил несколько секунд, размышляя о том, неужели не существует никакого пути на эту вершину. Вдали, на горизонте, сквозь облака маячила громада Кангченджанги. На западе царил наш старый, знакомый ещё с 1952 года противник – Чо-Ойу, а за ним убегали вдаль грандиозные неизведанные хребты Непала. Но наиболее ценным я считал вид, снятый с вершины вниз, вдоль северного гребня, на котором видны Северное Седло и старый путь, ставший знаменитым благодаря усилиям славных восходителей двадцатых и тридцатых годов. Я мало надеялся на высокое качество снимков, так как крепко удерживать аппарат в неуклюжих рукавицах было трудно, однако я считал, что во всяком случае они представляют фотографии, снятые на рекордной высоте. Минут через десять я почувствовал, что постепенно мои движения становятся замедленными и пальцы плохо повинуются. Поспешно надев маску, я вновь испытал живительное действие кислорода даже при первых нескольких литрах. Тем временем Тенсинг вырыл в снегу небольшую ямку и положил в неё немного продуктов: плитку шоколада, пачку печенья и горсть леденцов. Это были скромные приношения — символический дар богам, обитель которых, по убеждению всех буддистов, находится на этой высочайшей вершине. Двумя днями раньше на Южном Седле Хант вручил мне небольшое распятие с просьбой донести его до вершины. Теперь я также вырыл углубление в снегу и поместил это распятие рядом с дарами Тенсинга.

Снова я проверил аппаратуру и подсчитал запас кислорода. Нам нужно было двигаться быстро, чтобы добраться до спасительных запасных баллонов под Южным пиком. Краткие поиски каких-либо следов Ирвина и Меллори не дали никаких результатов. Через пятнадцать минут мы начали спуск. Оба мы уже устали, так как наступила реакция, и нужно было как можно быстрее двигаться вниз. Я начал спускаться с вершины к нашим ступеням. Не теряя времени, мы шли на кошках по своему следу, настойчиво подгоняемые уменьшением запаса кислорода. Снежные выступы быстро следовали друг за другом. Со сказочной быстротой мы достигли скальной стенки. На этот раз путь уже был знаком. Недолго думая, втиснулись в трещину и, усиленно работая ногами и руками, быстро спустились со скалы. Мы устали, но не настолько, чтобы забывать об опасности. С большой осторожностью пересекали скалы, с попеременной страховкой проходили лавиноопасные снежные склоны и наконец по старым ступеням вылезли на кошках на Южный пик.

Всего лишь час назад мы. были на вершине. Освежившись глотком подсахаренного лимонада, мы снова поспешили вниз. Во время восхождения нас не покидала гнетущая мысль о предстоящем спуске по огромному снежному склону. Вступив на него и идя первым, я обрабатывал каждую ступеньку с такой тщательностью, как будто от этого зависела наша жизнь, что было близко к действительности. Вид ледника Кангчунг, лежащего прямо под ногами, где-то на 2750 метров ниже, производил поистине устрашающее впечатление. Это заставляло нас двигаться с величайшей осторожностью. Каждая ступень казалась шагом к безопасности. Когда мы наконец прошли этот склон и вышли на гребень ниже, мы взглянули друг на друга и поняли без слов, что наконец избавились от чувства страха, которое преследовало нас весь день.

Мы очень устали, но автоматически продолжали спуск к двум запасным баллонам, оставленным на гребне. Так как до лагеря было недалеко и у нас ещё оставалось немного кислорода, мы понесли с собой эти баллоны вниз и к двум часам достигли по своим следам нашей палатки, разбитой на столь неудобной площадке. Палатка имела довольно жалкий вид, так как поднявшийся после полудня слабый ветер уже успел оборвать несколько оттяжек. Впереди ещё был долгий путь до Южного Седла. Пока Тенсинг разжигал походный примус и готовил сильно подслащенный лимонад, я сменил баллоны на новые — последние и неполные — и уменьшил подачу до двух литров в минуту. В отличие от предыдущего дня, когда мы в этом же лагере успешно работали без кислорода, мы чувствовали себя теперь крайне слабыми и утомленными. Далеко внизу, на Южном Седле, видны были движущиеся фигурки, и мы знали, что это Лоу и Нойс ожидают нашего возвращения. На седловине не было запасных спальных мешков и надувных матрацев, и потому нам с неохотой пришлось привязать поверх кислородной аппаратуры наши спальные принадлежности. Бросив последний взгляд на лагерь, сослуживший нам такую ценную службу, и с трудом передвигая ноги, мы с максимальной осторожностью начали спуск.

Все наши чувства, казалось, притупились, и время шло как в полусне. В конце концов мы все же добрались до остатков швейцарского лагеря на гребне и свернули на последний участок пути — спуск по большому кулуару. Здесь нас ждал неприятный сюрприз: разыгравшийся сильный ветер полностью уничтожил наши следы, и сейчас перед нами лежал гладкий крутой смерзшийся склон. Нам ничего не оставалось, как снова начать рубить ступени. С недовольным ворчанием я принялся за работу и на протяжении 60 метров прокладывал путь. Порывы сильного ветра, дувшего с гребня, старались сбросить нас со ступеней. Меня сменил Тенсинг и, вырубив ещё метров тридцать, вышел на более мягкий снег и принялся вытаптывать ступени в более пологом склоне нижней части кулуара. Совершенно измученные, мы спускались на кошках по длинному склону к Южному Седлу.

Впереди показалась какая-то фигура, встретившая нас в нескольких десятках метров над лагерем. Это был Джордж Лоу, который принес горячий суп и аварийный кислород.

Мы были слишком измучены, чтобы реагировать на тот энтузиазм, с которым Лоу воспринял наше сообщение. Мы кое-как доковыляли до Седла и с трудом преодолели небольшой подъём к лагерю. Как раз около палаток кончился мой кислород. Нам его хватило в обрез на выполнение нашей задачи. Мы заползли в палатку и со вздохом полного удовлетворения завалились в спальные мешки; вечно царящий на Южном Седле ветер трепал и рвал палатки. Эта ночь, наша последняя ночь на Южном Седле, не дала нам отдыха. Снова пронизывающий холод не позволял погрузиться в глубокий сон. К тому же возбуждение после успешного восхождения не проходило, и, щелкая зубами от холода, мы проговорили друг с другом половину ночи, вновь переживая все события этого дня. На следующий день рано утром мы все ещё чувствовали себя очень слабыми и все же медленно, но решительно начали готовиться к выходу.

Подъем по 60-метровому склону над Южным Седлом явился для нас тяжелым испытанием, и, даже когда мы начали длинный траверс, спускаясь к лагерю VII, нам приходилось двигаться очень медленно и часто отдыхать. Верхняя часть ледника Лхоцзе показалась нам на этот раз исключительно крутой, и, когда мы наконец спустились по ледовым ступеням над лагерем VII, нашим единственным желанием было поскорее отдохнуть. До лагеря оставалось каких-нибудь 30 метров, когда наше внимание привлекли веселые крики. Навстречу нам спешили Чарлз Уайли и несколько шерпов. Все выглядели свежими и бодрыми, и один и тот же вопрос был на языке у каждого. Горячее питье, которое нам принесли, и восторженная реакция на наше сообщение явились сами по себе сильным подбадривающим средством, и мы продолжали спуск по леднику Лхоцзе значительно освеженными если не физически, то морально.

Приближаясь к лагерю IV, мы увидели, как из палаток выскочили маленькие фигурки и стали медленно подниматься по тропе. Не давая никаких сигналов, еле передвигая ноги, мы спускались им навстречу. Когда между нами оставалось лишь с полсотни метров, Лоу с присущим ему энтузиазмом поднял вверх большой палец и указал ледорубом на вершину Эвереста. Немедленно сцена оживилась, и, позабыв свою слабость, приближающиеся товарищи бросились бежать к нам по снегу. С волнением приветствуя их, я ощутил сильнее, чем когда-либо, то чувство товарищества и дружбы, которое было решающим фактором в течение всей экспедиции.

Трудно передать волнение, которое я переживал, когда сообщал своим друзьям, что их тяжелая работа среди полного опасностей хаоса ледопада, приводившие в уныние походы в снежную преисподнюю Западного Цирка, технически сложная ледовая работа на стене пика Лхоцзе, ужасный, изматывающий нервы подъём выше Южного Седла — все это не пропало даром и вершина Эвереста достигнута.

И выражение откровенной радости, озарившее усталое, осунувшееся лицо нашего славного и смелого начальника, явилось для меня лучшей наградой [13] .

* * *

Даже из этого первого весьма отрывочного отчета, полного альпинистской сдержанности, можно было легко сделать вывод о том, что это было действительно выдающееся восхождение двух достойных альпинистов, прошедших этот маршрут так, как должна ходить связка из двух человек.

Затем долгое время беседа велась на разные темы, коснувшись, например, эпизода, когда Том 27-го числа пытался на коленях подняться на Контрфорс Женевцев. Временами ему нужна была помощь. Грег, возвратившийся с заброски, был также без сил.

Оба, Эд и Джордж, высказали мне сочувствие, сказав, что мне не повезло и пропали мои шансы участвовать в третьей попытке; однако я не могу вспомнить, чтобы я при этой мысли чувствовал какое-либо разочарование. Как тогда, так и позже, на следующий день, когда я записал в своем дневнике: «Эд и Джордж отнеслись ко мне очень благородно, сказав, что я был в хорошей форме для восхождения и мне просто не повезло, что третья попытка не состоялась. Но после всего что я передумал, я чувствую лишь большое облегчение; дело сделано, а я прошел хороший маршрут».

В то время все, что я знал о третьей штурмовой группе сводилось к тому, что я надеялся в ней участвовать. Лишь впоследствии Джон поведал мне, что имел тайную надежду, что мы с ним осуществим третью попытку. Мы все хорошо понимали, что до вершины дошла команда, а не отдельные личности, хотя эти отобранные личности были достойными представителями команды. Другие работали с такой же нагрузкой (подвиг Джорджа Лоу: девять дней работы на стене, заброска и четыре дня, проведенные на Седле) заслуживают не менее высокой оценки, чем любой другой в экспедиции. Таково было мнение, высказанное неоднократно Джоном, и в этом был один из секретов его руководства. Его убеждением было также, что в «команду» входят те, кто боролся раньше нас и на чьих плечах мы взошли на вершину. Внезапно и без всякого повода (хотя он мог и забыть, по какому поводу) Эд как-то сказал: «Разве Меллори не было бы приятно, если бы он знал». Меллори погиб на Эвересте, и я думаю, что мы все чувствовали то же самое: мы входим в многочисленную команду. Теперь вершина была достигнута, и мы могли идти вниз.

«Разочарование может вползти позже»,— записал я. Позже, возможно, я буду думать: «Я был в хорошей форме, с кислородом и мог бы сделать это. Как жаль, что это был не я!»

Ни один альпинист, если в нем есть хоть капля человеческого, не может поехать к Эвересту без тайной надежды, что именно он может оказаться тем человеком, который будет стоять на вершине. Он будет, вероятно, худшим альпинистом, если не даст этой надежде украшать свои мечты. Он вообще не альпинист, если не надеется в гораздо большей степени на более широкий коллектив, участвующий в восхождении.

Мы говорили о Тенсинге. Как великолепно он себя вел! Хорошо, что шерп побывал на вершине. Джон послал его в первую очередь потому, что он проявил свои достоинства в предшествующем году с Ламбером, а в текущем году также в компании с Эдом шёл «как бомба», выражаясь альпинистским языком. Но он был выбран также (и это представляется мне гораздо более важной причиной) как шерп, как представитель всех шерпов, кто работал, а иногда и погибал на Эвересте. Без шерпов восхождение на Эверест не могло бы быть совершено. Таким образом, было правильно, что представитель шерпов стоял на вершине рядом с нашим представителем: Тенсинг играл одну из руководящих ролей в восхождении предшествующего года, а ещё раньше совершал как шерп заброску при восхождении с севера. «Всего наилучшего Тенсингу» выражало чувства тех, кто беседовал в эту ночь.

 

Самая счастливая, самая некомфортабельная ночь

Это была странная ночь, когда мы наконец улеглись спать. Ветер не стихал всю ночь; бушевал по всему плато, рвал палатки, тянул и толкал их стойки, вдавливал внутрь и раздувал материю. Не было снега, который он мог бы швырять на палатки, но порой осколки льда звенели о скалы или стойки палаток. Я не могу дать более драматического описания разбушевавшегося ветра, поскольку я не был на Седле 24-го, когда ставились палатки и, без сомнения, имела место самая тяжелая борьба с ветром; я не могу дать основу для сравнения с условиями на северной стороне. Я не помню, чтобы ветер был больше чем весьма утомительное неудобство, но неудобством он, безусловно, был. Временами он меня будил, но все же я мог спать, и крепко спать, ибо я только значительно позже узнал, что Эд и Джордж спали с кислородом. Когда в 3 часа кончился кислород, они стали разговаривать. Я, конечно, их не слышал. Я ничего не помню, пока солнце, ворвавшись в симфонию ветра, залило огнем всю палатку. Я открыл рукав и посмотрел на восток, откуда оно освещало белый волнистый лед, покрывающий Седло. Слева маленький красный «Блистер» твердо держался против шквалов.

Здесь, на подветренной стороне, я чувствовал себя вполне уютно. Я посмотрел на часы — не было и шести, можно ещё полежать.

В 6 часов 30 минут я высунул руку за оставленным наружу примусом. Я сделал это по просьбе Тенсинга. Я протянул примус так, что при этом никому не пришлось покидать свою палатку, и стал ждать. Все безропотно ждали, пока золотые руки Тенсинга не вскипятили чай, принесенный нам широко улыбающимся на это раз Пазанг Футаром. Бедный Эд! Он всегда недолюбливал чай, даже в долине, и каждый раз требовал кофе. Затем мы перешли к супу, к которому каждый что-нибудь добавил, но без особого успеха. Забыв чувство долга, я взял немного изюма, сгущенного молока и несколько кусочков колбасы салями, к которой, однако, другие не притронулись. Аппетит у всех был неважный: мы слишком долго были на высоте более 6000 метров. Употребление колбасы было связано с трудными манипуляциями: отрезать кружок, очистить кожу, разрезать на куски, но я всё же проглотил несколько кусков и даже получил большое удовольствие.

Беседа продолжалась. Мы говорили теперь о родных и знакомых, о том, как рады они будут. Мои мысли весьма живо переносили меня к жене и семье, моему годовалому сыну. Но как счастлив будет каждый, что экспедиция закончилась счастливо и успешно!

Все это было весьма приятно. Но наконец настал суровый час, когда никакого оправдания дальнейшему лежанию уже не было. На меня, как на привратника у двери, выпадала тяжелая обязанность первым покинуть удобное горизонтальное положение, встать на колени, достать ботинки, медленно их надеть и подняться. Пока я лежал, мне казалось, что ветер не так уж ужасен, но, когда я встал, все иллюзии мигом исчезли. Я прошел шатаясь к палатке-пирамиде, согнулся и влез в неё. Внутри было ещё темнее и неуютнее, если это было возможным, чем раньше; я был вдвойне благодарен за ночь, проведенную с другими,— одну из наиболее счастливых, хотя и наименее комфортабельных ночей, с лучшими товарищами, которые у меня когда-либо были. Я сел, зашнуровал ботинки, надел свои гетры, затем снова вылез и направился к палатке «Мид».

Некоторое время было потрачено на окончательное одевание и наладку кислородных аппаратов для Эда и Тенсинга, которые должны были их использовать на спуске. Хаос из кастрюль и другой кухонной утвари валялся на полу, загораживая вход. Жалко было оставлять все это ценное имущество. Во что бы то ни стало я должен был взять что-нибудь, раз наши штурмовые пайки оставались здесь без всякой пользы. Я вернулся к «пирамиде».

На земле, в палатке и вне её были разбросаны пакеты сахара по 170 граммов. Сахар — это очень важно! Голова работала медленно. Я подобрал несколько пакетов и положил в рюкзак.

 

Спуск со стены Лхоцзе

Эверест побежден. Эта поразительная мысль пробивала порой себе дорогу даже в условиях заторможенного сознания в высотном лагере. Теперь мы должны идти вниз и сохранить для будущего историю этого восхождения. На востоке сияло теплое солнце. Громадина Кангченджанги (8585 м) царила над утренней природой.

Мы с Пазангом, идущие без кислорода, вышли первыми в 9.30. Медленно поднимались по насту к Контрфорсу. Я был весьма доволен, найдя на своем месте навешенную верёвку, тем более что она действительно была полезной.

Двигаясь медленно, используя перила, мы добрались до снежного гребня, теперь пошли к скалам. Мне было трудновато найти верхний снежный траверс, ведущий в широкую снежную ложбину, с которой, собственно, и начиналась стена Лхоцзе. Кошки скрипели под нами на гладких скалах, и, найдя подозрительную верёвку, мы с трудом спустились. Порой нога резко соскальзывала и проваливалась через наст. За последние две недели здесь не было большого снегопада. Следовательно, солнце и ветер успели как следует поработать. У снежной ложбины мы остановились, и я снял свою нижнюю куртку. Становилось тепло. Здесь вторая группа, двигаясь быстрее, нас нагнала. Эд и Тенсинг шли с кислородом. Скальные выходы, к которым мы теперь направлялись, представляли собой по сути дела две полосы, пересекающие склон, и у нижней из них у Пазанга начались «кошачьи» неполадки. Надо сказать, что подобные истории с тесьмой происходили со всеми тремя видами кошек. Тесьма ослабла, и кошка начала болтаться. Пока Пазанг укреплял кошку, я наткнулся на мой кислородный аппарат, отдыхающий здесь с предшествующего дня. С облегчением, в то время очень приятным, я толкнул все это хозяйство, и оно заскользило вниз, по направлению к Цирку. Впоследствии я об этом пожалел.

На вершине ледника вторая группа остановилась, и мы уселись вместе с ними. Было жарко. Мы сняли свитеры, но для того, чтобы снять нижние брюки (следовательно, и ботинки), требовалась ещё не доступная нам стальная воля. К тому времени через ледопад проходило почти что шоссе: следы кошек, пятна грязи, остатки фольги, словно в пригородном парке в июльский день. Через верхнюю трещину мы перепрыгнули безо всякого раздумья. Спускаясь по навешенным перилам, с большой легкостью и изяществом вертелись и кружились, пока Джордж запечатлевал нас на кинопленке. Всех одолело каникулярное настроение, словно это был последний день семестра. Солнце сияло, дыхание по мере спуска становилось свободнее. Теперь мы были на последнем склоне.

Никто не подозревал, что в лагере VII может кто-нибудь быть. Чарлз Уайли должен был спуститься с двумя шерпами. Мысли уже вертелись вокруг вопроса; сколько времени потребуется для приготовления питья или мы пойдем дальше без него? Может быть, так и надо. Вдруг мы увидели фигуру, прогуливающуюся между палатками: без всякого сомнения, Чарлз собственной персоной. Последний утомительный путь через плоский участок — и мы наконец на месте. Чарлз, позаботившийся о том, чтобы все было в порядке, появился словно божество с большими кружками лимонада! Моим первым движением было спрятаться в тень палатки, которую я оставил, как бы это ни казалось невероятным, накануне утром. Мы пили и пили, сидя на снегу. Чарлз, широко улыбаясь, слушал рассказ и горячо поздравил Эда и Тенсинга. Как хорошо, что он остался в лагере!

Группа Эда стремилась поскорее уйти, чтобы избавить Джона от всех тревог и снова насладиться комфортом «цивилизованной» жизни. Что касается меня, то я не огорчился, когда Чарлз заявил о своем намерении остаться и забрать палатки, поскольку ниже Южного Седла они все нужны. У меня будет время, если я останусь с ним, немного поостыть, собрать мои личные вещи, приготовить ещё питья. Моей реакцией после возбуждения предыдущего дня было чувство радостного расслабления. Все было сделано. Погода хорошая, золотые слитки запада поблекли в глубокой синеве неба, светлеющего на горизонте, над легкими серебряными облаками, словно слетевшими с полотен Веронезе. К чему спешить? Почему не насладиться последним спуском во всех деталях, когда на каждом шагу все пережитое всплывает в памяти при словах «Все кончается. Эверест взят»? Однако даже при этом я не так охотно предложил бы свое общество, если бы знал, какая тяжелая работа нас ещё ожидала.

Эд, Джордж и Тенсинг запихали свою нижнюю одежду в рюкзак, снова связались, повернули кружки дном и исчезли за поворотом. Мы начали осматривать палатки. Они стояли здесь уже примерно две недели. Каждый день снег таял под солнцем, потом замерзал, таял и замерзал, пока не заковал намертво колышки во льду и не собрал в складки полы палаток, образуя осевшие впадины. Каждый колышек пришлось с помощью Пазанг Футара и Фу Дорьи вырубать ледорубом, в то время как в пирамиде Анг Дорьи лежал в оцепенении после переутомления предшествующего дня.

Работа была длительная. Никогда я не подозревал, что у палатки столько колышков. Каждый рывок за парусину сводился на нет другим рывком, и работа начиналась сначала. Наконец палатки были сняты и образовали на земле длинные жесткие свертки. Из них сделали тюки, а мелкие вещи были размещены по рюкзакам. Последний взгляд кругом. Вскоре это место будет таким же чистым и холодным, как и раньше. Наши палатки на Седле сравняются со швейцарскими. Эверест нас не забудет. Теперь мы были готовы к выходу. Была середина дня, и солнце на безоблачном небе ослепляло своим сиянием, хотя снизу, из колдовского котла нижнего Цирка, уже поднимался туман. Наконец мы собрались, занимаясь мелкой подгонкой рюкзаков и оттягивая время надевания кошек. И тут стало ясно, что Анг Дорьи придется тяжело. На его лице, обычно приветливом, как у всех шерпов, лежала печать равнодушия, какое я видел уже у Анг Тембы. Он неуверенно ощупывал тесьму кошек. Я сказал, что могу взять его в свою связку, а Чарлз пусть свяжется с двумя другими шерпами. Мы двинулись. Через несколько шагов обе кошки Анг Дорьи почти одновременно отвязались. Я наклонился, чтобы их поправить. Однако оказать такую услугу другому человеку почти так же трудно, как завязать его галстук. Я закрепился получше и выбрал слабину у верёвки. Затем пропустил группу Чарлза, сказав, чтобы они шли не торопясь. Анг Дорьи шёл словно лунатик. Часто его нога за что-то цеплялась, и он спотыкался, всем своим видом показывая, что он собирается ковылять до самого Цирка. Однажды он на некоторое время остановился, сам не понимая зачем. Он хотел напиться из маленькой лужи на краю трещины, но все же он шёл, повинуясь инстинкту, который заставлял его перестанавливать ноги.

Чарлз весьма предусмотрительно ожидал нас на пустом уступе лагеря VI. Здесь мы немного отдохнули, наблюдая, как туман клубится, поднимаясь и простирая призрачные пальцы между нами и солнцем. Последующие склоны с навешенными верёвками проходились легко вплоть до последнего крутого участка, примерно 75 метров ниже ниже VI. Не было ещё 3 часов, когда мы прошли, проваливаясь на каждом шагу, через нижние участки, покрытые снегом. Теперь мы были около площадки, посматривая на три торжественно лежащих в снегу черных баллона. Я был рад, что сумел обойтись без них. Здесь мы сняли кошки и приготовились нести их в руках, но шерпы хотели отдохнуть. Теперь мы могли пойти вперед, а они попозже. Мы отвязались и оставили им верёвку, так как никакие опасности им уже не угрожали; двое сильных ребят, если нужно, помогут Анг Дорьи, тем более что он выглядел сейчас гораздо лучше.

Я никогда не забуду возвращения в лагерь IV. Послеобеденный туман бился о ближние уступы Нупцзе. Он вклинивался между нами и жгучим солнцем дымкой колец, которая сгущалась, светлела, снова сгущалась. Солнце тем не менее пекло жестоко. Мы шли в теннисках, с кошками в руках, с грузом на спине. Шли вниз по тропе, истоптанной теперь множеством ног, через белое безмолвие по тропе, которая вскоре также покроется девственным снегом. Достигнув заброшенный теперь лагерь V, мы остановились лишь на минуту, чтобы полюбоваться крутыми ледяными склонами Западного плеча с таким металлическим блеском, словно множество реактивных самолетов пикировало вниз для разрушения. Я ни разу не спрашивал Чарлза о том, как он здесь себя чувствует, хотя сознавал, что он тоже устал от мысли, что «всё кончено», от груза на спине и от расслабления мускулов. Утомление принимает иногда странные формы. Мы шли вместе в бесконечность, сквозь эту уединенность, среди окружающих нас фантастических «личностей». Одна из них была дружественной. Горы, полузакрытые и преувеличенные туманом, наблюдали за нами. А туман, прозрачно-зеленый через мои очки-консервы, смеялся над нами и играл с очертаниями склонов. В любой момент Мингма Дории мог выйти из своей могилы здесь, немного справа, чтобы приветствовать нас. Призраки самих Меллори и Ирвина были тут, за углом, казалось даже, что швейцарцы должны подняться, чтобы встретить нас. Побеспокоится ли кто-нибудь о том, чтобы прийти?

Наконец над складкой местности показалось пятно палаток. Мы медленно спускались к ним, но, казалось, здесь никого нет. Только две фигуры двигались вниз, к лагерю III. Может быть, здесь также поселились призраки? Но нет. Сам Джон вышел из палатки и шёл нам навстречу. Даже под белым слоем глетчерной мази, под белой фуражкой и очками-консервами было видно, что он очень растроган. Тепло рукопожатий — и усталость исчезла.