Московское метро: от первых планов до великой стройки сталинизма (1897-1935)

Нойтатц Дитмар

Глава IV.

ЖИЗНЕННЫЙ МИР И МОДЕЛИ ПОВЕДЕНИЯ МЕТРОСТРОЕВЦЕВ

 

 

1. Подходы к изучению моделей поведения людей в сталинскую эпоху

Несмотря на трудности с вербовкой рабочих, крайне сложные условия жизни и труда при строительстве метро, несмотря на долгое прозябание в плохих жилищах и скудное снабжение, режиму без всяких оговорок удалось в 1934 г. побудить тысячи рабочих ударно трудиться и в обескураживающе короткий срок закончить строительство первой очереди метрополитена. Этого нельзя объяснить только описанными выше материальными стимулами или страхом людей попасть в лагерь, — хотя данные факторы и нельзя вовсе приглушать, как это делала до сих пор историография социально-исторического направления.

Мы имеем здесь дело с узловой проблемой исследования сталинизма: этому режиму удивительным образом удалось укрепить свое господство, создать себе поддержку и побудить значительную часть населения к соучастию или по меньшей мере парализовать массовое движение сопротивления, хотя условия жизни людей в то же время резко ухудшились, а сомнительная программа «социалистического» строительства потребовала от народа небывалых жертв. Здесь лежит существенное различие с национал-социализмом, который для легитимации своей власти уже вскоре после прихода Гитлера смог апеллировать к тому факту, что условия жизни широких слоев населения улучшились после нищеты периода экономического кризиса. В сталинском Советском Союзе сложилась противоположная ситуация. Ключевые пункты сталинской политики — коллективизация сельского хозяйства и форсированная индустриализация — ввергли страну в экономический хаос, вызвали массовый голод и стали причиной нужды и лишений для миллионов людей. Успехи, о которых трубила официальная пропаганда, возведение плотин, строительство заводов и других промышленных предприятий, не приносили облегчения отдельному человеку и ничего не изменили в его положении, коль скоро на свою зарплату он мог купить лишь самое необходимое. Эти успехи могли быть использованы для мотивации только ограниченной части населения.

После насильственного и продолжительного подавления крестьянства в ходе коллективизации сельского хозяйства ключевые позиции в обществе заняли рабочие. Именно их поддержка или по крайней мере терпимое отношение к режиму обеспечили его дальнейшее существование и террористическое перерождение, в котором активно участвовали прочие слои населения. В случае массового протеста рабочих Сталину, которому пришлось бы опираться только на репрессивный аппарат, сложнее было бы проводить политику партии и оправдывать свое господство.

Уже достаточно давно ученые занялись исследованием социального базиса сталинской системы. В годы первых двух пятилеток завершился процесс трансформации Советского союза из преимущественно аграрной в индустриально-пролетарскую страну. Доля крестьян-единоличников и ремесленников в составе населения снизилась с 75% в 1928 г. до 5% в 1937 г. За тот же период удельный вес крестьян-колхозников вырос с 1,7 до 46,4%, рабочих — с 12,4 до 31% и служащих — с 5,2 до 14,8%. Вполне очевидно, что эти сдвиги в профессиональной и экономической структуре оказались на руку политическому режиму. Мелкокрестьянская структура России собственно уже с 1917 г. признавалась негодным базисом для построения социализма. Но то, что трансформацию удастся провести в столь короткое время, напротив, не являлось само собой разумеющимся.

И все же миллионы бывших сельских обитателей, насильственно оторванных от родных деревень, от которых можно было ожидать враждебного отношения к режиму, в течение нескольких лет успешно интегрировались в пролетарскую армию, причем это не привело к ее отчуждению от власти. Ввиду численного соотношения эта интеграция могла бы и не удаться: за десятилетие 1928-1937 гг. к прежним 8,7 млн. рабочих добавилось 12,8 млн. бывших крестьян (см. табл. 21). Всего с 1926 по 1939 г. около 23 млн. крестьян переселилось в города.

Таблица 21.

Соотношение численности крестьян и рабочих, 1928-1937 гг. (млн. чел.) {1202}

(Год …… Рабочие и служащие / Рабочие / Доля бывших крестьян среди переселенцев)

1928 …… 11,4 / 8,7 / —

1932 …… — / 17,8 / 8,6 (в 1928-1932 гг. переселились в города)

1937 …… 28,6 / 20,6 / 4,2 (в 1933-1937 гг. переселились в города)

«Окрестьянивание» рабочих и массовый исход из села в город все же не привели к распространению на рабочих крестьянского недовольства и враждебности режиму, но, напротив, могут быть идентифицированы как одна из причин того, что рабочие мирились с ухудшением уровня жизни и не отстаивали свои классовые интересы перед лицом власти. Так полагал еще современник событий Троцкий, а также меньшевики в своем журнале «Социалистический вестник», которые отзывались о новых пролетариях как об отсталых, желавших сильной власти наподобие «батюшки-царя» и не обнаруживавших потому склонности преследовать специфические интересы рабочего класса.

Если этот подход основывался на традиционных идеологемах о «прогрессивности» пролетариата и «отсталости» крестьянства, то в научном плане проблема «окрестьянивания» советского рабочего класса стала изучаться историками с 1970-х гг. Согласно Моше Левину, инициированный режимом процесс модернизации наслаивался на преимущественно крестьянский характер России. Приток миллионов отсталых крестьян в города вместе с растущей бюрократией проложили путь авторитаризму, который Левин интерпретировал как продолжение веры русского крестьянина в «батюшку-царя». Перемены в обществе и репрессивную систему господства этот автор толковал как взаимозависимые процессы.

Этот подход был развит среди прочих Хансом-Хеннингом Шредером, который обнаружил в «новых рабочих» наряду с «новой бюрократией» два важных столпа сталинского господства: вследствие различного происхождения и опыта, согласно Шредеру, советский рабочий класс 1930-х гг. распался на многочисленные группы, которые совершенно по-разному реагировали на жизненные условия и идентификационные предложения руководства. В результате не было собственно рабочего класса как дееспособного политического субъекта, рабочие составляли легко управляемую массу, которая годилась на роль социального базиса сталинизма. В этих условиях организованное сопротивление в коллективной форме было больше невозможно. В то время как значительной части рабочих удалось избежать объятий системы политического и производственного господства, другие, верившие в светлое будущее, позволили увлечь себя программой индустриализации, стремясь использовать обещанные им возможности социального подъема и одобряя существующую политическую систему.

Таким образом, были обозначены слои, на которые опиралась сталинская система. Политический паралич вследствие раздробленности, а также одобрение системы в ответ на обещанные возможности социального взлета, безусловно, являются важными аспектами, но все же не достаточны для объяснения того, как функционировала система господства. Если мы хотим объяснить, почему и каким образом слои-столпы системы вольно или невольно, добровольно или принудительно способствовали стабилизации сталинского господства, мы должны поставить вопрос о том, как они пережили время первых пятилеток, как они держали себя в обществе и какие мотивы лежали в основе модели их социального поведения.

Исследования последних лет отвечали на эти вопросы противоречиво и, в конце концов, неубедительно. В 80-е гг. «ревизионисты» выдвигали на первый план «энтузиазм» молодых квалифицированных рабочих, воодушевленных идеей построения социализма, которые отправлялись в деревню, чтобы ускорить коллективизацию, и при этом не обращали внимания на материальные лишения. Другие отстаивали даже тезис, что широкие массы мирились с нуждой из внутреннего убеждения или даже «энтузиазма». Политическая гениальность сталинизма заключалась в том, что ему удалось пробудить такую энергию в миллионах людей.

Современные исследования привели к различным выводам. Дэвид Хоффманн изучил интеграцию сельских переселенцев в Москве и наглядно показал, как новые москвичи сопротивлялись официальной идеологии и сохраняли в городе свою доиндустриальную культуру и традиции. Они перенесли сюда свои сельские формы организации работы и сообщества, а также трудовые навыки, культурные формы и недоверие к властям.

Поспешно возведенные поселки рабочих в пригородах Москвы часто мало напоминали город: свиньи, куры и козы в жилищах отнюдь не были редкостью. Городские окрестности, где размещались переселенцы, сами находились в стадии изменения, здесь не было стабильной культуры, с которой вновь прибывшие могли бы ассимилироваться. Переехавшие в город крестьяне соединяли элементы крестьянской и городской культуры в зависимости от того, какие элементы соответствовали их потребностям и жизненным обстоятельствам. Традиции миграции и сельские связи сопровождали крестьян в городе, облегчая им переход к городской жизни.

Эти традиции определяли образцы труда и жилища, поддерживали сельские связи и элементы крестьянской культуры. Нехватка рабочей силы быль столь острой, что рабочие безнаказанно могли себе позволить многое. Когда их увольняли, они могли твердо рассчитывать, что через несколько дней устроятся на новом рабочем месте. Чаще всего смена места работы служила самым простым и безопасным способом обеспечить себе повышенную зарплату и лучшие условия труда. Режим был вынужден идти на уступки этой реальности. Правда, у него было достаточно власти, чтобы с помощью принуждения и материальных стимулов сделать новых рабочих послушными, но внешнее следование официальным нормам не может быть интерпретировано как верность и преданность. Хоффманн отвергает точку зрения, что рабочие глубоко прониклись официальными лозунгами или посвящали свою жизнь построению социализма.

Большинство рабочих публично вели себя в соответствии с официальными установками, внешне исполняя ту роль, которую от них ждали, но лишь немногие решались следовать модели ожесточенно работающего, приносящего себя в жертву трудящегося. Производительность труда в годы первой пятилетки понизилась, текучесть рабочей силы в 1930-х гг. оставалась весьма высокой. Большинство вчерашних крестьян не питало симпатий к советскому правительству. Правда, тем рабочим, кому удалось подняться наверх («поколение Брежнева»), была присуща вера, что система представляет их интересы, однако масса новых рабочих не придавала особого значения мифам и идеалам советской идеологии. Тяжелые условия жизни и труда не соответствовали официальному видению будущего. У рабочих существовал свой внутренний мир, в котором концептуализировалась жизнь.

Этот образ «крестьян-рабочих», более или менее успешно избегавших искусов системы и проявлявших лишь внешний конформизм, хотя и верно изображает один из сегментов реальности, но способен объяснить лишь ограниченный ареал. Данный подход помогает нам понять, как новые переселенцы адаптировались к городским условиям и обучались обращать заданные условия к своей пользе. Если неповиновение новых поселенцев было столь велико, а их готовность приспособиться к существующим условиям оказалась столь низка, и вместо новой солидарности возникли лишь конфликты между старыми и новыми рабочими, как это изображает Хоффманн, остается неясным, как же могла произойти их интеграция. Ни поведение широких слоев, придерживавшихся модели пассивноконформистского «соучастия», ни социальная позиция активной части рабочего класса, таким образом, не могут быть адекватно охарактеризованы.

Упомянутые стратегии рабочих, сводившиеся к обеспечению более сносных условий труда и развитию форм пассивного сопротивления, описывали и другие авторы, в частности Дональд Фильтцер и Кеннет Страус. Центр тяжести аргументации Страуса лежит, впрочем, в другой плоскости, а именно в анализе механизма интеграции миллионов сельских переселенцев в армию рабочего класса, которую он оценивает как решающий фактор стабилизации сталинского режима. Интеграция для этого автора значит много больше, чем фактор страха, энтузиазм, материальный интерес или возможность сделать карьеру. Как удалось показать Страусу, повседневная жизнь советского предприятия 1930-х гг. была отмечена многочисленными конфликтами между различными группами рабочих. Сконструированные режимом для классификации рабочих категории просоветский / антисоветский или пролетарский / антипролетарский в действительности оказались химерами. Конфликты возникали в большей мере между старыми и молодыми рабочими, горожанами и крестьянами, мужчинами и женщинами, причем эти категории фиксировались в самых разных комбинациях.

Для 1930-х гг. примечательно было постепенное слияние этих гетерогенных групп в новый рабочий класс. Решающим фактором этого процесса аккультурации и ассимиляции, согласно Страусу, послужила фабрика или предприятие как центр организации сообщества («community organizer»). В результате постепенно формировался слой квалифицированных рабочих со своей собственной идентичностью. Этот процесс слияния не был запланирован или инициирован «сверху», равно как не проводился осознанно и «снизу». Он являлся в большей мере следствием конфликта и компромисса на предприятии. Завод заботился обо всех сферах жизни рабочего: от жилья и столовых, домов отдыха, детских лагерей, садов, ясель, билетов в театры и кино до шахматных клубов, хоров, театральных кружков и футбольных команд. Все это едва могло покрыть самые скромные потребности и далеко отставало от спроса, однако способствовало возникновению чувства коллективизма.

Рабочие и члены их семей ощущали себя «нашими» по отношению к внешним «чужим». Процесс слияния был ускорен стремлением партии превратить фабрику в кузницу «нового человека» с помощью образовательных и воспитательных мер, политических курсов, кампании по ликвидации неграмотности. Введенная с 1931 г. дифференцированная система оплаты труда наряду с образовательными мерами и социалистическим соревнованием способствовала тому, что прежняя градация отношений в коллективе теряла значение и на ее место заступала новая иерархия тарифных разрядов и привилегированных ударников, которая уже не была застывшей, но, напротив, давала шанс благодаря активному образу действия в короткий срок подняться на вершину социальной пирамиды. Социальное происхождение утратило прежнее значение, важнее стало актуальное положение на предприятии. Как установил Страус, следствием этого стали и изменения в сознании и групповой идентичности рабочих. В начале 30-х гг. они воспринимали себя как вчерашних крестьян, домашних хозяек, выпускников средней школы и поддерживали по преимуществу контакты с людьми своего круга. В конце же 30-х гг., по Страусу, они чаще всего идентифицировали себя в категориях предприятия, профессии и тарифной ставки.

Аргументация Страуса расходится с наблюдениями предыдущих авторов. Он отвергает точку зрения, что рабочие оказывали сопротивление по большей части в крестьянском духе, равно как и представление о тотальном социальном контроле сверху донизу. Страус констатирует возникновение рабочего класса нового типа с новой солидарностью, не доказав, впрочем, что это классовое сознание действительно было присуще большинству рабочих. В то время как Хоффманн придает ведущее значение текучести рабочей силы и многочисленным формам пассивного сопротивления, Страус отводит этому феномену вторичную роль. Он, напротив, делает акцент на активном сотрудничестве рабочих на предприятии и обосновывает его их новой, обретенной на заводе, идентичностью.

В области изучения ментальности и мотивации значительный прогресс обеспечила монография Стефена Коткина о Магнитогорске: сталинизм у Коткина предстает некоей «цивилизацией», социальной системой с особыми отношениями собственности, своей социальной структурой, экономической организацией, политической практикой и языком, сконструированной как противоположность капиталистическому миру. В духе Мишеля Фуко центральную роль в этой системе играет язык, «дискурс». С помощью дискурса реализует себя власть, равно как и люди определяют свою идентичность. Согласно Коткину, решающим фактором является не то, верят ли люди в то, что они говорят, а как они говорят, т. е. в большевистском лексиконе, и что они соблюдают правила «игры социальной идентичности».

Даже если люди лишь внешне перенимали этот новый «way of life» с его правилами поведения и собственным языком и подыскивали индивидуальные способы облегчения жизни, избегая требований системы с помощью нарочито замедленной работы, отдыха по болезни или частой смены места труда, со временем это вело тем не менее к позитивной интеграции в систему, поскольку при этой тактике они вращались внутри заданных системой параметров. Элементы веры и неверия в рисуемые пропагандой, картины социалистического будущего, по мнению Коткина, должны были сосуществовать в каждом. Люди существовали в двойной реальности: пережитой с помощью опыта и высшей, заданной пропагандой истиной. Последняя в сознании людей также являлась частью действительности. Она помогала вписать проблемы повседневной жизни в более широкий контекст, намечала цель, ради достижения которой стоило работать. Люди укреплялись в своей вере благодаря постоянно приводимым пропагандой сравнениям с капиталистическим зарубежьем, где со времени мирового экономического кризиса дела шли все хуже, тогда как в Советском Союзе один за одним сдавались в эксплуатацию промышленные гиганты и страна Советов казалась единственно процветающей в мире. Тому же способствовала муссируемая пропагандой угроза со стороны капиталистических и фашистских государств, которые якобы только ждали момента, чтобы напасть на «миролюбивый Советский Союз».

Концепция Коткина содержит ценные стимулы к исследованию, но порождает опасность затушевать границу между реальностью и пропагандистскими образами. Тезис Коткина, что восприятие людьми дискурса постепенно вело к укоренению в них идеологии, слабо обоснован источниками. К тому же изучение настроений советского общества в 1930-е гг. показало, что значительная часть населения очевидно не разделяла большевистский дискурс или только внешне следовала ему. В целых регионах и группах населения пропаганда почти не имела воздействия, тогда как по неофициальным сетям продолжала распространяться альтернативная информация, политические идеи и конкурирующие дискурсы.

Следующий шаг вперед сделал Йохен Хелльбек в своем анализе частных дневников 1930-х гг. Он подверг критике облик человека в интерпретации Коткина, поскольку тот приписывал людям 1930-х гг. сегодняшний прагматичный образ мыслей. Хелльбек, в противоположность тому, делает акцент на специфическом ином бытии и ином мышлении «сталинского субъекта» и при этом не останавливается перед вопросом, не потому ли столь много людей участвовало в осуществлении террора, что они по собственному побуждению стремились достичь личной идеологической «чистоты» и чистоты своих ближних. Он ставит под сомнение общепринятое разделение публичного и частного языка и отдаваемое в литературе предпочтение последнему как аутентичному свидетельству, сближаясь с Коткиным, когда ведет речь о глубоком проникновении идеологии во внутренний мир «сталинского субъекта». Дневник комсомольца Степана Подлубного является действительно убедительным доказательством того, что режим сумел чрезвычайно успешно насадить свою идеологию в головах людей. Он свидетельствует о том, как молодой человек, который в 1931 г. приехал в Москву в качестве сына кулака, усвоил большевистскую идеологию и постоянно старался формировать свое самосознание в большевистском духе.

Этот подход основывается на тезисе, что крупные группы людей в глубине души были убеждены в истинности идеологии и верности пути к обещанной цели и, ведомые мотивами не целеполагания, но ценностной ориентации — говоря категориями Макса Вебера, — отдавали себя в распоряжение большевистской системы. Анализ дневника Подлубного является важным шагом на пути к пониманию сталинского общества. Но все же недопустимо обобщать и экстраполировать свидетельства одного человека на все население, определяя, как это звучит у Хелльбека, что все оно являлось «сталинским субъектом», поскольку этот путь может привести к ревизионистским заблуждениям 1980-х гг. Подлубный был не только сыном кулака, но и молодым коммунистом, и в этом качестве принадлежал к группе, которая по своему идеологическому сознанию отличалась от основной массы людей в СССР.

На примере Метростроя наглядно видно, что различные группы населения в целом и среди рабочих в особенности совершенно по-разному воспринимали действительность и проявляли специфические модели поведения. С одной стороны, имелось твердое ядро коммунистов и комсомольцев, мобилизованных с предприятий на строительство метро. Им, без сомнения, принадлежали решающие позиции. Они были опорой и своего рода рукой режима на строительных участках. Их модель поведения служит ключом к пониманию механизма реализации власти на нижних уровнях. С другой стороны, большинство на стройке составляли рабочие, которых партия расценивала как «отсталых» и потому не соответствовавших образу энтузиаста-метростроевца, готового принести себя в жертву, каким он представал в советских, а также и в западных описаниях.

В дальнейшем должны быть рассмотрены жизненный мир, модели поведения и мотивация важнейших групп рабочих Метростроя. Вопрос об основах их классификации по действиям и установкам ведет в область критики источников, но тем не менее должен быть здесь поставлен. В отличие от Коткина, речь не пойдет о дискурсе, в противоположность Хелльбеку свидетельства одной выбранной личности мы не будем распространять на все сообщество. Следует привлечь для анализа по возможности все доступные источники по различным группам метростроевцев, не проводя отбор среди личностей, о которых имеется информация, и не ограничиваясь одним определенным типом источника.

Несмотря на достаточно широкую источниковую базу, и при таком подходе возникают определенные проблемы. Как правило, относительно надежно можно определить поведение отдельных личностей или небольших групп. Имеются отчеты инспекционных органов, а также статистика руководства предприятия, в которых, например, приводятся сведения о прогулах, нарушениях дисциплины, отказе от работы, алкоголизме и преступности. По цифрам объема производства можно подсчитать, насколько высока или низка была производительность труда, работали люди быстро или медленно. Воспоминания и свидетельства очевидцев или газетные сообщения содержат сведения о том, как вели себя рабочие, приехавшие в город из деревни, или что предпринимали комсомольцы, чтобы оказывать влияние на своих коллег-рабочих и контролировать их.

Короче говоря, на примере Метростроя несложно подобрать достаточно достоверные свидетельства о моделях поведения отдельных личностей и различных категорий рабочих. Трудности начинаются, как только пытаются сделать следующий шаг и исследовать лежащие в основе этих моделей установки и мотивации. Проникнуть во внутренний мир человека непросто даже в отношении живого индивида. Неизмеримо сложнее эта задача для историка, который лишен возможности наблюдать за своим объектом исследования или говорить с ним.

В принципе возможны три подхода для понимания установок и мотиваций человека: его собственные свидетельства, свидетельства третьих лиц и очевидные факты поведения. У всех трех подходов есть свои изъяны. То, что рассказывает или пишет сам человек о своих установках и мотивах, может быть осознанно или бессознательно искажено. Сообщения третьего лица об установках данной личности могут основываться только на наблюдениях и предположениях. По поведению человека не всегда точно можно судить о его внутренних побудительных мотивах. Если кто-либо объявлял на производственном собрании, что будет в качестве ударника участвовать в социалистическом соревновании, то этот поступок мог основываться на внутреннем убеждении, а мог служить формой приспособления к общественно желательной модели поведения.

Основным источником, на базе которого проводится анализ моделей поведения и мотиваций, служат несколько сот стенограмм бесед с рабочими, комсомольцами, инженерами и представителями административного аппарата, которые были собраны в 1934-1935 гг. в рамках ведшегося параллельно со строительством проекта «История метро». В этих интервью метростроевцы рассказывали о закулисной стороне их жизни, о том, как они на собственном опыте познакомились со строительством метро. К этой же источниковой группе относятся многотиражные газеты отдельных строительных участков, некоторые дневники и в качестве корректива отчеты вышестоящих инстанций и контрольных органов, а также статистические данные, например, о причинах увольнения рабочих и выполнении плана.

При обращении к интервью следует иметь в виду, что эти материалы готовились с ясно выраженной целью. Собеседниками служили не репрезентативные и случайно попавшиеся представители всего сообщества метростроителей, а специально подобранные комсомольцы, ударники, функционеры и инженеры. Интервьюируемым было известно, что их высказывания должны быть опубликованы. Сверх того отчетливые следы оставил во многих стенограммах набор вопросов, с которыми обращались к метростроевцам. Опрошенные вели рассказ не совсем спонтанно, они сознательно оставляли свидетельство для потомков, и при этом беседа направлялась по определенному руслу.

Относительно автобиографических текстов в целом в новейшей литературе установилось мнение, что они не отражают достоверно, без искажений ни объективной реальности, ни субъективного восприятия этой реальности, но должны быть классифицированы как личностные конструкты идентичности, чья культурная функция состоит в установлении признаваемой обществом осмысленности и жизненно-исторического континуитета. В ходе этого конструирования на жизненный опыт, сохраненный в памяти индивидуума, воздействуют коллективные ценностные установки и приоритеты, а сам этот опыт ориентирован на заданные обществом образцы «осмысленной жизни».

То же самое относится к автобиографическим рассказам метростроевцев. Стенографически зафиксированные в свое время интервью представляют собой не столько пересказанную реальность, сколько специфический литературный жанр, разновидность советского «учебного романа». Сознательно либо нет, опрошенные метростроевцы конструировали такую историю жизни, которая соответствовала ожиданиям интервьюеров. Конкретный пример: биографии комсомольцев излагались по основополагающей схеме большевистской истории успеха, согласно которой происходило превращение эксплуатируемого, необразованного и политически незрелого батрака в начитанного, идеологически сознательного и культурного передовика производства, который не только постоянно «работает над собой», но и положительно влияет на свое окружение в духе политики партии. Работа на строительстве метро в этом контексте представлялась большой школой, университетом, как некоторые буквально ее называли. Многие метростроевцы признавались, что лишь благодаря работе на строительстве метро стали сознательными пролетариями, что здесь они обучились социалистическим методам труда и приобщились к культурной жизни.

Вполне очевидно, что такого рода источники следует использовать с известными оговорками и в сопоставлении с другими материалами. Не стоит принимать за чистую монету бросающиеся в глаза при поверхностном обзоре выражения о всеобщем «энтузиазме» рабочих и содружестве метростроевцев, спаянном единодушным желанием построить красивейшее метро в мире. Рассказы не исчерпывались, впрочем, сконструированными биографиями, но наряду с многочисленными стереотипами содержали также конкретную информацию о личностях и такие детали, в достоверности которых, как правило, нет повода сомневаться.

Если то, что молодой коммунист рассказывал о своем детстве, родительском доме, социальном происхождении, учебе в школе и начале трудовой деятельности, вполне укладывалось в рамки советского «учебного романа», то, с поправкой на «пролетарское» происхождение, внезапный социальный подъем после революции и чаще всего нарочитое и выставленное на всеобщий обзор воодушевление делом социализма, можно подойти к этому источнику и с другой стороны, а именно исходя из того, что отраженная в нем цепь фактов в целом соответствует действительности. Разумеется, некоторые скрывали свою принадлежность к кулацким семьям или, будучи крестьянскими сыновьями, приписывали себе пролетарское происхождение, объявляя отца бедняком, а самих себя — эксплуатируемыми поденщиками, но такого рода компиляции все же не играют роли, поскольку эти категории можно оставить в стороне и ограничиться вопросом, происходил ли опрошенный из городского или сельского сословия.

Также в отношении профессиональной деятельности, побудительных причин пойти на стройку, восприятия работы на своем участке и моделей поведения в период строительства стенограммы бесед с метростроевцами при внимательном рассмотрении содержат обильную информацию, многообразную картину мотивов, трений, проблем и конфликтов в повседневной жизни, на основе анализа которых можно вывести надежные наблюдения о действительности и ее субъективном восприятии.

Высказывания действующих лиц по поводу своего поведения и поведения коллег по многим причинам заслуживают серьезного внимания. Во-первых, в ходе работы над проектом «История метро» обычной практикой было обсуждение запротоколированных интервью на собраниях метростроевцев и функционеров. Это ограничивало свободу рассказчика не только в негативном для историка смысле: каждый мог, впрочем, умолчать о неудачах, но в то же время едва ли осмелился хвастаться вымышленными подвигами из опасения быть поднятым на смех собственной бригадой. Во-вторых, описанные в интервью модели поведения можно верифицировать и выразить в количественном отношении с помощью других источников, например статистики увольнений или инспекционных отчетов контрольных органов. Среди опрошенных находилось, кроме того, немало инженеров и техников, которые оценивали строительство метро более критично по сравнению с «энтузиастами». Тем не менее их сообщения о комсомольцах неоднократно совпадают с тем, что последние рассказывали о себе, хотя подчас и в героизированной форме. Свидетельства комсомольцев о мотивах заслуживают доверия, поскольку они не ограничивались протокольной фразой об «энтузиазме» как основном факторе участия в строительстве метро, но рисовали широкий спектр побудительных причин, которые отчасти не соответствовали ожиданиям интервьюеров. Менее информативны те сообщения комсомольцев или партийных деятелей, в которых они отчитываются об эффективности своей деятельности, об успехах в деле повышения темпов работы и при перевоспитании «отстающих». В этом случае предпочтение отдается иным, более надежным источникам.

 

2. Столпы режима на Метрострое и их мотивация

 

А) Комсомольцы

«Быть членом комсомола — почетная задача для всех молодых рабочих и крестьян. Каждый комсомолец своим поведением и работой вовне и внутри союза должен высоко держать честь своей организации и красного коммунистического знамени и защищать как святыню. Комсомолец никогда не должен забывать, что он является будущим членом пролетарского авангарда, Всероссийской Коммунистической партии, и обязан готовиться к достойному выполнению этого громадного и тяжелого долга. Всегда и повсюду, в промышленности и в сельском хозяйстве, в Красной армии и на государственной службе, комсомолец должен быть первым из первых, самым работоспособным, энергичным, добросовестным и мужественным и служить примером для всей молодежи и всех трудящихся» {1231} .

Согласно изложенным в уставе Коммунистического Союза молодежи (комсомола) задачам, от членов этой организации ожидали, что они станут авангардом не только молодежи, но и всей страны. Стать членом комсомола могли молодые люди в возрасте от 14 до 23 лет. Достигший 23 лет мог оставаться в организации в качестве пассивного члена. Большинство все же непосредственно переходило в партию. Дети рабочих и крестьян-бедняков принимались в комсомол без всяких проволочек, молодежь непролетарского происхождения — после годичного кандидатского стажа и по рекомендации трех членов организации. Доля комсомольцев среди молодежи страны в 1932 г. составляла около 10% (примерно 4 млн. чел.).

Образ комсомольца, который рисуют официальные источники и иностранные наблюдатели, в основном совпадает с цитированными выше требованиями устава этой организации. Сотни тысяч комсомольцев в годы первых пятилеток были мобилизованы на крупные стройки, горно-металлургические комбинаты, лесозаготовки или узловые пункты на транспорте. Там, где требовалось сдвинуть дело с мертвой точки или добиться решающего прорыва, всегда призывали на помощь комсомол.

Даже весьма антикоммунистически настроенный посол Австрии в Москве Генрих Пахер-Тайнбург выражал восхищение юными коммунистами и под большим впечатлением от их деятельности сообщал в январе 1932 г. в Вену: «[…] Наряду с этим имеется относительное меньшинство молодежи, накрепко сплетенное с режимом, которое, по нашим представлениям, работает совершенно нечеловечески, чтобы в условиях нужды и лишений внести свою лепту в достижение цели, о которой им из года в год твердят в газетах, по радио и на собраниях и к которой они стремятся с религиозным неистовством. Это меньшинство, которое, конечно, разрастается с каждым годом, столь неслыханно твердо в своих убеждениях и целеустремленно, что оказывает на прочее большинство значительное моральное давление, тем более что по конституции государства оно имеет все средства для организации, а основная публичная власть пускает в ход все средства, чтобы сорвать попытку создание противоположной организации молодежи».

Комсомольцы в своем юном рвении подчас заходили так далеко, что доставляли неудобства старой партийной гвардии. Иностранные наблюдатели в начале 1930-х гг. в один голос писали об остром противостоянии между фанатичной молодежью и старшим поколением,, и даже были отчасти озадачены оптимизмом и непоколебимой верой комсомольцев в светлое будущее: «Извечный конфликт мировоззрения и психологии старшего и молодого поколений в России, нашедший высшее художественное выражение в «Отцах и детях» Тургенева, сейчас более очевиден, чем прежде. Духовное столкновение сейчас более естественно и неизбежно, поскольку патриархальное дореволюционное поколение и новое советское противостоят своей лояльностью, вкусами и идеями, часто остро противоречащими друг другу. Молодой коммунист или комсомолка не могут понять, почему отец или мать, даже если те в молодости были революционерами, не разделяют их безоглядного энтузиазма по поводу Магнитки или Днепростроя. Отец же и мать не могут себе представить, почему их дети столь спокойно и даже позитивно воспринимают такие вещи, как ликвидация кулаков, ссылки и депортации без судебного разбирательства, полное подавление критики коммунистической идеи».

В провинциальных газетах начала 1930-х гг. можно было прочесть массу открытых писем молодых людей, порвавших со своими родителями. За этим часто стояли соображения выгоды, поскольку дети лишенных прав («лишенцев») пытались таким способом избавиться от статуса изгоя, хотя немало было случаев, когда так поступали без внешних побудительных причин.

Не каждый комсомолец являлся фанатиком. Многие рассматривали принадлежность к комсомолу исключительно или по преимуществу как средство для профессиональной или социальной карьеры. Членство в комсомоле давало преимущество при поступлении в учебные заведения. Для молодых людей, приехавших в город из села, вступление в комсомол сулило, кроме того, возможность познакомиться с другими сверстниками. Многие поддавались натиску агитаторов просто из лени. Вольфганг Леонард, который в конце 1930-х гг. как убежденный юный коммунист находился в эмиграции в Москве, распределял своих товарищей-комсомольцев на 4 категории: сначала шли «энтузиасты», брызжущие активностью и инициативой, которые работали в комсомоле с воодушевлением и самопожертвованием, но не забивали голову политическими проблемами и, вероятно, могли бы с тем же успехом служить иной идеологически

Сначала он симпатизировал Советскому Союзу, но затем на собственном опыте избавился от иллюзий. направленной организации. Следующий тип комсомольца вступал в организацию по политическим убеждениям. Такие члены организации отличались активностью в политической дискуссии, но вовсе не были такими «энтузиастами», как представители первой группы. К третьей категории относились «карьеристы», видевшие в комсомоле прежде всего трамплин для ускоренного достижения впечатляющих постов. Четвертый тип Леонард назвал «равнодушными», которые не ломали голову над проблемой вступления в комсомол, последовав исключительно примеру друзей.

Убежденные комсомольцы благодаря их воспитанию и продвижению в организации приобретали общие характерные черты. Сторонние наблюдатели говорили о неком «стандартном типе», который появился в результате развития определенных качеств и подавления других. Типичный «правильный» комсомолец в этих источниках описывается как воспитанный советской школой сызмальства в большевистском духе, с узким горизонтом, не способный к критическим суждениям, привыкший никогда не обсуждать приказы и одобрять все, исходящее сверху, отличающийся бессердечием, завышенной самооценкой, незнанием прошлого и искаженным до гротеска восприятием настоящего. Воспоминания Вольфганга Леонарда о его тогдашних оценках того, что происходило вокруг, выдержаны примерно в том же духе:

«Мою мать арестовали, я пережил арест моих учителей и друзей и, разумеется, давно заметил, что советская действительность была совсем иной по сравнению с ее описаниями в “Правде”. Но каким-то образом я отделял эти вещи, в том числе мои личные впечатления и переживания, от своих политических убеждений. Как будто бы существовало два уровня: на одном находились мои ежедневные события и собственные переживания, по поводу которых я нередко отзывался критически, а на другом проходила генеральная “линия”, которую в то время, несмотря на некоторые сомнения, я “в принципе” все еще считал верной».

Дневник Степана Подлубного свидетельствует, как даже кулацкий сын смог увлечься идеей социалистического строительства. Хотя он жил в постоянном страхе перед органами и опасался, что из-за сокрытого происхождения его депортируют, он настолько хотел — не по карьерным соображениям, а из убеждения — стать образцовым активистом, что был готов служить информатором компетентных органов («сексотом»). Он не сомневался в легитимности сталинской классовой политики. Классово чуждые элементы, такие как он сам, на его взгляд, обладали «больной психологией», от которой они были обязаны избавляться с помощью беспрестанной работы над собой.

Тот факт, что дети кулаков скрывались в городах и становились образцовыми рабочими (до тех пор, пока их не «разоблачали» и не изгоняли оттуда), отнюдь не единичен и может быть объяснен различными причинами: свою роль играла привитая им в семье высокая трудовая мораль. Другие могли надеяться на «искупление работой» греха своего происхождения. Примечательна в этой связи чрезвычайно высокая доля рабочих классово чуждого происхождения в стахановском движении. Если не брать в расчет эти идеалистические интерпретации, для многих кулацких сыновей речь просто шла о том, чтобы избавиться от клейма кулацкого происхождения и обрести безопасное существование.

Советская публицистика настолько прославила комсомольцев Метростроя с их «энтузиазмом», что они стали воплощением метростроевца, преданного делу социалистического строительства. При этом упускали из виду, что среди строителей метро комсомольцы составляли меньшинство и ни в коем случае не представляли прочих рабочих, и, кроме того, общий эпитет «энтузиаст» никак не может быть отнесен к значительной части комсомольцев.

Как отмечалось выше, мобилизация проходила не без трений: из 20 тыс. призванных комсомольцев (13 тыс. в 1933 г., 7 тыс. в начале 1934 г.) к июню 1934 г. на Метрострое продолжали работать только около 9 тыс., из них 7943 на шахтах и дистанциях. Это соответствовало 18% штатного персонала шахт и дистанций в самый разгар работ. К началу 1935 г., когда коллектив рабочих был снова сокращен до 35 тыс. чел., в отчетах отделов кадров зафиксировано 4756 комсомольцев (13,6%). Даже на «комсомольской шахте» № 12 (щитовая проходка под Театральной пл.) доля комсомольцев в начале 1935 г. составляла лишь 18,5%. На всех прочих шахтах и дистанциях она была еще ниже.

Те комсомольцы, кто, несмотря на трудности и разочарования первых недель, остался на стройке, являлись твердым ядром рабочего коллектива и соответственно обладали высокой мотивацией. С юношеским порывом они взялись за работу, в короткий срок овладели нужной квалификацией и в течение нескольких недель приобрели руководящие позиции среди рабочих. Твердое ядро комсомольцев обладало прочным групповым сознанием и выступило в роли помощника партии в деле воспитания рабочих. Оно формировалось отчасти в виде собственных комсомольских бригад, частью существующие бригады были пополнены коммунистами и комсомольцами. Мобилизованные перенимали руководящие функции в партийных, комсомольских и профсоюзных организациях и инициировали «социалистическое соревнование» и движение «ударничества». Их прибытие обозначало поворот в самовосприятии в отношении темпов и производительности труда. Как свидетельствует уничтожающая критика Кагановичем эффективности производства на Метрострое в декабре 1933 г., перелом последовал не тотчас вслед за приходом на стройку мобилизованных комсомольцев, но при «штурме плана» весной 1934 г. они без сомнения сыграли решающую роль.

Биографические данные молодых коммунистов не отвечали созданному пропагандой образу кристально чистого пролетария. Так, социальное происхождение было классифицировано в отношении 384 комсомольцев шахты № 18: только 162 из них (42,2%) родились в семьях рабочих, 181 чел. (47,1%) были крестьянскими детьми, 33 (8,6%) — выходцами из семей служащих, 8 (2,1%) являлись прочего происхождения. Подавляющее большинство к моменту мобилизации имели трудовой стаж от 1 до 2 лет: 21 комсомолец из 384 впервые начал работать в 1933 г., 66 — в 1932, 183 — в 1931 и 50 — в 1930 г.

Автобиографические данные, содержащиеся во взятых в 1934-1935 гг. у метростроевцев интервью, дают схожую картину (см. табл. 22). Количество лиц, относительно которых мы имеем сведения, весьма невелико. Не может быть и речи о представительной статистической выборке, поскольку опрашиваемые не были выбраны по случайному принципу. Для бесед подбирали таких комсомольцев, которые производили впечатление примерных активистов или ударников. Но поскольку нас интересует здесь именно это активное ядро, интервью представляют собой содержательный источник.

Из 45 опрошенных комсомольцев, занятых на строительстве метро в качестве рабочих или функционеров, 19 (42,2%) происходили из крестьянских семей. 12 (26,7%) были детьми рабочих, 4 (8,9%) — служащих, 3 (6,9%) — ремесленников, еще 3 -учителей, врачей и священников. Детство в деревне провели 27 (60%), столько же в 1929-1933 гг. впервые приехали в Москву. 38 (84,4%) родились в 1911-1917 гг., причем большинство в 1912 г., и, таким образом, к моменту поступления на стройку были в возрасте 16-22 лет. Революцию и гражданскую войну они пережили детьми. Женщин среди них было 27 (57,8%), причем эта группа среди опрошенных резко превышала средний процент женщин на строительстве. Доля женщин среди комсомольцев Метростроя достигала максимум 30%.

Почти все получили школьное образование в советской школе, 9 (20%) учились даже в техникумах, на рабочих факультетах вузов или в педагогических училищах, получая тем самым дополнительный шанс для повышения образования и успешной карьеры. 19 (42,2%) своим подъемом были обязаны комсомолу и профсоюзу. Поднявшись с самых низов, они стали секретарями комсомольских ячеек и районных комитетов, председателями колхозов, членами Моссовета, членами фабричной и заводской администрацииили по поручению комсомола направлялись в различные места, чтобы снимать там кино или форсировать коллективизацию сельского хозяйства.

На удивление много (8 чел., или 17,8%) детство провели сиротами или беспризорниками. Эти лишенные корней люди, которые не испытали нормальной семейной жизни и вели жалкое существование без традиционных ценностных представлений, обрели в комсомоле и затем в партии замену семье и одновременно ту инстанцию, которая обеспечивала социальную защищенность и стабильную систему ценностей наряду с заданными непреложными истинами, на которые они могли ориентироваться.

То же наблюдение относится, вероятно, к тем комсомольцам, кто провел детство в деревне. Русская деревня имела традиционный нравственный авторитет, равно как и православная церковь, правда, утратившая после 1917 г. силу своего воздействия. С переездом же выросших в селе юношей в город они лишались оставшихся связей и помощи в ориентации, тем более что теперь — в силу явных различий между городом и деревней — сельская жизнь должна была им казаться безнадежно отсталой. Они также обретали в комсомоле и партии новый авторитет, обещавший им поддержку.

Среди опрошенных комсомольцев не нашлось, разумеется, таких, кто признался бы, что является отпрыском кулацкой семьи, хотя на строительстве метро имелись и таковые. Их восприятие коллективизации 1928-1933 гг. было безусловно иным, чем у детей бедняков, которые ушли в город, где стали рабочими, а в 1930 г. по поручению комсомола возвратились в деревню для проведения коллективизации, приняв активное участие в выселении кулаков. Для тех, кому плохо жилось в деревне, переезд в город и участие в социалистическом строительстве означали социальный подъем и улучшение жизненной перспективы. Разрушение прежнего сельского уклада и преследование кулаков многие из них открыто считали необходимым делом.

Таблица 22.

Общие черты биографий 45 комсомольцев, занятых на Метрострое в качестве рабочих и функционеров {1265} , [127]

Известная комсомолка Татьяна Федорова, которая в 1933 г. была мобилизована на Метрострой, в 1937 г. избрана в Верховный совет СССР и впоследствии, в 1961-1986 гг., работала заместителем начальника Метростроя, описала в своих, впрочем, весьма преукра-шенных воспоминаниях, как она, родившаяся в 1915 г. и выросшая в селе на Дону, еще ребенком поклялась в верности Советской власти. В годы гражданской войны ее село было разграблено и сожжено бандитами. Вдруг, как в сказке, появились красноармейцы и отогнали бандитов: «Что значит Советская власть, что такое союз рабочих и крестьян, я в первый раз узнала в раннем детстве, в то далекое и тяжелое время. Городские рабочие, Красная армия пришли на помощь погорельцам. […] На наших глазах поднялись хаты, и еще краше, чем прежде. Они отремонтировали любимый всеми народный дом, место общих собраний, праздников, вечеров, театральных постановок. […] Никогда в жизни не забуду я этот маленький дом. […] В моем первом пионерском отряде я поняла, что значат коллектив и дружба. Нам говорили: “Вы молодые хозяева страны, вы за все в ответе, вам все по плечу”. С этим чувством я жила и живу сегодня. Советская власть -это мы».

Некоторые из этих биографий могли состояться только в условиях советской системы, а именно когда разнорабочие, батраки и уборщицы с незаконченным школьным образованием в кратчайший срок поднимались на ведущие позиции или выполняли поручения своей организации, которые были связаны с властью над жизнями многих людей (реквизиции зерна, коллективизация). Даже приняв во внимание тот факт, что описанные в интервью истории успеха и социального подъема связаны с конструированием биографий в желательном для режима свете — в духе вышеупомянутого советского «учебного романа», — все же нет оснований сомневаться, что многие действительно воспользовались предоставленным системой шансом для социального взлета.

Раскинутая по всей стране сеть комсомольских, партийных и профсоюзных организаций сулила сотням тысяч активистов, которые в иных условиях по уровню образования стали бы в лучшем случае квалифицированными рабочими, возможность занять высокие посты если пока еще не на предприятии и в управленческом аппарате, то по меньшей мере в общественной организации. Легко представить, что такие люди испытывали чувство лояльности по отношению к партии, комсомолу и советской системе в целом, события вокруг себя воспринимали как прогресс и в дальнейшем продолжали служить системе.

Некоторые уже сделали карьеру функционера, которого по заданию своей организации на пару месяцев «бросали» на новое место, как на военном языке называли тогда эти служебные задания. Эта постоянная готовность к новой работе в психологическом плане усиливала чувство собственной «важности» и готовности в переломный момент занять место на передовой линии фронта, так сказать, делать историю, что во многих интервью читается между строк.

Мотивы, которыми руководствовались комсомольцы, когда добровольно записывались на Метрострой или после окончания срока командировки оставались здесь, несмотря на ужасающие условия, были весьма различны. Идеалистов подталкивала сама идея строительства метро. «Я очень хотела на Метрострой, чтобы там правильно работать и оказывать помощь в комсомольском духе. […] Они не отпускали меня, мне оставалось только реветь», — описывала комсомолка Лукьянова безуспешную попытку пойти по мобилизации на строительство метро, несмотря на противодействие руководства ее предприятия. Ей позволили уйти с фабрики только в январе 1934 г. Другого опрошенного, по его выражению, охватило «радостное настроение и большое желание поработать на этой шахте», когда секретарь комсомольской ячейки на Электрозаводе под надуманным предлогом послал его на работу в шахте Метростроя. Стремление поработать на строительстве метро у некоторых было столь велико, что они не обращали внимания на предостережения, что работа там тяжела, грязна и плохо оплачивается. Они отказывались даже от медицинского осмотра из опасения, что их могут признать негодными.

Некоторыми двигало желание собственными руками поучаствовать в советском строительстве и иметь возможность прикоснуться к сделанному: «Я много читала, как работается на новых стройках. Я хотела сама возводить стены, проходить по тоннелям и дотрагиваться рукой до всего, что сама построила», — рассказывала одна комсомолка, которая без разрешения райкома комсомола, признавшего ее чересчур юной, отправилась на строительство метро. Подобные же мотивы руководили, по всей видимости, работницей, которая подала заявление о переходе с текстильной фабрики на Метрострой: «Меня все время тянуло к земле, потому что с детских лет занималась сельским хозяйством».

Приход на Метрострой столь же воодушевляет, как отправка на фронт. Сами экстремальные условия работы в шахтах для ряда молодых людей воспринимались как вызов на бой. Строительство метро для них было пробой сил, актом эмансипации, ощущением борьбы и военным переживанием, служившим для них своего рода заменой революции и гражданской войны, в которых им по возрасту не пришлось участвовать. Они не хотели уступать поколению отцов, о подвигах которых в годы гражданской войны они слышали и читали. Один комсомолец описывал охватившие его чувства, когда он прочитал в брошюре, что юный Саша Косарев, в 30-е гг. генеральный секретарь комсомола, в 15-летнем возрасте сражался на фронтах гражданской войны: «Когда я прочел, на меня это произвело огромное впечатление, у меня появился громадный энтузиазм. Я думал о том, что вот Саша Косарев боролся, а где же мне теперь бороться, и я сказал сам себе — найдется и тебе, где бороться. И вот я перехожу на другой фронт, на фронт строительства». В шахте он затем себя чувствовал буквально героем на фронте, тем более что был назначен бригадиром и тем самым выполнял функции «командира». Многие комсомольцы черпали энергию из идеи, что они находятся на войне.

«Комсомольцы были готовы форменным образом умереть за бетон. Были случаи, когда люди падали, но не выходили из шахты. Пролежав 30 минут, брались опять за вагонетку. […] Этот энтузиазм, этот комсомольский огонь, такая преданность людей к труду — я этого еще не встречал в своей жизни».

Метро как поле испытания притягивало к себе также девушек и молодых женщин. Приводимая ниже цитата хотя взята не из интервью, а из беллетризованной рукописи, написанной в 1934-1935 гг., весьма живо рисует комсомольский «поход»: «Комсомольские секретари пошли по заводским цехам мобилизовать людей на строительство метро. Многие не имели представления, что такое метро, но слышали, что в СССР прежде не было ничего подобного и что первое метро строится в Москве. Этого хватило, чтобы тысячи записались добровольцами. Никогда раньше они не видели шахту и никогда не слышали о штольне. Это было похоже на фантазию. Тут пошли девушки. Начался великий поход на шахты и дистанции первого метро с фабрик, заводов, библиотек, канцелярий, техникумов, трестов, рабфаков. Овеянное романтикой великих строек, метро волновало души. Этим девушкам не довелось быть на Днепрострое и Магнитстрое. Гражданская война была для них легендой. Метро давало возможность поквитаться с эпохой».

В смысле критики источника остается открытым вопрос, насколько процитированные строки отражают действительное субъективное переживание или являются индивидуальной или групповой инсценировкой молодых коммунистов. Образ действий комсомольцев и отзывы о них со стороны свидетельствуют о том, что действительно имелось твердое ядро «энтузиастов» и «борцов». Но все же описанные выше мотивы были свойственны только части комсомольцев-метростроевцев. Многие к моменту прихода на Метрострой не имели точного представления, что собственно будет ими построено. Они разрешали занести себя в списки или подавали заявления добровольно не столько потому, что по идеологическим мотивам хотели принять участие в построении социализма, сколько по ряду других причин, которые носили скорее личностный, чем идеологический характер.

Многие отправились на Метрострой не по собственному желанию, а были обязаны это сделать — или чувствовали себя обязанными. Главную роль здесь играла комсомольская дисциплина, по своей жесткости сравнимая с дисциплиной в воинском подразделении. От комсомольца ждали, чтобы он исполнил свой долг там, куда поставлен организацией. И те, кто вовсе не был воодушевлен, когда их посылали на стройки, мирились с этим и по крайней мере внешне придерживались желательной модели поведения. «Железная дисциплина» была важным элементом идеального представления о примерной комсомольской ячейке или бригаде. В сентябре 1933 г. комсомольского секретаря Полежаева вызвали в райком и приказали в тот же день вместе со всей комсомольской организацией его предприятия пройти медицинский осмотр. Его при этом не спрашивали, хочет ли вообще молодежь пойти на строительство метро. Реакция на эти приказы была различной: некоторые отказывались, другие при первой возможности сбегали, третьи, стиснув зубы, внутренне подчинялись, хотя им это было не по нутру, или они только что начали учебу.

Ряд молодых людей отправились на стройку вопреки совету родителей и друзей, отчасти подчиняясь приказу, но также потому, что чувствовали себя морально обязанными. Хотя родители комсомолки Завражиной убеждали ее вернуться на фабрику, она приняла решение остаться на шахте: «Я считала трусостью отказаться от работы на метро, я не представляла себе, как я уйду с шахты. Ведь меня исключили бы из комсомола, а я очень дорожу комсомолом. Так я и осталась. Правда, когда мне трудно на работе, я дома ничего не говорю об этом».

Секретарь комсомольской ячейки, чьи люди противились откомандированию на метро, волей-неволей должен был подать собственный пример, хотя он был болен туберкулезом и отец с дедом, оба члена партии, отговаривали его от этого шага: «[…] Я комсомолец с 1928 года. Я решил так — сумею я пройти через это дело, тогда я действительно комсомолец на большой палец, готовый пожертвовать жизнью за Советскую власть. И я решил пойти на метро, чтобы оправдать свое комсомольское звание».

На другом заводе мобилизованные на Метрострой комсомольцы потребовали от комсомольского секретаря, чтобы он тоже включил себя в списки. Другой комсомолец «не мог отказаться», когда ему настоятельно рекомендовали пойти на строительство метро. При врачебном осмотре у него выявились физические недостатки, но он убедил главврача записать его годным, «чтобы это не выглядело, будто я не хочу пойти на метро». Высказывания комсомольца Чернова также свидетельствуют больше о внутреннем побуждении, чем о слепом послушании: «Секретарь комсомольской ячейки Гусев на комсомольском собрании рассказал нам о значении метро, о том, что лучшие комсомольцы должны пойти туда работать. Я тут же выступил и заявил о том, что иду на метро, дал слово ребятам, что обязательно выполню возложенную на меня задачу». «Недаром мы комсомольцы и комсомолки!» — думал бригадир, когда молодая девушка, которую он отпустил домой, обессилевшую от сердечных болей, вскоре опять появилась на строительном участке.

У многих, впрочем, чувство внутреннего долга дополнялось также страхом исключения из комсомола: «В райкоме поставили вопрос таким образом, что, если не пойдешь, отдашь комсомольский билет. А мне этого не хотелось, мне вообще не хотелось из этой комсомольской организации уйти. Хотелось остаться среди своих ребят». Личные интересы с точки зрения комсомольской организации не имели значения: «Секретарь ячейки меня спрашивает, ну, Настя, пойдешь на метро? А я отвечаю: посоветуюсь с родителями. А он мне и говорит: а ты когда в комсомол поступала, обещала все выполнять, должна и это выполнить. Пришлось согласиться». Комсомолка Одрова, таким образом попавшая на Метрострой и поставленная бетонщицей, вначале отказалась от этой работы, но затем смирилась, утешая себя тем, что ей придется проработать только несколько месяцев: «Часто, бывало, про себя думала: ну их к черту с этой работой. Иногда бригадир скажет: уйдем, Настя, отсюда, оставим комсомольские билеты. А я ему отвечаю: что ты, остается уже немного, а мы бросим комсомольские билеты».

Дополнительные обязанности профсоюзной активистки и, прежде всего, участие в «легкой кавалерии» поддерживали ее терпение, поскольку таким способом она могла несколько скрасить подневольную работу. Связанная с членством в комсомоле «общественная» работа, т. е. поручения, выполняемые помимо собственно трудовой деятельности, воспринималась не только как обременительный долг, но вносила в жизнь разнообразие, рождала чувство ответственности и давала возможность проявить власть. Нельзя недооценивать и тот мотив, который рождал чувство причастности к совершению чего-то важного.

Большинство молодых коммунистов впервые в жизни оказались на ответственном посту, командуя рабочими в качестве бригадиров или как инспекторы по качеству обретая такие права, которые придавали им авторитет даже у среднего руководящего состава шахт и дистанций. Совмещение постов было обычным делом: примерный комсомолец-активист помимо того, что являлся бригадиром, выполнял также обязанности «общественного инспектора по качеству», профсоюзного организатора, редактора многотиражки участка, а также работал пропагандистом в бараках. Чувство собственной значимости и востребованности усиливалось высоким рангом стройки, которая была у всех на устах, а также тем фактом, что строительство метро часто посещали известные деятели советской страны: «Когда со мной разговаривал тов. Шверник (советский профсоюзный лидер. — Д. Н.) и еще тут же был тов. Осипов из пострайкома, то я себя чувствовала на таком большом посту», «Шверник со мной разговаривал больше часа. После таких вещей я с еще большей яростью брался за работу. Вообще, если в райкоме мне что-либо говорили или Шаширин разговаривал, я после этого собирал бригаду и говорил», «Ребята, перед нами поставлены такие-то задачи. Это очень много помогало в работе».

Аналогичное воздействие оказывало награждение орденами, которые вручались по случаю окончания строительства первой очереди метро в присутствии Сталина, Кагановича, Ворошилова, Молотова, Орджоникидзе и других высокопоставленных функционеров. Многие метростроевцы были награждены тогда орденом Ленина и другими высокими орденами. Такие праздничные награждения были не только пропагандистским церемониалом, но применялись также как средство укрепления лояльности по отношению к власти.

Для ряда комсомольцев участие в строительстве метро стало испытанием в узком смысле этого слова. На них были возложены дисциплинарные взыскания и наказания, которые можно было загладить только «испытанием на производстве». Чтобы добиться вновь полного признания, они вызывались на самые опасные работы или трудились с особым «энтузиазмом».

Важную роль в ходе мобилизации и в работе играли личные связи, динамичные процессы в группах и честолюбивое стремление не уступить другим. Тех, кто собирался бежать со стройки, коллегам и друзьям, которым они симпатизировали, удавалось уговорить остаться. Нередко случалось так, что пара «энтузиастов» увлекала за собой других, и тем не оставалось ничего другого, как следовать за ними, если они не хотели рассориться с друзьями или чтобы над ними насмехались как над лодырями и слабаками. Типичной картиной была запись на строительство метро сплоченными комсомольскими группами и отправка на стройку строевым шагом с песнямиили вызов на социалистическое соревнование одной комсомольской ячейкой другую с заявлением, что первой отправит определенное число комсомольцев на строительство метро. Некоторые, опасавшиеся этого шага или не уверенные в себе, давали таким образом себя убедить. «Когда на собрании хвалили бригаду Реброва, у нас появлялась зависть и желание во что бы то ни стало их побить. Все другое нас не интересовало», — описывал один из комсомольцев мотивацию своей бригады при строительстве железнодорожной ветки к каменоломням в Веневе.

В группе, особенно если она сама перед собой поставила сложную задачу, эти чувства могли усиливаться и облекаться в патетическую форму. В марте 1934 г. двести комсомольцев-метростроевцев отправились в Архангельск, чтобы на месте наладить застопорившуюся отгрузку древесины для Метростроя. Во время поездки они выпускали «Бюллетень», в котором можно было прочесть следующее: «Коллектив — великое дело. Он ломает жизнь, как сухую глину. Мы — творители лучших дней. Мы — кузнецы будущего. И вот поэтому сегодня нетерпеливо ожидаем Архангельск. Наши руки ждут работ. Отвечая на призыв московского комитета, мы заявляем: поставленные задачи перед комсомольским отрядом мы выполним с честью. Мы будем штурмовать лес, как штурмовали землю под Москвой. Пусть знают все метростроевцы, что их комсомольский отряд будет и здесь, на севере, четко выполнять боевые задачи».

Среди отправившихся в Архангельск был, впрочем, и человек, который записался в поездку совсем по другим мотивам: он назвал себя «бродячей натурой» и поездку на Белое море рассматривал как приключение, сравнимое с одновременно проходившей экспедицией «Челюскина». Мотив поиска приключений, очевидно, присутствовал и у других молодых людей, которые нарочно записывались на шахту, слывшую одной из самых опасных, где постоянно происходили прорывы грунтовых вод и обвалы.

Для части юношества, особенно выросшей в далекой провинции, Метрострой давал возможность наконец что-то испытать в жизни и обозначал переход к взрослению: «Мне было 16 лет, и я учился на слесаря. И еще ничего не пережил. И моя жизнь такая же обычная, как у моей матери, которая 20 лет живет в одном и том же городе. И что это за город! Хвалынск! Вдруг стало известно о строительстве метро в Москве. Это был удобный случай уехать отсюда. В Москву они и без того бежали. […] Молодежь бежала в Москву без ведома родителей, как когда-то мальчики, начитавшись “Тома Сойера”, бежали в Америку».

И те, кто уже работал в Москве, отправлялись на строительство метро потому, что работа на заводе их не устраивала или казалась просто скучной и им хотелось познакомиться с чем-то новым. Комсомолец Велигура уже в 1930 г. перешел со стройки на фабрику «Парижская коммуна», поскольку работа на стройке «действовала на нервы». Спустя два года «на нервы» ему стала действовать уже работа на фабрике, к тому же он рассорился с начальником цеха, что служило оправданием перевода на Метрострой. Молодая женщина, работавшая в областной администрации, испытывала чувство, что «там только сидят сложа руки и ничего не делают», и потому записалась на строительство метро. Когда она пришла на шахту 49, то была в ужасе, что и здесь люди «толпились без дела», а бригадир сказал, что ей пока ничего не нужно делать, и лишь когда появится начальник, надо изобразить перекапывание земли лопатой. После чего она прямиком отправилась с жалобой в партком.

На комсомольцев действовали и обычные материальные стимулы: энтузиазм проснулся у многих после того, как были сооружены собственные комсомольские бараки, образцово оборудованные, и едва они заметили, что на Метрострое можно неплохо зарабатывать. Из сообщений метростроевцев следует, что зарплата являлась решающим фактором притока или ухода рабочих, во всяком случае в определенных бригадах. Многие метростроевцы, прежде всего женщины, с гордостью заявляли, что сейчас они получают гораздо больше, чем на фабрике. Среди московских рабочих шли разговоры о том, что на метро можно заработать хорошие деньги.

Впрочем, для тех, кто принимал свою миссию на Метрострое близко к сердцу, вопрос об оплате не имел значения. Комсомольца Романова охватил гнев, когда он заметил, что сменный инженер не начинает работу, хотя все уже было готово: «Он думает, для нас главное, чтобы не было неоплаченного перерыва в работе. Верно, что перебой лишает заработка. Но не затем живем мы, и я в первую очередь. […] Прежде всего речь идет о метро, потом уже обо всем прочем. Мы сегодня заработали 14 рублей, задание по бетону не выполнено. Мы могли бы удовольствоваться зарплатой, но это заблуждение, крупное заблуждение Щербакова. Сознание того, что план бетонирования не выполнен, мучительно терзает душу». К своей работе Романов испытывал прямо таки эротическое чувство, о чем стыдливо поведал в своем дневнике: «14 марта [1934 г.]. Я как-то склонен думать, что мне не поверят, если я скажу, что люблю бетон, как любят девушку. Об этом я ни с кем не говорил и не стану этого делать. Не хочу, чтобы надо мной смеялись из-за такой странной любви. Но это действительно так».

В целом представляется, что политические и идеологические мотивы лояльности были менее решающими факторами по сравнению с личностными, такими как самосознание людей, динамичные процессы в группе, простой личный интерес или идентификация себя с поставленной задачей. Удивительная готовность к трудовым достижениям, которую часто демонстрировали люди в целом и молодежь в особенности, когда они воспринимали задачу всерьез и старались ее выполнить, вместо того чтобы снизить требования к себе, является феноменом, касающимся не только комсомольцев, но повсеместно наблюдаемым в повседневной жизни.

Насколько ощущались эти устремления и чувство счастья после одержанной «победы», а участие в строительстве метро для некоторых, очевидно, служило признаком возмужания, впечатляюще отразил в своем дневнике комсомолец Роженко, работавший в кессонной группе:

«22 декабря [1933 г.],

2 часа ночи. Усыпляющая усталость. Мы сейчас непрерывно 33 часа в шахте, почти без сна. Второй день бетонируем рабочую камеру кессона. Наша смена до сих пор впереди. Занять в шахте первое место, разве это не радость, черт возьми! Так мы становимся настоящими мужчинами. Я бы хотел, чтобы вся эта публика из секции мягких игрушек, «из-за письменных столов», «от пишущих машинок» пришла сюда, чтобы взглянуть на настоящих мужчин на ударной стройке, тогда бы они не выражали сомнений по поводу наших темпов. […] Все тело — сплошная рана. Руки разъедены бетоном. Невероятная боль в мышцах. Мои черные волосы стали от цемента серыми. Нельзя помыться. Скорее спать, спать, спать. […]

25 декабря.

Океан событий. Нет времени их записывать. Нет времени нормально выспаться. Сегодня мы, наша смена уложила 49 кубометров бетона! […]

27 декабря.

Бетон готов. Мы победили. Мы победили! Я хочу это громко и протяжно прокричать, чтобы все услышали. Победили! За шесть дней 700 кубометров! […] Иногда над Москвой светит солнце. Его лучи скользят по снегу, и тогда земля кажется мне серебряной. Я смотрю на землю, смотрю на людей, вижу и чувствую радость земли. Я сам врастаю в нее! Я врываюсь в жизнь, большую и светлую, которая становится громадной и сияющей».

Подвиги молодых коммунистов уже исчерпывающе описаны в советской литературе. Они били все рекорды, своим головокружительным темпом подстегивали остальных рабочих, их бросали на самые тяжелые участки, там где речь шла об устранении аварий или преодолении отставания. Щитовая проходка под Театральной пл. также была делом комсомольской бригады. Самыми впечатляющими акциями стали строительство железнодорожной ветки протяженностью 7 км до каменоломен в Веневе, осуществленное 50-ю молодыми людьми за 20 дней, и посылка 200 комсомольцев в Архангельск на отгрузку леса для Метростроя весной 1934 г.

Комсомольцы в срочном порядке овладевали основами технического образования и проявили себя как в высшей степени мообильная группа, коль скоро речь шла о том, чтобы приспособиться к не раз в течение 1934 г. менявшимся квалификационным требованиям. Весной 1934 г. они работали проходчиками и бетонщиками, летом — изолировщиками и осенью — штукатурами и каменотесами. Старшие по возрасту инженеры, уже набравшиеся опыта на многих стройках или предприятиях, удивлялись этой способности. «Такого мы до сих пор не испытали ни на одной стройке, это была полная неожиданность для нас», — комментировал достижения комсомольцев главный инженер Гертнер. Если поначалу начальники шахт были настроены скептически по отношению к пришедшей с фабрик молодежи, то вскоре они стали предпочитать комсомольцев другим рабочим. Комсомольцев быстрее и чаще, чем других, назначали бригадирами. Многие сделали карьеру десятника, техника и в долговременной перспективе даже инженера.

Они полагались на собственную инициативу, когда речь шла о решении проблем, и при этом держались без всякого почтения к начальству. Все чаще случалось, что они игнорировали приказы инженеров, поскольку считали их неправильными, или по своей воле приступали к работам, которые им не хотели доверить. Если начальник не прислушивался к их предложениям и требованиям, они обращались к следующему по инстанции или в партком. «Мы сказали» […], «мы пошли» […], «мы решили» […] — типичные формулировки в интервью с комсомольцами:

«Нас хотели на штукатурные работы перевести, но мы говорили, что на этой работе не так интересно, а изоляция дело ответственное. Это было как раз после постановления Пленума о качестве работы, и мы решили, что мы обязательно будем там работать. […] Нашу бригаду хотели послать на камнедробилку, но нам это было неудобно, потому что мы кончали свою дистанцию. Перед начальником дистанции и секретарем комитета мы поставили вопрос, что мы начали свою дистанцию и мы хотим ее закончить. Нас оставили, и мы так и остались на изоляции».

Когда на шахте 23 из-за нехватки цемента работа приостановилась, комсомольцы отправились к Абакумову, и, хотя он их прогонял, они продолжали сидеть у него под дверью, пока тот не поддался и послал цемент. Ничего необычного не было в том, что комсомольцы добровольно помогали при ликвидации последствий аварий, хотя у них был официальный выходной день. Если обстоятельства того требовали, некоторые работали почти до полного изнеможения.

«При укладке бетона мы однажды проработали три смены подряд, всего 25 часов, поскольку первую смену начали на час раньше. Часть комсомольцев не сумели выдержать трехсменную работу, уходили в медпункт, там нюхали валерианку. Отдохнув, опять приходили к бетономешалке. Комсомолки Овчинникова и Сударикова часа в 4 ночи почувствовали, что не могут больше — нет сил больше работать. И, когда я, как бригадир, предлагал им уйти домой, они ни в коем случае не соглашались и, зайдя в медпункт, передохнув минут 20-30, опять принимались за работу».

Такое перенапряжение сил не находило полного одобрения начальства, поскольку начальники шахт и дистанций знали, что подобные достижения возможны только на короткое время, а следствием станут истощение и утрата здоровья рабочими. Комсомолка, много раз перенесшая производственные травмы, среди прочего по той причине, что приходила на стройку в больном состоянии, сообщала: «Я считала, что главная моя работа — это на метро, а вся моя личная жизнь отошла в сторону. Я уже перестала участвовать в семейных совещаниях, я находилась на метро день и ночь. […] Но я должна сказать, что у меня здорово расшаталась нервная система и с сердцем было плохо, так что меня комитет комсомола решил направить лечиться на курорт».

Комсомольцы следили за достижениями и образом действий их коллег по работе и не только увлекали их своим примером, но и различными способами побуждали их лучше трудиться. Они интересовались также происхождением рабочих и энергично участвовали в охоте на скрытых кулаков. Время от времени и в своих собственных рядах они обнаруживали тех, кто бежал от коллективизации в Москву и ударно, по-комсомольски, трудился, чтобы не привлекать к себе внимания. Но если их разоблачали, примерная работа помогала им также мало, как и заступничество товарищей. Последним приходилось считаться с тем, что выступление в защиту «кулацкого сынка» или «кулацкой дочери» для них самих чревато было исключением из комсомола или наказанием. Их могли заклеймить как «двурушников», «оппортунистов» и «носителей идеи перевоспитания кулака в комсомоле».

Активные комсомольцы действовали с сознанием того, что за ними стоит абсолютная истина и законы истории. Даже если они оказывались в бригаде в одиночестве перед лицом явно строптивых рабочих, то не боялись пойти на конфликт. Это мужество, самоуверенность и готовность к столкновению служили важными факторами их успеха. Если принимать в расчет чисто количественный аспект, они были бы явным меньшинством без перспективы осуществления своих принципов, но тем не менее им удалось увлечь за собой большинство рабочих.

Самоуверенность комсомольцев, их претензия на то, что они все знают и могут лучше других, вела также к критике всех и каждого, постановке требований и подрыву авторитета начальства. По временам партийные секретари вынуждены были притормаживать комсомольцев, которые в своем юношеском рвении перехлестывали через край и обрушивались на собраниях и в многотиражках на ни в чем не повинных людей. На первой партийной конференции Метростроя в январе 1934 г. Матусов, тогдашний парторг, и секретарь комитета комсомола Шаширин поставили молодежь на место: комсомольцы не должны представлять себе, что только они хорошо работают. Им следует не просто критиковать плохую организацию труда и другие недостатки, возлагая вину на других, но и самим лучше бороться с этими упущениями. Шаширин помимо этого говорил о «классово-чуждых элементах, лентяях и пенкоснимателях», которые прокрались в комсомол, и требовал дать решительный отпор этим, по его выражению, «свиньям». Комсомольцев, которые плохо работали, прогуливали или симулировали болезнь, следовало более последовательно, чем раньше, исключать и выгонять из организации.

Особенно много комсомольцев «дезертировало» в первые месяцы после мобилизации на Метрострой, испугавшись тяжелой работы в шахтах или в кессоне. В декабре 1934 г. Шаширин так вспоминал об этом: «Выступавшие товарищи говорили, будто с самого начала все было в порядке. Это совсем не так. Вспомните, какие настроения имели место, когда молодежь пришла на шахту: многие не хотели идти в шахты, полагая, что эта грязная работа не для них. У нас есть множество заявлений комсомольцев об увольнении с Метростроя со ссылками на самые различные заболевания, семейные обстоятельства и т. п. Здесь была проделана, особенно зимой, значительная работа, чтобы побороть эти настроения. Сейчас они встречаются существенно реже».

Комсомольцев, которые не отвечали ожидаемой модели поведения, публично клеймили позором на собраниях и исключали из комсомола. Сведения об этом немногочисленны, но на их основе можно заключить, что встречались молодые люди, которых из-за пьянства смещали с должностей бригадира и комсорга, или такие, кто во время перерывов в работе вел «подрывные разговоры». Один рассказывал товарищам, что все просто инсценировано, чтобы копировать заграницу, но метро так и не будет построено. Когда ему было дано слово на комсомольском собрании, он во всеуслышание заявил, что вместе со многими другими уйдет со стройки. После же того, как комитет комсомола установил, что его отец был крестьянином-середняком и имел много скота, этот молодой человек был исключен из комсомола.

Когда в январе 1934 г. партийное руководство распорядилось перевести комсомольцев из контор и канцелярий на шахты, «консервативный» комсомолец на одной из шахт собрал вокруг себя группу недовольных, не желавших оставить свои комфортные должности и работать под землей. На одном из собраний они заявили, что беспартийные сидят в канцеляриях или обслуживают машины, тогда как комсомольцев посылают «на рабство в преисподнюю». Двое из этой группы демонстративно бросили свои комсомольские билеты и заявили комсомольскому секретарю, что тот лишь агитировал, в то время как другие работали.

 

Б) Коммунисты

От взрослых коммунистов также ожидали, что они окажут воздействие на остальное общество и своим поведением послужат примером для других. «Массовая работа» являлась задачей каждого отдельного члена партии. Каждый в своем личном окружении, на рабочем месте или в свободное время должен был воздействовать на коллег, разъясняя им текущую политику или перевоспитывая «отстающие элементы».

Биографии коммунистов Метростроя, относительно которых мы располагаем сведениями (почти все они были функционерами), схожи с жизнеописаниями комсомольцев, за исключением того, что члены партии в среднем были несколько старше (большая часть родилась между 1899 и 1905 гг., т. е. к моменту перевода на Метрострой они были в возрасте 28-34 лет), преимущественно еще до 1927 г. прибыли в Москву и отпечаток городской жизни у них был заметнее. 8 чел. (38,1%) вели происхождение из рабочих, 7 чел. (33,3%) были сыновьями крестьян и 5 (23,8%) — ремесленников. 13 чел. (61,9%) выросли в деревне. Данные об образовании в имеющихся биографиях слишком отрывочны, чтобы по ним делать выводы. Очевидно лишь, что пятеро (23,8%) обучались в институте, из них трое в Институте красной профессуры и один в Коммунистическом университете им. Свердлова. Выше по сравнению с комсомольцами была среди коммунистов доля сирот: 8 (38,1%) партийных функционеров выросли без родителей.

Таблица 23 .

Общие черты биографий 21 коммуниста, занятого на Метрострое в качестве рабочих и функционеров {1333}

Почти все были обязаны карьерой членству в партии, либо непосредственно как партийные функционеры, либо благодаря тому, что получали возможность обучаться в партийной кузнице кадров, даже если всего несколько лет назад закончили начальную школу.

У многих партийных секретарей за плечами была карьера функционера, в ходе которой их уже не раз «бросали» на разные места работы.

В количественном отношении члены партии на Метрострое не являлись заметной величиной. В середине июня 1934 г., по данным Московского горкома партии, на Метрострое трудилось около 2,5 тыс. коммунистов (из них 1830 членов партии и 673 кандидата), из них на шахтах и дистанциях 2066 чел. (1511 членов партии, 555 кандидатов). Это составляло примерно 3,6% от числа всех занятых (примерно 70 тыс. чел.) на Метрострое или соответственно 4,7% трудового коллектива шахт и дистанций (43915 чел.). В начале 1935 г., по данным отчетов отделов кадров шахт и дистанций, числилось 1753 коммуниста, или 5% всех рабочих (35 тыс. чел.). Им, впрочем, чаще, чем беспартийным, давали ответственные поручения и назначали начальниками трудовых звеньев, бригад, столовых или комендантами бараков. В случае если они являлись партийными секретарями или парторгами, им явно принадлежали ключевые позиции на строительных участках.

Но и тогда, когда они трудились в качестве обычных рабочих, коммунисты отвечали за успехи своей бригады или смены. По меньшей мере им поручались специальные задания, будь то выпуск стенгазеты, подготовка «встречного плана» или контроль качества работ. Порой парторги временно назначались на самые ответственные строительные объекты. Например, партком шахты 10-11 при закладке сложного котлована северного вестибюля станции «Охотный ряд» назначил сюда на две ночи специального парторга, в задачу которого входило любой ценой обеспечить соблюдение графика работ, причем не только с помощью агитации, но и наблюдая за тем, чтобы публично объявлялись нормы и результат их выполнения, вывешивались плакаты с данными, кто ударно трудится и кто работает плохо, а также чтобы не случалось перебоев в работе из-за бездействующего оборудования.

Задачи и образ действия коммунистов были весьма сходными с комсомольцами, причем — принимая во внимание более высокий средний возраст — идеального коммуниста характеризовали все же не столько «энтузиазм», сколько дисциплина, образцовая работа и примерное поведение в быту. Впрочем, известны случаи, когда и коммунисты по 48 или даже по 72 часа не покидали стройплощадку, несмотря на травмы или болезни (малярия).

Членов партии, замеченных в недостойном поведении, остро критиковали в производственной прессе и на собраниях. К коммунистам подходили с более строгой меркой, чем к беспартийным. Многие устраивались на строительство метро в надежде, что будут здесь трудиться не рабочими, а в управленческом аппарате или функционерами. Сначала они отклоняли предложения отправиться на стройплощадку и лишь под давлением райкомов партии соглашались там работать. Членов партии, работавших плохо или уличенных в пьянстве и прочих прегрешениях, или вразумляли их партийные секретари, или исключали из партии.

 

В) Инженеры и технический персонал

К опорам режима наряду с комсомольцами и коммунистами следует отнести также инженеров, управляющих и технический персонал. Хотя отнюдь не все эти специалисты были приверженцами сталинского режима, но они оказывали содействие системе уже тем, что предоставляли в ее распоряжение свои знания и опыт. Если для многих из них речь шла не о построении социализма вообще, а о конкретном строительном проекте или технической проблеме, которые представляли для них профессиональный интерес, лишенный политической подкладки, тем не менее их участие облегчало проведение программы индустриализации.

По сути можно выделить три группы: прежде всего, «буржуазные» инженеры и техники, получившие образование еще в дореволюционное время и относившиеся к большевикам без особой симпатии даже и после 1931 г., когда Сталин приостановил травлю «буржуазных специалистов». Наряду с ними были и представители младшего поколения, образованные уже по советским меркам, от которых ожидали, что они заменят «старых» специалистов и сохранят верность режиму. К третьей группе относились так называемые «практики»: рабочие «от станка», как их называли в стиле пролетарской патетики, выдвинутые на руководящие посты («выдвиженцы»), но не имевшие формального образования для выполнения этих новых задач. В отношениях между тремя этими группами имелась немалая почва для конфликтов.

Из представителей второй и третьей групп в эпоху первых пятилеток формировалась новая «плебейская» интеллигенция, которая была обязана своим подъемом политике режима в области образования, т. е. привилегиям, предоставляемым рабочим, и чье новое положение стало результатом позиций, занятых в политическом, административном и техническом аппарате. Можно было ожидать, что этот слой поддержит политическое руководство и программу форсированной индустриализации.

Анкетирование, проведенное Госпланом в 1933 г., свидетельствует, что в руководящем составе предприятий весьма высока была доля членов партии, выходцев из рабочих и «практиков» (см. табл. 24). 70,3% директоров заводов и их заместителей были коммунистами, 52,2% являлись выходцами из рабочих. Только около трети из них имели необходимое образование, а из этой трети почти половина только после 1928 г. закончила высшее или среднее специальное учебное заведение. Таки образом, большинством предприятий руководили люди, не имевшие ни профильного образования, ни достаточного опыта работы по профессии. Среди специалистов без руководящих функций доля членов партии и «практиков» была ниже.

Таблица 24.

Состав руководящих органов на предприятиях в 1933 г. (%) {1345}

Новый состав специалистов и руководителей со времени сталинской речи о «шести пунктах» 1931 г. соответствовал смене поколений в среде технической интеллигенции. Преследование буржуазных «вредителей», якобы саботировавших социалистическое строительство, которое достигло своего пика в 1930 г., сменилось теперь позитивной оценкой технических специалистов, им был гарантирован новый авторитет и соответствующая должности оплата труда среди прочего и по той причине, что без содействия старой интеллигенции, как выяснилось, нельзя было провести индустриализацию. Кампания по разоблачению вредителей была прекращена в мае 1931 г., а в июле 1931 г. ЦК ВКП(б) запретил местным исполнительным органам вмешиваться в производственную жизнь предприятий.

С 1931 г. инженерно-технический персонал вновь занял прочные позиции на предприятиях, и заводское начальство могло теперь не опасаться, как ранее, что партия и профсоюз поддержат неисполнение рабочими приказов администрации. Тем не менее техническая интеллигенция оставалась в основном на нижнем уровне, где было меньше гарантий защиты, и придерживалась такого образа действий, который мог бы избавить от преследований, избегая принимать решения и активно проявлять себя. Один американский инженер, живший в 1930-х гг. в Советском Союзе, обнаружил, что его русские коллеги склонны к вечной дискуссии вместо принятия решения. Они боялись подготовить проект, поскольку в случае провала их могли привлечь к ответственности.

Такое поведение партия клеймила как «бюрократическую апатию», но оно стало следствием проводимой самой партией криминализации производственных проблем, когда ошибки и упущения карались как «саботаж». Инженеры и техники вынуждены были считаться с перспективой наказания за допущенный промах и потому сознательно отказывались от рискованных инноваций. В результате кампании 1930 г. «буржуазные» специалисты были и без того запуганы и избегали конфликтов.

* * *

На строительстве метрополитена были представлены все три категории технических специалистов. Сводной статистики инженерно-технического персонала не сохранилось. Из 49 ведущих инженеров, т. е. руководителей строительных объектов, чьи биографии имеются в нашем распоряжении, 10 (20,4%) получили образование до революции, 36 (73,5%) обучались профессии после 1917 г. и только трое (6,1%) занимали свою должность, не имея специального или высшего образования (см. табл. 25). «Практики» в этой выборке, таким образом, слабо представлены. Более вероятно, впрочем, что руководство шахтами и дистанциями из соображений безопасности доверяли только настоящим инженерам. Два из трех «практиков» руководили не строительными объектами, а каменоломней и городской строительной конторой Метростроя, ответственной за возведение жилых бараков. Третьим был сам Егор Трофимович Абакумов, заместитель начальника Метростроя, чья сила, впрочем, заключалась не в профессиональной подготовке, а в организационном таланте и способности осуществлять задуманное.

Таблица 25.

Общие черты биографий 49 инженеров, т. е. руководителей объектов, занятых на Метрострое {1350}

(«Старые» специалисты, получившие образование до 1917 г. / «Советские» специалисты, обучавшиеся после 1917 г. / Сделавшие карьеру без образования)

Общее число …… 10 / 36 / 3

Год рождения:

до 1890 …… 6 / — / 1

1890-1900 …… 4 / 18 / 2

1901-1910 …… — / 18 / —

Профессия отца:

Рабочий …… 1 / 16 / —

Крестьянин, рыбак …… 1 / 11 / 1

Ремесленник, торговец …… 2 / 3 / 1

Служащий, ученый …… 2 / 2 / —

Особенности биографии:

Коммунист …… 1 / 20 / 2

Комсомолец …… — / 1 / —

Партийная карьера …… — / 7 / 1

Компенсация образования (вечерняя школа, рабочий факультет и др.) …… 1 / 22 / —

Среди «старых» спецов значился только один член партии, тогда как среди «советских» их было большинство. Они вели происхождение в большинстве случаев из самых низов, из крестьянских и рабочих семей, и почти две трети были обязаны своим взлетом компенсационному образованию. Как рабочих или партийных функционеров, их посылали учиться на рабфаки или специальные институты. Около 20% совершили скачок из простых рабочих в инженеры благодаря членству в партии, причем заслужили эту карьеру работой в должности секретаря партячейки или на другом посту.

Вполне очевидно, что такие выдвиженцы были преданны режиму. Но среди специалистов Метростроя имелись и те, у кого не было оснований испытывать чувство благодарности к режиму. Инженеры МГЖД, арестованные в 1930 г. как «вредители», после освобождения снова были использованы на проектировочных работах в рамках Метростроя. Работа инженера составляла смысл их жизни, а строительство метро являлось целью, самой по себе создававшей нужную мотивацию. Политическая система, в которой им приходилось работать, играла второстепенную роль для таких инженеров, как Мышенков, Розанов или профессор Николаи.

Скачок от рабочего к технику и даже инженеру происходил и в ходе самого строительства метро. Множество метростроевцев, начинавших простыми проходчиками, стали позднее инженерами и ведущими служащими. Немногим, впрочем, удалось сделать такую карьеру непосредственно за четыре года строительства первой очереди метро. В отношении ряда рабочих имеются тем не менее сведения, что за этот период они стали бригадирами, а в дальнейшем десятниками и техниками.

По материалам бесед с инженерами и некоторым другим их высказываниям прослеживается антагонизм между различными группами специалистов. Прежде всего, «молодые» инженеры не слишком лестно отзывались о «старых». Аналогичные оценки с противоположной стороны были в политическом смысле делом щекотливым, и в интервью их избегали. Другие линии размежевания пролегали в области доказанной на практике профессиональной подготовки, энергии при реализации поставленной задачи, наметилось также противоречие между специалистами горного дела и строителями.

Конфликты и противоположности были присущи и руководящей верхушке Метростроя. Ротерт несомненно пользовался авторитетом как опытный инженер-строитель, который и до метро успешно руководил крупными стройками. Но при подготовке сложных технических решений он вел себя осторожно и часто менял свое мнение. Инженеры заметили его неуверенность, и это приводило к тому, что они нередко не исполняли его приказы и по важным вопросам обращались не к Ротерту, а к его заместителю в 1932-1933 гг. Крутову. Когда в начале 1933 г. Крутов был уволен, многие считали, что за этим решением стоит Ротерт.

В лице Абакумова Ротерт получил заместителя, чья техническая некомпетентность и отсутствие знаний в области строительного дела не укрылись от внимания инженеров. Хотя ему приходилось объяснять простейшие вещи, а пролетарский грубоватый стиль руководства Абакумова находил отклик скорее у рабочих, чем у инженеров, но последние все чаще обращались непосредственно к нему, ибо за ним ощутимо для всех стоял Московский комитет партии. Абакумов являлся своей рукой партийного руководства в аппарате Метростроя. Ротерт, напротив, с 1934 г. потерял интерес к строительству и становился все более пассивен, тем более что очевидно для всех он утратил реальные бразды правления. Партия принимала важные решения, касающиеся строительства, через его голову и использовала Абакумова как инструмент для смещения Ротерта. Кроме того, Абакумов из-за своей некомпетентности легче, по сравнению с Ротертом, который твердо придерживался традиционных методов, позволял начальникам шахт и дистанций уговорить себя на проведение технических инноваций и экспериментов.

Ротерт вместе с рядом инженеров («старые» главные инженеры Штеклер и Гертнер, а также «молодой» инженер Шелюбский) заняли выраженную негативную позицию в отношении Абакумова, и его действия расценивали совершенно иначе по сравнению с официальной картиной: безрассудная погоня за темпами, которую Абакумов по приказу Московского горкома партии устроил в 1934 г., привела к гигантскому перерасходу средств. Без Абакумова строительство обошлось бы намного дешевле и с меньшим числом рабочих было бы завершено в те же сроки. Об этом вполголоса обменивались мнениями в своем кругу старые инженеры. В приватной обстановке Ротерт по косточкам разбирал Абакумова. Когда на обеде в кругу дружественных инженеров он заговорил о слухах, будто бы после завершения первой очереди метро его переведут на строительство Дворца Советов, а Абакумов станет его преемником, то взволнованно произнес, что его заслуги дают ему право послать Хрущева к черту с его намерением назначить его на строительство Дворца Советов и что Абакумов не достаточно квалифицирован самостоятельно руководить строительством метро. Если он (Ротерт) не настоял бы на том, чтобы отдельные участки прокладывать открытым способом, метро не построили бы за три года, поскольку чрезвычайно тормозили линии глубокого залегания. Невежество Абакумова показалось бы и тем, как он поступил с английским щитом: вместо того, чтобы его демонтировать и затем поднять на поверхность, для чего нужно было блокировать подъемную клеть на 5-7 часов, Абакумов, который любой ценой хотел уложиться в срок, установленный Московским комитетом партии, позволил распилить его на мелкие детали, которые на вагонетках вместе с вынутым грунтом были ссыпаны в отвал. Что не смогли распилить, то сбросили вниз и забетонировали.

Чтобы уложиться в заданные партией сроки, Абакумов позволил укладывать изоляцию в кессонах и на шахте 12 на сырые стены. «Сейчас там льет как из ведра и ничего нельзя изменить. Подожди он 5-6 дней, все было бы в порядке». В свое время хорошо сделали, что прогнали Абакумова из Донбасса, нужно бы его выгнать и из Москвы и написать в «Правде», что такому «дураку» нельзя больше доверять руководящие посты.

Хотя в Метрострое существовала строгая должностная иерархия, но руководители строительных объектов и прочие инженеры пользовались относительно большой свободой рук. Введенные поначалу Ротертом строительные участки, охватывавшие несколько шахт и дистанций, в течение 1932 г. превратились в мини-управления Метростроя со множеством отделов и подотделов и раздутым управленческим аппаратом, которые отчасти не обращали внимания на распоряжения центральной администрации, поскольку полагали, что их решения являются лучшими. Когда непорядок в руководящих структурах нельзя было больше игнорировать, руководители строительных объектов (начальники шахт и дистанций) организовали в ноябре-декабре 1932 г. 36-дневный «митинг», в ходе которого собирались критические отзывы и инициативы. 6 декабря 1932 г. состоялось заключительное общее собрание инженерно-технического персонала Метростроя, на котором обсуждались результаты митинга. На собрании ведущие инженеры строительных объектов подвергли массированной критике центральный аппарат, основные пункты требований сводились к большему прямому руководству, меньшей бюрократии, более эффективной работе в отделах и отдаче конкретных распоряжений. Представители руководящего аппарата признали ошибки, выдвинув со своей стороны встречные обвинения против руководителей строительных объектов.

Антагонизм между инженерами на стройплощадках и в центральном аппарате также прослеживается по стенограммам служебных совещаний в руководстве. Эти материалы свидетельствуют, что начальники шахт и дистанций держались самостоятельно по отношению к руководству Метростроя. Обе стороны остро полемизировали, не испытывая робости и не проявляя верноподданнических настроений. На возражения Ротерта и Абакумова находился адекватный ответ. Наконец, в выступлениях обращает на себя внимание тот факт, что Ротерт и Абакумов часто обращались к другим инженерам на «ты», чего не наблюдалось с противоположной стороны.

Распоряжения центрального руководства не всегда исполнялись участками, и затем шахтами и дистанциями. Главный инженер Гертнер в этой связи упоминал о «феодализме» руководителей строительных объектов, затруднявшем перераспределение ресурсов с одного объекта на другой:

«Вчера у меня, например, на участке был провал. Соседний участок ничего не знает и знать не желает — ему чихать на вас, он должен свое кончать и больше ничего. Я называю это “феодализмом” — каждый феодал своего участка. Я даю распоряжение на соседний участок: 4 молотка тяжелого типа, которые у вас есть, перебросьте сегодня же сюда. Он начинает кричать — вы меня, мол, разоряете, что вы делаете! Я “подкрепляю” — он начинает дискуссию. Я вешаю трубку. Сейчас же посылаю телефонограмму обязательного порядка и притом еще посылаю живого человека на место проверить — выдал ли он молотки. […] А есть такие феодалы, которых я не трогаю и которые пришли к разложению. Я их не трогал, так как у них был больно крепкий феодализм, а в конце концов меня обвинили, что я либеральничаю».

Отношение инженеров к партии было амбивалентным. В публичных выступлениях и в интервью, проведенных редакцией «История метро», они рассыпались в похвалах по адресу партии и особенно Кагановича, без мудрого руководства которого и постоянного компетентного участия строительство не было бы успешно закончено. Согласно канону, объектами восхвалений являлись Каганович, Сталин и Хрущев за их выдающиеся качества и постоянную заботу о метро. Здесь никогда не встречалась критика частого вмешательства и нарушения собственной компетенции.

Эти дискурсы соответствовали реальному ощущению только части инженеров. О Ротерте, который не состоял членом партии, но безусловно был верен режиму, известно, что в узком кругу он крайне резко выражался по поводу Хрущева. О Кагановиче же, напротив, он был крайне высокого мнения. Он отзывался о нем как о человеке интеллигентном и дальновидном. «Если он считает что-либо неверным, то скажет об этом руководству, а не десятнику на стройплощадке».

Сроки окончания строительства первой очереди метро, установленные Московским горкомом партии в постановлении от 29 декабря 1933 г., Каганович заранее обсудил на долгих совещаниях с начальниками строительных объектов, но при этом вел обсуждение с таким нажимом, чтобы начальники, хотя и требовавшие больше рабочей силы и машин, были вынуждены признать сроки реалистичными. Остаются сомнения по поводу того, действительно ли они считали реальными темпы строительства, предусмотренные на 1934 г. Партийный инструктор 6-й дистанции в 1935 г. ретроспективно заметил, что не все инженеры и техники «понимали сущность борьбы за темпы и качество». На первой партконференции Метростроя в январе 1934 г. некоторых инженеров упрекали в том, что те тайком от рабочих или даже в противоположность им исходили из принципиальной невыполнимости плана. Главных инженеров критиковали за то, что те выступали адвокатами начальников шахт и дистанций перед партией и руководством, вместо того чтобы висеть над ними «дамокловым мечом» в случае невыполнения плана.

Когда план оказывался не выполнен, в роли козлов отпущения подчас приходилось выступать старшим по возрасту инженерам. На ряде объектов партия выявляла среди инженерно-технического персонала «классово чуждые элементы», которые якобы саботировали строительство. Особенно «загрязнена» оказалась 1-я дистанция: там из 60 инженеров и техников были уволены 20 как «классово чуждые элементы». Техническое отставание дистанции партсекретарь Гусев объяснял тем, что ответственные за механизацию сотрудники были сплошь бывшими белыми офицерами. Сверх того он клеймил «либеральных» и «оппортунистических» инженеров, а также пьяниц и бездельников, с которыми слишком мягко обращались.

Более трезво смотрел на вещи Джордж Морган, американский главный консультант Метростроя. Во время своей работы на строительстве метро он пришел к заключению, что в Советском Союзе было слишком много негодных инженеров. В Америке таких людей быстро бы уволили, в Советском Союзе всегда находились причины их оставить. По наблюдению Моргана, слабые инженеры подолгу выступали на совещаниях и создавали впечатление, что они особенно даровиты. Практика же показывала, что они могли только на словах отстаивать свои проекты. В результате часто принимались худшие проекты, поскольку их представляли лучшие ораторы. Уполномоченный по кадрам Метростроя хотя и отверг это утверждение, но косвенно признал его правоту, допустив, что на работу принимаются «также еще плохие инженеры». Каганович распорядился не отпускать со стройки ни одного инженера. Партийный секретарь кессонной группы засвидетельствовал, что инженеры на шахтах были в целом низкого уровня. И в плане «энтузиазма» они далеко отставали от рабочих.

Хотя технические специалисты получали высокие оклады, пользовались привилегированным снабжением и, в отличие от рабочих, по большей части имели настоящие квартиры, но у них совершенно не было свободного времени. Домой многие начальники строительных объектов заезжали только на ночевку. Сжатые сроки 1934 г. не оставляли времени для частной жизни. На финальной стадии строительства, когда речь шла об окончании работ на шахте, многие даже с травмами не оставались дома:

«В любое время дня и ночи, придя в шахту, можно было встретить инженера Краснова, внимательно щупавшего отставшую изоляцию или горестно рассматривающего через очки появившуюся течь. Однажды он вывихнул ногу. Я предложил ему пойти домой и отдохнуть. На следующий день, придя в шахту, я увидел такую картину: в подземном медпункте на табуретке восседает Краснов. Сестра массирует ему распухшую ступню, Краснов жует бутерброд и одновременно распекает рабочих за скверную изоляцию. На мой вопрос, почему он не дома, он ответил, что со вчерашнего дня никак не может собраться пойти в больницу и показать свой вывих.

Из моих личных переживаний помню случай, как я сломал себе реберные хрящи, упав в шахте. Так как я почти за 10-летнюю мою инженерную профессию не держал в руках бюллетеня, то решил остаться верным себе. Затянув сломанные ребра полотенцем, я продолжал лазить в шахту, охая и вздыхая на каждом шагу. Сделав рентгеновский снимок моих ребер, я спрятал его в стол, сказав дома, что у меня все в порядке, затянул потуже полотенце и не оставлял работу. Через 3 недели я обрел прежнюю способность нормально дышать и теперь только похрустывание сломанных ребер при неудобном повороте напоминает мне о моем падении в тоннеле шахты 9 бис».

 

3. «Нормальные» рабочие

 

А) Взгляд со стороны

Рабочие Метростроя в массе своей не были комсомольцами или коммунистами. Если они не проявили себя особенно эффектным образом в качестве ударников, сотрудники редакции «Истории метро» интервью у них не брали. Поэтому в нашем распоряжении нет их собственных свидетельств, раскрывающих образ действий и модели поведения данной группы. Но можно при этом исходить из того факта, что в массе своей они не являлись теми «энтузиастами», которыми восторгалась пропаганда и официозная историография, касавшиеся темы метростроевцев.

Обычно стройплощадка служила первой «станцией» на пути рабочих из села в город. Они начинали как сезонные рабочие, постепенно привыкая к городскому образу жизни и трудовым отношениям на предприятии. До мобилизации комсомольцев на строительстве метро работали преимущественно такие переселенцы. Количественная пропорция впервые немного изменилась осенью 1933 и зимой 1934 г. с прибытием на стройку нескольких тысяч рабочих московских предприятий.

От партии не скрылось то, с какими людьми ей приходилось иметь дело. На одном из совещаний в декабре 1932 г. после выступления инженера, изобразившего положение на своем объекте в розовых тонах, Каганович заявил, что хотел бы услышать правду, а не приукрашенную ложь. На Метрострое обретается «масса псевдоударников, люмпенов, лодырей и воров». Дома предварительного заключения московской милиции переполнены метростроевцами. Еще в июле 1932 г. партком Метростроя весьма критически отзывался о собственных рабочих:

«Оргбюро отмечает, что настроения рабочих строительства в большей своей части базируются на теснейшей связи рабочих с сельским хозяйством. Имеющиеся отдельные случаи искривлений линии партии в деревне живейшим образом воспринимаются рабочими, и под влиянием агитации пробравшихся на строительство кулацких элементов обобщаются, выливаясь в антиколхозные настроения, в настроения, противопоставляющие “хорошие” решения в центре и работу “по своему” на местах и др. Эти настроения занимают значительное место благодаря все еще слабой массовой политической работе в бараках, наличию неурядиц в организации труда и плохим бытовым условиям на строительстве».

Партбюро кессонной конторы летом 1933 г. пришло к заключению, что приданные рабочие являются по преимуществу «кулаками». Кессонные работы были вотчиной крестьян-отходников, зарабатывавших на жизнь строительством мостов и путепроводов. Кессонные рабочие вызывали общественное негодование, поскольку буянили в подвыпившем состоянии и регулярно устраивали драки на Мясницкой, если их не обслуживали вне очереди, что им полагалось как занятым на тяжелых работах. С точки зрения партбюро, речь здесь шла о хулиганах, преследовавших цель как можно больше заработать, чтобы затем пропить эти деньги. Партийными собраниями, производственными совещаниями и т. п. они вовсе не интересовались.

На партконференции Метростроя в январе 1934 г. Абакумов предостерегал от того, чтобы идеализировать рабочих на стройке и принимать пропаганду за чистую монету. Хотя имелось твердое ядро комсомольцев и коммунистов, «у нас есть и классовый враг, есть лодыри, рвачи и летуны». Председатель профкома также говорил о множестве «авантюристов», «отсталых рабочих», «прогульщиков», «вкравшихся в доверие», «троцкистах». Многие рабочие внешне производили отрадное впечатление, в действительности же прогуливали или мешали работе.

За понятиями «отсталый» или «кулацкий» стояло идеологически обоснованное представление, что крестьяне, приехавшие в город и устроившиеся работать на стройку или в промышленности, подлинно пролетарскими рабочими могут стать только благодаря развитию «политического сознания». Рабочие, которые не придерживаются единообразной формы поведения, еще не обладают таким сознанием и потому могут считаться только «отсталыми» или «кулаками».

О настроениях рабочих и их реакции на мероприятия правительства регулярно сообщалось в сводках ОГПУ, а также в донесениях партийных и профсоюзных органов. По Москве в открытых для исследователей архивах имеется немного подобных сообщений. Ни одно из них не касается рабочих Метростроя. Сведения о настроениях, впрочем, представляют собой проблематичный источник, так как хотя в них приводятся выражения отдельных лиц в буквальной передаче, но, как правило, остается открытым вопрос, насколько эти высказывания типичны для массы рабочих. Речь здесь идет не об опросе мнений, а о пунктуальной передаче сказанного. В принципе обобщающее описание представленных сведений было стереотипным: «Большинство реагирует здорово / отзывается о мерах правительства хорошо, — отдельные личности допускают антисоветские / классово чуждые выражения». Только относительно немногие документы содержат информацию о том, что негативные настроения по определенному поводу прорывались наружу. Тем не менее на основе этих сообщений можно составить общее представление о настроениях московских рабочих, распространив его и на метростроевцев:

1. Практически на каждом относительно крупном предприятии имелось некоторое (не известное точно) количество рабочих, которые не верили официальной пропаганде, на собраниях допускали реплики с мест, распространяли листки с отличными от официоза мнениями и антисоветскими лозунгами, припирали к стенке агитаторов или по меньшей мере в кругу своих товарищей давали выход недовольству правительством, пересказывая слухи и анекдоты.

2. Часто к негативным отзывам рабочих побуждали меры правительства, вследствие которых ухудшались в целом условия их труда и быта. Когда в феврале 1932 г. правительство повысило средние цены на продовольствие, рабочие ряда предприятий потребовали увеличить заработную плату или призывали товарищей лучше разойтись по домам, чем работать за этот голодный паек. Массивное сопротивление встретил изданный вскоре после этого декрет, который по-новому регулировал дефекты в работе и простои. За сохранение прежнего законодательства высказались целые профсоюзы рабочих; на ряде предприятий рабочие объявили по этому поводу забастовку. На фабрике «Красная работница» в ходе собрания рабочих дело дошло до настоящего восстания. Работницы заглушили партийного секретаря криками, что цены на продовольствие выросли, нельзя больше прожить на свою зарплату, и демонстративно покинули собрание. На фабрике распространился лозунг «Обождите, скоро будет война, и с коммунистами покончим». Многочисленные «нездоровые» высказывания имели место также в декабре 1932 г. и январе 1933 г. по случаю передачи закрытых рабочих кооперативов в юрисдикцию руководства заводов и в связи с декретом о прогулах от 15 ноября 1932 г. Были зафиксированы такого рода высказывания: «Вам говорят, что у вас всего много и что дела идут на лад, однако на деле у вас ничего нет, вас прижимают к стенке, вы не знаете, что делать, так как вас увольняют с предприятия и лишают продовольственных карточек». «Картошка гниет на фабрике, и мы плохо питаемся. Пятилетний план трудно выполнить. От слабости мы почти падаем у станков». «Сколько вас еще будут обманывать? Вам постоянно говорят, что колхозы и совхозы расширяют посевные площади, растет поголовье скота, а нас всегда плохо обеспечивают продовольствием. Мы вам больше не верим». «В Советском Союзе царит голод. Колхозы означают новое крепостное право. В газетах пишут, что за границей голодают, а на деле наоборот, мы голодаем». «В СССР у нас принудительный труд, иначе не отбирали бы хлебные карточки [при увольнении за прогул]». «Денег нет, зарплату приходится ждать. Может, они хотят, чтобы часть рабочих сама ушла, и им не пришлось никого увольнять». «Постановление — веревка на шее рабочего, оно дает администрации возможность увольнять по собственному усмотрению». «Что ты рассказываешь о достижениях, коммунисты довели страну до того, что торгуют человечьим мясом. Недавно купил колбасу и нашел в ней человеческий палец с ногтем».

3. Приведенные выражения недовольства и протеста имели весьма ограниченное действие и подавлялись в зародыше администрацией, партийными и профсоюзными органами. Забастовки ограничивались малой группой рабочих и устраивались лишь на короткое время. В большинстве случаев спешно вызванным функционерам удавалось уже через пару часов уговорить рабочих вновь приступить к работе. После 1932 г. в сводках настроений рабочих стачки больше не упоминались. Трудовые коллективы, которые поначалу отказывались принять резолюцию с оценкой декрета о прогулах как достижения, с помощью «разъяснительной работы» склоняли к одобрению правительственного акта. Также и упомянутые профсоюзные группы, сначала отвергавшие декрет об оплате дефектной работы и простоев, в конце концов вынуждены были с ним согласиться. Следует при этом подчеркнуть, что, как правило, для восстановления спокойствия оказывалось достаточно «разъяснительной работы». Лишь в сложных, исключительных случаях прибегали к репрессиям: так, рабочий, который рассказывал о торговле человеческим мясом, был арестован и передан в ОГПУ.

4. Если правительственные меры напрямую не касались рабочих или даже обещали им, вероятно, личную выгоду, рабочие выражали готовность сотрудничать с режимом, даже если речь шла о том, чтобы ограничить в правах своих товарищей или подорвать условия их существования. Партийные и профсоюзные информаторы в один голос сообщали, что на введение закона о паспортах рабочие отреагировали совершенно иначе, чем на повышение цен и декрет о прогулах: на производственных собраниях, посвященных обсуждению закона, рабочие в массовом порядке брали слово, чтобы донести на товарищей, которым, по их мнению, не следовало выдавать паспорт.

 

Б) Своенравие и приспособляемость

Исследователи с середины 1980-х гг. обращали внимание на тот факт, что советские рабочие в 1920-е и особенно в 1930-е гг. развивали эффективные приемы, помогающие снизить требования к интенсивности труда: частую смену места работы, прогулы, медленную работу, перекуры, чтение газет, уборку станка, хождение по цеху и т. п. Этой моделью поведения, обобщенно обозначаемой как «своенравие» или «упрямство» и известной также на примере других стран, рабочие в индивидуальном порядке компенсировали отсутствие возможности действовать коллективно, представлять свои интересы с помощью организованных стачек или других форм классовой борьбы, а также открыто выразить свое недовольство.

Если эта поведенческая модель и была неприятна для руководства предприятием и режима в целом, так как снижала производительность труда, то тем не менее она играла роль стабилизирующего фактора, поскольку исподволь способствовала интеграции недовольных рабочих в общую систему. Индивидуальные формы адаптации и молчаливо сносимые властью приемы ослабления требований к работе канализировали протестный потенциал в относительно безобидном для режима направлении. Политических условий игры они не могли изменить. Рабочие, которые время от времени совершали прогулы и стремились снизить норму труда с помощью замедленной работы, в принципе не отвергали систему, напротив скорее участвовали в ее построении, хотя бы в качестве попутчиков, и пусть не в той форме, которая была угодна партии.

Отмеченные модели поведения касались не малых групп рабочих, а характеризовали производственную повседневность. Немецкие рабочие и специалисты, работавшие в Советском Союзе в 1930-е гг., классифицировали темп труда советских рабочих как весьма невысокий: «Русский рабочий в целом работает крайне медленно, особенно в первые две декады месяца. Последнюю же треть он работает днем и ночью, чтобы выполнить “план”, т. е. достичь предписанных результатов. Поскольку работа оплачивается сдельно, рабочий вынужден это делать, о многочисленных доносах, причем доносчики часто стремились таким способом завладеть квартирой «классово чуждого элемента». чтобы обеспечить себя заработком. Конечно, это весьма заметно отражается на качестве».

Австрийскому послу в Москве бросилась в глаза праздность рабочих даже во время официального посещения завода делегацией иностранных дипломатов. Он следующим образом описывал свои впечатления о Московском автозаводе им. Лихачева: «В самом грубом приближении я могу оценить, что примерно треть рабочих занята так, как мы привыкли видеть на европейских предприятиях. Большинство же стояло поодиночке или группами, не занимаясь каким-либо определенным делом. Особенно впечатляли многочисленные группы спорящих или слушающих рабочих вокруг пунктов контроля изделий, находившихся в каждом цехе. Приемщики держали перед собой листы, в которых отмечали изготовленные рабочими детали для расчета сдельной оплаты. В центре каждой такой группы виднелся дежурный, торгующийся или беседующий с одним или несколькими рабочими, в то время как другие с любопытством наблюдали за этим. Постоянно создавалось впечатление, что часть рабочих по случайности взяла перерыв на завтрак».

В условиях хронического дефицита рабочей силы руководство предприятий мирилось со слабой дисциплиной рабочих, боясь их вовсе потерять. По этой причине декрет о прогулах от 15 ноября 1932 г. не дал ожидаемого эффекта. Предприятие обязывалось увольнять без предупреждения тех рабочих, кто не явился на работу в течение одного дня в неотпускное время, изымать у них продовольственные карточки и немедленно выселять их с семьей из заводских квартир или бараков, невзирая на время года и не принимая во внимание то обстоятельство, что увольняемый должен был еще подыскать новое жилище. При устройстве на новую работу рабочий должен был предъявить справку с последнего места работы с указанием причины увольнения. На прежнее место уволенный мог заново поступить только по истечении года. До закона 15 ноября 1932 г. за прогул рабочего могли уволить только в случае трехкратного отсутствия на рабочем месте в течение месяца.

Если верить статистике, после вступления закона в силу резко сократились потери рабочего времени без уважительной причины. На практике же предприятия перестали статистически фиксировать такого рода показатели. При увольнении рабочих на многих предприятиях смягчали формулу закона: мирились с тем, что рабочие оставляли у себя продовольственные карточки или сдавали их по истечении срока годности, а также часто отказывались покидать заводские жилища. Американский инженер, работавший в Москве в 1932-1934 гг., сообщал, что закон строго выполнялся только первые несколько недель. Спустя два месяца все стало как и прежде.

* * *

Поведение значительной части рабочих Метростроя также было отмечено прогулами, опозданиями, передышками и походами за товарами во время работы. Даже весной 1932 г. руководство Метростроя сетовало, что «большинство занятых» еще не осознало грандиозность поставленной задачи. Вместо соблюдения строгой трудовой дисциплины они опаздывали, в рабочее время покидали стройплощадки и конторы или другим способом намеренно уклонялись от работы. Для устранения этих нарушений и установления эффективного контроля за присутствием на рабочих местах в мае 1932 г. администрация Метростроя ввела систему номерных досок: на каждом строительном участке и в конторах были установлены доски, на которой каждый сотрудник и рабочий имел свой номерок. В начале рабочего дня свои номерки снимали, в конце каждый обязан был повесить его на место. Число прогулов с этим нововведением уменьшилось, впрочем, незначительно (см. табл. 26).

Таблица 26.

Неоправданные потери рабочего времени на Метрострое, январь-сентябрь 1932 г. {1402} , [160]

В ноябре 1932 г. газета «Ударник Метростроя» в связи с законом от 15 ноября 1932 г. объявила кампанию борьбы с прогульщиками под лозунгами «Закрыть доступ в шахты уволенным прогульщикам!», «Злостных прогульщиков не только увольнять, но и не принимать впредь!» По настоянию партийных органов бригады и шахты принимали резолюции, в которых приветствовали закон о прогульщиках.

Таблица 27.

Использование рабочего времени на Метрострое в мае и июле 1932 г. (в днях) {1404}

(Май 1932 г. — Июль 1932 г.)

Общее число дней в месяце …… 31 — 31

Нерабочие дни …… 6,90 — 4,98

Отпуска …… 0,35 — 1,04

Потенциальные рабочие дни …… 23,75 (100,0%) — 24,98 (100,0%)

Фактически отработанные дни …… 21,50 (90,5%) — 22,83 (91,4%)

Выполнение общественных поручений …… 0,03 (0,1%) — 0,06 (0,2%)

Болезни …… 0,38 (1,6%) — 0,48 (1,9%)

Пропуск рабочего времени по уважительным причинам …… 0,04 (0,2%) — —

Пропуск рабочего времени по неуважительным причинам …… 1,80 (7,6%) — 1,61 (6,4%)

Хотя в первые недели после опубликования закона потери рабочего времени уменьшились, газета предъявляла обвинение администрации в слишком покладистом отношении к прогульщикам и «расхитителям рабочего времени». Рабочих, в которых срочно нуждались, не увольняли, несмотря на намеренные прогулы. Особо крупные потери рабочего времени характеризовали контору промышленного и гражданского строительства, отвечавшую на Метрострое за возведение бараков, складов и прочих наземных сооружений. В поселке на Мазутной примерно каждый второй рабочий пропускал один рабочий день в неделю (см. табл. 28).

Таблица 28.

Неоправданные потери рабочего времени в конторе промышленного и гражданского строительства

Объект, (Число рабочих) …… Пропущено рабочих дней, 11-15 ноября 1932 г. / Пропущено рабочих дней, 16-20 ноября 1932 г.

Мазутная, (190) …… 122 / 94

Красносельская, (76) …… 20 / 14

В течение нескольких недель после вступления закона в силу было уволено немало прогульщиков, но начальники строительных участков и коменданты бараков смягчили процедуру: уволенным позволили и дальше проживать в бараках, причину увольнения не всегда реально записывали в трудовые книжки, оставили им и продовольственные карточки. Многих рабочих вообще не уволили, несмотря на то что они в течение нескольких дней не появлялись на работе.

Партком Метростроя в январе 1933 г. установил, что хотя количество потерь рабочего времени по сравнению с осенью уменьшилось, но этот факт следует отнести за счет манипуляций со статистической фиксацией прогулов. Партия потребовала наладить учет рабочей силы таким образом, чтобы опаздывающие и прогульщики не могли скрыться, у прогульщиков немедленно изымать ордерные книжки и выселять их из бараков. Ряд поименно названных руководителей строительных объектов и партийных секретарей, оказывавших прогульщикам покровительство, были наказаны.

Статистика зафиксировала после ноября 1932 г. значительное снижение неоправданных потерь рабочего времени (см. табл. 29). Впрочем, в этом плане цифры за октябрь и ноябрь 1932 г. оказываются существенно ниже, чем вышеназванные цифры за предыдущие месяцы, так что остается сомнение по поводу сопоставимости этих данных. Возможно, потерянные дни теперь помесячно рассчитывались не по отношению к фактически отработанным, а к потенциальным рабочим дням или даже к общим календарным.

Таблица 29.

Потери рабочего времени в октябре, ноябре и декабре 1932 г. {1408}

Прирост потерь «по уважительным причинам» указывает на то, что администрация теперь иначе фиксировала эти нарушения.

Кроме того, система контрольных досок использовалась столь небрежно, что на многих объектах и отделах Метростроя отсутствовала достоверная информация о присутствующих на рабочем месте: доски были заведены на строительных участках, а не на каждой шахте и дистанции, контролеры теперь следили только за одной из трех смен и часто умышленно сообщали неверные данные. Бригады в рабочее время посылали одного человека в очередь в рабочий кооператив, а контролер сообщал, что бригада работает в полном составе. В ряде контор и участков рабочие могли приходить и уходить, когда захотят, причем их перемещения никак не фиксировались. На других записи находились в столь хаотическом состоянии, что нельзя было составить представление о потерях рабочего времени.

Со временем все менее следовали закону от 15 ноября 1932 г. В феврале 1933 г. из 513 заактированных прогульщиков уволено было только 225 чел., в марте 1933 г. — соответственно из 684 лишь 282. «Ударник Метростроя» в июле 1933 г. выдвигал обвинения по адресу администрации, из-за «либерализма» которой не все нарушители трудовой дисциплины привлечены к ответственности. Руководство профсоюзами Московской области также констатировало, что хотя потери рабочего времени существенно снизились, но уволена только часть прогульщиков, а выселение уволенных из бараков никем не контролируется.

В производственных газетах и в 1934-1935 гг. раздавались обвинения по адресу руководителей строительных объектов, недостаточно последовательно принимавших меры в отношении прогульщиков. Начальник 4-й дистанции намеренно записал потерянные рабочие дни как «выравнивание времени» за сверхурочные работы и препятствовал увольнению прогульщиков. Только после длительного нажима со стороны профсоюза ему пришлось пойти на уступки. Профком констатировал, что среди инженеров наметилась тенденция жить в мире с прогульщиками и лодырями, не затевать с ними «ссоры» и поддерживать «хорошие» отношения. При выборочной проверке смен выяснилось, что прежде всего в ночные смены многие рабочие не выходили на работу.

Наряду с пропуском целого рабочего дня и опозданиями занятые на строительстве рабочие значительное время теряли из-за простоев в работе. В ходе обследования расходования времени было установлено, что, например, в кессонной группе терялось до 80% рабочего времени. На шахте 22-22 бис потери рабочего времени составляли в среднем 27%, на 8-й дистанции — даже от 30 до 50%.

Таблица 30.

Потери рабочего времени на шахте 22-22 бис (%) {1416}

(Вид работы …… Использовано рабочего времени / Потеряно рабочего времени по вине администрации / Потеряно рабочего времени по вине рабочих)

Колота …… 83 / 15 / 2

Бетонирование …… 76,5 / 16,3 / 7,2

Тоннельные работы …… 69 / 12,2 / 18,8

Бригады по снабжению …… 61 / 34,5 / 4,5

В значительной мере простои случались из-за плохой организации труда на строительных объектах, отчасти, впрочем, и рабочие умели сократить свой рабочий день за счет дополнительных перерывов, перекуров, прогулок, бездельничанья, разговоров с бригадиром и даже сна на рабочем месте. Особо распространенным явлением стал сон во время ночной смены. Один изолировщик оставил следующее признание: «Я с 6 мая работаю в бригаде Ищенко. После двух дней пошли в ночную смену. Что мы делаем? Спим на эстакаде. Два дня проспали, на третий день 7 чел. сделали 7 замесов и опять легли спать. Бригада Большакова тоже нашла себе укромное местечко на эстакаде и тоже приходит спать. Техническое руководство туда не заглядывает. Там просто спальня».

В производственных и стенных газетах помещали поименные списки и клеймили позором опаздывавших на работу, бивших баклуши или уходивших домой до окончания смены. Неразрешенные перерывы подчас сопровождались распитием крепких спиртных напитков. Хотя из сообщений метростроевцев создается впечатление, что алкоголизм на рабочем месте не представлял большой проблемы, тем не менее в 1934 г. за пьянство на рабочем месте было уволено 514 рабочих (см. табл. 31).

Количественные параметры «своенравия» и уклонения метростроевцев от работы в известной мере можно представить по классификации причин увольнения в статистике отделов кадров за 1934 г. Эти цифры следует рассматривать как верхушку айсберга, поскольку они касаются только тех рабочих, кто был уволен из-за поведения, и к тому же классификации отчетов отдельных строительных участков не полны. Но даже если эти цифры представляют только нижнюю границу явления, они довольно впечатляющи (см. табл. 31). Только из-за прогулов в 1934 г. было уволено 8818 рабочих шахт и дистанций, или около четверти среднего количества занятых.

Таблица 31.

Причины увольнения и ухода рабочих шахт и дистанций Метростроя в 1934 г. [163]

Причина ухода или увольнения …… Число рабочих (%) / % вновь принятых рабочих / % среднего числа рабочих

Намеренный пропуск работы …… 8818 (26,4%) / 14,2 / 24,2

Сбежало, уволилось по собственному желанию …… 8533 (25,6) / 13,8 / 23,4

Болезнь, инвалидность …… 2505 (7,5) / 4,0 / 6,9

Призыв на военную службу …… 1554 (4,7) / 2,5 / 4,3

Нарушение трудовой дисциплины …… 1396 (4,2) / 2,3 / 3,8

Отказ от работы …… 1247 (3,7) / 2,0 / 3,4

Отказ или запрет на выдачу паспорта, социальное происхождение …… 1030 (3,1) / 1,7 / 2,8

Семейные обстоятельства (большей частью в деревню на уборку урожая), уход из Москвы …… 939 (2,8) / 1,5 / 2,6

Отсутствие или недостаток жилища …… 770 (2,3) / 1,2 / 2,1

Окончание работы, трудового договора …… 610 (1,8) / 1,0 / 1,7

Алкоголизм …… 514 (1,5) / 0,8 / 1,4

Небрежное отношение к работе …… 443 (1,3) / 0,7 / 1,2

Учеба …… 359 (1,1) / 0,6 / 1,0

Хулиганство …… 308 (0,9) / 0,5 / 0,8

Воровство …… 79 (0,2) / 0,1 / 0,2

Дезорганизация производства …… 63 (0,2) / 0,1 / 0,2

Арестовано, заключено в лагеря …… 55 (0,2) / 0,1 / 0,2

Смертельные случаи …… 13 (0,04) / 0,02 / 0,04

Злостный саботаж …… 4 (0,01) / 0,01 / 0,01

Прочие или неизвестные причины …… 3753 (11,2) / 6,1 / 10,3

Всего уволено …… 33 396 (100,0) / 53,9 / 91,5

Приток рабочей силы за тот же период …… 62 000

Среднее количество рабочих в 1934 г. …… 36,5

Группируя причины увольнения и ухода по связанным друг с другом моделям поведения и трудовой этики, можно заметить, что около 20 тыс. рабочих или более половины занятых в середине 1934 г. на Метрострое были уволены по поведенческим мотивам или сами бежали со стройки (см. табл. 32).

В отношении трех строительных объектов имеются данные, позволяющие сравнить положение дел в трудовом коллективе в целом и среди мобилизованных рабочих: сведения о дистанциях 2 и 7 бис подтверждают очевидное предположение, что для мобилизованных рабочих в меньшей степени были свойственны такие нормы поведения, как «своенравие» и «непокорность». По материалам же шахты 47-48 статистически не прослеживается разница между мобилизованными и прочими рабочими (см. табл. 33).

Таблица 32.

Причины увольнения или ухода рабочих шахт и дистанций Метростроя в 1934 г., сведенные в группы [164]

(Сгруппированные причины ухода или увольнения …… Число ушедших (%) / % пришедших / % среднего числа рабочих)

«Своенравие» …… 19 704 (59,0) / 31,8 / 54,0

«Непокорность» …… 1314 (3,9) / 2,1 / 3,6

«Преступность» …… 442 / 1,3 / 0,7 / 1,2

«Социальное происхождение», связь с деревней …… 2103 (6,3) / 3,4 / 5,8

«Объективные причины» …… 7914 (23,7) / 12,8 / 21,7

Прочие или неизвестные причины …… 3753 (11,2) / 6,1 / 10,3

Всего …… 33 396 (100,0) / 53,9 / 91,5

Постоянно повторяющейся проблемой в отчетах отделов кадров является уход рабочих в родную деревню для помощи в весенних полевых работах или при уборке урожая. Рабочие из села традиционно прибывали на стройку в марте или апреле, летом уезжали домой на уборку урожая и затем опять возвращались на стройку. 14 октября («Покров день») по старому русскому обычаю сезонные рабочие и прислуга возвращались на зиму домой. До большой мобилизации 1933-1934 гг. Метрострой использовал очень много сезонных рабочих. Летом 1932 и 1933 г. на некоторых шахтах и дистанциях до половины рабочих отправились домой в деревню на уборку урожая. В 1934 г. многих смогли уговорить остаться в Москве. С этой целью в марте и апреле 1934 г. рабочих склоняли дать обязательство остаться на стройке до 7 ноября 1934 г., т. е. до срока окончания первой очереди, и обещали тем, кто до этого времени не покинет строительство, выдать денежную премию и предоставить дополнительный отпуск. Из 15 тыс. рабочих, согласившихся на этот шаг, свое обязательство фактически сдержали 8201 чел.

Таблица 33.

Причины увольнений в трудовом коллективе в целом и среди мобилизованных рабочих {1425}

В источниках имеются также сведения о крестьянской модели поведения и менталитете. Типичной формой организации сельских рабочих являлась артель. Многие бригады метростроевцев на начальном этапе строительства были по сути артелями, которые приходили на стройку под началом выборного старосты, работали и распределяли заработок по своим традиционным правилам. Партийным секретарям эта практика была как бельмо на глазу, и они всячески старались расколоть артели с помощью групповых и индивидуальных выплат. Отдельные группы, выделившиеся из артелей, со временем развились в собственно бригады и подорвали позиции патриархальных старост. В отдельных случаях еще и в 1934 г. сообщается, что рабочие относятся к своей бригаде как к артели, но в целом бригада проявила себя как эффективный инструмент интеграции, тем более что посты бригадиров и звеньевых распределялись по возможности между коммунистами и комсомольцами.

В целом не следует недооценивать способность и готовность новых рабочих к адаптации. При всех описанных проявлениях «своенравия» они — в течение более или менее длительного времени — волей-неволей интегрировались в трудовую систему Метростроя. Увлекались ли они примером «энтузиастов», или просто страшились репрессий, либо, гонимые голодом из деревни, радовались возможности иметь крышу над головой и регулярно получать продукты питания, использовали ли они шанс заработать побольше благодаря прогрессивной системе оплаты труда, или не хотели всегда выглядеть отсталыми и худшими в производственной прессе и на собраниях— в общем и целом рабочие старались приспособиться к условиям жизни и отдавали в распоряжение государства свою рабочую силу. Даже те, кто бежал со стройки и на протяжении пары месяцев менял места трудоустройства, не отвергали систему в целом, а просто подыскивали более выгодные и легкие условия работы.

Приспособление и интеграция, впрочем, протекали отнюдь не бесконфликтно, прежде всего когда рабочие, опытные в технике уклонения от излишних требований, сталкивались с комсомольцами, которые желали их опекать, или чьи темпы работы угрожали повышением трудовых норм. Разделительная линия здесь проходила вовсе не между «пролетарскими» и «непролетарскими» рабочими, как постоянно стремилась убедить в этом партия. Комсомольцам, стоявшим по одну сторону, противостояли две совершенно разные группы: рабочие сельского происхождения с многолетним опытом работы на стройках и старые шахтеры с Урала и Донбасса, т. е. «настоящие» пролетарии, которые, однако, хорошо усвоили житейскую мудрость — работать, не перерабатывая. Непролетарии в собственном смысле слова, т. е. беспартийные молодые рабочие из деревни, в источниках весьма редко фигурируют в качестве участников конфликта.

Опытные шахтеры поначалу скептически отнеслись к приходу на стройку комсомольцев и коммунистов с московских фабрик, потешались над бестолковой молодежью и полагали, что та определенно будет скорее мешать, чем помогать. Когда они увидели, что комсомольцы повысили темпы труда и скоро стали бригадирами, некоторых старых рабочих охватила зависть, поскольку, несмотря на многолетний профессиональный опыт, они в сетке заработной платы оказались ниже молодых. Эти горняки неохотно соглашались, чтобы ими командовали юнцы. На шахте 9 старые рабочие решили уйти, когда мобилизованные комсомольцы стали бригадирами с высоким заработком. Начальнику шахты с большим трудом удалось уговорить их остаться, пообещав в виде премии выдать каждому два оплаченных билета до дома. Единственным стимулом, который действовал на этих рабочих, являлись деньги. Когда комсомольская бригада получила первую высокую премию, у старых рабочих пробудился интерес к вступлению в эту бригаду.

Комсомольскими приемами работы были недовольны и старые сезонные рабочие. «Зачем ты так быстро работаешь, ты за это больше не получишь, равняйся на нас», — втолковывал один бригадир комсомольцу. Кессонные рабочие, выходцы из деревни с «выраженной кулацкой психологией», как отзывался о них партийный секретарь кессонной группы, явно враждебно относились к комсомольцам. Они опасались лишиться монополии, благодаря которой могли до сих пор безнаказанно прогуливать, во время работы пить и курить, а также предъявлять администрации требования о повышении зарплаты. Они пугали новичков, рассказывая им, что работа в кессоне ведет к импотенции, или повышая давление в шлюзовой камере, отчего у комсомольцев начинался шум и болевые ощущения в ушах. Опытные кессонщики советовали молодым рабочим от болей в шлюзовой камере съесть конфету или поцеловать заклепку кессона и потешались, когда комсомольцы следовали их наставлениям.

Интервью метростроевцев свидетельствуют об иной расстановке сил по сравнению с обычно изображаемым партией противостоянием «старых пролетариев» и пока «отсталых молодых» рабочих. Идеальный образ советского рабочего, каким он предстает перед нами в материалах бесед, сводится не столько к классово сознательному боевому пролетарию, который по возможности представляет интересы рабочих перед руководством предприятия и своим своенравным поведением угрожает выполнению производственного плана, сколько к юному «энтузиасту», который без оглядки на условия труда записывается на советскую стройку и безоговорочно выполняет решения партии и правительства. «Понятно, что в ряде мест возникло напряжение в отношениях между старыми и новыми рабочими. У старых была своя рутина, но нет этой политической дисциплины и того, что мы называем энтузиазмом», — резюмировал писатель Борис Пильняк разговор с одним из метростроевцев.

 

4. Концепты успешной интеграции

 

А) Жалобы и критика в рамках дозволенного

В большинстве исследований игнорируется или недооценивается такой фактор интеграции недовольных рабочих, как возможность легальным образом критиковать неполадки и начальство и пожаловаться на свое положение. До сих пор слишком мало обращалось внимания на роль критики снизу для стабилизации сталинского режима. В принципе каждый простой рабочий мог сместить своего начальника или даже партийного функционера, публично покритиковав его в рамках дозволенного в стенгазете или заводской многотиражке или передав «сигнал» контрольным органам (рабоче-крестьянской инспекции, комиссии по чистке, НКВД и ОГПУ).

«Большевистская критика и самокритика» со времени призыва ЦК 1928 г. стала ритуальной формой социального контроля. Она призвана была предотвратить отчуждение между правительством и обществом и помогла режиму перевести недовольство плохим положением в стране на отдельные личности, которые в заданной идеологической парадигме идентифицировались как «классовые враги», «вредители» или «кулацкие элементы». Таким путем успешно маскировались структурные слабости режима и хроническая неспособность его представителей. Помимо этого, «критика и самокритика» имела важный побочный эффект, оказывая сильное давление и заставляя быть послушными функционеров и управленцев среднего и нижнего звена. Каждый должен был считаться с тем фактом, что в любой момент его могли уволить, исключить из партии или отправить в лагерь.

На критику же более высокопоставленных функционеров по принципиальным, системно обусловленным недостаткам, а также всего того, что считалось «генеральной линией» партии, было объявлено табу. Дозволенная критика касалась по преимуществу следующих вопросов: размещение и снабжение рабочих, недостатки в столовых, задержки с выдачей зарплаты, ошибки при нормировке и расчете произведенных работ, «уравниловка», несоблюдение «шести условий» Сталина, бездеятельность и неспособность партийных функционеров и управленцев, недостаточное внимание к тому, как рабочие проводят свободное время, пренебрежительное отношение к спорту, политическое образование и культурные акции, «разложившийся» образ жизни функционеров, преступные деяния администраторов, либерализм в отношении прогульщиков, заступничество за «кулацкие элементы», подавление критики.

Из этого перечня становится очевидным, что по ряду проблем, которые непосредственно касались их условий труда и быта, рабочие с помощью критики и жалоб могли вступить в бой с начальством и часто даже добиться реальных улучшений. Даже если критика была инструментализирована, т. е. режиссирована властью, она ни в коем случае не являлась очковтирательством, простой инсценировкой. Она внушала рабочим уверенность, что в отношении ряда недостатков они не будут брошены на произвол судьбы, но смогут что-то изменить, выступив на собрании, написав письмо в заводскую многотиражку, в контрольные органы или пожаловавшись в профком.

Следует, впрочем, иметь в виду при рассмотрении критики в производственной прессе или во внутренних отчетах, что она представляет собой только выборку. Публично заявленная или направленная по инстанциям критика по большей части, использовалась тем, кто ее публиковал и переправлял дальше в совершенно определенных целях и потому содержит больше информации о точке зрения публикатора, нежели о позиции рабочих. Письма рабочих с критикой и жалобами в редакции газет, в партийные, профсоюзные и комсомольские органы, которым не было дано хода, покоятся еще в архивах.

То обстоятельство, что политические задания высших инстанций (например, задачи и сроки выполнения плана) на собраниях в принципе не обсуждались, и любая дискуссия велась в определенных рамках, заранее намеченных официальными директивами, ограничивало область воздействия критики и анализа узких мест. За неполадки, ошибочные решения или неработоспособность ответственными объявлялись только непосредственные исполнители и начальство на самом предприятии, не принимая во внимание, что упущения, вероятно, в свою очередь были связаны с общими политическими заданиями. Коренные проблемы таким путем не могли быть решены. По мере того как рабочие осознавали этот факт, их интерес к «критике и самокритике» в долговременной перспективе должен был иссякнуть. В первой половине 1930-х гг. участие рабочих в этой кампании было, впрочем, еще весьма оживленным.

У рабочих Метростроя имелся ряд способов подать жалобу или выступить с критикой. Самым коротким и доступным путем служило выступление на собрании бригады, шахты или партийной организации или на так называемом производственном совещании. Даже на пленуме Моссовета, который, собственно, призван был нацелить рабочих на выполнение плановых заданий, в присутствии рабочих крупных московских заводов раздавалась массовая критика бытовых условий на строительстве метро. В выступлениях на всякого рода собраниях бросается в глаза, что при выборе объектов критики ораторы ориентировались на то, что заклеймили в последней речи Сталин или Каганович. Следуя этим пунктам, можно было быть уверенным, что не скажешь ничего неверного, а ссылкой на высшие авторитеты придашь своей критике больший вес.

Подчас отдельные рабочие на собраниях осмеливались выступать с критикой плановых заданий, выражая сомнение в их осуществимости. Тем самым они нарушали границу политически дозволенной критики. Их позиция отвергалась как несостоятельная и «оппортунистическая», а их самих, в случае если они были коммунистами, исключали из партии.

Комсомольцы обращались с жалобами в первую очередь в свои комитеты комсомола, члены партии — в партком, прочие рабочие в профком или также часто в партком шахты или дистанции. Партийные секретари использовали эти жалобы, чтобы получить признание и авторитет среди беспартийных рабочих.

Вопросами трудового права на строительных участках, в центральном управлении Метростроя и в районах Москвы занимались так называемые расценочно-конфликтные комиссии. Сюда обращались рабочие, недовольные расчетом за произведенную работу или своим разрядом в тарифной сетке, либо желавшие подать апелляцию по поводу дисциплинарного взыскания или увольнения. Расценочно-тарифные комиссии принадлежали к тем учреждениям сталинского режима, которые поддерживали видимость правового государства и порядка. Около половины конфликтов разрешалось в пользу рабочих, другая половина — в пользу администрации.

Если расценочно-конфликтная комиссия признавала жалобу справедливой, она обязана была, правда, сперва достичь соглашения с руководством предприятия, что во многих случаях не удавалось. Настойчивые рабочие в таких случаях обращались в следующую инстанцию, районный народный суд, чтобы отстоять свои права. Таким способом некоторым удалось отменить неоправданное увольнение. Даже рабочие, потерявшие рабочее место из-за отказа приступить к работе или прогула, смогли доказать свою правоту, если выяснялось, что отказ от работы был обусловлен тем, что начальство отказывалось оплатить предыдущую работу, а «прогул» в действительности представлял собой отказ рабочего остаться на стройке на вторую смену.

Производственным газетам-многотиражкам принадлежала ведущая роль форума публичной критики. Почти в каждом номере они печатали письма-жалобы рабочих и требовали ответа от критикуемых, если те сами не реагировали в установленный срок. Последнее происходило довольно часто, поскольку — по свидетельству «Ударника Метростроя» — фигурировавшие в жалобах лица «не понимали политической значимости этих сигналов» и не отдавали себе отчета, что письма рабочих являются «формой активного участия трудящихся в социалистическом строительстве» и законным видом народного контроля. «На каждое письмо рабочего отвечать делом. Требовать от партийных, профсоюзных и комсомольских организаций конкретных результатов на каждое обращение рабочего корреспондента» -так звучал типичный заголовок в заводской многотиражке. Если, несмотря на повторное напоминание, реакции не последовало, редакция подключала городскую комиссию партийного контроля или по меньшей мере профком Метростроя.

Чтобы дать рабочим понять, что их письма не пропадают бесследно, «Ударник Метростроя» регулярно сообщал о последствиях жалоб. В 1934 г. в этом издании периодически появлялась рубрика «Листок о действенности рабочих писем», занимавшая целую газетную полосу.

Результаты жалоб ограничивались почти исключительно увольнением, исключением из партии, наказанием или арестом функционеров, комендантов бараков, директоров столовых, бухгалтеров и кухонного персонала.

Опубликованные в «Ударнике Метростроя» письма рабочих касались преимущественно условий жизни и проблемы оплаты за труд: речь шла о положении в бараках и столовых, о задержке и нерегулярной выдаче зарплаты, растратах, плохой организации труда, отсутствии спецодежды, испорченном продовольствии и долгом стоянии в очередях в кооперативный магазин или недостатке средств техники безопасности в шахтах.

Где только было возможно, критика обрушивалась на отдельные персоны, которых делали козлами отпущения за все неполадки. «Они здесь, конкретные виновники текучести рабочей силы» — такой подзаголовок дала редакция серии писем, в которых вновь принятые на стройку рабочие сетовали на хаотический порядок трудоустройства и жалкие жилищные условия. «В ответ на происки классового врага мы усиливаем борьбу за образцовую столовую. Дезорганизаторы питания рабочих должны быть изгнаны», — так звучала режиссированная в духе классовой борьбы критика работы столовых.

В случае серьезных упущений и при подозрении на совершение преступления рабочие обращались в рабоче-крестьянскую инспекцию, прося проверить работу отдела или деятельность отдельного функционера, или же писали заявления в прокуратуру. В рабоче-крестьянской инспекции имелись собственные бюро жалоб, которые после ликвидации этого органа в марте 1934 г. перешли в ведение профсоюзов. В профсоюзной системе действовал также «рабочий контроль»: речь при этом шла о рабочих, которые по заданию профкома инспектировали кооперативные магазины и столовые.

Примером того, что вопрос с жалобами решался ни в коем случае не по объективным показателям, а по политическим мотивам, является случай с техником Тюковым. В апреле 1934 г. в газете шахты 13-14 товарищи по работе обвинили его в плохой работе системы подачи сжатого воздуха, за которую он отвечал. По этой причине он был уволен и к тому же разоблачен как кулацкий сын. Газета шахты писала по этому поводу:

«Этот случай показывает, что у нас еще не всегда классовая бдительность на достаточном уровне. Может быть, на нашей шахте не один Тюков? Рабочие нашей шахты, строя метро, должны не забывать о том, что классовый враг еще не сдался. Он еще продолжает орудовать втихомолку, творя свое грязное дело. Товарищи шахтеры! Зорко смотрите, кто с вами работает. Гоните Тюковых, они срывают нашу работу».

Тюков был исключен из профсоюза, но, несмотря на это, обратился в бюро жалоб районного совета профсоюзов и потребовал восстановления на работе. Хотя выдвинутые против него обвинения были признаны необоснованными, жалоба его была отклонена, а отсутствие доказательств приписали «невнимательности» ответственных лиц на шахте:

«[…] Жалобщик гр. Тюков был снят с работы как классово чуждый элемент за разложение механического цеха. При разборе дела выяснилось, что гр. Тюков хотя и служил в Красной армии, но это не дает ему права как, сыну кулака пребывать на работе в Метрострое, как на одном из важнейших участков социалистического строительства, так как по самопризнанию самого же Тюкова, отец его имел до революции более ста десятин земли, от которого он не был отделен и до момента раскулачивания, т. е. до 1929 г. Земельный надел Тюкова в деревне находился в распоряжении его отца, что служит бесспорным признаком неразрывной его связи с отцом. Связь жалобщика с кулаком-отцом подтверждается еще и тем, что после его раскулачивания брат и сестра неизвестными путями пробрались для работы на Метрострой в соседнюю шахту № 18, где занимались злоупотреблением, и об их пребывании в шахте жалобщик знал и никому об их социальном происхождении не сообщал, а также знал и знает о месте жительства своего отца с момента раскулачивания и по настоящее время. Что же касается разложения Тюковым работы механического цеха, то в этом случае никаких признаков, кроме голословных данных, приведенных работниками шахты, не имеется, но это характеризует невнимательное отношение треугольника шахты к необходимости фиксировать все могущие иметь место случаи вредительства со стороны отдельных лиц, невзирая на их служебное положение, и своевременно принимать меры к расследованию и преданию виновных производственно-товарищескому или Народному суду».

Критика в большевистском понимании включала и самокритику. «Самокритика» не обязательно означала, что критиковали самих себя, могло случиться и так, что в ходе ее доносили на других в своем звене или бригаде как на бездельников и дезорганизаторов. Как правило, она не была направлена сверху вниз, т. е. функционеры не отвечали перед рабочими за допущенные ошибки, скорее она выступала в роли типичного элемента общения с вышестоящими партийными инстанциями. В 1934 г. прежде всего среди партийных функционеров наблюдался подлинный культ самокритики. Хорошим тоном и само собой разумеющейся манерой для послушного подданного, для которого все высказывания партийного начальства являлись абсолютной истиной, было не обосновывать или самоуверенно оправдывать свою деятельность, а соглашаться с критикой сверху или, еще лучше, поспешить с критикой по собственному адресу. Таким способом демонстрировали безусловное подчинение и передавали себя в полное распоряжение начальства, даже предлагая применить к себе административные санкции. Когда функционеры пытались оправдать свою критичную манеру поведения на партийных собраниях, их за это принципиально осуждали. Это считалось грубым нарушением правил общения внутри партии.

«Все же, несмотря на некоторое улучшение партийно-массовой работы, эту работу на шахте нельзя назвать удовлетворительной, и совершенно правильным является решение последнего Пленума МК партии по метро, где признается работа парторганизаций и каждого коммуниста в отдельности неудовлетворительной. Эта формулировка целиком относится и к нашей парторганизации. Это решение Пленума МК ко многому обязывает каждого коммуниста и руководство парторганизации. Получив такой документ от Пленума МК партии, парторганизация крепко проработала его среди коммунистов. В ближайшие дни намечено провести вторичное собрание парторганизации с проверкой, как коммунисты на своем участке, где они находятся, практически осуществляют решение последнего Пленума МК партии, как коммунисты действительно показывают авангардную роль на производстве. Нужно сказать, что решение последнего Пленума МК партии о метро еще слабо выполняется парторганизацией нашей шахты».

Подавление «критики и самокритики» считалось тяжелым проступком не только для партийных функционеров, но и для руководящего состава предприятий. Инженеры, правда, постоянно пытались надавить на коллег, посылавших на них материал в газеты, но вынуждены были считаться с тем, что их могли привлечь за это к ответственности.

 

Б) Групповое осознание себя «метростроевцами» и коллективные выступления (акционизм)

В значительной мере как мотивация комсомольцев, так и сотрудничество рабочих с режимом и их интеграция основывались на успешно формировавшемся групповом осознании себя «метростроевцами». У комсомольцев этот фактор играл важную роль, для остальных рабочих его нельзя выразить количественными параметрами. С уверенностью можно сказать, что трудовой коллектив Метростроя не был монолитным единодушным сообществом гордых метростроевцев, каким его изображала пропаганда и каким он представал в интервью с комсомольцами, ударниками и функционерами, которые действительно верили в это. Но при всех оговорках, связанных с доступным автору источниковым материалом, можно исходить из того, что проблема самосознания «метростроевцев» не сводится к выставленному напоказ дискурсу немногих лиц. Даже не будучи «энтузиастом» и не принося себя в жертву — равно как не отказываясь совершенно от «своенравной» модели поведения, — рабочие смогли развить идентичность «метростроевца», которая, впрочем, не была единственной. Так, некоторые, по всей вероятности, чувствовали себя связанными с коллективом и строительством, так что были в большей степени готовы к достижениям и трудностям. Сооружение метро, в конце концов, было не рядовой стройкой, а классическим престижным проектом 1930-х гг. Формированию общего группового сознания способствовала относительно единая возрастная структура рабочих: Метрострой являлся предприятием, на котором ощутимо преобладали юноши и молодые мужчины. Средний возраст рабочих составлял 23 года.

Уполномоченный по кадрам при руководстве Метростроя Кузнецов, сотрудник ОГПУ, побывавший на множестве заводов и строек, свидетельствовал, что строителям метро был присущ больший энтузиазм, чем другим рабочим, с которыми ему приходилось иметь дело, и объяснял это тем, что метростроевцы ощущали «исключительность стройки» и значение метрополитена. На других стройках или заводах при задержке зарплаты рабочие толпами осаждали профком предприятия и много шумели; метростроевцы стойко переносили затяжку выдачи денег и тяжелые условия труда. Звучали отдельные выражения недовольства, но массовых акций не случалось.

Подобные высказывания звучали и из уст самих рабочих. «Где-нибудь еще, на другой стройке, я бы не стала так делать. Однако здесь мы строим первое метро в Советском Союзе и хотим показать его загранице», — отвечала одна бетонщица, член комсомола, на вопрос, что она чувствовала при такой тяжелой работе. «Я уже много проработал на производстве, но таких рабочих, как здесь, еще никогда не встречал, это прочная, спаянная семья. Они все кажутся мне героями — я говорю это совершенно серьезно», — так отзывался начальник шахты 12 о своих подчиненных. Разумеется, речь при этом шла о комсомольской шахте, и в таких выражениях до некоторой степени желаемое выдавалось за действительность. Но вполне заслуживает доверия тот факт, что метро в силу его особенностей высвобождало силы, не находившие себе применения где-либо еще. Многие из тех, кто поначалу хотел сбежать со стройки и лишь под влиянием долгих уговоров решил остаться, спустя несколько недель настолько идентифицировали себя со строительством, что больше не думали о побеге.

Уже в 1934 г. некоторые осознали, что на строительстве метро можно получить орден, тогда как на заводах подобные настроения были слабо выражены. Чувству гордости за свое дело способствовало и то, что союзная пресса уделяла строительству метро повышенное внимание и что в эту кампанию были вовлечены высшие партийные деятели. Случалось, что мобилизованные с фабрик рабочие спустя некоторое время посещали свой прежний партком как метростроевцы и заявляли: «Поосторожнее обходитесь с нами, мы теперь шахтеры». Олицетворением метростроевца стал проходчик, работавший в штольне с отбойным молотком. Для тех, кто идентифицировал себя с метро, это была самая желанная профессия, тогда как на другие работы, такие как транспортировка и укладка вынутого грунта, они соглашались с неохотой.

Командированные на строительство партийные секретари разъясняли своим рабочим метрополитен как целостную систему, чтобы те осознали, что они строят, и приглашали архитекторов для показа рабочим моделей будущих станций. Становлению группового сознания способствовал также хороший стиль руководства людьми: «Инженер Баранов смог сплотить коллектив. Мы жили как одна семья, как единый коллектив», — восхищался один плотник стилем работы на 8-й дистанции.

Для ряда рабочих, в первую очередь для юных комсомолок, стройка стала своего рода бегством от повседневной действительности. Молодые женщины говорили в своих интервью, что отдавали своих детей бабушке с дедушкой или тете, теряли из виду друзей и знакомых и почти все свое свободное время проводили на стройке. Все дружеские чувства и связи концентрировались на строительстве.

Со своими коллегами и в нерабочее время у них находилось больше пищи для разговора, чем с другими людьми. Одна комсомолка, против воли мужа устроившаяся на строительство метро, так описывала начало своей служебной и комсомольской карьеры:

«У меня есть сын четырех с половиной лет. Его воспитывает сестра моей матери, чтобы он не мешал мне в общественной работе и на производстве. Домашним хозяйством я не занимаюсь. […] Когда я прихожу домой в 8 часов утра, мой муж уже на службе, и я сплю, пока не высплюсь. Часто и свободное время я провожу на шахте. […]

Я сама не могу сказать, почему хожу туда. Иногда я остаюсь дома, и мне нечем заняться. Куда пойти? Ты забываешь всех знакомых и родственников и идешь на шахту. Приходишь в ячейку, идешь в комитет шахты, в контору. […] Раньше, когда я работала на фабрике, так не было, после работы я сразу шла домой».

Шахта и для других служила заменой семьи или местом общения:

«С тех пор, как поступила на шахту, я все время провожу на шахте. Выйдешь из шахты, пойдешь в столовую, потом опять зайдешь в ячейку, там какое-нибудь заседание, собрание или политзанятия».

«Я не могла (находилась на больничном листе. — Д. Я.) работать, но каждый день приходила на шахту. Дома мне скучно, я не нахожу себе места. Когда я прихожу на шахту, я слышу знакомые голоса, смех юношей и девушек, сливающийся воедино. Там звучит украинская песня, и мне становится легче на сердце, как будто я нахожусь в каком-то другом мире».

К чертам группового сознания метростроевцев в известной мере принадлежали также готовность к активным действиям (акционизм) и фамильярность. На стройках первых пятилеток в этом не было ничего необычного. Работали не как на нормальной стройке или заводе, но находились в «боеготовности». У некоторых мобилизация началась с того, что они без всякой необходимости вскакивали с постели и посреди ночи бежали в райком партии, чтобы узнать, откомандировали ли их на Метрострой. Хрущев и Каганович также любили созывать совещания по ночам или лично явиться на место, чтобы проследить за ходом работ. Такой образ действий повышал сознание «востребованности» и готовность к свершениям. Каждый на себе ощущал то исключительное положение, в котором находилось строительство метро.

За акционизмом по преимуществу стояли члены партии и комсомола. На стройплощадках они постоянно размещали открытые письма, транспаранты, плакаты или «молнии» (листовки с указанием текущих неполадок или ошибок) с целью ускорить темпы строительства или устранить недостатки. Злободневная работа, с которой следовало по возможности быстрее справляться, направив на нее всю энергию всегда была «решающим» участком.

Успехи также инсценировались в акционистском стиле. Когда шахта 17 и 18 соединили свои штольни, руководство решило послать делегацию в партком Метростроя, где как раз проходило заседание. Рабочие пришли сюда в грязных спецовках, отрапортовали о соединении штолен и пригласили всех присутствовавших на «митинг» в шахте. Партком прервал свое заседание и отправился в шахту. Здесь присутствовали полный состав парткома, руководство Метростроя и все начальники других шахт. Абакумов лично пробрался через пролом, позволил себя сфотографировать и затем выступил с речью.

Зачастую активность рабочих приобретала черты хулиганства, которое современниками в смягченной форме именовалось «партизанщиной». Когда на 5-й дистанции срочно потребовалось помещение для конторы, размещенной во временной обстановке, рабочие ночью направились в парикмахерскую, выбросили парикмахера на улицу и заняли помещение для своего управления. Рабочие шахты 33-35 самовольно вселились в освобожденный от жильцов дом на Арбатской пл., сломав окна и двери, так что в конце концов пришлось вмешаться милиции и виновные предстали перед судом. На шахте 12 в январе 1935 г. группа рабочих третьего участка с кулаками, лопатами и трамбовками набросилась на рабочих второго участка, чтобы отнять у них вагонетку с бетоном. Только когда дежурный вызвал вооруженную охрану НКВД, нападавшие скрылись.

 

В) Метрострой как «война»

Описанный выше акционизм может быть интерпретирован в более широком контексте, с помощью которого можно лучше понять и другие формы поведения в Советском Союзе 1930-х гг., а именно в контексте искусственно насаждаемого культа внутреннего военного положения, охватившего все сферы жизни СССР, но особенно отчетливо выраженного на строительстве метро. По свидетельству тогдашних иностранных наблюдателей, со времени первой пятилетки Советский Союз де факто находился на чрезвычайном положении. Клаус Менерт, многие годы проведший в среде советской молодежи, так обобщил в 1932 г. свои наблюдения:

«Советский Союз находится на военном положении. Под воздействием атмосферы в России каждый наблюдатель вспомнит 1917-1918 гг. в Германии. Борются, страдают и верят в победу. Такое чувство, что находишься в осажденной крепости, и растущие на этой основе настроения борьбы постоянно подпитываются руководством страны, поскольку создание и использование напряженности в Советском Союзе является хорошо просчитанным средством государственной политики».

После негероической буржуазности периода нэпа с началом первых пятилеток снова возродились традиции гражданской войны, боевитости и военного настроя. Сила коммунистов заключалась в этосе борцов, который они сами себе создали и который покоился на мифе об успешном построении коммунизма, не взирая на враждебное окружение.

«Серое, повседневное, негероическое, то, что у нас затрудняло возвращение к буржуазной жизни столь многих молодых немецких участников войны, что подвигало их вступать в добровольческие корпуса, эмигрировать из страны, устраивать противоправительственные заговоры и что в России у бесчисленных комсомольцев создавало впечатление, будто с новой экономической политикой преданы идеалы революции, — все это с началом пятилетки было окончательно преодолено».

Год спустя Менерт говорил даже — в передаче Эрнста Юнгера, — что Советский Союз «стал страной классической “всеобщей мобилизации”». Подобные оценки содержатся и в воспоминаниях Джона Скотта, американского рабочего, трудившегося на строительстве горнометаллургического комбината в Магнитогорске:

«Но примерно с 1931 г. Советский Союз находился в состоянии войны, и народ исходил потом, кровью и слезами. Людей ранили и убивали, женщины и дети замерзали, миллионы голодали, тысячи были отданы под суд военного трибунала и расстреляны во время похода за коллективизацию и индустриализацию. Я готов держать пари, что борьба России за железо и сталь причинила больше потерь, чем битва на Марне в Первой мировой войне. На всем протяжении 1930-х гг. русский народ находился в состоянии войны — войны индустриальной. В Магнитогорске я очутился в эпицентре этой битвы. Я был мобилизован на железный и стальной фронт. Десятки тысяч вынуждены были терпеть жестокие лишения на строительстве доменных печей; многие принимали их на себя добровольно и с безграничным воодушевлением, которое захватило с первых дней и меня».

Состояние войны не было только одной из форм внутренней мобилизации. В эти годы советское руководство совершенно сознательно разжигало страхи по поводу заграничной интервенции. Пропаганда внушала, что СССР со всех сторон окружен врагами: на востоке угрожали японцы, на западе — Гитлер и капиталисты, внутренним врагом являлись саботажники и кулаки. Военную атмосферу подметил в 1935 г. и один французский обозреватель, посетивший Светский Союз: «Война не является здесь чем-то абстрактным. Ее рассматривают как неизбежную и близкую. Лихорадочно работают, чтобы быть готовым к ней. Готовятся во всех сферах. Нация в целом находится в состоянии перманентной мобилизации, и вся молодежь милитаризована. В школах выполняют упражнения по защите от газовой атаки, совершают марши и проводят маневры. “Пионеры” маршируют в ногу, молодые коммунисты образуют своего рода резервную армию».

Дети с младенчества воспитывались для борьбы и войны, ученики средней школы упражнялись в ориентировке на местности и в стрельбе, на каждом шагу, в школах, вокзалах и ресторанах виднелись наглядные пособия с рисунками военной техники, сообщал в 1934 г. другой француз и описывал положение в Советском Союзе как «генеральную мобилизацию», сравнимую с состоянием во Франции в годы Первой мировой войны. В домах и на предприятиях собирали деньги на оборону страны.

О мотивирующей силе чувства непосредственной опасности извне вспоминал также в своих мемуарах Лев Копелев. Летом 1932 г. Копелев работал тогда редактором многотиражной газеты на Харьковском паровозостроительном заводе — он пережил учебную всеобщую мобилизацию. Было объявлено, что японцы и румыны перешли границу. Только несколько часов спустя мужчинам объяснили, что речь шла об учебной тревоге:

«В эти часы меня охватило лихорадочное, тревожное и в то же время радостное возбуждение, подобное тому, что я пережил девять лет спустя 22 июня 1941 г. Наконец-то война. Та неизбежная война, которой мы так долго ждали. Она будет ужасной, принесет с собой несчастье и нужду. Но с ней все становится ясно: за что борются, для чего живут и умирают, кто твой враг и кто друг… И потом, конечно: мы победим! Радостное живое любопытство было сильнее всех страхов. Спустя четыре дня учебная мобилизация закончилась. Призванные вновь вернулись в цеха. Но война тем менее казалась неизбежной и близкой. В не меньшей степени верили мы в мировую революцию. Ее начала мы ожидали, скорее всего, в Германии».

Вскоре Копелева послали на уборку урожая в деревню, где он выступал с речами, разъясняя крестьянам, что Советский Союз окружен врагами, которые только того и ждут, чтобы напасть и разграбить СССР. «И потому мы должны напрячь все силы, безусловно выполнить план, поэтому нам небходимо зерно». В годы коллективизации и индустриализации советское руководство сознательно использовало ментальные мотивы гражданской войны. Гражданская война — в еще большей степени, чем революция — была мифологизирована, этим мифом ее участники жили еще многие годы, и от него шло представление о вездесущих врагах, а также о насилии и убийстве как радикальном способе решения проблем. Оживление настроений борьбы в конце 1920-х гг. вызвало сильный резонанс прежде всего в комсомоле. Многие юноши, бывшие в годы революции и гражданской войны детьми, мечтали о собственных подвигах. Вдохновленные примером поколения отцов, они также испытывали потребность проявить себя в борьбе за дело большевистской партии. Такая проверка была возможна только на стройках первой пятилетки, например на строительстве метро. Этот фактор отчетливо проступает при анализе мотивов, которыми руководствовались комсомольцы, подавшие заявления на работу в Метрострое. Кроме того, этот фактор обладал такой мощью воздействия, которую нельзя недооценивать при изучении сталинской системы с ее радикализмом и готовностью применить насилие.

Влияние Гражданской войны на ментальность персонажей нашего исследования улавливается и по биографическим материалам. Из биографий партийных функционеров Метростроя выясняется, что это поколение пережило начало социального взлета в годы гражданской войны. Простые необразованные рабочие и сельские жители, в годы Гражданской войны они превратились в комиссаров, командиров Красной армии или партийных активистов. Эта война наложила на них свой отпечаток, не говоря о том, что они, как правило, служили еще солдатами в годы Первой мировой войны. Благодаря войне они достигли ключевых постов и остались людьми милитаристского склада.

До мировой и гражданской войн эти люди были ничем, теперь же они вдруг стали распоряжаться жизнями многих других. Этот опыт отразился на их поведенческой манере позднее при «строительстве социализма». Состояние «на войне» и внутреннюю потребность «борьбы» они через время пронесли с собой, тем более что эта модель приветствовалась режимом как идеальная. Когда спустя годы они оказались вознесены на руководящие средние и высшие посты в учреждениях и хозяйственных организациях с их весьма посредственным образованием и столкнулись с ситуацией, что из-за собственной неспособности и дефектов системы дела шли не так, как предусматривалось, они не могли предложить других мер воздействия, кроме разоблачения «врагов» и «саботажников» и борьбы с теми, кто якобы задерживал социалистическое строительство.

Одному немцу, посетившему в 1932 г. СССР, бросилось в глаза, что на улицах Москвы много вооруженных людей. Речь при этом шла не столько о солдатах, сколько о членах партии и комсомола, которые по образцу гражданской войны разгуливали с револьвером за поясом:

«Ни в одном другом городе мира нельзя видеть столько оружия, а именно револьверов. Его специфическое значение для меня стало очевидным только за поясом членов правящей здесь партии. Револьвер стал оружием классовой борьбы, ради которой советский режим, как представляется, напрягает все силы в беспрестанном состоянии готовности […]

На любой улице, в каждой группе людей можно заметить, как под русской рубашкой одного или кожаной курткой его соседа вдруг висит более-менее тяжелый револьвер. Это члены партии, которые демонстрируют прежде всего народу свою привилегию на ношение оружия, и даже у 18-летних комсомольцев я заметил носимый под одеждой револьвер!»

«В Советском Союзе важен образ солдата. Это фигура, с которой в принципе связано все. […] Солдат настолько стал прототипом всей страны, что его нельзя однозначно выделить из остального населения. Солдаты и после окончания срока службы продолжали носить свои шинели и знаки различия. Члены комсомола и коммунистической партии в покрое своей одежды подражали армейской форме и с удовольствием носили револьверы под блузами и кожаными куртками. Повседневно наблюдаемой картиной жизни Москвы стали молодые рабочие с ружьями, возвращающиеся со стрельбища».

В 1930-е гг. в нарастающем объеме происходила милитаризация и условий труда: заработок и трудовые нормы практически стали служебным предписанием, производственные задания давались как боевые приказы. От рабочих требовали — по крайней мере теоретически — строгой дисциплины, а рабочую силу по указаниям администрации или партийных органов «мобилизовали» или перемещали в приказном порядке. Пропаганда развивала параллельно на стройках и заводах культ героев. Герою войны соответствовал теперь «герой труда».

Строительство Московского метрополитена с его экстремальными условиями блестяще подходило на роль заменителя войны, и потому партийным руководством стилизовалось в этом духе, что ощущали многие метростроевцы. В своей речи на открытии метро 14 мая 1935 г. Каганович охарактеризовал строительство метро как часть большой войны против отсталости страны и всех внутренних и внешних врагов:

«Мы, коммунисты, знаем, что ни один класс добровольно не расстанется с властью, и мы начали войну против старого мира. […] Мы боролись в октябрьские дни, потом в гражданской войне, мы сражались против интервентов и кулаков, против экономической и культурной отсталости страны, за новое строительство нашей страны, против оппортунистов в нашей среде. […] Московский метрополитен является одним из этапов этой большой войны, которую вы ведем уже на протяжении десятилетий, и прежде всего в последние годы. Мы боремся за новое общество людей, мы боремся за новые права человека, мы боремся против эксплуатации, против рабства, за сознательный добровольный труд на благо всего коллектива. […]»

«Мы боремся против природы, против плохих грунтов под Москвой. Московская геология проявила себя как дореволюционная (смех), она не симпатизирует большевикам, она ставит себя против нас».

Этот образ соответствовал, прежде всего, самосознанию комсомольцев. В комсомольском журнале «Молодой большевик» труд метростроевцев в шахтах был приравнен к подвигам героев гражданской войны:

«Когда […] приходят в штольню и слышат оглушающий грохот отбойного молотка, нахлынут воспоминания о пережитом из гражданской войны, проводят сравнения. Здесь, под землей, на глубине двадцать метров, тоже фронт, фронт социалистической ударной стройки.

[…] Хотя здесь нет ружей, патронташей и боевой выкладки, а отбойные молотки, кирки, лопаты… Однако в штольнях царит та же напряженная атмосфера. Люди преданы своему делу, чувствуют высокую ответственность. Есть геройство. Есть герои — ударники-комсомольцы, которые поставлены на решающие участки. Они штурмуют спрессованные столетиями слои глины, камня и гранита».

«В шахтах и штольнях сейчас сконцентрирована мощная сила. Здесь собрана армия из почти 15 тыс. комсомольцев! С фабрик и заводов Москвы идут последние сотни на Метрострой».

О войне с природой за год до речи Кагановича сочинил патетические строки Василий Лебедев-Кумач, работавший на Метрострое:

ПОБЕЖДАЛИ И ПОБЕДИМ!

В Москве под землей кипит война, Война человека с природой. Природа — капризна, природа — сильна. Победу застопорить хочет она Плывучей песчаной породой. Плывун наступает тысячью тонн… Бетонщик! Дерись геройски. Должен везде победить бетон Плывунов текучее войско. Работа твоя не утонет. Ударно грунт подавай «на-гора». Бетонщик победу твою забетонит. Недаром мы побеждать мастера. Всюду, где б мы ни боролись, Нас осеняло победы крыло. Штурмуем мы стратосферу и полюс, — Нам ли в срок не построить метро?!

В высокой степени милитаризован был не только язык пропаганды, функционеров и литераторов, но и лексика самих метростроевцев. Повсюду боролись, штурмовали, открывали фронты, обнаруживали и побеждали врага, отправлялись в походы, выигрывали битвы. «Я солдат и не оставлю поле битвы», — воскликнул инженер Ющенко, когда на 8-й дистанции обрушилась часть тоннеля и начальство потребовало, чтобы тот как отец семейства покинул опасную зону. На совещании начальников строительных объектов в декабре 1932 г. по поводу организации руководства один из выступавших сравнил центральный аппарат Метростроя с «Генеральным штабом», себя самого — с «командиром», а рабочих — с «простыми солдатами». В связи с введением системы единоначалия другой оратор употребил сравнение с Цусимским морским сражением. «Во второй раз комсомол выдержал испытание на трудовом фронте, как и на боевом фронте», — высказался один комсомолец в своем «рапорте» по случаю соединения двух шахт. Потерю рабочего из-за болезни или травмы метростроевцы обозначали в интервью выражением «выйти из строя», которое обычно применялось по отношению к машинам (синоним «сломаться») или военном контексте («утратить боеготовность»).

Язык был все же только внешним выражением действий и мыслей. Вся работа Метростроя была построена в милитаристском стиле. Начальник 8-й дистанции в речи требовал от своих рабочих трудиться «по-военному». «Вот с кем на фронт идти, вот с кем в бой идти. Метро — это готовый к бою корпус», — так отзывался о метростроевцах один старый командир Красной армии, работавший на строительстве метро. «Скажу откровенно, это была горячая, настоящая фронтовая работа, и тут мне помогли военные навыки. Я знал, что надо создать в своем управлении подобие военного штаба», — вспоминал начальник каменоломного хозяйства, добровольцем отправившийся на Первую мировую войну и ставший вслед за тем участником гражданской войны. Чувство, которое охватило его, когда он впервые проехал в вагоне метро, он сравнивал с «тем чувством, которое приносила победа на фронте».

Некоторые комсомольцы вводили в жилых бараках настоящий казарменный режим. Они установили правила поведения в комнатах, избирали старосту и штрафовали каждого, кто нарушал эти правила, например курил в комнате. «Мы начали драться за то, чтобы нам дали одинаковые одеяла, наволочки и расставили все койки как в казармах Красной армии — по линейке. Если войти в нашу комнату, то можно сказать что здесь живут не комсомольцы, а красноармейцы. Все одинаково, все под один цвет».

В обстановку военного положения, которая ощутимо окружала их на каждом шагу и оказывала мощное воздействие, были искусственно вовлечены и «нормальные» рабочие. Каким образом они относились к этой «войне», в какое мере перенимали дискурс «борьбы», заражались ли милитаристской мотивацией или воспринимали ее как назойливую, докучную инсценировку, на основе имеющихся источников нельзя судить однозначно. Масштаб распространения «своенравных» моделей поведения и техники уклонения от императивов эпохи, которые были присущи значительной части метростроевцев, свидетельствует — в соответствии с последними данными из докладов партийных органов и сводок ОГПУ о настроениях советских людей — о том, что сталинская пропаганда даже на Метрострое имела весьма ограниченное воздействие на те слои, которые не относились к опорам режима.

Многие из описанных выше поведенческих моделей комсомольцев, функционеров и руководящего персонала возможно точнее объяснить с помощью модели искусственного создания обстановки военного времени. Одновременно становится более понятным, почему порыв советского строительства исчерпал себя после эпохи первых пятилеток и Второй мировой войны. Обстановка окруженного со всех сторон врагами военного лагеря, правда, на короткий срок позволила высвободить невиданную энергию, мобилизовать силы и потребовать жертв от людей, что в нормальных условиях мирного времени не было бы возможно. Мобилизация сил и концентрация воли к действию требовали, впрочем, наметить краткосрочную и видимую цель.

Как будет показано ниже, даже высокая цель построить первое в Советском Союзе метро обеспечила высокие достижения лишь на протяжении нескольких месяцев 1934 г. Уже к концу лета 1934 г. наметилось общее истощение сил, которое функционеры клеймили как «демобилизующие настроения». Как и на войне, такое перенапряжение сил нельзя было поддерживать длительное время. Эта конструкция не годилась в качестве основы для долгосрочной программы строительства, требующей последовательной, размеренной работы. Прежде всего, если назначенная свыше долгосрочная цель, как в советском случае «догнать и перегнать Запад», не была достигнута или постоянно откладывалась, боевой дух должен был когда-то ослабнуть.

Проводимая на военный манер мобилизация ресурсов и «борцов» на узловых участках при одновременном забвении других объектов, как то практиковалось при сооружении метро и других престижных проектов, в общеэкономическом плане к тому же была чревата разрушительными последствиями. При проведении индустриализации для «победы» было недостаточно добиться пары-тройки решающих прорывов. Концентрация на таких узловых пунктах оборачивалась в значительной мере расшатыванием экономики в целом. При мобилизации 10 тысяч рабочих московских заводов на строительство метро никто из ответственных за это решение не позаботился о последствиях этой меры для предприятий, потерявших лучшие кадры.

Модель военного положения пригодна также — наряду с другими — для объяснения радикализма и готовности к насилию сталинской системы, ее носителей и пособников. С одной стороны, речь здесь шла не только о насаждаемом пропагандой лозунге внешней угрозы, но и о реальной войне против внутреннего врага, которого по логике войны следовало одолеть с применением насилия. (Война этим не заканчивалась, в ее ходе обнаруживались все новые враги.) С другой стороны, ощущение себя на войне меняло систему ценностей и формы действий участников и постепенно снижало сопротивляемость в отношении методов расправы с «врагами». Личность товарища по работе, разоблаченного как кулацкий сын, в этом контексте была столь же малозначима, как личность вражеского солдата, в которого стреляют на войне. Это был очередной шаг к соучастию в Большом терроре 1936-1938 гг.

 

5. Неинтегрируемые модели поведения и их инструментализация

 

А) Открытый протест, неповиновение, саботаж (мнимый)

Не все рабочие приспособились к изменившимся условиям или интегрировались в качестве новичков в урбанистический рабочий мир. Известной, хотя численно и не установимой, части рабочих были присущи модели поведения, выходившие за пределы повседневного «своенравия». Правда, не вполне ясно, можно ли в этой связи применительно к Советскому Союзу 1930-х гг. говорить о «сопротивлении». Имели место разнообразные формы протеста, неповиновения, однако настоящее движение сопротивления, сравнимое, например, с национал-социалистической Германией, существовало только в фантазии авторов сводок ОГПУ. В дальнейшем мы поэтому будем оперировать менее притязательными терминами «открытый протест» и «неповиновение».

Режим видел «сопротивление» и «саботаж» всюду, где из-за плохой организации, недостатков управления или прямой неспособности администраторов возникали трения, где проявлялись конфликты или не вполне конформистские модели поведения. Этот имманентно присущий системе поиск «классовых врагов» все же больше являлся дискурсом и в большинстве случаев не имел ничего общего с реальностью. Нет никаких оснований говорить о наличии в Советском Союзе 1930-х гг. потенциала политического сопротивления.

Имели место, впрочем, выражения недовольства и протеста. Обнаруженные в последние годы донесения органов ОГПУ и рабоче-крестьянской инспекции подтвердили, что в период первых пятилеток рабочие испытывали серьезное недовольство. В 1928-1929 гг. в различных городах участились протесты и стачки. В Москве в 1929-1930 гг. также бастовали строительные рабочие и торфодобытчики. Акции эти, впрочем, были кратковременны и с небольшим числом участников.

В московских стачках приняло участие только несколько сот рабочих. Акции не имели политического характера, требования рабочих касались заработка и трудовых норм. Одному немецкому инженеру, работавшему в 1929-1932 гг. на заводе в Харькове, бросилось в глаза, что коллектив предприятия был недоволен и возбужден, поскольку зарплату часто задерживали по неделям, и рабочие с жаром требовали свои деньги. Тем не менее он подметил, что рабочие в Германии при сходных обстоятельствах реагировали бы гораздо более остро. Русские рабочие хотя и обнаруживали недостаток дисциплины, но в целом вынуждены были смириться с положением дел.

В 1932-1933 гг. по всей стране прошли стачки против сокращения продовольственных пайков. Власти арестовали забастовщиков, однако повысили норму выдачи. После 1933 г. имели место лишь отдельные волнения рабочих. Эта форма протеста между тем оказалась слишком опасной для рабочих. Во всех почти случаях участники этих акций были задержаны и отправлены в лагеря.

Также и на строительстве метро протестные акции, неповиновение и саботаж не получили широкого распространения. В мае 1932 г. начальники участков докладывали, что имели место многочисленные случаи отказа от работы, потому что занятые на подземных работах рабочие не получили обещанной спецодежды. Другие рабочие бросили работу, протестуя против жалких жилищных условий. Постановление Политбюро от 20 марта 1933 г. о реорганизации Метростроя, по всей вероятности, стало реакцией на стачку метростроевцев против плохих условий труда и быта.

За 1934 г. в отчетах отдела кадров зафиксировано увольнение только четырех рабочих с формулировкой «за злостный саботаж» (см. табл. 34). За «дезорганизацию производства», под которой всегда имелось в виду то же самое нарушение, были уволены 63 рабочих. При среднем числе занятых на Метрострое рабочих в 36,5 тыс. это составляло всего 0,2%. Большие масштабы принял «отказ от работы», за который были рассчитаны 1247 рабочих (3,4% от среднего числа метростроевцев). Однако индивидуальный отказ от работы нельзя поставить на один качественный уровень со стачками.

Если верить сообщениям метростроевцев, случаи невыхода или отказа от работы целых групп рабочих представляли собой исключение. На шахте 31-32 12 рабочих не вышли на работу из-за задержки заработной платы. По решению своих коллег, принятому в рамках производственного совещания, все они были бессрочно уволены. Зачинщик, по обычной в то время практике, был «разоблачен» как беглый кулак. На 1-й дистанции бригадир организовал стачку своей бригады в знак протеста против низкой оплаты труда. И его тоже «как кулака передали компетентным органам». На шахте 17 бригада слесарей отказалась спуститься в шахту, так что их пришлось заменить комсомольцами. На других объектах рабочих, желавших вместе уйти со стройки, удалось уговорить остаться. Благодаря уговорам и личному примеру партийного секретаря группа старших проходчиков на шахте 16-17, несмотря на свой первоначальный отказ, все же отправилась в кессон.

Таблица 34.

Увольнение рабочих шахт и дистанций Метростроя в 1934 г. за неповиновение {1534}

(Причина увольнения …… Число рабочих — В % к ушедшим — В % к пришедшим — В % к среднему числу рабочих)

Отказ от работы …… 1247 — 3,7 — 2,0 — 3,4

Дезорганизация производства …… 63 — 0,2 — 0,1 — 0,2

Злостный саботаж …… 4 — 0,01 — 0,01 — 0,01

Всего уволено за «неповиновение» …… 1314 — 3,9 — 2,1 — 3,6

Одна комсомолка после убийства Кирова озаботилась тем, что Каганович всегда посещает стройку без надлежащей охраны и при этом его окружают плотным кольцом рабочие. Она подозревала, что среди них может найтись «классовый враг», который предпримет попытку покушения на Кагановича:

«И у меня появилось желание послать ему письмо, чтобы он так просто к нам не ходил, что врагов у нас еще много и поэтому нужно быть осторожным. Я писала Лазарю Моисеевичу так: мы тебя любим, ценим, знаем, как ты дорог нашей партии, как ты ей нужен. Поэтому тебе надо быть осторожным, чтобы с тобой не случилось то же, что случилось с тов. Кировым, так как врагов у нас еще много, классовая борьба еще идет и дальше в таком духе. После я сказала об этом секретарю партийного комитета».

Если не принимать в расчет случая с бригадиром, который угрожал ножом коммунистке, разоблачившей его манипуляции с выполнением трудовых норм, акты неповиновения со стороны рабочих носили в целом безобидный характер. Одни отказывались подписываться на заем второй пятилетки, другие — получать требуемую профессиональную подготовку, третьи рассказывали «контрреволюционные» анекдоты, в пьяном состоянии ругали Сталина, Кагановича и руководство партии или комментировали висящий в шахте транспарант с надписью «Вдохновитель и организатор наших побед, товарищ Сталин» словами: «Скоро пробьет и твой последний час, товарищ Сталин, избави нас, Господи».

Когда в источниках заходит речь о «саботаже», то при ближайшем рассмотрении оказывается, что часто имели место простая расхлябанность и профнепригодность или системно обусловленные слабости, которые администрацией и в производственной прессе квалифицировались как «акты саботажа» классового врага, чтобы даже из промахов извлечь политическую выгоду или по меньшей мере направить недовольство рабочих на персонифицированных «врагов».

Когда зимой 1932/1933 г. начались перебои с продовольственным снабжением, газета «Ударник Метростроя» в марте 1933 г. представила своим читателям виновников: 211 сотрудников отдела снабжения и рабочих кооперативов оказались скрытыми кулаками, в прошлом торговцами и спекулянтами, от которых ничего другого и ожидать было нельзя, кроме саботажа снабжения рабочих. Непорядки в столовых также объяснялись просто: «В котле сидит классовый враг».

В начале июля 1933 г. пищевое отравление получили 49 человек, пообедавшие в столовой № 3. В дело вмешалась городская комиссия партийного контроля, установив, что в столовую прокрались «классовые враги». Спустя несколько недель в этой столовой вновь произошло пищевое отравление, в результате которого пострадали 63 рабочих. Контрольная комиссия повторно вскрыла «акты саботажа» со стороны персонала столовой: в кастрюлях обнаружили гвозди и песок, в супе плавала лягушка, свежая рыба хранилась неохлажденной, суповые кости были оставлены на солнце, пока в них не завелись черви.

«Ударник Метростроя» подробно информировал о показательном процесс в отношении ответственных лиц, на котором главный редактор газеты Резниченко выступал общественным обвинителем. Все четыре обвиняемых были охарактеризованы как имеющие «крестьянское происхождение», «вредители», «враги народа» и «пособники кулаков», хотя именно главный виновник, директор столовой Федяев, был из рабочих. Его, впрочем, еще ранее исключили из партии, потому что он отказался поехать в Магнитогорск. Обвиняемым ставилось в вину, что они умышленно портили продовольствие, чтобы нанести ущерб строительству метро. Они были приговорены к заключению в исправительно-трудовом лагере на срок от 1,5 до 8 лет.

Наряду с этими инсценированными «актами саботажа» имели место и менее впечатляющие формы классического саботажа, известные по начальной фазе западноевропейской индустриализации, которые отнюдь не преследовали политические цели, а применялись для снижения темпов труда: рабочие вставляли гвозди и болты в насосы, повреждали вентили, перерезали электрокабель, откручивали детали моторов, вспарывали шланги для воды, закупоривали трубы, переставляли компрессоры на холостой ход или «по недосмотру» повреждали компрессорные шланги.

Из общей картины выпадает в известной мере только один случай: на 3-й дистанции кто-то умышленно повредил во многих местах изоляцию тоннеля. К делу подключилось ОГПУ, но злоумышленника не обнаружили. На одном из заседаний завели речь «о кулацком отношении к работе и инструменту». На шахте 22-22 бис в 1932-1933 гг. арестовали около 20 «кулаков», якобы умышленно портивших инструмент и спецодежду.

 

Б) Преступность, хулиганство

В трудовом коллективе, насчитывавшем несколько тысяч человек, разумеется, обычными были преступные и хулиганские модели поведения, которые не имели политической подоплеки и потому не могут быть отнесены к формам протеста рабочих. В целом в Советском Союзе 1930-х гг. и также в Москве система общественной безопасности находилась не на том уровне, который можно было бы предположить, исходя из государственно-полицейского характера сталинского режима. Например, частым явлением были ночные нападения беспризорников на прохожих. Шайки подростков совершенно не боялись милиции.

Уже летом 1932 г. сообщалось о драках в барачных поселках метростроевцев. Хотя в числе избитых оказались парторг и комендант одного из бараков, происшествие, скорее всего, носило криминальный характер, так как в результате были похищены одежда, деньги и чемодан. Преступники обезоружили двух прибывших на место происшествия милиционеров.

На шахте № 10 осенью 1932 г. рабочие ночной смены, утром, после окончания работы, направлявшиеся в столовую, регулярно подвергались нападению уличной шпаны, которая, угрожая ножами, грабила их. Год спустя проблема хулиганства оставалась острой в Ворошиловском поселке в Лоси, причем среди хулиганов значились метростроевцы и уволенные со стройки рабочие. Целые банды терроризировали остальных рабочих, живших в поселке. Ежедневно случались драки, часто с поножовщиной. Рабочий клуб по временам оказывался полностью в руках хулиганов, так что киносеансы и политические мероприятия срывались из-за драк. На комсомольцев, возвращавшихся с собраний, нападали и избивали их. Несмотря на неоднократные просьбы, хулиганов не выселили, а в поселке не был установлен пост милиции. По имеющимся источникам нельзя определить, имели ли акции против клуба и комсомольцев политическую подоплеку.

Даже зимой 1934/1935 гг. проблема хулиганства не была изжита. В октябре 1934 г. многотиражка наклонной шахты 1-2 сообщала, что пьяные рабочие разорили красный уголок, затеяли драку и угрожали другим рабочим финскими ножами. В апреле 1935 г. в Лоси потребовали ввести вспомогательные посты милиции в составе пяти человек из числа рабочих бригад, чтобы подавить бандитизм. Членов преступной банды, которые в январе-феврале 1935 г. совершили несколько вооруженных нападений на бараки, удалось задержать и предать суду. Семеро бандитов приговорили к длительному тюремному заключению, четверых расстреляли. В течение 1934 г. минимум 308 рабочих были уволены со стройки за хулиганство, 79 — за воровство, еще 55 были рассчитаны в связи с их арестом (см. табл. 35).

Случаи воровства и растрат наряду с раздевалками рабочих на строительных площадках происходили прежде всего в столовых и рабочих кооперативах. При общем дефиците продуктов питания часть персонала столовых и кооперативов использовала свое служебное положение, чтобы обеспечить продовольствием родственников и знакомых или продать похищенное на черном рынке. И здесь, как правило, пытались представить виновных в образе «классового врага». Уже осенью 1932 г., когда были вскрыты случаи воровства, «Ударник Метростроя» писал, что среди персонала столовых есть прокравшиеся сюда «социально чуждые элементы».

Таблица 35.

Увольнение рабочих шахт и дистанций Метростроя в 1934 г. по обвинению в преступлениях {1559}

(Причина увольнения …… Число рабочих — В % к ушедшим — В % к пришедшим — В % к среднему числу рабочих)

Хулиганство …… 308 — 0,9 — 0,5 — 0,8

Воровство …… 79 — 0,2 — 0,1 — 0,2

Арестованы, заключены в лагерь …… 55 — 0,2 — 0,1 — 0,2

Всего по категории «преступность» …… 442 — 1,3 — 0,7 — 1,2

У буфетчицы нашли 3 кг сахара и 1,5 кг конфет, родственника одного служащего задержали, когда он нес домой 11 кг колбасы. Персонал столовых и торговых точек постоянно обвиняли в обвесе и уменьшении таким способом порций.

Относительно часто также встречались кражи ордеров на получение товаров и пропусков в столовую. На 5-й дистанции в январе 1933 г. был заменен весь персонал управления по выдаче ордеров, поскольку здесь происходили систематические растраты. На шахте 9-9 бис в апреле 1933 г. был похищен 931 ордер, в марте 1933 г. на 8-й дистанции — 100, а в конторе по замораживанию грунта — 43 «стандартных удостоверения».

В декабре 1933 г. комиссия партийного контроля обнаружила в центральном отделе по приему и увольнению рабочих систематические растраты, которыми занималось большинство сотрудников. Рабочим начислялись путевые расходы (подъемные), однако они не получали этих денег, или записывались расходы на вербовку не существующих рабочих. В эти махинации оказался вовлечен почти весь персонал отдела, от начальника до бухгалтера. Виновные были уволены и преданы суду.