Читатель, тебя ждет лишь одна ночь, но она окажется самой долгой из всех.

 

Глава 1 о Мертвой Мельнице

Франциску Бенедикту Фармеру шел уже тринадцатый год, однако он по-прежнему был убежден: волшебство существует. Прячется за обыденным, привычным для нас так близко, как лавандовый букетик за стопкой белья. Заглянув в платяной шкаф, ты его не увидишь, но стоит вдохнуть тонкий аромат, как вскоре нащупаешь в глубине темной полки сухие стебельки.

Так и с волшебством. Если, проходя мимо запертой двери, ты почувствуешь, как сердце пропустило удар, по позвоночнику заструились мурашки, а в животе шелохнулось странное, древнее, таинственное чувство – знай: это оно. Глаза тебе солгут – не доверяй им. Нет, не доверяй! Единственный компас, указывающий путь к волшебству, – сердце. И когда услышишь шепот из мрака незапамятных веков – верь ему, а не полуслепой толпе живущих. Верь ему и иди за ним.

Тебя попытаются переубедить – ведь слышать зов может лишь тот, чей слух не притупили выкрики газетчиков, грязная ругань Ист-Энда, усталые вздохи стариков и старух – жизнь из этих людей ушла, осталось лишь тело, пустая оболочка, заполненная ежедневной суетой, ворчанием, болью. Не верь им. Услышит зов лишь тот, кто остался верен себе.

Вопреки всему.

Франциск Фармер был именно таким.

И пусть ни единая душа в мире – ни служанка Мэри, ни мать, ни даже бедный, милый брат-близнец Филипп – не верила ему, Франц твердо решил, что будет верить до тех пор, покуда зов не приведет его туда, куда он стремится попасть. А если не приведет, Франц по-прежнему будет ждать, сколько бы лет ни прошло. Будет ждать, покуда на земле не наступит вечная ночь.

Может, он и поддался бы на доводы простаков и отрекся от веры. Но у него было то, что все эти годы не позволяло исчезнуть надежде.

Ключ.

И однажды он откроет волшебную дверь.

Вновь.

От размышлений Франца отвлекла речка – громыхая, коляска покатила по узкому каменному мосту над бурливым потоком. Мальчик оторвал взгляд от маленького ржавого ключа, который сжимал в пальцах, и вытянул шею, чтобы посмотреть, что творится под мостом. Затем он перегнулся через борт так низко, что челка упала на лоб, и всмотрелся в воду. Река оказалось чистой, светлой – позолоченные закатным солнцем, волны проносились внизу, обдавая изумрудные берега пеной и брызгами.

– Франц!

Резкий окрик заставил мальчика выпрямиться. На какой-то миг взгляды Франца и матери пересеклись. Слегка вздрогнув, Делайла отвернулась, будто смотреть на собственного сына было выше ее сил. Женщина уставилась вдаль – туда, где золотистая лента увиливала к горизонту, огибая небольшую деревушку, к которой приближалась их запряженная двумя унылыми лошадками развалюха, дребезжа на всю округу так, что в ушах звенело.

Франц сглотнул комок в горле и, разжав пальцы, вновь уставился на лежащий в ладони ключ.

Что заставляет мать отводить взгляд? Мальчик не знал. Он вспомнил фразу, брошенную матерью одной из подруг – таких же бледных и чинных дам, как сама Делайла Фармер: «Весь в отца». Имена сыновей Делайла не переиначивала, а вот ненавистную фамилию, будто надеясь досадить мужу, всегда произносила как «Фармер». Сам Франц упрямо говорил «Фар-мер» – так, как отец. К сожалению, Фальк слышать этого не мог – несколько лет назад он пропал. Семья уже смирилась с потерей, и все равно каждый раз при виде утренних писем в руках служанки в сердце Франциска вспыхивал огонек надежды.

Многие утверждали, будто Делайла Фармер – молодая, но, увы, некрасивая женщина с физиономией лошади и шеей гуся – пристрастилась к презрительному выражению лица после исчезновения мужа. «Бедняжка, – шептались дамы. – Без супруга-то выцвела точно моль!» Франц привык считать так же, хотя на его памяти мать стала сжимать губы в жесткую линию куда раньше, чем Фальк канул в неизвестность.

Когда же с матерью произошли перемены? Была ли она когда-то иной? Может, все началось после… Едва Франциск коснулся в памяти того самого дня, тело прошиб холодный пот. На миг светлый день померк, в глазах все почернело, но мальчик удержался на краю сознания и, сжав ключ крепче, отогнал ужасные мысли в тот угол памяти, где прятал их все эти годы.

Франциск никогда не позволял себе заходить в темный коридор воспоминаний, где таился тот самый день. Если вдруг он оказывался близко к страшному повороту, то на всех парах мчался прочь, боясь даже на секунду заглянуть за угол и встретиться лицом к лицу с прятавшимся там ужасом. Если бы он это сделал… Случился бы приступ. А этого допускать было нельзя.

Впрочем, приступы все равно происходили.

Раз за разом.

И никто не мог ему помочь. Даже Филипп.

«Хватит думать об этом», – раздраженно приказал себе Франциск.

Мальчик опустил взгляд на руки – бледные пальцы дрожали, вцепившись в ключик точно в спасительную соломинку. Бесполезно: даже волшебная вещица не сможет разогнать темноту, которая таится в его голове.

«Что же ты за размазня, едва подумал об этом – сразу в дрожь. Будь смелее!» – упрекнул себя Франц.

Но порыв храбрости будто ветром сдуло, темнота заклубилась вместе с облаком пыли за спиной, дыша затхлостью и плесенью в затылок, и Франц сжался, словно ожидая удара.

«Почему, ну почему рядом села мать, а не Филипп?!»

Брат ехал на козлах – места сзади не хватило, поэтому мальчишку усадили к вознице, из-за чего Франц не на шутку обиделся на мать. Казалось, она нарочно разделяет близнецов, хотя и знает, как им плохо в разлуке… Франц вперился в кудрявый затылок – сдуваемые ветерком, темные локоны Филиппа разметались по тонким плечам, на которые брат зябко натягивал клетчатый плед. Франц только сейчас это заметил. Видимо, брата вновь знобит – и это в июньский-то вечер!

«Ему и без меня плохо…» – грустно подумал мальчик.

Руки по-прежнему дрожали, а за спиной клубилась тьма.

«Да что ж такое!»

Хоть бы мать увидела, что Францу дурно, – может, попросит остановить экипаж и пересадит к Филиппу? Но женщина не замечала нервно сжавшихся кулаков сына, да и Филипп не оборачивался, молча подскакивая на козлах рядом с возницей. Мужчина даже и не думал заговорить с мальчишкой, делая вид, будто тот пустое место – так, как зачастую поступала мать.

«Филипп!» – мысленно воззвал Франц.

Он знал, что брат себя плохо чувствует, но не смог сдержать искушения потянуться мыслями к близнецу, чтобы ощутить его силу.

Когда на Франциска накатывали приступы, брат всегда брал его руку в ладони и, шепча успокаивающие слова, держал так до тех пор, покуда сердце не вспоминало обычный ритм. Филипп единственный на всем белом свете мог унять Франца – быть может, оттого, что еще в чреве их сердца научились биться в унисон.

Франциск и Филипп родились близнецами, причем до срока. Няня уверяла, это все из-за Франца: его тихий и послушный брат точно бы дождался назначенного природой времени, но вот неугомонный Франц – куда уж тут! Не то что на стуле за ужином, даже в утробе усидеть не мог спокойно.

– Как пить дать, это Франц подбил младшего выбраться на свет пораньше! Ну что за дитя! – всплескивала руками старая Мэри.

Из-за Франца и начались все беды.

Ночь после рождения близнецов прошла для Фармеров как в кошмаре: старший не переставая орал, а потом и вовсе посинел и стал задыхаться.

– Господь всемогущий! – кряхтела няня, качая головой. – Ну и ночка выдалась! Старая Мэри с ног сбилась! Послали за дохтором, а служанка возвращается и только руками разводит: дохтора вызвали в другой дом, прибудет через час. А этот-то едва дышит, уже синий. Все, думаю, до утра не доживет…

В глазах старухи появлялись слезы (а учитывая, что история рассказывалась не один год, няня овладела искусством вызывать слезы по своему хотению в совершенстве). Она промокала глаза платком и воздевала руки к небу:

– Неисповедимы пути Господни! Так бы и погиб младенец, да и дохтора эти – что бы сделали? Соломенные головы! Только говорят красиво, а на деле что могут? Нет, вы как хотите, все эти новомодные штуки – пустые выдумки. Послушали бы дохтора хоть раз старую няню, вырастившую с десяток таких крикунов! – Мэри приосанивалась и продолжала страшным голосом: – Младенец задыхается, миссис чуть жива от страха, служанки носятся по дому, а дохтор не спешит… Тут-то я взяла дело в свои руки. Что говорят-то в народе? Кровь крепче воды, сказано. Кровь крепче воды! Подхожу к миссис и говорю: «Мэм, близнецы – промысел Божий, сам Господь привел их в мир рука об руку! У близнецов-то ангел-хранитель один на двоих – давайте их уложим вместе! Младший-то вон лежит спокойный». И в тот самый миг, – старуха торжественно шмыгала носом, – как я положила Франца к Филиппу, младший братец протянул ручонку и вцепился пальчиками в старшего, и Франц, крикун этакий, сразу же и притих. Дохтор наконец явился, а няня уже спасла дитя! Оба спят в обнимку, ну что два херувимчика – спокойные, розовенькие, прямо загляденье. И слава Господу, с той минуты Франциск пошел на поправку. Клянусь, так все и было, уж старой Мэри можете поверить!

Правда то была или выдумки выжившей из ума служанки, Франц знал одно: между братьями действительно есть удивительная связь.

Со стороны ее не увидишь, но мальчик чувствовал тоненькую нить, что вела от его сердца к сердцу Филиппа. Всякий раз, когда к Францу подступали холод и тьма, рука Филиппа находила его руку, и все, что оставалось – закрыть глаза и позволить брату отдать свои силы. Точь-в-точь как песок в часах пересыпается из одной чаши в другую, спокойствие по капле струилось от Филиппа к Францу, вновь заставляя мир и тишину воцариться в его мятежной душе.

Мысли о том, как брат его успокаивает, заставили Франца расслабиться. Дрожь мало-помалу ушла из пальцев, а сгустившийся за спиной мрак разредился и вскоре растаял.

«Вот так, – подбодрил себя Франц, – вот так… а теперь отвлекись. Вон как блестит речушка – ну-ка, придумай, на что она похожа? Если прищуриться, река похожа на золотого змея… Да, точно. Это змей, который спустился с неба и улегся между холмов, чтобы погреть кости в последних лучах солнца. Волны – его чешуя, там, далеко за деревней – голова. А хвост, наверное, дотянется до самой станции…»

Продолжая рассказывать себе сказку, взявший себя в руки Франциск ехал дальше и дальше, навстречу новому дому.

Вскоре, лениво стуча копытами, лошади преодолели спуск и подкатили коляску к первым домам. По обе стороны от дороги на путников равнодушно глядели пузатые серые строения. В пыльных стеклах пламенел пунцовый закат.

– Миллхил, – объявил пропитым голосом возница.

Подскакивая на булыжниках («Матерь божья!» – процедила Делайла), они въехали в деревушку, где всем троим – Делайле и близнецам – предстояло отныне жить.

Когда Франциск увидел Миллхил, тревога покинула его окончательно, уступив место азартному предвкушению. Прежде он никогда не бывал за пределами Лондона и теперь во все глаза смотрел на многочисленные домишки. Мальчик завертел головой так быстро, будто она была на шарнирах – вправо-влево, назад-вперед.

«Который? Который из них?» – Франц сгорал от нетерпения.

Какой-то будет новый дом?

Когда мать сообщила, что тетушка Мюриель милостиво пригласила их пожить к себе в загородный дом (по странному стечению обстоятельств в момент, когда у них кончились деньги на ренту квартиры), в воображении Франциска нарисовался особняк. Почти средневековый замок: причудливое строение с башнями, где можно прятаться и, свесившись через перила, наблюдать за теми, кто бродит по лужайке внизу. А как здорово в разгар лета (хорошо, что переезжают в июне!) сидеть на увитом диким виноградом балконе – лозы бросают кружевную тень, и, если прислониться к стене, камень будет приятно холодить спину. Конечно, коридоры замка будут украшать картины, а резчик по дереву наверняка зашифровал в завитках на перилах загадки. Франц будет разгадывать их целыми часами. А уж сколько потайных дверок прячется за книжными шкафами!

И все это в полном распоряжении Франца и Филиппа!

А может, среди этих дверок – от этой мысли сердце Франца сладко екнуло – он найдет и откроет ту самую…

Ох, как же здорово, что они переезжают!

Франц с легкой душой покидал их квартирку на улице, по которой проходила граница между «приличным» городом и трущобами. Из окна детской открывался вид на соседний район, где ютилась фабричная беднота. Унылые серые крыши – вот чем довольствовался Филипп, когда в периоды недомогания неделями лежал в кровати.

Франц даже мечтать не мог о выезде за город – выбираться за пределы Лондона на выходные было привилегией высшего класса. Мальчик еще ни разу не видел Англию – такую, как на картинках. Сейчас он жадным взглядом пожирал все, что проносилось мимо: травянистые холмы в дальних концах улиц, пышные садики и фруктовые деревья, наливающиеся соком яблоки (сорвать бы одно, и пусть зеленое!). Правда, дома здесь не были похожи на замки, но, может, особняк тетушки где-то за пределами Миллхила?

Они уже пересекли деревню и выехали на живописную окраину, откуда вновь открылась речка. Под лучами заката слюдяная лента, ускользающая вдаль, вспыхнула золотисто-алым. Франц бросил взгляд на берег и тут же подскочил, вытянув шею:

– Что… что это?

Голос его дрожал.

– Сядь, Франц, – зашипела мать, но ее перебил гнусавый возница:

– Старая миллхилская мельница.

На берегу золотистой речки высилось старое здание, а над ним, бросая на крышу мрачную тень, нависало огромное – просто гигантское – колесо, похожее на колесо телеги, только в десятки раз больше. Камни, из которых были сложены стены, были серые, мертвые, все в трещинах – с незапамятных времен их секли тысячи дождей.

– Мельница…

О таком Франц только читал в книгах. Водяная мельница! С давних пор люди ставили на реках огромные деревянные колеса, оснащенные лопастями или черпаками; течение реки толкало их, вращало колесо, оно уже приводило в движение жернова. Так крестьяне перемалывали зерно…

А еще про такие места ходили всякие слухи. Каждый омут, образованный мельничной запрудой, был окружен сказками и легендами.

Мельница… Водяная мельница…

По коже Франца пробежала дрожь. Он и сам не знал, что случилось – вглядываясь в колесо, застывшее невесть сколько лет назад, он в какой-то момент ощутил странное дуновение, тронувшее его затылок, и тут же различил возле плеча… шепот. Странный, смутный шепот, доносящийся будто сквозь толщу воды – или, может, времен? Секунду спустя рой голосов, преодолевая мрак разделяющих их веков, густо загудел в ухо, как, бывает, гудит зависший у лица бражник. Франц оцепенел, прислушиваясь к этим звукам, – и вдруг гудение распалось на отдельные слова.

– Полночь… Миднайт… Полночь… Миднайт…

Франциск вздрогнул и с шумом втянул воздух. Он медленно отвел взгляд от мельницы и оглянулся. Шепот оборвался, будто кто-то захлопнул дверь в другую комнату. Мальчик резко выдохнул и заморгал.

«Нет, никого…»

Позади коляски темнели золотистые клубы пыли. Ветер сбил их в единое облако, и вдруг Франциску почудилось, будто в этом облаке что-то – или, скорее, кто-то – движется. Какое-то высокое существо, кажется, с крыльями…

Мгновение спустя ветер порвал пылевое облако в клочья.

– Сядь, Франциск, – приказал холодный голос.

Опомнившись, Франц повернул голову и столкнулся взглядом с Делайлой. В глазах матери было неодобрение и еще что-то особенное. Мальчик знал, что за этим выражением обычно следует безжалостная фраза: «Ступай к себе. Сейчас же». Быть может, для других детей это было обычным наказанием, но для Франца…

Для Франца это означало, что он не просто ослушался, надерзил старшим или набедокурил. Это означало: он сделал что-то странное.

А странного мать терпеть не могла.

Но, к величайшему сожалению – и Делайлы, и самого Франциска, – любая фраза или действие мальчика могли повлечь за собой эти странности. И от этого, так же как от приступов, никуда было не деться.

«Лучше не злить ее…»

Франц послушно рухнул на сиденье и свесил голову. Голоса… Слышал он их на самом деле или только почудилось? Это длилось лишь секунду, и чувство было таким странным, будто он на миг задремал и сквозь сон что-то услышал, а проснувшись, обнаружил, что в комнате совсем один. Может, и вправду задремал? Франц потер шею – на коже, разогретой солнцем, выступила испарина.

«Уф… разморило от тепла».

И все-таки – вдруг не ошибся? А что, если голоса были – и пытались сказать ему, Францу, что-то важное… Очень важное… Что-то, что известно лишь им – ушедшим во тьму…

«Полночь…»

Что это значит?

Франциску часто мерещились разные вещи – приятные и не очень, но на этот раз все казалось слишком уж реальным.

Мальчик сглотнул и, разжав кулак, уставился на ключ. Странное чувство накатывало на него, будто накрывало волнами – таинственное, сладостное и слегка печальное.

Когда Франц читал книги сказок, он ощущал светлое и ясное, подобное встающему над землей солнцу, предчувствие волшебства. А это… Это предчувствие – словно лунные лучи, играющие между ветвей в ночном саду, – холодное, печальное, таинственное. Ведь даже любуясь этой игрой серебряного света, ты чувствуешь легкий озноб и пробегающие по коже мурашки.

Лошади свернули налево и потрусили к нескольким домикам, что стояли в отдалении. Загадочная мельница осталась по правую руку, и когда Франц осмелился украдкой глянуть в ее сторону, далеко на берегу увидел лишь смутные очертания колеса, прятавшегося за костлявыми скелетами деревьев, которые этой весной отчего-то не захотели наряжаться в зелень.

Мальчик уставился на свой кулак, из которого торчало ржавое металлическое кольцо. Ржавчина вовсе не была следствием того, что Франц плохо обращался с волшебной вещицей – наоборот, он берег ключ как главную драгоценность. Этот ключ уже был ржавым, когда попал к Францу, и немудрено. Сколько веков или даже тысячелетий люди открывали им дверь в волшебный мир? Страшно представить!

Франц знал, что ключ следует положить в шкатулку и лишний раз не трогать. Ржавчина могла разъесть его вконец – потные ладони явно не сделают добра для такой старой и хрупкой вещицы. Но Франц не мог уступить соблазну, и когда не держал ключ в руке, то вешал на шею.

Потому что надеялся.

Вдруг именно эта дверь, мимо которой ему случится пройти сегодня, окажется той самой? А что, если ключа при нем не будет?

Он упустит свой единственный шанс…

Франц был готов отозваться на волшебный зов в любое мгновение. Днем или ночью… Он ждал. И будет ждать, покуда вновь не увидит тот призрачный свет и не услышит тот самый чарующий голос…

Тут возница огласил округу громким «Т-пру-у-у!», экипаж в последний раз громыхнул колесами и остановился.

– Франциск! Убери эту… это…

Делайла глядела на ключ, поджав тонкие губы. Франц опомнился и быстро надел шнурок на шею. Мать лучше не злить, а то, чего доброго, отнимет ключ, и что тогда делать?

Франц распахнул дверку, спрыгнул с подножки и, заметив на коленях пыль – видимо, нанесло во время дороги, – отряхнул коротенькие плюшевые штанишки. Нужно предстать перед тетушкой в лучшем виде!

Подавив волнение, Франциск выпрямился.

За спиной раздался грохот стаскиваемых на землю чемоданов, что-то сказала мать, но Франц ее не услышал. Он молча смотрел прямо перед собой.

– Значит, вот как… – вздохнул совсем рядом Филипп.

 

Глава 2 о тетушке и мотыльках

Филипп тоже глядел на дом, в котором им предстояло жить.

Мало-помалу щеки старшего брата залила краска. Наивные мечты о замке тетки – которую, к слову, близнецы ни разу за все тринадцать лет не видели – вдруг стали неуютны, как прошлогодняя одежда, ставшая короткой и тесной.

Францу стало стыдно, что он делился с Филиппом своими глупыми мечтами.

Дом оказался вовсе не замком…

Он…

Франц с горечью подумал, что его просто-напросто надули. Впрочем, это же он сам себя обманул: нафантазировал воздушный замок и богатую благодетельную тетушку в придачу.

Решил, что наконец-то все их проблемы исчезнут.

Но дом тетушки Мюриель оказался всего лишь серым, унылым зданием, которое спроектировал самый скучный человек в мире. Одной из тех георгианских построек, в которых нет места не то что балкончикам или башням, но и вообще каким-либо радостям жизни. В окнах бледного двухэтажного здания, вытянутого в длину, отражались закатные лучи – и, казалось, вечерний свет умирал, едва коснувшись тусклых стекол. Франц различил по ту сторону рам занавески – они висели за окнами точно коконы бабочек, которые давным-давно вылупились и улетели. Дом тетушки был унылый. Пустой. Холодный.

Оболочка давно упорхнувшего мотылька.

А может, этот жизнерадостный мотылек здесь никогда и не жил.

Франц знал, какие люди предпочитают подобные дома, и ему очень хотелось верить, что произошла какая-то ошибка, что возница остановился перед чужим домом…

Он хотел было обернуться к извозчику, но вдруг хлопнула входная дверь. На крыльцо вышла экономка – женщина с лошадиным лицом и волосами, зачесанными назад в довольно старомодной манере.

– Добро пожаловать.

Даже ее голос, ленивый и скучный, навевал холод.

Мать что-то крикнула, но Франц не повернулся – его ступни примерзли к земле, и он не мог даже пошевелиться. Это не ошибка. Это теперь их дом. В приоткрытой двери замаячил неясный силуэт, и Франц понял, что сейчас увидит тетушку Мюриель…

Мальчик сжался, будто перед ударом. Секунда – и станет окончательно ясно: произошло нечто ужасное или еще есть шанс…

Сколько Франц видел всяких тетушек! Сколько наблюдал за тем, как счастливые племянники утопают в объятиях улыбающихся толстушек, получают в подарок книгу с картинками! Эти тетушки трепали ребят за щеки, а затем – незаметно от матерей – совали в ладонь «дорогому племянничку» хрустящую купюру. Франциск хотел бы иметь такую тетушку, пусть даже небогатую. Втайне же – настолько глубоко в сердце, что боялся признаваться даже Филиппу – он ожидал от ближайшей родственницы не денег, а… хоть немного тепла.

Потому что знал: тепла от матери он не дождется никогда. Ни объятий, ни доброго слова.

И теперь Франц стоял, боясь даже вздохнуть, и глядел на темный проход, молясь про себя, чтобы приближающаяся тетушка оказалась такой, как у тех счастливцев. Франциск был готов принять ее любую – не так уж много у него было родственников, чтобы выбирать. Францу очень хотелось, чтобы тетя Мюриель, которую он почему-то (интересно все же, а почему?) никогда не видел, ворвалась в его жизнь подобно феекрестной. Такая тетушка сможет делать для него что-то хорошее. Вывезет на конную прогулку или – да бог с ней, с прогулкой! – хотя бы поцелует на ночь, а не запрет дверь спальни на ключ, как мать!

Но вот на порог ступила туфля, попав в полосу закатного света, взгляд Франциска скользнул по колодке, в которую была втиснута пухлая нога, вскарабкался по замшелым складкам рюшчатого подола, изучил расплывшиеся бока, распиравшие платье, попытался отыскать над воротом шею, но не обнаружил ни единого намека на оную. Прямо из покатых плеч вырастало рыхлое красное лицо – и, едва бросив на него взгляд, Франц понял: если ему вдруг придется целовать тетушку Мюриель, он сделает это только под дулом ружья. Он смотрел ей прямо в глаза и вдруг сообразил, что делать это так нарочито и дерзко не стоило, но было уже поздно.

Маленькие глазки тетушки, спрятанные в дряблых щеках, неожиданно блеснули и впились во Франца в ответ. Осмотрев мальчишку с головы до ног и задержав взгляд на его коленках («Черт, надо было получше стряхнуть пыль»), тетушка сощурилась и по-змеиному раздула ноздри.

– Делайла! – каркнула Мюриель.

По левую сторону от близнецов проплыло белое пятно – Делайла Фармер. Трудно было поверить, что эти две женщины приходились друг другу родственницами! Сухопарый богомол и жирная гусеница.

Делайла выплыла навстречу хозяйке дома – с неестественно прямой спиной, чинная, как и всегда. Франц успел заметить, что ее губы сжаты чуть сильней обычного. Тяжело спустившись со ступеней, тетушка Мюриель вразвалку подошла к гостье, и миссис Фармер была вынуждена наклониться, чтобы клюнуть дряблую щеку родственницы, изобразив подобие радости.

Франц и Филипп стояли словно вкопанные, старший и вовсе застыл ни жив ни мертв, отчетливо понимая, что от юрких глазок тетушки Мюриель не укрылся его ужас, – и это ей явно не понравилось.

Хозяйка дома принялась осматривать племянников еще более пристально, будто открывшиеся вблизи детали могли сказать ей куда больше, нежели пыль на коленках. Взгляд тетушки вдруг застыл на уровне третьей пуговицы рубашки Франца, и, чуть склонив голову, мальчик понял, что же ее так заинтересовало.

Ключ.

Франц поскорее спрятал его за ворот. Но было уже поздно, и мальчик подумал, что теперь в голове тетушки наверняка поселилась та же мысль, что и в материнской: «Он странный».

– Так-так-так, – сказала Мюриель.

Это могло означать очень многое, но Франц отдал бы правую руку на отсечение, что явно не желание взять его на конную прогулку.

Мюриель скривила губы и звучно шмыгнула носом.

– Смог.

– Извини, что? – переспросила Делайла.

– Я говорю: смог! – гаркнула тетушка, поворачиваясь к миссис Фармер и глядя на нее так, будто ее до глубины души возмутило это непонимание. – Большой Смог не прекращает дымить, я верно понимаю? Посмотри на него…

Тетушка кивнула на Франца и покривилась. Мальчик сжал кулаки, ощущая, как на ладонях выступает пот. Властный тон смутил его, а то, как Мюриель глядела на племянника – будто оценивала на рынке корову, выискивая проплешины на шкуре, – заставило поежиться. Бойкий и в то же время мечтательный, Франц всегда производил много шума, но, встречаясь с такими напористыми и холодными людьми, которые вдобавок обладали некой властью, впадал в ступор. А тетушка была именно такого сорта. Ей удавалось смотреть свысока даже на Делайлу, несмотря на то что Мюриель была ниже ее на целую голову.

– Сколько тебе лет, мальчишка?

«У меня вообще-то имя есть!» – подумал Франц, но вслух не смог выдавить ни слова.

– Тринадцать, – ответила мать.

– Я спрашивала тебя. – Тетка даже не повернулась к Делайле.

Франц почувствовал, как по позвоночнику заструился предательский холодок. Тон тетушки явно подразумевал: переступая порог моего дома, вы принимаете мои условия. Я не приглашала вас переехать, а позволила, и, не дай бог, вы об этом забудете!

– Это все из-за дыма, мальчишка наверняка болен из-за этого дыма. Ты говорила, у него нелады со здоровьем? Даже не отдали его в гимназию? Это все дым! Хорошо, что вы наконец-то решили убраться из этого мерзкого городишки, – фыркнула Мюриель. – Давно пора!

В горле тетушки недовольно заклокотало, она откашлялась и гаркнула:

– Ужасное место! Хуже не придумать! Только ослы могут поселиться в этом вашем Лондоне! Вы как хотите, я туда ни ногой. С моей подагрой и ревматизмом не хватало еще подцепить какую-нибудь легочную дрянь! В Ист-Энде легкие можно сразу выплюнуть, подышали бы вы этим смогом еще пару лет и выплюнули бы, попомните мои слова.

«Как будто мы могли выбирать…» – мелькнуло в голове у Франца.

Делайла поджала губы, но промолчала.

Пальцы тетушки, похожие на разбухшие сардельки, брезгливо дернулись, словно сбрасывая паука. Мюриель вновь строго посмотрела на семейство Фармеров, точно они вдруг захотели прыгнуть в повозку и рвануть обратно в город. Впрочем, в отношении Франца это было отчасти правдой: если бы ему выпала возможность вернуться, он бы не раздумывая согласился.

Но возвращаться было некуда.

Он в ловушке.

– Слава богу, я живу в Миллхиле, – продолжала Мюриель, – в тишине, вдали от этих лондонских забастовок. В моем возрасте и с таким здоровьем главное – это спокойствие!

И тетушка вперила взгляд во Франца, будто увидела в нем угрозу.

– Что ж, – с прохладцей ответила мать Фармера, – мы не помешаем.

Тетушка скривилась и недоверчиво покачала головой.

В этот момент раздались шаркающие шаги, и появился еще один обитатель дома – мужчина с измученным серым лицом и длинными усами, и Франц предположил, что это, возможно, садовник. Экономка отдала ему распоряжения по поводу багажа, и мужчина пошаркал к ящикам и чемоданам.

– Что ты, Делайла! – Тетушка ухмыльнулась широким ртом. – Я не сомневаюсь, что вы не помешаете. Просто учтите, что я терпеть не могу топотню и крики. От них у меня мигрень.

– Думаю, повода для беспокойства нет.

– Вы собаку не привезли, случайно?

– У нас нет собаки.

– Это хорошо, – одобрила Мюриель. – Очень благоразумно, Делайла. Животные совершенно не умеют себя вести. Собака в доме – конец спокойствию. Эти бестии только и думают, как стащить со стола скатерть или нагадить на ковер, вдобавок тявкают с утра до ночи, а у меня и так бессонница! А шерсть… – Тетушка передернулась. – Шерсть повсюду! На обоях, в ванной, в тарелках. У меня аллергия на шерсть.

– У нас нет собак, – холодно напомнила Делайла.

– Хорошо! – рявкнула Мюриель. – Очень хорошо. Что же. Можете проходить в дом. Ужин подадут в половине восьмого.

«В половине восьмого, ни секундой раньше или позже», – явно имела в виду Мюриель, бросив строгий взгляд на семейство Фармер, и от ее ухмылки, которую тетушка выдавала за улыбку, Франц содрогнулся, будто от порыва неприятного промозглого ветра.

Он вновь поднял взгляд на дом и сглотнул.

Дом надменно смотрел на Фармеров сверху вниз. Длинный и серый, он протянулся из одного угла сада в другой и стоял здесь, видимо, еще с прошлого столетия. Франц с легкостью представил, как поколения предков Мюриель рождались, росли и умирали в этом доме – такие же чопорные, как и их родовое гнездо. С фронтонной части на гостей глядело около десятка окон. За стеклами пряталось множество комнат, но Франц уже догадывался, на что они похожи: молчаливые покои были вычищены до блеска, но всегда пусты. Этому дому были чужды пышные вечера, музыка, танцы.

Ему были чужды люди.

Наверняка здесь обитали лишь унылый садовник, экономка, служанка и Мюриель в компании своих бесчисленных болячек.

«Я не хочу здесь жить! – Франц повернулся к Филиппу, задумчиво рассматривающему окно второго этажа. – Филипп, слышишь? Я не хочу жить здесь! Не хочу!»

Будто услышав внутренний вопль брата, Филипп чуть повернулся, но, прежде чем близнецы обменялись хотя бы взглядами, кое-что случилось.

Со стороны коляски раздался истошный женский крик.

Делайла Фармер мгновенно подобрала юбки, Франц и Филипп оцепенели, а тетушка Мюриель – вероятно, недовольная нарушением спокойствия – что-то недовольно хрюкнула.

У коляски стояла служанка и с ужасом взирала на коробку в своих руках. По-видимому, она хотела помочь отнести пожитки Фармеров в дом и теперь, округлив глаза от страха, смотрела на приоткрытую крышку коробки. Пару секунд спустя из щели вырвались темные пятна, похожие на крупные хлопья сажи, – прямо в лицо служанки. Женщина, вновь вскрикнув, отшатнулась и разжала руки. Коробка грохнулась оземь, крышка отскочила, и на землю со звоном выкатились многочисленные баночки.

«Черт! – скрипнул зубами Франциск. – Наверное, от тряски что-то разбилось…»

– Стойте!

Франциск решительно направился к служанке. Та судорожно трясла руками, пытаясь сбросить черных мотыльков, рассевшихся по всему платью.

– Погодите! Я сейчас их сниму! Не двигайтесь, вы можете их поранить!

– Франц! – прошипела мать.

– Что это? – зарокотала тетушка. – Что это такое?!

Некоторые из раскатившихся по земле баночек треснули, у некоторых отскочили крышки, и из горлышек вовсю выползали пауки, гусеницы, сороконожки. Разноцветные бабочки покинули стеклянные убежища, устланные травами и цветами, и замельтешили над землей.

«Че-е-ерт!»

Франциск бросился подбирать склянки.

– Господь праведный, что это такое?! – гаркнула тетушка Мюриель.

– Это… – Франц покраснел, подняв взгляд на тетушку. – Это просто бабочки. Мотыльки. Они не опасны. Я сейчас всех соберу, подождите немного!

Франциск упал на колени, схватил одну из баночек и, нашарив крышку, принялся торопливо собирать разбегающихся насекомых. Когда он подхватил с земли одну особенно длинную сороконожку («Каких трудов мне стоило ее добыть!») и, подняв в воздух извивающееся членистое тело, аккуратно опустил насекомое в стеклянный домик, все присутствующие невольно вскрикнули. Франц не обратил на это внимания и продолжил собирать беглецов.

Побледневшая служанка в любой момент готова была упасть в обморок, с ужасом таращась на облепивших ее черных бабочек, и Франциск успокаивающе проговорил:

– Погодите… погодите немного… сейчас я найду сачок и сниму их! Сейчас, одну минуту!

Он, тяжело дыша, встал и двинулся к коробке, чтобы поставить уцелевшие баночки обратно, но тут раздался грозный голос тетушки:

– Нет, нет и еще раз нет!

Впрочем, Франц пропустил ее крик мимо ушей.

– Молодой человек, – прорычала тетка.

Франциск замедлил ход.

– Ты слышал, что я сказала? Обернись.

Тон тетушки не подразумевал ослушания, и Франциск, глубоко вдохнув, обернулся. Мюриель глядела на него сузившимися глазками.

– Никаких бабочек! – отрезала тетка. – Никаких мотыльков! Никаких насекомых!

– Но…

– Не смей трогать этих гадких, мерзких существ.

Франц возмутился до глубины души: «Они не гадкие! Как можно говорить такое про бабочек?» Вслух он сказать этого, правда, не смог. Тетушка была иного мнения. Раздувая ноздри, Мюриель какое-то время с отвращением глядела на нежно-лазурного мотылька, приземлившегося в шаге от нее, а затем резко подняла ногу и тут же опустила.

Из груди Франца вырвался крик боли. Ему показалось, будто внутри порвалась какая-то струна; он уставился на туфлю, не смея думать, что бабочка под подошвой уже мертва. «Нет! Нет! Нет!» Страх пронзил мальчика, и он застыл, чувствуя, как в жилах забурлила кровь.

– Вы… вы…

Франциск, трясясь от гнева, устремил глаза на тетушку, а та вскинула голову и нахмурилась – никогда еще не осмеливался какой-то ребенок дерзить ей, почтенной взрослой даме! Делайла Фармер глядела на сына, поджав губы, и всем своим видом демонстрировала, что их ждет серьезный разговор.

– Так-так-так. Ты что-то хотел сказать? Говори.

Филипп, выглядывающий из-за спин тетушек и матери, едва заметно покачал головой. Выражение лица матери ясно говорило Францу, что ему следует держать рот на замке, иначе… Мальчик поджал губы и подавил нарастающую волну.

– Нет? Что ж, отлично. Гарольд, – тетушка обратилась к унылому садовнику, – выбросите эту гадость. Мой дом – не место для этих отвратительных ползучек.

– Что? Нет! – вскричал Франциск.

Ему уже было плевать. Даже если его лишат ужина, запрут в комнате и запретят разговаривать с Филиппом – плевать! Франциск ринулся к заветной коробке, торопливо составил в нее баночки, и тут Гарольд выдернул коробку прямо из-под носа мальчика.

– Нет! – крикнул Франц и раскинул руки, не давая мужчине пройти. Стена самообладания рухнула, и на свет явился обычный Франциск – упрямый мальчишка, который всегда действовал наперекор желаниям взрослых. Мальчик, чувствуя, как в висках стучит кровь, гневно посмотрел на мужчину и выдохнул:

– Нет. Отдайте!

Садовник бросил на Франца пустой взгляд.

– Отдайте! Я… я собирал их! Мы собирали вместе с мистером Бэриллом… Они мне нужны… Я делал записи, наблюдал… – Франциск тяжело сглотнул. – Это же просто бабочки! Они не опасны!

Сзади послышался смешок.

– Делайла, – укорительно цокнула языком тетушка, – я и не знала, что ты так разбаловала своего ребенка. Господь праведный, он вылитый папаша – не зря говорят «яблоко от яблони» – такой же длинный язык! Неужели эта ползучая гадость жила у вас в доме?! Поверить не могу. Как безответственно! Гарольд, чего вы ждете?

Садовник сделал шаг в сторону, но Франциск упрямо двинулся за ним.

– Франц, – негромко позвала мать.

Такого холода в ее голосе Франциск еще не слышал. Он замер, поняв, что это означает. В голосе матери сквозил страх.

И внезапно – будто пораженный громом – мальчик все понял. Все, что стояло за переездом. Что он игнорировал, веря в свою светлую мечту о доброй тете.

Если он сейчас ослушается и выхватит коробку из рук этого Гарольда, защитит своих питомцев, тетка вышвырнет его семью на улицу.

Но у Фармеров больше нет денег и нет другого жилья. Отец исчез, оставив фирму, какое-то время мать пыталась вести дела, но дела шли все хуже и хуже, и фирма разорилась. Какое-то время они жили на накопленные деньги, потом в долг, и в конечном итоге гордая Делайла решилась-таки написать тетушке Мюриель с просьбой приютить их.

Теперь Франциск понимал, отчего не видел Мюриель раньше – видимо, они с Делайлой терпеть друг друга не могли, но сейчас просто не было выхода…

Но все же… все же…

«Успокойся, – быстро сказал себе Франциск. – Успокойся и попробуй по-другому. Попроси ее».

Да, это могло сработать! Иногда, очень редко, мальчик становился шелковым ради того, чтобы заполучить желаемое. И сейчас был такой момент. Ведь именно этого хочет Мюриель – такие люди обожают, чтобы им лизали туфли, чтобы перед ними склоняли головы, чтобы давали ощутить власть над собой. И Франциск был готов пойти на это ради своей драгоценной коллекции.

Мальчик порывисто обернулся.

– Тетушка… – начал он тихим просящим голосом.

Мать чуть кивнула.

– Я… я был неправ. Пожалуйста, скажите Гарольду остановиться.

Мюриель пристально смотрела на Франциска, следила, как он подавляет свой гнев, как разжимает кулаки. Внимательно подмечала перемены в лице мальчишки – на смену гневу приходило смирение. Послушание. Покорность. Строптивец склонялся перед ней, и это доставляло Мюриель огромное удовольствие.

– Остановитесь, Гарольд, – ухмыльнулась тетушка. – Мальчишка хочет что-то сказать. Да, Франциск?

«Ты все-таки знаешь мое имя, старая стерва!» – подумал мальчик. Конечно, дома такие слова не говорили, но, если живешь на краю Ист-Энда, волей-неволей научишься языку улиц. Однако вслух Франциск выдавил иное:

– Я…

Делайла, сузив глаза, кивнула Францу.

– Они не опасны.

Мальчик чуть кивнул на коробку в руках Гарольда. Там находились баночки с лягушачьей икрой и головастиками, мотыльками и гусеницами, которые вот-вот должны были обернуться бабочками. Много-много великолепных образцов. Франциск потратил долгие часы, чтобы отыскать драгоценную для него живность в городе, а иногда мистер Бэрил – частный учитель – брал его в парк, и там они отыскивали новых питомцев. Порой Бэрил даже привозил интересные экземпляры из дальних поездок, и Франц был на седьмом небе от счастья. Мальчик ухаживал за своими любимцами, кормил их и с замиранием сердца наблюдал, как трескается янтарная хризалида, выпуская в мир пурпурную крапивницу. Чудо природы – вот что это было.

– Они не опасны, клянусь. Это просто бабочки. Это задание моего учителя, мы ставили эксперименты. Они не опасны.

– Правда? – сощурилась тетушка.

Франц кивнул. Мюриель обменялась взглядами с Гарольдом, и на какой-то момент мальчик ощутил, что натянувшаяся тетива лука, готовая выпустить смертоносную стрелу, ослабла. Он уцепился за эту возможность и, ободренный милостью тетушки, пошел дальше:

– Я… мне жаль, что я поднял голос… Простите.

– Что-что?

Мюриель не расслышала (или только сделала вид?).

– Я прошу прощения, – сказал Франц громче, сдерживая напряжение и неприязнь. Он постарался вложить в слова ровно столько извинения, сколько мог выдавить из себя в присутствии той, что была ему столь омерзительна.

Тетушка ответила на его слова долгим взглядом. Смотрела и смотрела, будто проверяя – действительно ли племянник сожалеет? Действительно ли смирился и положил свое «я» к ее ногам?

Франциск собрал все силы, чтобы ответить на этот пронзительный взгляд инквизитора достойно, ничем не выдать то, чего жаждет на самом деле, а именно утопить Мюриель собственными руками. Наконец тетушка удовлетворенно кивнула. На бледном лице Делайлы проявилось облегчение – видимо, она ожидала, что Франц продолжит упрямиться, разозлит Мюриель, и та выставит их вон.

– Хорошо. – Хозяйка дома махнула рукой.

Франциск выдохнул, ощутив, как на лбу выступила испарина. «Слава богу!» Тетушка заставила его склониться перед ней, но коллекция стоила того, чтобы пожертвовать своей гордостью. Франц подумал о своих драгоценных бабочках. Хрупких, бедных бабочках, чуде природы, которое мог защитить только он один. «Они будут в безопасности!»

– Возможно, ты прав и эти ползунки неопасны, – продолжала тетушка, и в глубине ее глаз Франц вдруг заметил какой-то блеск, – но в любом случае… Да, в любом случае, молодой человек, это послужит тебе хорошим уроком, чтобы в следующий раз подумать хорошенько, прежде чем дерзить старшим. Вот так! Гарольд, слышите меня? Уничтожьте эту гадость!

– Нет!!! – закричал Франц.

Но было поздно. В мгновение ока садовник вытряхнул содержимое коробки на выложенную каменными плитами дорожку под кленом, а затем бесстрастно опустил огромный башмак на стеклянные баночки. Он топтал перламутровых бабочек, превращая их нежные крылышки в пыль, давил крохотные тельца гусеничек, уничтожал хрупкие куколки. Лицо Гарольда не выражало ничего – такой же пустой взгляд, как и прежде.

– Нет! Нет! Нет! – кричал Франциск. Он чувствовал каждый удар ботинка о землю так, будто били в живот его самого. – Не-е-ет!

Некоторые мотыльки пытались вырваться. Они судорожно трепетали помятыми крылышками, но едва успевали приподняться над землей, как безжалостный башмак Гарольда все же настигал их.

На какой-то момент Франц потерял рассудок. Он даже не подумал о том, что делает. Ноги сами понесли мальчика туда, где под кленом творилось варварство. Где совершалось настоящее… убийство.

Он ринулся к Гарольду, но оклик матери, в котором звенела неприкрытая тревога, заставил его остановиться на полпути. Мальчик застыл, содрогаясь от боли – внутри он кричал и молотил руками по врагу, – но в жизни вынужден был стоять в нескольких метрах от места казни, глядя на бездушного Гарольда, который топтал и топтал прекрасных бабочек. Вынужден был стоять, умирая внутри от ненависти и гнева, и все, что ему оставалось, – лишь сжимать кулаки в бессилии.

– Франциск, – снова окликнула мать.

Мальчик тяжело дышал и едва сдерживался, чтобы не разрыдаться у всех на виду.

Через несколько минут с коллекцией Франца было покончено. Гарольд отер подошвы о дерн и двинулся прочь, все с тем же равнодушием на лице.

Все, что осталось от трудов Франца и мистера Бэрила, от работы, в которую они вложили столько любви, внимания и времени, – пустая коробка и стеклянное крошево. Ветер подхватывал разноцветные оторванные крылышки и уносил прочь.

Они все погибли.

Франц обернулся к Мюриель – его щеки были красны, ноздри раздувались. Мальчик сжал пальцы в кулаки, больше не намереваясь притворяться. В этом не было смысла. Тетушка же довольно блеснула бусинами глаз и ухмыльнулась. На ее лице сияло торжество – Франциск его мгновенно узнал.

– Терпеть не могу животных, – негромко и чопорно протянула Мюриель. – Но больше всего – невоспитанных детей, которые не знают свое место.

 

Глава 3 об имени ключа

Франциск стоял у окна.

Его взгляд блуждал по черным корявым деревьям сада, которые обступили дом будто древние часовые. Тетушка Мюриель была добра и не стала долго гневаться и даже позволила мальчику спуститься к ужину, хотя мать настаивала, что Франц должен быть наказан и заперт в комнате. Ладно хоть с Филиппом не стали разделять. Едва зайдя в их спальню на втором этаже (кажется, именно на это окно он тогда смотрел?), младший брат окинул комнату безжизненным взглядом, стянул с плеч плед, разделся и, даже не выказав возмущения бледно-голубыми обоями в мелкий цветочек, сразу лег в кровать.

Дорога вымотала его. Вероятно, это даже мать заметила – Филиппа не стали трогать и позволили пропустить ужин. Наверняка Делайла уже предупредила Мюриель про особенность младшего близнеца. Обычно Филиппу разрешали то, чего не позволили бы Франциску, – считалось, что старший хоть и со странностями, но здоровый. Как минимум, физически.

Франц и сам не знал, как выдержал ужин. Пока молчаливая служанка приносила одно блюдо за другим, тетка сверлила мальчика алчным взглядом, нарочно вызывая в нем гнев. А если бы он сорвался, вину бы свалили на него – как так, вновь надерзил старшим! Тетушка же Мюриель осталась бы благодетельницей, несмотря на то что ее сальные глазки говорили больше, чем язвительные слова.

«Я не доставлю ей такого удовольствия, – решил для себя Франц. – Так просто ей меня не сломить. Я еще покажу этой карге».

Франц не знал, что собирался показывать, но бедокурить был горазд. И если тетушка хотела войны, она ее получит. Однако теперь он будет умнее. Теперь Франциск будет действовать украдкой, и тогда… да, тогда посмотрим – кто кого!

Но после ужина, когда мальчик вернулся в комнату и принялся разбирать чемоданы (Филипп по-прежнему лежал, и Франц разложил одежду брата вместо него), он вдруг осознал, чего лишился. Боль от потери навалилась разом. Когда скудные пожитки нашли свое место в бледно-голубой, будто лицо больного, комнате, Франциск подошел к окну и сделал вид, что смотрит на закат, а сам дал волю тоске и обиде.

Глаза щипало от слез. Мальчик глядел на дорожку под огромным кленом, который на фоне сумеречного неба походил на косматого великана. Худенькие плечи Франца дернулись, он тяжело и часто задышал и со всей силы стиснул побелевшими пальцами подоконник.

«Ненавижу! – звенело в голове. – Чертова тетка! Надо бежать!»

– Франц, – тихонько позвал за спиной брат.

Но Франциск не откликнулся. Он знал, что Филипп чувствует его страдания, но не хотел об этом говорить. Мальчик поднял руку и приоткрыл раму, и тут же в комнату ворвался ветер с реки. Порыв дернул занавесь, ткань взметнулась вверх, накрыв Франца с головой. Из окна второго этажа открывался вид на реку – и там, далеко у горизонта, над ручьистой лентой гасла алая полоска света.

Тьма приближалась.

То ли ночь, то ли ненависть накатывала волнами, принося озноб и мрак вместе с резкими и не по-летнему прохладными порывами. От ветра по коже побежали мурашки. Да еще эта белая занавеска, будто гигантская паутина, раздувается и опадает, то накрывая с головой, то вновь взмывает вверх. Вот позади Франца снова выросла высокая черная тень. И на этот раз, кажется, не от занавески… Он почувствовал, как полумрак позади сгущается, формируясь в нечто… Нечто…

И эта занавеска…

Будто паутина…

Паутина…

Накрывает, обездвиживает.

Франц опомнился, уже когда совсем окоченел. Он протянул было руку, чтобы закрыть окно, но вдруг со страхом понял, что пальцы не слушаются. Что-то гигантское и черное уже свило вокруг него кокон и вонзило жвалы в сердце. Франциска обдало волной холода, а на коже выступил противный липкий пот.

«Только не это…»

Нужно взять себя в руки, пока не поздно. Иначе он переступит ту грань, за которой начнется… «Нет, все будет хорошо. Ну же, шевелись! Захлопни эту чертову раму!» Франциск наконец смог согнуть пальцы и медленно поднял руку, но, прежде чем коснулся окна, на мир обрушилась тьма. Все поглотила смольно-черная ночь, и лишь тонкая полоска заката алела на далеком горизонте.

Франциск застыл. И тут понял, что темнота ненастоящая. Она только в голове, только в его голове…

– Тише, тише, прекрати!

Перед глазами поплыло, колени подогнулись, и в отчаянной попытке устоять Франциск вцепился во что-то невидимое во мраке – должно быть, в подоконник.

– Дыши, дыши глубже… Успокойся.

Мальчик приоткрыл рот и судорожно втянул воздух. Встревоженный Филипп что-то сказал, но голос донесся до Франца будто из-за стены пространства и времени. Мир стремительно густел, кокон становился плотнее, и внутри его стало душно; Франц дышал все чаще и чаще, но без толку. Сердце подпрыгнуло и, вздрогнув, зачастило резкими толчками.

Приближается.

Сейчас.

Случится.

– Нет!

Крик Франциска взлетел звуком порвавшейся струны и, отразившись эхом, повис в пустоте.

Алая полоска заката – единственное, что связывало Франца с реальным миром, – пропала, будто ее и не было.

Мальчик оказался посреди какой-то темной комнатушки. Он стоял перед дверью и, хотя даже не касался едва поблескивающей в темноте ручки, знал – дергать бесполезно. Дверь заперта.

Она всегда заперта.

Внизу и по бокам двери в узкие щели просачивался тусклый лунный свет. Вероятно, она вела в комнату или коридор с окном.

Франц упал на колени, дотронулся до бледной полоски, ощутив, как под пальцами скрипнула пыль. Слишком мало света. Мальчик оглянулся на непроницаемую сцену мрака, и в лицо ему пахнуло затхлостью, плесенью и невероятным смрадом. Франц закашлялся. Темнота окружала плотной пеленой.

Казалось, кто-то залепил его уши грязью – в полной тишине было слышно лишь биение сердца. Быстрое, рваное «тук-тук-тук».

Нужно скорее выбраться отсюда!

Мальчик повернулся и провел ладонью по плохо обработанной поверхности, оцарапав кожу. Бахнул по двери кулаком. «Ты-дыщ!» Потом забарабанил сильнее. Руку пронзила боль, но он не остановился. «Дыщ-дыщ-дыщ!» Франц открыл рот, чтобы закричать, но темнота залепила глотку будто глина. Он схватился за шею, беспомощно хрипя.

Зловещая, тягучая тишина.

Холод.

Темнота.

Плесень.

Хрип.

«Откройте! Выпустите меня!»

Голос вопил лишь в голове.

Снаружи никого нет.

Его оставили здесь умирать.

«Я сейчас захлебнусь этим мраком… захлебнусь…»

Франциск из последних сил вытолкнул одно-единственное слово, которое смогло преодолеть залепившую горло темноту:

– Филипп…

Это слово вместило все одиночество мальчика – страшное, безумное, нечеловеческое одиночество. И вдруг в мертвой темноте Франциск почувствовал легкое и теплое прикосновение. Едва он понял, что это рука Филиппа, как страх, боль и одиночество отпрянули. Свившая кокон вокруг жертвы темнота испугалась и схлынула, будто черная вода в сливное отверстие. Франц еще не видел брата, но чувствовал: он где-то здесь. Его милый брат тут. Он спасет.

Мальчик наконец-то вдохнул полной грудью и дрогнувшим голосом позвал:

– Фил? Фил, это ты?

– Конечно. Это я.

От тихого и спокойного голоса стало тепло. Франц вцепился в брата, со всей силы сжав его ладонь.

«Не отпускай меня», – подумал Франц и часто заморгал, силясь прогнать морок – ведь и комната, и дверь, и темнота были ненастоящими. Но если Филипп рядом, у него получится. Франциск тряхнул головой и сосредоточился, вглядываясь сквозь темное облако в очертания предметов, которые начали появляться один за другим. Дверь с полоской лунного света исчезла. Из-за темной завесы проступила мебель: платяной шкаф, стулья, кровать. Еще немного – и наваждение сгинуло.

Франц сидел на полу. Рядом была вовсе не грубая дверь с поблескивающей ручкой, а кирпичная стена. Мальчик взглянул на свою руку – костяшки сбиты, ладонь исцарапана. Он вздрогнул, но тут Филипп свел руки брата вместе, охватил своими ладонями, и Франц сразу ощутил повеявшее от близнеца тепло.

Филипп сидел рядом на полу, в белой сорочке, подобрав под себя худые ноги. Огромные распахнутые глаза обеспокоенно глядели на Франциска. Острое личико брата будто светилось в полумраке спальни.

– Как ты?..

Франциск вздрогнул, с трудом сглатывая комок в горле. Пальцы все еще мелко тряслись, но Филипп крепко сжимал ладони, пытаясь успокоить старшего брата. Потому что сам Франц успокоить себя не мог.

Никогда не мог.

Филипп тихо выдохнул и покачал головой:

– Опять?

Он смотрел на Франца с нежностью и беспокойством, что всегда смущало мальчика. Будто не он старший брат, который должен заботиться о младшем.

Будто все в точности наоборот.

Или так оно и было?

– Пойдем…

Поднявшись, Филипп потянул его за собой. Франц поплелся следом будто на поводке, глядя на белые пятки брата, мелькающие из-под ночной рубахи. Филипп откинул пуховое одеяло, сел на кровать и похлопал ладонью рядом с собой:

– Иди сюда.

Когда Франц забрался следом – прямо в одежде, – близнец накинул на него теплое одеяло и как следует укутал. Франц свернулся калачиком, положил голову на колени брату и закрыл глаза. Рука Филиппа легла ему на затылок, мягко перебирая волосы. Вернуть чувство реальности мог лишь он один.

– Засыпай…

И Франциск окунулся в иной туман – мягкий, уютный и светлый.

«Засыпай».

«Нужно раздеться… – подумал мальчик, но в кровати было так тепло и уютно. – Сейчас… дрожь пройдет… потом… сниму все…»

Рука Филиппа гладила голову Франца, и тепло, струящееся от его ладони, было столь приятным и мирным, что не прошло и получаса, как Франц провалился в безмятежный сон.

Когда мальчик проснулся, стояла глубокая ночь. Сквозь паутинные занавеси в спальню проникал лунный свет и ложился на пол, рисуя круги, отбрасывая тени от высоких шкафов и придвинутых к стенам стульев. Какое-то время Франц не шевелился – лишь лежал, слушая мерные звуки своего дыхания. Слева слышалось второе дыхание – тише и слабее, будто отголосок его собственного. Мальчик окончательно сморгнул дрему.

Наверное, мать уже заходила, чтобы проверить детей, и теперь все обитатели дома разбрелись по спальням до утра. Хорошо… Тетушка небось тоже в своей кровати сопит в две дырки… Брр…

Франц вдруг вспомнил, что пришло ему в голову во время ужина.

Нет, он не простит Мюриель расправу над бабочками!

Он отомстит.

Хм, а что же снилось ему самому? Кажется, мельница… Да, точно – та самая мельница, которую они видели по пути к тетушкиному дому, но только во сне был не день, а ночь. Мельница стояла на берегу, серебрясь в лучах лунного света, и ее колесо… Оно крутилось! Лопасти зачерпывали воду, поднимали вверх, и с черпаков падали, искрясь под луной, мириады капель.

Франц стоял под мельницей на берегу и смотрел на то, как над головой проносится гигантское колесо. Падающие с высоты капли вспыхивали искрами между звезд, словно драгоценные камни. Он слушал вой ветра. Да, там определенно был ветер: заглушая ночные звуки, он гудел в крыше старой мельницы.

Рассказать бы об этом Филиппу… Слышал ли брат шепот, когда они проезжали мимо реки? Заметил что-то?

Франциск посмотрел на лежащего рядом брата. Его вьющиеся волосы цвета темного дерева разметались по гигантской подушке. Франц хотел было разбудить его, но лицо спящего близнеца – умиротворенное и светящееся, точно у ангела, – заставило мальчика замереть. Несмотря на свой извечный эгоизм, сейчас он не посмел бы тормошить Филиппа – до того сокровенным показался его сон.

Отчего, глядя на брата, он никогда не видел в нем себя?

«Будто в зеркало глядишься, правда?» – спрашивали знакомые. Как бы не так. Если близнецы и были зеркалами, то одно точно оказалось кривым. И это был Франциск.

Высокий, с широкими плечами и круглым лицом, вдобавок усыпанным веснушками, что особенно бросалось в глаза весной и летом. Каштановые волосы стрижены достаточно коротко: виться они не желали, да и были жесткие, как стружка.

В общем, старшего явно слепили впопыхах. Попрактиковавшись на Франце, Творец взялся за настоящее творение искусства – младшего брата. И уж тут рука демиурга не дрогнула.

Филипп появился на свет с чудесными локонами, и они до сих пор не изменились: тонкие и мягкие, какие бывают у младенцев, отрастали все ниже и ниже, завиваясь крупными кольцами, сияющими на солнце.

Филипп, с его вьющимися длинными волосами и яркими глазами в обрамлении длинных смоляных ресниц… С его точеным лицом – высокими скулами, тонким носом и острым подбородком… Все им любовались, словно фарфоровой куколкой. Но Франц не завидовал. Да с какой стати? Ему до этого дела нет. И все же он и сам любил смотреть на лицо близнеца, когда просыпался среди ночи.

Но за время болезни треугольное личико Филиппа вытянулось и побледнело, скулы заострились, глаза впали и потускнели. Кожа обтянула его словно тонкая калька, и порой, когда забывали зашторить окно и лунный свет падал на лицо Филиппа, Францу даже чудилось, что лунный луч вот-вот просветит его насквозь.

Филипп таял.

От этих мыслей внутри дрогнуло. Франц, привставший на локте, передернул плечами. Не стоит думать об этом… Он задвинул мысли о болезни брата в тот самый угол, где прятал свою темноту, и внезапно кое-что вспомнил.

Во сне он держал ключ – тот самый, узор бородки Франц узнал бы даже с закрытыми глазами, на ощупь. Но во сне он был новеньким, сиял в лучах луны, отблескивая гранями зубцов так, будто его только-только отлили. И вдобавок… Франц судорожно расстегнул несколько пуговиц на вороте и вытянул за шнурок свой драгоценный ключ.

Нет, на этом – ничего.

Лишь налет коррозии.

А на ключе во сне он четко видел надпись.

Да, верно! Что же там было написано? Слово было одно и точно начиналось на «к». Потом где-то в середине читалось «за»… Странное такое слово. «К»… «Кр»… Да что ж такое! Мальчик закусил губу, чувствуя, как на лбу выступает пот.

А вдруг это волшебное слово? Вдруг то самое, что открывает дверь?

И он его позабыл!

«Черт!» Франц с досадой откинул одеяло, спрыгнул с постели и метнулся к окну. Младший брат что-то пробормотал и заворочался, но не проснулся. Раздвинув занавески, Франц нырнул в поток лунного света и, прильнув к стеклу, устремил взгляд на мельницу, которую хорошо было видно со второго этажа.

На фоне звездного неба чернело гигантское колесо. Позади мельницы блестела река, убегавшая к горизонту извивающейся серебряной лентой.

Франц подставил ключ под лучи. Повертел так и этак. Никакой надписи.

Но слово из сна витало в воздухе, будто назойливая мелодия, название которой ты позабыл, и чем больше в такой момент стараешься его ухватить – тем шустрее оно ускользает. Мальчик сжал ключ, ощутив, как острые чешуйки ржавчины впиваются в кожу большого пальца.

И вдруг Франца осенило. Он оглянулся и пробежал взглядом по комнате: слева от двери высился сумрачный платяной шкаф, зеркальная дверь которого тускло поблескивала в полумраке. По правую сторону от входа – посередине комнаты – громоздилась пышная кровать со столбиками, на которой в ворохе одеял мирно спал Франциск. Еще правее, у другого окна, темнел второй высоченный шкаф, где по полкам были разложены скудные пожитки близнецов. Там, среди стопок одежды, обувных коробок, газетных вырезок и пары книг, лежал…

Франц ринулся к шкафу и рывком распахнул дверцу. Ночную тишину вспорол жалобный скрип, мальчик с громким шорохом принялся копаться на полках и уже через минуту вынырнул на свет божий с маленьким перочинным ножом в руках.

Франц вернулся к окну и застыл, едва коснувшись ключа острием ножа.

«Ты можешь все испортить из-за дурацкого сна, – сказал голос в голове. – Франциск Бенедикт, не глупи!»

Мальчика пробила испарина, но он все же внял иному голосу – тому, что шел из сердца. Тому, что шептал: «Ты узнаешь тайну».

И Франц, преодолев сомнения, осторожно поскреб ключ. На подоконник посыпались кусочки ржавчины. Мальчик работал с полминуты, стараясь действовать аккуратно, и наконец…

– Да!

На ключе оказалась буква!

Франц замер, впившись в нее взглядом.

«Это же "к"!»

Он затрепетал, не в силах сдержать волнения, сердце понеслось вскачь, будто кто рванул поводья.

Ту-дум, ту-дум… – билось в груди от мысли, что сон-то оказался вещим.

– Не может быть, – пробормотал Франц. – Не может быть… Это и впрямь волшебный ключ…

Перехватив поудобнее нож, он вновь взялся за дело. Сначала медленно, боясь соскрести чуть больше ржавчины и, чего доброго, уничтожить драгоценные буквы. Впрочем, под слоем коррозии оказался вполне крепкий металл, и Франц стал действовать смелее. Он и не заметил, как за окном посветлело, по рассветному небу пронеслись первые стайки птиц, а где-то в саду завел утреннюю трель соловей. Мальчик был полностью погружен в работу, со страстью археолога добывая из-под древнего наслоения букву за буквой, и наконец открыл все слово целиком…

Откинув голову и тяжело дыша, Франц распрямил затекшую спину. Отложил ножик, пошевелил занемевшими пальцами. По стержню ключа – от кольца до самой бородки – протянулись кривые черненые буквы. Их было семь.

К-Р-И-З-А-Л-И-С.

– Кризалис, – прошептал Франц.

Какое странное слово… Он никогда его нигде не встречал. Есть ли такое вообще?

«Кризалис, кризалис, кризалис…» – вертелось в голове мальчика, когда с драгоценным ключом в руке он забрался в кровать. Уже светало, скоро позовут к завтраку – так что на сон остается лишь пара часов, но Францу было плевать. Он открыл тайну!

Почти доказал, что ключ волшебный.

И у него, оказывается, тоже есть имя.

Кризалис.

 

Глава 4 о том, что сказок не существует

Взамке противно заскрежетал ключ, дверь содрогнулась от стука:

– Завтракать!

– Черт… – пробубнил Франц, ворочаясь под пуховым одеялом. – Так хочу еще поспать…

«Мать снова запирала нас на ночь. Успела взять у Мюриель ключ?» Не то чтобы он сомневался – хоть близнецам было уже по тринадцать лет, мать всегда так поступала, но все-таки Франциск надеялся, что Делайла не последует своему правилу здесь.

Видимо, тетка Мюриель тоже была не прочь держать их под замком. Франц снова недовольно заворочался, как вдруг утреннюю хмурость будто рукой сняло, и мальчишка подскочил и затряс близнеца.

– Фил! Слышишь? Ну хватит спать, уже утро. Давай сейчас спустимся к завтраку. Я хочу тебе кое-что показать. Да просыпайся же ты!

Растолкав брата (тот выглядел отчего-то еще бледнее, чем по приезде – или это был отсвет мертвенно-голубых обоев?), Франциск достал ключ и рассказал все, что случилось ночью: и про странный сон, и про открывшуюся надпись.

– Мм… – промычал Филипп, протирая голубые глаза. – Кризалис? Что это?

– Не знаю…

Голос Франца дрожал от возбуждения, а тело будто превратилось в пружину – так и хотелось прыгать, скакать, куда-то мчаться.

– Я думаю, это волшебное слово, которое открывает дверь.

Брат откинулся на спинку кровати и пронзил Франциска долгим, пристальным взглядом.

– Франц…

Тон был осторожным, но прохладным. Франциск досадливо цокнул языком. Только не это! Ну уж кто-кто, а Филипп должен понять! Просто должен, хотя бы потому, что они братья!

– Ты читал на ночь одну из своих книг со сказками?

– Нет, – отрезал Франц.

– Послушай…

– Нет, это ты меня послушай! – с раздражением перебил Франциск. – Я уже столько раз тебе говорил!

– А я столько раз говорил тебе, – вздохнул Филипп. – Сказки – на то и сказки.

«Нет! Прошу тебя, только не это!» Франц сжал в кулаке ключ. Конечно, Филипп не хотел с ним ссориться – он всегда действовал мягко и вдумчиво, не в пример ему – и так в лоб не стал бы противоречить. Но от этого недоверчивого тона становилось противно. Говорит с Францем будто с маленьким ребенком! Так и остальные говорили, едва мальчик заикался о волшебном ключе. Ладно мать или Мэри, но Филипп… Филипп, который верил ему всегда!

– Пожалуйста, – начал Франц мягче, – послушай. Нет, просто выслушай. Я ведь не знал, что на ключе есть надпись. Сколько раз я показывал его тебе! Были там буквы? А?

Филипп помедлил, но все же нехотя качнул головой. Обнадеженный, Франц продолжил:

– Вот! И как бы я мог узнать, что под ржавчиной что-то написано? Как? Сам подумай! И тут во сне я вижу надпись на ключе! Я просыпаюсь, соскребаю ржавчину, и что же? На ключе действительно написано то самое слово! Разве это не волшебство, а?

Франц умоляюще глядел на брата, но тот молчал.

– Я уверен, что это волшебное слово, которое открывает дверь, – продолжил Франц с напором разогнавшегося локомотива. – И я уверен, что когда найду эту дверь, то смогу ее открыть. На этот раз смогу! Знаешь… – Он заговорщицки огляделся. – Мне кажется, я нашел и место, ну, то самое. Вчера я что-то слышал по дороге, когда мы проезжали мимо реки, а после этот сон. Фил, я думаю… – Франц задержал дыхание от волнения. – Я думаю, Дверь где-то здесь.

Повисла тишина. Комнату заливал зеленоватый июньский свет – солнце еще только поднялось над горизонтом. В саду тенькали синицы, где-то под крышей угукали голуби. И все было бы хорошо, если бы не холодный взгляд Филиппа.

– Франц… – Брат помедлил, прежде чем продолжить. – Ты уже не маленький. Мне кажется…

«Не продолжай! Прекрати! Остановись!».

– …тебе пора начать жить реальной жизнью.

Франциску показалось, будто близнец влепил ему пощечину. Впрочем, лучше бы действительно ударил, чем сказал такую чушь.

Очень болезненную чушь.

Франц почувствовал, как волна гнева поднимается из глубин живота. Еще чуть-чуть, и он не сдержится – и тогда, возможно, вновь поругается с близнецом, ведь Франциск никогда не умел брать себя в руки.

– Послушай меня, – начал он сквозь зубы. – Ты тогда не видел ничего. Ну, когда у тебя была лихорадка. Ты ничего не соображал. Даже меня не узнавал. После того случая ты еще две недели валялся в отключке, и клянусь, если бы он появился у тебя перед самым носом, ты бы все равно ни черта не заметил! Но я – слышишь? – я видел!

– Простое совпадение. – Филипп сузил глаза. – В дверь наверняка вставили вшивый замок за полшиллинга, и от твоих ударов он вылетел. А потом ты дотащил меня до улицы, и нас подобрал кэбмен. Все так и было, Франциск. Никто не видел… этого… этого твоего…

– Я ВИДЕЛ! – закричал Франц, ударив себя кулаком в грудь. – Клянусь, я видел!

Он был готов заплакать. Почему, ну почему никто ему не верил?

– Он спас тебя, Филипп! Он! Тебя! Спас!

– Меня спас ты, – тихо проговорил брат. – Ты, Франц.

От нежного взгляда, которым одарил его брат, внутри Франциска что-то содрогнулось. «Младший боготворит старшего» – так всегда говорили вокруг. Франц слышал это краем уха, но всегда презирал такую болтовню. С чего бы его боготворить? Он дурак, сам это знает. Может, не такой уж плохой. Но все же Филипп куда лучше… Но сейчас, когда брат смотрел на него вот так, Франциск понял значение тех слов.

«Фил, не надо… Я не такой. Это не моя заслуга. Поверь. Это не я тебя спас».

На глазах Франца выступили слезы.

– Если бы… – покачал он головой. – Если бы это было так… Но что я мог, Фил? Что? Я только кричал и звал на помощь, и все. И тогда появился он, дал мне волшебный ключ, которым я открыл тот чертов замок, а он вытащил тебя. И напоследок сказал, что когда-нибудь я смогу открыть Дверь – если только буду верить. Если я не потеряю этой веры и буду стремиться найти проход, то однажды обязательно найду путь в его волшебный мир. Однажды я… мы с тобой…

Франциск протянул руку и крепко сжал бледную ладошку Филиппа.

– Однажды мы туда попадем. Я обещаю. Тогда ты увидишь, что я говорил правду. Он хороший. Он добрый. Он поможет нам, и все это… – Франциск обвел рукой комнату, подразумевая и дом, и равнодушную мать, и злую тетку, и мертвых бабочек под кленом, и даже, быть может, весь мир. – Все это сгинет. Понимаешь? Не будет этой Мюриель. Не будет никаких замков на дверях. Не будет бедности. И этих косых взглядов. Понимаешь? Мы станем свободны. И наконец-то счастливы.

В глазах Франца дрожали слезы.

Он надеялся еще кое на что, и Филипп прекрасно это знал.

Брат вытянул ладонь из рук Франциска и, отвернувшись, посмотрел в окно. За стеклом разгорался новый день – счастливый и солнечный, каким его увидит большинство людей. Но не Филипп.

– Брат… – тихо прошептал он. – Однажды ты поймешь, что волшебства не существует… И «все это», что ты имел в виду, – единственное, что тебе останется, когда…

Франциск с болью сглотнул.

– Я не спущусь к завтраку, – завершил Филипп и тяжело вздохнул.

 

Глава 5 о новой выходке Мюриель

Франц спустился на первый этаж, медленно переставляя ноги по ветхой лестнице. Никаких загадок резчик в ней не спрятал – узор был самый что ни на есть простой. Сейчас, в утреннем свете, мальчик разглядел по стенам над лестницей множество портретов. Очевидно, тетушка Мюриель гордилась своей родословной. Делайла приходилась ей лишь двоюродной сестрой, оттого они и не были так уж близки, да и выросли в разных местах. На последней ступеньке Франц застыл. С нижнего портрета на него уставился суровый дядька – прижав к груди все три подбородка, предок Мюриель сквозь толщу времен сверлил мальчишку презрительным взглядом.

Франц скорчил рожу дядьке и вдруг услышал голоса: судя по всему, в столовой уже завтракали. По проходу, заставленному безвкусной мебелью, загроможденной безделушками, разносился гулкий басок тетки – та что-то втолковывала матери. Пересиливая отвращение, Франц поплелся на звук.

– А я говорю, Делайла, – продолжила тетушка, когда Франц появился в дверях, – это все детская дурь. Поверь моему слову – дети все такие. Они не желают взрослеть, покуда не всыпать им парочку розог.

Тетушка Мюриель восседала за столом точно английская королева. Вокруг меланхолично бродила служанка, расставляя тарелки, а сама хозяйка, держа увесистый белый ломоть – порцию в пять раз больше той, что Франц съедал за день, – намазывала на хлеб паштет. Завидев в дверях племянника, Мюриель сделала вид, что его не заметила, и продолжила говорить – правда, теперь чуть громче:

– Мальчишке очень пойдет на пользу гимназия! Закрытая школа только для мальчиков. Никаких развлечений, никакой пустой болтовни, только учеба и строгая дисциплина! Из него сделают настоящего мужчину, уж поверь мне, Делайла. Через полгода ты не узнаешь своего сына! Он мигом забудет про эту свою… чепуху. – Мюриель фыркнула, одарив ломоть (или Франца?) усмешкой.

Ломоть, который стал в два раза толще после манипуляций с паштетом, отправился прямиком в тетушкин рот. Дряблые щеки Мюриель задвигались с завидной для старухи скоростью.

– Боюсь, это невозможно, – ответила Делайла.

Франц наконец вошел в столовую и присоединился к завтракающим. На его приветствие тетушка ответила невнятным мычанием, а затем, звучно сглотнув, утерла рот салфеткой и поинтересовалась:

– Как ты спала, дорогая Делайла?

– Спасибо, ночь прошла хорошо.

Мать – как всегда с поджатыми губами – аккуратно поддевала овсянку самым краешком ложки и медленно подносила ко рту. Жевала она с таким видом, будто это были сырые телячьи мозги. Впрочем, аппетита у нее никогда не наблюдалось. Не только к еде, но и к жизни в целом.

– А я – просто ужасно! – Заданный вопрос оказался уловкой, чтобы в очередной раз пожаловаться на здоровье. – Всю ночь не сомкнула глаз. Ох уж эта старость! И теперь, мало того что у меня начинается мигрень, вдобавок совсем пропал аппетит!

На этих словах тетка закончила намазывать второй бутерброд – еще внушительнее, чем первый. Франц уныло уставился в свою тарелку со склизкой кашей.

– Впрочем, я и то ем больше, чем твой сын. – Тетка кивнула в сторону Франциска. – Почему он такой худой? Ради бога, Делайла, неужели ваши дела настолько плохи? Вы что, голодали?

Мать поджала губы:

– Он просто растет.

– Что-то незаметно, – фыркнула Мюриель. – Меньше лекарств, больше труда – вот что я всегда говорила! Дурные мысли появляются, когда есть время думать. А в этом возрасте мальчишкам думать вредно. Полковник Бабкок… – На этом имени тетушка перевела дыхание. – Полковник Бабкок имеет отличные связи и наверняка сможет устроить мальчишку в подходящую школу. Хоть это очень непросто, ты же знаешь, найти место в престижном заведении… Когда мальчишка, прямо скажем, не одарен ничем, кроме нахальства…

Безусловно, Делайла Фармер и сама была того же мнения. Но сейчас в ней боролись два чувства. С одной стороны, Мюриель права: Франц – эгоистичный, несдержанный ребенок. С другой, критикуя мальчика, тетушка критиковала и саму Делайлу: ведь если она вырастила такого непутевого сына, значит, и сама непутевая!

Франц уловил, как на скулах матери задвигались желваки. Кажется, миссис Фармер из последних сил сдерживалась, чтобы не сострить в ответ на «любезности» Мюриель. Мальчик с удовлетворением заметил, что мать изо всех сил пытается сохранять на лице вежливое равнодушие.

«Ну и пусть помучается, пусть теперь знает, каково это…»

Впрочем, вся эта ситуация нисколько не сблизила мать с сыном, а, наоборот, еще больше отдалила. Тетка с матерью не замечали, что за столом сидит третий. За это время Делайла ни разу не взглянула на Франца, хотя речь шла о нем.

Проигнорировав недовольство Делайлы, тетушка продолжила с тем же азартом:

– Так что насчет школы? Подумай, Делайла. Очень хорошо подумай. Мальчишка растет как сорная трава – делает что хочет да лоботрясничает целыми днями, прикрываясь своими странностями… Разве ты не видишь? Он же тебе на шею сел! Не потакай ему, слышишь? Закрытая школа – вот что ему нужно! Целый год вдали от материнской опеки сделает его мужчиной.

«От материнской опеки? О чем она?» – подумал Франц и вдруг… До него кое-что дошло.

Год. Вдали. Отсюда.

«Филипп!» – чуть не вскрикнул Франциск, и его обдало холодом. Чертова Мюриель! Если она начнет шантажировать мать, чтобы избавиться от Франца, в итоге это действительно может закончиться закрытой школой, и тогда…

Их разлучат с Филиппом.

Сердце пропустило удар. Франц со всей силы стиснул мельхиоровую ложку и бросил косой взгляд на чрезвычайно довольную собой Мюриель: идея сбагрить племянника на целый год ее буквально захватила. «Ненавижу», – прорычал про себя Франц. Еще чуть-чуть, и он не выдержит, бросит все и убежит прочь… Прочь!

– Делайла, ты, конечно, слишком молода. – Тетушка снисходительно улыбнулась. – Но все же должна понимать, что держать мальчишку при себе – значит портить его! Поверь мудрой даме, один год в закрытой школе, и мальчишка позабудет о странностях. Станет нормальным, как все. Полковник гостит у нас каждый четверг, и если хочешь, я попрошу его об услуге… Да, это сложно, и у вас нет денег платить за учебу. Но, в конце концов, я его тетя. – Мюриель горделиво вскинула подбородок. – Да и полковник Бабкок мне ни разу ни в чем не отказывал…

На этих словах рыхлые щеки тетушки Мюриель (которая, как помнил Франц, так и осталась старой девой) слегка покраснели. Франц содрогнулся от отвращения.

– Спасибо, Мюриель, – ответила мать, откладывая ложку в сторону; поговорка «аппетит приходит во время еды» с Делайлой не срабатывала. – Я подумаю над твоим предложением.

«Нет! – вскричал про себя Франц. – Только не это!»

– Отлично. Рада, что мы нашли взаимопонимание.

По рябому лицу Мюриель расплылась довольная ухмылка.

Весь завтрак Франциск едва сдерживался, чтобы не выбежать из-за стола, – ведь тогда у тетки появился бы повод наказать племянника. Он не должен был поддаваться на ее уловки. «Чертова Мюриель… ненавижу!» – скрежетал про себя Франц, с неистовством черпая овсянку. Он раздумывал о коварной мести… Всякий раз, когда тетка называла его лоботрясом, хамом и невеждой, Франц воображал, как прокрадывается к тетке в спальню и привязывает ее волосы к столбику кровати… кромсает ножницами рюшчатую шляпку… подливает в чай воду из уборной…

Наконец принесли поднос с чашками. Увлекшись последней фантазией, Франц сделал первый глоток и чуть не поперхнулся.

«Что за ерунда?»

Коричневая жидкость в чашке была странной. По виду – чай, но вот вкус… Франц поднял взгляд: тетушка Мюриель прихлебывала из своей чашки без каких-либо проблем, лицо миссис Фармер не выражало большего неудовольствия, чем обычно.

– Эм…

На него не обратили внимания.

– А можно… Можно мне другой чай?

Губы миссис Фармер слегка дернулись, но глаза остались холодны и мертвы.

– Нет, – отрезала она и отвернулась.

Франц еще раз втянул ноздрями запах и наконец узнал его.

Лекарства.

По-видимому, тетушка была в курсе: ее лицо расплылось в ухмылке. Мать уже давно ничего не подмешивала в еду Франца, и он было расслабился, но сейчас…

Все из-за переезда.

«Она боится, что я выкину что-нибудь еще, – подумал Франц. – И Мюриель нас выставит».

Что это были за препараты, Франц не знал. Иногда к ним заезжал доктор, и после его визитов на столике матери оставались бутыльки. А затем еда и питье Франца приобретали странный запах. Мать делала вид, что ничего не происходит – хотела, чтобы все казалось нормальным.

Но суть оставалась такова.

Делайла считала, что странности Франца – последствия того случая и, не желая верить сыну, предпочитала накачивать его сомнительными снадобьями. Одно лекарство сменяло другое, и после некоторых мальчика сильно мутило. Иногда от «успокоительных» начиналась мигрень, но чаще всего в голове воцарялся такой туман, что Франц переставал соображать, что говорит и делает. Лекарства связывали язык. Наливали тяжестью руки и ноги. Одурманивали мозг. Это было нужно для того, чтобы он не делал и не говорил ничего странного – разумеется, странного лишь по мнению матери.

Как-то раз Франц даже потерял сознание, но мать списала все на тепловой удар. Мальчик этого не забыл. И это была еще одна причина ненавидеть Делайлу – то, что она не гнушалась ничем, чтобы добиться своего. Заставить Франца молчать. Связать его по рукам и ногам. Соблюсти приличия.

У него не оставалось выбора: он знал, что мать все равно заставит допить эту дрянь. И Франц пошел на уловку – задержав дыхание, в несколько глотков осушил чашку, поблагодарил за завтрак, чинно вышел из столовой и, оказавшись вне зоны видимости, рванул в сад.

В саду тенькали синицы, а в темных буковых ветвях сновали чьи-то шустрые маленькие тени, то и дело нарушая деревенскую тишину писком и шорохом. Хлопнув входной дверью, Франциск буквально скатился с крыльца и помчался в дальний угол сада, подальше от пронырливых взглядов матери и тетки. «Скорей, скорей!» Укрывшись в кустах под огромным буком, Франц надавил двумя пальцами на корень языка и через секунду сложился пополам, расставаясь с содержимым желудка. Он знал, что до полудня еще далеко и тетка не позволит съесть что-то в перерыве между трапезами. Он останется голодным.

Но выхода не было. Чем скорее избавишься от лекарства, тем слабее оно подействует. Может, и вовсе не успеет.

Утерев рот листьями, Франциск прислонился лбом к стволу огромного бука. Кора еще холодна – солнце даже не начало припекать, и мальчик позволил прохладе расползтись по охваченному огнем лицу…

Он надеялся, что переезд изменит их жизнь. Но все продолжалось: бедность, косые взгляды, презрение матери, ночи под замком, болезнь Филиппа, лекарства…

«Пожалуйста, – взмолился Франциск, – если ты меня слышишь… Если можешь… Спаси меня. Прошу, спаси меня из этого ада – как тогда! Я готов на все, чтобы сбежать отсюда. Покажи мне путь. Подай знак! И я найду эту Дверь. Я ждал все это время, и ради тебя – я смогу. Поверь мне… Поверь хоть ты… Прошу…»

Франциск закрыл глаза, гладя холодную кору дерева и представляя образ того, кого призывал. Он позволил мыслям покинуть его и воззвать к чему-то далекому, неведомому, но столь желанному…

Его мысль – стрела.

Он не видел направления, но знал цель и пустил стрелу – потому что ничего иного не оставалось.

– Прошу… – прошептал он.

И тут…

Прямо за спиной Франца раздался очень странный звук.

 

Глава 6 о появлении бражника

Басовитое, сочное гудение, тут же переместившеесячуть вперед. Франц приоткрыл глаза и с удивлением увидел зависшее перед лицом странное существо…

Это было насекомое, причем очень большое.

Франциск похлопал глазами, пытаясь скинуть наваждение. Неужели лекарство подействовало? В голове словно клубился легкий туман – возможно, просто странный эффект нового снадобья и ему все только кажется?

Но нет, насекомое было вполне реальным. Франц протянул руку, и мотылек отпрянул, но не улетел, а продолжил покачиваться в воздухе, работая крылышками с бешеной скоростью. Казалось, он намеренно гудел совсем рядом с мальчиком, разворачивая и вновь скручивая хоботок. Обычно Франц носился за насекомыми с сачком, а этот мотылек и не думал удирать.

Напротив, завис перед лицом мальчишки, словно всматривался в него, словно… силился вспомнить?

«Ерунда! – Франц тряхнул головой. – Насекомое не может меня разглядывать и уж тем более помнить! Черт, а Фил иногда прав, я слишком много придумываю. Это самый что ни на есть обыкновенный бражник, просто такого гигантского я ни разу не видел!»

И в этот самый момент бражник резко качнулся из стороны в сторону.

– Э… что?

Франц уставился на мотылька. Тот вновь сделал то же странное движение. И Франц вдруг понял, что… это сродни мотанию головой, когда человек хочет сказать «нет». Вправо-влево. Разве не так?

«Чушь, – заявил голос в голове. – Бражники не понимают человеческую речь!»

Но другой голос – шедший из сердца – прошептал:

«Или… могут?»

– Ты же обычный бражник, да? – повторил Франц, чувствуя себя до крайности неловко.

Движение вправо-влево.

У Франца перехватило дыхание.

– Ты… ты меня понимаешь?

Грузное тельце бражника приподнялось и тут же опустилось. Франциск оторопел, чувствуя, как слабеют ноги.

«Это лекарства… просто подействовали лекарства!» – затарахтел голос в голове, но второй, из сердца, окреп и зашептал в противовес:

«Сам знаешь, что нет».

Франциск смотрел на бражника, а тот все не улетал, чего-то ждал…

У мальчика перехватило дыхание. Он вспомнил, как говорил: «Покажи мне путь. Подай знак! И я найду эту Дверь».

Франц вздрогнул от неожиданно накатившего озноба и был готов поклясться, что это не следствие вызванной им тошноты или действия снадобья. Таинственное и сумеречное предчувствие скрутило живот – так, будто вот-вот случится нечто из ряда вон… Будто еще миг – и Франциску откроется нечто волшебное… По-настоящему волшебное!

– Тебя прислал он?

Бражник повисел в воздухе, будто раздумывал, затем «кивнул».

– Кто ты?

Бражник спикировал на рукав Франциска, повернулся, и мальчик ахнул. Тело бражника было длиннее, чем указательный палец Франца, мясистое и мохнатое. На самом верху черно-желтой спинки темнела странная отметина, напоминающая человеческий череп. Насекомое поднимало и опускало мягкие щетинки, словно дышало, и оттого создавалось впечатление, что череп кивает…

Никогда в жизни Франциск не видел ничего подобного. Правда, перед отъездом мистер Бэрил – единственный взрослый, который всегда сулил ему большое будущее в качестве натуралиста, – сделал любимому ученику роскошный подарок. Большая энциклопедия насекомых. Учитель знал, что больше всего в мире фауны мальчик любил насекомых, а именно бабочек и мотыльков.

Очарованный необычным узором, Франц размышлял, найдет ли такой вид в книге. «Череп… Почему – череп? Если это действительно его знак, почему он такой странный?»

Впрочем, мотылек не был опасным – он медленно ползал по рукаву мальчика, касаясь ткани хоботком, и вовсе не стремился ее прокусить. Напротив, Францу казалось, будто бабочка относится к нему с дружелюбием, и сомнения, вызванные страшным рисунком, развеялись.

Из этого уголка сада было хорошо видно крайнее окно спальни близнецов. Остальные окна заперты, это – распахнуто. Отсюда Франц мог видеть, как ветер колышет бледно-голубую занавеску, и та вновь пляшет – то накрывает подоконник, то исчезает в комнате. Снова эта паутина… за которой прячется попавшийся в ловушку мотылек.

Филипп, пожалуй, сейчас лежит в кровати и смотрит в окно: он любит думать о чем-то, наблюдая, как плывущие по небу облака меняют форму… Видимо, брату снова душно, раз открыл раму. Франциск потянулся левой рукой к вороту и, расстегнув пару пуговиц, вытянул ключ. Стержень тускло блеснул на солнце, но буквы при свете стали отчетливее.

– Кризалис, – прошептал Франц.

Вдруг бражник, переползший уже на локоть, расправил крылья и взлетел. Секунда – и мотылек завис прямо перед ключом, вытянул хоботок и коснулся надписи.

У Франциска перехватило дыхание.

– Значит, ты и правда все понимаешь? Ты знаешь, что это за ключ?

Бражник подлетел вверх, затем спикировал вниз.

«Да!» – чуть не вскричал Франц.

– Дверь, – взволнованно прошептал мальчик. – Я хочу найти Дверь!

Бражник какое-то мгновение жужжал на месте, затем медленно вытянул хоботок и коснулся кончика носа Франциска. И тут же, натужно гудя, сделал вираж и метнулся прочь.

– Эй, ты куда?

Этого Франц не ожидал.

– По… погоди! Эй!

Хлопнула дверь, послышались голоса. У Франца екнуло сердце.

«Если увидят меня, тут же прицепятся. Нет уж!»

Он оглянулся – за деревьями маячили фигуры. Тетушка Мюриель? Мать? Служанка? Мальчик вновь посмотрел на бражника – отлетев на пару десятков шагов, мотылек завис. Черно-желтое тельце ярко выделялось на фоне темных стволов. «Он ждет!» – понял Франц. А голоса приближались, и времени на раздумья оставалось все меньше.

Конечно, ему не разрешали покидать территорию, и если он сейчас сбежит… Но, с другой стороны, если Франц не послушает бражника – кто знает, прилетит ли тот снова?

«А вдруг ты больше никогда не найдешь Дверь? Не упусти шанс!» Франц был готов съесть в наказание всю коллекцию шляпок Мюриель, но сейчас он должен – просто должен! – следовать за мотыльком.

Сжав ключ в кулаке, он выскочил из кустов и метнулся к бражнику. Позади гневно закричали, но Францу было плевать: скорее, скорее, пока мотылек не улетел! Увидев, что мальчик следует за ним, бражник полетел дальше.

По лицу хлестали ветки и листья, плети роз хватали колючками за штаны, когда Франц перескакивал через кустарники, но он бежал и бежал, подстегиваемый страхом, что упустит проводника из виду. Вскоре Франц выскочил за пределы сада и, петляя вдоль живых изгородей и межевых рощиц, помчался по улице к окраине деревни.

– Погоди! – закричал Франц, задыхаясь. – Эй!

Но бражник, не обращая никакого внимания на оклики, летел дальше.

Тропинка нырнула в заросли кустарников и диких деревьев, увитых пахучей жимолостью, а следом скользнула под арку из сплетенных ветвей. Франциск выскочил из дебрей на открытое пространство.

Здесь раскинулись холмы, густо поросшие травой. Слева между взгорьями вилась дорога – кто-то ехал на станцию, за коляской тянулось золотистое облако пыли. Впереди блестела река, извиваясь между всхолмий к другим деревенькам и другим мельницам. На берегу темнело знакомое здание, и гигантское колесо отбрасывало длинную, холодную тень.

Франциск замедлил бег и наконец остановился. Вокруг щебетали воробьи, где-то вдали куковала кукушка. Из травы тут и там пробивались яркие пятна цветов, взлетали мошки и бабочки, затем ныряли обратно. Кроны деревьев наполняло томное, сочное гудение. Но того самого – басовитого и глубокого, которое он бы ни с чем теперь не спутал, – Франц не слышал. Бражник исчез.

– Э-э-эй!

Ответа не было. С мельницы прилетел ветер и взъерошил густые волосы Франца, бросив ему в лицо неведомые ароматы. Дышать свежим, пряным воздухом после смрада Ист-Энда было так непривычно. Мальчик посмотрел в небо над мельницей – ярко-голубое, как яйцо дрозда, которое Франц видел в книге, – зенит был удивительно прозрачным. Солнце поднималось над деревьями все выше, чтобы согреть июньский день. Вверху проносились белые облака, бросая тени на холмы.

– Э-э-эй! – снова крикнул Франц.

Ничего.

Он закрыл лицо руками: «Упустил…»

За спиной захрустели ветки, зашелестели листья.

Франциск развернулся. Сквозь жимолость, отстраняя лозы, кто-то продирался – в зелени замаячило клетчатое пятно. Пара секунд, и из-под зеленой арки вынырнула девчонка. Вид у нее был потрепанный: платье помято, рукава неряшливо закатаны, в волосах – листья и древесный мусор. Девчонка уставилась на Франца ярко-синими глазами. Взгляд был прямой и смелый, и она явно не стеснялась Франциска, в отличие от других девочек, с которыми он был знаком. Незнакомка шмыгнула носом и кивнула:

– Че орешь как резаный?

– А?

Франц растерялся. Девочка появилась в тот момент, когда бражник исчез… А что, если…

– Это ты?!

Девчонка приподняла бровь.

– Что – я?

Франц смутился. Не дождавшись ответа, девчонка подозрительно огляделась, но, конечно, никого не увидела. Возле мельницы они были одни. Тогда незнакомка решительно вылезла из кустов и предстала перед Франциском в полный рост.

Она была невысокая, худая. И видимо, не маленькая леди: простое клетчатое платье изрядно потрепано, из-под подола торчат тощие ноги в растоптанных ботинках, вместо аккуратной прически – две косички с выбивающимися «петухами». Судя по всему, заплела их не любящая мама, а сама незнакомка, наспех да лишь бы отделаться.

Не сказать, чтобы девочка была симпатичная – порой Франц видел в городе ну очень хорошеньких особ, – но и дурнушкой бы ее не назвал. Что-то было в ее лице – широком и открытом, по-мальчишески смелом… Что одновременно и отталкивало, и привлекало.

Франц все смотрел на девчонку и не мог понять: то ли она ему нравится, то ли категорически нет.

– Ну? Так что – я?

Франц открыл рот, но сразу захлопнул. Нет. Время от времени он делился тайной ключа с кем-либо из окружающих, и в лучшем случае это заканчивалось недоумением. В худшем… мать запирала его в спальне.

– Забудь.

«Куда же он скрылся?»

Мальчик осмотрелся – над холмами сновали только пчелы, осы и прочая мелочь. Бражника Франц увидел бы сразу.

«Улетел! – Франц досадливо цокнул языком. – Почему же он меня бросил?»

– И кого ты здесь ищешь? – с усмешкой спросила незнакомка. – Ломился по кустам так, будто тебя в задницу жалили. За кем бежал? Расскажи, мне интересно.

– Я… просто…

– И бежа-ал, – растягивая слова, девчонка сделала еще шаг и теперь, если бы она захотела, смогла бы коснуться Франца, – бежа-ал от дома Де-едлоков…

Она ткнула пальцем через плечо в сторону дома тетушки Мюриель.

Девичья фамилия матери Франца была Деддок.

– И что? – насупился мальчик.

Незнакомка ухмыльнулась:

– Да ничего. Просто вчера кой-чего услышала…

«Ага, услышала она». У Франца почему-то появилось ощущение, что на самом деле «подслушала». А это не одно и то же.

– Говорят, к Мюриель приехали родственники…

Франц пожал плечами.

– Что, впервые слышишь?

Франц промолчал, но девчонка продолжила, лукаво сверкнув синими глазами:

– Ну… ладно. Давай подумаем вместе. Проходит слух, что к старухе Деддок приезжают родственнички – это раз. – Она загнула палец. – На следующий день рядом с домом ошивается мальчик, которого я впервые вижу, – два. И три: этот тип вдруг срывается с места и несется через бурелом, вопя что-то вроде: «Эй, подожди меня!», причем от него никто не убегает. Каковы шансы, что ты не тот самый племянник Мюриель?

Незнакомка уставилась на Франца, но тот не проронил ни звука.

– Я думаю, шансов ровно столько…

Девчонка показала на пальцах ноль, а затем, удовлетворившись замешательством Франциска, улыбнулась:

– Стало быть, ты – чокнутый?

– Чего-о-о?

Незнакомка обошла Франца кругом, рассматривая так, будто пыталась отыскать те самые признаки чокнутости. Может, думала, он топор за спиной держит?

– Эй! – Франц развернулся к девчонке лицом. – Что за ерунду ты порешь?

– Кое-кто проболтался, что Мюриель ждет в гости чокнутого племянника.

– Бред… – фыркнул Франциск.

– Мм, ясно.

Завершив круг, девчонка встала на прежнее место и ухмыльнулась.

«Чокнутый»… От этого слова на языке оставался тошнотворный металлический привкус. «Они сказали, что я чокнутый. Ну не Филипп же, конечно!»

– Я не чокнутый! – звенящим голосом отчеканил Франц.

Его сжавшиеся кулаки говорили о том, что внутри мальчика бушевал шторм. Девчонка же сверлила его взглядом – будто проверяла, не выкинет ли он какую штуку ей на потеху. В ее огромных глазах отражалось все небо, и оттого они казались еще синее. Но Франциск вдруг понял: нет, она ему не нравится.

Не нравится!

И в тот миг, когда он это признал, незнакомка протянула ему руку:

– Лу.

Франц поглядел на ее грязную ладошку с едва зажившими царапинами.

– Мм?

– Что, у лондонцев не принято так здороваться? Или мне сделать реверанс? – Лу ухмыльнулась. – Обойдешься.

Происходило что-то странное. Франциск ответил на рукопожатие неловко и слабо. Ладонь девочки оказалась прохладной и чуть влажной.

– А сам ты кто?

– Франциск, – прошептал он в ответ.

– Фра-а-ан-ци-и-иск, – протянула девочка так, будто произнесла имя самого короля. На фоне «Лу» это прозвучало… громоздко.

– Ты правда чокнутый?

– Нет.

– Так и знала. Взрослые вечно несут чепуху, ни в чем не разобравшись. – Лу хмыкнула. – Про меня тоже болтают. Очень в их духе. Ну ладно, забудем. Только скажи: за кем ты гнался?

– Это… это было насекомое. Я собираю их.

– О, правда? И много собрал?

Франц подумал об останках гусеничек под кленом, растоптанных куколках и растертых в пыль бабочках. Он гулко сглотнул и неопределенно пошевелил рукой.

Лу явно почувствовала что-то неладное, потому как затараторила:

– У меня под кроватью живет сверчок. Слышал, как они скрипят ночью? Отец считает, это дурной знак, пытался его выпроводить. Не поймал. А в среду упал в колодец, так теперь лежит дома с больной ногой и ругается. Говорит, весь дом перевернет, а этого мерзавца достанет. Но сдается мне, сверчок поумнее моего папани и выиграет-таки он.

Девчонка ухмыльнулась. Странные у нее были замашки, городские девчонки так не разговаривали, разве что ист-эндские. Франца всегда одергивали, когда он вел себя с дочерями маминых подруг как-то не так: то грубовато ответил, то задал неучтивый вопрос. И девочки эти были другие – сидели на краешке кресла, жамкая ладошками рюши на платье, а потом, пригубив чай из кружки (Франц сомневался, что они выпивали хотя бы половину к концу вечера), вежливо благодарили хозяйку и стеснительно улыбались.

Такие визиты были у них до того случая. То есть несколько лет назад. Но отчего-то эти сахарные девчонки врезались Францу в память. Наверное, потому, что он никогда не находил с ними язык. И вообще не понимал, зачем их притаскивали в дом. Впрочем, манеры Лу оказались Францу близки: он был уверен, что, если предложить чай ей, та выпила бы махом до дна. И еще потребовала добавки.

Внезапно незнакомка снова понравилась Францу.

– А еще я собрала в банку лягушачью икру, – рассказывала Лу. – Из нее вылупятся головастики. А потом превратятся в лягушек. Очень любопытно посмотреть!

– Здорово.

Лу хмыкнула и кивнула.

– Может, как-нибудь покажу. Если ты все же не чокнутый. А что это за насекомое, за которым ты гонялся?

– Бражник.

– Бражник? Что за штука?

– Ночная бабочка. Их много, но этот… я никогда такого не видел. Даже в книгах.

– Кни-игах, – протянула девчонка таким тоном, будто Франц выдал что-то слишком заумное. – Хм, ну и как выглядел этот твой бражник?

– Он… большой. – Франциск показал руками расстояние в три-четыре дюйма. – С длинным хоботком. Тело мохнатое, такое… черно-желтое.

– Черно-желтое? – резко переспросила Лу. – А на спине рисунок?

– Э… да.

– Череп?

– Откуда ты… – оторопел Франц. – Видела его?!

– Ага, – кивнула девчонка.

– Когда? Где?

– Вижу.

Лу ткнула пальцем в голову Франца, и до него дошло: бражник сидит у него на макушке. Затаив дыхание, мальчик поднял руку…

«Бззз!»

Бражник скользнул между растопыренных пальцев, на секунду завис перед самым носом Луизы, круто развернулся к Францу, сделал вираж возле самого его лица и метнулся в сторону.

– По… погоди!

Франциск забыл обо всем: что девчонка может посчитать его странным, что у его тайных дел появился свидетель. Он думал лишь, что бражник вот-вот покажет ему Дверь. Мальчик круто развернулся и рванул за мотыльком через поле вереска, вниз и вниз, к берегу реки. Лу что-то крикнула вслед, но он не расслышал.

Вскоре бражник резко свернул влево, к мельнице.

Франц даже споткнулся.

Мельница!

Это не совпадение. «Дверь там! Бражник покажет! Скорее за ним!» Франциск выбился из сил – воздуха не хватало и легкие жгло, но он не останавливался. В крови снова запульсировало предчувствие волшебства. Он приближается к тайне. Франц чувствовал это. Он уже близко. Совсем скоро сбудется то, что он ждал годами…

Бражник нырнул в густую тень. Когда Франц подбежал ближе, возле здания было пусто. Задрав голову, он осмотрел стену – не притаилось ли насекомое на одном из грубых серых камней? Нет. Проводник вновь исчез.

– Черт…

Франциск принялся мерить шагами берег, вглядываясь в мутно-желтую глину около воды. Волны нанесли листьев, веточек, коробочек с семенами… Но мотылька нигде не было. Куда же он подевался? Послышался топот. Спустившись с холма, Луиза нетерпеливо выдохнула:

– Ну?!

– Упустил…

Франц с досады пнул комок глины. У кромки воды берег был вязкий и топкий, и ботинки оставляли вмятины, которые тут же заполняла жидкость. Прищурившись от солнца, Франциск повернулся к мельнице.

Возвышаясь над рекой, старое здание бросало на берег тень и молчание – и Франц почему-то подумал, что действительно есть такие вещи, которые звучат тишиной.

Он буквально чувствовал, как когда-то округу наполняли скрип и плеск, голоса людей – крики мельника, ругань рабочих.

Сейчас все сковала немота.

Люди, трудившиеся на мельнице, давно умерли. Здание забросили, и было странно, что остов еще не растащили на доски и камни. Колесо застыло, ненужное и одинокое. Лопастям уже не суждено вновь зачерпывать воду и относить искрящиеся капли к небу. Дощечкам осталось лишь доживать свой век, рассыпаясь трухой под палящим солнцем и зимними ветрами.

Ребята молчали, глядя на величавую, пустующую мельницу. Тихие всплески волн навевали грусть. Франциск бросил взгляд на Луизу – сжав губы, та пристально рассматривала иссеченную дождями крышу и о чем-то размышляла. На ее лице лежала глубокая тень.

Речные волны меланхолично лизали огромное колесо, бились в основание мельницы с чавканьем и хлюпаньем. Те лопасти, которые были в воде, давно прогнили и упали на дно.

Это место вовсе не походило на то, что видел во сне Франциск.

Мельница во сне была жива.

Серебрясь в лунном свете, колесо зачерпывало воду и возносило к звездам, а она летела с высоты маленькими искрящимися водопадами… Франц стоял на залитом лунным светом берегу, разглядывал ключ, и тот тихо сиял серебряным светом так же, как сама мельница. Округу наполнял ритмичный плеск, маленькие ручейки звенели точно пересыпающиеся хрустальные бусины, а в поднебесье звучала далекая и завораживающая песнь ветра…

Франциск нащупал ключ сквозь ткань рубашки. Пересчитал пальцем зубчики (их было пять), добрался до стержня. «Кризалис… что же это значит?»

Вдруг мальчик насторожился, прислушиваясь.

– Откуда это?

– Что? – Луиза очнулась и завертела головой. – Бражник?

Франц не ответил.

– Эй, ты куда?

Франциск решительно подошел к мельнице и прижал ухо к стене.

Странная далекая мелодия, будто ветер завывал в стрехах крыши, стала чуть громче. А может, кто-то играл на неизвестном мальчику инструменте? И все-таки – нет, это не ветер! Ясно угадывался ритм, что ветру несвойственно. Это точно музыка, просто очень далекая или доносящаяся сквозь толщу воды… или стены.

– Ты слышишь? – Франц махнул Луизе, чтобы та подошла ближе. – Слышишь это?

Лу выглядела озадаченной.

– За мной!

Франциск забежал за угол каменного здания и увидел старую деревянную дверь, на которой висел насквозь проржавевший амбарный замок. Как же попасть внутрь, туда, где звучала призрачная музыка?

– Чего ты сорвался? – догнала мальчика Луиза. – Бражника услышал, да?

«Она ничего не понимает. Ничего».

Франц не ответил. Он хотел было перевернуть замок и посмотреть на скважину – может, его собственный ключ подойдет? – но вдруг заметил, что гвозди, на которых держатся петли, почти выскочили из каменной стены. Мальчик дернул раз-другой, и штифты вылетели, а замок с лязгом шмякнулся на каменную ступень. Дверь со скрипом приотворилась.

Ребята заглянули внутрь.

В таинственном полумраке угадывались очертания балок, перекладин, лестниц и внутреннего колеса, над которым нависал большой мрачный конус, куда когда-то засыпали зерно.

Франциск ступил на порог, но Лу дернула его за рубашку.

– Ты куда? – шепнула она.

– Слышишь? – ответил мальчик, почему-то тоже шепотом, и кивнул в сумрак.

Он улавливал тихий отголосок мелодии, доносящийся откуда-то изнутри. Теперь, при распахнутой двери, звуки стали громче.

– Подожди здесь.

И Франц шагнул в царство прели и полумрака. Он втянул ноздрями дух старины: рассохшегося дерева, пыли, тлена. Дерево разлагалось от близости воды, балки источали мутный запах. В крыше зияли дыры, сквозь которые весной лил дождь, а зимой падал снег. Сейчас воздух тут и там прорезали солнечные лучи, но ближе к полу и стенам все окутала темнота. Франц сделал пару шагов. Под ботинками захрустели щепки и старые листья – видимо, нанесло через прорехи. Тишина испуганно юркнула по углам, но через секунду вернулась, чтобы вновь укутать незваного гостя удушающим покрывалом.

За спиной Франца скрипнуло: это Луиза просунула голову в дверь.

– Эй? – донесся ее робкий шепот.

Франц, не отвечая, вышел на середину мельницы и остановился.

Его охватил затхлый полумрак, и тень, прятавшаяся за дальним поворотом в воспоминаниях, выпростала черные лапы, потянулась к горлу. Сердце гулко забилось в сумрачной духоте. Запах плесени и пыли заставил вновь переживать пугающие воспоминания. Ноги задрожали – и не было тут Филиппа, чтобы успокоить брата.

Нет! Нельзя убегать! Он должен идти дальше.

Ради мечты.

Мальчик тяжело сглотнул и попытался унять волнение. Из-за гулкого стука крови в ушах он почти ничего не слышал. «Музыка. Сосредоточься на музыке». Франц закрыл глаза, медленно задышал, чуть успокоился, а потом открыл глаза и увидел…

Дверь.

В глубине мельницы в стене темнела дверь!

Самая обыкновенная, даже проще, чем в жилищах бедняков. Сколоченная из грубых досок, она плотно прилегала к косяку: в щелях темно, ни лучика не пробивается из помещения по ту сторону. Лишь в неверном свете, проникающем с крыши, тускло блестела латунная ручка.

«Это она… она… она…»

Ноги сами понесли Франца вперед.

В животе все сжалось от мысли, что это…

Та самая дверь.

Нет, не просто дверь, а Дверь.

Франц провел дрожащими ладонями по шершавым доскам. Наверное, когда-то эта дверь вела в хранилище для зерна, и, чтобы запасы не разворовывали, ее запирали на ключ. Правда, обычно рабочие вешают замок, но у этой была скважина. Франциск дотронулся пальцем до холодной металлической выемки. Присел на корточки и заглянул внутрь. Темно. Прищурился – нет, не видно ни зги.

Что же по ту сторону?

Десятки людей распахивали эту дверь и захлопывали. Может, даже пинали со злости. Но никто не знал, что она – та самая…

Дверь ждала Франца, быть может, целый век.

Он прижал ухо к замочной скважине и затаил дыхание. Даже страх отступил. Тревогу перебило яркое, терпкое предчувствие волшебства.

Музыка… где же она?

Когда Франциск вошел, тихая мелодия отступила в полумрак, спряталась в нем, будто робкая птаха, и сейчас мальчик чувствовал разочарование птицелова, упустившего редкий экземпляр.

По ту сторону двери царила тишина. И лишь где-то выл ветер.

Не пел там, за Дверью, а просто свистел в прорехах на крыше старой мельницы.

Нет… музыка не могла исчезнуть… не могла почудиться… Он же слышал, слышал! Или то все же подействовали лекарства и ему что-то почудилось? «Чокнутый», – раздалось в голове.

– Нет! – Франц скрипнул зубами. – Нет…

К черту. Он слышал музыку! И не мог ошибаться. Бражник привел его сюда, значит, знал, что Дверь находится тут…

И сон был неспроста.

Мальчик отвел с лица липкую прядку волос, поднялся с колен, отирая испарину со лба, и вытянул из-за пазухи влажный ключ. Оставалось сделать лишь одно, чтобы узнать правду.

Франц снял ключ с шеи и решительно вставил его в замочную скважину.

Бородка вошла вся, до последнего зубчика.

Такого еще никогда не бывало. Обычно Франциск пробовал ключ так и этак, но он либо просто не входил до конца, либо застревал, и приходилось впрыскивать в скважину масло для ламп, чтобы таки вытянуть зажатые зубцы. Однажды мальчик чуть не сломал драгоценный артефакт и после этого перестал проверять каждую дверь так упорно: если ключ не подходил сразу, то и не налегал.

А тут…

Бородка вошла легко и до конца.

Франц, затаив дыхание, хотел повернуть ключ, но тот не двинулся.

Мальчик нажал сильнее. Не идет.

«Тише… Все нормально. Ты ведь не пробовал кое-что еще».

Франциск догадывался почти с самого начала, что первая попытка будет неудачной. Он перевел дыхание и шепнул в скважину заветное слово:

– Кризалис.

Без толку.

– Черт…

Его снова бросило в пот, в горле першило от тяжелого духа гнили…

– Кризалис! – сказал Франц громче и налег на ключ.

Но тот сидел в скважине крепко, даже не шелохнулся.

– КРИЗАЛИС!

Франц чуть пальцы не сломал, а чертова дверь не поддавалась.

– Черт! Черт! Черт!

Мальчик замолотил кулаком по двери. Бесполезно: она прилегала к косяку так плотно, что даже не шелохнулась на петлях. Франциск ткнулся пылающим лбом в дверь, потом сполз на пол. Тишину прерывало только его свистящее дыхание и чьи-то легкие шаги. Франц поднял голову и увидел Луизу, скрестившую руки на груди. Синие глаза прищурились на его сжатые кулаки, пробежались по лицу, задержались на ключе, торчащем из скважины. Франц знал, как все это сейчас выглядит. Немного безумным.

– И все-таки они не ошибались. – Девчонка покачала головой. – Ты чокнутый.

 

Глава 7 о побеге в полночь

Франциск не знал, сколько пробыл на мельнице.

Час, или два, или полдня.

Он пришел в себя, лишь когда услышал отдаленный раскат грома. От станции приближалась гроза, и пора было уходить. После того как Лу оставила его одного, Франциск попробовал открыть дверь снова – думал, та не поддалась потому, что рядом был посторонний. Но нет.

И ни бражника, ни музыки. Франц остался наедине с разбитой мечтой.

Он сидел, прислонившись спиной к двери, и смотрел в пыльный полумрак мельницы. И тогда в голову полезли слова, что он слышал все эти годы. Франц пытался выпихнуть чужие голоса из мыслей и не мог. Голос Луизы еще отдавался эхом между балок и лестниц: «И все-таки они не ошибались. Ты чокнутый».

Так считала мать. И ее дурацкие знакомые, которым она верила больше, чем ему. И вероятно, тетка тоже. Филипп не упрекал брата ни в чем подобном, но и он не верил в то, что когда-то давно Франциск действительно встретил кое-кого особенного. И этот кто-то дал ему ключ.

Не «ржавую железку», не «эту гадость», а ключ, отпирающий таинственную Дверь в иной мир. Лучший мир, который Франц искал все эти годы. И сейчас ему было больно не оттого, что мечта оказалась пустышкой, нет. Ныло потому, что он был близок к секрету как никогда. Но и на этот раз выбранная им дверь оказалась обычной, ничем не отличающейся от остальных. Он обшарил всю мельницу – других дверей не было. Попробовал даже открыть ржавый амбарный замок снаружи – впустую. Значит, и вправду ошибся.

Воздух потяжелел, по крыше забарабанили капли. Франциск опомнился – пока он сидел в мельнице, ясное утро перешло в пасмурный день. Когда он выскочил на берег, оказалось, что все небо затянуло низкими тучами.

Франц пробирался обратно все теми же дебрями. Трава и корни стали скользкими, он исцарапался и пару раз упал. Мальчик даже не представлял, что ждет его дома, но деваться было некуда. Подбегая к особняку Мюриель, он приметил отъезжающую коляску, видимо, в отсутствие племянника тетушку навещали гости. Может, его побег не заметили? Франц тешил себя этой мыслью ровно до тех пор, пока не увидел на крыльце экономку.

– Вас ждут в гостиной, – с поджатыми губами выдала она.

В гостиной сидели тетушка Мюриель и мать Франца.

Из всех видов, в которых можно было предстать перед старшими после побега из дома, Франц предстал в самом неприглядном. Он был измазан, исцарапан, его ботинки, обляпанные глиной и комьями земли, оставляли на полу грязные следы, с одежды и волос капала вода. То, что происходило после, сложно описать. Такой злой свою мать Франциск еще никогда не видел – ему казалось, одного взгляда ей хватит, чтобы испепелить собственного сына. Тетушка же последовала своей тактике: изображая попранную благодетель, она состроила укоризненную гримасу и пожаловалась на то, что у нее вновь началась мигрень, – ведь они все утро искали пропавшего, она ужасно волновалась! Жалобы перемежались уничижительными замечаниями в адрес неблагодарного, невоспитанного племянника, которые в любой другой момент заставили бы Франца трястись от гнева.

Но ему было все равно.

Он стоял, глубоко задумавшись о своем, и едва различал, что же взрослые ему выговаривают. Лишь на фразы вроде: «Нет, ты погляди, он даже не желает слушать!» или «Молодой человек, а ну-ка поднимите свои бесстыжие глаза!» – он отвечал рассеянным взглядом. Его лишили и обеда, и ужина и, конечно, отвели в ванную, где заставили хорошенько вымыться, а затем проводили в спальню, у дверей которой мать сказала последнюю уничтожающую фразу:

– С сегодняшнего дня ты будешь выходить отсюда только с моего разрешения. И не приведи господь тебе оказаться в другом месте, когда я открою эту дверь в следующий раз!

С этими словами Делайла втолкнула сына в мертвенно-голубую комнату и, захлопнув дверь, решительно повернула ключ в скважине.

Заперт до окончания времен.

Франциск прислонился к двери и стукнулся о косяк затылком. В комнате царила тишина, лишь по оконному стеклу барабанили тяжелые капли. Небо затянуло такими тучами, что в спальне было темно и… тревожно.

– Привет, – донесся тихий голос.

Филипп по-прежнему лежал в кровати, откинув голову на высокую подушку и вытянув бледные руки поверх одеяла. Франциску вдруг стало стыдно: он покинул брата, а ведь ему так скучно лежать весь день одному… Впрочем, у Франца было оправдание. Он искал Дверь.

И это важно.

Не только для него.

– Что-то случилось?

Филипп смотрел обеспокоенно, чуть нахмурившись. На изможденном лице, казалось, остались лишь глаза – огромные и пронзительно-голубые, в окаймлении тоненькой карей полоски. У старшего брата было все наоборот: почти вся радужка коричневая, а по краешку – голубая.

Франциск вздохнул и, дотащившись до кровати, плюхнулся на нее и принялся рассказывать. Брат не перебивал. Лишь глядел пристально, становясь все грустнее, так что Франц постарался говорить покороче. Когда он смолк, Филипп отвернулся к окну и выдохнул:

– Ясно…

Франц только сейчас заметил, насколько расстроен брат. Чем же на этот раз? Да, они повздорили с утра, но Филипп наверняка давно остыл, да и сам Франц еще до побега выбросил это из головы – бури чувств приходили в его душу и уходили быстрее, чем те, что бушевали в природе.

– Приезжал доктор.

Филипп по-прежнему глядел в окно. Громыхнула молния. Белая искрящаяся ветвь отразилась в огромных глазах Филиппа. Франц вздрогнул и оглянулся. Буковые деревья гнулись под шквалами ветра, а косые струи неистово били по саду. На мельнице сейчас, пожалуй, жутко.

Франциск вновь повернулся к брату и заметил на столе бутыльки, которые прежде не видел. Доктор привез лекарства… Так вот чей экипаж отъезжал от дома, когда он возвращался.

– Мм…

Язык прилип к нёбу. Разговоры о самочувствии близнеца заставляли Франца чувствовать себя неловко. Он старался их избегать, но не мог, ведь игнорировать лекарства Филиппа было трудно. Так же как стойкий запах настоек в комнате. Как и тонкие белые руки брата.

– Франц…

Филипп глядел куда-то в сторону. Его голос дрогнул, и это заронило в сердце Франца недобрые предчувствия.

– Франц, я…

Голос Филиппа оборвался, он смолк и, судорожно втянув воздух сквозь зубы, повернулся к брату. В голубых глазах дрожали слезы. Он сжал пальцами простыню и сглотнул. Сердце Франца забилось громко, гулко, во рту пересохло. Он чувствовал, как подкатывает волна холодной паники, но не мог ее остановить.

– Что? – выдохнул мальчик.

Младший брат молчал. Просто глядел на старшего. Глаза в глаза. Снова блеснула молния, отразившись в расширившихся зрачках.

– Мы скоро расстанемся.

Пару секунд – растянувшийся на вечность миг – Франциск глядел на брата, пытаясь понять, что тот имеет в виду. Мелькнула мысль, что мать все же согласилась отправить Франциска в закрытую школу и сказала об этом Филу, когда приносила лекарства. Мальчик вцепился в эту мысль как в спасительную соломину.

– Франц. Пожалуйста, не делай ничего… неправильного.

Рука Филиппа проползла немного по одеялу и дотронулась до пальцев Франциска. Холодная. Франц вздрогнул. Темная волна уже поднималась внутри, но он не поддавался ей, пока держался за брата, словно за спасительную соломинку.

– Доктор, он… – Филипп перевел дыхание. – Когда он вышел к матери, я добрался до двери… и слышал все. Я… меня скоро не станет.

Дождь бил по окнам наотмашь, дом сотрясался от шквальных ударов ветра, но Франциску казалось, что эта буря – пустяк. Лишь эхо, лишь жалкий отголосок того, что грохочет в глубине его души. Того, что вот-вот выплеснется наружу.

– Бред.

Не сказал. Фыркнул. Выплюнул.

Филипп сжал губы.

Франц взглянул на лекарства. Чертовы бутылки. Постоянно стоят на их столике. Каждую чертову ночь… Это они во всем виноваты! И этот доктор – идиот, который… говорит… такую чушь! Мальчика охватило жгучее желание накинуться на эти пузырьки, вышвырнуть в окно все до единого! Растоптать дурацкие лекарства!

Филипп вцепился тонкими пальцами в руку брата.

– Франц! Прекрати вести себя как ребенок.

Франциск отмахнулся и спрыгнул на пол. Воздух в комнате раскалился, налитый электричеством и гневом.

– Я сто раз говорил тебе: не называй меня ребенком!

Филипп криво улыбнулся.

– Хорошо. Но помни, что ты обещал не делать ничего неправильного.

– Я не обещал!

– Ты знал, что лекарства не помогают. Уже давно не помогают… Ты знал, что однажды доктор придет и скажет это. Ты знал, что будет так. Знал. Не притворяйся, будто только сейчас понял, что меня ждет.

Франц задрожал. Он вдруг будто остался наедине с бурей – всеми покинутый маленький юнга, которого швыряет по всей палубе. Мальчик едва мог спокойно стоять, едва мог глядеть на лицо брата – бледное и изможденное, но такое решительное в этот миг. Филипп знал, что его ждет, и был к этому готов.

Но Франциск…

Он не готов!

Мальчик впервые за эти годы взглянул на близнеца по-настоящему. До сих пор, глядя на Филиппа, он видел солнечного мальчишку из детства, но сейчас… Брат разбил иллюзию одним махом, со всей детской жестокостью – и заставил увидеть себя настоящего. Такого, каким Франц видеть его упорно не желал.

Хрупкое, исхудавшее тело. Заострившиеся скулы торчат будто рыбьи кости. Под глазами залегли глубокие фиолетовые тени, а под прозрачной кожей видны сосуды.

Ничего не осталось от прежнего Филиппа.

Франц вздрогнул и отвел взгляд.

– Этого не случится… – прошептал он. – Слышишь? Не…

– Франц! – Филипп повысил голос. – Ты должен научиться. Жить. Без меня. Уже сейчас. Понимаешь? Иначе потом… – Он покачал головой. – Это сломит тебя.

«Я уже сломлен!» – вспыхнуло в голове Франциска, и он нетерпеливо махнул рукой:

– Нет! Я не хочу… Я не…

– Ты – не я, Франц! Для меня все кончено! Но ты… ты… Прошу тебя. – Филипп умоляюще взглянул на близнеца. – Я не хочу, чтобы ты страдал. И я уже сто раз говорил тебе: ты должен понять и принять, что в жизни есть такие вещи.

– Какие?!

– Братья, которые… уходят.

Волна поднималась выше и выше, стремительно затопляя трюмы Франциска, бурно клокоча, хлюпая по венам.

«НЕТ! – закричал он про себя, ударив кулаками в дверь, чтобы вырваться с тонущего корабля. – НЕТ! НЕТ! НЕТ! НЕТ!»

– Ты должен понять, – шептал Филипп холодно и неумолимо. – Жизнь – не сказка. В ней нет места для чудес. И тебе придется – слышишь? – придется принять ее такой, какая она есть. Брат… я прошу тебя. Франц, слышишь? Умоляю, возьми себя в руки и просто будь со мной, до того момента, как… И найди в себе мужество быть самим собой и после!

– Я не буду самим собой после! – рявкнул Франциск.

Буря била по окнам, стекла раз за разом содрогались – казалось, еще чуть-чуть, и дом разлетится вдребезги от грома. Но даже если наутро мир для других устоит и останется прежним, для Франца прежним уже не будет ничего. После слов брата – ничего!

– Я не буду самим собой «после», потому что никаких «после» не будет! – сквозь слезы выкрикнул он. – Слышишь? Не будет! Я найду! Эту! Чертову! Дверь! Найду ее, из-под земли вытащу и добуду настоящее лекарство, и ты будешь со мной. Всегда! Понял? Ты понял меня? И не смей больше говорить об этом!

Лицо Филиппа исказилось в сильнейшей муке.

– Прости… – прошептал он. – Прости…

Он протянул Францу руку – такую тонкую, такую слабую… При одном взгляде на нее внутри Франца все рухнуло. Струна натянулась и лопнула. Огненный шар гнева вспыхнул и сгорел дотла. Осталась лишь черная пустыня.

Бессилие.

И слезы.

Он больше не мог кричать на брата, видя маленькую бледную руку, которую Филипп так жалобно протягивал ему.

Не мог.

«Фил!» Уже не осознавая, что делает, Франциск бросился к брату, упал на кровать ничком, обхватил ноги близнеца и, уткнувшись лицом в его колени, крепко сжал их и зарыдал во весь голос.

– Фи-или-ипп…

Трюмы распахнулись, и корабль Франца стал медленно опускаться в холодные темные пучины. Мальчик сломался.

Злиться он уже не мог. Мог лишь плакать, всхлипывая на коленях горячо любимого брата – единственного человека, который был нужен ему на всем этом проклятом свете. Единственного, без кого он не мыслил себя. Потому что Филипп, вероятно, был нужен ему сильнее, чем он сам – Филиппу.

– Фи-и-ил… – выл Франц, скользя руками по одеялу. Судорожно сжимал плед, терзал вымокшую от слез простыню. – Фил…

Вой разлетался по комнате, отражаясь эхом в пустых углах, где таилась темнота. Казалось, в комнате ревет смертельно раненное животное. Боль затопила Франциска с головой, и все, что он мог делать, – это всхлипывать, выталкивая бессвязные слова пополам с рыданиями и кашлем. Мог лишь комкать простыню и беспомощно корчиться в коленях умирающего брата.

Все вокруг превратилось в боль.

Весь мир.

Корабль тонул.

Банки, кровать и обрывки одежды, кухонный сервиз тетки и крылышки бабочек, мельница и Лу – все смешалось в уничтожающих струях потопа. Мир шел ко дну. Уходил под воду в холодную темную Бездну. Франциск тонул вместе с миром – самым последним из всех, сжимая в руках единственное, что было ему нужнее, чем мать, чем бабочки и солнце.

Потому что без солнца – да, без солнца он бы жил.

Но без Филиппа не мог.

Не мог.

Мало-помалу буря за окном стихала – гроза уходила дальше, к другим английским деревенькам. Раскаты грома удалялись, молнии сверкали реже, хотя дождь еще барабанил по крыше. И как после бури океан накрывает блаженная тишина, Франциска, сжавшегося у ног близнеца, окутал неумолимый сон.

Ему снова снилось, что он на мельнице.

Стоит у двери.

Изнутри доносилась музыка – щемящая, чарующая мелодия. Мальчик держал ключ перед замочной скважиной, сквозь которую лился сказочный серебристый свет.

Это был не свет солнца.

Это было… сияние луны.

Франц его узнал.

Он пытался заглянуть в отверстие и наконец-то увидеть волшебный мир, но тут из темноты за его спиной донесся пробирающий до мурашек голос. Тот самый, который он однажды уже слышал…

– Полночь.

Франц вздрогнул, повернул голову, но ничего не успел разглядеть в темноте, потому как проснулся.

Он по-прежнему лежал на кровати, устроив голову в ногах брата, – измученный Филипп так и заснул, откинувшись на подушку. Его рука еще лежала на макушке Франца: все время, пока тот плакал, брат гладил его по голове, но потом обоих сморил сон.

За окном было тихо. Из-за туч вышла белесая луна и осветила мертвенно-голубую спальню. На пол легли четкие черные тени.

Франц вздрогнул и поднялся с кровати. Брат по-прежнему тихо и мерно дышал во сне, а Франциск тем временем подошел к окну и устремил взгляд на мельницу. Гроза проредила листья на деревьях, обломала и раскидала по саду сухие ветки, но древняя мельница устояла. Над деревней поднималась луна, освещая темные поля. Франц глянул на напольные часы справа от окна. Одиннадцать тридцать.

Скоро наступит полночь.

Полночь…

Францу почудился чей-то шепот, и мальчик быстро развернулся, вглядываясь в затаившуюся по углам мглу. Никого. Лишь пепельные лучи гуляли по креслам и столбикам кровати.

Он вспомнил мельницу, освещенную луной, и ее волшебное колесо, черпающее воду… В тот раз, когда они проезжали мимо мельницы, кто-то шептал над плечом Франца: «Полночь». В ту самую ночь, когда мальчику явился он, тоже светила луна. Во время приступов появляется дверь, в щели которой проникает белый лунный свет…

А что, если волшебная Дверь открывается лишь в особенный момент?

В полночь!

Франц затаил дыхание и оглянулся на брата. Луна освещала бледное личико, и мальчика бросило в жар. «Я никогда не смирюсь. Он ждет нас там… И он поможет спасти тебя. Доверься мне, братик, пусть ты и не веришь в сказки. Я докажу, что мир, который я искал, существует на самом деле».

Франциск рванулся к шкафу. На этот раз он сбежит из дома насовсем, а вернется уже с лекарством для Филиппа. Он засунул в сумку сменную одежду, моток веревки и нож и затем, переодевшись в простые теплые брюки и рубашку, подхватил ботинки и скользнул к двери. Сейчас все спят, и тем не менее нужно быть очень осторожным.

Один мальчишка из Ист-Энда научил его открывать замки шпилькой, и Франц порой этим пользовался, чтобы сбегать из дома, когда мать запирала на ночь. Вот и сейчас мальчик аккуратно вставил шпильку в скважину и нажал. От скрежета Филипп заворочался в кровати. Пришлось замереть: не нужно, чтобы брат застал его за этим занятием. Вновь начнет упрекать, что Франц «верит в сказки»…

Когда Филипп снова задышал ровно, Франц немного подождал и провернул шпильку до конца. Замок щелкнул – как назло, слишком громко, – и мальчик выскользнул за дверь.

Дом тетушки Мюриель был погружен в тишину. Коридор и комнаты полнились мрачным молчанием, в котором каждый шорох раздавался громом. Франц, бесшумно ступая в носках по старому поскрипывающему паркету, заторопился: до полуночи оставалось менее получаса.

Как назло, в дальнем конце коридора мелькнул огонек, затем послышались шаркающие шаги. Служанка обходила дом на ночь, наверное, проверяла окна.

«Черт!» – Франц отступил за угол. Едва огонек исчез, мальчик на ощупь пробрался к лестнице и, крадучись по-кошачьи, добрался до выхода. Дверь была заперта, и мальчику пришлось повозиться еще несколько минут.

Сад после грозы застыл потрепанный и сумрачный. По небу мчались быстрые облака, точно легкие беспокойные суденышки, в разрывах между ними мелькали звезды – умытые и чистые, неожиданно яркие, а на востоке выползал из-за деревьев огромный шар луны.

Франциск быстро обулся и побежал через сад. Землю сильно размыло, под ногами хлюпала вода и грязь, но мальчик упорно бежал вперед, прорываясь через мокрые кустарники роз и жимолости.

Вдруг позади ему почудились странные звуки, и Франциск испугался: служанка могла заметить, как он убегал, и, возможно, уже разбудила весь дом. Франц замер в тени деревьев, прижавшись к толстому стволу, и вслушался в ночь. Он уже был на краю сада, оставалась лишь межевая рощица, а за ней начнутся холмы и спуск к берегу.

Ни звука.

Только капли срываются с листьев и тяжело хлюпаются на землю.

Показалось.

Франц поправил сумку, переброшенную через плечо, и юркнул в сплетения ветвей. Страшно. Впервые в жизни он совершал самый настоящий побег, зная, как жестоко его накажут, если поймают, и от мысли, что мать и Мюриель сделают с ним на этот раз, душа уходила в пятки. И все же Франц чувствовал: пусть это опасно, он поступает верно.

И когда он откроет Дверь, все поймут – это не выдумки. Все, что он говорил, – чистая правда.

Мокрые листья хлестали по лицу, деревья норовили поставить подножку, и мальчик то и дело спотыкался. Пару раз ему чудился странный шелест, однако, сколько он ни оборачивался, никого не видел. И лишь когда Франц добрался до края рощи у самых холмов, он вынужден был остановиться.

Здесь действительно кто-то был.

В темной роще, среди изгибающихся точно змеи стволов и корявых ветвей, был кто-то помимо Франциска. Или что-то.

Мальчик вспомнил о бражнике. Нет, звуки совсем иные.

Он прижался к дереву, прислушиваясь, как что-то хлюпает по влажной земле. Иногда шаги замирали, но потом вновь раздавалось тихое, неумолимо приближающееся «шлеп-шлеп».

Франц, затаив дыхание, уставился в сплетения ветвей – мокрые листья блестели в лунном свете. Вдруг ветки дрогнули, по дерну забарабанили крупные капли, мелькнул чей-то силуэт. Сердце Франциска ушло в пятки, и он был уже готов пуститься наутек, как вдруг…

В пятно лунного света шагнул Филипп.

– Что? Откуда ты тут?

Франциск выскочил из-за дерева и бросился к брату, который пошатнулся и, чтобы не упасть, схватился за ветку.

– Франц, что ты делаешь?

– Иди домой, Фил, – резко ответил Франциск. – Это не твое дело.

Младший брат с хрипом втянул воздух. Он дрожал: видимо, накинул на себя что под руку подвернулось и теперь мерз в тонкой рубашке и бриджах.

– Франц, мать придет проверять нас в полночь, как всегда. Ты же знаешь!

– Плевать! – рявкнул мальчик. – Мне уже плевать.

– Не говори так… Она накажет тебя… Нас.

– Возвращайся, Фил. Я ухожу.

– Куда?

Франциск молча пригнулся и шагнул в арку, образованную ветвями жимолости.

– Франц, куда ты? Ты снова решил пойти на мельницу?

«Он ничего не понимает!» – раздраженно и в то же время виновато подумал мальчик, ежась от холодных капель, падавших за шиворот.

За спиной раздался шелест листьев и поспешные шаги: упрямый близнец полез следом.

– Франц! Послушай! Тебе показалось, нет там ничего. Давай вернемся, Франц… Да послушай же меня!

Франциск досадливо передернул плечами, но не остановился.

Вскоре тропа вывела к той самой арке. Пригнувшись еще ниже, мальчик скользнул в туннель, выкарабкался на другую сторону и оказался на краю холмистой пустоши. Перед ним, мерцая в лунном свете, бежала река, а на берегу темнело здание с огромным колесом.

За спиной снова раздалось шлепанье.

«Вотупертый!» – рассердился Франциск. И все-таки сердце его сжалось от жалости: больному брату так тяжело нагонять его… Он наверняка на пределе сил, еле дышит от усталости. Но послушать нелепые предостережения? Ни за что.

«Пусть сдается и идет обратно».

– Франц!

Мальчик вздрогнул, когда холодная рука брата легла ему на спину между лопаток. Он развернулся и схватил близнеца за плечи – тонкие и хрупкие, будто у девчонки. Слегка встряхнул и заглянул в полные слез глаза:

– Фил. Скоро ты сам убедишься, что я не вру. Дверь существует. Это правда.

– Франц, опомнись! – взмолился Филипп. – Прошу, пожалуйста, оставь это. Вернемся, может, мы успеем к полуночи, и мать нас не поймает…

– Да плевать на нее! Филипп, это не сказки. Я уверен, что сегодня открою Дверь. – Франц схватил ладонь брата и приложил к своей груди. – Чувствуешь?

– У тебя сердце сейчас просто выскочит!

– Потому что я знаю: это действительно произойдет. Понимаешь? Да поверь же ты мне хоть раз, Филипп, ну хоть раз! Но, черт, уже почти полночь! Я не могу опаздывать, Фил! Мне надо спешить! Все будет хорошо, доверься мне, ладно? – Он ободряюще сжал холодную ладошку брата и выдохнул: – Все будет хорошо. А ты иди домой.

Франциск развернулся и, спотыкаясь, бросился к мельнице.

Толкнув входную дверь, мальчик заскочил в пугающий мрак и побрел на ощупь. Времени зажигать свечу не было, а до полуночи оставались считаные минуты. Он слишком замешкался, сначала выбираясь из дома, затем препираясь с Филиппом…

Здесь пахло еще острее, чем прежде. От дождя преющие балки и доски разбухли, и теперь источали неприятный запах водорослей и плесени. В животе всколыхнулся и заворочался страх, но даже на это Францу было плевать. Сердце билось как обезумевшее. Страх приглушало особенное, ни с чем не сравнимое чувство, какое бывает у маленьких детей рождественским утром, когда они крадутся к елке и, вглядываясь в полумрак под ветвями, вдруг замечают волшебный отблеск на лентах и видят подарки, оставленные самим Сантой…

Сквозь дыры в крыше просачивались лунные лучи, кое-где на пол мельницы падали круги света, и Франциск старался держаться ближе к этим серебристым пятнам: сейчас, ночью, тут было слишком темно и страшно. За спиной скрипнула входная дверь, но Франц не обернулся.

Потому что увидел, как из скважины той самой двери в дальнем углу струится серебристо-белый свет!

Франциск бросился к ней, рывком стащил с шеи ключ. Он чувствует это, чувствует! Дверь откроется сегодня! Его захлестнуло волнение и счастье, дрожащими руками он поднес ключ к скважине…

– Франц!

Позади стоял Филипп, и его лицо в лунном свете казалось совсем белым. Едва переводя дыхание, он глядел на брата потемневшими от тревоги глазами. Но Франциска уже было не остановить. Он бросил безумный взгляд на близнеца и схватился за дверную ручку.

– Видишь?

Голос был хриплым и дрожащим, но в нем слышалось и ликование – неистовое, безудержное счастье. Филипп уставился на замочную скважину, из которой лился серебряный свет, и даже рот приоткрыл от удивления.

Наверное, сейчас на деревенской площади пробили часы. Франциск даже не представлял, что сможет различить их бой с такого расстояния. Тоже волшебство? Ведь часы так далеко, а он все же услышал мелодичный и переливчатый «бим-бом», летящий по ночному воздуху.

Полночь.

Часы били полночь.

Франц решительно вставил ключ в скважину и повернул его (на этот раз повернул!), выпалив:

– Кризалис!

Замок щелкнул, Франц нажал на ручку, и дверь медленно отворилась.

За ней оказалось вовсе не помещение для зерна. И не лестница. И даже не какая-нибудь подсобка.

Там высился серебряный лес.

 

Глава 8 о страже Мельницы

Очарованный зрелищем, мальчик смотрел и не мог насмотреться. По ту сторону двери открылась холмистая опушка, а чуть дальше начинался темный загадочный лес, переливающийся серебром, и Франц даже видел тоненькую, будто волос единорога, тропинку. Она вела от самого порога дальше и дальше, между древесных стволов, которые росли так криво, будто застыли в танце.

Над темным лесом мерцали звезды – огромные, яркие. Тысячи и тысячи сияющих точек пронзали черный бархат небосвода. У самых верхушек деревьев нависал белый шар луны, да такой огромный, какого Франц от роду не видал.

С холмистых склонов дул прохладный ветерок, гоняя по траве серебристые волны. Франц глубоко вдохнул освежающий запах хвои и цветов.

Совсем рядом над ковром из папоротника, белого от лунного света, то и дело проносились странные маленькие существа. Сперва Францу показалось, что это насекомые, но вот рой пролетел мимо него, и последнее из «насекомых» заметило незнакомца. Крылатое существо зависло в шаге от мальчишки, и Франц разглядел, что тельце у него – человеческое! Смуглое, темно-коричневое, но, несомненно, человеческое. Голова была похожа на сухую коробочку мака, личико сморщенное – будто человек, превращавшийся в бабочку, застыл на половине перехода. Существо с любопытством вытянуло шею, моргнуло блестящими глазками и махнуло крохотной рукой Францу, будто приглашая за собой. Затем что-то громко прострекотало, развернулось и метнулось к собратьям, которые зависли неподалеку, ожидая отставшего. Рой громко застрекотал и вдруг взмыл вверх, будто подхваченный сильным потоком ветра, стремительно пронесся к небу и вскоре растаял между звезд.

Завороженный, Франциск переступил порог. Ботинки утонули в густой траве, и мальчик наклонился, проведя по ней рукой, – казалось, какой-то кудесник покрасил каждую травинку серебряной краской. Папоротник переливался в лунных лучах, завораживая призрачным белым сиянием.

Франциск сделал еще несколько шагов и обернулся.

Он стоял около мельницы – вроде бы той же самой, но такой другой. Теперь она казалась еще выше, какой-то величавой, и буквально излучала особенное, щемящее чувство. В сердце мальчика заныло сладко и немного печально, будто от переливчатой песни бродячего музыканта.

В прорехах в крыше теперь напевал ветер, наполняя нутро здания странной гулкой мелодией. Он врывался сквозь дыры и щели во все внутренние помещения и там разлетался стократным эхом, выдувая из мельницы звуки, точно из пустой бутылки. Да, здесь ветер умел петь…

А еще крутилось колесо.

Слышался старческий древний скрип, когда колесо совершало оборот, подносило лопастями воду к звездам, а та переливалась через край, возвращаясь в реку небольшими сияющими водопадами.

Мальчик не знал, как долго так стоял – в какой-то миг ему почудилось, что вся его жизнь прошла, пока он глядел на величественный ход мельничного колеса. А когда очнулся, не мог вспомнить, кем был прежде. Лишь спустя пару мгновений в его памяти всплыли блеклые воспоминания о Лондоне… об Англии… Кажется, там он родился и жил тринадцать лет.

А здесь был от силы несколько минут.

Франциск обернулся на дверь в Англию. В темном проеме стояла белая фигура младшего брата, который глядел перед собой огромными, неверящими глазами. И вдруг в груди Франца вспыхнуло ликование, его охватило безудержное счастье.

Он.

Открыл.

Дверь!

И нашел мир, о котором говорил брату и остальным столько раз, столько лет – и он не спит! Нет, не спит.

Франциск вернулся к темной двери и протянул брату руку. Тот заколебался и несмело оглянулся, словно не решаясь покинуть тоскливую, но такую родную Англию. Но пару секунд спустя все же сделал решительный шаг и встал рядом с Францем в ином мире – сказочном, полном чарующих ароматов и звуков, от которых голова шла кругом.

Франциск подхватил Филиппа за локоть и заглянул в лицо близнеца, чувствуя, как губы расплываются в широкой улыбке. Филипп выглядел потрясенным до глубины души, но Франц уже немного отошел от дурманящего запаха волшебства. Его еще потряхивала дрожь, так он был счастлив, так хотел остановить это мгновение счастья навечно, навечно!

– Я что, сплю? – тихо проговорил Филипп, изумленно глядя на огромную мельницу.

Ветер продолжал петь свою песню, добавив в переливы невидимых струн еще и ударные – кристально чистый плеск водопадиков, срывающихся с лопастей.

– Нет. – Франц улыбался, едва сдерживаясь, чтобы не заорать в голос от восторга и не пуститься в пляс. – Нет, ты не спишь! – И наконец произнес фразу, которую до боли, до отчаяния, до слез мечтал сказать так давно. – Я же говорил тебе – волшебство существует!

Братья медленно пошли по густому серебряному ковру из трав и папоротника к тропинке, ведущей в сторону леса. Слух в этом мире, казалось, обострился во сто крат: Францу чудилось, что ступает он не по обычной траве, а по бархатной, шелестящей мягко и обволакивающе, словно ткань дорогого платья богатой дамы. Он готов был слушать шелест бархатистой травы до конца своих дней. И до конца дней своих он хотел бы вдыхать ни с чем не сравнимый аромат, который прежде даже представить не мог, – да и был ли в его мире хоть один парфюмер, который смог бы повторить такое сочетание запахов?

В этом аромате, аромате волшебства нельзя было различить ноты имбиря или жимолости, не расслышать цедры или же хвои. Это был единый, обволакивающий серебряным туманом запах, который Франциск хотел вдыхать и вдыхать, наполняя легкие, и ему казалось, он никогда не сможет надышаться этим миром.

Его миром, только его.

Дверь сюда отыскал именно он, простой мальчишка, родившийся на одной из лондонских улочек. Самый обычный мальчик по имени Франциск Бенедикт Фармер, который отличился лишь тем, верил в свою мечту долгие годы.

Франциск не сразу услышал шепот. Очнулся, лишь когда брат коснулся плеча.

– Слышишь?

– Что?

Франц слышал только чарующую мелодию ветра, которая постоянно повторялась, будто кто-то невидимый и могущественный играл увертюру для ночного мира, наполняя поднебесье величественными звуками.

Но Филипп, в голосе которого сквозила тревога, явно различал что-то еще.

– Там, кажется…

И он дрожащим пальцем указал на угол мельницы. Франциск двинулся в ту сторону и вдруг различил сквозь могучую песнь ветра иной звук. Чарующее полотно прерывали всхлипы. Там, за поворотом, кто-то плакал.

Мальчики переглянулись. Странно было слышать в сказочном лесу плач. Невидимка стонал, хныкал, стихал, будто в попытке удержать рыдания, и тут же вновь давился слезами.

Франц сначала растерялся, но потом подумал, что тот, кто плачет, не может быть опасен, и пошел на звук рыданий. Младший брат засеменил следом. Когда близнецы заглянули за угол, им сначала показалось, что возле задней стены мельницы возвышается округлый холм, поросший синевато-серебристой травой. Но вот холм вздрогнул и затрясся, и Франциск с изумлением понял, что это живое существо. Присмотревшись, он различил, как длинные пальцы перебрали пустоту, будто попытавшись что-то спрясть из потоков воздуха, а затем обмякли. Когда рука двигалась, на запястье поблескивал металлический обруч, от которого к вбитому в стену мельницы кольцу шла ржавая цепь.

Из глубины холма донеслись приглушенные рыдания, и Франциск оглянулся на Филиппа. Брат притаился возле угла, вжав голову в плечи, и с опаской посматривал на пленника.

Наконец Франц решился. Он откашлялся и шаркнул ногой, дав понять, что у плачущего есть свидетели.

Пленник замер. Франциск снова кашлянул. В темной глубине холма вспыхнули два огромных глаза, и мальчик отпрянул. Существо же глядело на него, не издавая ни звука.

Мелодия ветра изменилась.

Предыдущая увертюра была окончена, и ветер заиграл новую – тихую и настораживающую, от которой по коже побежали мурашки. Лес вокруг смолк и прислушался, а плеск мельничного колеса утерял свое кристальное звучание и влился в песню иначе – холодными и мерными ударами.

– К-кто вы?

Франц храбрился, но голос прозвучал робко и тихо.

Эти глаза… Странные… Пугающие…

Глазные яблоки походили на выдутые из прозрачного стекла светильники. Выпуклые. Серебристо-белые. Без зрачков, зато с пятнами, точь-в-точь такими, как на луне. Глаза-луны глядели не мигая. Сначала осмотрели Франца. Затем метнулись к Филиппу, и тот, съежившись, прижался к стене.

Наконец существо зашевелилось и привстало, оказавшись больше обоих вместе взятых мальчишек. Его руки, поросшие серебристым мехом, были длинными и могучими. Голову венчали рога. Широкое скуластое лицо покрывала шерсть, переходя в длинную серебристую бороду, которая – что странно! – была разделена на пряди, заплетенные в аккуратные косицы. Тут и там в них блестели бубенцы – точь-в-точь как те, какими на Рождество зажиточные люди украшают елку. Бубенцы были из чистого серебра, это Франциск сразу понял, потому что видел подобные в витринах, когда гулял накануне праздника в центре города. Да и звук…

Когда существо чуть повернуло голову, бубенчики поменьше издали переливчатое «теньк-теньк», те, что покрупнее – «звяк-звяк», а самые крупные кругляши откликнулись басом: «бумц-бумц». Пленник тряхнул бородой сильнее, и все вокруг наполнилось мелодичным, совершенно сказочным перезвоном.

Пленник поднял руку, которая была в десять раз толще руки Франца. Пальцы с острыми когтями утерли слезу с уголка лунного глаза. Пока мальчишки разглядывали незнакомца, в густой бороде пленника успело скрыться немало таких слез, и каждая сбегала по мохнатой щеке крупной блестящей жемчужиной.

Существо шмыгнуло носом.

– Кто я?

Голос – вот удивительно! – оказался звонкий, серебристый и вовсе не подходил монстру. Франц ожидал, что из нутра существа вырвется по меньшей мере рык или утробный рев, подходящий какому-нибудь минотавру. Но это оказался самый мелодичный голос, который он когда-либо слышал. Тонкий, дрожащий. Даже жалобный.

– Кто я…

На мгновение пленник задумался. Громадные глаза вновь наполнились слезами, монстр, загремев цепями, закрыл лицо ладонями и горько расплакался.

Франциск переглянулся с братом, кивнул на пленника и хотел было шагнуть к нему, но Филипп отчаянно замотал головой.

Гигант рыдал, позабыв, что тут кто-то есть, и плач этот был столь печальным, что в сердце Франциска больно кольнуло, точно иголочкой.

Вскоре существо подняло голову:

– Разве… разве вы не знаете, кто я? Как бессердечно с вашей стороны напоминать мне, что я – Калике. Тот самый, что некогда владел всем поднебесьем от Мельницы и до Северных гор. Тот, кто прежде был силен сыграть любую мелодию, какую только мог – или не мог! – вообразить себе кто-либо из живущих в стране невосходящего солнца – от малейшего из айсидов до самого Черного Кика! Ах!

Тот, кто назвал себя Каликсом, простер когтистые руки к звездному небу. Слезы струились по его странному, причудливому лицу, блестя на мохнатых щеках. Франциск попытался запомнить новые слова. Очень уж непонятно монстр изъяснялся! Калике бормотал и причитал на все лады, заливаясь слезами, которые гигантскими жемчужинами катились по бороде и терялись между многочисленных косичек.

– Ох, горе мне, горе. Что же делать? На веки вечные прикован я к Великой Мельнице, да будет тень ее бесконечна, и никогда мне более не ощутить силу ветра в своих руках, никогда не взмыть ввысь, чтобы пронестись вихрем над прекрасными лугами и лесами Полуночи! Горе мне, о горе! И теперь любая козявка, любой мимикр может выползти из своей жалкой норы, притащиться сюда и стоять в каком-то дюйме от меня, чтобы плевать в самого Каликса Мизери! Любой может осыпать меня ругательствами, покрыть плевками мою голову. И что же мне делать? Не могу я сбежать. Негде укрыться от позора – один я у Великой реки, один-одинешенек. Прикован к Великой Мельнице, чтобы плакать ночь за ночью, горюя о своем утерянном величии…

Гигант поднял на мальчиков полные отчаяния глаза. Губы его скривились от обиды.

– Что стоите и смотрите? Коли пришли плевать и швыряться камнями – сделайте уже свое черное дело да ступайте на все четыре стороны, чтобы мог я наконец оттереть ваши плевки и зализать свои раны.

Калике шмыгнул носом.

– Эй… мы не собираемся плеваться. И камней у нас нет.

Серебристый монстр прищурил лунные глазищи, будто кот. Насторожился.

– Что же, вы принесли огонь? Хотите бросить лучину, чтобы подпалить мою шерстку?

Франц и Филипп переглянулись.

– Н-нет!

Гигант нахмурился:

– Что тогда вам надо от несчастного Каликса? Зачем явились? Ну уж точно не спасти меня! Не найдется в Полуночи ни единой души, которая бы сжалилась над бедным Каликсом. Всем только плеваться хочется да лучины швырять…

Гигант недовольно заворчал, отползая подальше – будто опасался, что Франц таки вытянет из-за спины факел. Мальчик оглядел цепь и кольцо, вделанное в стену. Толстые, мощные. И если уж даже такое могучее существо не смогло разорвать оковы…

– А… – Мальчик замялся. Знал, что спрашивать невежливо, но любопытство глодало сильнее совести. – А за что вас так?

Он кивнул на кандалы.

Калике свирепо зыркнул на мальчика.

– За что?! Неужто в Полуночи остался хоть кто-то, кому не известна история несчастного Каликса?!

– Ну… выходит, что да.

«В Полуночи? Что это значит?»

Калике хмыкнул и покачал головой:

– А ты не кажешься таким уж злым.

Он перевел взгляд на Филиппа:

– И ты тоже.

Францу почудилось, что во взгляде Каликса вспыхнул призрачный огонек – будто отблеск свечи в зрачках кошки. Искра надежды. Но она тут же потухла. Глаза вновь заволокло безысходностью.

– Меня зовут Калике Мизери, – грустно сказало существо и достало из-за спины каменную чашу.

Гигант склонился над ней, с его щеки скатилась еще одна слеза и упала на дно. Калике постучал когтем по боку чаши, где было высечено: «Calix Miseriae».

– Чаша Печали. Таково мое имя. От роду мне написано страдать, и оттого меня так прозвали. Не думал я, не гадал, что этот кубок пригодится по такому поводу – собирать свои собственные слезы… О горе мне, горе!

– Что же с вами случилось?

Гигант покачал головой, будто сомневался, что Франциск все же не издевается над ним, и мальчик попытался придать своему лицу самое честное выражение, которое имел про запас (а было таких немного). Он вовсе не желал причинять этому горемыке боль: пусть Калике и монстр, но лицо у него такое печальное, что шпынять его не представлялось возможным.

Калике напоминал гигантского пса-бродягу, какого порой можно встретить на улицах; такой всегда подбегает, глядит грустными глазами, виляет хвостом и подает тебе лапу, выпрашивая краюху хлеба. И хоть зубы у него с полпальца, ты знаешь – такой не укусит.

Хоть и большой, но не страшный.

Такой же был и Калике. Франциск расслабился, да и Филипп подошел ближе, уже так сильно не страшась существа.

– Давным-давно… – Калике устремил глаза-луны в небо, – когда я еще не сидел на цепи, жизнь моя была прекрасна. Я летал в поднебесье страны невосходящего солнца, играя на своей лире тысячи прекраснейших мелодий, и ветер тогда пел мою песнь, подчиняясь одному мановению пальцев. Струны моей ветряной лиры издавали неземные, чудесные звуки, и, когда я пролетал над миром, каждый мимикр, каждый хризалида останавливались, замирали и глядели в небо, слушая мою песнь. Есть ли в мире чувство прекраснее этого? Есть ли что слаще свободы?

Калике задумался, вглядываясь в мерцающие созвездия. Встрепенулся, будто вспомнил о существовании ребят, и одарил их подозрительным взглядом. Но нет, те не думали нападать. Франц и Филипп внимательно слушали.

Убедившись, что мальчишки не планируют козни, монстр отполз дальше к реке, зачерпнул рукой волну и поднес ко рту, чтобы напиться. Вода заструилась по его длинной бороде, и он утер губы мохнатой рукой.

С той стороны реки донесся странный серебристый смех. Калике бросил взгляд на прибрежные ивы, нахмурился и мотнул рогатой головой. Затем вернулся к братьям.

– Я Ветер.

Калике плюхнулся на землю и задумчиво уставился на цепь.

– Просто Ветер…

Франц и Фил удивленно переглянулись.

– А что… что случилось потом?

Монстр прикрыл глаза.

– А потом пришел Мертвый Принц.

От звуков этого имени – да имя ли это было? – над землей пронесся холодок, всколыхнул траву, и Франц отчетливо увидел, что серебристое сияние папоротника на миг погасло. Будто чей-то темный дух всколыхнул поляну и сгинул. Мальчик поежился.

– М… Мертвый… кто?

– Мертвый Принц, – прошептал Калике, по-прежнему не раскрывая глаз. – Ужасный тиран, имя которого мы не знаем, а если кто и знает, то побоится его назвать. Оттого и зовут хозяина Полуночи так вот – Мертвый Принц.

Монстр распахнул глаза, и те гневно сверкнули.

– И меня – свободного Каликса! – он заставил служить себе! Пожелал сделать меня своим Глашатаем. Отдавал приказы, и я был вынужден их исполнять. Но мое дело – музыка. Я – Ветер! Я создан, чтобы наполнять небеса песнями, а не для того, чтобы…

Пленник вздрогнул, будто вспомнил нечто кошмарное, и лицо его исказилось от ужаса.

– Я отказался творить черные дела. Нет! Калике Мизери ни за что не пошел бы на убийства и гнусные поступки! И Калике сказал Хозяину «нет». Хозяин рассердился, ох, и рассердился же он…

Монстр заскулил и подул на пальцы, будто их прищемили или обожгли.

– Мертвый Принц сказал, что ему не нужен такой Глашатай. Он сказал… сказал, что это измена. И приказал другому слуге опоить меня маковым отваром. А когда очи мои смежил сон – ох, горе мне, горе!..

Калике обхватил голову руками и закачался из стороны в сторону.

– Не так-то просто поймать Ветер. Но Мертвый Принц смог. Он может все… Хозяин забрал ключ от оков и сказал, что Калике будет сидеть тут, покуда не передумает. А как решит вернуться к службе, да продолжить черные дела, да снова поклянется в верности Мертвому Принцу – тогда, быть может, наместник Полуночи и примет его обратно. Но не раньше!

– И что… что вы надумали?

Голос Франциска дрожал. Всякий раз, когда монстр произносил слова «Мертвый Принц», ему чудилось, будто тень вновь проносится над землей, а сердце охватывали холод и безнадега.

– Что надумал? А что я надумать-то мог? – возмутился гигант. – Калике – честный житель Полуночи! Я не подчинюсь ужасному Мертвому Принцу, нет, не подчинюсь!

Глаза монстра яростно полыхнули, но искры тут же угасли, уступив место слезам.

– Оттого мне суждено сидеть здесь прикованным веки вечные, покуда не наступит последняя ночь…

Калике всхлипнул и отполз к стене, громыхая цепями. Свернулся калачиком, притянув к себе ноги.

– Но как же так? – нахмурился Франциск. – Вы ведь не хотели ничего дурного, почему же вас ругают и плюются?

– Мертвый Принц, – шмыгнул носом монстр. – Все из-за него. После того как он воцарился, сердца многих повернулись к тьме, а это так легко в стране, где никогда не восходит солнце! Они ходят каждый день мимо Мельницы, и как завидят Каликса, так насмехаются, плюются, да бог весть что еще делают… А я ничем ответить не могу. Цепи мои слишком коротки.

В доказательство монстр поднял руку, и Франц увидел, что, действительно, у Каликса не было возможности уйти далеко. Гигант поднялся, сделал пару шагов и протянул руку к мальчику, но цепи хватило ненамного.

– Видишь?

Стоять так близко к лохматому чудовищу было жутковато. Франц хотел отступить, но вдруг понял, что обидит Каликса. Гигант пристально глядел глазами-лунами. Не моргал.

– Ты боишься меня.

– Н-нет.

Франц попытался придать голосу уверенности. И все же… Калике был выше, чем любой из людей. Если бы он вошел в столовую тетушки Мюриель, он уперся бы макушкой в потолок, а рога уж точно оказались бы на втором этаже.

– Я слышу все. В твоем голосе – ложь.

– Ну… чуть-чуть, – сдался Франциск. – Но это лишь потому, что вы… вы такой большой. И я никогда не встречал…

– Монстров?

– Да.

– Хм.

Калике пристально поглядел на мальчишку, а потом сел, обхватив колени руками в кандалах. Взгляд Франца упал на замочные скважины. Мертвый Принц заковал Глашатая, а ключ забрал? Но этот мир волшебный, и здесь точно никогда не было мальчишек из Ист-Энда, которые горазды открывать такие замки, что этому Мертвому Принцу и не снились!

– Я могу… могу попробовать…

«Ох, не стоит… или все же стоит?»

– Франц! – опасливо шикнул Филипп.

– Что попробовать? – Калике уставился на Франца. – Что? Мертвый Принц забрал ключ, а если наместник Полуночи что-то взял себе, вернуть это невозможно.

– У меня есть кое-что…

Франциск засунул руку в карман и вытащил шпильку.

Монстр поежился:

– Что это за штуковина?

– Я умею открывать замки. Такие ни разу не пробовал, но могу попытаться…

– Франциск!

Рядом возник брат. Предостерегающе положил ладонь на плечо. Впрочем, Калике не обиделся, лишь кивнул на Филиппа и покачал головой:

– Никто больше не верит Каликсу. И никто не желает ему помогать. Ступайте.

Монстр развернулся, отползая обратно к стене, но Франциск решительно двинулся следом. Он отлично понимал, что теперь монстр легко сможет напасть на него, если захочет, и тогда Франц не успеет и пикнуть, как острые когти вскроют ему горло.

Впрочем, сердце подсказывало поступать так, а оно еще не ошибалось!

Монстр замер, услышав шорох. Обернулся. На мигу Франца перехватило дыхание – кинется ли? Но нет. Калике лишь изумленно таращил и без того громадные глаза, не понимая, действительно ли мальчишка хочет помочь?

Франциск сделал еще несколько шагов. Монстр медленно протянул ему волосатую лапу, и, когда мальчик склонился над оковами, его взгляд вдруг соскользнул на гигантские когти, отчего что-то нехорошо перевернулось в желудке. Впрочем, Калике сидел смирно. Он положил лапы перед собой и затих, пытаясь дышать как можно тише, пока Франциск ковырял отмычкой в замке. Прошло, наверное, несколько минут, а может, полчаса. Как вдруг…

– Есть!

Что-то щелкнуло. Браслет распался на две половины, и рука Каликса оказалась на свободе. Монстр поднес ее к лицу, удивленно оглядел запястье. Мальчик тем временем склонился над второй рукой, и вскоре вновь раздался щелчок.

С лязгом оковы грохнулись на землю. Калике поднял вверх обе руки. Какое-то мгновение гигант не мог поверить в то, что многолетнее заключение окончено – все смотрел и смотрел то на сброшенные кандалы, то на руки.

– Свободен… – прошептал он. – Свободен!

Монстр неловко встал и, шатаясь, отошел от стены на несколько шагов.

Выгнул спину, хрустнув костями так громко, будто разломил ствол дерева…

Стряхнул с плеч листья и пыль… Запрокинул рогатую голову к небу… И раскинул два исполинских крыла.

Тень гиганта накрыла всю поляну. Он глянул на ребят и ухмыльнулся, затем чуть ссутулился и свел руки вместе. Франц понял, что сейчас будет. Калике ударил крыльями так, что по поляне пронесся вихрь, прижавший папоротник и цветы к самой земле. Близнецы тоже повалились в траву, чуть не задохнувшись от мощного воздушного удара.

Но все быстро стихло: Калике, аккуратно расправив крылья, шагнул к своему спасителю. Лицо монстра еще секунду назад было почти суровым и вдруг разгладилось. Тень Каликса накрыла Франциска с братом, они испуганно сжались, но тут монстр склонился в таком низком поклоне, что кончики острых рогов чиркнули по земле.

Франц оторопел.

Калике подал ему могучую руку. Мальчик нерешительно протянул свою, и его ладошка утонула в сильных пальцах Глашатая ветра. Монстр помог Францу встать.

Рот растянулся в подобии улыбки. Сверкнули острые зубы.

– Благодарю, мой господин. Отныне жизнь Каликса Мизери – ваша, мой спаситель, и я буду служить вам верой и правдой, покуда вы того пожелаете.

Кровь ударила в лицо Франца. Никогда прежде ему не говорили подобных слов!

– Смею спросить… Как зовут моего господина, да будет тень его подобна ночи?

– Ф-Франциск… – Мальчик смутился. – Франциск Бенедикт Фармер.

Калике склонил рогатую голову. Глаза подернулись поволокой – монстр задумался. Зашевелил губами, старательно повторив:

– Фран-циск… Бе-не-дикт… Фар-мер… Да будет так!

– А это… – мальчик отступил в сторону, – мой брат Филипп.

– Рад познакомиться, маленький лорд!

Калике отвесил поклон и Филиппу, предварительно отойдя на пару шагов, чтобы ненароком не проткнуть мальчишку гигантскими рогами. Младший брат отрывисто кивнул в ответ: он по-прежнему побаивался чудовища. Впрочем, Калике казался более чем вежлив и, хоть являлся монстром, явно был воспитан лучше, чем добрая половина лондонцев, а что касается тетушки Мюриель – тут не стоило и сравнивать!

Калике был самой деликатной личностью, которую Франц когда-либо встречал. И – нужно отметить – искренней, ибо хоть улыбка его была весьма зубаста, все же монстр пытался улыбаться от души. Чего нельзя было сказать ни о матери Франца, ни о ее знакомых.

И все же…

– Я… я не ваш господин, – сказал Франциск.

– Простите?

– Вы еще сказали Филу «маленький лорд». Мы вовсе не лорды. Мы обычные мальчики. Из Лондона. Правда… сейчас мы переехали к нашей противной тетке Мюриель, в деревню Миллхил, и в Лондоне уже не живем…

Калике слушал объяснения Франца примерно с тем выражением на лице, что было у мальчика, когда монстр заговорил о Полуночи, Мертвом Принце и каких-то там хризалидах…

– Дон-лон! – Калике приложил палец к подбородку.

– Нет! Лондон.

– Лод-лон? Странное маленькое местечко, должно быть, потому, что я знаю все закоулки Полуночи! А где это?

– Это не здесь. – Франциск указал на Великую Мельницу. – Там.

– Прошу прощения, где – там?

– За Дверью.

Услышав слово «Дверь», гигант приподнял брови.

– Вы хотите сказать… Погодите секундочку, мой господин! Вы хотите сказать, что пришли с Той Стороны Мельницы?

Франц кивнул. Калике округлил глаза. Склонил к нему лицо – так, что мальчик вжал голову в плечи, – и шепнул:

– С Той? Вы хотите сказать… Нет, подождите… Вы имеете в виду, что пришли с Той Стороны, где есть… – Монстр вздрогнул и, не в силах больше ничего выговорить, начертил в воздухе круг и добавил несколько черточек, расходящихся от него в разные стороны.

Франц понял.

– Солнце?

Теперь уже Калике сжался.

– Да, – кивнул мальчик, – да, у нас там есть солнце. А здесь разве нет?

– Нет, молодой господин! – Калике замотал головой. – Уже много-много лет – никакого солнца, мой господин! Никогда! Ни за что!

И он принялся чертить странные символы в воздухе, бормоча:

– Да будет ночь! Да будет ночь! Да будет ночь!

Успокоившись, монстр вновь склонился, осматривая мальчика.

– Стало быть, вы… Как это называется… живой человек, так?

Калике втянул ноздрями воздух – так шумно, что ветер всколыхнул пряди на макушке мальчика.

– Странный запах. Я такой не припомню!

– Конечно, я живой человек. Мальчик.

– Ма-а-льчик…

Калике замер – точно ищейка на охоте – и устремил кошачьи глазищи на Франциска, затем на Филиппа.

– Господин, вам нужно немедленно уходить!

– Что? Почему?

– У Мертвого Принца везде глаза и уши! Если он узнает, что в его владениях появился живой человек – ох, несдобровать вам, несдобровать! – Калике заозирался. – Скорее возвращайтесь обратно, мой господин, я никому ничего не расскажу, поверьте Каликсу! Теперь я ваш должник до последнего дня Полуночи, да будет ночь ее бесконечна!

И Калике подтолкнул мальчишку к Мельнице.

– Скорее, скорее, пока никто вас не увидел! Уходите!

– Но я не могу! – В отчаянии выкрикнул Франц. – Я так долго искал этот мир. Ведь он же… волшебный!

Калике устремил лунные глаза на спасителя:

– Да-да, волшебный. Самый что ни на есть волшебный. Но вам, живым, тут не место. Не место! Скорее, где же Дверь?

Монстр вновь подтолкнул близнецов в нужном направлении. Франц по-прежнему упирался и протестовал, так что Каликсу приходилось шикать и прикладывать палец к губам, чтобы мальчишка умолк. Но когда они все же подошли к Двери…

Оказалось, что она исчезла.

Франц рванулся к мельнице и зашарил ладонями по стене.

– Она же была здесь! Только что! Я открывал ее этим ключом! То есть… ключ остался в замочной скважине, а Дверь пропала…

– Хм-хм, ключ… Ключ от Полуночи? Откуда он у вас, мой господин?

– Мне… подарили.

– В Дон-лоне?

– Да, в Лондоне. Однажды… – Франц бросил взгляд на брата, который стоял бледный и растерянный, ничего не понимая. – Однажды кое-что произошло. Я услышал кое-кого, и он дал мне ключ.

– Хм… – Калике покачал головой. – Ходить на Ту Сторону может только могущественный житель Полуночи. Просто так Кризалис не открыть – нет, не открыть!

– Кризалис? Что это?

Калике обвел огромными мохнатыми руками Великую Мельницу, лес и небо.

– Все это!

Он перехватил непонимающие взгляды братьев, мотнул головой, снял с лохматого уха коричневый комочек и положил на ладонь Франца.

– Это куколка. – Монстр осторожно постучал кончиком когтя по кокону. – А вот это – Кризалис. То, что между гусеницей внутри и внешним миром, понимаете? Мы – мир внутри кокона. А там, – монстр кивнул на Мельницу, – по Ту Сторону – другой, внешний мир. Где солнце. Но мы его не видим. Нет, никогда не видим. Ночь по Эту Сторону. И между нами – Кризалис. Стена.

Калике грохнул кулаком по каменной кладке. Внутри Мельницы загудел ветер, и теперь его песня казалась еще более тревожной, чем прежде.

– Живым людям здесь нельзя находиться. Вам нужно уходить, господин!

– Но Дверь… она исчезла!

Калике Мизери подошел к стене. Ощупал длинными пальцами периметр Двери – Франц точно помнил, где она находилась. Приблизил нос и обнюхал камни.

– Мм… Вот как… Вот оно как…

– Что? Что такое?

– Колдовство, – заключил Калике, повернувшись к братьям. – Мертвая Мельница зачарована. Она не пускает людей на Эту Сторону просто так. А уж выпустить на Ту не пожелает и подавно. Вы вошли благодаря ключу, маленький господин, и Мельница вас послушала. Но вот обратно ходу не дает – нет, не дает! Для этого нужен ключ, а у нас его нет. Что ж делать?

Калике принялся расхаживать туда и обратно. Затем еще раз попробовал нашарить Дверь. Шептал заклинания. Уговаривал Мельницу. Даже что-то ей напевал. Но и щелочки на Ту Сторону не появилось. Лишь в некоторых местах на камнях проявились темные полоски – там, где совсем недавно был дверной косяк.

– Не получается. – Калике понурился. – Простите, господин…

– Но что же делать? Если я захочу вернуться домой… И этот Мертвый Принц…

Мальчик содрогнулся. Вновь почудилось, что над землей пронеслась тень. Отчего-то волшебный мир теперь не казался ему таким уж пленительным. В изгибах танцующих деревьев чувствовалась настороженность, папоротник шелестел с опаской, и ветер пел иную песнь, от которой пробирали мурашки. А небо казалось слишком темным. Франц никогда не видал такой черноты в Англии.

– Возможно… – Калике поглядел на тропинку, ускользающую меж танцующих стволов в темный лес. – Возможно, он сейчас дома… И если так, он сможет нам подсказать кое-что. Мы должны попросить у него совета!

– О ком вы говорите?

Голос Франциска дрожал. Калике подманил мальчишек поближе.

– Держитесь рядом. У нас еще есть время, и мы успеем. Это недалеко. Наведаемся к хранителю тайн этих земель, от Мельницы и до Северных гор. Он много путешествовал и повидал все на свете! Говорят, даже был на солнечной стороне. Имени его никто не знает, а точнее, их тысячи тысяч, поди догадайся, какое настоящее! Здешние обитатели зовут его Мудрецом. Он добрый. Немного чудаковат, но уж точно не глуп. Любит играть на кобзе и еще… О, да! Еще Мудрец заваривает лучший чай во всей Полуночи! Ну, пойдемте. – Гигант решительно ступил на тропу и кивнул ребятам. – Не бойтесь. Калике укажет путь.

 

Глава 9 о чаепитии у Мудреца

Полночь – так называлась страна, в которую попали братья Фармер.

Пока компания углублялась в танцующий лес, Калике очень тихо, чтобы никто не услышал, рассказывал путникам об этом месте. Деревья изгибались над тропой так, будто пытались заглянуть в лицо. По обе стороны от дорожки ветви сплетались в настоящие гамаки, и на некоторые падал лунный свет, отчего наросты мха казались то синими, то серебряными. Так хотелось присесть, но времени не было. Да и мшистые гамаки, кажется, уже облюбовали иные существа: на некоторых виднелись причудливые тени, одни крылатые, другие рогатые. Некоторые тени, свесив ноги с ветвей, раскачивались и тихонько напевали завораживающую, грустную песнь. У других же был пир – вот загорелись огоньки, послышались крики и смех, и меж ветвей заплясали темные силуэты. Но едва ребята приблизились, пирующие смолкли, и через несколько секунд огоньки мерцали уже шагах в десяти – двадцати от тропы.

Калике всегда старался идти между мальчиками и тенями, прикрывая собой. Склонив рогатую голову, монстр предупредил, что разговаривать с кем-либо мальчишкам нельзя – любой может оказаться соглядатаем ужасного Мертвого Принца.

В грудах прошлогодних листьев и кустах слышались шорохи, ворчание и возня. Лес наполняли странные звуки. Один раз тени за очередным поворотом тропинки проводили путников блестящими голодными глазами…

Высоко в небе, казалось, прямо между звездных гроздьев, ветви переплетались черным кружевом. Слабый ветерок напевал то одну, то другую песню, но время от времени над головой путников проносились такие резкие порывы, что листья испуганно шелестели, тени прятались, а огоньки духов гасли. Калике в ужасе приседал, прижимая к себе ребят, будто боялся, что их сейчас похитят.

Впрочем, братья довольно скоро привыкли, что ветер в Полуночи все время поет.

– Думаю, Эмпирея здесь нет, – проговорил Калике, озираясь по сторонам. – Вчера он приходил к Мельнице и вдоволь потешился надо мной. Но сегодня ему было бы скучно заниматься тем же самым.

– А кто это – Эмпирей? – спросил Франц.

Калике устремил глаза в небо и замер. Мальчику казалось, гигант заплачет вновь, но тот взял себя в руки.

– Слуга Мертвого Принца. Тот самый, что опоил бедного Каликса, прежде чем принц заковал его в цепи. Он во всем слушается своего ужасного повелителя и сам не менее ужасен!

Калике вздрогнул, отбрасывая неприятные воспоминания, и повернулся к ребятам:

– Идемте, уже совсем близко. Кажется, я чую запах роз… Думаю, сегодня Мудрец пьет чай с розовыми лепестками! Значит, он в хорошем настроении.

Тропинка уползала в глубь темного туннеля. Деревья нагибались все ниже и ниже, еще чуть-чуть – и коснутся рогов Каликса. Казалось, лес всеми листьями присматривается и прислушивается. И шелестит так… «Будто шепчет», – пришло на ум Франциску, и он вжал голову в плечи, торопясь за провожатым и не отпуская руку брата. Вдруг тропинка раздвоилась: одна повела дальше, а другая, похожая на серебряный волосок, сворачивала в низкий туннель из переплетенных ветвей. Под аркой что-то покачивалось, сверкая и поблескивая в лунных лучах.

Когда Франц подошел ближе, то разглядел зеркальце, подвешенное на розовой ленте к ветке, которое отбрасывало во все стороны лунные зайчики. Чуть подальше в туннеле Франц разглядел кружку, привязанную за ручку к дереву. Вдали угадывались и другие странные украшения. Все это поблескивало и тихонько позвякивало.

– Сюда, – поманил Калике, нырнув в проход.

Тропа повела вниз, и вскоре путники оказались в небольшой долине. Деревья тут были не такие мрачные и высокие, зато росло множество цветов, – они склоняли венчики, кивая путникам, и роняли в траву капли ночной росы.

Вскоре издалека послышались странные ритмичные звуки. Громко бухали цимбалы. Им вторили тарелки, а вилочки высоко-высоко поддакивали, тенькая словно металлические синицы. Время от времени доносился грохот разбивающейся посуды. Затем – громкий смех, топот и вскрики. И все это много-звучие перекрывал – будто сахарная корочка пирога – чей-то мелодичный голос, который что-то напевал.

Калике довольно ухмыльнулся и припустил по тропинке быстрее, поманив за собой ребят.

Через несколько минут путники очутились на дне лощины. Деревья тут расступились, наконец-то открыв просвет в небе, и там, под звездным пологом, на середине поляны стоял самый причудливый домик, который Франциск мог себе представить.

Он вырастал прямо из земли: купа кривых деревьев так тесно переплела стволы, что образовались полукруглые стены, а в вышине огромным пологом раскинулась единая крона. Жимолость и плющ, увившие бугристые стены, блестели от странных предметов, навешанных тут и там. Создавалось впечатление, что живой дом нарядили к Рождеству, только очень уж причудливо: расшитыми жемчугом туфлями и шляпками в блестках, золотыми часами и серебряными ложками, разноцветными бутылками и склянками, блестящими шестеренками, сверкающими камушками, осколками ярких витражей, мельхиоровыми чайниками…

Все эти предметы, с любовью развешанные невесть кем, украшали не только стены дома, но и всю огромную крону. Создавалось впечатление, что это самое настоящее сорочье гнездо, только в стократ больше.

Из окна послышался звук бьющейся посуды.

Снова – звон.

Кто-то незримый стремительно носился по дому, стуча каблуками и раздавая приказания.

– Эй-эй, скатерть сюда! А ты – собери-ка мне нектара! Гости на пороге, нельзя заставлять их ждать! Ну же, скорей!

Калике откашлялся и подступил к двери, которую образовывали лозы, перехваченные пенькой. Крылатый гигант протянул когтистую лапу к атласной туфельке на розовой ленточке, висящей сбоку от двери, и дернул. В глубине дома раздался мелодичный перезвон.

– Вот те на! Что ж, почти успели! Одну секунду-у-у!

Вновь топот каблуков по деревянному полу. Калике отступил на шаг, и дверь распахнулась.

– Заходите, заходите!

Калике кивнул ребятам, и те нырнули в дверь. Внутри было темновато, и глаза не сразу привыкли к полумраку. По правую руку тлел камин. Крылатые полунасекомые-получеловечки, похожие на тех, кого Франц видел около Мельницы, суетились, разжигая камин. Сразу пять существ поднесли полено, держа его в крохотных руках, и, громко стрекоча крылышками, отправили деревяшку в пламя. Огонь ярко вспыхнул, осветив просторную уютную комнату с четырьмя мягкими креслами.

– Проходите! – послышалось из-за двери сбоку, ведущей, видимо, в соседнюю комнату. – Я сейчас, только шляпу поправлю!

На стенах зажглись светильники, и помещение замерцало, заблестело: тут и там с потолка свешивались зеркальца, хрустальные сосульки и разная обувь. Последней было особенно много – по-видимому, хозяин дома питал особую страсть к туфлям, сапогам, ботинкам, сандалиям и даже деревянным башмакам.

Озираясь по сторонам, Франц увидел над входной дверью картину. С полотна глядело страннейшее существо – это был богомол, держащий в лапах песочные часы. Вместо песка стеклянные половинки наполняли глаза. Франц вздрогнул и перевел взгляд на второй портрет, чуть подальше: тот изображал человека, у которого на месте сердца горела свеча.

Послышался спешный стук каблуков, и Франц развернулся, готовясь увидеть Мудреца.

Когда Калике впервые сказал о нем, мальчику представился настоящий профессор – как-то он видел такого, когда пришел в гости к мистеру Бэрилу. У профессора была косматая седая голова и суровое лицо. Мистер Бэрил и профессор обсуждали странные вещи, и, хотя мальчик честно пытался вникнуть в их разговор, ничего, кроме «Acherontia Styx – очень любопытный экземпляр, я привез парочку из Африки», понять ему не удалось.

Потому Франц ожидал, что Мудрец окажется кем-то вроде этого седого профессора. Хотя, откровенно говоря, представить профессора в подобном доме, где повсюду развешаны ботинки и зеркала, весьма сложно!

Дверь в комнату распахнулась.

И захлопнулась.

Франц с Филиппом недоуменно переглянулись. Калике терпеливо ждал, застыв возле самого порога.

Снова послышались шаги и какой-то странный звон, но уже в другой стороне, за дверью еще одной комнаты прямо напротив входной двери. Именно оттуда явился хозяин дома.

Крылатые человечки пискнули и выстроились в ряд, когда хозяин переступил порог и вплыл – иначе не скажешь – в освещенную камином гостиную.

Это, несомненно, был человек.

Но донельзя странный.

Невысокого роста и щуплый, хозяин дома носил поистине гигантскую шляпу, которая в отблесках пламени сияла и переливалась, точно корона королевы Виктории. Человек шел, и его наряд – от туфель до самой макушки – издавал мелодичный, поистине сказочный звон. Каждый шаг отдавался чарующим «теньк-звяк-бреньк», оттого что каждый дюйм одежды Мудреца покрывали страннейшие предметы.

Со шляпы свешивались кисточки, пружинки и хрустальные глаза. Свистульки и вилки. Хрустальные шарики и осколки стекла. Сережки. Ручка шарманки. Свисток. А венчала шляпу коллекция разноцветных перьев, которые покачивались в такт шагов, будто анемоны в подводных течениях.

Одет человек был в голубую курточку и розовые панталоны. Ноги, обтянутые чулками, были обуты в туфли на небольшом каблуке, и их носки тоже блестели, расшитые бусинками.

Мудрец вышел на середину комнаты, звеня и бренча, и остановился перед гостями, наслаждаясь эффектом, который произвел: он явно появился через парадную дверь, чтобы предстать в самом интригующем свете.

Хозяин дома улыбнулся, обнажив ровные белые зубы, и раскинул руки, приветствуя троицу.

– Добро пожаловать в Гнездо!

«Вот уж точно гнездо!» – воскликнул про себя Франциск и подавил смешок, до того это все было чудаковато!

Вдруг вперед шагнул Калике и, приложив руку к сердцу, опустился на колено. Гигантский монстр, чьи крылья едва протиснулись в дверь, а рога шкрябали потолок, согнулся в три погибели перед крошечным человечком в розовых панталонах. Когда его рога коснулись ковра у туфель Мудреца, Калике застыл.

Франциск оторопел: очень странно было видеть, как чудовище кланяется этому чудаку с таким почтением и – странно сказать! – любовью.

– Ну, полно тебе, полно! – воскликнул Мудрец и махнул рукой, призывая чудовище встать. – Что ты, Калике, в самом деле? Не смущай наших гостей!

Калике помедлил и не спеша встал, все еще держа руку на сердце.

– Да будет ночь!

Голос его дрожал от волнения.

– Да будет ночь! – Мудрец хлопнул в ладоши. – Вот так-то лучше! До меня донеслись отличные вести, и я вижу, они правдивы! Калике Мизери вновь свободен, и спас его не кто иной, как живой мальчишка, каким-то чудом очутившийся в мире Смерти!

– Смерти?! – воскликнул Франц.

– Разумеется, мой мальчик. Вы в мире Смерти – великой и ужасной Полуночи. И Смерть – хозяйка этих земель. От самой Великой Мельницы до Северных гор и… еще дальше. Разумеется, дальше. Однако то место, которое вы именуете Англией, здесь – в мире ночном – располагается именно что от Мельницы до Северных гор. И правит этой страной не кто иной, как Мертвый Принц.

И вновь словно тень пронеслась при звуках этого имени. Светильники мигнули. Крылатые существа, выстроившиеся у стенки, испуганно притихли, а потом зашушукались.

– Это мои помощники. – Мудрец проследил за взглядом Франца. – Цветочные мимикры. Впрочем… не пора ли нам познакомиться? Калике!

– Да. – Монстр откашлялся. – Это хозяин Гнезда, и… как же вас представить?

– У меня множество имен даже в вашем мире. – Мудрец улыбнулся братьям. – Их, пожалуй, еще больше, чем в этом. Кличут меня и Великим Спиридушем, и Глашатаем, и Волшебным Кобзарем… но для вас я буду Мудрец, раз так соизволил представить меня дорогой Калике. А вы, стало быть…

– Франциск…

– И Филипп, – отозвался близнец. – Франциск и Филипп Фармеры.

Мудрец перевел взгляд со старшего брата на младшего.

– Вот как.

Он подступил ближе, заложив руки за спину и склонив голову набок. Сначала устремил горящие глаза на Франциска и уж так вдумчиво его разглядывал – от протертых коленок на штанах до самой макушки, что Франц заволновался. Он буквально ощущал, как взгляд скользит по телу – юркий и хваткий, точно рука взломщика, и шестым чувством понял, что от Мудреца не укроется ничего. Ни единой ворсинки на одежде, ни единой тайны в голове. Взгляд пронзал насквозь, от него было не скрыться.

Францу стало неуютно. Чужая мысль скользила по коридорам его памяти, отпирая каждую дверь, даже те, на которых висели хитрые замки. И наконец – о, нет! – эта мысль скользнула к тому самому повороту…

Мудрец был уже готов проникнуть в святая святых… но отступил.

И его мысль не возвращалась.

Темнота осталась нетронутой.

Когда Франц очнулся, Мудрец разглядывал его щеку, на которой красовался шрам, по случайности оставленный Филиппом. Хозяин Гнезда приподнял бровь, будто ему все вмиг стало ясно, и слегка улыбнулся.

Затем странный человек повернулся к Филиппу и проделал то же самое. После прогулки по дремучему лесу мальчик выглядел совсем плохо и, чтобы не упасть, держался за старшего брата. Мудрец опустил взгляд на его тонкие пальцы, вцепившиеся в руку Франциска. Затем поднял глаза, и некоторое время хозяин Гнезда и его гость молча глядели друг на друга.

Францу почудилось, по лицу Мудреца пробежала тень.

– Близнецы… – прошептал он. – Близнецы…

Затем отступил.

– Вам наверняка это говорили сотни раз, мои дорогие, но вы похожи друг на друга как… – Он развел руками. – Ну просто как…

«Две капли воды», – завершил про себя Франциск.

– Как чайник и молоток!

– П-простите? – Франц округлил глаза.

– Клянусь Балауровой матушкой, вы ничуть не схожи! Пожалуй, если бы я не услышал ваших имен, в жизни бы не сообразил, что вы братья! Братские узы – странная вещь, не так ли, Калике?

Калике почему-то поморщился и ничего не ответил. Франциск же почувствовал, как брат наваливается на него: Филиппу стало совсем худо, он едва держался на ногах.

– Ах, ну конечно же! – засуетился Мудрец. – Я совсем вас заболтал, простите! Знаете, у меня так редко бывают гости! Проходите вот сюда, к камину, пожалуйста…

И Мудрец, подхватив Филиппа, повел его к четырем креслам, заботливо приготовленным у камелька (подлокотники и спинки были прикрыты вязаными салфеточками), – мягкие уютные сиденья так и манили присесть, что гости и сделали. Братья утонули в объятиях кресел, вытянули промокшие ноги к камину. Огонек радостно потрескивал, а от поленьев исходил теплый, пряный дух, и на сердце мигом разлилась благодать.

Один несчастный Калике ерзал, устраиваясь то так, то этак. Хоть потолки в домике оказались достаточно высоки (впрочем, они казались ниже из-за множеств висюлек, свисающих над головами), для чудовища с гигантскими рогами и крыльями в гостиной было тесновато. Калике явно побаивался, что раздавит кресло Мудреца, если решится примостить свою заднюю часть на сиденье. В итоге монстр не решился испытывать судьбу и сел прямо на пол перед камином.

– Ну что ж. – Мудрец встал рядом с гигантом, и пламя отбросило таинственную тень от его шляпы. – Тех, кто пришел с дороги, мы согреем и угостим чаем – ни много ни мало лучшим во всей Полуночи! За дело!

Хозяин Гнезда звонко хлопнул в ладоши, и его окружили маленькие слуги. Он что-то шепнул самому крупному из мимикров, соседняя дверь распахнулась, и стайка с громким стрекотом вылетела прочь.

Ждать гостям пришлось недолго. Вскоре дверь распахнулась вновь, и мимикры влетели, неся чайный сервиз. По двое-трое, малыши тянули блюдца и чашки, разрисованные пышными розами. Последними влетели пятеро, тащившие пузатый чайник, заблаговременно завернутый в салфетку. Из фарфорового носика вырывался белый густой пар.

Мимикры подлетели к Францу и запищали. Мальчик не сразу сообразил, что делать, а вот Филипп оказался смекалистее. Он вытянул руки ладонями вверх, и малыши опустили туда блюдечко, а следом другая пара принесла чашку. Затем хозяин разлил чай, и по одному аромату, наполнившему гостиную, Франц понял, что это действительно будет лучшее чаепитие в его жизни!

Когда в чашку полилась нежно-розовая струйка, мальчик почуял самый чудесный запах, который он когда-либо вдыхал. Франц позабыл даже упоительное благоухание цветущих лугов и вересковых пустошей – аромат этого чудесного чая был действительно лучшим! – и склонился над чашкой как можно ниже.

– Осторожней, мой мальчик! – донесся хохоток Мудреца. – Один гость попросил меня превратить его в чашку, чтобы он мог вечно ощущать дух волшебного чая. Сделал он это шутя, но… Я не всегда понимаю шутки, если только они не мои собственные!

Франц с беспокойством переглянулся с братом, но чашку все же отодвинул, а после то и дело поглядывал на пузатый бок: ему отчего-то чудилось, что одна из роз напоминает глаз… И все время подмигивает… Неужто Мудрец не шутил? Кто его знает! Такого чудака Франц в жизни не видал.

Потом мимикры приволокли громадное блюдо с большими печеньями, тоже расписанное розами. Мудрец принялся обходить гостей:

– Не стесняйтесь, выбирайте! Бог мой, сколько лет живу на свете – и впервые решил испечь печенье! Как только получил новость, что Калике идет ко мне с гостями, так сразу бросился на кухню. Ну же, ну же, скажите, как вам? Надеюсь, любите овсяное?

Франц склонился над блюдом и озадаченно нахмурился: хозяин явно добавил что-то в тесто, потому что на каждом печенье виднелись непонятные цветные бугорки. Мальчик всмотрелся, принюхался… Из одного печенья торчали куски бекона, из другого – мелкие белые цветочки, третье было посыпано ореховой скорлупой, четвертое – сосновыми иголками, пятое – ольховыми шишками, на шестом красовались луковые кольца, из седьмого высовывались чьи-то мелкие косточки, из восьмого – кукурузные зерна, а из девятого – оплавленные куски сыра.

Вытаращив глаза, Франциск замялся: не возьмет – обидит хозяина, а возьмет… придется есть!

Наконец он выбрал печенье с безобидной кукурузой: Фил ее не очень-то жаловал, а вот с сыром, глядишь, и съест. Мудрец кивнул и, по-прежнему улыбаясь и воркуя про дорогих гостей, двинулся к Филиппу. Тот склонился над блюдом и тоже округлил глаза. Потом взглянул на Франца и его печенье, благодарно кивнул и взял себе с сыром.

Очередь дошла до Каликса, и он ужасно смутился, но когда Мудрец все же уговорил монстра отведать свой кулинарный шедевр, цапнул сразу два печенья и мигом их слопал, засыпав крошками бороду. По тому, как хрустело в его пасти, Франциск определил, что одно угощение точно было с косточками, и, судя по довольному лицу Каликса, оно ему пришлось по вкусу!

Затем Мудрец сел в кресло и поворошил кочергой в камине. Сноп искр взвился вверх мириадами золотистых точек и унесся вверх по дымоходу, к звездам.

В доме воцарилась тишина. Слышно было лишь, как в очаге потрескивает огонь да где-то далеко-далеко, высоко над долиной, поет очередную песню ветер… И песня эта была грустна и отчего-то тревожна.

По лицу Мудреца плясали отсветы пламени, а сам он глядел в огонь, о чем-то раздумывая и едва шевеля губами: то ли что-то бормотал под нос, то ли подпевал ветру.

– Полночь. – Он устремил взгляд на Франца, и мальчик увидел, что они разного цвета: один был голубой, другой – светло-зеленый. – Ты удивился, услышав, что это мир Смерти, Франциск?

– Я искал дверь в волшебный мир…

– Что ж, ты его нашел.

– Но ведь… вы сказали…

– Я сказал, что Полночь – это мир Смерти, но отчего он не может быть волшебным? То, что вы, люди, называете магией, тут повсюду. Ты не увидишь в Полуночи городов, гудящих словно улей, не встретишь тех, в чьих жилах течет кровь людей. Куда бы ты ни отправился – на запад или восток, – ты повсюду встретишь вещи, которые прежде счел бы небылицей. Крылатые монстры. Гигантские мокрицы, которые глубоко под землей ждут конца света. Говорящие цикады. Листья, оборачивающиеся феями, и феи, что притворяются листьями. Этот мир пропитан волшебством, Франциск… Но это ли волшебство ты искал?

– А есть ли здесь… – В животе похолодело, но Франц все-таки продолжил. – Есть ли здесь вещи, способные… вернуть человеку здоровье?

– Возможно, – промолвил Мудрец. – Возможно, и есть…

Он перевел взгляд на Филиппа, который не шевелился, стиснув бледными пальцами чашку.

– И все-таки это место не для живых. То, что вы здесь, – ошибка.

Калике заворочался и откашлялся.

– Мы пришли просить у вас совета. Эти дети случайно открыли Дверь в Мельнице и попали в Полночь, а обратно выйти не смогли. Дверь пропала.

– Разумеется, – кивнул Мудрец. – Обычно Двери в Кризалисе именно так и поступают.

– Я пытался помочь им. Разговаривал с Мельницей, шептал ей заклинания, но она не отозвалась. Кризалис закрылся.

– Угу, – глубокомысленно выдал Мудрец, словно понимал что-то, сокрытое от мальчиков и Каликса.

– И я… – Калике снова прочистил горло. – Я привел их к вам, чтобы вы подсказали, как живым найти путь домой… Этот мальчик, то есть эти дети вызволили меня из плена Мертвого принца, где я просидел… – Калике загнул палец, потом другой и передернул плечами. – Я пообещал им помочь.

– Разумеется, – кивнул Мудрец.

– Им нужно попасть на Ту Сторону. Где есть это. – Гигант начертил в воздухе круг с расходящимися в разные стороны черточками. Солнце. – Вы можете открыть Дверь? Выпустить ребят?

Мудрец прицокнул языком и нахмурился.

– Калике… ты был когда-либо на солнечной стороне?

Монстр нахмурился.

– Ты хоть понимаешь, что такое Кризалис?

– Это что-то вроде стены, разве нет? Кризалис отгораживает нас от живых. Но в нем можно открыть Дверь, чтобы попасть на Ту Сторону. Или с Той – на Эту.

– Да-да-да! – прервал Мудрец. – Но Кризалис не обычная стена с дверью вроде такой. – Он махнул рукой на дверь, ведущую в соседнюю комнату, где над притолокой висел красный сапожок. – Кризалис не увидеть и не нащупать, как это! – Он простучал по каменной кладке камина. – Как, ради всего святого, можно открыть Дверь, которую не видишь? А, Калике? Ты требуешь от меня невозможного.

Монстр нахмурился. Ответа у него не нашлось. Мудрец перевел разноцветные глаза на Франциска.

– Ты, мой мальчик, наверняка уже понял, что сделать это непросто. Неужели ты подошел к первой попавшейся двери, подумал о волшебной стране, нажал ручку и вошел?

– Н-нет. – Франц вжался в кресло. – У меня был ключ, который… Мне сказали, он откроет волшебную Дверь…

Мудрец горько усмехнулся.

– Разорвать Кризалис, проделав в нем Дверь, можно лишь в определенный момент. И определенным предметом. Абы каким ключом да абы какую дверь не открыть в мир Смерти. Иначе сюда из мира людей уже бы зачастили безумцы в поисках чудес. – Хозяин Гнезда вздохнул. – Кризалис – граница между миром живых и мертвых. И слушается он лишь наместника Полуночи. А им является Мертвый Принц. Поэтому Мельница вас и не выпустила. От нее исходит главное волшебство этой страны, и подчиняется она лишь Принцу. А он вас так просто не выпустит.

– Почему?

– Я могу сказать вам ложь, полуправду или ничего.

– Но…

– Вам не нужно знать, для каких целей вас хочет поймать Мертвый Принц. Просто помните, что живыми он вас не отпустит. Этого достаточно?

Франциск громко сглотнул. В комнате повисла звенящая тишина.

– Что же тогда делать? – Калике вновь заерзал, бросая взгляды то на детей, то на Мудреца. Он нервно ощупывал запястья – там, где их охватывали оковы, шерсть явно поистерлась.

– Франциск, ключ, которым ты отпирал Дверь, еще при тебе?

Мальчик помотал головой:

– Он остался в замочной скважине, а она пропала вместе с Дверью.

– Как ты его нашел?

– Мне… – Мальчик замялся. – Мне его дал кое-кто.

– Кто?

– Я… я не знаю. – Франц чуть не плакал. – Я думал, он хочет помочь…

– Это был тот, – неожиданно резко вмешался Филипп, – кто подсказал ему искать Дверь в волшебный мир. Пообещал, что там исполнятся все желания!

Кровь ударила в лицо старшего брата.

– И кто же это был? – нахмурился Мудрец. – Как он выглядел?

– Я… – В горле Франциска пересохло. – Я не помню. Точнее, не знаю.

Филипп бросил ледяной взгляд на близнеца, и тот сжался в комок.

– Я только помню свет, – сбивчиво объяснил Франц. – Я увидел его на стене, когда… – Он осекся. – А потом на пол упал ключ…

– И все?

Мальчик понуро кивнул, но тут же встрепенулся:

– Зато я помню его голос! Его я точно не забуду! Он был такой…

– Какой же?

– Не знаю, ну не знаю, как объяснить… – Франц закрыл лицо ладонями. – Но точно не спутаю ни с чьим другим.

Филипп продолжал смотреть на брата исподлобья, и от него веяло холодом и упреком.

– Вы д-думаете… – Франц даже начал заикаться. – Д-думаете, он об-бманул меня? Д-да?

Мудрец обменялся с Каликсом хмурым взглядом. Оба промолчали. Все и так было ясно.

– Что нам теперь делать? – раздался жесткий голос Филиппа.

– Все! – выпалил хозяин Гнезда. – Все, чтобы не попасться Мертвому Принцу!

– Но как это возможно? – Калике устремил горящий взгляд на Мудреца. – Как можно скрыться от Принца? У него в услужении Ветер! И Эмпирей может летать, не то что… – Гигант помрачнел. – Не то что я… Он отыщет живых где угодно. Не успеет зайти луна, как дети окажутся у Мертвого Принца. Этого нельзя допустить!

– Знаю, Калике, – вздохнул Мудрец, печально тренькнув шляпой.

– Я пообещал им, что помогу! – воскликнул монстр. – Пообещал, что спрошу у вас совета! Ведь вы знаете все…

– Почти все, – поправил Мудрец.

Калике нахмурил косматые брови и в отчаянии заломил руки. Мудрец положил шляпу на колени, откинулся на спинку кресла и, устроив затылок на салфетке с розами, покачал головой.

– Кризалис, – он провел рукой по воздуху, – это не бумага, Калике, которую можно – раз! – в любой момент проткнуть в любом месте.

– Но я же как-то попал сюда, – подал голос Франциск.

– Как-то? Тебя впустили.

У мальчика перехватило дыхание. Ключ. Бражник. Дверь. Это была ловушка.

Калике отчаянно зажестикулировал, чтобы Мудрец расстраивал Франциска еще больше: тот и так был готов расплакаться. Мальчик мял трясущимися пальцами ткань на брюках, сжимал и разжимал кулаки, не в силах поверить, что волшебная Дверь на самом деле…

Обман.

– Нужно что-то делать, – поторопил гигант. – Нужно решать. Принц наверняка их уже ищет.

Мудрец свел пальцы вместе и склонил голову набок.

– Да, но задачка непростая. Итак, если рассуждать теоретически – чисто теоретически, – то нужно отыскать нечто очень могущественное. Оно должно обладать достаточной силой, чтобы нащупать в пространстве Кризалис и проткнуть его, а это не проще, чем ухватить лунный луч и просунуть его в игольное ушко. Есть у кого-то на примете подобный предмет?

Все молчали.

– Ясно. Чему тут удивляться, ведь только Мертвый Принц обладает такими могущественными штуками. А так как вы – не он, да и помогать вам по старой дружбе он тоже вроде бы не желает…

Мудрец вздохнул, провел ладонью по перьям шляпы.

– Есть еще один способ. Но такой опасный, что… И ты, Калике, мальчикам не помощник. Этот путь лишь для живых.

Монстр насупился.

– Существует легенда, – продолжил хозяин Гнезда, – о забытом пути на Ту Сторону, которым когда-то возвращались живые люди, попавшие в Полночь. Но Мертвый Принц его запечатал, чтобы живые больше не могли ускользать из его темных владений…

«И зачем Мертвому Принцу нужны живые? – подумал Франциск, опасаясь произнести это вслух. – Он просто злится на них или… что-то другое?»

Слова Мудреца казались зловещими, от них веяло древним, незапамятным холодом, и вдруг Францу почудилось, что он вновь слышит голоса за спиной.

Те голоса, что шептали ему в первый день…

Он понял, что же мертвые хотели ему сообщить.

Они не звали к себе.

Они предупреждали.

– Что это за путь? – послышался тихий, но твердый голос Филиппа.

Мальчик смотрел на хозяина Гнезда совершенно спокойным, уверенным взглядом. Если Франц трясся всем телом, то брат уже понял что к чему и принял суровую безнадежность, не оставляющую им шансов. Так, как всегда умел принимать правду. И пока Франц захлебывался страхом, младший брат уже искал выход из положения.

Мудрец приложил палец к подбородку. Закрыл полупрозрачные розовые веки и погрузился в воспоминания… Так он и сидел, и все глядели на хозяина Гнезда, ожидая, что же он отыщет в закоулках своего великого ума. Правда, какое-то время спустя Францу почудилось, что Мудрец вовсе не думает, а… спит.

Калике, кажется, тоже это заметил. Монстр кашлянул.

Мудрец встрепенулся, открыл глаза, увидел свою чашку и отхлебнул остывший чай.

– Так что? – нетерпеливо спросил Калике. – Вы вспомнили?

– А? – вскинулся Мудрец. – Ах да, вспомнил! Я забыл положить в печенье редьку!

Ребята недоуменно уставились на чудака, а Калике настолько растерялся, что беспомощно захлопал длинными ресницами.

– Нет, – смутился монстр. – Про путь на Ту Сторону.

– А-а-а! – кивнул Мудрец. – Хм, да! Стезя.

– Стезя? Что… что это?

– Есть заклинание, которое поможет ступившему на Стезю отыскать путь на Ту Сторону. Тот, кто пройдет Стезей до конца, обретет достаточную силу, чтобы нащупать Кризалис и открыть в нем Дверь. И конечно, получит Ключ от Двери. Но Принц наложил на эти предметы печати. Где они находятся, знает лишь он один. Если же отыщется смельчак, готовый найти спрятанные Принцем печати, он должен заключить договор с Кризалисом – такой же, как у Принца. Понимаете, он заключил договор не выпускать вас. Вы же должны потребовать у Кризалиса вас выпустить. Победитель, разумеется, будет только один. Если Принц – вы останетесь здесь навечно. Если вы, то… – Мудрец нахмурился. – Только вот идти против Принца – о таком не помыслит ни один из жителей Полуночи. Так что если вы попросите у них помощи, вам, скорее всего, откажут. Никто не захочет выступить против того, чье имя вселяет смертельный ужас в сердце…

И Франц понимал, о чем говорит Мудрец. Он ощущал этот страх всякий раз, как звучало имя Принца, и чувствовал, как ночь проносится у него над головой, дыша в затылок смертью и мраком.

– Кто… – слова застряли в горле, и Францу было тяжело выговорить, – кто такой этот… Мертвый Принц?

– Самое ужасное существо, которое можно встретить в стране ночи. У него нет памяти. Нет имени. Нет лица. Он никто. И одновременно все. Он повелевает законами Смерти в этой стране, и каждая его мысль, воля и малейшее желание живут в каждом листе папоротника, в каждой сухой ягодке и каждой хвоинке на вершине сосны… Новорожденный птенец чувствует волю Мертвого Принца, и дряхлый сокол, которому настало время умирать, – тоже. Настоящее имя Мертвого Принца сокрыто тьмой. Наверное, ни один из живущих в Полуночи не видел наместника. Но все знают, что он есть. Чувствуют.

Голос Мудреца звучал глухо и отстраненно. Пламя в очаге приугасло от его таинственных, пробирающих до нутра морозом слов.

– Вам лучше никогда с ним не встречаться.

Франциск громко, с перерывами, сипел. Тьма надвинулась и задышала тленом, плесенью и гнилью ему в затылок. Мрак всколыхнулся за спиной, готовый вызвать приступ.

Сейчас Франц боялся.

Очень.

– Чтобы вернуться на Ту Сторону, вы должны ступить на Стезю, отыскать печати и снять их. Но, закрепив договор с Кризалисом собственной кровью, вы либо дойдете до конца, либо… либо он высосет вашу кровь до последней капли, и вы станете частью темной завесы, разделяющей мир живых и мертвых.

Мудрец потянулся к чашке, меланхолично провел пальцем по ободку.

– А если они не ступят на Стезю? – Голос Каликса, такой серебристый и чистый, сейчас хрипел от волнения. – Принц их все равно найдет?

– Ты спрашиваешь об этом меня? Калике, ты и сам знаешь ответ. Ты можешь сейчас взять их за руки и увести куда угодно, но, покуда они в Полуночи, Мертвый Принц их везде найдет.

– Значит, – выдохнул Филипп, – у нас нет выбора.

– Выбор есть всегда, – отозвался Мудрец. – Правда, ваш выбор – между двух зол.

– А я могу отправиться с ними? – спросил Калике.

– Только провожатым. Печати тебе не сорвать, это договор Кризалиса с живыми, которые хотят вернуться на сторону Солнца. И предупреждаю: это не увеселительная прогулка. Возможно, вы в последний раз так спокойно сидите в креслах под защитой стен и пьете чай. Печати надежно охраняются, и, боюсь, испытания Мертвого Принца совсем не похожи на мое чаепитие. Помните: вы для него – враги. Его задача – не выпустить вас. Поймать. Но если вы заключите договор с Кризалисом, те, кто охраняют печати, не смогут помешать вам открыть их. Так что все зависит от вашей смекалки. Внутренней силы. – Хозяин Гнезда указал на сердце: – А вообще на девяносто девять процентов дело в удаче.

– Значит, если мы пойдем по Стезе, – выдавил Филипп, – мы можем умереть? А если не пойдем, нас убьет Принц?

– Боюсь, так оно и есть. – Мудрец кивнул. – Вам нужно выбрать, как я уже сказал, меньшее из зол: умереть медленно или умереть быстро. Так что…

Чудак потянулся к чашке и отпил чаю с таким видом, будто предложил выбор между кусочком лакрицы и засахаренным орешком.

Все молчали. Лишь огонь потрескивал в камине да мимикры, рассевшиеся по спинкам кресел, тревожно трепетали крылышками.

Франциск посмотрел на Филиппа, но тот, хоть почувствовал взгляд, не повернулся. Младший брат глядел на огонь. На его лице читалась суровая решимость, и от этого по коже Франциска побежали мурашки.

– Допили? – Мудрец, подавшись вперед и надев брякающую шляпу, указал на чашки. – Дайте-ка сюда. Да не перепутайте.

Он аккуратно принял блюдечко из рук Франциска, повернул его чашку по часовой стрелке и заглянул внутрь. Потом устремил на Франца разноцветные глаза, подернутые печалью и задумчивостью.

– Вот как? Ты вернешь себе то, что принадлежит тебе по праву, еще до того, как истает луна.

«Фух. – Франц выдохнул панику, сгустившуюся было внутри. – Кажется, не все так страшно…»

А вот чаинки Филиппа Мудрец осматривал с особой сосредоточенностью. Так долго, что Франца вновь стало потряхивать.

– Тебе же суждено лишиться того, что вернет себе твой брат.

Филипп застыл в замешательстве, у Франца внутри свернулась змейка неприятного, вяжущего чувства, но Мудрец не стал ничего пояснять. Не улыбнулся, не нахмурился, лишь потянулся к своей чашке, будто ничего особенного и не сказал.

– А… – Калике, напоминая о себе, кашлянул. – А что обо мне скажете?

– Ох, прости, дорогой Калике! – Мудрец спохватился и выхватил у монстра блюдце с чашкой. – Так-так-так. Ого, ну ничего себе! Неужели? Даже представить себе не могу!

Мудрец покачал головой и вернул чашку обладателю.

– Что… что там?

– Ты получишь на день рождения шарф!

Калике поморгал белесыми глазами.

– Что?

– Шарф.

– Откуда вы знаете?

Чудак усмехнулся.

– Так я сам тебе его свяжу. Где там у меня была пряжа? Эй, слышите? – Он махнул стайке мимикров. – Отыщите мою старую пряжу, я собираюсь связать для Каликса на день рождения отличнейший шарф.

Мимикры что-то запищали, но Мудрец помотал головой:

– Никакого золота, вы что? Конечно, серебряную, под цвет шерсти и глаз!

– А что в вашей чашке? – рискнул спросить Франциск.

– В моей? Ничего.

Какое-то мгновение Франц думал, что Мудрец просто не хочет открывать секреты, но тот печально улыбнулся и склонил голову, водя пальцем по ободку.

– Ни-че-го, уже много-много лет. Вся беда в том, мой мальчик, что я знаю любую Истину на свете. Кроме той, что касается самого меня. Хотя порой… порой я думаю, что это не беда, а благо. Знать слишком много – плохо, мой маленький друг. Да, кстати! – Он вскинул голову. – Как вы себя чувствуете после моего чая?

Франциск прислушался к ощущениям и вдруг понял, что снова бодр. Может, душу его и переполняли тревога и страх, но тело больше не ломило и тяжесть в ногах пропала.

– Да-да, – понимающе кивнул Мудрец. – Чайные розы растут лишь в Золотом Замке, очень далеко отсюда. Просто так их не добыть. Но у меня есть отличный друг, который всегда снабдит такого ценителя чая, как я, лепестками волшебных роз! А теперь, хоть вы и взбодрились немного, советую вам вздремнуть. Я пока что покопаюсь в свитках, поищу более подробную информацию насчет Стези. Как только закончу, разбужу вас, и тогда придется пуститься в путь. Надолго здесь задерживаться нельзя: думаю, скоро Принц узнает, что вы пошли от Мельницы по северной тропе, и лучше вам убраться самим, покуда сюда не заявился кто-либо из кошмарных слуг правителя Полуночи…

 

Глава 10 о Цветах Лжи

Франциск видел уже третий сон. Он стоял по щиколотку в речной воде и мастерил игрушку из листьев, скрепленных палочкой: если положить такую вертушку на рогульки, получится водяное колесико. Так вот, в этот самый момент, когда Франц стоял в воде и грелся в лучах яркого летнего солнца…

Он почувствовал, что его тормошат, и вмиг проснулся. Оказалось, никакой реки нет, и вместо воды его ступни холодит сквозняк из распахнутой двери, солнца нет и в помине – за окнами глухая ночь, и Франц не то, что не дома в кровати, он даже не в своем мире.

Он в Полуночи, мире темном и ужасном.

– Ну, отдохнули? Вставайте, – шепнул Мудрец. – Скоро зайдет луна и станет совсем темно, так что пора отправляться в путь. Не беспокойтесь, я дам светильники, чтобы вы не заплутали. Если вы еще не передумали – поторопитесь.

И хозяин Гнезда вышел наружу, где негромко заговорил с Каликсом.

Огонь в камине погас, и комната освещалась лишь луной и звездами, заглядывающими в дверь. Мальчишкам, так сладко свернувшимся в мягких креслах, совсем не хотелось покидать приютившее их жилище, и уж точно не было желания отправляться в путь через темный лес, однако злоупотреблять гостеприимством Мудреца не следовало (Франц еще помнил про несчастного, которого превратили в кружку).

Луна висела над деревьями совсем низко, и оттого тени казались длиннее и глубже. Сразу чувствовалось, что надвигается самый мрачный час. Калике сказал, рассвета здесь не бывает. Значит, за ночью придет… другая ночь?

Увидев, что ребята вышли на порог, Мудрец развернулся к ним с кинжалом в одной руке и древним рваным свитком в другой.

– Это будет немного неприятно, – предупредил он. – Впрочем, если хотите попасть на Ту Сторону, придется к подобным вещам привыкать – боюсь, на Стезе вас ждет и не такое… Так что – готовы?

Франциск кивнул, Филипп чуть помедлил, но тоже дал согласие.

– Хорошо. Встаньте друг напротив друга. Франц, шаг в сторону, от тебя падает тень. Протяните руки ладонями вверх и переплетите пальцы. Не отпускать и не шевелиться! Да, и никаких «ай», понятно?

Вскоре Франц понял, причем тут «ай»: Мудрец приставил кинжал к его запястью, надавил и двинулся по линии жизни вверх. По ладони потянулась кровавая полоса. Франциск задрожал, в глазах потемнело, выступили слезы, но он терпел. Лезвие оставило длинный порез от запястья до среднего пальца, а затем настала очередь Филиппа, только от среднего пальца к запястью.

Франц пытался не смотреть, но кровь, собирающаяся в ладонях братьев, так и притягивала взгляд.

– Теперь прижмите ладони вместе, и покрепче.

Близнецы послушались, и их кровь закапала в выбеленную луной траву.

Мудрец развернул пергамент и зачитал таинственным и глубоким голосом:

Слова разнеслись по поляне, и ночь на миг стала гуще и темнее, над лесом пронеслась гигантская тень – или, быть может, это было облако?

Хозяин Гнезда перевел дыхание и крикнул:

Тень пронеслась во второй раз.

– Повторите! – потребовал Мудрец.

– Да будет ночь! – хором проговорили братья и Калике, голос которого был таким же торжественным, печальным и тревожным, как и у Мудреца.

– Вечна, – добавил гигант тихо, будто про себя.

В ту же секунду серебристая трава, окропленная кровью, зашевелилась.

Из земли вырвались темные ростки, которые вытягивались на глазах, и вот уже надулись ярко-красные бутоны, поднатужились – и распахнули миру лепестки. Каждый цветок оказался размером с ладонь. С длинных мясистых лепестков капала вязкая жидкость, а в самом центре был… глаз.

Настоящий человеческий глаз! Тычинки тоже имелись, они заменяли ресницы, и цветы заморгали, уставясь на близнецов.

Мудрец, однако, ничуть не удивился. Он протянул руку, провел пальцем по алым лепесткам и продемонстрировал братьям. Палец был испачкан в крови.

– Ваша, – пояснил Мудрец. – И это все, – он указал на новые и новые вырастающие цветы, – ваши Цветы Лжи. Давненько я не видел их в Полуночи, надо сказать!

Цветы Лжи поднимались из земли двумя рядами, и Франциск понял, что один ряд Цветов – его, а второй – Филиппа. У его растений были карие глаза с голубым ободком, а у Цветов младшего брата – ярко-голубые с карим ободком.

– Между Цветами и пролегает Стезя, – сказал Мудрец. – Они будут вырастать по мере того, как вы будете идти, и указывать направление.

Франц тут же сделал пару шагов по Стезе, потянув за собой Филиппа. И правда: из травы впереди выпрыгнули новые ростки, и над серебристой тропинкой свесились еще несколько Цветочных головок, капая кровью на землю.

– И кажется, я знаю, какой будет первая печать. – В голосе Мудреца слышалось волнение. – Ее Стража называют Хранителем Лжи. Он коварен и не пропустит вас к печати просто так. Однажды мы встречались…

Хозяин Гнезда нахмурился и – показалось ли? – передернул плечами, но мигом взял себя в руки.

– Что ж, пора расставаться. Удачи вам, и да осветят звезды ваш путь – неважно, будет он долгим или нет. Прощайте!

Мудрец отступил к двери и помахал платком. За его спиной закружили и затрещали мимикры, тоже кивая уходящим гостям крохотными головками.

Франц и Филипп развернулись и, преодолевая волнение, пошли по Стезе, а следом двинулся Калике, подхватив дорожные мешки, приготовленные хозяином Гнезда.

Цветы Лжи повели их в гору, пересекли тропу, по которой путники не так давно спустились в долину, и побежали в самую темную чащу, – туда, куда Калике прежде остерегал соваться.

Хочешь не хочешь, а пришлось следовать Стезе. Сперва казалось, ходу не будет – изгибающиеся деревья росли очень плотно, – однако достаточно скоро путешественники заметили, что Цветы Лжи выбирают те места, где просветы в зарослях шире: стало быть, Стезя не желала завести их в бурелом и бросить.

Над головой пел ветер.

Путники двигались гуськом: первым шел Франциск, следом Филипп, замыкал шествие Калике, и его когтистые лапы гулко топали, вороша прошлогоднюю листву. Франц то и дело оглядывался. Отдохнувший было Филипп вновь устал, начал спотыкаться, тяжело задышал. Тогда Калике подхватил Филиппа и посадил на плечо. Мальчик ахнул от высоты, однако монстр разрешил держаться за рога. Вскоре Филипп привык к мерному покачиванию и даже, кажется, задремал, причем Калике придерживал мальчика когтистой рукой.

Они шли всю ночь.

Время от времени в стороне от Стези слышались шорохи, воркотня, среди ветвей мелькали жуткие тени; чьи-то когтистые лапы вдруг выползали на тропу, норовя дотянуться до ног путников. Каликсу было нипочем, а вот Франц шарахался от таинственных жителей подлеска. Впереди над тропкой проносились, шелестя крыльями, стаи крохотных существ. Некоторые несли фонарики. Порой существа приземлялись на ближайшее дерево, развешивали между веток фонари и принимались петь и водить хороводы.

Ночь закончилась, наступила новая.

Калике отыскал могучий дуб с удобной выемкой между корней, и близнецы устроились на куче прошлогодних листьев. В мешках Мудреца обнаружились пледы, пакеты с печеньем и сухарями, фляги с водой. Цветы Лжи обступили дуб и, пока ребята дремали, стояли так, кивая головками и роняя кровавые слезы на землю. Проснувшись через час, путники вновь перекусили и двинулись дальше.

Местность пошла иная. Деревья выровнялись и поредели, их величественные колонны словно поддерживали своды неба, озарившиеся звездами. Лесной чертог окутала сумеречная тишина. Воздух набряк – тяжелый, влажный. В мертвом беззвучии под ногами зачавкало, меж корней появились лужи, а кое-где и небольшие бочаги. Стезя петляла, выбирая места посуше.

В печальной тиши слышались только шаги и гулкое хлюпанье, когда с ветвей срывались капли и падали в озерца. Дорога становилась все хуже и хуже, ноги увязали во влажной почве, чавкая, выворачивали комья земли. Далее Стезя стала немного уже и пошла под уклон, а холмы, наоборот, выросли и надвинулись зловещими горбами.

Вскоре маленький отряд вышел к мрачной долине. Ее окутывал туман и тьма, лишь кое-где мерцали желтоватые огни. Тем не менее Цветы Лжи уводили вниз по склону, в это озеро тьмы и тумана. Франц начал спускаться первым, то и дело скользя и падая в грязь, а мимо него с обеих сторон стекали ручьи, громко булькая между камней.

Оказавшись внизу и поняв, что теперь не видно вообще ни зги, Калике зажег светильник, и путники двинулись среди высоких дерев-колонн и мшистых валунов. Над землей стелились испарения – удушающие, прелые, вязкие. Влажный воздух оседал на волосах, одежда и мешки промокли. Дышалось тяжело. Филипп хрипел и сипел, отчего у Франциска сердце уходило в пятки, и он молился, чтобы брат выдержал тяжкий путь.

Деревья развесили над тропой причудливые гроздья грибов: в свете желтого света фонаря над идущими проплывали пепельные кружева, с ветвей свешивались желто-коричневые – будто полные гноя – гирлянды и мертвенно-сизые занавеси. Грибы и сами светились, но сияние их было призрачным, холодным. Вдобавок они испускали неприятный серный запах.

Цветы Лжи стали расти гуще: если раньше они вырастали по паре-тройке штук, то теперь выпрыгивали десятками, и головки их становились все крупней и мясистей. Но когда компания проходила мимо, Цветы тут же чернели, съеживались и осыпались прахом в густую серебряную траву.

– Это хорошо, – шепнул Калике, отводя от рогов очередную грибную занавеску. – Мало ли кто решит пойти следом. А погоня будет: сердцем чую, кое-кто уже прознал, что вы тут.

Франциск поежился и передернул плечами. И от страха, и от липкого вонючего тумана, и от мерзких грибов, которые то и дело норовили цапнуть склизкими лапами за волосы на макушке. Он не отдалялся от Каликса ни на шаг, семеня у его громадных мохнатых ног. Рогатый гигант с когтями, которые в долю секунды вскрыли бы мальчику горло, сейчас был единственным, на кого братья могли положиться в мире ужасной Полуночи. Единственным, кого хоть сколечко волновала их судьба. Но что будет, если Калике их оставит? Вдруг монстр посчитает, что выполнил долг, и отправится восвояси? Бросит их в смертельно опасном краю одних, совершенно одних?

Франц не хотел об этом думать. Он поглядывал на брата, мучаясь мыслью, что втянул близнеца в этот кошмар. Бедный Филипп! Что, если это тягостное путешествие попросту убьет его?

Франц запнулся. Сердце пропустило удар.

«Нет! – Мальчик сжал кулаки. – Нет! Он выживет! Должен выжить! Мудрец сказал, в этом мире есть все, а значит, лекарство для Фила тоже! И я его найду».

«Ты вернешь себе то, что принадлежит тебе по праву, еще до того, как истает луна…»

Франц сердцем чувствовал, это о Филиппе, хотя пророчество брата казалось менее добрым. Но брат принадлежит ему. По праву крови. И Франц его не отпустит.

Никогда.

Вдруг Калике застыл, втянув широкими ноздрями воздух. – Мы уже близко, – сказал он, аккуратно спустив проснувшегося Фила на землю. – Стойте смирно и не кричите. Это долина хризалид.

 

Глава 11 о короле хризалид

Франциску показалось, что за пеленой тумана кто-то есть. Над тропой словно пронеслась тень. А следом еще одна. Из хмари донесся странный шум – не ветер, не скрип ветвей, а какой-то стрекот.

И вдруг…

Из окутавшей путников пелены вылетели странные крылатые существа ростом с пятилетнего ребенка. Они окружили братьев и Каликса, выставив перед собой острые копья.

Франциск отшатнулся, но не от страха – от отвращения. Головы хризалид были сморщенные, в прожилках; кожа напоминала бурую древесную кору; на узловатых кривых пальцах блестели когти. Но это еще ничего. Самым ужасным оказалось то, что внутренние органы хризалид были… снаружи. Белели ребра, между которыми забились пожухлые листья, росли гроздья мерзких грибов, копошились жуки. Они выползали из живота хризалид, блестя надкрыльями в свете фонариков, и снова ныряли обратно между ребер и влажных пульсирующих корней. Снаружи билось и сердце: темно-коричневое, будто вырезанное из дерева, все в прожилках и струпьях.

Франц сглотнул и поспешно отвел взгляд. Филипп так вообще закрыл глаза руками и привалился к мощной лапе Каликса.

– Кто вы? – проскрежетала самая крупная хризалида.

Калике вежливо приложил когтистую руку к груди и ответил чистым серебряным голосом:

– Я – Калике, Ветер Полуночи. И со мною двое живых, пришедших сюда по Стезе.

При этих словах жуткий народец возмущенно загомонил и застрекотал. Их предводитель метнулся к Франциску, всмотрелся в его лицо, втянул его запах треугольным отверстием вместо носа, и мальчика передернуло. Ему захотелось исчезнуть, раствориться, стать листочком в этом лесу… На миг вспомнился зеленый луг, по которому он бродил с Лу до того, как попал в Полночь. Ясное теплое утро… Солнце… Но видение пропало, и Франц вновь стоял на трясущихся ногах в темной ложбине рядом с чудовищем и больным братом, и их окружали воинственные чужаки.

Предводитель хризалид что-то прострекотал и перевел янтарные глаза на Филиппа. Затем он оскалился, высунул длинный липкий язык и с ледяной ненавистью процедил:

– Ж-живой… Ж-живехонький…

– Стезя привела нас в вашу долину. – Невозмутимый Калике указал на глазастые растения. – Значит, это вы храните первую печать Мертвого Принца. Эти дети, вставшие на Стезю, вправе попытаться ее открыть. И даже король хризалид не сможет им помешать!

Командир хризалид холодно зыркнул на Каликса. Протянул к Цветку Лжи когтистую руку, коснулся лепестка, поднес ко рту пальцы и слизал кровь.

– Это королю Лиану решать, пустить вас к Тому, Кто охраняет печать, или нет! Мы, служители правды, не дозволяем незнакомцам видеть Его. Так что не радуйтесь раньше времени. Или, – он усмехнулся, – не огорчайтесь. За мной!

Калике подтолкнул близнецов, и они поплелись за хризалидами, с трудом переставляя дрожащие ноги. Цветы перед глазами расплывались, все окутывала темнота. Францу казалось, еще чуть-чуть, и от страха он упадет в обморок или, что хуже, вызовет из того поворота темноту…

Франц пытался дышать медленнее и глубже, но от всего пережитого мир постепенно затягивала непроницаемая мгла…

Вдруг на его плечо опустилась чья-то холодная рука. Мальчик очнулся: Филипп шел рядом.

– Ты в порядке?

Брат впервые заговорил с ним после случившегося. Когда Филипп обижался серьезно, что случалось довольно редко, то добиться от него хоть слова было невозможно. Сейчас Филипп глядел на Франца прозрачными, будто наполненными водой глазами. Впалые щеки отливали синевой.

– Прости… – выдохнул Франциск. – Прости меня, Фил! Я знаю, что виноват.

Он обхватил младшего брата, сжав так крепко, как только позволяли хрупкие плечи Филиппа, и уткнулся носом в его плечо.

Филипп не пошевелился.

Франц вдруг почувствовал себя странно. Лишним.

Брат должен был ответить. Обнять в ответ. Как делал это всегда. Но он просто стоял, опустив вялые руки, и мыслями был где-то далеко. Франц вздрогнул. Хотел заставить Филиппа откликнуться, растормошить его… но понял, что близнец этого не хочет.

Франциску было нужно прощение, нужно было услышать тихое «хорошо…». Но брат молчал. Франц почувствовал себя опустошенным. Он разжал руки и отпустил Филиппа.

– Скорее! – поторопил их Калике.

Филипп бросил на него ничего не выражающий взгляд, повернулся и пошел дальше.

Франциск стоял и глядел ему вслед. Чувствовал, как начинает щипать глаза. Он только что обнял брата, а тот не ответил. Такого никогда не случалось.

Никогда.

Филипп не простил.

«Ты уже не маленький. Мне кажется… тебе пора начать жить реальной жизнью».

Почему брат всегда говорил как взрослые? Франциск это ненавидел. Он верил в лучшее, искал свою мечту. Но сейчас в глубине сердца начал сомневаться, действительно ли его вера в волшебный мир была правильной. Ведь все, во что он верил эти годы, оказалось ложью. Чистой, будто обжигающий глотку спирт, ложью.

И Филипп это знал всегда.

А Франц ему не верил.

Он совершил ошибку. Подставил брата. И теперь вел его темной тропой к… смерти? Бедный больной Филипп! Останься они в Англии, младший близнец сейчас наслаждался бы встающим над землей солнцем, а потом Франц принес бы ему смешных рогатых улиток или охапку цветов, чтобы он мог почувствовать, каково это – бегать, где тебе заблагорассудится. Жить. Дышать полной грудью. Как все.

Если быть честным, это Франц должен был расплачиваться за то, что обманулся. Он должен нести наказание. Но не Филипп. Нет, только не Филипп…

Брат этого не заслужил.

«Я верну тебя домой! – поклялся Франц. – И найду тебе лекарство. Я все исправлю, и ты простишь меня…»

Франциск смотрел в спину уходящему брату, который с трудом передвигал дрожащие ноги. Его хрупкая фигурка заставила сердце сжаться от жалости, и он дернулся было подхватить близнеца, но остановился. Как бы ни был слаб Филипп, внутри – в сердце – он был куда сильнее старшего брата. И сейчас лишь подожмет губы и посмотрит на Франца так, будто он пустое место.

Пара хризалид, выставив перед собой копья, надвинулись на Франца, и он поплелся вслед за Каликсом и Филиппом.

Вскоре туман отступил и, извиваясь длинными пепельными щупальцами, уполз на вершины холмов. Тут и там деревья взрывали землю гигантскими корнями, и меж корней открывались пещеры. Круглые входы зияли чернотой и холодом, и, когда Франц проходил мимо провалов, у него по коже пробегал мороз. Наконец путники очутились на самом дне ложбины, где хризалиды обустроили деревню.

Под исполинским деревом, раскинувшим гигантскую крону над всей поляной, горел высокий костер. Франц очень удивился: пламя было белым, будто хвост горностая зимой. Увидев пришельцев, сидящие вокруг костра хризалиды злобно застрекотали.

Стражники провели путников вокруг костра, и мальчики с Каликсом предстали перед королем хризалид. То, что это король Лиан, Франциск понял сразу: хризалида сидел на троне из переплетенных корней гигантского дерева, в короне из сплетенных ветвей, и, когда он наклонил голову, внутри веток мелькнуло что-то белое. Яйца. Короной было гнездо.

Правитель хризалид встал, и присутствующие замерли. Повисла такая тишина, что слышно было лишь потрескивание белого костра. Король расправил руки и ноги, покрытые кожей-корой, но светлой, как у березы, и медленно спустился с трона. За его спиной волочились прозрачные слюдяные крылья, испускающие мертвенно-голубоватый свет.

Король остановился в нескольких шагах от пришельцев, склонил голову набок. С его макушки и до самого пояса струились белоснежные гладкие волосы. Пряди полностью скрывали лицо, виднелись лишь бледные сомкнутые губы.

Но взгляды Франца и Филиппа были прикованы только к грудной клетке короля. Она была такая же, как у остальных хризалид. Между ребер росли влажные, блестящие гроздья пепельных грибов, среди которых копошились жирные черви. Сердце покрывала белая кора, и билось оно медленно и тяжко, пульсируя венами и прожилками. Над сердцем тоже свешивались синюшные скользкие грибы.

– Я слы-ы-ышу…

Король Лиан приподнял подбородок и приоткрыл губы. Он говорил медленно и тихо, растягивая слова, будто свежую смолу. Все молчали – ни стрекота, ни шороха. Лишь треск костра и завораживающий тягучий голос.

– Слы-ы-ышу шорох… Слы-ы-ышу, как колышется мех на шее пришедшего… Слы-ы-ышу скрип когтей о камни… А-а-ах…

«А-а-ах» разлетелось тихим, холодным шепотом в темноте, и по коже Франциска побежали мурашки. Он задержал дыхание, завороженный белой фигурой короля.

Лиан запрокинул голову к небу, прислушиваясь.

– Да… Это он. Я узнал его, хотя не слыхал его много, мно-о-ого лет…

С губ короля сорвался тихий смешок.

– Ка-а-а-аликс. Даже без глаз – я узнаю тебя, узнаю…

Сидящие вокруг костра хризалиды переводили цепкие взгляды с короля на могучего Каликса и обратно.

Калике выпрямился. Его лицо было бесстрастным, монстр отлично владел собой. Но нутром Франц почувствовал: тот напряжен.

Что-то должно было произойти.

Или уже происходило?

– Да будет ночь, – поприветствовал Калике.

Король Лиан помедлил, но в итоге просвистел:

– Да будет ночь.

Повисло молчание.

– Итак, – продолжил король хризалид, – ко мне пожаловал Ветер Полуночи. Бы-ы-ывший Ветер Полуночи.

При слове «бывший» Калике сжал губы.

– А-а-ах, – усмехнулся король Лиан, – я должен сказать, что песни Эмпирея нравятся мне куда бо-о-ольше, в них есть стержень. Да-а-а-а, в музыке нового ветра экспрессия, чувства… Его сердце горит, пылает, обжигает, и я чувствую этот жар, когда он проносится над нашей доли-и-и-ной – всякий раз чувствую… Да-а-а-а, пожалуй, Эмпирей куда более искусен в вопросах ветра, чем ты, Калике Несчастный. И я рад, что больше не слышу твоего… – он фыркнул, – посвиста.

Гигант сжал костлявые пальцы в кулаки, и когти едва слышно заскрипели в тишине. Франц почувствовал, как за спиной Ветра сгустилась тьма.

– Может, и так, – тихо ответил Калике. – Может, Эмпирей искусней меня… Но не все любят обжигающий ветер, не все жаждут иссушающей страсти. Есть то, что Эмпирею не ведомо… И никогда не будет.

– Неужели? А не кажется ли тебе, Калике Ми-и-изери, что ты просто-напросто завидуешь брату?

Франциск подавился воздухом. Это не укрылось от короля хризалид: тот мгновенно развернул голову к мальчику и растянул губы.

– Неужели ты не сказал своим спу-у-утникам, – издевательски протянул король, – что новый Ветер Полуночи – твой брат? Аха-ха, я слышал о твоих приключениях на Мельнице! – Лиан хрипло расхохотался. – Ты сидел на цепи, будто собачонка! Смешнее этого я ничего не слыхал. Ты зави-и-идуешь своему брату, Калике, призна-а-ай! Зави-и-идуешь! Интересно, каково это, когда твой злейший враг – родной брат? И ты не сказал об этом своим спутникам. Интере-е-есно, интересно почему? А, Калике, почему? Я может, и слеп, но не глу-у-уп.

Лиан помолчал, раскачиваясь из стороны в сторону, а потом продолжил:

– Их двое. Тех, кто пришел с тобой. Я слышал их шаги, один чуть повыше и потяжелее, но оба совсем малы, да, они малы… И если ты не рассказал им, что Эмпирей – твой брат, значит, сделал это, чтобы пожалеть их чувства. Потому что… Они тоже братья. – Лиан хохотнул, но вдруг принюхался и зашипел: – Во-о-от как? Они пахнут иначе, это не жители Полу-у-уночи!

– Ты не ошибся, – проговорил Калике. – Эти дети ищут путь домой. А ты знаешь, где Мертвый Принц спрятал первую из печатей, которые закрывают дорогу на Ту Сторону.

– Я с удовольс-с-с-ствием, – просвистел Лиан, сжимая и разжимая когти, – с-с-верну шею твоим малявкам.

Калике схватил Франца и Филиппа за руки и развернул их ладонями вверх.

– Ты этого не сделаешь! Мальчиков защищает заклинание Кризалиса, и они не попадутся в мерзкие руки Мертвого Принца!

Хризалиды яростно вскинулись и зашипели:

– Как он говорит про нашего Хозяина?! Убейте его! Убейте!

– Как ты с-с-ме-е-ешь говорить так о самом правителе Полуночи? – просвистел король Лиан. – Твоя тень укоротится, Калике Несчастный, как и твой язык.

– Я сделал выбор, король Лиан, – отрезал Калике. – Но если кто и может говорить такое о Мертвом Принце и его прислужнике, то только я!

По дрожащему голосу Каликса было слышно, что он едва-едва сдерживает гнев.

– Я помогу этим детям найти путь домой, и пусть Мертвый Принц с моим братом съедят от досады свои ботинки! Да, сейчас я могу немногое, но никто не посмеет обидеть Франца и Филиппа! Так сказали, Калике Мизери, Ветер Полуночи!

– Бывший! Бывший Ветер Полуночи! – расхохотался Лиан. – Ахахах, эта твоя речь… Так смешна! Ты и сам смешон, Калике. Ты жалок. Если бы мне пришлось выбирать еще раз, я опять выбрал бы Эмпирея. И снова. И снова.

– Да на здоровье, – бросил Калике. – Все равно эти дети откроют первую печать и уйдут с миром и ты их не остановишь!

– Что ж, пусть попробуют. – Король обнажил острые зубы в ухмылке. – Посмотрим, вернется ли хоть один из твоих жалких крысенышей. Эй, стража! – Он махнул рукой хризалидам. – Отведите их в Пещеру Правды. На этот раз у Хранителя Лжи будет целых две жертвы на Лжедень!

Пара хризалид подлетела к братьям и Каликсу и копьями указала направление. Путники двинулись по Стезе, а король Лиан повернул голову им вслед, слушая удаляющиеся шаги, и на губах его блуждала довольная улыбка.

Вскоре тропа пошла под уклон, а холмы стали выше и круче. Дорогу освещали фонарями – желтым Каликса и мертвенно-бледными – стражников. Хризалида, летящий слева от Каликса, то и дело зыркал на братьев темными глазами и хмыкал, а другой, взмахивающий крыльями рядом с Франциском, молчал. Вдруг Франц перехватил его взгляд и заметил, что у этого стражника испуганные и жалобные глаза, неожиданно голубые, как летнее небо. В движениях его тела чувствовалась неловкость. Хризалида растерянно моргнул, кивнул на темноту, зияющую в конце ущелья, и мотнул головой.

Франц мог бы поклясться, это означало «нет».

– Эй! – насторожился темноглазый напарник. – Ты что сейчас сделал? Думаешь, они тебе помогут? Даже не мечтай! Все равно отправишься к Хранителю на Лжедень.

– Что такое Лжедень? – неожиданно спросил Филипп, идущий рядом с Каликсом.

– День, когда хризалиды отдают одного из своих в жертву Хранителю Лжи, – ответил за стражника Калике.

– Не одного из своих, а того, кто не чтит правду! – проскрежетал хризалида. – Того, кто перестал быть одним из нас!

Мы не терпим ложь. А ты, Калике, и эти живые, все вы любители наплести с три короба. Особенно людишки. Уж я наслышан, какие лживые языки у живяков! Сам бы так и подкоротил. Вон этот, – стражник кивнул на голубоглазого хризалиду, – своего уже лишился. Слишком много болтал. Зуб даю, именно его и отправит в Пещеру Правды король Лиан, когда наступит Лже-день.

– И что… – В горле Франца пересохло. – И что тогда?

Темноглазый стражник ухмыльнулся, обнажив острые зубы:

– Тогда Хранитель Лжи пополнит свои часы. И не только.

Франц ничего не понял, но все это звучало устрашающе.

Тем временем они подошли ко входу в пещеру, откуда дышало темнотой и холодом. Каменную арку покрывали странные письмена и рисунки: Франц различил изображение месяца, звезд, но больше всего было глаз – больших и маленьких, круглых и овальных, с круглым зрачком и с вертикальным.

Калике остановился и тяжело вздохнул.

– Я не могу идти дальше.

Франц ожидал нечто подобное, и все равно его окатила волна леденящего ужаса. Только не это…

– Я бы пошел с вами куда угодно, – запинаясь, проговорил гигант. – Но открыть печать может лишь живой, идущий по Стезе. Я – житель Полуночи, дальше мне ход воспрещен. Но я буду ждать здесь столько, сколько потребуется.

– Долго ждать тебе не придется, – ухмыльнулся темноглазый хризалида. – Скоро получишь своих детей обратно. Точнее, их башмаки.

Франц вздрогнул. Тело налилось свинцом, стало тяжелым, неподъемным. Он понял, что не может сдвинуться с места.

– Калике, может, мы спрячемся? – тихо попросил он. – Ты же знаешь все места Полуночи и точно найдешь то, где нас не отыщут.

Калике сдвинул брови. Нехотя отозвался:

– В Полуночи много укромных мест, о которых не знают ни хризалиды, ни даже мимикры. Отыскать их может один лишь Ветер. Проблема в том, что я лишен силы, ведь сейчас дует Ветер Эмпирей. А мой брат служит Мертвому Принцу. Он отыщет вас, где бы вы ни были.

Лицо Каликса помрачнело.

– Мой брат ненавидит меня, считает врагом, хочет быть единственным, кто владеет небом. Он всегда злился, что приходится делить поднебесье со мной. Злился, когда ветер пел мою песню… И добился своего: теперь в Полуночи летает лишь он один. Что ж, пусть так. Эмпирей может ненавидеть меня сколько угодно, но если ему попадутся живые… – Калике поморщился. – Простите, я сделал все, что мог.

– Ну, так и будем стоять у входа? – Раздраженный стражник подтолкнул ребят к пещере. – Давайте, я хочу успеть на ужин.

Франц и Филипп, превозмогая страх, шагнули в гулкий мрак пещеры.

Шли медленно, оступаясь на скользких камнях. Призрачные фонарики стражников освещали черные скользкие стены гигантского туннеля, а в спины мальчикам то и дело упирались острые копья.

Вдруг Франц споткнулся и упал, рассадив кожу на ладонях об острые камни. Филипп дернулся было назад, к брату, но темноглазый хризалида остановил его копьем:

– Сам встанет. Эй ты, пошевеливайся!

Франциск зашипел, поднимаясь, и тут лишенный языка стражник подал ему руку. Мальчик вцепился в древесную ладонь, которая оказалась на удивление теплой. Второй стражник, выругавшись в адрес напарника, злобно повернулся к Филиппу. А голубоглазый хризалида, сделав Францу знак молчать, ткнул когтем в кровь на руке мальчика и быстрым движением что-то нарисовал на его запястье.

Вертикальная черта и еще четыре, отходящие в разные стороны. Елка?

Франц недоуменно посмотрел на провожатого. Тот выпучил глаза, замотал головой и дернул мальчика за рукав, показывая, что рисунок нужно спрятать.

– Быстрее! – рявкнул стражник, закончив ругать Филиппа. – Тоже мне, жалельщик нашелся. Вот и хорошо, что тебе язык вырвали, чертов врун!

В конце туннеля оказалось широкое отверстие, за которым пол был выложен узорной плиткой, поблескивавшей в тусклом свете невидимых факелов.

– Хранитель Лжи пробудился, – ухмыльнулся хризалида. – И ждет вас.

 

Глава 12 о Хранителе Лжи и его часах

Франциск слышал, как быстро и гулко колотится его сердце. Он сглотнул вставший в горле комок. Не помогло. Из глубины живота подкатил второй, а когда мальчик сглотнул и его, поднялся третий. И Франц понял, что страх не исчезнет.

Его колени подрагивали, когда он вслушивался в мертвую тишину. Там, в неизвестном зале, выложенном темно-красной узорчатой плиткой, было тихо.

Слишком тихо.

А когда бывает чересчур тихо, это не просто тишина.

Это чье-то молчание.

– Пошел.

Темноглазый стражник стукнул древком копья по плечу Франциска. Но голос хризалиды теперь звучал гораздо тише. Чтобы не спугнуть чью-то тишину?

Близнецы вошли в большую, окутанную багровыми сумерками пещеру. Стены уходили далеко по правую и левую руку и лишь смутно угадывались во тьме. Каменные колонны тускло и влажно блестели в сиянии светильников. Напротив входа, у дальней стены виднелось возвышение с троном, к которому вели ступени. Трон был багрово-красный и походил на зуб, вырванный из каменной полости пещеры. Подлокотники все в щербинах и сколах, высокую спинку венчал частокол острых камней.

У подножия трона стоял какой-то предмет, в половину человеческого роста, покрытый кроваво-красным бархатом.

В центре пещеры, на пути от входа к трону, в полу тускло поблескивал золотистый металлический люк, напоминающий канализационный, только украшенный странными символами и письменами.

Стражники были явно удивлены, что Хранителя Лжи нет в его пещере. Они замерли по обе стороны от ребят, вскинув копья, и уставились на трон.

С него смотрела пустота.

Чем больше Франциск глядел на трон, тем глубже страх проникал в сердце. От этого молчания – невыносимого молчания – и сгустившегося в краях пещеры мрака, от пугающей пустоты мир расплывался перед глазами, и Францу чудилось, что он проваливается в глубокий колодец. Тонет в черной бездне.

Воздух сдавливал горло.

Тьма дышала в затылок Францу, и ему казалось, так пройдет целая вечность. Он хотел уже шагнуть к Филиппу и взять его за руку, но тут издалека донесся негромкий звук. Это напомнило мальчику шуршание насекомого, которое сбежало из банки, заползло под обои и теперь копошится там, скребет лапками, ворочается чешуйчатым телом.

Хризалиды, казалось, затаили дыхание, и пещера погрузилось в еще более гулкое безмолвие, в котором слышалось лишь далекое, медленно приближающееся поскрипывание.

Франциск повертел головой, пытаясь определить источник звука. В дальнем углу, при свете висящих на колоннах светильников, в стене обозначилось круглое отверстие, полное тьмы. Из него и доносились приближающиеся шуршащие шаги. От этих звуков, разлетающихся долгим гулким эхом, волоски на руках Франца встали дыбом.

Вскоре на полу выросла огромная тень, медленно переступавшая длинными угловатыми ногами, над которыми колыхалось горизонтально вытянутое тело. А еще через секунду из туннеля показалась длинная, узкая конечность, покрытая твердым хитином. Она опустилась на плитку, скребанув по ней мощными костяными выростами, которые покрывали ногу гигантского насекомого, точно зубцы – пилу. Следом за первой конечностью показалась вторая. Потом – длинные усы.

Из туннеля выползало гигантское – выше человека – насекомое. Его треугольная башка, чуть не зацепившая сталактиты, с выпуклыми, как шары, глазами, была просто громадной.

Франциск похолодел, поняв, что это за существо.

В пещеру вползал исполинский богомол.

Шагая на шести длинных зубчатых лапах – по три с каждой стороны тела, – богомол тянул из туннеля бледно-зеленое, точно больная листва, брюхо. Толстый живот, провисающий до самой земли, покрывала хитиновая чешуя. За спиной виднелись жесткие крылья.

Ударами древка темноглазый стражник заставил мальчиков встать на колени. Сами же хризалиды преклонили одно колено.

Жвалы гигантского богомола задвигались, и раздался скрежещущий, но вполне различимый голос:

– Да будет ночь-с-с-с…

Громкий свист пронесся по пещере, отлетая эхом от стен. Пламя в светильниках всколыхнулось. Тени задрожали.

– Повторите! – прорычал стражник братьям, и хозяину пещеры ответил нестройный хор трех голосов:

– Да будет ночь…

– А-а-ахс, – проскрипел Богомол, уставившись на голубоглазого хризалиду. Лишенный языка, тот не мог поздороваться, и, изобразив вполне искреннее мучение, глухо ударился лбом об пол. Богомол казался удовлетворенным – Франц и сам не знал, как смог это понять, ведь на хитиновых «лицах» насекомых не отражаются эмоции.

Впрочем, этот Богомол был иным.

Разумным.

И очень опасным.

Подтягивая жирное бледное пузо, Богомол двинулся вперед, и падающая от него тень накрыла мальчиков и хризалид целиком.

– Я вас-с с-слушаю.

Темноглазый стражник встал и прижал руку к своему часто пульсирующему сердцу:

– О Хранитель Лжи, да будет тень ваша бесконечна! Эти двое лживых людишек явились к королю Лиану, требуя, чтобы их проводили к вам…

Странно было видеть, как со злобного стражника слетела вся спесь и он мигом превратился в угодливого лакея. Казалось, если Богомол позволит, хризалида бросится целовать его уродливые хитиновые лапы.

– Ах-х-хс, – проскрежетал Богомол, вперив бледные глазищи в мальчишек. – Я з-з-знал, что они придут. Они вс-сегда приходят с-сюда… – В его голосе слышалась то ли насмешка, то ли возмущение. А может, предвкушение. – С-с-стало быть, вы пришли с-с-сюда по Стезе, маленькие лгуны?

Франциск затрясся, а Филипп, смертельно бледный, неотрывно смотрел остекленевшими глазами на чудовищного Богомола и, казалось, был готов упасть в обморок.

Хранитель Лжи неторопливо пополз к своему трону, подтягивая за собой мерзкое бледное брюхо.

– Ес-сли вы пришли с-снять первую печать, – проскрежетал он жвалами, – то наверняка знаете, что будет с-с-с вами, когда вы не сможете пройти ис-спытание!

Темноглазый стражник широко оскалился и высунул липкий язык, с насмешкой глядя то на Франциска, то на Филиппа.

Богомол остановился у трона. Развернул башку и глянул на близнецов.

– Ну-с, я жду ответа, маленькие лжец-сы.

– Отвечай!

Стражник стукнул Франца древком.

– Нет, – выдохнул Франц.

Стражник возмущенно заклекотал, прошипел:

– Нет, Хранитель! – и подкрепил эти слова таким тычком в спину мальчика, что тот чуть не упал.

– Н-нет, Хранитель, – ответил Франц чуть громче.

Богомол раздвинул ужасающие жвалы – расплылся в хищной улыбке.

– Вы заключили договор с Кризалис-с-сом, маленькие глупые лжец-сы. Да будет так. Но вы не пройдете дальше. О нет, не пройдете! Ваши кос-сточки побелеют и покроютс-ся трещинами, после того как пролежат на этих камнях с-сотню лет. А потом рассыплютс-ся прахом, и Эмпирей разнес-сет его по вс-сей Полуночи. Вот что вас ждет, маленькие лжец-сы…

Франциск содрогнулся и обхватил себя руками.

– Мертвый Принц-с давным-давно с-сделал меня с-стражем первой печати. Он знает: мимо меня не прос-с-скользнет ни один жалкий живой человечишка. Ибо из всех с-существ мира самое лживое – человек. Я вижу вас-с-с насквозь, и пус-сть вы еще личинки, даже не успев превратитьс-ся в имаго, вы уже нахватались лжи. Позволили неправде опутать свои сердца. Вы лгали. Вы много, много лгали, маленькие глупц-сы, и ложь успела вс-с-спухнуть в вашем нутре черными бобами. Она пус-стила в вас-с корни, оплела ваши маленькие с-сердца, а вы что делаете? Продолжаете удобрять побеги лжи каждый день и каждую ночь-с.

Богомол поднял переднюю ногу, чуть помедлил, а потом провел острым шипом по глиняной плитке. Раздался леденящий душу скрип. Франца пробил холодный пот, а Филипп съежился и вжал голову в плечи.

Слова Богомола, казалось, проникли в самое сердце Франца, и действительно на какой-то миг ему показалось, что они лишь маленькие, насквозь испорченные дети. Все моменты, когда мальчик врал кому бы то ни было, возникли в его памяти ясно и живо, будто это было лишь мгновение назад.

– Пус-сть вы маленькие личинки, я должен с-судить каждого, кто позволил опутать себя плетями лжи. Каждому да воздастся награда за правду и наказание за обман. Я – Хранитель Лжи! Тот, кто вершит правос-с-судие!

Темноглазый хризалида восторженно пискнул, упал на колени, чуть не выронив копье, и закричал:

– Да будет ночь! Да будет Истина! Да будут чисты наши сердца!

Богомол довольно задвигал жвалами.

– Чтобы открыть печать, вы должны пройти мое ис-с-спытание. Пройдете – я позволю вам с-следовать дальше по С-Стезе. А ес-сли нет…

Богомол шагнул к высокому предмету, накрытому алой тканью, подцепил уголок накидки крючковатой конечностью и потянул. Под накидкой оказались гигантские песочные часы. Блестело золото, блестело стекло, блестело множество глаз в нижней половине часов, а на самом дне багрово поблескивала кровь.

– Вот оно, мое подношение на Лжедень, – проскрежетал Богомол. – Я храню их ложь здесь, а сердца… Сердца их уже познали Истину. Ес-сли не пройдете ис-спытание, я заберу ваши глаза, маленькие лжец-сы!

«Нет!» – вскрикнул про себя Франциск. В голове потемнело, мальчик задыхался от ужаса, ему казалось, сердце сейчас выскочит из груди, и он не мог оторвать взгляда от ужасных песочных часов.

– Подойдите с-с-сюда! – приказал Хранитель Лжи.

Франц не сразу понял, что ему сказали. Темноглазый стражник схватил его за шиворот, приподнял и пинком направил к Богомолу, а затем потащил на середину пещеры Филиппа. Теперь Хранитель Лжи возвышался прямо над мальчиками, глядя с постамента, исполинский и кошмарный.

– Итак, тому, кто прис-ступит к испытанию, придется хорошенько потрудитьс-с-ся, да… А второй ос-с-станется у меня, пока первый ищет ответ. Интересно, кто будет проявлять с-силу ума, а кто вс-станет на жертвенник?

«На жертвенник…» – повторило эхо в голове Франциска. Он взглянул на брата – близнец стоял бледный, пошатывающийся от страха и от усталости. Франц разлепил сухие губы, собираясь с силами, чтобы вызваться, но…

– Я встану.

Филипп сказал это, даже не повернув головы, будто Франца не существовало.

Богомол затрясся, из жвал вылетел скрежет вперемешку с хохотом.

– А ты, оказывается, еще и трус-с-сливый лжец-с, – сказал он Францу. – Вот кто ты, личинка человека. Это говорю тебе я – тот, кто ведает правду.

Франциск почувствовал, как земля уходит из-под ног.

«Нет! Эта тварь сама лжет! Я хотел! И вовсе не боялся! Я бы…»

И все-таки в глубине души мальчик понимал: это правда. Он боялся. Даже ради спасения брата он боялся встать на жертвенник, хотя любил Филиппа – единственного из всех на целом свете.

Всех других.

Исключая себя.

– Я встану на жертвенник, – повторил Филипп.

Он всегда был таким. Всегда – хоть и младший, хоть и второй, хоть и слабый. Но внутри – сильный. Именно Филипп забирал боль Франциска. Не наоборот. Франц не умел. А Филипп – да. Только он мог принять ужасную правду, сказанную доктором. Принять как есть. И волновался Филипп не о себе, а о том, чтобы старший брат пережил горе.

Франциску стало тошно и больно.

– Нет, маленький лжец-с, – усмехнулся Богомол. – В Пещере Правды никогда не будет по-вашему, ибо вы не ведаете истины. Вашу судьбу решит закон. Достань лунар!

Богомол кивнул темноглазому стражнику, и тот с рвением бросился к нему – наконец-то он был полезен любимому хозяину! Хризалида подлетел к накидке, покопался в ней и вытащил блестящую монету.

– Вот он! – хихикнул он. – Вот!

Одна сторона монеты была золотой, с изображением полной луны, а обратная – серебряной, с рогатым месяцем.

– Итак, с-старший брат – золото, младший – с-с-серебро.

Стражник подбросил лунар, и монета, яростно засверкав, прокрутилась в воздухе и упала на пол.

Золото.

Полная луна.

Франциск.

– Так желает Истина, – просвистел Богомол.

Францу показалось, что Богомол знал – будет именно так.

– С-с-сюда, с-старший лжец-с.

Одна из ног выдвинулась, скрипнув по полу, и указала Францу, куда идти. Темно-красная плитка по всему залу была покрыта рисунками: кольцо, из которого отходила длинная линия, оканчивающаяся тем или иным знаком. Франц видел на концах линий крылья, цветы, сердца, месяцы… Богомол же указывал на большое изображение песочных часов, заключенных в круг.

Когда Франц на подгибающихся ногах подошел ближе, Богомол вытянул зубчатую уродливую лапищу и подтолкнул мальчика на жертвенник.

Франц задохнулся окутавшей его тьмой. Стало тяжело дышать. Страх сдавил горло. Ужас накрыл с головой, и мальчик на секунду потерял над собой контроль. Перед глазами вдруг возникла темная дверь, но тут же исчезла. Он вновь стоял в зале, гигантская лапа Богомола лежала на его плече, и мальчик чувствовал впивающиеся в кожу жесткие зубцы – каждый длиной с мизинец.

– Время ис-с-спытания!

Лапа перестала нажимать на плечо Франца: Богомол указал на золотой люк.

– Иди туда, младший лжец-с.

Франц поднял голову и наконец встретился взглядом с Филиппом. Потом младший близнец отвел глаза и, шатаясь, подошел к указанному месту.

– Перед тобой печать, закрытая з-з-замком-с.

Вдруг громко щелкнуло.

В щите отодвинулась пластина, открывая черное отверстие-скважину.

– Ты должен отгадать з-загадку, найти верный ключ и ус-с-спеть открыть замок. А ес-сли ошибешьс-ся, я вырву у твоего брата глаз-з-з-а.

Франциск обмер. Ледяная тьма окатила его с головы до ног, паника сдавила горло.

Темноглазый стражник потирал ладони, второй же – немой – тревожно поглядывал то на одного брата, то на другого.

– Итак, час-с-с настал!

По залу метнулась тень, всколыхнув пламя светильников. Богомол вскинул над Францем лапу с жуткими песочными часами, и глаза в них заколыхались.

– У тебя вс-сего минута. Готов?

Филипп, оцепеневший, с широко распахнутыми от страха глазами, ничего не мог ответить. Но этого и не требовалось. Рисунки на глиняных плитках засветились, вдруг полезли вверх и в стороны, выпячивая тускло блестящие бока. Длинные ключи – а это были именно они, догадался Франц – становились объемными прямо на глазах.

Франц уставился на те, которые выросли из пола возле жертвенника.

Ключи были металлическими, длиной в две ладони. С одной стороны стержень венчало кольцо, а с другой была бородка в виде звезды, кометы, креста, мотылька…

– Пос-смотри вокруг с-себя, маленький лжец-с. Тебе нужно выбрать единс-ственно верный из этого множес-с-ства…

Ключи росли, тихонько позвякивая и дзинькая, когда наконец выпрыгивали из пола целиком. Скоро вокруг Богомола и Филиппа весь пол был усыпан длинными поблескивающими ключами.

В зале повисла тревожная тишина.

– А теперь – загадка!

Мой вопрос-с: кто он? Время пошло!

Хранитель Лжи перевернул свои ужасные часы. Наполнявшие стеклянную половину глаза посыпались вниз, к узкому отверстию, по стенкам заструилась кровь, капая на дно…

И вдруг туда упал первый глаз. Раздался мерзкий хлюпающий звук, и Франциск вздрогнул от отвращения и ужаса.

– С-скорей, – прошелестел Богомол. – Время идет, младший лжец-с… Время твоего близнец-с-са!

Филипп стоял возле печати. Лицо – белое как полотно. Распахнутые глаза смотрели в пустоту. Он отчаянно, ожесточенно думал.

«Давай, Филипп! Давай!» – взмолился Франциск.

«Ему подвластно нечто, что обгоняет птицу, и ветер, и зарницы…»

Ветер.

Перед глазами встал Калике – монстр с лунными глазами, рогами и крыльями за спиной. Калике – ветер. Что же быстрее его? Быстрее ветра? И кто его хозяин? Хозяином Каликса был Мертвый Принц…

Но…

Ответ явно не «ветер».

Что же это, что?!

– Время уходитс-с-с…

Уже почти половина глаз ссыпалась на дно часов. Филипп вдруг вздрогнул, упал на колени, схватил один ключ, отбросил с громким звоном, поднял другой. Он искал ответ среди множества ключей с бородками в виде звезды, восьмерки, паука, шляпы, руки…

У Франциска все поплыло перед глазами, пол зашатался, светильники смешались в одно золотистое неверное сияние… И среди этого сияния мелькнул проблеск чего-то ярко-голубого.

Франциск моргнул.

Туман рассеялся.

Немой стражник пристально смотрел на мальчика ярко-голубыми глазами.

Филипп ползал по полу, шумно дыша. Его пальцы натыкались на острые грани бородок, он вскрикивал от боли, но продолжал искать ответ на вопрос…

А Франц, кажется, уже знал.

Кровавый рисунок на его руке.

Филипп схватил какой-то ключ, бросился к печати, но вдруг остановился, будто налетел на невидимую стену. Младший брат не был уверен, что ему повезет. А если он ошибется…

«Что это значит?! – судорожно соображал Франц. – Елка? Дерево? Но при чем тут ветер, хозяин и…»

И вдруг Франц понял. Нет, это не дерево! Ведь у «елочки» не было главного – ствола. Короткая черта, от середины которой отходили две черточки, а от нижнего конца еще две.

Это походило скорее на звезду с опущенными лучами.

Или…

– ЧЕЛОВЕК! – заорал Франциск. – ФИЛИПП, ЭТО ЧЕЛОВЕК!

Богомол зашипел, и мальчик взвыл от боли, когда цепкая лапа с размаху опустилась на его плечо. Глаза младшего брата вспыхнули пониманием и голубыми огоньками. Он ринулся к одному из ключей, которые только что отшвыривал прочь, схватил его и, спотыкаясь, бросился к люку.

Время в часах заканчивалось.

– Давай, Фи-и-ил!

Трясущимися руками Филипп вставил тяжелый ключ в скважину, и тот вошел четко, провалившись по самый стержень.

– Поворачивай!

Всего несколько глаз.

Вот упал один.

Другой.

– Давай, Филипп! Давай! – истошно орал Франциск, пока брат, налегая всем телом, пытался провернуть гигантский ключ в скважине. – Давай же!

Сквозь узкое горлышко проскользнул еще один глаз. И когда он с жутким хлюпом упал в кучу других, раздался щелчок.

Сначала Франц не понял, действительно ли услышал тот самый звук.

Его трясло и мутило, лапы Богомола сдавливали грудь, будто железный обруч – разбухшую от дождя бочку.

Франц задыхался.

От ужаса.

Больной цепкой хватки.

Надежды.

– С-с-с-с… – просвистел Богомол.

Что это значило?

Филипп стоял к ним спиной. Сквозь навернувшиеся слезы Франциск видел, что его рубашка порвалась на локте и белая ткань постепенно становилась красной.

Плечи брата подрагивали.

Он смотрел на печать.

Получилось?

Раздался металлический лязг: печать дрогнула и приподнялась над полом. Что-то щелкнуло, и люк… приоткрылся!

– С-с-стой! – просвистел Богомол.

Лапы разжались. Франц вдруг вдохнул свободно.

Брат угадал верно!

Они открыли печать!

Франциск встретился взглядом с голубоглазым хризалидой, и в этом взгляде горела отчаянная радость. Хризалида же смотрел сдержанно, не выдавая эмоций. А вот второй стражник не мог унять разочарования: он кривил губы и перебирал когтистыми лапами по копью. Не хотел признавать, что дети обхитрили самого Хранителя Лжи – мудрейшего из мудрейших!

И Франциск понял: он свободен.

Свободен!

Мальчик рванулся к брату, но тут раздался скрежет Богомола:

– Что ж-ж-ж, ты отгадал верно, маленький лжец-с.

Франц споткнулся и замер в паре шагов от Филиппа.

– А теперь объяс-сни, что значит моя загадка. Как ты догадалс-с-ся?

Игра еще не закончилась.

Холод и мгла вновь охватили Франца – ведь он не знал, почему ответ на эту загадку – «человек». Он просто увидел подсказку и догадался.

Мальчик не удержался и глянул на хризалиду. Голубые глаза стража остекленели от страха.

Нельзя его выдавать.

Нельзя!

Почему же ответ на загадку – человек?

«Думай! – судорожно вскричал про себя Франц. – Думай!»

– Слуги хозяина – это мысли, – вдруг тихо заговорил Филипп. – Потому что мысль быстрее всего на свете. Она обгоняет даже ветер. Поэтому человек одновременно очень медленный и очень быстрый. А мысли человека – это он сам.

Богомол замер. Надулся так, что казалось, еще чуть-чуть, и его брюхо треснет от напряжения. И уставился на Франца.

– Вс-се верно, да… Но пос-с-смотри мне в глаза, с-старший лжец-с.

Голос чудовища вдруг стал спокойным и холодным. Франц повиновался, хоть и изнемогал от страха.

– У тебя, человечес-ская личинка, еще не вс-с-се потеряно… Да, не вс-се…

Отчего-то монстр погрустнел. Его жвалы опустились, рот перестал расплываться в довольной ухмылке. Голос зазвучал иначе – глубоко, проникая в самое сердце. Франц почувствовал, как что-то странное обволакивает его сознание – что-то, чего он прежде не знал. Чья-то воля.

Воля Хранителя Лжи.

– Для тебя еще ес-с-сть спасение, дитя, если ты признаешь-с-с-ся в том, кто ты такой.

И в мыслях Франца прозвучал свист, слышимый лишь ему одному: «Маленький лжец-с». В свисте не было гнева, это был… это был просто факт.

Свист был не злым.

Предопределенным, будто сама вечность. И холодным.

Но гнева – нет, гнева в нем не было.

– Я дам тебе шанс-с-с. Пос-с-следний шанс. Выбор.

– К-какой?

– Ты можешь отказатьс-ся от печати. За это я скажу тебе одну правду. Вос-схитительную правду. Так печать или правда?

Франц вспомнил, как другой голос, звонкий и слегка печальный, говорил: «Он коварен и не пропустит вас к печати просто так…»

Богомол использовал последний шанс, пытаясь опутать разум мальчика своей злокозненной волей.

«Правда? От него? Это чудовище не ведает правды, не ведает добра!»

– Печать! – крикнул Франц.

По лицу Богомола скользнуло разочарование.

– Да будет так… именем Кризалис-са.

Франц двинулся к люку, и вдруг Хозяин Лжи скомандовал:

– Ты! Принеси ключ.

Темноглазый хризалида бросился к люку, но Богомол мотнул головой:

– Нет, не ты.

Франц почувствовал, как по спине пробежал холодок. Голубоглазый стражник медленно подошел к открытому люку и вытянул ключ из скважины.

– Принес-с-си сюда.

Хризалида, сутулясь и горбясь, покорно поспешил к хозяину.

Филипп приподнял крышку люка тонкими бледными руками, и Франц невольно бросил взгляд внутрь. Там, утопая в черном, будто полночное небо, бархате, лежал совсем крошечный, не в пример раскиданным вокруг громадинам, ключик.

Тусклый, рыжий от ржавчины.

Очень похожий на тот, который Франц носил несколько лет на шее.

– Как с-странно…

Франц вздрогнул и обернулся.

Голубоглазый стражник стоял перед Богомолом на коленях, а Хранитель Лжи, зажав в крючковатых передних лапах ключ, обнюхивал бородку.

– С-с-странный запах, с-с-странный…

Гигантские глаза Хранителя Лжи яростно блеснули, а крылья с шумом встопорщились, породив волну эха.

– Вос-с-ск! Кто-то залил рас-сплавленный вос-с-ск в с-скважину, а потом вытащил с-слепок и узнал, какой ключ подойдет! Значит, меня обманул тот, кто мне с-с-служит. Вот какова Ложь. Она с-с-сорняк, чьи с-семена заносит даже в с-самое с-святое мес-сто…

Богомол выпустил ключ из лап, и он с лязгом упал на пол.

На мгновение повисла мертвая тишина.

И вдруг – резкое движение хитиновых лап и громкий, душераздирающий крик. Лишенный языка хризалида забился, раскинув руки в стороны.

Богомол же протянул уродливую бледную лапу к часам. Откинул золотую крышку. На кучу из глаз упал окровавленный белый шарик…

Хризалида упал на колени, прижав к лицу руки, и сквозь его пальцы по щекам и подбородку стекали алые ручейки.

Богомол снова протянул лапы к слуге.

– НЕ-Е-Е-Е-ЕТ! – закричал Франц. – Нет! Пожалуйста! Не на-а-адо!

Он не мог этого выносить. Не мог. Ему казалось, эта ужасная, раздирающая сердце боль хризалиды – это его боль. Он рванулся к Богомолу, но Филипп неожиданно крепко обхватил брата холодными руками.

– Пощадите! Прошу вас! Не делайте этого!

Франц уже жалел, что согласился и открыл печать. Может, если бы он выбрал правду, Богомол отпустил бы стражника…

Но как же тогда они вернутся домой?!

– Пощадите! – взмолился мальчик. – Прошу вас! Он не виноват! Не виноват!

– Нет, дитя, – сухо ответил Богомол, опять протягивая лапы к несчастному хризалиде. – Нет.

И вновь – крик.

Истошный, безумный.

– За ложь каждый рас-сплачивается с-сам. С-с-сам! И запомни, личинка, прежде чем с-станешь имаго, запомни хорошенько: нет ничего хуже лжи с-самому с-себе. Именно за это расплачивается мой с-слуга. Не я виноват в его горе. А он с-сам. С-самообман, маленький лжец-с, ведет тебя в черную бездну!

 

Глава 13 о Цветах Памяти

Франциска окружала плотная, непроницаемая чернота. Чернее ночи.

Чернее самого темного подвала.

Чернее зрачков, которые когда-то были у голубоглазого хризалиды.

Франц моргнул. И еще раз. Ничего не изменилось, и он засомневался, действительно ли моргал? Не было ни единого проблеска света.

Вдруг он понял, что попался. Это ловушка.

Он тяжело, шумно задышал. Попытался успокоиться, говоря себе разумные, хорошие слова, которые обычно произносил в таких ситуациях. Не помогло. Дышалось тяжелее с каждой минутой. Скоро и вовсе нельзя будет сделать ни вдоха.

«Темнота уйдет! – в отчаянии крикнул про себя Франц. – У меня все получится!»

Но не получалось.

Чтобы придать какую-то форму темноте, мальчик принялся ощупывать себя: вот его ноги, на ботинках что-то мокрое, скользкое. Грязь. Кажется, листья. Он провел пальцами выше, ощущая полосы на вельветовой ткани штанов, потрогал живот. Грудь поднималась и опускалась. Он дышит. Все хорошо. Дальше – шея и лицо. Кожа холодная, липкая. Вот подбородок, щеки, нос…

Когда пальцы коснулись глаз, Франц замер.

Он попытался нащупать глазные яблоки, но ощущал только запавшие веки и тонкую кожу на дне глазниц.

Сердце пропустило удар. Затем вздрогнуло и забилось так быстро, что Франц начал задыхаться. Он понял, что слеп.

«Это видение, просто видение! Это неправда! Это просто ловушка и где-то должен быть выход!»

Франц упал на четвереньки и пополз вперед, шаря по полу руками. Наконец он больно стукнулся лбом обо что-то деревянное. Это оказалась дверь. Мальчик нащупал ручку и дернул за нее.

«Выпустите меня! Выпустите!»

Франц бился в дверь так, что она дрожала. Но не поддавалась.

«Филипп! Филипп! – задыхаясь, в изнеможении позвал он. – Филипп!»

Но брат не пришел.

Вокруг была лишь темнота.

И в ней он был один.

Один.

С громким хрипом Франц заколотил по земле ногами и руками. Открыл глаза и замер. Оказалось, он лежал на мягкой подстилке из листьев, укрытый пледом, и все видел. Вокруг покачивались Цветы Лжи и колоски лесных трав. В просвет между ветвей заглядывала огромная луна. Деревья над головой изгибались и сплетались черными ветвями, по которым перебегали огромные черные белки и скользили тени.

Приподнявшись на локте, Франц увидел в паре шагов от себя брата. Филипп спал, тоже закутавшись в плед. Его плечи слабо поднимались и опускались в такт дыханию.

Откашлявшись, Франциск отбросил плед и, пошатываясь, встал на ноги. Щеки были мокрые от слез, его вело из стороны в сторону. Пальцы саднило. Мальчик поднял руки к лицу: под ногти забилась грязь. Видимо, он царапал землю во сне, пытаясь выбраться из несуществующей ловушки.

Это был кошмар.

Ужасной двери нет.

А вот глаза у него есть.

По-прежнему лихорадило. Нужно что-то сделать, иначе приступ вернется. Дрожа всем телом, Франциск кинулся к краю поляны, где на стволе поваленного дерева сидел Калике. Монстр смотрел в темноту леса, подперев рогатую голову рукой.

Возможно, бывший Ветер Полуночи теперь единственный, к кому может пойти Франциск. Услышав шаги за спиной, Калике повернул голову, и серебряные бубенцы в бороде плаксиво тенькнули. Увидев лицо мальчика, монстр даже привстал.

– Калике!

Франциск, лишенный любви брата, чувствовал, что лишь один Калике может дать ему то, в чем он так нуждался.

И монстр распахнул гигантские объятия.

Мальчик бросился к ветру и уткнулся лицом в длинную шелковистую шерсть. Прижался к теплому, мохнатому телу.

– Франциск…

Францу было слишком одиноко в это мгновение.

Он бы никогда не позволил себе плакать при незнакомце, но сейчас… Ему была нужна хоть капля любви. Человечности.

Добра. В этом мире жестокости, боли и страха он искал защиты.

У кого бы то ни было.

Даже у монстра.

Ведь это же Калике.

Его объятие было таким теплым, таким понимающим…

Калике присел на бревно, и Франц спрятал лицо на широкой груди, обросшей длинной волнистой шерстью. Он глотал слезы, пытаясь остановить их, но не мог.

Калике наклонил голову. На миг лунный свет померк, заслоненный гигантскими рогами.

– Плачь, – выдохнул он.

– Мм?..

Франц поднял лицо и посмотрел на монстра.

На него глядели мудрые, древние глаза Ветра – того, кто видел тысячи рождений под этой луной. Мерцали звезды, иногда скатываясь по черному бархатному небу искрящимися слезинками. Листва высоко на верхушках деревьев шевелилась и шептала, наполняя ночь завораживающими звуками.

– Ч-что?

– Я сказал: плачь, – тихо шепнул Ветер.

От этих слов на глаза вновь навернулись слезы. Но их и так было уже слишком много. Франц знал, что должен перестать.

Ветер прищурил серебристо-белые глаза-луны, которые светились в полумраке даже ярче, чем та, которую они отражали.

– Когда плачешь, ты позволяешь себе чувствовать, дитя. Ведь тебе больно?

Франц вздрогнул.

– Да-а-а… тебе больно.

Когда они вышли из пещеры Богомола, едва живые, Калике ждал их у входа. И Франц бросился к монстру, ища защиты. Кричал. Плакал. Звал. Просил помочь безымянному хризалиде, несчастному стражнику, который с ними не вышел, оставшись в ужасной Пещере Правды один на один с Богомолом. Мальчик мог только представить, какие ужасы ждут бедного слугу, обманувшего своего хозяина.

Срываясь на крик, Франциск умолял Каликса пойти в пещеру и спасти обреченного хризалиду, забрать из лап кошмарного Хранителя Лжи, который собирался сделать что-то еще более ужасное, чем… чем…

Но Калике подхватил Франца на руки и, прижав к себе вместе с братом, бегом унес их оттуда. Всего через несколько минут они поднялись из ложбины, и Калике потопал дальше, прорываясь сквозь заросли.

Они так и не узнали, что случилось с хризалидой.

Не увидели гнева короля Лиана.

Темноглазый стражник прилетел в деревню, крича, что Хранитель Лжи обманут, что путники открыли печать уловкой. Поднялась тревога, но, пока хризалиды искали следы беглецов, Калике уже вовсю продирался сквозь темные дебри.

Он шел долго. И лишь когда выбрался по тропе наверх, где лес поредел и посветлел, опустил братьев на землю и дал им вытереть слезы. Не сказав ни слова, монстр повел близнецов дальше, и они шли, шли туда, куда вели их Цветы, пока не оставили долину хризалид далеко за спиной.

Калике не слушал Франца, хотя тот и пытался заговорить с ним снова. Потом, выдав братьям немного сухарей и вяленого мяса на ужин, монстр приказал поспать, предупредив, что отдых будет не долгим.

Но Франц не мог уснуть. Он лежал и думал о том, что случилось. Все еще потрясенный до глубины души.

В ушах бился крик хризалиды. Крик боли. Крик отчаяния.

Франц накрылся пледом с головой, но не избавился от этого вопля. То, что он увидел, стояло перед глазами. И наверное, останется с ним навечно. Как рубец на сердце. А потом он провалился – то ли в сон, то ли в приступ, который подкрался в обличье сна.

Теперь Франц сидел в ногах монстра, думая, какие мысли сейчас бродят в голове Ветра. «Ведь тебе больно». Он все понимал.

Но ничего не говорил.

В кронах шептала ночь, а где-то высоко под луной носился ветер, наполняя поднебесье величественной мелодией.

«Ведь тебе больно».

По щеке мальчика побежала крупная горячая слеза. Ладонь чудовища приподняла его подбородок – такая большая, что в ней, казалось, уместилась бы полная луна.

– Что ты чувствуешь? – прошептал Калике.

Франц помолчал.

– Мне страшно, Калике…

На широком лице монстра отразилось понимание. Удовлетворение.

– Да. Это хорошо.

– Почему? Почему это хорошо, Калике?

– Страх есть величайшее благо. Только в нем ты видишь себя настоящего.

Отражающие луну серебристые шары спокойно глядели на заплаканное, пылающее лицо мальчика.

Калике склонился ниже. Распахнул глаза так, что Франц смог увидеть в них свое отражение.

– Скажи, что ты видишь?

«Себя», – подумал Франц.

Испуганного мальчишку с бледным растерянным лицом, который стоит в ногах громадного чудовища.

Маленького мальчишку. Наивного.

Беззащитного перед всем миром.

– Ты всего лишь ребенок, – промолвил Калике. – Вот что ты видишь. Не так ли?

Франц тяжело сглотнул.

– Прими себя таким, какой ты есть. Слабым. Жалким. Всего-навсего ребенком. Зная правду, ты сможешь идти дальше.

По тропе тернистей, чем прежде, но по тропе верной, мой господин.

Монстр говорил загадками, как и большинство существ Полуночи. Никто из них не говорил прямо. Так, как мать Франца или тетушка Мюриель. Они были иные, и это завораживало. И еще пугало.

Франциск не понимал Полночь.

Не понимал даже Каликса, единственного существа, кому он был нужен.

– Почему ты зовешь меня господином, если я слаб и жалок? Ты же гораздо сильнее меня и храбрее. Почему?

Монстр распахнул и без того огромные глаза и растянул губы в улыбке, приоткрывая клыки.

– Это одна из тех вещей, мой господин, которую люди понимают, лишь когда их тернистая тропа подходит к концу…

Франциск хотел плакать. Но после того как Калике ему это разрешил, уже почему-то не мог. Он вытер слезы. Монстр продолжал смотреть, все так же не говоря ни слова, но все понимая.

И в этих странных фразах, и в безмолвном понимании было что-то пугающее. И еще нечто, чего Франц прежде не знал. Нечто, изменившее мальчика. Будто ветер внезапно поменял направление и, вместо того чтобы дуть навстречу, подул в спину, наполняя невидимые паруса.

Франциск сел рядом с Каликсом на поваленное дерево.

– Ты поспал?

Мальчик мотнул головой.

– Хм…

От этого недовольного мычания Франц почувствовал стыд.

– Теперь мы пойдем за Цветами, Калике?

– Да. Теперь – по Стезе.

Когда путники стремительно покидали долину хризалид, им было не до Стези. Калике запутывал следы и не спускал мальчиков на землю. Но на первом же привале Франциск обратил внимание, что Цветы изменились, став молочно-белыми.

И теперь они не выпрыгивали из земли, а скорее выскальзывали, плавно поднимая белоснежные головки и медленно распуская длинные лепестки. Вели себя Цветы тоже иначе: они качались на невидимом ветру, нежно касались собратьев длинными лепестками и листьями, кивали головками. С узких лепестков срывались прозрачные капли.

Заметив, что цветы Стези изменились, Калике долго к ним приглядывался. Потом склонил голову и насторожил уши. Братья, затаив дыхание, тоже замерли. Цветы еле слышно пели грустную протяжную песню, от которой по коже бежали мурашки.

Потом Калике пальцем снял с Цветка прозрачную каплю и слизнул ее.

– Точно, слеза, – кивнул он. – Это Цветы Памяти. Думаю, я знаю, куда на этот раз ведет Стезя. В Полуночи есть одно место, которое называют Плачущим лесом. Если это так, по пути нам встретятся те, у кого мы найдем приют и, возможно, лодку, чтобы доплыть до леса по Лакримозе – реке Слез. Да, деревня айсидов совсем близко…

– Айсиды? Кто это?

– Существа льда и снега. Они не любят Эмпирея и не служат Мертвому Принцу.

– Но Мудрец говорил, что нам никто не захочет помогать в Полуночи!

Монстр поглядел на Франца спокойными умными глазами.

– Это так. Никто не захочет идти против Мертвого Принца. Но айсиды всегда были моими добрыми друзьями, и я надеюсь, они согласятся помочь и вам. Ради нашей дружбы.

От этих слов полегчало.

Мысль о том, что где-то впереди на темной тропе, ведущей в никуда – в самую черную ночь, – их ждет приют, уютный костер и, быть может, крыша над головой, немного утешила Франциска после всех страданий. Быть может, айсиды действительно им помогут… Калике сказал, они могут дать лодку.

Значит, не нужно будет красться по лесу, озираясь по сторонам и остерегаясь жутких черных лап, которые постоянно высовывались из ветвей. Пару раз и Франц, и Филипп чуть им не достались, но Калике вовремя выхватывал их из цепкой хватки жутких теней. Если бы не монстр, близнецы ни за что не зашли бы так далеко.

Теперь Калике сказал, что где-то там их ждут друзья…

Хоть бы это оказалось правдой!

 

Глава 14 об Эмпирее, Южном Ветре

Каликс сидел рядом с Францем, пока мальчик предавался своим печальным мыслям, смотрел на Цветы и слушал их горестный плач. Луна плыла в высоте – большой белый корабль, сопровождаемый флотилией сияющих созвездий, разливающих призрачный свет меж черных стволов…

Цветы качались, обнимая длинными листьями головки друг друга, роняли печальные слезы в выбеленный луной папоротник.

Вдруг Калике резко поднял голову.

Да Франц и сам различил неподалеку низкое, гулкое гудение. Зависая то над одним, то над другим Цветком, к ним подлетал бражник. Необычно крупное тело, черно-желтый рисунок черепа… Это был тот самый бражник. Он завис над Цветком Памяти и обмакнул хоботок в слезу.

А затем…

Калике вскочил и ошарашенно завертел головой, присматриваясь к теням за угольно-черными стволами. Его уши, украшенные в нескольких местах кольцами, дернулись, рассыпав серебряный звон. Гигант напрягся, замер.

Вдруг на луну набежала туча. Лес накрыла тень.

– Бежим!

Калике схватил Франциска и потянул за собой. Он растолкал Филиппа, схватил их пожитки, и уже через несколько мгновений близнецы и монстр мчались по лесу, и белоснежные Цветы Памяти едва успевали вырастать и рассыпаться прахом за их спинами. Стезя указывала путь туда, где деревья росли выше, корявее и уродливее, где ветви сплетались плотнее. Она выбирала места укромные и темные, такие, где не только можно потеряться самому, но и тебя могут потерять…

– Скорее, – торопил Калике, – ну же, скорее!

Но вымотанные от страха и долгого пути дети выбились из сил слишком быстро. Они спотыкались о корни, таившиеся среди травы клубками черных гадюк. Листья били по щекам наотмашь, ветви свистели возле ушей, грозя располосовать лицо или вовсе выбить глаз. Потерянные, испуганные, братья и Калике мчались так, будто за ними гналась стая диких собак, хотя Франц ничего не слышал.

Лишь ветер шумел в высоте.

Правда, его напев изменился. Стал надрывным, тревожным.

Внезапно Калике остановился. Бросил взгляд назад, но не на Стезю, а на небо, процедил что-то сквозь зубы и, подхватив близнецов на руки, помчался дальше. Рога вспарывали колышущуюся черную ночь будто нож – брюхо рыбы. Глаза Каликса сверкали – огромные, остекленевшие.

И вдруг…

Повисло мертвое, гнетущее молчание. Приближалось нечто грозное, какая-то неведомая сила, и звезды меркли перед этой мощью. Казалось, из-за горизонта поднялась гроза и теперь надвигается на них, повергая землю в страх, тревогу и мрак. Даже мигающие голодные глаза спрятались. Все затихло и затаилось, попрятавшись в дуплах и корнях. Тени растворились между папоротников, поваленных стволов, кустарников.

Остались только трое беглецов.

Калике ссадил братьев на землю и наклонил к ним лицо.

– Когда я нападу на него, – выдохнул монстр, – бегите. Так быстро, как только сможете, вперед, к реке. Она уже близко. Ниже по течению увидите пещеру… Там айсиды… Вы должны…

Ветер вдруг взвыл совершенно ужасающе, и слова Каликса потонули в этом вое. Франц испуганно вцепился в когтистую руку, но гигант оторвал от себя мальчика и подтолкнул к кустам, оставшись один на поляне под бушующим небом.

Грянул гром.

Полыхнуло золотом.

Резкий порыв ветра пригнул верхушки деревьев, над лесом метнулась тень от гигантских крыльев.

Посвист ветра. Шелест перьев. Хлопки. Шумное дыхание.

Окутанное мерцанием и огнем, на поляну рухнуло гигантское существо. Оно упало с небес точно шаровая молния, озарив поляну золотым светом и гулко ударив тяжелыми ногами в землю.

Франциск, залегший с братом в кустарнике, ощутил себя совершенно беззащитным, словно они лежали на открытой местности. Хотелось обернуться мелкой мошкой и зарыться в листву.

На поляне стояли две светлые фигуры.

Одна – серебряная.

Другая – золотая.

Тот, второй, был тоже высоким и сильным, с длинными крепкими ногами и крепкими руками. Мех, струившийся по телу, испускал золотистое сияние. Лицо незнакомца оказалось таким же широким и странно-причудливым, как у Каликса. Острые скулы. Огромные выпуклые глаза, также отражающие луну. С подбородка ниспадала сияющая золотом борода, заплетенная в косицы, которые украшали золотые колокольчики, тенькающие и пинькающие на все лады. В острых ушах тоже были кольца, кое-где утяжеленные колокольчиками. Рога, в отличие от рогов Каликса, нависали надо лбом.

И если лицо Каликса обычно было спокойным и серьезным, то у этого монстра нрав был иной. Казалось, золотой гигант пышет жаром. От него исходило необузданное, дикое, недоброе сияние. Радость его походила на ярость – а может, таковой и являлась?

Красивое лицо пугало.

И Франц вдруг понял.

Калике был добрый, а этот…

Лицо золотого монстра расплылось в злорадной ухмылке. Огромные глаза вспыхнули. Существо расправило широкие плечи, с торжеством вскинуло голову.

– Бра-а-ат мой.

Голос его – зычный и глубокий, будто доносящийся из колодца, разлетелся по лесу.

– Вра-а-аг мой.

Эмпирей наслаждался могуществом. Во всем его существе чувствовалась сила, и то, как глядел он, как стоял, высоко подняв голову и расправив плечи, – все говорило о том, что он уверен в своем превосходстве.

Воздух на поляне потрескивал и искрился тысячами крохотных молний.

Этот владел не только поляной.

Не только воздухом.

Всем миром.

И знал это.

Калике знал тоже, потому что его внушительная фигура вдруг сникла. Серебряный монстр будто уменьшился: крылья грустно обвисли, руки опустились. Золотое сияние затмило серебряный свет Каликса. Он казался кусочком голубого льда, брошенным в кипящее золотое масло. Вот-вот растает.

– Я нашел тебя.

– И чтобы найти меня, Великому Ветру Полуночи понадобилось несколько ночей?

Калике говорил, как и прежде, негромко и спокойно, хоть голос его чуть дрожал. Золотой монстр сдвинул брови.

– Луна, встающая в зените, знает: однажды ей суждено сойти за горизонт, – задумчиво произнес Калике. – Ничто не вечно. И быть может, причина таких затянувшихся поисков в том, что Великий Ветер Полуночи уже не столь велик, как рань…

– Молчать! – Эмпирей угрожающе вскинул руки с огромными золотыми когтями. – Замолкни сейчас же, иначе я собственными руками вырву твой грязный язык! – Гигант сплюнул под ноги Каликсу. – Смотреть в твои глаза, слышать звук твоего мерзкого голоса хуже, чем слушать бульканье бородавочной жабы в луже. Черт подери… как бы я желал, чтобы ты никогда не появлялся на свет!

Братья с ненавистью уставились друг на друга.

– Знаешь, что мне снится? – прищурился Эмпирей. – Мне снится… – Он сделал движение когтями, будто разрывает чье-то горло. – Всякий раз одно и то же. Камни, обагренные кровью. Кровь стекает со скал, собирается у моих ног в лужи. И эта кровь… вытекает… из твоего сердца, брат! – Монстр ухмыльнулся. – Я мечтал об этом тысячи, тысячи лет… Мечтал увидеть, как ты корчишься на земле в агонии, выкрикиваешь мое – только мое! – имя. Того, кто родился с тобой. Того, кто тебя погубит. Я хочу, чтобы твоя кровь стекала по моим рукам, Калике. Твоя ледяная кровь на моих горячих руках – вот все, чего я хочу.

Эмпирей растянул губы в улыбке. Запрокинул голову. Захохотал.

Но тут же в этом диком, необузданном хохоте послышалось дуновение прохладного ветерка.

– Ты и так получил все, что хотел, – тихо промолвил Калике. – Небо теперь твое.

– О да! – Золотой монстр вскинул руки к звездному пологу. – О да, небо теперь мое, только мое! Эти леса больше не услышат твоего жалкого хныканья, Калике Несчастный!

Эмпирей зашелся язвительным смехом.

– Бедный, бедный мой братик, который так любит ныть и причитать! Боже мой, как же ты таким уродился? Знаешь, а ведь я скинул твою чертову лиру в Адово ущелье! Она так смешно прыгала по острым камням. Плакала, как брошенная девка. Мне даже кажется, братец, – ухмыльнулся Эмпирей, – что твоя плюгавая лирчонка меня о чем-то умоляла.

Золотой монстр сделал пару шагов вперед. Калике попятился.

– Не отступай, Калике. Бежать некуда. Я хочу, чтобы и ты умолял меня, как твоя жалкая игрушка… Ты ведь так любишь печаль, Калике. Свое обожаемое ненаглядное горюшко, то самое, у которого у всей Полуночи уже оскомина. Что, нет? Думаешь, им нравится каждую ночь слушать, как в небе завывают кошки? Нравится, когда крыши их домов заливают соплями? – Эмпирей расхохотался и покачал головой. – Да никто не любит страдания! Ну, кроме тебя, который уродился дурнем, это все знают. Ты бы хоть раз спросил, что хотят слушать те, для кого ты играешь. Но ты не спросил. А я тебе отвечу, что бы они сказали про твои повизгивания и подвывания.

Эмпирей чуть склонил голову, приоткрыв губы так, что показались клыки.

– Они бы сказали, что от твоих песен, Ветер… их тошнит.

Золотой монстр сделал движение, как будто его выворачивает в траву.

– Кстати, почему ты не плачешь? Сейчас самое время! Давай, Калике! Хочу услышать, как ты хнычешь у меня в ногах.

Хочу увидеть, как мой младший братец развозит по лицу сопли. Аха-ха-ха!

Эмпирей зашелся необузданным хохотом. Деревья содрогнулись от буйного ликования. А Франц понял, почему Калике сказал королю Хризалид: «Не все любят страсть, иссушающую сердце». Радость Эмпирея была страшна, от нее все вокруг замирало.

– Мы родились в единый миг, – тихо заметил Калике. – Я тебе не младший брат. Так сказал Он.

– Он… – Эмпирей осклабился. – Боюсь, наш Создатель пожалел чувства своего дитяти и скрыл от тебя правду. Все знают, что полная луна сильнее месяца! Золотом прочерчен мой путь, ибо я – слышишь, несчастный братец? – я старший!

– Мм… Говорят, первый блин всегда комом…

Эмпирей замер. Красивое и ужасное лицо перекосила гримаса гнева. Ярость наполняла тело монстра, будто вскипала вода и вот-вот должна была выплеснуться из-под крышки. Эмпирей поднял руку, и Франц сжался, закрыв глаза. Ему казалось, еще чуть-чуть, и золотой гигант ударит Каликса, ударит Филиппа, ударит его самого…

– Захлопни пасть, – процедил Эмпирей. – Я прекрасно знаю, чего ты хочешь. Все не можешь смириться с тем, что я лучший. Что я – Ветер Полуночи. Ты всегда завидовал мне. Тайно ненавидел даже в те дни, когда мы правили небом рука об руку… Я знал. Но закрывал на это глаза. Хорошо, что теперь притворяться не нужно. Я – Глашатай Мертвого Принца. А ты просто никчемная лохматая Чебурашка. – Он сплюнул и прорычал: – С самого рождения только и думаешь, как бы мне насолить. Чертов ублюдок.

Вдруг лицо монстра потемнело и звезды в небе померкли.

– Ладно, к черту лирику. Мне стало известно, что в Полночь проникли двое детей. Живых. Где они, Калике?

Франц не видел лица серебряного монстра, но почувствовал, как тот напрягся.

– Если ты – Ветер, – ответил Калике нарочито безразлично, – как же ты не в курсе, что творится в твоих владениях?

Эмпирей зарычал, выпучив золотистые глаза. Сжал пальцы в кулаки.

– Заткнись! Я владею небом! Оно мое! Мое! А ты уже не Ветер!

– Кто Ветром рожден, иным стать не может. Так сказал он. И ты это знаешь и поэтому можешь только ругаться и потрясать кулаками, не смея меня тронуть!

Эмпирей размахнулся и со всей силы ударил Каликса по лицу. Серебряный монстр зашатался, но сумел устоять на ногах. До Франца донесся тяжелый хрип. Гигант медленно поднял руку и тронул длинные багровые полосы на щеке, оставленные когтями брата. Калике звучно сглотнул и поднес окровавленную ладонь к лицу.

– Кажется, я уже приказывал тебе заткнуть пасть, – процедил Эмпирей. – Многовато болтаешь.

Калике не отозвался. Он тяжело дышал, все еще пошатываясь после удара.

– Ладно, мы оба знаем, что ты покрываешь этих малявок. Так где же ты прячешь живяков, а, Калике? Хочу поглядеть на них. – Эмпирей усмехнулся. – Ну и не только поглядеть…

– Даже если я и прятал бы кого-то, – просипел Калике, – ты бы не учуял его даже под своим носом. Тебя ведет злая воля Принца.

– Значит, это правда?! Эти малявки ступили на Стезю? Черт бы тебя побрал, Калике!

Эмпирей замахнулся еще раз, но на этот раз его брат, стоявший с опущенными руками, легко ушел от удара. Золотой монстр по инерции шагнул вперед, выпучил глаза и застыл. Разглядев же Каликса в нескольких шагах от себя, Эмпирей удивленно оскалился. Он явно не ожидал, что брат окажется так быстр.

– И все-таки я был прав. – Калике сокрушенно покачал головой. – Великий Ветер Полуночи уже не тот, что прежде.

– Я вырву твой язык, – низко пророкотал Эмпирей. – Вырву и скормлю мимикрам. Но сперва ты отдашь чертовых жи-вяков.

– Да будь они прямо здесь, на поляне, ты бы их не увидел. Их защищает Стезя! Пока ты служишь Принцу, который хочет их поймать, ты не можешь причинить им зло. Тот, кто ступил на Стезю, вне власти Принца, его защищает Кризалис!

Эмпирей в бешенстве огляделся вокруг.

Франц и Филипп прижались друг к другу как можно плотнее. Цветы Печали обступали их со всех сторон так тесно, что между стеблями еле можно было просунуть палец. Кроме того, белые головки сомкнулись над братьями живой крышей и не плакали, будто знали, что мальчишек нельзя выдавать.

Значит, Стезя защищает их от взгляда Принца?

И Эмпирей не может их учуять, хотя стоит в нескольких шагах от укрытия?

И все же, когда взгляд монстра шарил по кустам, за которыми дети прятались, Францу с Филиппом стало очень неуютно. Янтарные глаза, обыскивающие сплетения ветвей, казались двумя фонарями. Вот-вот и просветят лес насквозь. Вот-вот найдут. И тогда…

– Ла-а-адно, – ухмыльнулся золотой монстр. – Может, детей я и не найду. Но я вижу тебя! И вот тебе-то я кишки и выпущу!

Эмпирей набрал в легкие воздуха, и по поляне словно пронесся смерч. Гигант напрягся, взмахнул крыльями, выставил вперед когти и ринулся на брата.

Поляна озарилась яркой вспышкой.

Два Ветра, два брата сцепились друг с другом в смертельной схватке.

Эмпирей пикировал сверху на крыльях, а Калике отбивался с земли, будучи не в силах взлететь. Золотой монстр взмывал в воздух и камнем падал вниз, целясь в лицо брата, чтобы выцарапать тому глаза. Калике уклонялся, припадал к земле, отступал – и так легко и быстро, словно был холодным ветерком, кружащим снег на одиноком перекрестке. Он двигался то вправо, то влево, уворачиваясь от острых когтей Эмпирея. Когда брат в очередной раз промахнулся, Калике извернулся, схватил концы его золотых крыльев и сдернул противника на траву.

Тело Эмпирея гулко врезалось в землю.

Не давая брату опомниться, Калике прижал его к земле, разведя руки в стороны. Монстр взвыл и затрепыхался, точно золотой карп, выброшенный на сушу, но Калике удерживал его, не давая подняться в воздух. По поляне метался черный ветер, точно сумасшедший, и наконец обвился черным смерчем вокруг двух борющихся тел.

Воздух раскалился от жара, ярости, быстрых движений. Зачастили молнии. Мир наполнило сияние, грохот, крики и скрежет когтей по камням.

Гроза бушевала прямо здесь, на земле, и простым смертным мальчишкам находиться рядом с битвой Ветров было просто опасно.

Это не буря, а настоящий конец света.

Вот почему Калике сказал бежать, когда он нападет на Эмпирея…

Первым опомнился Филипп. Он растолкал Франца, который вжимался в землю, обхватив голову руками и сцепив зубы. Деревья скрипели и кренились так низко, что казалось, еще немного – и похоронят братьев под тяжелыми стволами.

– Бежим! – крикнул Филипп. – Бежим отсюда!

Он помог старшему брату подняться и вскинуть на плечо дорожную сумку, и вдруг так оглушительно бахнуло, что близнецы вновь повалились в Цветы Памяти. Над поляной кружила воронка, взрывались огненные шары. Уши заложило, что-то горячее и мокрое стекало по щекам, но Франц не поднес руки к ушам в страхе, что нащупает кровь. Быть может, у него действительно разорвало перепонки. Мир полыхал золотым и серебряным, свистел и грохотал, но Франц уже ничего не слышал.

Он оглох.

Филипп что-то закричал, и Франц прочел по губам:

– Да-вай!

Они вскочили и побежали, оскальзывались на влажной листве, падали, раздирая колени и локти о камни и острые корни. Деревья гнулись, ветки изгибались и хлестали по воздуху, будто обезумевшие змеи, и мальчишкам то и дело приходилось от них уворачиваться. Пару раз Франца зацепило и опрокинуло навзничь, а одна сухая ветвь – здоровенная, будто балка, – грохнулась буквально в дюйме от мальчика.

Мир охватило безумие: ветер носился над землей, бросал в глаза листья и землю, рвал волосы и одежду. Ребята в ужасе бежали прочь от битвы, и в колышущихся дебрях, то и дело освещаемых слепящими вспышками, едва могли следить за Стезей.

Франц внезапно остановился, потеряв след тропинки. Где же она? Снова вспышка. В глазах белым-бело. Проморгавшись, мальчик огляделся. Все расплывается, тонет в сияющем тумане, и только силуэт брата виден впереди. Филипп махнул рукой. Зовет. Франц ринулся к близнецу. И правда: среди моря трав, папоротника, других цветов белела Стезя.

Вскоре в ушах Франца раздался звон. Затем стал прорываться далекий свист ветра и грохот. Значит, перепонки целы. Франциск оглянулся на бегу. Там, далеко позади, еще раздавались дикие крики, взлетающие эхом до самых небес, а небо то и дело озарялось ветвистыми, как оленьи рога, молниями. Эмпирей и Калике продолжали бой.

«Хоть бы с ним все было хорошо! – взмолился Франц. – Пожалуйста! Пусть с ним все будет хорошо!»

От мысли, что Калике остался один на один с ужасным братом, сжималось сердце. Что будет, если Калике проиграет? И что будет, если Эмпирей их догонит?

От страха во рту пересохло. Даже если они под защитой Стези, спасет ли это? Стезя – лишь дорожка из Цветов, у которых нет никакого оружия, чтобы защитить мальчиков от жаждущего крови чудовища.

Но вот впереди, в просвете между деревьями, что-то блеснуло. Франц и Филипп с новыми силами ринулись вперед и выбежали к реке. Серебристые воды бурлили, волны перехлестывали друг друга, грозно ударяли в берега.

Филипп ткнул пальцем влево. Франц бросил взгляд в том направлении и увидел вдали скалу с большим черным отверстием над самой землей, из которого вырывался и впадал в бурную реку свирепый поток.

«Пещера… Айсиды…»

Не об этом ли говорил Калике?

Братья потрусили по берегу реки, увязая в мокром песке. Вдруг позади что-то оглушительно бахнуло, ударная волна толкнула мальчишек в спины. Жадные языки холодных волн, шипя и пенясь, накрыли упавших близнецов с головой. На этот раз Франц пришел в себя быстрее, завозился, нашарил дорожную сумку и наконец поднялся на ноги.

– Филипп!

Пошатываясь, Франц бросился к брату и помог ему встать.

Мальчики оглянулись: ветер свистел, сгибая деревья, небо набрякло темнотой, однако грохот и молнии прекратились.

Та вспышка была последней.

Франц подумал, что Калике, возможно, погиб… И теперь ничто не остановит Эмпирея. Он найдет их, найдет!

«Скорее, к айсидам! Они нам помогут! Они друзья Каликса!»

Братья поковыляли к пещере, с трудом переставляя ботинки, полные воды. Песок под ногами прожорливо чавкал, хлюпал. Если во время схватки ветров мир раскалился, то теперь резко похолодало, а из пещеры так и вовсе дышало морозом.

Франц зябко поежился: одежда вмиг остыла, и холодная мокрая ткань неприятно облепила тело.

Они остановились у входа и перевели дыхание. Небольшой каменный уступ позволял идти в глубь туннеля по самому краю подземной реки.

Франц посмотрел на близнеца. Филипп лишь поджал губы. Его бледное лицо казалось прозрачным. И как он только на ногах держится? Франц поморщился, но ничего не сказал. Только махнул на отверстие в скале, бросил последний взгляд на черный лес и, поддерживая брата, нырнул в ледяную темноту.

 

Глава 15 о королях айсидов

Звуки шагов и плеск волн дробились гулким эхом, отражаясь от сводов.

Мальчики брели вдоль подземной реки – впереди Филипп, следом Франц. Вели по шершавой стене туннеля рукой, чтобы не упасть. Под подошвами ботинок то и дело попадались камни, острые, будто драконьи зубы, – того и гляди, распорют башмак вместе с пяткой.

Уступ между рекой и стеной постепенно сужался.

Франц поглядел на серебристые волны, плещущие у самых ног. А не разольется ли река по всей ширине прохода? И что тогда делать – вплавь? Он когда-то слышал от мистера Бэрила, что подземные реки глубоки. А плавать он не умеет…

Вдобавок река холоднющая – Франц чувствовал это, когда до лица долетали брызги. Точь-в-точь капли ледяного дождя.

Видимо, там, под землей, царит невыносимый холод. И туда они идут?

А если Калике ошибся насчет айсидов?..

Воздух все холодел и холодел; вскоре изо рта начали вырываться облачка пара. Мальчики закутались в пледы, но это не очень-то помогло.

Филипп едва мог идти. Он часто останавливался, чтобы передохнуть, воздух хрипло вырывался из его груди, а иногда дыхание и вовсе прерывалось.

Франц судорожно думал, что же делать, но в голову ничего не приходило. Он хотел было позвать на помощь, но не стал. Что, если на голос придет кто-нибудь… нежелательный? Калике не говорил, что здесь живут одни лишь дружелюбные айсиды.

Раздался глухой стук.

Встрепенувшись, Франц поднял голову.

Филипп без сознания сползал по стене.

– Фил!

Франц бросил мешки и подбежал к брату.

– Филипп!

Мальчик упал на колени и, обхватив плечи близнеца, встряхнул его. Пощупал лоб. Холодный. Он весь совсем холодный. Сорвав с себя влажный плед, Франц закутал брата, взял его ослабевшие руки в свои, склонившись, задышал на окоченевшие пальцы. Нужно было снять мокрые брюки и рубашку, растереть тело, чтобы Филипп немного согрелся. Но как это сделать здесь, в ледяном подземелье, без огня и сухой одежды?

– Филипп… – в отчаянии заскулил Франц. – Филипп…

Даже если он повернет назад и вытащит младшего брата наружу – туда, где их ждет Эмпирей, – он не успеет. Близнецы зашли далеко, да и Франц ослаб. Очень ослаб. Он едва держался на ногах и от мороза весь одеревенел. Собственные пальцы едва разгибались, когда он тер шерстяным пледом руки Филиппа.

– Фил…

Франциск даже плакать не мог.

«Это конец».

Его пальцы разжались. Край пледа медленно, будто опавший лист, опустился на камни. Франц вдруг вспомнил, что в мешке были свечи. Они-то не могли промокнуть. Нащупал узел, потянул, чтобы открыть. Слишком туго. Тело не слушается. Мешок выпадает из рук. Глаза слипаются, все вокруг заволакивает противный туман.

Свечи…

– Не спи! Нужно согреться!

Но движения все медленнее и медленнее. Франц чувствовал себя мухой, которая попала в вязкую смолу. Он пытался выбраться из оцепенения, но, чем больше дергался, тем глубже его затягивала топкая слабость.

Руки безвольно опустились.

Лишь слезы бежали по щекам.

Перед глазами все расплывалось.

Из последних сил Франц разлепил губы и с облачком пара выдохнул:

– По…

Губы не слушались. Тяжело шевелиться. Трудно двигать языком. Тело отзывается с такой неохотой, будто вовсе не его.

– По… мо…

Два косматых облачка пара заклубились перед лицом и тут же растаяли.

– Помоги-и-те-е-е!

Издав отчаянный крик, Франц захлебнулся собственным воплем.

Эхо разлетелось по туннелю, раздробившись о скалы.

«…ите-е-е!…е-е!»

Тишина.

Франциск поджал под себя ноги и уткнулся носом в плед на коленях брата. Вот так. Совсем как в их спальне. Теперь, когда он сдался, немного лучше. Только спать хочется. Сильно.

«Не спи», – шептал голос в мыслях.

Филипп мог выдержать и не уснуть, но Франц всегда был слабее. Он не устоит. Нет, не устоит.

«Я немножко. Чуть-чуть».

Он всегда так говорил, когда тайком таскал сахар. Если немного – никто не заметит.

«Франц, поднимайся!»

«Не могу…» – признался мальчик. А тело отозвалось эхом, переиначив:

«Не хочу…»

Франциск не заметил, как провалился в пустоту. Он был между «здесь» и «там» – и, пожалуй, сам не ведал, кто он и где. Забыл. Обо всем забыл. Остался только белесый туман: будто облака тополиного пуха покачивались перед лицом, кружили, летали. Обрывки слов. Обрывки звуков.

Кто-то его тормошит.

Не может быть.

Снова – отголоски эха. Слова, обрывки фраз.

Мальчик чувствовал, что кто-то его трогает. Он ненадолго вынырнул из блаженного облака теплого пуха и увидел над собой покачивающийся темный свод. Жесткие ледяные пальцы щупали его живот, ребра. Франц хотел что-то сказать, но язык не ворочался.

– Ай-на… линго…

Странные звуки заполонили туннель.

Франц попытался вынырнуть из топи, но было так тяжело. Слишком тяжело. Твердые пальцы впились в бока. Больно. Тело поднялось в воздух и, будто покачиваясь на волнах реки, куда-то поплыло. Голова моталась из стороны в сторону. Пещера качалась. Сквозь приоткрытые веки Франциск замечал черные туннели, камни, снова камни… Что-то серебристое. Какие-то силуэты. В воздухе мелькали руки, острые и крючковатые, точно ветви кустарника.

– Линго… Наака-де! Наака!

И голоса эти, странные и незнакомые, будто крики чужеземных птиц, разлетались по пещерам…

«Что-то происходит», – вяло подумал Франц.

И вдруг вспомнил, кто он. Где. И зачем.

Но прежде чем подумать что-либо еще, окунулся в мутную воду дремоты и вновь обо всем забыл.

Очнулся Франциск от жжения в горле. По глотке в желудок, казалось, струился жидкий огонь. Мальчик распахнул глаза и, поперхнувшись, выплюнул пламенную жидкость.

– Най! Най!

В открытый рот снова полилась горькая обжигающая отрава.

– Нет! – закашлялся Франц. – Нет!

Он замолотил руками, пытаясь оттолкнуть чьи-то цепкие пальцы с флягой.

– Пей, линго! А то холодно быть! Оч-шень холодно!

Франциск кое-как отпихнул неизвестное существо и приподнялся на локте. Он лежал в пещере под ворохом тряпья и циновок, сплетенных из листьев и сухих цветов. Проморгавшись, Франц разглядел в шаге от себя странное существо.

Сухое и крючковатое, оно пучило огромные глаза и протягивало мальчику флягу – высушенный плод в форме бутыли с болтающейся на веревке пробкой.

– Пей, линго!

Франц замотал головой.

Существо нахмурилось и заворчало:

– Линго-то паака де.

К ним подошло еще одно такое же существо – худое и угловатое, будто вытесанное из белой кости. Конечности походили на ветви. На треугольной рогатой голове блестели два льдистобелых шара без век.

– Пей, линго. Это тепло дать. Ясно? Пей, иначе – бурзу.

Что такое «бурзу», Франциск не знал, но существо с каменным лицом закрыло себе глаза ладонями, и Франц понял, что это, кажется, «смерть».

Нерешительно взяв флягу, мальчик поднес ее ко рту. Из горлышка разило гарью.

– Давай!

Сидящий на корточках первый незнакомец подтолкнул дно фляги, и та уперлась в губы Франца.

– Паака де!

Звучало оскорбительно.

Франц сделал глоток, закашлялся.

– Н-не могу больше.

– Паака де, паака! – Существо покачало головой.

– Не «пака» я. П-просто слишком г-горячо.

Франциска трясло и знобило так, что зуб на зуб не попадал. Приходить в себя после обморока было тяжело, он такой слабости не ощущал даже после самой сильной простуды.

– Динго трястись. Динго холодно. Паака де, пей!

Франц глотнул снова, морщась и задыхаясь от огненного пойла. Еще чуть-чуть, и его точно вывернет.

– А ты думать чем? Чем думать?

Второе существо постучало по рогам. Раздался звук, будто ударяли по полому стволу дерева.

– Динго думать нечем! Нечем! Динго не ходить в Зимняя пещера! Нельзя! Ай-сииди ни шидзу де.

Франц встрепенулся и уставился на существо. Незнакомец неодобрительно зыркнул в ответ.

– Вы… ай… сиды?

Существа обменялись настороженными взглядами.

– Линго-то ооши де…

– Ши-Ко, Бурзу Приндзу ни…

– Ай-не!

Первый скривился и передернул плечами, затем бросил беглый неприязненный взгляд на Франциска.

«Бурзу Приндзу… Мертвый Принц?!»

– Нет! – вскричал Франциск. – Не отдавайте меня ему! Не отдавайте! Прошу вас!

Мальчик задрожал с головы до ног – согревшееся огненным варевом тело вновь пробил озноб.

– Линго-то Бурзу Приндзу знать? – строго, даже с опаской спросил второй айсид.

– Нет, – замотал головой Франц. – Нет. Он охотится за мной. И за моим братом.

Франциск оглянулся в поисках Филиппа. Тот лежал поодаль, укутанный мшистыми циновками и тряпьем. Еще один айсид вливал жидкий огонь в горло мальчика. Филипп булькал и слабо шевелил руками, пытаясь отвести флягу, а рогатое существо легонько хлопало мальчика по пальцам и шипело.

У Франца отлегло от сердца. Брат жив.

Их спасли.

Двое айсидов снова заспорили. Их голоса походили на скрежет трущихся друг о друга камней. Голос холодный, говорят так резко, будто словами дробят лед на куски. Тела их были цвета снега, отчего конечности походили на ветви кустарников, выбеленные инеем. Алебастровая кожа туго обтягивала тонкие выпирающие кости. А глаза – будто шары изо льда. Прозрачные, в голубых прожилках. Волос у айсидов не имелось, зато из макушки торчали костяные белые рога. В острых ушах висели серебряные кольца, кое-где утяжеленные блестящими бубенцами – точь-в-точь как в бороде Каликса.

– Эмпу-Рейо линго-тада хаармаши… Юксин демоните? Юксин?

«Что-то об Эмпирее…» – догадался Франциск.

Айсиды спорили; их треугольные лица, такие узкие и холодные, кривились от недовольства. Кажется, существа решали, что делать с братьями.

«А вдруг они отдадут нас Мертвому Принцу? – затрясся Франциск. – Только не это!»

Калике говорил, что айсиды – его друзья, но Мудрец предупреждал: многие жители Полуночи не станут помогать тем, кто пошел против воли Принца. Ведь он управляет всей страной невосходящего солнца, и ему служит ужасный Эмпирей… О котором айсиды сейчас говорят!

Франц приметил на поясах у существ костяные ножи. Плохо дело… Мальчик заерзал, выползая из-под циновок, но второй айсид гневно стрельнул льдистыми глазами:

– Динго сидеть! Динго не вставать, не шевелиться!

Айсиды продолжили спор и наконец, придя к какому-то заключению, свистнули третьему, который как раз закончил поить Филиппа.

– Яма те гомаа. – Первый айсид кивнул на темневшую в стене щель, мимо которой, шипя и клокоча, бежала речка.

Франц проследил за течением реки и заметил, что совсем недалеко туннель заканчивается и, кажется, там виднеется лес. Они совсем недалеко от выхода! Вырваться бы от этих айсидов… и тогда…

Но существа не дали додумать. Айсид сжал плечо Франциска и, встряхнув, поднял мальчика на ноги. Набросив на него плед и циновки, существо больно сжало цепкими пальцами локоть и потащило Франца к щели.

– Ку-куда мы идем? – заикнулся Франц.

Он обернулся: второй и третий айсид подняли Филиппа и повели следом. Брат спотыкался, его ноги заплетались. Тогда, посовещавшись, айсиды подхватили его под руки и понесли.

– Вопрос не надо задавать. Надо идти. Давай, линго.

Маленький отряд нырнул в узкий проход. Щель постепенно сжималась, казалось, вот-вот раздавит, и Францу даже пришлось наклониться, чтобы низкие своды не задевали макушку. Стало душно. Сердце заколотилось от страха замкнутого пространства, мальчик почувствовал дыхание темноты и затормозил. Но айсид пихнул в спину, поторапливая малопонятными, но, несомненно, колкими словами.

Впереди быстро светлело, и вот в скале обозначился вытянутый проем в форме пламени свечи.

До Франца донеслись голоса и, кажется, журчание.

По ту сторону кто-то был, и, судя по всему, их было много. В проходе то и дело мелькали силуэты. Франциск сглотнул горький жгучий комок. Во рту было неприятно, будто язык обожгло кипятком. Глотать больно. Однако он больше не мерз, лишь чувствовал ужасную слабость, да еще время от времени начиналась нервная дрожь, отчего стучали зубы.

Едва Франциск вынырнул из мрака узкого прохода, как застыл в изумлении.

Пещера оказалась широкой и просторной. Высоко в потолке темнели отверстия, сквозь которые струился лунный свет, точно кто-то прорубил окна в небо. И еще там, в окошках, мерцали звезды.

Пещера сверкала множеством кристаллов.

Тут и там из горной породы вырастали голубые осколки, похожие на вывороченные льдины. Кое-где кристаллы, наросшие друг на друга, собирались в целые гроздья, короны, маленькие дворцы со сверкающими башенками. Все разных оттенков синего: от бледно-василькового до почти черного с отливом. Их грани мерцали и переливались, отражая лунный свет, и по темной пещере плясали мириады бликов.

Тут и там среди кристаллических соцветий сидели айсиды.

Из трещин в земле вырывались струи голубой воды, и возле этих фонтанов – будто у костров – сидели существа. Они зачерпывали воду из родников и пили, передавая чаши по кругу.

Пещеру наполняло журчание и бульканье, эхо десятков голосов.

– Вперед!

Айсид подтолкнул Франца. Они спустились по вытесанным в скале ступеням и прошли мимо пирующих. Завидев пришельцев, айсиды уставились на них прозрачными светящимися глазами. Когда конвой проходил мимо рассевшихся вокруг источников групп, айсиды замолкали и провожали путников пристальными взглядами. Кто-то даже отодвигался в сторону, будто от прокаженных.

Франц слышал за спиной шепотки. Улавливал слово «лин-го», которым его уже называли стражники.

Наконец братьев подвели к самому большому источнику.

Шипя и клокоча, из раскола в земле вырывался высокий сверкающий фонтан. Айсиды сидели вокруг, закутавшись в плетеные циновки: вода била из глубинных недр земли и была до того ледяной, что даже стоящий в десятке шагов Франц почувствовал расползающийся от источника мороз.

Айсиды сидели двумя группами. Слева – рогатые, а справа – крылатые.

– Линго-тада весо шидзу ва наамаши, – проскрипел стражник за спиной Франца.

Айсиды переглянулись, зароптали.

– Шидзу ва? – произнес рогатый айсид, на груди которого красовалось массивное ожерелье из крупных искрящихся кристаллов.

Остальные существа носили украшения попроще, и Франц подумал, что этот айсид наверняка тут главный.

Кристально голубые глаза пробежались по лицу и одежде мальчишек цепко и властно.

– Хо, – кивнул стражник. – Шидзу ва.

Главный айсид склонил голову набок. Прищурился.

Его острые, длинные уши, похожие на белые листья, от мочки до верха были унизаны серебряными кольцами и бубенцами. Когда айсид качнул головой, металлические украшения издали певучий перезвон. Впрочем, его тут же перебил похожий на треск льда голос:

– Зачем линго в Зимняя пещера пойти?

Голубые глаза впились в лицо Франциска. Мальчик сглотнул, поежившись. Его еще водило из стороны в сторону, колени подгибались от слабости. Вдобавок из-за ледяного фонтана вернулся озноб.

– 3-за нами была погоня.

Вождь нахмурился.

– Кто погоня?

– Эмпирей.

– Ха-а-а! – заклокотал главный рогатый айсид и метнул дикий взгляд на крылатых, сидящих по другую сторону фонтана.

Все айсиды загомонили, перебивая друг друга, трескучие голоса сливались в единый каменный скрежет.

Франц беспокойно посмотрел на брата. Филипп же едва понимал, где он. Его взгляд никак не мог сфокусироваться, губы едва заметно зашевелились.

Вождь рогатых поднял руку, и все стихли.

– Зачем Эмпу-Рейо за линго гнаться? Динго сделать плохо? Динго нарушать закон?

– Нет! – Франциск замотал головой. – Мы н-ничего не н-нарушали! Это Калике сказал нам пойти сюда! Сказал, вы поможете…

– Кари-Казе? – переспросил айсид. – Линго знать Кари-Казе?

– Да. Я… и Калике… Он сидел на цепи там, на Мельнице, и…

Главный айсид отшатнулся в ужасе:

– Кари-Казе? Цепь? Это неправда быть! Неправда!

Он вновь повернулся к крылатым и зарокотал на ломаном английском, чтобы Франц все понял:

– Ай-не! Мальчик ложь говорить! Кари-Казе на цепь не сидеть! Не может на цепь сидеть! Неправда! Линго язык надо отрезать! За ложь отбирать!

– Нет! – ахнул Франциск. – Это правда! Я сказал правду! – Он чуть не заплакал. – Эмпирей поймал Каликса и посадил на цепь около Мельницы, но я освободил его…

И рогатые, и крылатые айсиды с недоверием уставились на мальчика. Вождь хмурился, возмущенно кривил губы. Наконец выплюнул:

– Хоруто не верить линго! Хоруто знает, линго история сочинить.

– Нет! Я не сочиняю! Он говорил, вы поможете… Поможете нам…

– Если ай-сииди линго помогать, Бурзу Приндзу ай-сииди убивать. Глаза и язык вырывать, со скалы бросать. Бурзу Приндзу пощады не знать. Нет, не знать! Зачем ай-сииди помогать линго, зачем?

– Вы… – Франц растерялся. – Калике сказал, вы его друзья!

– Друзья? – возмутился Хоруто. – Нет, не друзья! Ай-сииди-то Кари-Казе ни ичи де!

Он ударил себя в грудь, и кристальное ожерелье зазвенело.

«Ичи? Что это – ичи? Враги?»

Хоруто тем временем яростно затряс головой, и колечки с бубенцами, сверкая, зазвенели и забренчали.

– Ооро то ооро!

– Ооро то ооро! – отозвались все айсиды хором.

«Что все это значит? Почему Калике сказал идти к ним? Они же дикие! Не лучше хризалид! Лучше бы мы спрятались в лесу!»

Франциск, дрожа всем телом, обхватил плечи руками, чтобы удержать сползающие циновки, но они все же соскользнули и шлепнулись на камни.

Айсиды что-то громко скрипели, размахивая чашами и потрясая бубенцами.

И вдруг из толпы сидящих крылатых поднялся король.

Франц сразу это понял.

Король был высок, строен и, по-видимому, молод. На лбу мерцал, переливаясь темно-синими кристаллами, венец, с плеч ниспадал плащ, сплетенный из голубых цветов. Из-под плаща выглядывали крылья – прозрачные и жесткие, будто тоненькие пластинки льда. Лицо короля пересекал уродливый белый шрам, словно чей-то нож или, быть может, коготь разорвал кожу от подбородка до лба, лишив айсида глаза. Запястья и лодыжки короля охватывали кожаные шнурки, унизанные гроздьями серебряных бубенцов – крохотных, будто горошины, средних – с ноготок и совсем больших. Когда молодой вождь взмахнул рукой, по пещере разлетелся многоголосый звон.

Король что-то сказал Хоруто, и голос его прозвучал на удивление спокойно. Холод, которым веяло от слов, был мягче; и хоть в нем слышался треск, но все же какой-то мелодичный. Так бывает, лед в море поет, предчувствуя лютую стужу. Смертельна его песнь, но прекрасна.

Рогатый айсид нахмурился и покачал головой.

Король же спустился с возвышения и встал перед Францем и Филиппом.

Он был выше мальчиков, но все же ниже взрослого мужчины. Лицо, хоть и обезображенное увечьем, было гладким и даже в какой-то степени красивым. И глядел крылатый вождь не так сурово, как рогатый. Лишь обеспокоенно.

– Не бойся, чужеземец. Как тебя зовут?

Английский язык короля был чистым, голос струился, словно ледяной ручей. Холодно, но так красиво и певуче…

– Ф-Франциск.

– А твоего брата?

– Филипп.

– Вы на одно лицо, – прошептал молодой король. – Будто два цветка на одном дереве… Два плода одной ветви…

Вдруг айсид, удивленно хмыкнув, опустил взгляд.

Оказалось, что мальчиков робко обступали Цветы Памяти: пробиваться сквозь ледяной камень Стезе было тяжело, и выросло всего несколько Цветов, с совсем маленькими блеклыми лепестками.

Айсид медленно протянул руку и коснулся одного Цветка. Тот нежно обнял пальцы короля лепестками и что-то тихонько пропел грустным голосом.

– Цветы Памяти! – выдохнул король. – Вот оно как…

Он выпрямился и взглянул единственным голубым глазом на Франца.

Мальчик затаил дыхание.

Он не знал, что ожидать.

Этот айсид очень отличался от других. Он говорил на чистом английском и двигался так медленно и странно, будто сам был ожившим Цветком Памяти. В его голосе не чувствовалось тепла, однако же беседу он вел тихо и спокойно и голос был такой певучий и высокий…

– Я король айсидов маа, мальчик. На вашем языке имя мое звучит как Северин. А это, – он повел рукой на рогатого вождя, – король айсидов хоро. У него нет имени на вашем языке, на нашем же оно звучит как Хоруто. Мы с добротой относимся к чужакам. И если вдруг животные или птицы попадают в Зимние пещеры, у нас для таких случаев всегда хранится разгоняющий кровь напиток. Согрев пришельцев, мы отпускаем их обратно в лес… Сегодня наши стражники обходили восточные галереи и наткнулись на вас. Вы были на грани смерти от холода, и потому они доставили вас сюда, чтобы привести в чувство. Но вы не животные и не птицы, а линго и забрались слишком далеко вглубь скал, отчего стражники заволновались. Никакие животные никогда не заходили так далеко в туннели Зимних пещер. Что же там нужно было вам, линго?

Голос Северина был какой-то убаюкивающий, обволакивающий, и дрожь Франца слегка приутихла, а мысли наконец прояснились.

– Мы спасались от Эмпирея, – тихо ответил мальчик.

– Эмпире-ей, – протянул Северин, прищурив глаз. – Мы встречались.

Это прозвучало как-то странно и даже… тревожно.

– Значит, Эмпирей гнался за вами, а Калике велел идти сюда? Что ж, звучит складно… И вроде бы понятно…

«Складно?! Будто я выдумываю! Но это же правда! Почему мне не верят?»

– Но, понимаете ли, если Калике велел идти к нам… почему же его самого… тут нет?

Северин оглянулся, обводя пещеру единственным глазом, будто ожидал, что монстр сейчас выйдет из-за гигантских кристаллов, раскланяется и все объяснит.

Никто, разумеется, не вышел.

– Он остался там, снаружи… Я не вру, это правда! Эмпирей напал на Каликса! Они дрались! А потом…

Та вспышка.

Калике так и не пришел. Не догнал их. Может быть, он… Нет! Нет!

– Есть вещи, которые нам непонятны. Которые звучат очень странно в твоем рассказе, – отвечал Северин. – И мы не доверяем тому, кто не является айсидом. Мы хотим выяснить, кто вы и с какой целью пришли к нам, и если решим, что в вашем умысле нет зла, то…

Франциск устало закрыл глаза.

«Калике, зачем ты сказал сюда идти, зачем?!»

– Хоруто не верить линго! – рыкнул рогатый вождь. – И Северин не надо верить! Не надо так легко верить! Мы уже верить много-много раз. И потом, разве ты забывать свой шрам? Линго может плохо желать. Кари-Казе на цепь сажать? Не верить. Кари-Казе не такой. Он сила быть, хотя и сила лишиться. Нужно спросить линго хорошо. Лучше.

Несколько рогатых айсидов поднялись с мест и направились к близнецам. В их мерзлых, леденящих взглядах было что-то такое, отчего Франциск вжал голову в плечи. Северин устремил прозрачный глаз на близнецов. Нахмурился и хотел было что-то сказать, но тут…

– Ооро то ооро, айва ни ай-сииди… – раздался голос из темного прохода.

Айсиды изумленно зашептались, уставившись на щель в стене.

В проеме показался высокий силуэт.

Побросав чаши и отшвырнув в стороны циновки, все айсиды – и рогатые, и крылатые – вскочили со своих мест.

– Кари… – потрясенно прошептал Северин. – Кари-Казе…

Из щели показалась серебристая нога. Калике замер на пороге, держась рукой за стену. Поднял увенчанную тяжеленными рогами голову и устремил огромные глаза-луны на присутствующих. Отыскав взглядом мальчиков, протянул руку и указал на них острым когтем. Лицо его в этот миг было серьезным, почти строгим.

– Нама Бурзу Приндзу де! – воскликнул Калике. – Кари-то има!

По толпе пронеслось волнение, переходящее в священный трепет.

– Кари-то има, – дрогнувшим голосом повторил Калике. – Кари-то има, ай-сииди…

– Кари-Казе иимаши! Кари-Казе! – вскричал рогатый вождь Хоруто и, растолкав толпу, вырвался вперед.

Остановившись рядом с королем Северином, он восторженно вперился в Каликса, не веря своим глазам и тяжело дыша. Потом вождь обернулся, обвел толпу собратьев горящим взглядом, потянул Северина за рукав и торжественно опустился на колени. Молодой король, не мешкая, последовал его примеру. От главных айсидов движение распространилось дальше – будто волна, отходящая от брошенного в озеро камня. Один за другим айсиды опускали головы и преклонялись перед Ветром Полуночи.

– Да будет ночь, – выдохнул Калике.

– Да будет ночь! – откликнулся Северин, и народ подхватил возглас. – Ооро то ооро! Да будет ночь!

И серебряный гигант завершил:

– Вечна!

Калике кивнул на близнецов и с трудом пробормотал:

– Позаботьтесь о них…

Потом ноги его подкосились, и он рухнул на пол пещеры.

 

Глава 16 о печали и радости

После появления Каликса народ айсидов будто подменили. Братьев отвели в уютную чистую пещеру, устланную циновками. Слуги принесли полотенца из грубой, колкой ткани и два таза для умывания. Слабому Филиппу помогали раздеться два айсида, а Франц сам скинул на пол грязную, вонючую одежду, ежась от прохладного воздуха, опустил ногу в таз и тотчас вскрикнул.

Вода ледяная!

Но тут же, будто в ответ на немую просьбу, явились еще два айсида, неся перед собой в вытянутых руках котелки, из которых валил пар. Выплеснув часть кипятка в таз, айсиды забрали одежду и, как Франц понял, унесли стирать.

Вымывшись в теплой прозрачной воде, мальчик почувствовал себя лучше. Таз был таким большим, что он присел, подтянув колени к подбородку, и сидел так, пока не согрелся окончательно. Теперь огненная вода подействовала наверняка. Дрожь совсем прошла. А может, оттого, что он уже не боялся ледяного народца?

Снова как из-под земли выскочили два айсида. Облив Франца чистой теплой водой и накинув ему на плечи жесткое полотенце, они натерли тело мальчика неизвестным маслом, пахнущим очень резко и не особенно приятно. Однако, впитавшись, масло поменяло аромат и раскрылось более приятными нотами, а вдобавок еще и согрело кожу так, что теперь руки и ноги Франца пощипывало словно от одеколона.

«Сейчас бы перекусить…»

Франц с огорчением пощупал впавший живот. Желудок заурчал.

И – нате-ка! – в пещеру юркнул еще один айсид и поставил на циновку костяное блюдо с желтыми пупырчатыми лепешками, съедобными сахарными кореньями и фруктами. Франц переоделся в чистую одежду, которую айсиды нашли в дорожных мешках и успели как следует просушить. Поев с немного порозовевшим Филиппом в немой тишине (брат по-прежнему не желал говорить), мальчик утолил жажду родниковой водой (жаль, ледяная!) и свернулся на спальном месте, укрывшись шерстяным пледом.

Он провалился в забытье тут же, однако через час проснулся от холода. Источники исправно остужали пещеры, что айсидам было по нраву, а вот Франц озяб. К счастью, здесь была коряга, облепленная зеленоватыми гроздьями светящихся грибов. Мальчик огляделся в поисках того, что можно было бы накинуть, – и вот, пожалуйста! В тусклом свете Франц разглядел у стенки стопку циновок, кажется, утепленных птичьими перьями – на случай, если гости продрогнут.

Франц подумал, какие, однако, эти айсиды переменчивые.

Будто погода в конце зимы… То вьюга, то теплое солнце. Не поймешь.

Пока слуги их обхаживали, Франц отчетливо видел, как они пытаются угодить, кланяются и кивают в ответ на его фразы. Правда, одно огорчение: приставленные к ним айсиды, кажется, вообще не понимали по-английски ни слова, кроме что «ай» и «ой», которые провопил Франц, когда слуга распутывал его волосы, вычесывая всякий мусор.

Из большой пещеры доносилось журчание источников, а в закутке было слышно лишь тяжелое дыхание Филиппа. Франц обмотался теплым пледом и, подойдя к близнецу, присел рядом.

Младший брат спал беспокойно. Его глазные яблоки постоянно двигались под тонкими веками, приоткрытый рот сипло втягивал воздух, иногда с задержкой. Должно быть, Филипп тоже замерз, но не проснулся, чтобы укрыться.

Франциск притащил парочку перьевиков и тщательно укрыл близнеца. Подоткнув по бокам пледы, он уселся рядом на циновку и стал слушать дыхание брата, рассматривая его бледное, исцарапанное лицо.

Когда Филиппа мыли, Франц украдкой глянул на его спину, хотя понимал, что делать этого, наверное, не стоит. На торчащих ребрах расплылись огромные синяки, синие и бесформенные, точно чернила на пергаменте. А чудесные кудри местами пришлось подрезать…

Брат заворочался, из-под пледа высунулась худая рука.

Франциск потянулся к ней и замер. А если разбудит?

И все-таки осторожно коснулся тыльной стороны ладони Филиппа. Теплая. Это хорошо. И все же холоднее, чем у Франца. Так хотелось взять ладонь близнеца в свою, как прежде. Обогреть, утешить. Но было страшно, что брат проснется и глянет своими пронзительными серьезными глазами: «Ну и что ты делаешь?»

Франц аккуратно укрыл руку Филиппа углом перьевика и отстранился.

Всю дорогу Калике нес его младшего брата на плечах. Филиппа волокли сюда и туда, будто набитое соломой чучело Гая Фокса, которое детвора таскает из подворотни в подворотню на пятое ноября. Его голова безжизненно моталась из стороны в сторону от быстрого бега монстра, когда тот ломился через дебри. Филиппа подкидывали, перекладывали на плечо, бросали на землю, а он все терпел. Не жаловался, не плакал. Попросту ушел от страданий в себя. Затаился, будто птенец, над гнездом которого пронеслась тень гигантского филина.

Притворился никем.

Он делал то, что говорил Калике. Принимал пищу из рук Франциска, ложился спать, когда требовали, но губы его раз и навсегда сжались в тонкую полоску.

Филипп носил мысли и боль в себе, не желая делиться ни с кем.

Даже с собственным братом.

«Прими себя таким, какой ты есть. Слабым. Жалким. Всего-навсего ребенком. Зная правду, ты сможешь идти дальше».

«Я поговорю с ним завтра, – решил Франц. – Так не может продолжаться… Я не вынесу его молчания! Это слишком тяжело! Все-таки виноват я, это из-за меня… Только из-за меня…»

Франц сидел возле Филиппа, пока не затекли ноги. Потом он возвратился на свою циновку, свернулся калачиком и задремал.

Когда Франц продрал глаза, большую пещеру наполняло эхо шагов и голосов.

Лежанка Филиппа была пуста.

Рядом с кроватью Франца на камне стояло блюдо, уставленное странными яствами. Он уставился на жесткие ребристые листья, сложенные квадратом и перевязанные крест-накрест травинками, понюхал один из «конвертов». Из-под листьев пробивался запах жареного мяса. С опаской откусив, мальчик обнаружил, что листья начинены жареным рисом и кусочками мяса. Найдя кушанье вполне съедобным, Франц опомнился, лишь когда затолкал в рот третий «конверт».

Хлебнув из чаши (вода снова ледяная!), мальчик стряхнул с рубашки крошки и выбрался из постели.

Выглянув из закутка, Франц застыл. Пещерный город просыпался.

Стены гигантской полости были изгрызены черными отверстиями туннелей. Видимо, проходы уводили вглубь скал к другим жилищам. Тут и там сонные айсиды выбредали из проемов, спускались по ступеням и подтягивались к источникам. Собравшись вокруг фонтанов, от которых и шел весь холод, айсиды завтракали. Кое-где, отражаясь в кристаллах, горели костры, но пляшущие по ветвям языки пламени были голубые.

По ступеням к закутку поднялся айсид. Франц узнал в нем вчерашнего слугу.

– Мой брат, – спросил он. – Где мой брат?

Крылатое существо округлило глаза.

– Юксин?

– Брат. – Франц указал на пустую циновку в пещере. – Филипп! Где он?

– Фир-Риппо токо Кар-Рино а Хор-Руто анде Кари-Казе сита.

Франц догадался, что Фир-Риппо, должно быть, имя Филиппа на языке айсидов.

– Имаа, – кивнул слуга. – Имаа токо ай-сииди.

И, махнув рукой, он повел Франца в одну из соседних пещер.

Посередине этой пещеры бил фонтан синеватой воды, по ту сторону на ворохе циновок лежал, растянувшись во весь рост, Калике: мохнатые ноги упирались в одну стену, а кончики рогов, потянись он от души, коснулись бы противоположной.

Глаза монстра были закрыты.

Рядом с ним сидел крылатый Северин. Лицо молодого короля было уставшим, но при этом странно красивым. Северин снял со лба монстра полотенце, смочил его в фонтане и положил обратно.

Филипп устроился у стены, рядом с головой Каликса, сложив руки на коленях. Перед ним стояла тарелка с недоеденными квадратиками.

Услышав шаги, все присутствующие, кроме серебряного монстра, подняли головы. Филипп скользнул по близнецу холодным взглядом, моргнул и отвернулся. Северин чуть улыбнулся и махнул рукой, приглашая мальчика войти.

Франц присел подле короля.

На боку Каликса белела повязка.

– Он ранен, – пролился прохладный голос главного айсида, – и потерял много крови. Но холод его вылечит. Зима и любовь его народа, который помолится Полуночи за трапезой, чтобы Ветру как можно скорее вернулась его сила. Ооро то ооро, – протянул он грустно и немного торжественно.

Франциск осмотрел монстра.

Тут и там в шерсти темнели подпалины – удары молний, кое-где когти Эмпирея оставили глубокие рваные раны. Северин осторожно прикладывал к ним ткань, пропитанную какой-то жидкостью, – пахло хвоей, как, бывает, пахнет принесенная с мороза рождественская ель. Если к детям приставили слуг, то за Каликсом ухаживал сам король айсидов.

В движениях его тонких рук чувствовалась забота и еще – как почему-то показалось Франциску – нежность. Почтение. И любовь.

У ног короля лежали снятые с запястий браслеты с бубенцами. Северин снял и свой прекрасный венец. Разглядывая украшение, мерцающее множеством кристаллов, Франц решил, что венец, пожалуй, очень даже тяжел. Скорее всего, Северин надевал корону, лишь когда совещался со своим народом.

Франц заметил, что крылатый айсид шевелит губами.

Прислушавшись к еле слышным словам, мальчик удивился: айсид пел. Песня его походила на тихий посвист ветра, который сквозь разбитое окно заносит снег на чердак. Наконец Северин разогнул затекшую спину и вздохнул. Голубые глаза короля глянули на Франца. Тонкие белые губы чуть улыбнулись.

– Ты отдохнул, Франциск?

Мальчик кивнул.

– Спасибо…

– Мм?

– …за едун воду и за отдых. И…

Он перевел взгляд на Каликса.

– Не волнуйся, – проскрипел король. – Заботиться о вас – наш долг.

– Вчера Хоруто…

– Король Хоруто.

– Король Хоруто, – поправился мальчик, – говорил…

Он наморщил лоб, пытаясь вспомнить странный язык айсидов.

– Когда я сказал, что Калике называл вас друзьями… Он ответил, что вы не друзья Каликса. Кажется, он сказал… «ичи», да?

– Ай-сииди-то Кари-Казе ни ичи де, – подтвердил Северин.

Он чуть улыбнулся. Франц ждал объяснения, но король молчал.

– Но ведь вы не враги?

– Нет, не враги. Но для вас, пожалуй, действительно будет понятнее слово «друзья».

– А… что с Эмпиреем?

– Эмпу-Рейо – ракаста де! – отрезал Северин.

– Ракаста?

– Враг.

Франциск облегченно выдохнул.

– Не беспокойся, линго, мы не выдадим вас Эмпирею. Даже если бы Калике не появился. Я бы не позволил.

Льдистые глаза Северина подернулись дымкой сонливости.

– Ай-сииди – недоверчивый народ. Холодный. Но честный. Мы не любим Эмпирея.

– И Мертвого Принца?

Северин промолчал.

– Да-то Бурзу Приндзу скала, – наконец проронил он.

Что это значило, можно было лишь гадать.

– Я, – помолчав, вновь заговорил Северин, – не люблю Эмпирея.

– Он жестокий, – вырвалось у Франциска. – Он ужасный! И очень злой!

Мальчик поежился, вспомнив кровожадного Ветра.

Северин внимательно смотрел на него.

– Возможно.

«Возможно»?!

Франц поглядел на близнеца. Филипп молча наблюдал, как поднимается и опускается грудь раненого Каликса. Вспомнились угрозы и насмешки, которыми Эмпирей осыпал своего брата…

– Неужели Эмпирей и Калике братья? Это правда?

– Да.

Франц покачал головой.

– Они так не похожи! Совсем-совсем не похожи!

– Они – два плода одного дерева, но с разных веток. Ветка Эмпирея растет на южной стороне дерева, а Каликса – на северной. Им никогда не встретиться друг с другом.

– Но ведь они братья! Почему Эмпирей так ненавидит Каликса? Почему не хочет разделять с ним небо, ведь они же…

– Мальчик, ты задаешь вопросы, которые тяжелее, чем самый большой камень в этих скалах… Тебе сложно понять.

Северин перевел взгляд на Филиппа.

– И это хорошо. Пусть ты никогда, никогда не поймешь этого.

– Эмпирей смеялся над Каликсом!

Франциск взглянул на причудливое лицо серебряного монстра, такое спокойное, лишенное тревог. Его охватила жалость к гиганту. Калике был к ним так добр… хотя мог бросить. Но защищал от своего собственного брата до последнего! Как можно так относиться к Каликсу, как можно его презирать?

– Он говорил, никто не любит Каликса. Неужели это правда?

– Нет! – холодно отрезал Северин. – Это ложь.

– И что его песни никто не хочет слушать…

Северин долго молчал, а затем тихо заговорил, и в его словах сквозили плохо скрываемые эмоции: нетерпение, даже страсть:

– Калике – великий. Знай это, мальчик!

От изменившегося голоса айсида по коже Франца побежали мурашки. Северин коснулся тонкими пальцами бубенца в бороде Каликса, провел пальцем по серебристым зубчикам.

– Песни его что лунный луч. – Голос Северина звучал далеким пением ветра. – Луч, скользящий по искрящемуся насту…

В воображении Франца появился зимний лес и поземка, несущая блестки – точно тысячи звезд – над землей. Блестки кружили, танцевали и уносились мерцающим вихрем к черному небу подобно стае крошечных фей. Сердце екнуло и забилось быстрее, в душе затеплилось причудливое, радостно-щемящее чувство сродни тому, что мальчик испытывал в канун Рождества.

– Иногда они как снег, что медленно оседает на ветви в тихую ночь полнолуния… А порой песни Каликса – буран, несущийся смерчем по белым равнинам и холодным кристальным лесам. Вьюги и бури, сметающие на своем пути скверну! Песни Эмпирея сильны. Они жгут сердце страстью, но могут испепелить. Его радость буйна, его смех – гром и молнии. Песни Каликса печальны и грустны, но невыразимо глубоки – оттого что в грусти есть красота тоже, и ее, пожалуй, больше, чем в радости. Ибо тот, кто может оставаться счастлив в моменты печали, счастлив по-настоящему…

– Кари-Казе – великий сила быть, – послышался трескучий голос.

В проеме стоял Хоруто. Он бросил на Франциска строгий взгляд.

– Кари – его дом. Но Эмпу-Рейо лишить Кари-Казе дома. Это плохо. Очень плохо быть.

– Кари? – спросил Франциск. – Что это?

– Кари – где холодно, – ответил рогатый король и указал крючковатым пальцем вверх. – Где звезда неподвижно гореть. Одна звезда из всех. Кари – то, откуда зима приходить. Холодный Казе прилетать, снег и лед приносить. Вот что Кари быть.

Неподвижная звезда.

Снег.

«Это Полярная звезда, о которой как-то говорил мистер Бэрил! Сколько он, оказывается, мне рассказал… Значит, Кари – это север? Да, точно, он же ветка на северной стороне дерева!»

– Кари-Казе снег любить. И мы Кари-Казе любить.

Хоруто ударил себя в грудь, и кристаллы сурово брякнули под его кулаком. Он сдвинул белесые, будто побитые инеем брови.

– Любить, линго. Жизни больше. Сердца больше.

Франц оглянулся на Северина. Лазурные глаза айсида спокойно взирали на Хоруто.

– П-почему? – Франц вновь повернулся к рогатому королю.

– Кари-Казе, – торжественно отвечал главный айсид, – печаль знать. А печаль – хорошо быть.

– Почему печаль – это хорошо? Разве… разве быть счастливым плохо?

– Я не говорить про счастье. Я говорить про радость. Радость приходить и уходить быстро. Как мотылек летать: сейчас здесь, потом там. А печаль приходить и в сердце оставаться. Печаль, – Хоруто сжал кулак, – крепче память быть!

«У печали крепкая память», – перевел Франциск.

– Линго. – Рогатый король указал когтем на Франца, затем на Филиппа. – Без печаль – не человек! Только печаль тебя делает линго. Когда забывать печаль – бурзу стать. Только бурзу печаль не знать…

«Лишь мертвец не знает печали». Франциск понимающе кивнул.

– Счастье вот что быть: когда ты улыбаться в печаль, ты улыбаться по-настоящему. Понимаешь, пака? Вот что счастье быть. Ты знать? Много линго не знать печаль. Не хотеть слушать Кари-Казе. И забывать, кто они быть. Забывать имя свое, сердце свое, суть своя. Так плохо, линго. Фу-Ранцу не забывать печаль. Обещать? Обещать королю ай-сииди?

Мальчик сглотнул вставший в горле комок и послушно кивнул.

– Хорошо. – По лицу Хоруто пробежало удовлетворение. – Хорошо. Теперь пака не быть.

Он усмехнулся и сверкнул глазами:

– Хоруто не желать линго зла, линго должен знать. Однако Хоруто за свой народ бояться. Линго часто глупый быть. А когда глупый, может зло творить. И ай-сииди это известно быть. Очень хорошо. Но Хоруто тебе и брат зла не желать. Только хотеть знать правда. Понять меня?

Франциск вновь безропотно кивнул. Если Северин действовал на него успокаивающе, ему сразу же хотелось верить, что Хоруто казался куда суровей и жесткосердней. Впрочем, может, он был и прав…

Франц вспомнил взгляд, который Хоруто бросил на изуродованное лицо короля крылатых.

Король айсидов хоро вразвалку подошел к Северину и, забрав полотенце для примочек, сказал:

– Кар-Рино, муде де. Нао суменаа. Айша-то Кари-Казе о свалташита.

– О-о-о, – выдохнул Северин и поднялся.

Его место занял Хоруто.

Вновь нацепив на запястья бубенцы и водрузив на голову корону, Северин устало кивнул мальчишкам:

– Я проведу вас к прислужникам.

Когда они выходили, Хоруто нейтральным тоном проговорил:

– Ветер поменяться.

Северин застыл в проеме, оглянулся.

– Суше стать. Быстрее. Золотой где-то плохо и злиться.

Крылатый король бросил короткий взгляд на Каликса и кивнул:

– Я отдам приказ, чтобы усилили охрану наверху.

Между бровями одноглазого короля залегла тревожная складка.

 

Глава 17 о самуме и ярости Эмпирея

К мальчикам приставили двух вчерашних стражников, которые подобрали их в Зимней пещере. Айсиды Шико и Ао кланялись и уверяли, что не желали дурного – так же как и король Хоруто.

Они взяли на себя обязанность провести ребят по пещере. Укутавшись пледами, Франц и Филипп обошли гигантскую скалистую полость, разглядывая многочисленные кристаллы. Потом их повели в соседнюю пещеру, чуть поменьше, – туда, где протекала река, и там оказалось еще большее разнообразие драгоценностей. Мальчики бродили с открытыми ртами, то разглядывая блистающую и переливающуюся тысячами граней друзу, то останавливаясь перед занавесями, цветами и причудливыми многоголовыми змеями, которые были образованы мерцающими сталактитами и сталагмитами. Такого великолепия они сроду не видали.

Франц все ходил и ходил от одного роскошного соцветия кристаллов к другому, не в силах выбрать, к какому из сокровищ в этом каменном саду его сердце тянется больше.

Но вскоре он заметил, что брат отстал.

Стражники встретили знакомого и остановились, судача на своем странном трескучем языке, а мальчик вернулся в предыдущий коридор из высоких кристаллов и нашел брата сидящим на плоском синеватом камне.

Преодолев волнение, Франциск подошел и остановился перед близнецом.

Филипп некоторое время избегал испытующего взгляда брата, но наконец не выдержал и поднял голову.

– Как ты? – выпалил Франц первое, что пришло в голову.

Он хотел извиниться, но не знал, как подступиться. Возможно, в разговоре все станет на места. Слова придут – как приходят забытые строки из старой песни, когда решаешь ее спеть.

Филипп неопределенно качнул головой и посмотрел в сторону. Вдалеке звучали голоса айсидов – скрипучие и колкие слова то взлетали, то падали с треском, будто каменные птицы. Эхо разлеталось меж кристальных стен.

Франциску хотелось сказать, что все будет хорошо.

Что они выберутся. Нашли же они тут приют!

Но язык не поворачивался во рту. Едва зажившие ссадины на лице брата так и притягивали взгляд. Тормозили мысль. Отбирали решимость.

Как можно просить за такое прощение?

– Фил… – начал Франц.

– Франциск, – неожиданно отозвался брат.

Странно было слышать его голос после столь долгого молчания. Франц, пожалуй, даже стал забывать, как он звучит. И это пугало.

Но сейчас испугало то, что брат назвал его полным именем.

– …я просто хочу посидеть здесь. Один. Хорошо?

Вот так.

Брат глядел в сторону, сжав губы.

Не простил.

В глазах Франца предательски защипало.

– Прости, – выдохнул он.

Рот Филиппа дернулся, но брат промолчал.

– Прости, я правда… Я не знаю… Фил, послушай, если бы я мог все исправить!

Брат уставился на него именно тем взглядом, которого Франц так боялся.

Холодный упрек. Как будто старший брат – назойливая муха. Взгляд, говорящий: «Уйди».

Этого Франц выдержать не мог. Он подался вперед и, схватив близнеца за локоть, повернул его к себе, заглянул в лицо.

– Что мне еще сделать, чтобы ты меня простил? – воскликнул он хриплым от волнения голосом. – Фил, скажи, что мне сделать? Что? Я так сожалею обо всем этом! Очень! Это правда, Фил! Я не хотел, чтобы ты… Чтобы с тобой… Ты бы знал, как я боялся за тебя, когда мы попались этому Богомолу! Я… Фил, я так испугался! Если бы с тобой что-то случилось… Да пропади оно все пропадом!

Франц зло топнул. По коридору заметалось эхо, отражаясь от сталактитов. Сердце стучало, словно молоточки часовщика. Тук-таки-так, тук-тудук-тук.

«И при этом побоялся выйти первым на жертвенник, – шепнул голос. – Хорош брат!»

«Нет! – отмахнулся Франциск. – Нет, я…»

– Филипп, послушай… Я так не могу! Не могу, когда ты молчишь целыми днями! Я так долго не выдержу! Не могу так, в молчании… Не могу больше, не могу! Пожалуйста, ну пожалуйста, говори со мной!

Брат глядел так странно, что Франц даже растерялся.

– Не хочу, чтобы мы стали как Эмпирей с Каликсом! – Он покачал головой, еле сдерживая слезы. – Не хочу с тобой ругаться, не хочу злиться. Не хочу, слышишь? Давай как раньше, давай будем как… тогда? До того, как сюда попали. Ты же всегда был рядом со мной, и когда у меня случались приступы…

– Теперь их нет.

Франц замер.

Это правда.

У него не раз было ощущение, что приступ вот-вот разразится, однако видения так и не наступали.

Что-то изменилось.

Что?

– Бывают, – упрямо сказал Франциск. – Во сне один раз было. Я еле очухался.

Брат равнодушно отвернулся.

«Один раз…»

– Филипп, ну ты слышишь меня? Ответь, пожалуйста! Ну что мне еще сделать?! Скажи, что? Давай! Ну же! Что угодно! Я сделаю все! – Голос Франца сорвался, и мальчик тяжело задышал, стиснув кулаки до боли.

– Я хочу, – тихо выдохнул Филипп, – чтобы ты… забыл меня.

Франциску почудилось, что он ослышался.

Нет, не может быть.

Близнеца будто подменили.

Он бы никогда такого не сказал!

Ни за что!

Гробовую тишину разбили чьи-то шаги. Айсиды.

– Линго! – воскликнул Шико. – Время для трапеза быть!

Выпучив глаза, он открыл рот и сделал вид, будто закидывает в себя что-то.

– Трапеза! Когда в себя есть! Понимать? Живот плакать же, да? Хочешь в себя есть?

– Я так хотеть! – подхватил его друг Ао. – Так хотеть в себя есть! И булка, и птицына рука, и нога… – Он чуть задумался и тряхнул головой. – Да и голова тоже! А-ай! А еще яйцо, и корешок сладкая, и рыбина печенка, и солена хвостик… Ух-х, прямо не мочь, как хотеть в рот положить! Ну же! – Ао подмигнул близнецам. – Чего грустная?

Он задумался, обвел пальцем свою физиономию.

– Как она, Шико? Этот штука с носом? Линго, что такое быть? Не хотеть корешок есть? Там жарена лягушка и слизняк есть, у-мм, вкусно! Идти, линго, давай идти быстро! А то другие лягушка в рот положить, тебе не достаться!

Криво, но старательно улыбаясь, айсиды двинулись к проему в стене.

Филипп поднялся и прошел мимо.

Франциску показалось, он забрал с собой последние крупицы его надежды.

Когда они возвращались в общий зал, Франц заметил, что воздух потеплел и даже можно было не кутаться в перьевые циновки. Шико тоже это заметил и, облизав палец, воздел над собой.

– Тепло быть, – сказал он спутникам.

– Уф, хорошо, – отозвался Франц и только потом понял, что хорошо лишь для него.

– Нет, – озабоченно покачал головой айсид. – Не хорошо быть! Тепло – плохо. Ай-сииди не любить тепло! Жара – смерть для ай-сииди быть! Ты лед когда-нибудь видеть?

– Да.

– Когда-нибудь лед брать в руку? Тогда ты знать, что бывать, когда лед лежать на теплой рука… Раз – и льда не бывать. Только лужа. Ай-сииди не любить тепло, Фу-Ранцу. Нет, не любить!

Складка между бровями стражника так и не разгладилась, пока они не пришли к основной пещере. Там айсиды уже собрались на общую дневную трапезу. Крылатые и рогатые существа сидели то тут, то там на циновках и что-то жарили и варили над пламенем голубых костров. Гудели и скрежетали голоса, звенели серебряные браслеты и бубенцы, призрачно нашептывали фонтаны в ледяном царстве.

– Ну что, кушать идти! Давай-ка, давай! – оживился Шико.

Франциск шагал за стражниками, понурив голову. Брат шел впереди и не оборачивался. И хотя Франца окружало журчание воды, гоготки айсидов и эхо шагов, ему казалось, существует лишь один звук – тишина, воцарившаяся между ним и Филиппом, – тяжелая, как свинец.

Когда же мальчик наконец поднял голову, он увидел вдали поднимающиеся над толпой серебряные рога.

– Калике!

Ветер, сидящий у самого большого фонтана, поднял усталые глаза, но, увидев Франца, ответил светлой улыбкой.

Мальчик сорвался с места и, не обращая внимания на окрики стражей, побежал навстречу другу. Он чуть не врезался в одного из айсидов, и крылатые маа отшатнулись, ругаясь на своем колком языке, но Франциск даже не обернулся. Достигнув фонтана, он бросился на шею монстру и крепко обхватил его руками.

– Кали-и-икс!

Мальчик прижимался к чудовищу, гладил шелковистую шерсть, зарывался в нее пальцами. От меха пахло лесом и хвоей, а еще – морозной свежестью. Но сам Калике был на удивление теплый – даром что Северный ветер! Его объятия напоминали уют пухового одеяла, в которое так сладко кутаться, когда рождественская метель швыряет в окно ледяную крупу.

– Калике! Ты жив!

– Да, маленький господин. Я жив.

Голос ветра прозвучал слабо и тихо, и сердце Франциска дрогнуло, а в глазах опять предательски защипало. Монстр с трудом дышал, лицо его осунулось и подернулось печалью. Было видно, что вздохи и слова причиняют ему страдания, однако же Каликсу стало лучше, раз он даже спустился в пещеру фонтанов на трапезу.

– Тебе больно?

– Ну…

Калике дотронулся острым когтем до страдальчески опустившегося уголка рта Франца. Мальчик вздрогнул.

– Все хорошо, – шепнул гигант. – Ты умеешь чувствовать чужую боль, Франциск, не так ли? Не бойся сострадания, – таково имя твоего чувства. Сострадание – величайший дар для того, кто хочет стать Человеком. Не прогоняй его, мой маленький господин. Хорошо?

Вновь он говорил загадками! Но пока Франц размышлял, подошел Филипп.

– Как вы, молодой господин?

Калике называл «господами» их обоих, но Францу почему-то казалось, что именно его монстр считает своим спасителем. Впрочем, к младшему близнецу Калике относился с той же доброжелательностью и заботой, ничем не показывая, что выделяет именно старшего, и Франциск в очередной раз подумал о провожатом с теплотой.

Ветер чуть склонил голову и протянул Филиппу руку, но тот смутился. Видел, как старший брат повис на шее у монстра, и не хотел теперь показывать своих эмоций. Так или иначе, а Фил лишь легонько коснулся огромной ладони и тут же отвел взгляд от проницательных лунных глаз.

Калике же заметил: что-то было не так. И посмотрел на Филиппа очень пристально. Но младший брат не подавал виду, что между ним и близнецом произошла ссора, а просто молчал, поджав губы, и ждал дальнейших указаний. От этого упрямого, нарочито игнорирующего взгляда в никуда сердце Франциска заныло…

Тогда Калике предложил Филу сесть по левую сторону, а Франца усадил справа. Франциск не мог удержаться и то и дело заглядывал за спину монстра, чтобы увидеть брата и, возможно, перехватить его взгляд…

Один из айсидов принес блюдо с двумя горками – коричневой и белой. Коричневой горкой оказались обжаренные в семенах и специях крылышки неизвестной птицы, от которых исходил горячий пар. Когда Франциск взял одно крылышко, айсид повернул блюдо другой стороной, что-то сказал на своем языке и настойчиво кивнул. Мальчик увидел, что это все те же крылышки, только почему-то белые. Он дотронулся до одного и едва слышно вскрикнул. Обжигающе холодное!

Франц засомневался, стоит ли это пробовать.

– Главный блюдо ай-сииди быть! – донесся до него трескучий голос, и мальчик поднял глаза.

С другой стороны костра на него смотрел Хоруто, не отводя прямого и сурового взгляда.

– Оно называться «Кари а Сото ни лаа».

– Кари… то…

Франц запнулся.

– Песнь Севера и Юга, – послышался певучий голос сзади.

Это подошел со своей свитой Северин.

Крылатые маа мигом обступили пустующие по левую сторону камни и кристаллы, обложенные циновками. Северин же, приветствовав Каликса тихой дружеской улыбкой, отказался прошествовать на отведенное ему место в центре и устроился рядом, совсем близко к Каликсу и близнецам, чему Франциск втайне порадовался: уж очень ему был симпатичен благородный и спокойный король маа.

– Советую попробовать, – шепнул Северин, и Франц все же решился.

Одну руку жгло раскаленным мясом, а другую – куском льда.

– Фу-Ранцу! – шепотом позвал кто-то.

Франц повернул голову и увидел, что ему неистово сигналил Ао. Привлекши внимание мальчика, айсид показал, как есть блюдо: откусил сначала от горячего крылышка, затем – от холодного и долго-долго жевал с прикрытыми от наслаждения глазами. Лицо айсида выражало невероятное удовольствие. Франц отважился последовать его примеру – и удивительное дело! – когда на языке оказалось два куска – один ледяной, второй раскаленный и невероятно острый от специй, он испытал весьма причудливые ощущения. Франциск не сразу проглотил, а какое-то время смаковал кусочки, наслаждаясь смесью противоположных температур и вкусов, и в итоге с удивлением отметил, что хочет немедленно попробовать еще!

Трапеза продолжалась. Хоруто и Северин перебрасывались фразами на айсидском, подданные королей разговаривали друг с другом, и в пещере висел низкий ровный гул – так гудят ледяные сосульки в древних пещерах.

– Мы приготовили для вас лодку, – наконец сказал Северин, обратившись к Каликсу и братьям.

– Лодку? – Франциск посмотрел на Каликса. – Мы поплывем?

Монстр уже утолил голод и теперь сидел, откинувшись на камень. Грудь его по-прежнему приподнималась и опускалась с трудом, но, кажется, монстру стало немного лучше от пищи и морозного питья айсидов.

– Здесь недалеко приток Ледяной реки делает поворот на север и дальше впадает в Лакримозу, – пояснил Калике. – По ней можно доплыть до Леса Бесчисленных Слез, куда, по-видимому, ведут вас Цветы Памяти… Если нет – мы где-нибудь свернем. Но я думаю, мои предположения верны.

– Лес Бесчисленных Слез… – послышался голос Филиппа. – Почему он так называется?

– У нас есть легенда, – отозвался Северин, – что в незапамятные времена в этом лесу жили прекрасные ледяные фейри. Их голоса были звоном хрусталя, а крылья – точно покрытые инеем лепестки белых лилий. Ледяные фейри обладали чудесным даром заставлять каждого, кто слышал их песнь, плакать. Да-да, из всех доступных разумным существам эмоций эти фейри больше всего любили грусть. Поэтому, когда в царстве айсидов случались похороны великих вождей, именно ледяных фейри звали сопровождать церемонии своей чудотворной музыкой.

Удивляетесь, отчего они избрали дар грусти вместо дара нести радость и улыбки? Слушайте дальше.

Когда в разгар погребальной церемонии в зал влетала стая ледяных фейри и наполняла воздух своими голосами, чистыми и светлыми, точно лучи рассветного солнца, от этих голосов вся грусть, что скопилась в сердцах айсидов и не могла выплеснуться, наконец-то находила выход. Внимая волшебному пению, каждый айсид давал волю слезам, и через слезы горе выходило.

А когда церемония подходила к концу и у айсидов более не оставалось слез, ледяные фейри пели последнюю песнь, и грусть, звучавшая в ней, была такой светлой, что с ней приходил счастливый покой. Оплакав себя, оставшихся без короля, айсиды вместе с фейри пели умершему эту песню, провожая его в дальний путь на север, – в тот путь, по которому не идут обратно. В путь, в конце которого короля ждала самая таинственная загадка в мире. У айсидов наконец-то находились силы смириться с горем и найти силы отпустить любимого правителя в дорогу. Они желали усопшему отгадать тайну мира и познать Великую Истину. Желали ему счастья, где бы он ни был.

А потом на айсидов снисходило полное спокойствие, и они могли принять нового короля без сожаления о старом. Ибо таковы слезы: они даруют исцеление.

Позже, когда в страну невосходящего солнца явился Мертвый Принц и занял трон в Мертвом Замке, к нему пришел Эмпирей. Южный Ветер ненавидел слезы и печаль и пуще всего среди народов севера восставал против ледяных фейри, ибо только они могли вызвать на глазах великого ветра слезы, чего тот конечно же не желал. Почему могучий Ветер Полуночи боится слез, никому не ведомо.

Но порой некоторые сторонятся слез, не хотят плакать, боясь впустить в сердце грусть, ведь с ней приходит необходимость принять то, что причиняет тебе боль. Излечение не наступает, и рана гноится долгие годы, превращая сердце в кусок трухлявого пня.

Так вот, Эмпирей преклонил колено перед Мертвым Принцем и нашептал своему черному правителю, будто ледяные фейри – изменники и задумали свергнуть Принца, и якобы есть у них такая песнь слез, которая может вернуть Принцу то, чего возвращать нельзя, и тогда Мертвый Принц лишится трона.

И Принц отдал приказ уничтожить ледяных фейри. Проведав об этом, один из древних королей айсидов поспешил их предупредить. Узнав о том, что их ждет, ледяные фейри решили исполнить последнюю песнь. Однако направили ее не против Мертвого Принца. Этой песнью фейри проводили в смертный путь самих себя.

Услышав их печальную панихиду, Полночь сжалилась над своими детьми, и, когда жаждущий крови Эмпирей ворвался в лес фейри, там никого не было. Все фейри вернулись в стволы деревьев, из которых однажды вышли, и смерть их была безболезненной и больше походила на вечный сон. Говорят, души фейри до сих пор обитают в тех деревах, ожидая последней ночи мира. Эти деревья, прозванные сикоморами, в ту ночь побелели как кости, листья стали красны от крови, а с кончиков ветвей текут с тех пор бесчисленными ручьями слезы. Их натекло так много, что они породили реку Лакримозу, – Полную Слез, и воды ее солены на вкус, точно морские. А прежнее обиталище ледяных фейри стало называться Лес Бесчисленных Слез…

Северин протянул руку, и паж-айсид – маленький, почти ребенок, – не сразу захлопнул приоткрытый рот и опомнился, что нужно поднести королю кубок. Не один Франциск заслушался рассказом короля маа: остальные айсиды тоже смолкли, уже давно не слышно было гудения голосов, лишь торжественная тишина да шепот фонтанов царили в ледяном чертоге.

После рассказа Северина айсиды не сразу вернулись к своим разговорам. Какое-то время все сидели, погруженные в раздумья.

Наконец раздался хрипловатый рокот Хоруто – и каким грубым показался его голос после Северина!

– Да, наш король, – рогатый с ухмылкой поднял кубок Северину, – хороший рассказчик быть. Хорошо говорить. Хоть и долго, но хорошо. Хоро и маа всегда любить Северин слушать, и пусть тень его длиннее ночь быть! Ооро то ооро!

– Ооро то ооро! – отозвались грустным хором айсиды и, подняв ледяные кубки, осушили их до дна.

И вдруг под сводом пещеры пронзительно засвистело. Франц вскинул голову и увидел сквозь отверстия на потолке, как понеслись по небу флотилии белых облаков, волоча за собой черные паруса теней. В пещерах быстро стемнело, зажглись синие огоньки грибниц. Айсиды занервничали: было видно, что им кусок не идет в горло, и они то и дело опасливо поглядывали вверх.

Грянул громовой раскат.

Наливаясь силой, он пронесся по Полуночи, перекатываясь из долины в долину рокотом литавр.

Потом все стихло.

Пещера погрузилась в предгрозовое молчание. Стало душно и жарко: в полумраке Франциск видел, как ручейки пота поблескивают на лбах и плечах айсидов. Существа изнемогали от непривычного тепла, но вскоре даже Франц признал, что это липкое, скользкое тепло ему неприятно…

В щели ворвался горячий ветер.

Айсиды тревожно заскрипели, заскрежетали, ринулись к фонтанам, принялись зачерпывать чашами ледяную воду и опрокидывать их себе на головы. Францу тут же вспомнился потревоженный осиный рой.

Северин и Хоруто поднялись на ноги, сурово сдвинув брови.

Белые горы облаков, закрывшие небо, озарились золотой ветвистой молнией, вновь грохнул гром.

Вдруг Северин резко развернулся, прислушиваясь, и лицо его окаменело. Франциск тоже различил далекое жужжание.

Сначала тихое, потом громче – будто к ним приближался рой мух.

Порывы ветра усилились. Среди белых туч появились черные точки, которые стремительно увеличивались в размерах, и вскоре оказались существами, похожими на птиц, но с шестью растопыренными лапами.

В этот миг в пещеру ворвались стражники, крича:

– Караго! Караго!

Начальник стражи подскочил к Северину и Хоруто и, как понял Франц, быстро доложил обстановку. Лица обоих королей перекосились, но Северин моментально подобрался и стал громко раздавать приказы на своем трескучем языке.

В пещеру ворвался ветер, такой горячий, что в горле Франциска сразу же пересохло. Между фонтанами и айсидами закрутились песчаные вихри.

– Самум! Самум, ай-сииди! – хрипло завопил Хоруто. – Бежать! – рявкнул он Каликсу и мальчикам. – Быстрее – в нижняя пещера!

Вихри взвыли и захлестали горячим песком в айсидов. Те бросились врассыпную, кашляя и прикрывая руками рты; некоторые побежали по ступеням вверх, чтобы вывести оставшихся в спальнях сородичей, но ураганный ветер сбивал с ног, и многие полетели кубарем по камням. Все айсиды, кроме воинов, обступивших своих королей, устремились в проход в дальнем углу пещеры, – туннель вел вглубь ледяного царства, где имелись тайники на случай опасности.

– Северин! – хрипло вскричал Хоруто. – Я об ай-сииди заботиться! – Он ударил кулаком в грудь, и монисто яростно звякнуло. – Я в бой вести! А ты исполнять долг! Долг перед Полночь! Ничего важней не быть!

Король хоро посмотрел на Каликса и мальчиков, и в его взгляде полыхнула ярость – древняя, как сталактиты ледяных пещер. Грозен был Хоруто в этот момент и ни в чем не уступал достославным предкам: белоснежные рога и кристальное монисто сияли при свете молний, коренастая фигура, гордо расправившая плечи, озарялась вспышками. Король айсидов выхватил меч. Лезвие сперва казалось прозрачным, будто вырезанным изо льда, и лишь когда угасла очередная молния, Франц понял, что это какой-то волшебный металл: клинок горел синим пламенем.

– Да будет ночь вечна!

Хоруто вскинул меч, но команды потонули в громком жужжании: сквозь отверстия в потолке полезли гигантские черные тела.

И тут Франциск понял, что такое «караго».

По-айсидски это означало «жук».

Насекомые отличались от тех, которых Франциск некогда собирал в траве, ползая с банкой на четвереньках, разве что размерами: каждый жук был с лошадь.

По длинным, словно вожжи кебмена, усам Франц узнал жука-дровосека. Просунувшись в щель, дровосек завертел головой и что-то оглушительно прострекотал. Ему отозвался наполовину вползший в соседнее отверстие жук-могильщик, облаченный в полосатый черно-красный «наряд».

Воздух наполнил шорох и скрип жестких надкрыльев и хитиновых ног. Насекомые проталкивались в отверстия в потолке и, цепляясь зазубренными лапами за камни, повисали на кристаллах.

Близнецы онемели от страха, не в силах сдвинуться с места.

Франц любил насекомых и очень скорбел о гибели таких дорогих сердцу питомцев, но эти жуки…

Это были не обычные насекомые.

И когда от живой массы, облепившей потолок, оторвалось одно насекомое, тягостное предчувствие наконец обрушилось на мальчика тяжелой волной. Гулко и натужно гудя, исполинский – точно две повозки – майский жук вытянул лохматые лапы и спикировал на группу айсидов. Секунда – и хрущ подхватил одного и взмыл вверх. Айсид завопил и замолотил руками, но жучьи лапы держали его цепко. Воины Хоруто выстрелили из луков, однако стрелы, отскочив от твердого хитина, со звоном посыпались на кристаллы и пол пещеры.

Голова вопящего айсида исчезла в черных жвалах, противно хрустнуло, и крик прервался. Жук выпустил свою жертву, воины поспешно расступились. Тело рухнуло на камни в нескольких ярдах от Франца, и мальчик оцепенел, не в силах отвести взгляда от красно-белого месива на месте головы айсида.

Перед глазами поплыло, в ушах неистово забухала кровь.

Свист ветра, жужжание тяжелых тел и безумные вопли исчезли. Франц глядел на растерзанное существо и не мог даже закричать. Казалось, грудь сдавило металлическими тисками. И айсидов, и жуков заволокла темнота: Франциск почувствовал, что реальность ускользает. Со спины подступал дышащий могилой мрак. И ничего в этом мраке не было, кроме страха…

– Франц!

Это Филипп. Единственный, кто нырял в древнюю тьму в подсознании Франца, чтобы найти там брата и вывести его на свет.

– Очнись! Очнись, Франц!

Кто-то сильно потряс его за плечи. Мальчик вздрогнул и очнулся.

Это не Фил.

Это Калике.

Монстр подхватил Франца на руки и легонько похлопал по щеке:

– Франц, ты слышишь меня?

Франциск поморгал и сосредоточил взгляд на серебристых глазах-лунах.

– Да, – просипел он.

С облегчением выдохнув, Калике прижал мальчика к себе. Теплый мех и запах хвои. Дыши. Дыши. Не думай о темноте.

Франц прильнул к гиганту и вдруг заметил, что Филипп глядит прямо на него. Почудилось – или в глазах близнеца и правда плескалось беспокойство? Неужели Франц уловил сочувствие? Сердце вдруг екнуло от радостной надежды.

Филипп дернулся к старшему брату, однако его перехватил Северин.

– Скорее! – Он подтолкнул Фила к отверстию в стене. – Там лодка, в пещере, уходите! Если вы покинете нашу общину, может, жуки уберутся. Мы вас прикроем.

За спиной короля выстроились воины маа, но Северин, повернувшись к подданным, отдал приказ повиноваться начальнику стражи, а сам, подозвав к себе нескольких верных айсидов – в том числе Шико и Ао, – ринулся к туннелю.

– За мной!

В этот миг над отрядом маа пронеслась гигантская бронзовка и выхватила из рядов одного айсида. Воины закричали. Воздух прорезали копья, наконечники забарабанили по хитину, пытаясь пробить брюхо.

И вновь – чудовищный крик.

Калике не дал мальчикам досмотреть, что будет дальше. Он схватил одной рукой Франца, второй – Филиппа и потащил мальчишек прочь.

Воздух стал густой и горячий, будто кисель, и троица двигалась сквозь пылевую завесу как во сне. Песок резал глаза, и Франц часто моргал и растер веки до красноты. Мальчики задыхались от тяжелого, колкого воздуха. Тут и там по пещере кружили раскаленные вихри, ломали кристаллы, выворачивали куски горной породы и, если на пути оказывался айсид, поднимали его в воздух и со всей силы швыряли о стену.

Между вихрей проносились огромные жуки: Франциск видел длинноусых дровосеков, жужелиц, темно-зеленых бронзовок… Их омерзительные жвалы раздвигались, когда жуки пикировали на айсидов, потом смыкались на чьей-либо голове или руке и в долю секунды отделяли ее от тела. Жуки-могильщики взмывали вверх, неся в лапах кричащих жертв, а затем разрывали тела на куски.

Из отверстий в потолке вылезли гигантские навозники – перекувыркнувшись в воздухе, они тяжело хлопнулись на дно пещеры и, перевернувшись на ноги, бросились на айсидские отряды. Гигантские лапы с зазубринами врезались в строй айсидов точно пилы. Мечи против хитиновых зубьев. Навозники кромсали плоть. Разрывали жвалами. Подминали под себя копья, кинжалы и луки, а с ними – стражников. Катались по полу, раздавливая воинов весом своего тела…

Пол пещеры обагрился кровью.

Голубые фонтаны стали красными.

Воздух гудел от неистового ветра, гула насекомых, предсмертных криков и боевых кличей.

Часть айсидов оказалась отрезана от туннеля, ведущего в укрытие: вход перекрыли чудовищные жужелицы и навозники. Один из отрядов пошел в наступление, пытаясь отвлечь внимание монстров на себя и дать возможность мирным жителям убежать вглубь пещер. Но жуки, будто поняв замысел, сбились плотнее, образовав стену панцирей – ни обойти, ни пробить копьями.

И тогда вперед выступил Хоруто.

Король выкрикнул что-то по-айсидски, и его верные воины ответили многоголосым эхом. Хоруто метнулся к ледяному фонтану и обмакнул в него меч, отчего лезвие покрылось изморозью.

Хоруто занес клинок над головой.

– Кари-то има! – грянул хриплый клич, и король бросился под брюхо ближайшего навозника.

– Нет! – вскрикнул Франц.

При первой встрече Франциск возненавидел грубого короля хоро, но затем изменил к нему отношение… И сейчас, глядя, как Хоруто защищал свой народ, Франц еще больше проникся уважением к рогатому королю.

Северин, бегущий к спасительному туннелю, на миг оглянулся:

– За мной!

Вдруг навозник встал на дыбы. Под панцирем что-то забелело. Король айсидов, сжав зубы, втискивал ледяное лезвие в тело жука: оказывается, он отыскал между туловищем и лапами уязвимое место и вонзил клинок в эту щель, достав мечом до мягкого тела…

Навозник задергал лапами, накренился в сторону Хоруто, но тот вовремя выдернул меч и отскочил. Секунда – и жук рухнул на землю, в агонии скребя зубчатыми лапами.

– Ха-ррра-а-а! – возликовали айсиды. – Ха-ррр-ааа! Кари-то има!

А Хоруто, одолев первого жука, бросился на следующего. Верные воины с ревом и скрежетом последовали за предводителем.

Тем временем Северин подхватил с пола светильник и, указывая путь, ринулся в сумрачный туннель. Калике с близнецами на руках из последних сил ввалился в проход следом за королем. Шум сражения стал чуть глуше, но все еще разлетался позади истошными воплями, треском и скрежетом ломающихся кристаллов и лязгом металла.

Уставший гигант ссадил близнецов и подтолкнул их вперед. В сером полумраке раздался быстрый, тревожный перестук мальчишеских ботинок. Туннель заполнило шумное дыхание. Все дышали быстро и жадно. Рты, забитые песком, пересохли, в легких так кололо и жгло, что, казалось, в них набились осколки стекла.

Пробежав ярдов десять, Франциск остановился и уперся рукой в шершавую стену.

– Фу-Ранцу! – окликнул Северин. – Не время отдыхать, линго. Поторопись!

– Не могу, – выдохнул мальчик. – Н-не могу.

– Давай же, Франц! – тревожно позвал Калике.

Сердце долбило в грудь точно деревянная колотушка. Кровь бешено стучала в висках. Ноги дрожали и подгибались, и, чтобы не сползти на пол от слабости, Франциск ткнулся плечом в бугристую стену. Он зажал колющий бок пальцами и, сглотнув застрявший в горле сухой ком, наконец-то сделал вдох на всю глубину легких.

– Франц! – донеслось из-за пелены тумана.

«Не могу, – взмолился Франц. – Нет… упаду…»

Перед глазами угрожающе заклубилась тьма.

Сбоку неожиданно громко загудело. Франциск чуть повернул голову. По ту сторону арки еще была видна часть ледяной пещеры, где кипела битва, но почти весь обзор закрыла исполинская, невероятно омерзительная туша медведки. Она приземлилась у самого входа и, перебирая мощными лапами, подползла ближе, обшаривая камни усами. Длинное членистое тело вибрировало и оглушительно стрекотало.

Сердце в груди Франца подскочило, на спине выступила испарина: на миг темнота схлынула, и он вынырнул из забвения. Подстегнутый испугом, мальчик забыл про усталость, сорвался с места и бросился за товарищами.

– Сюда, линго.

Северин поднял лампу повыше, освещая путь.

Вскоре Франц снова начал задыхаться, но останавливаться было нельзя: в достаточно широкий туннель вполне могли пролезть насекомые. От одной этой мысли мальчику хотелось убежать на край света. И все же – он совсем выбился из сил. Ноги ватные, непослушные, будто из нуги-тянучки. Двигаться было все труднее, и пару раз Франц точно бы полетел на камни, но Калике его вовремя подхватывал. Серебряный монстр еще не оправился от ран, а сейчас ему приходилось вести двоих братьев: одной рукой он поддерживал Франца, другой – его брата. И если старший еще мог бежать сам, то младшего приходилось буквально волочить за собой, хорошо хоть, Фил почти ничего не весил.

Все они были на пределе.

Опередив близнеца, Франциск оглянулся и на долю секунды столкнулся с ним взглядом. Бледный, мокрый от жары и напряжения, Фил уже не казался таким непреклонным. Равнодушие исчезло с его лица, и Франц уловил мольбу, просьбу о помощи. Франциск вцепился в эту искру жизни точно в спасительную соломинку, почувствовав, что сейчас он нужен брату.

– Еще чуть-чуть, Фил, – выдохнул он. – Давай.

Близнец едва заметно кивнул, стиснул зубы и, опершись на Каликса, заработал ногами чуть живее.

«Он ответил мне! – возликовал Франц. – Ответил!»

– Уже близко! – донесся крик Северина.

Впереди, напротив округлого проема, виднелась белая фигура короля в длинном облачении. В его руке горел огонек, и беглецы устремились к нему точно мотыльки. При свете лампы слюдяные крылья Северина, спускавшиеся до самого пола, мягко мерцали. Блестели наконечники копий в руках стражников Шико и Ао, которые, округлив белесые глаза, махали Каликсу и мальчикам.

– Кари-Казе! Мы уже пришли, поспешите же, прошу вас.

Последний рывок – и все ввалились в большую сумрачную пещеру.

В каменной пустоте, под облепленными голубыми сталактитами сводами, бежала пещерная речушка – темная, холодная, неприветливая, как и все реки, берущие начало в земных недрах, где испокон веков не бывало ни света солнца, ни сияния звезд.

У самого берега качалась и подпрыгивала на волнах небольшая лодчонка с тонкими костяными бортами, обтянутая коричневой кожей.

– Это айсидский челнок, – пояснил Северин, заметив недоуменные взгляды беглецов. – Не смотрите, что он узкий и легкий, он выдержит вас троих и довезет до Леса Бесчисленных Слез, если цветы действительно поведут вас туда. Мы сложили вам еду в дорогу и…

Северин осекся.

Из туннеля донеслись приближающиеся гудение и скрежет. Франц тут же понял, что это за звук, и волосы на его голове встали дыбом. Воины-айсиды попятились, выставляя вперед копья. Северин выхватил клинок, и сумрак пещеры пронзила ледяная молния.

– Скорее! – крикнул он Каликсу, оглянувшись через плечо. – Бегите!

Лицо короля стало строгим и жестким, будто скованное наледью. Вместо спокойного мудреца Северина явился настоящий суровый воин.

Калике потащил близнецов к лодке, но в это мгновение что-то прожужжало угрожающе близко, и из овального проема, едва не врезавшись башкой в свод, вылетела длинная шоколадно-янтарная туша. Гулко прогудев, она приземлилась на песчаный берег.

Мистер Бэрил хранил в десятках коробочек засушенных насекомых, в том числе медведку. На медведя этот жук не походил – скорее, на помесь сверчка и крота, и был схож со вторым еще тем, что жил под землей, рыл извилистые ходы и здорово портил жизнь садоводам и огородникам, прогрызая клубни растений. Медведка не прочь полакомиться и дождевыми червями, личинками майских жуков, стрекозами и прочими сородичами… Но это обычная медведка. Тошнотворное существо, преследующее братьев, питалось уж точно не червями.

У гигантской медведки было шесть конечностей: средние и задние пары для передвижения, а передние лапы – пухлые, будто надутые изнутри, точь-в-точь раковые клешни, – для того, чтобы рыть землю. Или разрывать гигантскими зазубринами чью-то плоть. Голову защищал крепкий панцирь, веретенообразное тело покрывали хитиновые сегменты, жесткие крылья, сейчас сложенные за спиной, могли в любой момент распуститься и поднять чудовище в воздух для атаки сверху. Но кроме всего этого, у медведки на конце туловища имелись два острых и длинных жала – подобно копьям, они щетинились в стороны, готовые проткнуть врага.

Огромные черные глаза уставились на айсидов, а затем взгляд перескочил на Каликса и близнецов, и гигантский жук встрепенулся. Поднял передние лапы, раздвинул жуткие жва-лы и издал долгий, леденящий душу скрежет – словно сотня гвоздей царапала стекло. Медведка ударила лапами по песку и поперла вперед со скоростью паровоза, готовая смести и разорвать все живое, что попадется на дороге.

– Бейте по глазам! – приказал Северин.

Айсиды метнули копья, но те стукнулись в твердый панцирь жука и отлетели. Одно копье попало в жвалы – раздался хруст, и челюсти насекомого раскусили древко пополам.

Франциск заорал, и его вопль заметался по пещере громким эхом. Северин же прыгнул в сторону, подобрал отскочившее копье, снова запустил его в чудище и не промахнулся: копье вонзилось в левый глаз насекомого.

Лютый, полный злобы скрежет огласил подземелье. Сталактиты задрожали, грозя сорваться с потолка и попадать на головы. Медведка будто наскочила на незримую преграду – ужасные лапы зарылись в песок, и чудовище затормозило.

– Кари-то има! – возликовали айсиды.

Монстр ревел и мотал башкой, пытаясь избавиться от торчащего из глазницы копья. Видя, что чудовище отвлеклось, Ао воспрянул духом, поднял еще одно копье и запустил в медведку. Вдруг передняя лапища сделала резкий выпад, зазубрины полоснули по телу айсида, и окровавленный Ао с болезненным воплем повалился на берег.

Калике толкнул мальчиков к лодке и двинулся было в атаку, но вдруг Северин оглянулся и сердито прокричал:

– Нет! Кари-Казе! Лодка!

Гигант застыл – некогда такой решительный, сейчас он буквально разрывался. Взгляды Каликса и Северина столкнулись будто два ледяных вихря. Король айсидов коротко кивнул на мальчишек.

– Север придет! – бросил он. – Придет!

Тем временем медведка выдернула копье из глазницы и отбросила его в сторону. Из кровавой дыры хлынула кровь, багровые сгустки шлепались на берег, но это не остановило насекомое, и с безумным скрежетом чудовище ринулось на айсидов.

Северин вновь вскинул меч.

– Кари-то има!

И крылатый король храбро бросился на противника под крики своих воинов.

Калике молча развернулся и, схватив близнецов, быстро поволок их к лодке. Позади слышался жуткий скрежет, лязг и вопли, и от диких звуков в воображении Франца рисовались кошмарные сцены.

«Хоть бы с ними все было хорошо! Хоть бы!.. Пожалуйста!»

Но мальчик знал – ему говорило какое-то первобытное, доселе неведомое чувство, – что они оставляют айсидов на смерть.

И все же выбора просто не было.

Братья забежали в речку, холодную точно кровь мертвеца, и от ледяной воды Франца передернуло. Не проронив ни звука, серебряный монстр помог Филиппу забраться внутрь, следом усадил Франца, отвязал фалинь и, сжав корму могучей рукой, запрыгнул в айсидский челнок сам. В следующее мгновение река подхватила суденышко, закружила под голубыми сводами и понесла прочь.

Когда они промчались мимо берега, Франц не удержался и посмотрел на поредевший отряд айсидов: некоторые лежали на песке неподвижно, оставшиеся в живых теснили чудовище, но атака захлебывалась.

– Кари! – кричал Северин. – Кари!

Он попытался проделать тот же трюк, что и Хоруто, – по-видимому, это был единственный способ победить жука. Айсид ринулся на медведку и выкинул руку с мечом, пытаясь достать до сочленения ноги и тела, чтобы отрезать конечность или хотя бы попасть в щель между панцирными пластинами и проткнуть мягкое тело чудовища. Северину удалось вонзить клинок в плоть, насекомое взревело и, извернувшись, сомкнуло жуткие жвалы на левой руке короля.

Раздался страшный хруст и безумный вопль.

Ужасный, нечеловеческий крик вырвался и из груди Франциска. Мальчик подскочил, будто испуг ударил его электрическим разрядом. Лодка опасно закачалась, но Калике положил руку на голову Франца и заставил его сесть.

Боль, тупая, точно нож за пару шиллингов, ударила в самое сердце. Францу казалось, что его тело превратилось в лед. Он не верил, не хотел верить!

А затем его захлестнула ярость.

Это все Эмпирей!

Последнее, что видел Франциск перед тем, как их кружащаяся лодка нырнула в высокий туннель, – медведка наступает на белоснежные крылья дергающегося короля.

«Северин, Северин, Северин…» – билось в голове.

Челнок скользил по черной водяной глади, каменный туннель становился все уже и уже, потолок быстро опускался. Вскоре Каликсу пришлось нагнуть голову, и его рога нависли над детьми.

Огромные глаза Ветра Полуночи блестели в полумраке. Франц заглянул в них – думал, Калике отведет взгляд, но нет. Гигант глядел в ответ. Прямо на мальчика. В самую душу.

Лунные шары сейчас были как никогда холодны – сам север, который так призывали несчастные айсиды, смотрел на Франциска глазами Каликса. Тот север, что не ведает тепла.

Что несет по Полуночи бураны и заковывает замерзающих животных в прозрачные саркофаги, а после оплакивает ледяным дождем.

Этот север был строг. Суров. Пустынен.

А еще одинок. Целую вечность, и даже больше.

Но – главное – север, который узрел Франц во взгляде Каликса, действительно знал печаль.

Ту давнюю и непреодолимую тоску, которую воспевал ледяной народ.

И которая всегда доставалась им в итоге.

А после лодку окончательно скрыла тьма.

 

Глава 18 о песне в тумане

Иногда на мир опускается такая тишина, что становится страшно.

Внезапное отсутствие звуков хуже самого громкого крика – ушам от этого безмолвия, в котором не шелохнется лист и не пробежит мышь, становится больно.

И кажется, ты готов на все, чтобы эту тишину прогнать. Чтобы вернуть и шепот ветвей, и крики беспокойных птенцов, и даже брюзжание путника, который промочил ноги, – все, лишь бы услышать звуки.

Возможно, люди боятся тишины по той же причине, по которой ненавидят одиночество. Так устроены люди.

И сейчас вокруг воцарилась точно такая же тишь.

Лодка плыла себе и плыла по спокойной воде. Казалось, волны должны были плескать вокруг и хлюпать, однако же челн двигался совершенно бесшумно.

Мимо проплывали белесые туманные берега, поросшие густым лесом.

Справа и слева на опушках Франц видел Цветы Памяти, которые вели вперед – туда же, куда текли воды Лакримозы. Цветы поднимали головы из земли и распадались прахом без единого звука. Даже птицы, казавшиеся в тумане размытыми черными крестами, летели молча. Это было совсем не по-птичьи.

Да, челнок давно покинул пещеры айсидов и даже ту мелкую подземную речушку, которая через какое-то время влилась в Лакримозу, реку широкую и более чем странную: как и говорил Северин, воды ее оказались солеными (Франциск проверил), а берега вскоре стали меняться.

Пышные дремучие леса понемногу исчезали, уступая место странным белым деревьям. «Сикоморы», – вспомнил Франц.

Сначала это были одиночные тоненькие – будто косточки птенцов – стволы, мелькавшие тут и там меж дубов и ясеней. Но постепенно их становилось все больше и больше, стволы росли вширь, и вскоре сикоморы уже властвовали над обоими берегами.

Несколько минут спустя их окутал белый туман. Пелена тихо сияла, быть может, из-за лунного света, а может, потому, что туман был не обычный, а чудесный? Кто знает. Так или иначе, в нем было достаточно светло. Но на душе Франца светлее не стало, напротив, надвинувшиеся сикоморы наводили на него жуть.

Древние стволы, которые неведомая сила скрутила, изломала и заставила изгибаться словно в приступе безумия. Листьев на сикоморах не было – ни красных, ни зеленых. Лишь голые ветви вздымались к небу, умоляя Полночь забрать их души… а может, не отнимать.

В каждом изгибе, изломе чувствовалась затаенная боль. Исступление. Почти помешательство. Многие деревья даже ветвей не имели – это были гигантские белоснежные пни, которые ощетинились частоколом потемневших от времени зубьев вместо кроны, спустили в воду корни и взбаламутили реку, заставив ее бурлить и кружить.

Ветви изгибались над лодкой, будто руки утопленников – кривые и бледные, застывшие в немом ужасе. И когда челнок нырял под одну из этих «рук», Франц невольно вжимался всем телом в лодку, опустив голову, – ему казалось, эта страшная рука вот-вот оживет, корявые пальцы схватят его за шиворот и скинут в воду или вовсе утащат в лес.

Белые деревья в белом тумане. И абсолютная тишина.

Более жуткого места Франц и представить прежде не мог, и он молился про себя, чтобы этот лес отвел безумные ветви от его головы и скорее закончился. Но, увы, лодка плыла и плыла в белом тягостном безмолвии.

Несмотря на голод, Франц не мог проглотить ни кусочка. Корзинка на дне челнока, покрытая маленькой аккуратной циновкой, распространяла ароматы жареного мяса и маиса, но при одной мысли о том, что эти конвертики и белые булочки делали руки айсида, который, возможно, уже мертв, мальчика тошнило. Мало того что его мутило от кровавых воспоминаний и голода, так еще лодка раскачивалась, и голова вовсе шла кругом. Оттого-то и казалось, что эти проклятые сикоморы качаются над головой, и, едва он отводит взгляд, кривые ветви оживают и подают ему странные знаки.

Как бы дурно ни было Францу, помочь ему никто не мог.

Калике молчал, и мальчик чувствовал, будто монстр дал ему возможность самому обдумать произошедшее. Он много говорил прежде, но от умных мыслей нет проку, если выдавать их без остановки. Тишина и время – вот лучшее удобрение, чтобы проросли семена мудрости, вложенные учителем в твою голову. Возможно, так сказал бы Калике, – а теперь подумал и сам Франц и даже удивился – с толикой мрачного удовлетворения, – как это он до такого дошел, и не становится ли он сам одним из полуночных существ, которые только и делают, что говорят загадками.

Быть может, пройдет неделя-другая, и сам Франциск превратится в айсида – вдруг обнаружит, что на макушке прорезаются рога, а кожа побелела, – и вот он уже один из них.

Так казалось Францу оттого, что он начал забывать свой прежний мир.

Англия казалась далекой как сон. Как детство. Или звезды.

И порой чудилось, что до нее не доплыть никогда.

Мысли затянуло туманом. То ли сон, то ли быль – Франциск сам не мог понять, откуда он явился и куда плывет.

Иногда, встрепенувшись, мальчик пробуждался от зыбкой дремы и сразу видел свои старые ботинки, которые не раз подбивал старик-сапожник с соседней улицы, разбитые коленки и поцарапанные ладошки самого что ни на есть обычного мальчишки.

Ни разу Франциск не видел в Полуночи человека – а потому ему стало странно то, что он сам – человек. И вдруг понял изумление и недоумение Каликса, когда они встретились у Мельницы. Теперь бы и Франциск поразился, встретив другого такого же мальчишку. Ну, кроме Филиппа, разумеется.

Филипп все-таки поел и, не выдержав усталости, заснул. Убедившись, что брат крепко спит, Франц укутал его пледом. Фил заворочался, но глаза не открыл и вдруг прижался к теплому боку старшего брата: видимо, во сне не сообразил, кто это. Франциск отодвигаться не стал. Наконец-то все было как в прежние времена, и почему бы хоть на время не поверить в это сомнительное утешение?

Что бы ни говорил Филипп в пещере айсидов, у Франца было ощущение, что тот не до конца искренен. Действительно ли младший брат хочет, чтобы близнец его оставил? Тогда почему цеплялся за взгляд старшего, когда был на грани отчаяния, – не потому ли, что на самом деле без него не может?

Сначала Фил разбил ему сердце жестокими словами. Холодностью. Безразличием. Но вдруг Франц почувствовал – что бы Фил ни болтал, не ему решать. Не только ему.

Он, Франциск, нуждается в брате.

И если уж тот решил отстраниться – это его решение.

Но Франц не примет такие правила игры.

Нет, не примет.

Будет играть по своим.

И пусть родственники и друзья семьи в Англии говорили о «двух каплях воды», тут, в Полуночи, прозвучало другое: «Вы схожи как чайник и молоток». Кто из них чайник, а кто – молоток, Мудрец не уточнил. Франциску только сейчас это пришло в голову. Случайность? А может, нет?

Может, настал черед меняться, и тот, кто был молотком, перестанет им быть, а другой им станет?

Филипп мирно спал под боком у Франца, Калике сидел на корме и смотрел спокойными глазами в туман. Лодку все плотнее окутывала пелена, и Франц подумал: хорошо, что не пришлось пробираться через лес – точно бы заблудились! Как бы ни пугал Лес Бесчисленных Слез, а по реке пересечь его гораздо проще.

Вдруг откуда-то издали – из-за пелены – донеслись мелодичные голоса. Призрачные, неясные, они принадлежали кому-то, кто легче воздуха, – так решил Франц, хотя не понял, отчего ему так подумалось.

Неведомые голоса пели. Слова еще не различались, однако напев был до того грустный и щемящий, что сердце вздрогнуло и рвануло на зов.

– Ла-ла-ла… – доносилось все ближе. – Ла-лаа…

И вот хор приблизился настолько, что Франц услышал:

Хотя от фантастических голосов по коже бежал холодок, Франц упрямо продолжал глядеть в туман, внимая каждой плывущей по воздуху ноте. Его волнами накрывало странное чувство: будто он был на грани того, чтобы вспомнить нечто важное. Что потерял давным-давно, быть может, еще до того, как родился на свет. И внезапно Франца охватила такая тоска, что он готов был расплакаться. Его охватило влечение к чему-то сильному, большому и необъятному, чему он не знал названия. И, даже не понимая, что это, Франциск вдруг разозлился, что это прекрасное чувство когда-то у него отняли.

Франц понял: да ведь так и есть. Все, что он знал в своей короткой жизни, это переживания, обиды да понукания, а еще то, что случилось несколько лет назад… Хуже той ночи мальчик ничего не мог вспомнить!

Все же незримые певцы правы.

Шестое чувство подсказывало: детям достается меньше бед, чем взрослым, а та жизнь, которая ждет его впереди, будет еще страшнее. Быть может, страшнее той ночи. И ему не хотелось становиться взрослым. Не хотелось жить эту жизнь, полную страданий, о которых пели голоса из тумана, и вдруг прямо до злости, до тоски захотелось это прекратить и вернуть себе утраченное спокойствие!

К нам иди,

Под звезды в туман…

Франц хотел было уже прыгнуть в воду и поплыть на голоса, но вдруг белесую пелену всколыхнул крик:

– Эй!

Голоса смолкли. Франц растерянно моргнул, будто только что пробудился, и сразу разозлился: зачем Калике прервал чудесную песнь? Он раздраженно обернулся, но монстр проигнорировал его яростный взгляд и вгляделся в плотную пелену за лодкой.

– Выходите!

И они явились.

Из тумана вылетели существа – десяток, может, дюжина. Белесая стайка закружилась, и с ними закружился туман. Когда существа приблизились, Франц разглядел их: кожа созданий была до того бледна, что просвечивала, и сквозь тело одной певуньи можно было разглядеть ее подругу. Они летели веселой стайкой, то и дело обгоняя друг друга. Полет походил на игру: девушки купались и плескались в воздушных потоках, то ныряли вниз к волнам, то взмывали высоко к небу; и все так плавно и быстро, будто они – рыбки, плещущиеся в море. При этом крыльев у созданий не было, они летали сами по себе, отталкиваясь ногами от туманных завихрений и помогая себе изящными руками. Парить в воздухе им удавалось так легко, как не удалось бы ни голубкам, ни легкокрылым бабочкам.

Казалось, тела духов сотканы из воздуха.

В призрачной компании были одни девушки: не прикрытые даже клочком ткани, они чувствовали себя легко и естественно без одежды, лишь длинные черные волосы, точно водоросли, кружили и колыхались вокруг хорошеньких головок.

Когда стайка достигла лодки и заскользила над ней, смеясь высокими серебристыми голосами, Филипп заворочался. Он вдруг резко дернулся, открыл глаза и сразу понял, что всю дорогу проспал под боком старшего брата, которого решил избегать. Спохватившись, Филипп скинул покрывало и отсел подальше.

Франциск столкнулся с ним взглядом, и младший брат сильно смутился. Теплый и понимающий взгляд близнеца он проигнорировал и сделал вид, что протирает заспанные глаза, а потом девушки вновь засмеялись, и Филипп поднял голову. Наконец-то увидев неожиданных гостей, круживших в клубах тумана над челноком, мальчик застыл и, широко распахнув голубые глаза, уставился на пришелиц.

– Ветер! – позвали певуньи. – Эй, ветер!

Калике был явно недоволен. Он упрямо поджал губы, не отзываясь на зов и смешки. Франц же, напротив, снова как завороженный уставился на духов. Глядя на этот невесомый рой, как легко поверить, что летать совсем не сложно! И Франциску вдруг пришла в голову мысль, что это какое-то волшебство здешнего леса: если оттолкнуться от лодки посильнее и высоко подпрыгнуть – верно, он тоже сможет полететь. Присоединится к этому беззаботному, легкому сонму, будет кружить и нырять в облаках. Как ветер! Да, как ветер или воздух – невесомый, легкий, изящный!

Франц и сам не заметил, как привстал. Певуньи рассмеялись и протянули руки. Они звали его к себе!

«Иду!» – хотел крикнуть Франциск.

Калике же остановил его, легонько ткнув веслом.

– Франц, – мягко, но строго сказал Ветер Полуночи, – сядь-ка обратно. Эти полеты не для тебя. – И сердито поднял голову: – Эй, вы! Прекратите его дразнить!

Девушки расхохотались – громко, заливисто, будто рассыпали над головами колокольца. Они явно потешались над словами серебряного монстра.

– А не то что? – крикнула одна.

Гигант сдвинул брови, покачал головой и начал активно грести, чтобы оторваться от стаи. Увидев, что они удаляются, та самая девица оторвалась от стаи: оттолкнувшись кончиками пальцев от туманного облака и перебирая руками, она поплыла по воздуху вниз. Франц смотрел на ее движения как завороженный: ни двинуться, не шелохнуться, ни вздохнуть, – казалось, он и день, и два сможет так просидеть, глядя на прекрасных существ.

Наконец девушка оказалась прямо у них над головой, ловко ухватилась за борт и облокотилась на него. Теперь лодка везла четверых: Каликса, Франца, Филиппа и воздушную деву.

Она была совсем рядом, и Франц окаменел от непонятного смущения. Он мог протянуть руку и коснуться шелковистых волос прекрасного существа, реющих черными волнами над бортом!

Но мальчик, конечно, не решился.

Да и к тому же…

Вблизи лицо незнакомки оказалось не таким, каким чудилось с расстояния. Глаза девушки были так широко распахнуты, что белки выкатились наружу, а брови росли так высоко, будто она силилась разглядеть лучик света в полном мраке. Казалось, дух и моргать-то не умел: веки не двигались.

И в немигающем взгляде было что-то дикое.

Нечеловеческое.

Вдобавок на руках оказались когти, а голова была непропорционально большой по отношению к телу, и Франц подумал, отчего это природа распорядилась так нехорошо. Впрочем, вглядевшись в тех, что парили вверху, понял: они такие все.

– Да… будет… ночь…

Певунья выплюнула слова в глухую тишину тремя косточками или тремя горошинами, но они не разлетелись в тумане эхом, а скатились на дно лодки.

– Да будет ночь, – с неохотой ответил Калике. – А теперь скажи, зачем ты сюда явилась, Беспамятная?

– Беспамятнай-я-я-я…

Девица растянула губы в безумной ухмылке, и открылся частокол беленьких и остреньких зубок, способных, пожалуй, разгрызать даже кости, чтобы достать длинным языком до костного мозга. Таких зубов у людей не бывает.

Франц вздрогнул. Его желание полетать с воздушным роем исчезло. Это с ними-то он хотел летать?

– Беспамятная? А-ха, о-хо, вы слышали, как он сказал? Беспамятная!

Остальные существа отозвались дерзким хохотом.

– А-ха! О-хо! Отчего ты зовешь нас так, дорогой ветер? Отчего, а? Сестрицы, отчего он нас так зовет?

И девица, вновь обнажив зубки, рассмеялась.

– Так не только я вас называю, – хмыкнул Калике. – Другие, насколько мне известно, тоже. Говорят, у вас короткая память. А может, у вас ее вовсе нет. Не запоминаете обиды…

– Оби-и-иды? Он сказал, обиды? О-хо. Нет, не запоминаем. Зачем они нужны? Зачем, сестрицы?

И хор голосов отозвался:

– Зачем, зачем?

– Вы не помните ни печалей, ни горестей и не умеете скорбеть.

– Ни скорбей, ни печалей, ни горестей! Не храним, не храним, о-хо!

– И еще, – тихо подытожил Калике, – вы не помните, кем были до того, как стали Беспамятными. Позабыли о прошлой жизни. Даже свои имена. Навсегда.

Он был слегка напряжен, но спокоен и полон достоинства. Соседство с дикой девицей его насторожило, однако не сумело поколебать привычную рассудительность и хладнокровность. Монстр взирал на Беспамятную серебристыми глазами – еще большими, чем у нее, но в них не плескалось ни капли безумия. Напротив, глаза Каликса были мудры. Как луна. И сам мир.

– Мы, – промурлыкала Беспамятная, – мы легки, как воздух. Как ты, серебряный наш ветер. Как всякий, кого ноша скорбей и тягот не тянет вниз… Кто станет носить в котомке камни просто так? Камни тяжелы, грубы, больно бьют о твою спину. Зачем их таскать? Сбрось балласт, сбрось!

Девица повернулась к Франциску, и по его телу вновь пробежала волна страха, смешанного с чем-то странно-пленительным. Несмотря на дикость и опасность, это непонятное существо его влекло, чем – мальчик сам не знал, но создание завораживало, притягивало к себе, будто камень – веревкой.

Перехватив взгляд мальчика, девушка растянула губы:

– Я знаю. Ты человечек! Вот ты кто!

– Человечек! – загомонили ее подружки, летящие следом, и рассмеялись.

– Ах, человечек, хорошенький, красивенький! Такой славный человечек!

И Беспамятная придвинулась, будто желала поцеловать Франца в щеку бледными губами или, быть может, обвить шею рукой, но Калике положил на борт между Франциском и Беспамятной весло.

Девушка цокнула языком, бросила на Каликса взгляд, полный упрека:

– Ты летать-то умеешь, да? Умеешь? А ему-то как? Бедный, славный человечек! – Она склонила голову и улыбнулась. – У тебя ведь нет крыльев, и твое тело так тяжело – как камень, ах! Как целая гора камней! Каждая печаль – будто булыжник. Сложились камушек к камушку – и вот он ты, тяжелый, тяже-лехонький. Бродишь, бедный, по земле. Ах, как плохо тебе, милый человечек! – пропела она, с жалостью глядя на Франциска. – Как больно и тяжко ходить ногами по земле…

– Коли человеку даны ноги, – сухо проговорил Калике, – значит, они для чего-то нужны. А если бы пользы от них не было, он родился бы без них.

Но Беспамятная не слушала, все причитала:

– Ах, жалко человечка, правда, сестрицы?

И те заклекотали, заохали.

Дева склонила голову на другой бок и уставилась теперь уже на Филиппа. С открытым ртом она напоминала гигантскую рыбу, готовую что-то проглотить.

– Человечек… – бормотали ее губы. – Человечек, ах? Человечек, да?

Но в отличие от Франциска, Фил отчего-то не поддавался ее чарам. Дева все причитала «человечек», а младший брат, выпрямив спину и не шевелясь, смотрел на нее и смотрел. И глаза его оставались серьезны и холодны под напором Беспамятной, и в конце концов…

Беспамятная стихла.

Да, в итоге она сдалась.

– Человечек, – цокнула языком дева. – Вот как. Вот, значит, как.

Но тут же ухватилась за новую возможность: пододвинулась к Францу, растянула тусклые губы в улыбке и пропела:

И от этой песни, от томящих сердце звуков Франциска вновь охватило приутихшее было странное желание. Оно вспыхнуло на этот раз жарче, будто раньше он видел огонек где-то далеко за лесом, а теперь факел загорелся ближе… И ему хотелось устремиться на желтый огонек, хотелось у него обогреться…

Вдруг пение Беспамятной оборвалось.

Из-за туманной завесы принесло долгий дрожащий вой, от которого пелена всколыхнулась, а Франциск в ужасе подскочил. Волосы на его голове буквально встали дыбом, а спину окатила стылая волна.

Кто-то незримый выл и рыдал, да так громко и яростно, что хотелось повалиться на дно лодки, заткнуть уши, накрыться с головой плотным одеялом и ждать, покуда челнок не пронесется мимо.

Беспамятная уставилась выпученными глазищами в туман.

– Хозяин?

Ее подружки вверху закурлыкали и засуетились, подзывая к себе отделившуюся сестрицу:

– Сюда! Сюда! Хозяин!

– Вот как. – Серебряный монстр отложил весла и откинулся назад. – Вот оно что…

Калике повернул рогатую голову и посмотрел через плечо в ту сторону, откуда доносился вой.

Туман редел. Пелена впереди расползалась в стороны, будто лоскуты гниющего савана, и вскоре открылись берега. Цветы Памяти еще росли там, но лишь по правой стороне.

Вскоре показался большой скалистый остров, где на сером склоне их ожидал целый цветник. Десятки, сотни Цветов сгрудились в одном месте и стояли, клоня головки к воде и роняя слезы в Лакримозу. Похоже, Стезя действительно привела мальчишек к тому месту, где Мертвый Принц хранил вторую печать.

Вой раздался вновь, теперь ближе. Высокий, пронзительный клекот прокатился по лесу, лютым холодом переливаясь с поляны на поляну.

Под конец вопль перешел в глухой, полный боли стон.

Вдруг все странные желания вымелись из головы Франца. Осталось лишь одно.

Желание жить.

Во что бы то ни стало.

Почему он вцепился в эту мысль так сильно именно сейчас, Франц не знал.

 

Глава 19 о том, кого звали Плакальщиком

Остров был большой.

Мертвенно-серые берега поднимались от воды к клочкам подлеска, подернутым редким туманом. И трава на этом берегу, и дикая жимолость, и кусты – все было блеклым, будто туман высосал цвет из листьев и лепестков, как, бывает, кровососы опустошают тельца маленьких существ – так, что остается только сухая оболочка.

Лодка подплыла к острову и стукнулась о каменистый берег. Между камнями сразу же проросли Цветы Памяти – тянули к братьям головки, кивали, моргали сердцевиной-глазом и напевали что-то грустное. Францу даже почудилось, что они жаловались на что-то или кого-то. Ему захотелось их утешить, он протянул руку, и Цветы Памяти мигом прильнули к нему, обвили запястье нежными прохладными лепестками.

Но в душе Франца было так же неспокойно: кто бы утешил его?

Этот остров…

Франциск поднял голову и вгляделся в странные берега.

Тут и там возвышались огромные серые камни, между которыми росли дикие травы и колючий кустарник, а дальше в белесой завесе виднелись только темные горбатые очертания валунов.

И все же туман быстро редел, и вскоре на середине острова показалось гигантское дерево. Толстый белый ствол – обхватов в десять или даже больше – уходил ввысь колонной, а крона раскинулась точно ярмарочный шатер, доставая, кажется, до самого неба. В отличие от других сикомор – безлиственных, бесплодных, – у этой великанши были густо-кровавого цвета листья.

Францу вдруг показалось, будто возле сикоморы на земле что-то проблескивает. Какой-то предмет отражал лунные лучи, но разглядеть получше из-за ветвей и листвы не удавалось.

Мальчик вспомнил первую печать и передернул плечами.

Чувствует ли Филипп то же самое?

Франц покосился на брата. Ему тоже было не по себе. Нет, не так: он боялся. Мальчик сцепил бледные пальцы в замок, положив на колени, и сидел так – то ли отрешившись от всего мира, то ли читая про себя молитву (чего Франц за близнецом никогда не замечал), а пронзительные голубые глаза неотрывно смотрели на сикомору, причем левый едва заметно подергивался.

Внутри Филиппа бушевала буря.

Это было ясно, хоть он и не показывал виду, прятал истинные чувства. Но Франц все равно понял.

Так страшно, как в пещере Богомола, им еще никогда не было, и мальчик отдал бы все, что имел, лишь бы не очутиться в подобном месте вновь. Он вспомнил и бедного хризалиду, стоящего на коленях перед Хранителем Лжи, и сгустки крови на полу…

Темнота подступила тучей, заклубилась позади.

Страшно.

Холодно.

Внутри все дрожит при мысли, что их ждет вторая печать.

«Забот и тревог будет полон земной твой срок».

Куда же деться от гнетущей неизбежности? Куда спрятаться? Франц поглядел на воду – черные глянцевые волны плескали о берег, едва слышно хлюпали и чавкали. Он всматривался в темную и холодную глубину, будто она могла дать ответ.

Но у реки ответ лишь один.

И избавление от страданий одно – раз и навсегда.

«Прими себя таким, какой ты есть… Зная правду, ты сможешь идти дальше».

Нет, сдаваться нельзя.

Покуда есть шанс на спасение – нужно держаться, ведь будущего не знает никто. Разве что Мудрец.

«Ты вернешь себе то, что принадлежит тебе по праву, еще до того, как истает луна…»

Так он сказал, а значит, предсказание сбудется, и Франциск сумеет вернуть нечто ценное, это уж точно. Жизнь Филиппа? Его благосклонность? Ключ от Двери в Англию?

Что-то вернет, а это хорошо. Так почувствовал Франциск, и воспоминание о чудесном аромате розового чая, о теплом фарфоре, греющем руки, об уютных креслах в Гнезде на мгновение всплыли из темноты и ободрили мальчика.

Нет, теперь Франц чуть более храбрый, чем прежде.

Не даст съесть себя так легко.

И обмануть не даст.

Только мальчик успел так подумать, как вой пропал.

Нечто страшное, оглашавшее лес стонами, ушло.

Остров окутала тишина.

– Что же… – Калике поглядел на близнецов грустными глазами. – Дальше мне хода нет.

– П-почему? – спросил Франц, опешив от неожиданности.

– Это территория второй печати, – отвечал вместо него Фил. – Разве не ясно?

Так неожиданно было слышать его голос! Франциск повернулся к брату, но Фил смотрел мимо него.

Калике тяжело вздохнул:

– Это верно… Ступить на берег может лишь тот, кто идет по Стезе. То есть вы двое. – Калике прищурился, вглядываясь в туман. – Кажется, я узнаю это место… За тысячи лет полетов над Полуночью я, пожалуй, выучил все уголки страны Мертвого Принца. Это остров Плакальщика.

– Остров… Плакальщика? – Голос Франца дрогнул. – Что т-там?

– Что бы там ни было, вам дадут шанс открыть печать.

Но Франц не мог сладить с волнением и ужасом.

– Богомол тоже давал шанс! – вырвалось у него. – Но это не шанс вовсе! Если бы не тот стражник…

Калике внимательно посмотрел на Франциска:

– Уж не думаешь ли ты, что помощь была случайной?

Франц заморгал.

– Что ты имеешь в виду, Калике?

– Что я имею в виду? Цветы защитили вас от взгляда Эмпирея в первый раз и защищают до сих пор: разве мы бы оторвались от погони так легко, не будь Цветов? Неужели не видишь, что тебе подкидывают шанс один за другим? Много чего вам дает Стезя… Мудрец пролил вашу кровь и скрепил с Кризалисом – и, хоть и плата за обещание ужасна, это ваш шанс. Твой. И Филиппа.

Тут Калике смолк и погрузился в раздумья.

Франциск вспомнил о плате, которую придется отдать, если они не откроют печати…

«…он высосет вашу кровь до последней капли, и вы станете частью темной завесы, разделяющей мир живых и мертвых…»

Мальчик сглотнул.

Глоток прозвучал слишком громко в белой пустоте.

Калике повернулся к Францу всем телом, показал ему раскрытую ладонь:

– Смотри. Что ты видишь?

По ладони Каликса бежали, точно ручейки по долине, линии жизни, сердца, судьбы. Совсем как у людей.

Но больше ничего не было.

– Ничего…

На всякий случай мальчик наклонил голову вправо, потом влево – вдруг предмет, который показывает Ветер, прозрачный?

– Да нет, точно ничего…

– Твой ответ неверен.

Ветер вновь играл с ним в загадки! Серебристые глаза сияли.

– Франциск Бенедикт Фармер. – Монстр торжественно произнес его полное имя и склонился к мальчику. Калике был совсем близко, и в носу защекотало от аромата морозной хвои. – Ты смотришь, но не видишь, дитя, – прошептал он. – У меня в руке пу-сто-та. Разве нет, мой господин?

Франц озадаченно морнул.

Калике легонько сжал пальцы на запястье мальчика и положил его крохотную ладонь на свою.

– Мир гораздо больше и интересней, чем тебя учили в детстве, не так ли? Когда я попросил взглянуть на мою руку и сказать, что там, ты ожидал увидеть некий предмет – ключ, пуговицу или волчок, я угадал? Но у тебя и в мыслях не было, что пустота тоже существует. – Гигант растянул губы, приоткрывая клыки. – Когда наступит роковая минута и тебе покажется, что не осталось ничего, ни малейшего шанса, вспомни о том, что сейчас и в моей, и в твоей ладони по-прежнему кое-что есть. Эти печати, Франциск, на самом деле не страшны. И загадки отгадать не труднее, чем развязать шнурки на ботинках. Монстры, защищающие артефакты… Если ты их боишься, то знай: они такие же, как я, как Филипп и как ты.

Франциск удивленно округлил глаза.

– Да, как ты! – подтвердил Калике. – Я знаю, каковы монстры, – ведь я один из них. И внутри мы одинаковы, потому что у каждого есть тайное желание, мечта и страх. Даже у того, кто не имеет ни имени, ни памяти, ни лица. Таково любое существо в мире солнца и в мире ночи. И пусть ты всего лишь человек, когда поймешь, что значит быть человеком, разгадаешь все остальное. Видеть мир вокруг себя мало. Лишь тот, кто его чувствует и понимает, сможет отыскать Дверь в Кризалисе, ведь печати, монстры и загадки – пустяк. В тот миг, когда ты осознаешь, что раскрытая ладонь чего-то полна, мой господин… Ты сделаешь то, что прежде считал невозможным: увидев пустоту, ты протянешь в нее руку и нащупаешь в существующей пустоте вполне себе существующую дверь. Вот какова отгадка Кризалиса.

Калике убрал ладонь и отодвинулся.

Сердце Франца колотилось. Он повернулся к Филиппу, но того рядом не оказалось. Франциск даже не заметил, как брат выскользнул из челнока и выбрался на берег. Брат не слушал рассказ монстра. Или знал ответ до того, как серебряный монстр все разъяснил?

Фил стоял на камне, повернувшись к ним спиной. Всматривался в гигантскую сикомору сквозь туман.

– Если ты все еще сомневаешься, – послышался шепот над ухом, – то знай: есть кое-кто, кто в тебя верит.

– К-кого ты имеешь в виду, Калике? Себя? Или… – Франц поглядел на отвернувшегося брата, и в сердце затеплилась надежда.

– Тебя, – прозвучал тихий ответ. – А теперь – идите.

Вот и все.

Остров ждал.

Это чувствовалось в том, как завитки тумана нетерпеливо подталкивают лодку к берегу, как Цветы Памяти кивают и манят к себе. Франциск поднялся на подгибающихся ногах, закатал истрепавшиеся брюки, снял ботинки и, зажав их в правой руке, оперся на корму и осторожно опустил ступню в холодную воду.

Едва он выбрался на берег и засунул мокрые ноги в ботинки, как с реки послышались голоса и хохотки: Беспамятные, отставшие было от лодки и растворившиеся в тумане, появились вновь, и теперь летели к ним.

Вдруг из глубины острова снова принесло вой – тоскливый, безутешный плач, и у Франциска буквально душа ушла в пятки от этого жуткого звука. Остров Плакальщика, так сказал Калике. Значит, это оно воет и стонет…

Франц желал всем сердцем, чтобы плач обошел их стороной, и неизвестное существо не учуяло гостей и убралось восвояси, но в то же время понимал: именно то, чего он боится, случится. Цветы Памяти привели их на остров Плакальщика, а значит, это он охраняет вторую печать…

Филипп стоял прямо и глядел вперед, всем видом показывая, что готов к встрече с пугающим хозяином острова. Но плечи брата подергивались, и Франц чувствовал его внутреннее смятение… Знал: внутри Фил далеко не такой спокойный. Что творилось в его душе, оставалось лишь догадываться, и Франциск даже боялся себе представить, какие бури и штормы разразились в сердце кажущегося хладнокровным брата.

Вой раздался вновь. Приближается.

Ежась и вжимая голову в плечи, Франц сделал пару шагов вперед и встал за спиной брата…

Беспамятные кружили над рекой, оглашая криками туманный берег:

– А-ха! О-хо! Хозяин близ-ско, близ-ско!

Приближающиеся стенания явно обрадовали Беспамятных: они взмывали и тут же ныряли вниз, как те бледные мотыльки, которые появляются откуда ни возьмись, когда зажигаешь ночью фонарь, и бьются о стекло, и мечутся, и трепещут крылышками.

– Хозяин! Хозяин!

Плач раздался вновь, и куда ближе, чем в прошлый раз. Его донесло с правой стороны, где на берегу вздымались валуны, поросшие кустами. Оно уже совсем рядом!

У Франциска дыхание перехватило от страха, он пригнулся и попятился. Еще секунда – и ринулся бы обратно к лодке, но тут увидел, что Калике отплыл от берега, вдобавок от кромки воды его теперь отделяла стая Беспамятных. Существа будто поняли, что Франц думает о бегстве, и отрезали путь. Их выпученные глаза сверлили мальчика дикими взглядами, рты скалились в безумных улыбках. Жуткие девицы носились низко над землей туда-сюда и кричали:

– А-ха! О-хо! Крас-с-сивенькие человечишки, они на берегу! Хозяин, на берегу!

Стон раздался ближе, полный такой безнадежности, что Франциск покрылся ледяными мурашками, различив в рыданиях слова:

– Че-ло-век… на бе-ре-гу…

Вдруг между темных каменных горбов показался темный силуэт. Медленно покачиваясь, будто во сне, к братьям из белого тумана приближалось нечто.

– Че-ло-ве-е-ек! – донесся глухой стон.

Беспамятные закружили над головами мальчишек так низко, что ерошили кончиками пальцев волосы на макушке Франциска:

– Человек-человечишка, хозяин!

– А-а-ах… Бед-ный, бед-ный че-ло-век…

От этих слов Франциск пришел в настоящий ужас. «Бедный человек» прочно засело в голове – и душу мальчика обуял такой страх, что ему казалось, он весь превратился в комок ужаса, лишенный даже крупиц тех радостных и приятных моментов, которые еще хранил в сердце.

Сейчас не удавалось вспомнить ничего хорошего.

В ушах стоял плач «бе-е-е-ед-ный че-ло-ве-е-е-ек», от которого самому Францу хотелось рыдать и стонать. Он и сам не заметил, как схватил Филиппа за руку и в испуге прижался к плечу брата.

Наконец из тумана показался хозяин острова. Он был босой, по пояс обнаженный и шел как сноходец или слепец: держал голову неестественно высоко, а руки вытянул вперед и касался ими валунов, нащупывая дорогу. Каждый шаг вырывал из уст Плакальщика стон или всхлип.

– Че-ло-вееек…

У него оказалось худое, изможденное тело с выпирающими ребрами. А из груди… Франц почувствовал, как земля уходит из-под ног… Из груди Плакальщика торчало три острия, а за спиной маячила длинная рукоять: кто-то когда-то вонзил ему в спину вилы с такой силой, что зубья вышли из грудины! Залившие живот потеки крови были почти черными. Вытянутое лицо со впавшими щеками, облепленное черными волосами, казалось застывшей восковой маской. Из мутных глаз струились черные, будто чернила, слезы.

Казалось, Плакальщик сделает еще несколько шагов и упадет замертво, но он не падал и не умирал.

На ум Франциску пришли жуткие байки, которые он слыхал от бродяг – про мертвецов, которым не спится в гробах по кладбищам и которые блуждают в особенно темные ночи по перекресткам, ищут своих убийц…

Может, и Плакальщик был одним из таких неупокоившихся мертвецов?

Тело его было синим и холодным, а конечности иссохшие, будто ветви мертвого дерева. Запавшие мутные глаза, кажется, ничего не видели. Он брел на братьев будто лунатик…

Франциск в ужасе прижался к брату.

Плакальщик спустился по тропе и застыл, вглядываясь в берег.

– Кто-о зде-сь?

– Здесь мы! Мы!

Воздушные создания полетели вперед и закружили вокруг Плакальщика. Тот со стоном протянул руки, ухватил одну пролетавшую мимо Беспамятную и с плачем притянул ее к себе.

– Нет! Нет! – наперебой закричали девицы. – Это не человек! Человечишки – там, там, там!

Но Плакальщик не слышал – а возможно, просто медленно соображал.

– Че-ло-ве-ек… – стенал он. – Бед-ный…

Беспамятная верещала и, упершись руками в плечи Плакальщика, вырывалась, однако Хозяин держал крепко:

– Не-пла-чь… Я-у-те-шу…

– Нет, нет, нет!

С глухими рыданиями и причитаниями Плакальщик прижал девушку к груди. Раздался безумный вопль: зубья вил вошли в тело Беспамятной и проткнули ее насквозь.

Беспамятная задергала ногами, а затем обмякла.

– Бот-так… – простонал Хозяин. – Хо-ро-шо… Те-перь-те-бе-хо-ро-шо…

– Не та! Не та! – взвыли девицы. – Ах, Хозяин, это не человек!

Тут до Плакальщика дошел смысл их криков. Он присмотрелся к своей жертве мутным взглядом и увидел наконец, что схватил не человека, а одну из своей свиты.

– Не-ет… – простонал Хозяин. – Не-че-ло-век…

Он отнял Беспамятную от груди и положил мертвое тело на берег.

– Те-перь-не-вер-нуть…

Плакальщик согнулся над Беспамятной и принялся оплакивать убитую, гладя ее тело синими руками, а по его лицу катились черные слезы и капали на тело погибшей. Он все стенал и рыдал, а Франциск с Филиппом стояли ни живы ни мертвы от ужаса, боясь пошевелиться.

Но тут Беспамятные вновь заголосили:

– Хозяин! Хозяин! Бросьте, бросьте! Одной больше, одной меньше – разве стоит плакать? Разве стоит? Нас много, много!

И воздушные девы закружились над головой Плакальщика, обсуждая друг с другом, как это Хозяин обознался. С каждым разом рассказ казался им все смешнее и смешнее, и не прошло и минуты, как Беспамятные, позабыв о погибшей подруге, хохотали над оплошностью Хозяина.

– Ха-ха, хо-хо! В следующий раз не обознайтесь, – смеялись они, – не обознайтесь! А теперь посмотрите, поглядите же – два человека, два хорошеньких темноволосых человечка – вон они, вон там!

И Беспамятные ринулись к братьям, окружили их, услужливо подтолкнули к Плакальщику.

Монстр вытер черные слезы и прищурил выцветшие, блеклые глаза:

– Лю-ди. Дво-е-лю-дей… Аа-а-ах.

Франциск едва стоял на ногах от страха, а Филипп вдруг набрал в легкие воздуха и громко выкрикнул:

– Нас зовут Филипп и Франциск! Мы пришли сюда по Стезе!

– Фран-циск… Фи-липп… – по слогам произнес Хозяин. – По-Сте-зе…

– Да! – Голос брата дрожал, но он продолжал говорить. – По Стезе. Мы пришли открыть печать Мертвого Принца!

– Пе-чать…

Сперва Хозяин явно не понимал, о чем речь. Но вдруг глаза его прояснились и засияли темным огнем так, что братья попятились. Плакальщик стряхнул оцепенение, посмотрел на мальчиков пристальным осознанным взглядом и нахмурил брови:

– Печать… Они сказали, что пришли открыть печать… Вы слышали?

– Да, так и сказали! – отвечали Беспамятные. – Так и сказали, Хозяин!

– Печать Принца… Вот как… Значит, нельзя мне утешить этих бедных людей… Нельзя…

– Почему нельзя? Почему?

– Пока они не попытались открыть печать… Как жаль… Бедные, бедные дети… – Горящие глаза монстра пожирали близнецов. – Совсем одни, потерялись… Но не плачьте, дети… Скажите им, чтобы не плакали…

– Они не плачут, Хозяин!

Плакальщик не слушал.

– Пусть не боятся, – сипел монстр. – Да, они настрадались… Они наплакались… Их глаза опухли от слез, а сердца истаяли от боли и печали… Нет ничего хуже, чем быть человеком! Бедные, бедные люди… Не бойтесь же, не бойтесь.

Впрочем, от слов Плакальщика спокойствие не пришло, напротив, это его «не бойтесь» звучало, пожалуй, еще кошмарней, чем неистовый плач.

Франциск никак не мог отвести взгляда от полупрозрачного тела, лежащего там на камнях…

– Я знаю, каково страдать. Я много страдал. Но теперь уже нет, – глухо проговорил Плакальщик. – Теперь я не чувствую боли. Да, не чувствую, и мне хорошо… Но мне жаль тех, кто все еще жив. Бедные, бедные люди. Я утешу вас, не плачьте, я прижму вас к своей груди и подарю вам прекрасный покой… Нет ничего слаще покоя, нет ничего прекраснее беспамятства… Не бойтесь… Боль… Длится… Миг… Но затем… Вы…. Забудете… Обо всем… И будете… Счастливы… Вечно…

– Мы не хотим спокойствия, – дрожащим голосом предупредил Филипп. – Мы хотим открыть печать.

Плакальщик не сразу понял Фила. А затем тряхнул головой и издал долгий унылый вопль, который пронесся над берегом и всколыхнул туманную пелену.

– Бе-е-едные… глу-у-упые… люди… не хотят… не понимают… Зачем вам печать… Забудьте… Идите ко мне… Я дам вам то, что лу-у-учше…

Плакальщик протянул к мальчикам сизые руки. Филипп задрожал и попятился, а у Франца язык и вовсе отняло от ужаса.

– Нет! – выпалил Филипп.

– Нет… – глухо повторил Плакальщик, остановившись и опустив руки. – Не-е-ет так не-ет… Идите к печати… Если дойдете… Но мы будем ждать вас… Правда, мои Беспамятные? Будем ждать там, в тумане… И они поймут, что печать им не нужна… И придут к нам, и мы их утешим, не так ли? Утешим…

– Утешим! Успокоим! Убаюкаем! – подхватили Беспамятные и, взявшись за руки, закружились в радостном хороводе. – Скоро! Очень скоро!

Плакальщик медленно повернулся и побрел обратно, стеная и вздыхая. Его свита устремилась следом, пританцовывая и помахивая руками на прощание, словно обещали мальчикам скорую встречу.

– Как нам найти печать? – осмелев, крикнул Филипп вдогонку.

– Королевская… сикомора… Она хранит… печать…

Королевская сикомора!

Франциск поглядел туда, где темнела верхушка гигантского дерева, но туман стремительно сгущался и пеленал ветви белым саваном. Еще чуть-чуть, и дерево исчезнет в блеклой завесе.

– Я в-видел золотой блеск. – К Францу наконец вернулся голос. – К-когда подплыли к острову… Возле т-того большого дерева!

Фил отрывисто кивнул:

– Я тоже. – Он крикнул в туман: – Как нам дойти до сикоморы?

– Тропа-а… – расплакался хозяин острова.

Среди валунов замерцала тоненькая, будто золотистый волос, тропинка. Туман сгущался и плотнел, и в нем тонули все звуки, кроме:

– А мы-ы бу-дем жда-ать… В ту-ма-не…

 

Глава 20 о королеве ледяных фейри

Остров накрыла белесая пелена. Пропала и лодка с Каликсом, и очертания королевской сикоморы. Лишь золотистая тропа мерцала в траве, но еще чуть-чуть, и она канет в хмарь.

– Пошли. – Фил сделал шаг. – Пока еще что-то видно…

У Франциска подгибались ноги, но младший брат так уверенно встал на золотистую тропинку, что мальчику пришлось последовать за ним, и побыстрее. Тропинка оказалась полоской мерцающего чудесного песка: здесь будто шел кто-то с мешком золотой пыли, а та высыпалась в дырку.

След то прерывался, то, напротив, был отчетлив. Филипп поднял корявую палку и, выставив перед собой словно копье, двинулся в глубину острова.

Франц замешкался.

Плакальщик будет ждать в тумане.

«Нет. Не пойду! Нет!»

– Не стой там, – сухо проговорил Филипп. – Иначе они вернутся.

Франц закусил губу и нырнул за братом в белую завесу.

Мальчики поднялись по каменистому берегу. Туман наплыл и обступил их со всех сторон, искажая звуки шагов и дыхания. Франц старался дышать как можно тише, но не мог. Сердце стучало так громко, а кислород никак не мог насытить легкие, и мальчику казалось, его вздохи разлетаются по всему лесу.

Он чувствовал, что ни в коем случае нельзя оставлять тропинку. Золотой песок дарил чувство надежности и спокойствия, и Франц понимал: если сойдет с дорожки, пропадет. Тропа убережет и доведет до печати, такой же золотой и сияющей, и они смогут открыть вторую тайну Принца…

Деревья и кустарники пытались остановить путников, цеплялись за одежду, тянули к себе, норовя стащить с тропинки. Пару раз, когда Франциск застревал в кустах, Филипп возвращался и освобождал брата, без жалости кромсая ножиком хищные лозы.

Даже камни на этом острове были злокозненные: то и дело выставляли скользкие бока или острые сколы, чтобы путники подворачивали ноги. В конце концов братьям пришлось идти гуськом: впереди младший, а следом – старший, и Франц даже придерживал близнеца за рубашку, чтобы не потеряться. Он тоже подыскал палку и теперь отводил ею колючие лозы, а если оскальзывался, опирался на нее, чтобы не потерять равновесия.

Так они и шли, медленно и тяжело прокладывая себе дорогу в тумане.

Жизнь в этом лесу замерла: птицы не пели, звери не шуршали, и даже ящерки, притаившиеся на валунах, были недвижимы, точно мраморные изваяния. Угасшая бесцветная листва не колыхалась. Все окутала тишина – глубокая, мертвая.

Франц не мог отделаться от мысли, что за ними следят, но, когда оборачивался, видел только белесую пелену и тающее в ней золото тропинки.

Минут через десять из глубины тумана раздалась песня.

Франциск узнал пение Беспамятных, сжал покрепче рубашку младшего брата и зашагал дальше, стараясь не слушать голоса.

Вскоре песня умолкла, но тут же зазвучала другая, причем гораздо ближе.

Пели не только Беспамятные – им на помощь пришли иные голоса, еще чудесней и причудливее прежних. Ничего подобного Франциск еще не слыхал. Туман наполнился прекрасными, но тоскливыми голосами, которые складывались в слова:

Этот зов, безутешный и неумолимый, проник в самое сердце Франциска и вытянул из него все те образы и мысли, что приходили к мальчику в тихие лунные ночи, когда он не мог уснуть, а лежал и глядел на своего умирающего брата…

Вся боль, скопившаяся за эти годы, обрушилась разом.

Франц замедлил шаг и наконец остановился. Курчавые завитки тумана выползли из-под коряг и потянулись к ногам.

Пустота. Страх.

Одиночество.

Франц был одинок. Его брат болеет, он всегда наедине с недугом в своем тесном замкнутом мирке, а Франциск… один как перст. Беспомощный, точно пес, привязанный к забору в снежную бурю.

Мальчик чувствовал, что причиной болезни мог быть тот самый случай.

А виновником того самого случая, пожалуй, можно было считать его.

Это он должен лежать в кровати и угасать. Он, Франц, и никто больше!

Эта боль прогрызала дыру в сердце, разъедала внутренности словно ржавчина – старую лохань. Внутри выла стая диких голодных псов, которым Францу нечего было бросить, чтобы защититься: ни кусочка хлеба не хранилось в его котомке.

Все эти годы ему было так больно оттого, что он не хотел признавать себя виноватым и не мог излечить брата.

Единственный шанс спасти Филиппа – ключ от волшебного мира, на который так уповал Франциск, – обернулся обманом. Ложью. Ловушкой.

Человеческий мир, в котором родился и должен был жить Франциск, был грязным, безжалостным, не знающим милосердия. Мальчик ни в ком не нашел бы поддержки и сочувствия. Темнота и вечное одиночество…

Глаза заволокли слезы, и Франц застыл, выпустив рубашку брата и не в силах двигаться дальше. Он вдруг понял, что больше не может нести эту ношу.

Не может.

Мальчик слепо смотрел в туман, уйдя мыслями в темную комнату с дверью, которая всегда была заперта…

Он понял: это его наказание.

Которого он всегда избегал, но которое должен был принять.

Прошло столько лет, а он до сих пор не расплатился за ошибку.

Пальцы разжались, палка со стуком упала на камни. Забыв обо всем, Франц свернул с тропы и пошел на темный зов. Этот час должен был настать куда раньше, но только теперь он был готов. Он больше не будет страдать. Забудет обо всем.

Потому что худшее наказание – помнить.

Ведь на самом деле Франциска никто не любил: ни отец, который уехал и не вернулся, даже весточки не прислал. Может, с ним случилось что-то плохое, а может, он просто не любил своего сына? Один ребенок умирал, а другой был тому причиной – стоило ли оставаться в таком доме? Отец имел право уйти.

И мать ненавидела Франца всем сердцем, и тетка, и даже Филипп, который ни разу не попрекнул брата, но на самом деле… Это ли он чувствовал?

Прежде, в Англии, брат смотрел лишь с нежностью.

А теперь – с холодом.

Не потому ли, что наконец проявил настоящие чувства?

Не потому ли, что на самом деле и он, самый дорогой сердцу Франциска человек, в действительности его не любил…

Мальчик углубился в лес и, глотая слезы, побрел на голоса. Сердце Франциска содрогалось от боли, но он знал: скоро все закончится.

– Фра-а-анц!

Мальчик не обернулся.

– Стой! Подожди!

Франциск упрямо шел.

Вскоре позади послышался топот и тяжелое дыхание. Чья-то рука сграбастала рубашку мальчика и рванула назад так, что он чуть не упал.

Филипп развернул брата за плечи и впился в него ошалевшими глазами.

– Ты что, спятил?! К Плакальщику захотел?

– Ну и пусть… – Франц попытался высвободиться.

Но близнец держал крепко, хоть сил у него было не очень много. Злоба и страх придали ему стойкости, голубые глаза яростно заполыхали.

– Нет.

– Пусти! – рявкнул Франциск. – Ты не понимаешь! Ничего не понимаешь! Пусти, слышишь? – Он все-таки вырвался из рук младшего брата и прокричал в туман: – Сюда! Ко мне! Идите сюда и заберите меня!

– Заткнись, идиот! – Фил прихлопнул ему рот ладонью. – Да что с тобой?!

Но Франц был сильнее и сорвал руку близнеца с губ.

– Хватит! Пусти! Ты же меня ненавидишь!

Младший брат оторопел, глаза его стали круглыми и беспомощными.

Франциск скривил губы и, едва сдерживая рыдания, проговорил:

– Ты потому… прогнал, что… ненавидишь… я знаю…

– Ерунда. Они запудрили тебе мозги! Идем.

Филипп протянул Францу руку, но тот отмахнулся.

– Да нет же! Я сам знаю! Сам! Ты ненавидишь меня, и ты… прав! Я сам себя ненавижу!

– Что ты го…

– Это все из-за меня, Фил! Из-за меня! Все! – Франциск подступил к брату, сжав кулаки. Лицо его потемнело от глубокого, невысказанного прежде страдания. – Все дурное, что происходит, – все из-за меня! И ты! – Он ткнул пальцем в грудь Фила. – Болен! Из-за! Меня! И попал сюда! Из-за меня!

Филипп совсем растерялся.

– Я ненавижу себя! Слышишь? Ненавижу!

Франциск развернулся и быстро пошел туда, откуда неслись печальные завораживающие голоса. Фил потрясенно смотрел ему вслед и только спустя несколько секунд опомнился, кинулся вдогонку и повис на брате, обхватив его сзади руками.

– Пусти! Ну, хватит! Дай мне уйти! – отбивался Франц. – Ну же!

Мальчик случайно задел ногтями скулу Филиппа, и на ней выступила кровь. Но младший брат не отпустил хватку и наконец заставил старшего осесть на землю.

– Не отпущу! – Филипп притянул Франца к себе и закрыл ему уши ладонями. – Не слушай их.

Франциск плакал и стонал, но едва оказался в объятиях близнеца, сразу растерял половину своей решимости и обмяк, точно куль с мукой. Фил отнял руку от уха брата и быстро, яростно прошептал:

– Да не ненавижу я тебя, Франциск, не ненавижу!

– Не надо… отпусти… – вяло отмахивался Франц. – И без тебя знаю…

– Это неправда! Ложь! Слышишь, что я говорю? Да послушай же меня, идиот ты такой!

Голос Филиппа звучал так странно и непохоже на него, на его обычный покладистый и спокойный тон. Сейчас каждое слово – холодное и хлесткое – врезалось в память, точно удар кнута.

– Посмотри на меня! Ну, Франц, посмотри!

Когда же Франциск поднял зареванные глаза, младший брат сжал его плечи обеими руками и горячо затараторил:

– Я скажу это лишь один раз, но ты должен запомнить. Понял меня, Франциск? Запомни это навсегда, кто бы что ни говорил, кто бы что ни пел в уши! В моей жизни у меня не было, нет и не будет человека дороже тебя! Ты – мой брат, Франц. Мой брат – от первой минуты и до самого последнего вздоха. Ты будешь им всегда. Всегда, что бы ни случилось, что бы ни стряслось. Ты слышишь меня, Франциск? Слышишь?

Глаза Франца еще были мутные и тусклые, а по щекам катились обжигающие слезы. Он сидел на земле, бессильно опустив руки, и, кажется, не в силах был что-либо понимать. Покачав головой, Фил приобнял брата и стал вытирать рукавом рубашки его мокрые щеки.

– Если бы ты не зацикливался на себе, – пробормотал он, – то понял бы, почему я не мог говорить с тобой… – Фил тяжело вздохнул. – Ян так причинил тебе много боли. Я же обуза.

– Н-нет! – Франциск всхлипнул и поднял голову.

– Я слабый и больной и прекрасно это знаю! И я не хочу, чтобы ты страдал из-за меня. Именно я причина того, что тебе больно. А не наоборот. Я же вижу, как ты кривишься, когда на меня смотришь. Тебе тошно при виде такого доходяги. А как тебя мутило от моих синяков, когда мы купались у айсидов! Я не слепой, Франц. Тебе нужен здоровый брат. А если нет, то лучше вовсе без брата.

– Не говори так! – потрясенно выдохнул Франциск.

– Что толку врать самому себе? – Фил горько усмехнулся. – Верно сказал Богомол: самообман – глупое утешение.

– Хватит, Фил! Не вспоминай об этом чудовище.

– Иногда и чудовища говорят правду.

– Перестань! Это ты мне говорил, чтобы я оставил тебя в покое! Значит, это я тебе такой не нужен!

– Какой же ты дурак, – вздохнул Филипп. – Я хотел, чтобы ты понял, каково это – остаться одному. Без меня. Тебе нужно стать самостоятельным. Нужно… повзрослеть.

Франциск наконец посмотрел на брата ясным взглядом.

– Больше так не делай, понял? Мне плевать, что ты там хотел, просто больше так не делай! – На глазах мальчика снова выступили слезы. – Пообещай, что снова станешь мне братом! Иначе я уйду к ним!

– Хорошо… – Филипп слабо кивнул и с трудом поднялся на ноги, закусив нижнюю губу. – Ладно…

Холодность и неприступность покинули его, он вновь был маленьким бледным птенцом, выпавшим из гнезда, – тем Филом, которого знал Франциск.

И Францу вдруг всем сердцем захотелось его защитить. Сейчас он почувствовал: брат его не оттолкнет. На этот раз – нет!

Франциск вскочил и горячо обнял Филиппа.

– Не бойся. Слышишь? Ничего не бойся!

Мальчика вдруг обуяла такая радость, что все показалось легким и понятным, будто полет бабочки над озером. И решить проблемы показалось не сложнее, чем развязать шнурки. Он вспомнил слова Каликса и упрекнул себя в том, что так легко впал в отчаяние.

Калике был прав.

– Все будет хорошо, Фил. Я обещаю тебе!

Теперь, когда брат вновь с ним говорил, все стало на свои места.

Лишь бы это было правдой!

Лишь бы… Филипп действительно считал его братом. Не притворялся, тая в сердце ненависть. Тогда все можно решить. Все!

Вдруг из сырой белесой мути донесся тоскливый вопль. Плакальщик почуял, что его слуги сделали свое дело и сманили путников с тропы, а значит, теперь он мог прийти и утешить бедных людей.

Утешить по-своему, тем единственным способом, который он знал.

– Сюда-а-а… – выл и стенал Хозяин острова. – Бед-ны-е-лю-ди…. Сю-да…

– На тропу! – выдохнул Филипп. – Скорее!

Мальчики рванули назад, но то место, где прежде мерцал золотой песок, теперь заволокло пеленой тумана. Братья остановились там, где – как помнили – последний раз видели тропку, и принялись вглядываться в сырую хмарь под ногами, шарили руками в траве, но даже золотой крупинки не нашли.

– Лю-ди… – всхлипывал приближающийся монстр. – Я-вас-у-те-шу… Бед-ны-е-лю-ди-и… Сю-да…

Франц крепко сжал руку брата, понимая, что снова может его потерять, а Фил в отчаянии схватил палку. Но это их явно бы не спасло, и близнецы, не сговариваясь, бросились на землю, заползли в густые кусты и присыпали друг друга прошлогодними листьями, пытаясь слиться с блеклыми травами.

«Хоть бы прошел мимо… хоть бы не заметил!»

Хозяин острова тяжело пробирался по лесу, подволакивая ноги.

Шарх-шарх.

Плакальщик все ближе и ближе, а деться некуда: белесая муть окутала весь мир, ни камней теперь не видно, ни деревьев, и тропы нет… Осталось лишь притаиться в бесцветной пустоте и молиться, чтобы монстр прошел мимо.

– Лю-у-у-уди… Я-вас-уте-е-ешу-у-у… Не-пла-а-ачь-те…

Франц думал об одном: если уж погибать, то вместе. Он нашарил холодные пальцы брата и постарался пожатием сказать о своей любви и радости быть близнецом Фила – «от первого до последнего вздоха». И хотя мальчики не перекинулись ни единым словом, Франц был уверен, что Филипп все понял. Они вновь стали единым целым. Ибо «кровь крепче воды», как говаривала Мэри, а у близнецов – одна душа на двоих. Одна судьба. И жизнь одна.

Так пусть будет и одна смерть!

«Теперь я не убегу, – сказал себе Франц. – Теперь точно нет».

– Франц, – вдруг прошелестел возле самого уха Фил. – Песня…

И правда: где-то вдали зазвучали голоса, тонкие и переливчатые, словно сотня хрустальных колокольцев, звенящих в тумане.

В тот же миг возле кустов, в которых залегли братья, вспыхнули золотые точки. Их становилось все больше и больше, и вот уже в траве запетляла узкая золотая дорожка.

– Тропа! – выдохнул Фил. – Беспамятные ни за что бы ее не зажгли. Это кто-то другой… Бежим!

Братья с треском и громким шорохом вырвались из своего укрытия на тропу, а прямо за их спинами раздалось:

– Я-вас-вижу-у-у… Ко-мне-е-е…

В белесой пелене замаячила высокая темная фигура. Плакальщик раззявил рот – точно раскрыл черную рану – и издал раздирающий душу вопль:

– Бед-ны-е-де-ти-ко-мне… Иди-те-у-те-шу… Не-бу-де-те-пла-кать…

Золотистая тропка юркнула за толстое дерево, затем нырнула в щель между двух валунов, такую узкую, что близнецы смогли протиснуться в нее лишь по очереди.

Плакальщик обогнул толстое дерево и заклекотал:

– Ку-да-же-вы…

Дойдя до валунов, он немного потоптался и с горьким плачем пошел в обход.

– За-дер-жи-те…

Из тумана теперь доносились сразу две песни. Два хора звучали нестройным многоголосьем, пытаясь перепеть друг друга. Беспамятные звали:

Но хор хрустальных голосков отвечал:

Франциск несся впереди, перепрыгивая через корни и часто оглядываясь на Фила. На одном повороте младший брат зацепился за лозу жимолости и полетел на землю, больно стукнувшись о камень.

– Фил!

Франциск кинулся к неподвижно лежащему близнецу. Глаза Филиппа закатились, он дышал тяжело, с хрипом.

А хрустальное пение звучало совсем близко, и между деревьями уже пробивался золотистый отблеск чего-то большого.

– Печать! Я вижу ее! Вижу! Давай, Фил!

Но Филипп потерял сознание.

И тогда Франциск стиснул зубы и взвалил на себя бесчувственного близнеца. Торопливо переставляя подгибающиеся ноги, мальчик пошел по тропе, стараясь не думать об усталости и страхе. Если он упадет, Плакальщик их настигнет, и тогда не будет больше ни Филиппа, ни Франциска. Останутся лишь их обескровленные тела с тремя дырами в животе да потеками черных слез.

– Сю-у-у-уда, – выл позади Плакальщик. – Я-приж-му-к-себе-и-у-те-шу-вас-бед-ны-е-де-ти…

Глотая горькую слюну, отдуваясь и пыхтя, Франциск упрямо шел по мерцающей золотой тропе к цели. Наконец он вывалился на большую поляну с гигантской сикоморой. Ее ствол обхватов, наверное, в десять уходил ввысь, а над всей поляной шатром раскинулась багровая крона. В стволе на высоте полутора метров мерцал золотой люк – такой же, что украшал пол в пещере Богомола.

– Мы дошли, Фил… Дошли!

Брат что-то простонал, понемногу приходя в себя. Его ноги волочились по земле, цепляясь за бурьян. Франциск с трудом добрался до подножия гигантского древа, осторожно посадил Филиппа на выступающий из земли корень, а сам схватился за ручку на золотом люке.

Заперто!

Мальчика бросило в дрожь: судя по горьким рыданиям и хрусту веток, монстр уже выходил на поляну.

– Ну же! Ну!

Франц дергал и дергал ручку, и вдруг из сердцевины ствола донесся кристально звонкий голос:

Слава богу, загадка была простой!

Франциск быстро наклонился к брату и непослушными пальцами вытащил из-под ворота его рубашки шнурок. Ключ из первой печати – вот он!

– Ф-ранц… – промямлил Филипп.

Но Франц не мог отвлекаться, только не сейчас. Он даже не увидел, а нащупал пальцами скважину в центре люка и поспешно сунул в нее ключ.

– Сю-у-у-да… – простонал Плакальщик.

В замке заскрежетало и щелкнуло. Потом раздался второй щелчок, крышка люка отскочила, и мальчик рывком распахнул тайник.

– А-а-а-а-а!..

Такого вопля остров не знал долгие-долгие ночи.

В нем было столько тоски, безнадежности и отчаяния, что листва на королевской сикоморе заколыхалась и зашелестела, будто от порыва ураганного ветра, деревья в ужасе пригнулись, и даже земля вздрогнула под ногами.

Франц съежился и зажмурился, ожидая неизвестно чего.

Но вот вопль стих. Ничего не происходило, и мальчик раскрыл глаза. Его взгляд сразу упал на длинный, узкий кинжал, лежавший в глубине тайника на бархатной подкладке.

Франц взял кинжал, лезвие вспыхнуло золотой молнией, и на какую-то долю секунды мальчик увидел в зеркальном клинке отражение своего испуганного лица.

Франциск сделал глубокий вдох и приготовился драться в первый и, возможно, последний раз в своей короткой жизни. Он развернулся, взмахнул кинжалом, собираясь прыгнуть на Плакальщика, да так и застыл.

Поляна была пуста.

От бугристых корней гигантской сикоморы и до самой кромки леса – лишь блеклая трава и бурьян.

Франц бешено заозирался. Со всех сторон поляну окружала клубящаяся стена тумана, но Плакальщик куда-то исчез.

«Ну, где же чудовище?»

Вдруг сзади раздался мелодичный голос:

– Он ушел…

Франц даже подпрыгнул от неожиданности, оступился и грохнулся на землю. Кинжал выпал, и мальчик поспешно подхватил его, рывком выставив перед собой.

– Не бойся, дитя.

Франциск уставился на королевскую сикомору: над золотым тайником со ствола на него… глядели глаза. Белоснежная кора выпятилась, сложившись в лоб, нос, подбородок – так ткань обрисовывает лицо, если накрыть его простыней. Казалось, некий дух забрался в дерево, и теперь кора не пускает его наружу.

Древесное лицо ободряюще улыбнулось.

И Франциск каким-то чувством осознал, что оно женское.

– Ну же, – пропел голос. – Встань с земли, дитя солнца…

Франц пару раз глубоко вздохнул и медленно поднялся на ноги.

Филипп тоже зашевелился, жалобно застонал, – и Франц, еще раз оглянувшись по сторонам и не обнаружив ни Плакальщика, ни Беспамятных, метнулся к брату и помог ему присесть.

– Как ты?

Филипп тяжело дышал. Его лицо было не ярче березовой коры. Немного приподнявшись, мальчик в бессилии откинул голову и снова закатил глаза.

– Набери воды из грибницы, – пропело древесное существо и указало глазами куда-то в сторону.

Франц проследил за взглядом и увидел, что в одном месте толстый ствол украсило кружево ярко-красных грибов.

– Не бойся, дитя. Мы ждали тебя, чтобы протянуть руку помощи…

Франц вскарабкался на корень и оказался вровень с древесным лицом. Оно действительно было женским – и довольно красивым, но невыразимо печальным. Надо лбом создания узнавались очертания короны.

– Вы… вы – королева ледяных фейри? – спросил Франц.

– Верно, – печально ответило существо. – Души моего народа дремлют в стволах белокожих сикомор, видя сны о далеком севере, куда однажды нам предстоит отправиться. Но когда Мертвый Принц запечатал королевскую сикомору, я проснулась и с тех пор ждала… Много снежных, прекрасных снов прошло мимо меня, а я, хранительница сердца этого древа, их не видела. Я пребывала между явью и дремотой, чтобы однажды спеть песнь тому, кто будет искать печать, ибо знала, как опасен тот, кого Принц поставил охранять кинжал… Но это позже, а пока набери воды своему брату, роса сикоморы придаст ему сил. Ну же!

Франциск поскорее окунул сомкнутые лодочкой ладони в грибницу – багровые волны образовали что-то вроде чаши. Он набрал сияющей, прозрачной воды, а после спустился и дал брату напиться. Едва Фил сделал пару глотков, его щеки немного посвежели, хотя привычная бледность так и не исчезла.

Франциск вернулся и набрал еще и снова напоил близнеца. И так несколько раз, а потом сам отпил из грибной чаши. Вода была свежая и кристально чистая и показалась мальчику самой вкусной, что он когда-либо пробовал. Может, роса действительно была волшебной, а может, его просто мучила жажда.

Напившись, Франциск почувствовал прилив спокойствия и уверенности и, оглянувшись на лес, не ощутил былого страха.

– Подойди ко мне, дитя…

Франц поднялся и оказался лицом к лицу с королевой фейри. Она ласково на него посмотрела – и была в том взгляде и нежность, и печаль.

– Бедное дитя…

Франциск не знал, что сказать. Он глянул вниз, на отдыхающего у корней сикоморы брата. Они прошли второе испытание! Открыли еще одну печать! Но что случится с ними на обратном пути? Мальчик всмотрелся в туманную стену… Нужно добраться до берега, где в лодке их ждет Калике.

– Не волнуйся, – прошелестела фейри. – Хозяин острова ушел. Он всегда уходит, когда испытание окончено.

– Всегда?

Франц не понял, что имела в виду фейри. Но королева не ответила, лишь сжала губы и скосила глаза, и когда мальчик проследил за ее взглядом, то увидел то, от чего его сердце пропустило удар, а потом зачастило.

Там, у белых змеистых корней, чуть подальше от древа, лежала куча самых разных вещей. Мальчик чувствовал, что не стоит всматриваться, однако ноги сами понесли его вниз: он перепрыгнул с одного корня на другой, потом спустился на землю и приблизился.

Первое, что бросилось в глаза, было золотое зеркальце.

Воображение нарисовало девочку – одну из тех, которые приходили в гости к его матери, сидели на краешке кресла и смущенно глядели в чашку с чаем.

Потом Франц увидел чей-то маленький пиджачок с блестящими, похожими на жуков-бронзовок пуговицами. Такие пиджачки носят в школах-интернатах для богатых детей.

Еще валялись пальто, сорочки, сюртуки, помятые шляпы, атласные ленты которых истрепались, а кружева пожелтели.

И еще была обувь.

Много обуви.

Почти вся она прогнила и расползлась по швам, будто пролежала поддеревом долгие-долгие годы. Ботинки раззявили пустые пасти, их никому не нужные шнурки расползлись в стороны гнилыми водорослями. Шелковые туфельки вспухли, будто дохлые белые мыши, в чьи животы набились черви.

Груды одежды и обуви кое-где поросли травой и бурьяном, и многие предметы было трудно распознать.

У Франца перехватило дыхание, перед глазами поплыло.

Мальчик согнулся и ухватился за корень, чтобы не упасть, а в следующее мгновение рухнул на колени, и его вырвало.

Отдышавшись и утерев рот, Франц встал и, стараясь не глядеть на ворохи одежды, на трясущихся ногах вернулся к ледяной фейри.

И сейчас, именно сейчас с ним кое-что происходило.

Как удар молотка разбивает кость за костью в теле осужденного, так и каждый шаг, который делал Франциск, ломал что-то в нем самом.

Не кости.

Нечто иное.

То ускользающее и неуловимое, что прячется в тенях, воспоминаниях и тайных закоулках.

Каждый шаг делал его другим человеком.

Сдирал кожу. Срывал прилипшую к коже одежду. Смывал грязь.

Ломал.

Еще раз.

И еще.

Душа Франциска трещала, точно первый осенний лед.

Лед хрустел. Трескался. Рассыпался.

Но под этим льдом что-то было.

Земля.

Камень.

Или спина кита.

Что-то, на чем Франциск мог стоять твердо, на обеих ногах.

И когда он предстал перед ледяной фейри, когда поднял голову и откинул с пылающего лица мокрые волосы… Его глаза были красны, а губы плотно сжаты. Руки сжимались в кулаки. Грудь тяжело поднималась и опускалась, но в этот миг…

Франц был спокоен.

Впервые за все время.

Мальчик знал, что делать. На этот раз без подсказки, без совета.

Знал сам.

Он не стал расспрашивать об увиденном, и фейри, пристально посмотрев ему в глаза, сказала:

– На обратном пути можете не бояться Плакальщика. Монстр больше не придет сюда. – И посчитала нужным добавить: – За вами.

Франц молчал. В груди жгло и пекло, будто он вновь хлебнул огненного айсидского снадобья. Но мальчик выпрямил спину, вытянул руку с кинжалом и поглядел на клинок. Чистый. Ясный. Точь-в-точь золотая молния, отлитая в металле.

Кто держал этот кинжал до Франциска?

Держал ли кто-нибудь вообще?

Он не знал ответ.

И уже, наверное, не узнает.

– Время – это круг, – прошелестела королева фейри. – И луна, встающая в зените, знает: даже ей однажды суждено сойти с этих небес…

– Что это значит?

– Ты другой, мальчик.

– Почему – другой?

Королева посмотрела на небо долгим скорбным взглядом.

– И все же – такой, как все.

Затем она перевела взгляд на Франциска:

– Да пребудет с тобой ночь, дитя солнца. Не бойся тьмы. Пусть в темноте таится все то, чего ты так боишься, но ведь ты и сам можешь в ней спрятаться. Пусть же дорога приведет тебя туда, куда стремится твое сердце… Мой долг исполнен, а теперь… – Ледяная фейри устало прикрыла глаза. – Теперь ступай, дитя.

– Погодите! – крикнул Франциск. – Я хочу спросить!

– Только побыстрее… Я так устала…

– Мой брат… – Голос мальчика чуть дрогнул, но, к своему удивлению, Франц сумел собраться и уже уверенно продолжил: – Мой брат Филипп болен. Эта роса, которую я собрал с сикоморы, она ведь целебная?

– Целебная, – подтвердила фейри.

– И она излечила Филиппа?

– Только поддержала. Есть раны, которые может исцелить…

– Что?

Фейри промолчала.

– Ну же, скажите! – Мальчик сжал кулаки, едва сдерживаясь, чтобы не выругаться. – Я искал этот волшебный мир, чтобы спасти Филиппа! Я не хочу его потерять!

– Что ж, смелое упрямое дитя, – наконец проговорила королева, – я скажу. Ты должен попасть в Мертвый Замок. То, что может спасти твоего брата, есть лишь у одного существа в этих краях… У Мертвого Принца!

Эти слова обдали душу Франца холодом и жутью так, что ноги ослабли, а в глазах потемнело от страха.

«Мертвый… Принц…» – произнес чей-то голос в мыслях.

Неизвестно чей голос.

И это оказалось страшнее всего.

Но Франциск решительно тряхнул головой и выдохнул сгустившийся было внутри ком темноты.

– Да, дитя… – тихо пропела фейри. – Чаша… У подножия трона… Вода… Поможет…

Королева ледяных фейри сомкнула веки и исчезла.

 

Глава 21 о появлении мимикра

Туман побледнел и расступился, открыв широкую дорожку, выложенную белыми голышами, – такие усеивали берег острова. Франц хотел было спросить фейри, верная ли это тропа, но королева больше не отзывалась. Франциск набрал еще целебной воды и умыл брата: во время падения тот рассек лоб, вскочила огромная шишка. От росы рана затянулась, шишка почти исчезла, а Филипп наконец-то окончательно пришел в себя.

Оставаться на острове было нельзя. Может, Плакальщик и не вернется, но кто знает, какие еще твари обитают в этом странном, жутком лесу?

Поддерживая одной рукой Филиппа, а другой крепко сжимая кинжал, Франц двинулся по белой тропе и довольно скоро увидел среди ветвей просвет, где мерцала серебром вода.

Вскоре выглянула луна и залила все кругом белым светом.

Калике перехватил Филиппа, усадил его в лодку и укутал пледом, второй плед дал Францу, а потом они отчалили.

Туман наконец развеялся совсем. Остров удалялся, каменистый и белый, точно спина черепахи-альбиноса. Франциск оглянулся, увидел на середине острова кроваво-красную крону королевской сикоморы и подумал о золотой тропинке и ворохе одежд.

И о золотом зеркальце, которое навсегда впечаталось в память.

Серебристая Лакримоза несла их вдаль.

Тут Франциск спохватился, что не видно Стези. Цветы Лжи привели братьев в пещеру Богомола, Цветы Памяти – на остров Плакальщика, а дальше?

Он чувствовал, что остается немного.

Что их путь подходит к концу.

Мальчик понял, что наконец увидел себя настоящего, – тогда, в узком лезвии кинжала. Он понял, каково это – быть человеком.

Раньше ему казалось, что существует лишь две жизни. Первая достается кому-то вроде тех девочек в розовых оборках, которые пьют чай в чужих гостиных, смеются высокими голосами, раскладывают пасьянс. Или мальчишкам, чьи пухлые щеки целуют тетки, нашептывая ласковые слова. А ему – он был уверен – досталась вторая. Жизнь, в которой была запертая черная дверь. Больной брат в кровати. Горькие лекарства в кружке чая. Презрительные взгляды тех, кто должен был его любить и оберегать, но на самом деле ненавидел.

Теперь же Франц увидел правду.

Не существует двух жизней.

Есть лишь одна, в которой смешались и розовые платья, и крики ненависти, и слезы, и кружевные ленты на шляпках смеющихся добрых тетушек, и боль, и удача, и одиночество, и любовь…

Все это – одна-единственная жизнь, по которой плывут они все.

Кто-то барахтается и захлебывается, кто-то уверенным брассом движется к бревну, чтобы ухватиться и удержаться на плаву. И Франциск – лишь один из десятков, сотен тысяч людей, которых несет эта полноводная река. Он всего-навсего человек. У него нет крыльев, чтобы взлететь над рекой, и нет жабр, чтобы спокойно жить в подводном мире.

Он вынужден плыть, хочет того или нет.

Раньше Францу казалось, что в мире существуют лишь его собственные радости и его собственные печали. Теперь же он знал: мир – это мозаика, состоящая из миллионов маленьких и больших радостей и печалей.

Потому что людей много. Он в мире не один.

И Франциску почему-то стало очень легко.

Так легко и просто, как порхающей бабочке. И он понял, что может решать свои проблемы так, как может завязывать и развязывать шнурки на своих ботинках. Ведь никто – ни Калике, ни королева ледяных фейри, ни короли айсидов, ни даже Филипп – не знает, что именно нужно ему, Франциску, и как ему помочь.

Он должен плыть сам.

Помогать себе сам.

И если получится, помочь и брату.

Франц улыбнулся, протянул руку и тронул запястье спящего близнеца, лицо которого вновь побледнело и осунулось.

«Я спасу тебя, – повторил мальчик свои же слова, сказанные давным-давно, но теперь произнес их иначе, вложив в них другую силу. – Я обещаю».

Франц не спрашивал, куда они плывут, а Калике ничего не говорил. Он лишь усердно греб да тревожно смотрел по сторонам и в ночное небо. Да, если прежде серебряный монстр был спокоен и уверен в себе, то теперь на широком причудливом лице отражалось беспокойство. Иногда он даже откладывал весла и ждал, пока река сама пронесет их мимо чьих-то берегов, будто боялся, что на плеск приплывут существа, которых следовало избегать.

Однажды, когда путь близнецов только начинался, Франц спросил Каликса: «Почему Полночь так красива, но при этом так безжалостна?» На что Калике ответил: «Ты искал дверь в мир волшебства, мой господин, ведь так? Но кто сказал тебе, что волшебство обязательно должно быть добрым?»

Франц потом долго думал над этими словами.

Действительно, почему волшебство обязательно должно быть добрым?

Наверное, Франциск верил в это, потому что так говорили сказки. Вот жил да был бедный и несчастный мальчик, а потом нашел волшебную палочку и единым взмахом решил все свои проблемы. Или даже просто узнал однажды, что он – сын богатых родителей, которые искали его долгие годы, получил новехонький костюм, коробку лакричных конфет и зажил себе припеваючи, до конца своих дней бед не зная.

Но Калике прав.

Волшебство не обязано быть добрым.

Конечно, Франц искал вовсе не такое волшебство и теперь очень сожалел, что открыл эту Дверь. Сейчас он мечтал вернуться обратно, потому что опасности мира людей казались ему не такими страшными, как раньше. Все познается в сравнении. Побывав в пещере Богомола, увидев ужасную битву айсидов с полчищами Эмпирея, посетив остров Плакальщика, Франциск повидал такие ужасы, что даже та самая ночь меркла в сравнении с ними.

Но он выжил.

Оказалось, силенок у него – простого лондонского мальчишки – больше, чем он подозревал.

«Ты всего лишь ребенок».

Калике сказал это не так давно, а Францу казалось, прошла вечность. В мире Полуночи, где никогда не вставало солнце, где народы ориентировались лишь на восход и заход луны, была одна сплошная ночь, и Франц совсем запутался.

Есть лишь ночь.

И она будет длиться вечно.

«Прими себя таким, какой ты есть. Слабым. Жалким. Всего-навсего ребенком. Зная правду, ты сможешь идти дальше. По тропе тернистей, чем прежде, но по тропе верной, мой господин».

Теперь Франц многое понял.

Он действительно тешил себя ложными надеждами и видел все в неверном свете. Боялся узнать правду, открыть дверь и выйти в окружающий мир. Может, поэтому черная дверь в его видениях всегда была заперта?

Он зря бился в нее, прося выпустить, молотил по ней кулаками…

Эта дверь открывалась сердцем.

А он боялся.

Ждал освобождения, а темнота пришла изнутри.

Франциск вспомнил о первой ночи в мире Смерти, когда он встретил Каликса. Монстр положил ему на ладонь куколку, сказав, что Кризалис – это стена кокона, отрезавшая мир Полуночи от мира людей.

Так вот сейчас Францу думалось, что он и есть та самая гусеница, которая свила себе кокон. Он – наивный червяк, возведший вокруг себя стены из фальшивых мечтаний, застывший во времени и пространстве, чтобы никогда не вырасти во взрослого человека.

Никогда не обратиться мотыльком.

Потому что летать – это страшно.

Там, снаружи, тысячи опасностей, как от них уберечься?

Но забравшемуся в кокон Франциску вскоре стало тесно. Он рос, а стены оставались прежними, и это причиняло боль. Радости от своего убежища он не испытывал. Вдобавок там, внутри куколки, вместе с ним появилась темнота.

Он уже не был ребенком.

Но боялся признать в себе взрослого.

А теперь наконец-то выбрался из кокона.

Когда увидел одежду погибших детей, четко осознал, что даже внутри своей оболочки никто не останется в безопасности.

Быть может, те дети, которых Плакальщик насадил на зубья вил, торчащие из своей груди, тоже до последнего верили, что их не постигнет злая участь, тоже прятались в оборки и кружева детских надежд и мечтаний и осознали ошибку лишь в последний миг. Если вообще успели это сделать…

Но Франц успел.

И, поднимаясь по корням сикоморы к королеве фейри, постепенно разрушил эту стену, уже давшую трещины раньше, во время встреч с Каликсом и Мудрецом, с Богомолом и айсидами, с Плакальщиком и королевой ледяных фейри…

Он родился заново, голый и беззащитный, но знающий правду.

Мир – не безопасное место.

И счастье ему не дадут даром.

Так думал Франц, пока челнок, покачиваясь и баюкая путников, нес их по Лакримозе. Мальчик никогда еще не совершал подобных открытий. Ему казалось, он – Христофор Колумб, чей корабль пристал к новым берегам, и его первые шаги по незнакомой земле были волнительными, страшными, но бесконечно важными, как первые шаги для младенца.

Луна величаво опустилась к горизонту – скоро зайдет за черный косогор, и все окутает непроницаемая бархатная тьма. Обессиленный Филипп дремал, да и Франц уже клевал носом, как вдруг на его плечо легла мягкая рука Каликса.

– Надо выбраться на берег, – прошептал серебряный монстр. – Поужинать и думать, что делать дальше. Цветов-то все нет.

И правда: среди береговых растений новых ростков Стези так и не появилось.

Луна почти скрылась за рекой, лес стоял темный и непроглядный, деревья уперлись верхушками в бездонные небеса, усыпанные сияющими точками звезд. Было тихо, сумрачно и безветренно. Песня Эмпирея слышалась где-то далеко-далеко за лесом.

Калике вытащил лодку повыше на сушу, взял Филиппа на руки и отнес к кромке деревьев. Франциск обогнал их, постелил плед на мягкий мох у корней старого, ужасно корявого дерева, и серебряный монстр осторожно опустил мальчика на лежанку.

– Пусть спит, и ты отдыхай, – кивнул гигант. – Я разведу костер.

Франц еще раз поглядел на бледное лицо Филиппа, бережно прикрыл брата вторым пледом и пристроился рядом. Калике бродил неподалеку, нырял под тяжелые ветви, обросшие бородами лишайников, шуршал в траве, выискивая сухой валежник. Потом начал разводить костерок и, когда занялось ярко-оранжевое пламя и уютно затрещали сучья, принялся за ужин.

Франциск же размышлял о Мертвом Принце.

Кто он – не имеющий ни памяти, ни имени, ни лица?

Вероятно, самое страшное во враге – это не иметь понятия, как он выглядит. Зная облик монстров, ты хоть в чем-то уверен. Но когда твой противник – нечто ускользающее, таинственное, мрачное, то, о чем никто не желает говорить даже шепотом, у тебя вовсе не остается храбрости, чтобы противостоять этой неизвестности.

Неизвестность – вот что пугает больше всего.

Потянуло запахом жареного мяса. Калике достал айсидские лепешки, нанизал на веточки и тоже пристроил к костру, чтобы нагрелись.

– Брата буди, – тихо сказал гигант. – И идите к костру.

Филипп долго не хотел просыпаться, бормотал что-то бессвязное и тер глаза, но Калике настоял, чтобы младший близнец поел.

– Вы потратили много сил, а они еще понадобятся. Нужно поесть, мой господин.

И Калике вложил лепешку в слабые пальцы Фила. Тот сперва лишь бессмысленно уставился на нее, а потом все же стал нехотя есть. Пока братья ужинали, Калике порылся в мешке и добыл одну из баночек, которые еще в начале путешествия дали ему заботливые мимикры, служители Мудреца. Открыв крышку, он обмакнул коготь в жирную мазь и, присев рядом с Филиппом, принялся осторожно смазывать его ссадины, шишки и синяки. Серебряный монстр суетился и крутился вокруг младшего брата – такой большой и сильный, но до смешного неуклюжий в момент заботы о маленьком ребенке. Франц видел, как он боится оцарапать Фила, как опасается наклониться слишком низко – острые рога так и норовили что-нибудь проткнуть.

– Еще поешьте, – с этими словами Калике вложил в слабую руку Филиппа вторую лепешку. – И выпейте. Ну же.

Фил не пошевелился. На лице Каликса отразилось беспокойство.

– Все будет хорошо, – кивнул он, чтобы подбодрить мальчика. – Раны небольшие… Заживет.

Филипп тяжело сглотнул, поднял глаза на Каликса и посмотрел на монстра долгим-долгим взглядом. Отложил лепешку.

Монстр вздохнул, но лепешку не забрал. Лишь сощурил серебристые глаза, присел чуть в стороне у костра и принялся за свою еду.

– Калике, – наконец решил заговорить Франциск о том, что его беспокоило, – что же случилось с Цветами? Неужели Стезя пропала совсем?

Калике не ответил. Лишь нахмурился, покачал рогатой головой и, уставившись в огонь, захрустел косточками. Монстр их не выплевывал, когда отправлял в рот птичье крыло или ножку, а разгрызал так легко, как ребенок – печенье.

– Королева фейри говорила про Мертвый Замок, а Стези нет. Как же быть, а, Калике? Ой, я же тебе не показал, что мы нашли под второй печатью!

Франциск вытащил из дорожного мешка сверток и, откинув бархат, протянул сверкающий клинок монстру. Тот едва бросил взгляд на кинжал, отрывисто кивнул и тут же отвернулся. Оружие, очаровавшее Франца своим блеском и изяществом, совсем не впечатлило Каликса.

Франциск пожал плечами, завернул кинжал в бархат и спрятал его обратно. Затем сел поближе к огню и принялся разглядывать красную полоску на своей ладони, оставшуюся после заклинания Мудреца. Порез давно затянулся, но, когда мальчик провел по нему пальцем, сразу зачесался.

И вдруг Франц услышал далекий стрекот.

Мальчик вздрогнул, испугавшись, что это бражник с мертвой головой, но тут же вспомнил, что мотылек в полете издавал совсем другой звук. Впрочем, Франц с некоторых пор боялся всех насекомых: Калике рассказал, что Эмпирей души не чает во всяких ползучих и летучих тварях и, как только стал главным Ветром Полуночи, сразу призвал к себе на службу всех кошмарных детищ природы из темнейших уголков страны невосходящего солнца. Для гигантских насекомых началось раздолье! Эмпирей со своими жуками устраивал разрушительные налеты на деревни айсидов и других друзей Каликса, а если кто-то возмущался и восставал, Эмпирей мгновенно вызывал самум, жаркий южный ветер, несущий гибель всему живому.

«Для него нет большей радости, чем видеть кровь на своих руках», – с горечью говорил Калике о своем брате.

И вот сейчас приближался непонятный стрекот!

Неужели следопыты Эмпирея? А Цветы Стези исчезли и больше не защищают братьев! Франц вскочил и, развернувшись, впился глазами в темноту леса. Там, среди листвы и бородатых лишайников, что-то двигалось…

И вдруг из гущи листвы выпорхнула темная фигурка. Мимикр! Маленький смуглый человечек со сморщенным лицом и крыльями-листьями за спиной!

– Калике! – с облегчением позвал Франц. – К нам прилетел мимикр! Он, наверное, от Мудреца.

Монстр поднялся, подошел к ним, шелестя папоротником и травой, и протянул руку существу. Кроха тут же приземлилась на когтистый палец Каликса и что-то застрекотала.

– Говорит, что скоро прибудет его хозяин, – просиял Калике. – Это хороший знак, подождем! А ты, малыш, иди погрейся…

Калике посадил мимикра на бревнышко возле костра и, взяв лепешку, принялся скармливать ее крохе малюсенькими кусками.

– Ешь, ешь, – ласково приговаривал серебряный монстр. – И вы ешьте. – Он кивнул мальчикам. – То, что Мудрец хочет нас посетить, добрый знак, стало быть, скоро что-то изменится.

Франц сидел словно на иголках, все прислушивался и приглядывался к лесу, со всех сторон окружившему их древними замшелыми вязами и буками. Загадочный человек этот Мудрец! Да и человек ли? Калике говорил, в Полуночи нет живых людей… и те, кто был похож на человека, вроде Плакальщика, имели лишь человеческое лицо и тело, но не сущность…

Кем же был этот Мудрец?

Калике наверняка знал о нем больше, чем говорил. Сначала хозяин Гнезда настораживал Франциска, но потом это впечатление сгладилось: веселый человечек в гигантской шляпе с тысячей перьев и бирюлек не мог не вызывать улыбку, даже когда молчал. А молчал Мудрец редко и с таким чувством, что сразу все становилось ясно без слов.

Не зря его именовали Мудрецом.

Беседовать, не говоря ни слова, быть может, высшее в мире искусство.

– Не ерзай, Франциск, – успокоил Калике, увлеченно скармливающий лесную землянику крошке-мимикру, – если Мудрец обещал прийти – значит, придет.

Вдруг Филипп очнулся от оцепенения, поднял голову и навострил уши:

– Слышите?

 

Глава 22 о летающем ковре

Из-за высоких деревьев донесся едва различимым звон и бреньканье, точно тысяча хрустальных колокольцев звенела и отплясывала, отзываясь на движения фантастического танцора.

Дзиньк-бреньк-бумц!

Бодрый перезвон звучал все ближе и громче, так что сидящие у костра выпрямили спины и вытянули шеи, всматриваясь в чащобу. И тут, когда казалось, что Мудрец вот-вот явится перед ними, звон пропал… Лес окутала тишина.

Франциск застыл в удивлении и на мгновение испугался, что хозяин Гнезда передумал заглянуть на их огонек и отправился обратно. Он даже чуть привстал, слушая тишину, как вдруг…

– Ю-ху-у-у, разойдись-посторонись!

Из черного леса вылетело ослепительно-яркое пятно, разбрызгивая во все стороны лихой звон. Пушистые кисточки развевались на ветру, стеклярус и многочисленные бусины сталкивались и сверкали. Десятки мимикров, усердно работая крылышками, держали ковер по всему периметру, а посередине на горе разноцветных атласных подушек восседал не кто иной, как сам Мудрец собственной персоной!

Вокруг Мудреца лихо кружила целая флотилия посуды: чайник, чашки и блюдца, золотые и серебряные ситечки, ложки и вилки; все это танцевало и подпрыгивало вокруг хозяина Гнезда, потому что во время полета он еще умудрялся жонглировать! Мудрец ловко подбрасывал и ловил все эти блюдца и чашки руками, ногами и даже головой. Чашки приземлялись на края гигантской шляпы, соскальзывали в изящные пальцы фокусника, а затем перелетали в другую руку и вновь прыгали на шляпу.

– Э-ге-гей! – вскрикивал Мудрец, сияя, как начищенный пятак.

Ковер, просвистев над поляной, принялся наворачивать круги вокруг сидящих у костра. Крылышки мимикров издавали громкий стрекот, делая тысячи взмахов в минуту, ручонки малышей цепко держали края ковра и не давали ему упасть.

Маленькие слуги что-то пищали, а Мудрец время от времени отвечал таким же свистом и стрекотом, звонко пощелкивая языком. Темно-красный сверток за его спиной иногда откликался глухим стоном и дзиньканьем струн – видимо, там Мудрец хранил некий музыкальный инструмент, но сейчас он был занят другим музицированием: жонглируя, высвистывал какую-то песенку, и Франц никак не мог понять, где же он ее слышал.

Мудрец продолжал кружить у костра и веселить своим представлением. Пролетая над Францем, он уронил блюдечко, но ковер тут же резко спикировал, пронеся над макушкой Франца, всколыхнув его волосы, и хозяин Гнезда подхватил блюдце.

– Э-ге-гей! – воскликнул он и, подмигнув Франциску, взмыл вверх.

Франц не выдержал и звонко расхохотался. А когда понял, что хихикнул и Филипп – наверное, впервые за все время их пребывания в Полуночи! – ему сразу стало так тепло и радостно, что он был готов вскочить на ковер и жонглировать вместе с Мудрецом.

Тут чудак подлетел к Каликсу и сделал вид, что хочет уронить на его голову чайник. Монстр выпучил глаза, но Мудрец подхватил чайник за ручку буквально в паре сантиметров от носа гиганта и, подкинув вверх, отправил на гору посуды, сложенную рядом на ковре.

– Тра-та-та, поддайте жару, не хватает нам пожара, – напевал Мудрец.

Ковер славировал вниз и изящно приземлился у костерка. Отпустив края ковра, мимикры собрались в две стайки и выстроились слева и справа от хозяина.

– Фух! Ну и дорога выдалась, клянусь Балауром, там на юге такие тучи, а сколько молний! О-хо-хо! Грозовая ночь, о, грозовая ночь…

Мудрец покачал головой и, вытянув кружевной платочек, отер пот со лба. Он поправил шляпу, одернул роскошную куртку и поднялся с подушек.

– Да будет ночь! – Хозяин Гнезда оглядел присутствующих лукавыми зелено-голубыми глазами.

Темноту ночи прорезала – точно белоснежный месяц – сияющая улыбка.

Оторопевший после случая с чайником, Калике наконец опомнился. Монстр подскочил и упал на колено, покаянно склонив свою большую голову так низко, что его роскошная серебристая борода, прозвенев бубенцами, упала в траву.

– Да будет ночь! Прошу простить мою неучтивость!

– Ну-ну. – Мудрец отмахнулся. – Не стоит так волноваться. Ах, Калике, дорогой! У тебя сейчас рога загорятся!

Мудрец подскочил к гиганту и изящным взмахом накрыл белоснежным платком дымящийся рог, которым Калике случайно попал в костер. Затем хозяин Гнезда осмотрел голову монстра, хмурясь и хмыкая, и щелкнул пальцами. Мимикры поднесли ему серебряную баночку, в которую Мудрец обмакнул кончик платка и стал любовно шлифовать рог Северного ветра.

Калике, казалось, не знал, куда себя деть от смущения.

– Господин… Вы не обязаны…

– Что ты, что ты! – воскликнул Мудрец. – Я вовсе не хочу, чтобы мой прекрасный ветер ходил с подпаленным рогом. – Он поцокал языком. – Тебе не пристало появляться в таком виде, да и вообще…

Мудрец оглянулся и с прищуром оглядел близнецов. Заметив что-то на лице Франца, он направился к нему.

– Все должно быть идеально!

С этими словами Мудрец склонился к мальчику и принялся оттирать что-то с его щеки.

– Вы где-то испачкались, мой дорогой, – проворковал хозяин Гнезда. – Но ничего, мы сейчас это исправим! Когда появляюсь я, все начинает блестеть и сиять, уж поверьте! Уж чего я не люблю – так это пыль и грязь!

Франц тоже почувствовал себя неловко. Но он послушно застыл, уставившись на серебряную ложечку, которая качалась туда-сюда прямо перед его носом. Ложка была перевязана ниткой и прицеплена к полям гигантской шляпы.

– М-можно спросить?

Мудрец отстранился и строго поглядел на него.

– Слушаю тебя, Франциск Фармер.

– А… зачем… это все?

Чудак перехватил ложку и посмотрел на нее так, будто видел впервые.

– Это? Ах, это… Ты видишь мои воспоминания, мальчик! Всякий раз, когда в моей долгой жизни происходит важное событие или встреча, я оставляю что-то в память о случившемся, чтобы всегда хранить частичку тех дней и – будем откровенны – друзей, которые давным-давно ушли в прошлое и были позабыты всеми в мире, кроме меня.

Франц удивленно поглядел на Мудреца. Какой же он все-таки странный! Мальчик не мог сказать о нем ничего определенного: в этом человеке чувствовалась мудрость, присущая только старикам, но притом хозяин Гнезда вел себя на редкость ребячливо; он был одновременно и весел, и задумчиво-печален…

Франц никогда не встречал таких людей!

– А… сколько вам лет?

– Всего одна ночь, мой маленький друг, – таинственно улыбнулся Мудрец. – Та, что длится вечность… Впрочем, – он приложил палец к подбородку, – вот я вновь в вашей компании, и отчего-то мне кажется, что вторая встреча уже не случайность! Мне чудится в этом нечто роковое: должно быть, вы оба сыграете важную роль в моей жизни… Не хочешь ли ты, Франциск Фармер, и ты, Филипп, оставить мне что-то о себе на память? А я взамен подарю вам кое-какие знания. Ну, что скажете?

– У меня… – Франциск растерянно осмотрел себя. – У меня совсем ничего нет…

Он перевел взгляд на брата. Филипп тоже покачал головой.

– Неужели? Но все же подумайте. Я не прошу что-то дорогое. Это должна быть вовсе не роскошная вещь, а… воспоминание. Если вы понимаете, о чем я. Хм?

Франц не понимал, да и Фил, кажется, тоже. На всякий случай Франциск пошарил по карманам, обычно набитым всякими мальчишескими сокровищами: кусками бечевки и мела, пробками, болтиками, стеклянными шариками и красивыми камушками…

– Нашел!

Франц подошел к Мудрецу и положил ему на ладонь ракушку.

– Мне привез ее отец, – сказал мальчик. – Из путешествия…

– Хм. – Мудрец склонил голову набок. – И не жалко тебе расставаться с такой вещицей?

Франциску было немного жаль, но он промолчал.

– Да будет так! – хлопнул в ладоши хозяин Гнезда. – Отныне я буду хранить память о тебе, Франциск Фармер.

Он подвязал ракушку к шляпе.

Подошел Филипп. Голос брата был тихий, и Франц едва расслышал:

– У меня есть только это…

Младший брат протянул Мудрецу обычную белую пуговицу со свисающей оборванной ниткой, – видимо, Филипп оторвал ее от манжета рубашки.

Этому подарку Мудрец отчего-то дико обрадовался. Он бережно принял пуговицу, повертел перед глазами, изучая каждую царапинку и блик на ее пузатых боках, а затем расплылся в мечтательной улыбке.

– Я лично убежден: пуговица – лучший подарок! – сказал он. – Ведь их никогда не бывает мало, не так ли?

С этими словами он развел руки в стороны, демонстрируя свой наряд: к его курточке где только возможно были пришиты пуговицы всех цветов и размеров – и полосатые, и прозрачно-хрустальные, и серебряные, и черные, точно спины жуков, и ярко-желтые, как леденцы. Мудрец выхватил из кармана иголку с ниткой, передал пуговицу мимикрам, и два проворных малыша пришили подарок Филиппа на грудь хозяина, рядом с пуговкой в виде сердца.

– Вот так! Замечательно! Великолепно! – Хозяин Гнезда всплеснул руками. – Я очень доволен пополнением своей коллекции, а теперь… – Он поднял лицо к звездам, и тихий лес вдруг стал еще тише, если такое вообще было возможно. – Да, теперь – время для полуночного чаепития. И для разговоров. Ну же, садитесь, вот сюда…

Мудрец бросил Каликсу и мальчикам несколько шелковых подушек из своей горки и, взяв чайник, подступил к костру.

– Я помогу! – подхватился монстр.

– Сиди, Калике, – отмахнулся Мудрец. – Ты устал после долгого пути.

– Совсем нет, – уперся гигант, но чудак только покачал головой.

– Пока в Полуночи длится вечная ночь, единственный, кто будет заваривать волшебный чай на розовых лепестках, – это я! Так что выдохните и усаживайтесь поудобнее: сегодня я вновь принимаю вас у себя в гостях… И пусть мы нынче не у меня в Гнезде. Есть ли шатер лучше, чем кроны столетних деревьев? Есть ли ковры прекраснее мхов, которыми лес устилает свои покои?

Мудрец пристроил чайник над костром. Мимикры поднесли ему разные коробочки, и хозяин принялся открывать крышку за крышкой, нюхая то одни, то другие лепестки, что-то задумчиво бормотал и время от времени посвистывал и пощелкивал языком, переговариваясь со своими волшебными слугами на их странном стрекочущем языке.

Калике никак не желал угомониться, все ерзал и пыхтел, поглядывая на Мудреца, и тогда, отвлекшись на секунду, тот метнул на него внимательный взгляд.

– Еще подушечку?

Мудрец нагнулся к атласной стопке и, выбрав две самые красивые подушки, метнул их Каликсу. Тому ничего не оставалось, кроме как пристроить лохматые ноги на шелка и атлас. Вид монстра, со смущенным видом усевшегося на гору подушек, напомнил близнецам сказку о принцессе на горошине, и они, переглянувшись, постарались скрыть улыбки, чтобы их друг не стеснялся еще больше.

– Тра-та-та, поддайте жару… – напевал Мудрец, помешивая воду.

Затем он достал еще пару чайников и принялся переливать кипяток из одного в другой, что-то приговаривая и делая странные движения руками. По поляне поплыл великолепный аромат, от запаха роз у всех на сердце разом посветлело, боль приутихла, а тревоги отступили…

Когда Мудрец закончил с приготовлениями, его чудесные мимикры вновь обеспечили компанию блюдцами и чашками, и все они устроились поудобнее вокруг уютно потрескивающего пламени и приступили к чаепитию.

На этот раз Мудрец приготовил пирожные. Мимикры принесли блюдо, уставленное корзиночками из теста, в которых высились кремовые горки и башенки всех цветов радуги.

– Этот крем, – пробубнил Мудрец, запихнув в рот одно из пирожных, – сделан по моему собственному рецепту! Замешан на молоке черных единорогов! Попробуйте, ну же!

Франциск покосился на блюдо с опаской. Корзинка с зеленой башенкой показалась ему вполне съедобной: цвет ей, по-видимому, придавала мята, листьями которой была украшено угощение.

– Бери, не стесняйся! – улыбнулся Мудрец.

Франц с сомнением откусил от корзинки, но та оказалась на удивление вкусной. Филипп выбрал белое пирожное, а Калике не удержался и сграбастал целых три.

– Ну, как? – спросил Мудрец у Франца, когда тот приканчивал десерт.

На лице кулинара отражалось невероятное волнение: было видно, как он хочет получить одобрение. Мальчик кивнул и улыбнулся:

– Очень вкусно!

Мудрец тут же расплылся в улыбке:

– Я знал! На этот раз чуть изменил ингредиенты: добавил вместо крапивы мяту, а в тесто замешал слюну рогатой жабы – слышал, она очень полезна и недурна на вкус!

Франциск поперхнулся и поскорее сплюнул на землю последний кусочек, который еще не успел проглотить, но Мудрец, к счастью, этого не заметил: он уже допытывался у Каликса, как пришлись монстру по вкусу его кулинарные изыски.

Ветер с превеликим смущением отвечал:

– Ваша кухня – лучшая во всей Полуночи!

Франциск с Филиппом обменялись понимающими улыбками. Да уж, этот монстр! Его пищевые пристрастия были ну очень странные. Какое чудо, что Мудрецу на пути попался именно Ветер – более благодарного почитателя странных кухонных экспериментов, которыми грешил хозяин Гнезда, было не сыскать!

Хотя чай у Мудреца был всем чаям на зависть: такого братья у себя в Англии ни разу не пили, тут этого чудака попрекнуть было не в чем. Мудрец негромко переговаривался с Каликсом, его смешки и серебристый голос Ветра доносились до Франциска будто сквозь пелену тумана: чай расслабил и укачал в объятиях чудесного аромата. Мимикры притащили им с братом еще подушек, и Франц вместе с Филиппом потягивал чай, слушал треск костра и перекличку сов, и вскоре оба близнеца начали клевать носом.

Время-то было позднее.

После того как луна зашла, все окутала тьма. Это время жители страны невосходящего солнца называли мертвоночь – самые глухие часы, когда все зверье пряталось по норкам, народы Полуночи затихали в своих домах, а из логовищ выходили хищники, промышляющие лишь во мраке, и искали запоздалых зверушек или заплутавших мимикров, чтобы наполнить свои животы.

Мертвоночь была временем сна и покоя. Франц, привыкший к такому укладу, почувствовал, как сон несет его на темных прохладных волнах, несет вдаль… качает… кружит…

– Франц…

– Мм… – промямлил мальчик.

– Франциск. – В сон ворвался родной голос. Звал Филипп.

Франц открыл глаза и, зевая, потянулся.

Близнец сидел рядом, держа руку на его плече. Калике и Мудрец сидели молча, погруженные в раздумья. Мимикры, устроившиеся на краешке ковра, сложили руки на коленях, их крылышки не шевелились. Лишь пламя костра танцевало под угольно-черным небосводом, потрескивая и похрустывая хворостом, и ярко-оранжевые отсветы падали на лица гигантского монстра и сидящего напротив него человека в большущей шляпе. Бирюльки, свисавшие с полей, качались и отбрасывали странные, причудливые тени на стволы деревьев – и в этих тенях то и дело виделись чьи-то образы… Быть может, то и были воспоминания, которые хранил Мудрец? И все это – тени существ и людей, чьи лица давно стерли ветра, и которые остались жить лишь в подаренных Мудрецу предметах.

– Я, – негромко начал Мудрец, – пришел сообщить вам новость.

Он провел пальцем по ободку фарфоровой кружки. Франц с Филиппом насторожились, навострили уши.

– Когда вы отправились по Стезе, я следил за вашим путешествием. И так как я хранитель вашего заклятия, мне открылось ваше будущее. Да, я знал, что ждет вас в Пещере Правды, еще до того, как вы в нее вошли. Едва Филипп разрушил первую печать Принца и получил волшебный ключ, я сразу узнал, что будет следующим на вашем пути. Я видел, что Цветы Памяти приведут вас к острову Плакальщика… Но помогать вам не мог. Вы заключили договор с Кризалисом, а потому это лишь ваша дорога. Кроме того… – Тут Мудрец вздохнул и поднял зеленоголубые глаза. – Кроме того, таков уговор Полуночи. Я не должен мешать или помогать идущим по Стезе. Не должен вмешиваться в дела Кризалиса. И все же… – Мудрец откинулся на подушки. – Я должен был прибыть сюда, чтобы завершить обряд.

– Завершить? – спросил Филипп. – Разве вы его не провели?

– Провел, – кивнул Мудрец. – И пролил вашу кровь, и вызвал волшебные Цветы, которые вели вас от печати к печати…

– Почему же они тогда пропали? Куда они делись?

Голос Филиппа был строгий, с прохладцей. Он не спрашивал – требовал ответа. Мальчик подался вперед, костер осветил его лицо – сомкнутые губы, упрямо сдвинутые брови. Голубые глаза сияли точно два кусочка льда. Во всем лице сквозила удивительная решимость.

Мудрец вздохнул и свел брови домиком. Опустил взгляд в кружку. Ему не хотелось говорить, но он чувствовал, что сказать придется, а потому тянул время, подбирая верные слова.

– Новые Цветы не вырастут, пока обряд не вступит во вторую фазу.

– Как это?

– Таковы заклинания Полуночи. – Мудрец поднял глаза на Филиппа. – Они как луна. Сначала – тоненький месяц, затем – половинка, а если перевалят за эту грань, становятся полной луной. И сейчас время пришло. Когда вы открыли вторую печать, я увидел, что таит в себе третья, и…

Голос Мудреца сорвался. Хозяин Гнезда уставился в одну точку остекленевшими глазами. Воцарилась немая тишина. Вдруг за чередой поросших лесом холмов пролетел ветер, и его песнь прозвучала над мертвой землей так тревожно, что по спине Франциска и Филиппа поползли мурашки.

– И? – спросил Фил.

Сердце Франца екнуло. Стало неспокойно и неуютно. Мудрец пожевал губы, будто чья-то невидимая рука смыкала их, не давая сказать правду. Калике сидел не шелохнувшись, выпрямив спину, лишь тихонько позвякивали бубенцы в его бороде.

– Тяжел ваш путь. Тяжелее и не сыскать.

Мудрец сглотнул комок и сплел длинные пальцы, украшенные перстнями, в замок. От его слов тянуло грустью и тоской, и по спине Франца вновь пронесся неприятный холодок.

– Да, я увидел третью печать. Узнал, что случится в конце вашего пути…

– Что же? – Голос Филиппа дрожал.

– Заклинания… – бормотал Мудрец. – Как луна… раскрываются… не сразу…

Он поднес чашку к губам и одним махом выпил свой чай. А затем прошептал бледными губами два слова:

– Мертвый Принц.

Зловещая, неспокойная песня пронеслась над верхушками чащобы, древние ясени, дубы и буки вздрогнули. Едва были сказаны два этих слова, по траве и кустам пронеслись тени. Потянуло холодом, запахло смертью. Франциск сжал кулаки и подвинулся к брату. Фил мелко-мелко дрожал.

– Да… – Мудрец уставился в пламя костра неживым, пустым взглядом. – Тот, кто не имеет ни лица, ни имени, ни памяти… Тень, окутавшая мир Полуночи. Мертвый Принц – само сердце этого нескончаемого мрака. Черное, мертвое сердце, которое качает не кровь, а темноту – из ночи в ночь, из ночи в ночь… Чтобы тьма длилась вечно… Чтобы никогда рассветные лучи не показались из-за горизонта Полуночи… И солнце не осветило эти земли… Полночь – мир самой Смерти. – Мудрец поднял на детей холодные глаза. – Хоть я вас предупреждал, что надежды нет, и ваш путь ведет во мрак, заклинание, которое я прочел, оказалось куда страшнее, чем в начале…

«Страшнее?»

У Франциска перехватило дыхание.

Каждый раз, как Мудрец говорил про Мертвого Принца, цепенящий холод проносился по лесу, и мальчик ежился и сжимался в комок, ощущая, как смертельная сила, кроющаяся в звуках этого имени, леденит его кожу, проникает глубже, до костей… в самое сердце.

– Третья печать, – тихо и неторопливо продолжал Мудрец, – находится в Мертвом замке. Простому смертному туда не попасть: ни хризалиде, ни айсиду, ни мимикру. Тяжелые столбы держат нерушимые Запретные врата: не пробраться через железные створы, уходящие к самим небесам, ни человеку, ни даже мыши. Стоят на тех вратах безглазые соглядатаи Мертвого Принца, смотрят на пустынную дорогу, ведущую в Северные горы к цитадели. Сотни копий и стрел глядят в темное небо, готовые атаковать того, кто попытается проникнуть в замок с облаков… Через врата не пройти никому. Но у вас есть ключ.

Взгляд Мудреца скользнул по шнурку на шее Филиппа.

– Тот самый, который вы добыли в первом испытании. Ключ открывает путь в подземелье, и через недра гор можно пробраться в цитадель по длинной лестнице. Но путь тот давно заброшен и проклят. Даже стражи Принца боятся спускаться к корням гор: там, у истоков реки Забвения, обитает страшное существо, страж третьей печати. Он зовет себя Сшитый.

– Сшитый? – глухо охнул Калике.

Мудрец перевел взгляд на Ветра, но ничего не сказал. Видимо, даже описывать это чудовище было тяжело, а Калике, кажется, знал, о ком идет речь. Глаза монстра округлились от страха.

Дрожь Филиппа усилилась, и Франц ощутил, что его тоже морозило и лихорадило, – спокойствие и счастье, подаренное розовым чаем, покинуло близнецов, осталась лишь нескончаемая темнота впереди – то, что на самом деле было им уготовано.

Теперь никакие утешения, убежища и минуты мнимого спокойствия не усмирили бы этот страх.

Франц стоял на краю бездны.

Перед ним простиралась бесконечная черная долина. Нужно было двигаться вперед, но сделай мальчик хоть шаг – сразу рухнет в провал и разобьется насмерть. Ему нужны крылья. Но он не чувствовал их за спиной…

– Это не все, – продолжал Мудрец, качая головой. – Не все.

То, что ему предстояло сказать, явно было еще страшнее. Франц внутренне сжался, словно над головой взметнулась тяжелая плеть.

– Если вы откроете третью печать, у вас окажется три магических предмета: ключ, кинжал и сосуд с памятью Мертвого Принца. И только тогда вы сможете вернуться домой. Ведь дверь в мир живых – это спинка трона самого Принца, который денно и нощно охраняет реку забвения… Но наместник Полуночи не отпустит вас домой. А потому…

Тут Мудрец задержал дыхание. Его глаза дрожали точно речная гладь под вечерним ветром.

– А потому вам придется убить Мертвого Принца, чтобы вернуться домой. Иначе – никак.

Мудрец смолк.

Тишина.

Долгая и тяжелая, словно зимний снегопад.

– Убить? – наконец переспросил Филипп.

Мудрец кивнул.

Франциск поглядел на брата: лицо Фила было совсем белое.

«Убить».

Страшное слово.

Жуткое.

Такая роковая предопределенность звучала в нем, что сердце замирало.

Нет слова, наполненного большим смыслом, чем «убийство».

Когда его произносишь – пусть даже мысленно, – чувствуешь каждую букву. С них сочится, падая крупными тяжелыми каплями, кровь. Эти звуки полны темноты. Греха. Уродства. Страха.

Вот что чувствовал Франциск, когда слышал выкрики газетчиков: «Сенсация! Жестокое убийство! На пороге табачной фабрики найдено тело одного из рабочих…»

Убийство.

Что это?

Никогда Франциск не думал, что мог бы стать убийцей.

Нет, об этом нельзя даже помыслить.

Но вот Мудрец сказал, что ему придется Мертвого Принца…

Убить.

Мальчик посмотрел на свои руки. Лежащие на коленях бледные кисти подрагивали. Он скользнул взглядом по красноватому узору царапин… Заусенцы. Мозоль на большом пальце. Родинка на тыльной стороне ладони, ближе к запястью, – распустилась на коже точно коричневый цветок.

Его руки такие маленькие.

Белые.

Слабые.

Руки ребенка.

Он должен кого-то убить?

Мудрец молчал, давая близнецам время прийти в себя. Попробовать на вкус пропитанные кровью слова. Тишина была тяжелая и хмурая, казалось, даже костер перестал греть и побледнел, растворился в наплывшем из дремучей кущи мраке.

– Это невозможно, – послышался тихий голос.

Франц поднял лицо.

Калике смотрел в огонь, отблески костра четко очерчивали его неповторимый, причудливый профиль. Серп луны в середине лба мерцал в отсветах пламени.

Мудрец все так же хранил молчание.

– Невозможно.

Ветер поднял огромные глаза на хозяина Гнезда. Что звучало в его голосе? Тревога? Изумление? Неверие?

Кажется, он не мог принять мысль, что Мудрец такое предложил.

– Они всего лишь дети…

– Они люди, – отвечал Мудрец. – Люди, попавшие в страну Смерти. Ни одному живому не покинуть ее пределов, разве тебе неизвестно? Они и сами могли бы догадаться о том, каково условие разрыва Кризалиса. Ведь он подчиняется Мертвому Принцу, а чтобы Кризалис выпустил мальчиков, чтобы они открыли эту дверь, нужно, чтобы никто из них не сказал «нет». Покуда темное сердце Принца бьется, ни один живой не покинет страну Смерти. Ни один.

Мудрец перевел зелено-голубые глаза на детей.

– Вам нужно одолеть закон самой Смерти. Те живые, что долгие-долгие годы попадали в Полночь, в итоге оказывались в лапах Эмпирея, а затем исчезали в бездонных глубинах Мертвого замка… Никому не удалось покинуть страну Смерти. Те, кто отваживался ступить на Стезю – а их были считаные единицы, – заканчивали путь в Пещере Правды или на вилах Плакальщика. Мертвый Принц хорошо себя защитил. Он знает: смертному не под силу тягаться с ним – тем, кто ужасней темноты, кто тише молчания, кто чернее первозданного мрака… Он уверен, что никто и никогда не сорвет печати. А значит, смерть не настигнет Принца.

– Смерть? Но ведь…

– Любой смертен. – Мудрец удивился словам Филиппа. – Даже монстры. У каждого есть страх. Своя слабость. Разница в том, что уязвимые места у большинства видны невооруженным глазом, – протяни руку, и обретешь власть над противником. Мертвый Принц иной монстр, поэтому нет никого, кто мог бы с ним бороться, ибо изъян наместника Полуночи спрятан так хорошо и надежно, что долгие-долгие ночи… годы… века… нет, тысячелетия ни один не мог разгадать тайны Мертвого Принца! Вы – первые, кто прошел Стезей такой долгий путь и открыл целых две печати.

Мудрец покачал головой.

– Осталась еще одна.

– Убить? Мертвого Принца? – Калике, казалось, в жизни не слыхал подобной крамолы. Круглые неверящие глаза монстра смотрели на Мудреца так, будто тот изрек что-то невообразимое. – Это… это…

Он даже слов не мог подобрать, чтобы описать свои чувства.

Убить Мертвого Принца.

Даже думать о Принце было страшно. Преступно. Смертельно.

Невозможно было представить ни его лица, ни звуков шагов…

Он неуловим.

Но убить!

Франц тоже не мог поверить. Все казалось каким-то сном – долгим и нескончаемым кошмаром, пробуждения от которого он ждал и ждал, но никак не мог дождаться. Ему чудилось: стоит хорошенько зажмуриться и поднапрячься – и он откроет глаза и обнаружит себя в окружении вороха перин и подушек в поместье тетушки… Увидит за окном рассвет…

Но ночь продолжалась.

Это был не сон!

Франц и его младший брат сидели, освещенные костром, в самом сердце мира Смерти, подле рогатого Ветра и странного человека в гигантской шляпе, звавшегося Мудрецом, и говорили о таких вещах, которые Франциск никогда не стал бы упоминать даже шепотом. Они говорили о некоем Мертвом Принце… и теперь им предстояло этого Принца….

Им предстояло…

Калике покачал головой, бубенцы тихонько и печально зазвенели. В лунных глазах монстра застыл ужас.

– Но это же… это просто…

Мудрец стиснул губы.

– От меня, – он приложил руку к груди, – не зависит ни-че-го. Можете мне поверить? Я – один из обитателей Полуночи, и хотя жители этой страны говорят, что я мудр и владею тайными знаниями мира сего, это не значит, что я всесилен. Существует закон – Lex, и закон суров, но таков закон. Я могу лишь сказать вам, что делать, и все же существуют пути, по которым можно пройти лишь в одиночку… И быть может, вы, живые, знаете, что я имею в виду: ведь рок человека – быть от начала и до конца одному… Исполнять предначертанное Стезей лишь ваша задача. И если вы, Филипп и Франциск Фармеры, отказываетесь продолжать путь, написанный вашей кровью в Кризалисе, я как хранитель заклятия должен принять это и утвердить. Тогда заклинание не вступит во вторую фазу. Обряд будет прерван. Вы станете свободны от обещания, но… Кризалис возьмет плату.

Слова Мудреца звучали холодно и сурово. И хоть это был все тот же пестрый, украшенный мириадами безделушек человек, Франциску он больше не был смешон: Мудрец не казался теперь ни фокусником, ни чудаком. В нем ясно проступил лик жителя Полуночи – загадочного и таинственного, хранящего множество секретов, понятных лишь тем, кто рожден в стране вечной ночи.

Этих тайн мальчик не знал.

То, что было известно любому в краях невосходящего солнца, ему – живому человеку – казалось в высшей степени непонятным, неведомым и страшным.

– Решайте, – вздохнул Мудрец. – Пока не истекла мертвоночь, я должен услышать ваш ответ. Согласны вы продолжить путь, найти третью печать и совершить то, что еще никому не удавалось? Или же нет?

«Что делать?..»

У Франца скрутило живот, он уронил лицо в потные ладони. Внутри все переворачивалось, страх сковал внутренности подобно зимнему борею, покрывающему ледяной коркой корабли в гаванях, отчего судна идут ко дну…

Теперь тонул он сам.

Во мраке. В холодной безликой пучине нескончаемой ночи.

Перед глазами мальчика вновь выросла горка ботинок. Золотое зеркало в траве.

Он задрожал всем телом.

«Я не смогу… не смогу… не могу…»

– Я согласен.

Голос тихий и холодный.

Франциск подумал, что ослышался.

Он поднял лицо от ладоней. Его брат смотрел на Мудреца, сжав кулаки до хруста. Спина – ровная, как струна. Лицо бледно и словно бы окаменело. Губы сомкнуты в тонкую линию. Лишь правый глаз едва заметно подергивается от нервного напряжения.

– Фил…

Брат повернулся. Во взгляде чувствовалась затаенная безнадежность – он словно был готов оттолкнуть Франца от пропасти и прыгнуть в провал сам.

Фил протянул руку и накрыл пальцами его ладонь.

– Если ты не сможешь… – сказал он. – Я это сделаю. Понятно? Я.

– Уверен ли ты, Филипп Фармер? – Хозяин Гнезда устремил на него мудрый и древний взгляд.

– Да! Я, Филипп Фармер, клянусь, что открою третью печать и своими руками лишу существования того, кого Полночь именует Мертвым Принцем!

Его слова – точно удары по льду. Точные. Звонкие. Полные смысла. И при каждом Франциск вздрагивал. Почувствовав его смятение, брат крепко и обнадеживающе сжал ладонь.

«Фил!»

– Да будет так. – Мудрец кивнул, и многочисленные бирюльки издали торжественный звон. – Кризалис принимает твою клятву. Пусть приведет дорога идущего туда, куда стремится его сердце… Да будет ночь!

Мудрец приподнял подбородок и хлопнул в ладоши. Франциск с криком дернул рукой: его ладонь вспыхнула, затянувшийся порез покраснел и разошелся, выступила кровь, на атласные подушки закапали темные тягучие капли.

Едва они соскользнули в траву, как земля в этом месте зашевелилась и забурлила, точно варево в ведьмином котелке.

И тут же между резных лапок папоротника показались новые ростки – гладкие и черные словно смоль. Они быстро увеличивались в размерах, и вот уже распустились иссиня-черные листья, а на концах стеблей взбухли тяжелые бутоны, похожие на чумные бубоны. Бутоны росли и пухли на глазах, и вскоре кожица не выдержала растяжения и с треском лопнула, брызнув во все стороны каплями желтого гноя.

В нос ударил запах гнилого мяса.

Франциск попятился в ужасе. Каждый раз, как взрывался бутон, разлетались и зловонные желтые капли гноя, окропляя траву.

Мальчик содрогнулся в приступе тошноты. Даже смотреть на эти омерзительные растения было невозможно.

Черные цветы разворачивали мясистые жирные лепестки, покрытые спутанными длинными волосками. У предыдущих цветов – Лжи и Памяти – в сердцевине были глаза, а в этих… В этих чашечках оказались маленькие рты. Нет, не рты – пасть с десятком острых зубов, которая жадно клацала и высовывала скользкий язык, слизывая с лепестков гниль.

– Цветы Зла, – медленно, с расстановкой проговорил Мудрец. – Все это – ваши Цветы Зла… Те самые, которые приведут вас к Мертвому Замку.

Трудно было представить цветы более отвратительные, чем эти.

Франц понял, почему они такие.

Третья печать должна была завершиться убийством.

Цветы Зла буквально олицетворяли то, что он сам чувствовал, слыша это страшное слово.

Мудрец поднялся со своего места, и гора из подушек, на которой он сидел, рассыпалась. Он протянул свою чашку в сторону и, не глядя, отдал мимикрам, выпрямился и отряхнул полы своей куртки, поправил шляпу на волосах. Мимикры засуетились, ринулись собирать чашки, блюдца, чайники и стали поспешно складывать сервиз на блюдо. Мудрец собирался улетать. Когда мимикры закончили уборку и приготовились к отлету, Мудрец кивнул детям, затем Каликсу и провозгласил:

– Да будет ночь!

Он перешагнул через белоснежную гору посуды, сел на подушки и сложил ноги по-турецки.

– Ну, чего ждете?

Ребята и Калике удивленно поглядели на их друга.

– Ах да! – спохватился Мудрец. – Так как заклинание вступило во вторую фазу, я как хранитель Стези могу вас сопроводить, чем советую воспользоваться. Ну же, садитесь…

Человечек похлопал по ковру.

«Вот так быстро? Прямо сейчас?»

Скоро все и закончится…

Сердце Франциска содрогнулось от боли.

Закончится хорошо для него или для Мертвого Принца?

– Но ковер… – начал было Филипп. – Такой маленький… А мы…

Он метнул взгляд на Каликса: монстр ведь больше, чем они оба, плюс Мудрец, плюс его гигантская шляпа, плюс гора посуды!

– Господин… Я же не умею летать…

– Калике. – Мудрец приподнял бровь. – У меня, быть может, есть проблемы по части сердца, но вот память работает как часы. Я помню, что Эмпирей лишил тебя сил. И все же, если вы хотите отправиться пешком… Через долины караго… и хризалид… Я не буду настаивать!

– Нет! – в один голос вскрикнули Филипп и Франц.

Они взялись за руки, переступили через блюдо и подушки и уселись у ног Мудреца. Странно, но слева даже остался свободный пятачок, может, Ветер и уместится… С серебряным румянцем на щеках, Калике последовал за братьями и притулился с краю, и вот они вчетвером (плюс десятки мимикров) сидят на ковре, да еще и со стопками подушек и сияющей горой чайного сервиза – и совсем не в тесноте!

Волшебство?

Ох уж этот Мудрец!

– Ну что? Полетели!

Братья кивнули. Мудрец дал знак мимикрам – многочисленные слуги Мудреца распределились по периметру, вцепились ручками в ковер и яростно заработали крылышками.

– Держитесь крепче!

Ребята схватились друг за дружку, Калике – хоть и был привычен к полетам – тоже вцепился когтями в край ковра, и через пару мгновений вся компания медленно поднялась в воздух.

Оранжевые и желтые искры тлеющего костра уплыли вниз, поляна постепенно уменьшалась в размерах, и совсем скоро путешественники оказались выше верхушек деревьев. Под ними колыхалось и волновалось черное море леса. Вдали у самых небес звучала тревожная песня ветра.

Мимикры затрещали крыльями громче, и в следующую секунду ковер резко взмыл вверх. Сердце подскочило и снова ухнуло в пропасть, Франц зажмурился от испуга. В лицо ударил ветер, разметал кудри. Рукава рубашки надулись и затрепетали, точно паруса. Кружки и блюдца запрыгали на блюде, зазвенели бирюльки на шляпе Мудреца, мальчишек подбросило, и они крепче вцепились друг в друга. Под ними бушевали воздушные потоки, и ковер бугрился и шел волнами, бренькая расшитыми бисером кисточками.

– Курс – на север! – отдал приказ Мудрец.

И ковер, дребезжа и звеня посудой, стремительно помчался по воздуху над бескрайними землями Полуночи.

 

Глава 23 о дороге на север

Ковер летел и летел вдаль.

Над путниками разверзлась бездна небес: тут и там темное полотно пронзали – точно сотня призрачных глаз – звезды. Луна еще не взошла, все окутывал мрак, лишь серебристые звездные взгляды освещали бескрайние просторы Полуночи.

Франциск осмелился приоткрыть глаза.

Ветер хлестал по лицу, спутывал волосы. Бесчисленные бирюльки, прицепленные за нитки к шляпе их провожатого, отплясывали такой лихой твист, что Франц все время уклонялся, чтобы его не задело какой-либо вилкой или пружиной. Самого же Мудреца это не беспокоило, и мальчик только удивлялся, как его лицо еще не исхлестали многочисленные цацки? Однако щеки и лоб Мудреца были чисты как первый снег – ни царапинки, ни пореза. Лишь едва заметный розовый румянец покрывал его щеки, и то, когда тот выпивал слишком много горячего чая.

Тоже волшебство?

Мудрец сидел впереди на горе пестрых подушек и смотрел вдаль. Казалось, даже не мигал. Зелено-голубые глаза были широко распахнуты и словно остекленели, глядя сквозь тьму и высматривая что-то незримое для остальных.

Франц не удержался и, вытянув шею, перегнулся через край ковра и глянул вниз. Ох, лучше б он этого не делал!

От головокружительной высоты все поплыло перед глазами, сердце упало и затрепыхалось в пятках, и сам бы Франц, наверное, не удержался, но Фил вцепился в брата и что есть силы потянул на себя.

Далеко внизу распростерлись необозримые просторы. Везде царила ночь. Серебристые ленты ручьев пересекали темные долины, далеко у горизонта тянулась широкая блестящая полоса. Неизвестная река несла свои воды сквозь могучий лесной массив.

Эти леса казались самыми дремучими на свете.

Бесчисленное войско дерев со стволами и листьями цвета сажи. Никогда они не видели солнечного света. Никогда луч восхода не касался черных крон. Как прорастали в этом мире семена трав и цветов? Не видя лучей солнца, не чувствуя его целительного тепла. Мистер Бэрил говорил, что без света ничто не может процветать. Но на этих землях было по-другому. Казалось, ничто не может расти без тьмы.

Корни этих могучих вязов, буков и дубов сосали из земли темноту вместо воды. А напитавшись мраком, расправляли корявые ветви, распускали черную будто смоль листву под бездонными небесами и наслаждались непобежденным могуществом. Да, кромешная тьма была тем, что наполняло их древесные сердца силой и мощью. Ночь была матерью тех лесов, долин и черных лугов.

Ковер пронесся над широкой долиной с несколькими водопадами. Франц видел высокие утесы, вздымавшиеся из лесного покрова будто зубы исполинских драконов. Затем пошли болота. Леса поредели, среди деревьев забрезжили оконца воды, – в черных глазах топей отражались звезды, но сами эти колодцы блестели тускло и мутно.

Затем потянулась усеянная камнями пустошь. А за нею – холмы, холмы, холмы… Кое-где их затягивала кашка редколесья. Но вот леса вновь погустели, черный покров листвы укрыл землю.

На горизонте показалась каменная гряда – словно вырезанный из черной бумаги венец. Поначалу ее было толком не разглядеть: скалы практически сливались с пропастью небес. Но ковер летел вперед, и вскоре путники совершенно ясно увидели на севере могучую горную цепь.

Калике широко распахнул глаза, околдованный видом гор. Он не отрываясь глядел на вырастающие вдали вершины. За горами небо застилала непроглядная тьма, словно там, позади этого кряжа, ничего не было.

Францу показалось, они достигли самого края мира.

«От Мельницы и до Северных гор, говорил Калике, – подумал Франциск. – Стало быть, то, что в нашем мире – Англия, заканчивается на севере этими вот горами? А что за ними?»

Словно услыхав его мысли, Мудрец торжественно простер руку вперед и провозгласил:

– Вот они – Северные горы…

Франца охватило странное волнение. Он видел горы лишь на картинках, и может, потому сейчас был совершенно поражен очертаниями исполинского кряжа? И все же – нет, не поэтому. Была иная причина. Дыхание перехватило вовсе не из-за резкого ветра, – Франциск почувствовал, как в животе разливается непонятное смятение. И другие явно испытывали то же самое: Калике замер в такой позе, что было совершенно ясно: он до глубины души поражен видом зубчатых вершин.

От монстра исходило такое торжество и возбужденность, что Франц ощущал его чувства словно свои.

Айсиды говорили, Кари-Казе пришел с севера…

Он, вероятно, переволновался, потому что увидел родину.

– А что там, за горами? – спросил Филипп. – Где кончается Англия?

– Крайний север, – тихо отвечал Калике, не отводя немигающих глаз от гор. – Бесплодная пустыня, овеянная тайнами, которые мало кто раскрывал. Там земля, где звезды так низки, что их можно коснуться рукой. Вечные льды. И тишина. Туда, на север, ведет путь мертвых, и вам туда пока ходу нет…

Темень чернее черного клубилась позади гор, и чем ближе ковер подлетал к гряде, тем страшнее было Франциску смотреть на сгустившуюся за вершинами мглу.

После слов Каликса ему стало казаться, что позади этой гряды кроется нечто такое, что лучше не знать никому. Нечто, что не стоит звать, не стоит будить… И пусть оно спит позади великих каменных зубцов, украшенных жемчужно-белыми снегами, – пусть спит вечно, покуда не наступит последняя ночь…

Франциск удивился своим мыслям. Оказалось, проведя столько времени с народами Полуночи, сердце его, познав темноту этого мира, поведало ему то, о чем он прежде бы и не догадался…

Он все четче видел исполинские утесы, вспарывающие мантию небес. Стал различать ущелья и впадины, когда большие зубья распались на множество маленьких. Верхушки гор касались звезд, вознося над лесами сияющие венцы с немеркнущими алмазами. Снега, сковавшие их вершины, на фоне черноты светились призрачным светом.

У подножия гор тянулись плоские низины, поросшие беспросветно темными лесами. Длинная долина врезалась клином в кряж, и когда Франциск проследил взглядом, куда она вела, то захлебнулся холодом и страхом.

На другом конце долины возвышалась цитадель.

Будто застывшая музыка органа – траурная и беспросветная, высились стены крепости. Мертвый Замок походил на венец. С двух сторон башни были пониже, а к середине поднимались неприступным частоколом головокружительной высоты. Замок выступал из скал их продолжением – такой же высокий, черный и вечный.

В стенах зияли провалы окон и арок.

Тысячи глаз неусыпно глядели на юг с этих бойниц. Стража наместника Полуночи не знала отдыха: вечно длился дозор тех, кто служил своему страшному повелителю.

Тут Франциск понял, что имел в виду Мудрец.

Эта цитадель была неприступна, словно сама гора.

Ущелье от утеса до утеса пересекала черная стена, посередине закрытая исполинскими Запретными вратами. Чугунные створы были тяжелы и неподъемны, чтобы их отворить, потребовались бы сотни и сотни рук. Эти врата были такими величественными и неприступными, что миновать их можно было лишь, если тебя призвал сам Мертвый Принц, если наместник приказал своим бесчисленным стражникам крутить тяжелые ручки, чтобы заставить работать великий механизм и приотворить эти плиты.

Или же если наместник приказал поймать и отвести тебя в нутро своего темного замка как пленника.

Но тогда вернуться не было никакой надежды.

От одной мысли оказаться по ту сторону Запретных врат, в ужасной цитадели, которая наверняка кишмя кишела призраками и жуткими слугами Принца, Франциску стало дурно.

Он глядел на Мертвый Замок в немом отчаянии.

Ковер снизил высоту и полетел медленнее, лавируя между верхушками деревьев. Хотя сосны и ели скрывали его от недремлющих очей призраков, даже отсюда Франциску чудилось, что он видит дозорных на черных стенах, и его охватил безумный, нечеловеческий страх. Их заметят. Найдут.

Мысль эта билась в голове, точно накрытая банкой бабочка.

Хотелось спрятаться, укрыться.

Замок глядел со скалы на братьев так, точно все знал. Раскусил их планы и теперь скалился мертвыми зубами-башнями. Пригвождал к месту ужасом бесчисленных бойниц, и во все стороны от его Запретных врат словно разлетался беззвучный крик: ты не слышал этот зов, но холодеющее сердце стремилось туда, на шепот мертвого повелителя, и мысли путались, погружались во мрак при взгляде на эту цитадель.

Франциск и Филипп покрылись ледяным потом. Страх был липкий. Мучительный и тяжкий, словно ночной кошмар, от которого не можешь пробудиться. Хотелось срывать с себя этот ужас точно паутину. Но он врос в плоть, проник в сердцевину костей и теперь разливал по телу мертвенный лед.

Ковер летел вперед, и замок надвигался.

«Только не туда! Не туда!» – вскричал про себя Франциск.

Ему хотелось подскочить, схватить Мудреца за руку и умолять остановиться, сию минуту повернуть и лететь назад.

Так страшно ему не было даже на краю пропасти.

Но тут ковер начал снижаться.

По сторонам проносились тяжелые лапы сосен. Лес дохнул в лица сумрачной влагой и острым запахом хвои. Воздух был прелый, дышалось тяжело. Они опустились в чащу, где их скрыл мягкий серый мрак. Звездное небо осталось далеко вверху, над верхушками исполинских деревьев, а путники опускались ниже и ниже и вскоре летели прямо над землей, чудом не касаясь кустарников. Франц пригибался в страхе, что деревья хлестнут по лицу игольчатыми колкими лапами, но мимикры умело управляли ковром и ни разу не задели деревьев.

Наконец чуть поредело.

Они вылетели на открытое пространство, и впереди показался большой овраг – разверзнутая на лесном теле рана. Там, на дне гигантской рытвины, раскинулись пышные заросли осоки и камыша. Стебли были не зеленые, как у нормальной поросли, а мертвенно-серые, отчего, казалось, все окутала сизая дымка. Берега шли под уклон, крутые и скользкие. Дно оврага окутала дремотная духота, появившаяся, вероятно, из-за гниющей листвы. От вод речушки стелились мертвенно-холодные испарения, среди камышовника клубились завитки тумана.

– Вот здесь.

Ковер мягко приземлился на траву. Мимикры отпустили края роскошного полотна и, расправив крылья, принялись разминать затекшие руки и ноги. Мудрец встал с подушек, подал братьям руки и помог подняться.

– Сюда, – поманил он за собой.

Они подошли к краю оврага.

Вдали за чередой деревьев чернело углубление в камнях, из которого и вытекала речушка.

– Она берет начало в Мертвом замке, – сказал Мудрец. – Этот ход ведет под горную твердь. Река изгрызла корни горы словно крыса, там несметное количество полостей и пустот, и если кто попадет в этот лабиринт, выбраться ему не удастся, так что Мертвый Принц не волнуется насчет черного входа в замок. И все же он предусмотрителен, а потому в сердце катакомб поселил свое главное чудовище. Там, в глубине своей темной обители, куда не проникает даже свет звезд, некий монстр пребывает долгие-долгие века… Глаза этого существа отвыкли от лунного сияния. Из жира тех, кого он ловит в подземелье, этот монстр делает свечи. Горят они тускло, но ему хватает света, чтобы делать работу всей своей жизни…

Мудрец прервался, погрузившись в размышления.

– Да… страшные вещи творят с нами мечты. – Он повернулся к детям. Огромные глаза засияли точно звезды. – Жажда получить то, что тебе недоступно, – вот что делает нас монстрами. Бессилие перед острым желанием повергает нас в отчаяние, калечит души, а тех, чья суть обращена ко тьме, делает самыми страшными чудовищами… Ведь все, что мы делаем, – ради мечты.

– Как нам победить его? – спросил Филипп.

– Этого я сказать не могу, – покачал головой Мудрец. – Но вы поймете. У каждого из нас есть слабое место. У него – тоже.

– А печать?

– Цветы Зла. – Мудрец кивнул на столпившиеся у ног мальчиков растения. – Они укажут путь.

Растения подняли черные головы, ощерили пасти и заклацали зубами. Франциск подвинулся ближе к брату, чтобы ненароком не задеть кошмарные растения. От цветов исходил смрадный дух, отчего дышать было еще тяжелее. Но все же это была их Стезя.

– Цветы приведут вас в Тронный зал, где вы встретитесь с Мертвым Принцем. Но будьте осторожны! Они лишь указывают путь и отводят злую волю Принца, но, если вас увидят его слуги, Цветы вас не спасут.

Филипп покачал головой:

– Это ведь невозможно.

– Вполне вероятно, – кивнул Мудрец. – Но даже звезды, светящие еженощно над землей, не вечны – и, бывает, какая-то да сорвется вниз… То, что имеет начало, имеет и конец. – Мудрец взял руки мальчиков в свои. – Вы лишь дети, потерянные в бескрайнем мире ночи. Вы прошли долгий путь и уже достигли того, чего не смогли другие… Быть может…

Мудрец коснулся одной ладонью щеки Франца, а другой – Филиппа. Его яркие глаза сияли во тьме словно свечи.

– Быть может, быть ребенком – это чувствовать слабость и беспомощность. Но все же вы, Франциск и Филипп, должны помнить: тот источник сил, что питает человека, в высшей степени доступен именно ребенку. Взрослый, испытав горести и лишения, с трудом может дотянуться до сосуда своих сил, открыть крышку и набрать целебного зелья, чтобы излечить больное сердце. Лишь ребенок – невинное и чистое дитя… – Мудрец чуть приподнял пальцем подбородок Франциска. – Да, лишь ребенок может черпать это целительное снадобье полной горстью…

Голос Мудреца был чудесен и завораживал переливами тонов и звуков, словно трели соловья.

– О каком снадобье вы говорите? – не понял Франциск.

Мудрец отстранился и словно невзначай – так, чтобы братья заметили – коснулся пуговицы в виде сердца.

– Хм, пожалуй, оставлю вам это на память… Ведь вы подарили мне сувениры, а я вам – нет!

С этими словами Мудрец улыбнулся и, схватившись пальцами за пуговицу-сердце, с треском оторвал ее от курточки.

– Пуговица – лучший подарок! Не так ли?

Мудрец протянул пуговицу Франциску, и тот взял ее холодной рукой. Какое-то мгновение мальчик смотрел на пуговку. Совсем небольшая, деревянная, выкрашена красной краской. Но какой от нее прок? Вот же чудак все-таки этот Мудрец…

Франц сунул пуговицу в карман. По лицу Мудреца скользнула тень – то ли мальчику почудилось, то ли он просто мигнул.

Тут подошел Калике и опустился на колено. Теперь его большая, увенчанная серебряными рогами голова была вровень с мальчиками. Лицо Ветра выражало печаль, но и хранило строгую торжественность.

– Мой господин.

Франц не понял, к кому обращается монстр: его глаза смотрели на них обоих.

– Я сопровождал вас весь путь, и теперь настал черед прощаться. Выполните вы предназначение или нет – срок моей службы окончен… Я прошу меня отпустить.

Франц поглядел на лицо друга – такое причудливое и странное, но отчего-то завораживающее нечеловеческой красотой. Борода, волосы и тело Каликса ярко сияли на фоне черного леса.

Франц не мог поверить, что познакомился с Северным Ветром всего несколько ночей назад… Ему казалось, прошла вечность. А может, каждая ночь в этой стране и являлась маленькой вечностью.

– Берегите себя.

Ветер хотел было встать, но Франц не выдержал и, быстро подойдя к монстру, заключил его в объятия. Калике тяжело вздохнул и положил руку на плечо мальчика. В его вздохе чувствовалась горечь расставания.

– Ну же, – шепнул монстр на ухо Францу. – Помни то, что я тебе говорил. Хорошо, Франциск Фармер? Ты мне обещаешь?

– Да, Калике, да… – На глазах мальчика выступили слезы.

Он едва сдерживал плач.

Ему было страшно отпускать Ветра.

Страшно оставаться с братом один на один с Мертвым Принцем.

Одиночество. Вот что это было.

Жуткое и опустошающее чувство грызло Франца изнутри, заставляя вздрагивать от боли. Ветер отстранился. Он распахнул объятия для Филиппа, но младший брат был более сдержан и лишь протянул руку. Ветер пожал своими когтями его крохотную бледную кисть.

Сияние лунных глаз пронзило тьму.

– Да будет ночь, – сказал он Филиппу.

– Да будет ночь, – ответил тот.

Франц даже не пытался скрыть слез. Брат нахмурился и, взяв его под руку, потянул к краю оврага. Франциск едва волочил налитые свинцом ноги. Тело не повиновалось, а глаза резало от противных слез. Внутри словно выла стая собак. Так больно, плохо и страшно ему никогда-никогда не было! Он не удержался и, прежде чем спуститься к реке, обернулся.

Ветер стоял, сложив руки на груди и опустив голову. Мудрец держал руку на предплечье монстра и что-то говорил.

Франц сглотнул горький комок в горле и отвернулся.

Словно почувствовал: он никогда больше не увидит своих друзей.

 

Глава 24 о брошенных коконах

Едва братья вошли в пещеру, их поглотила непроглядная темень.

Брели во мраке вдоль подземной реки, слушая эхо шагов и холодный плеск волн.

Подгорного простора, подобного пещерам айсидов, здесь не чувствовалось: воздух стоял затхлый и тяжелый, и оттого тьма казалась гуще и непроницаемей. Поначалу глаза различали очертания низких сводов, острых выступов и блики на волнах, но чем дальше мальчики шли, тем плотнее их окутывала темнота. Казалось, голову замотали плотным мешком. Эта жуткая темень слепила глаза пуще солнца.

Францу дышалось тяжело. Следующий за ним брат хрипел и сипел от натуги, воздух словно застревал в груди, липкий и густой, как горькое варево.

Шли по Стезе, положившись лишь на слух и осязание. В оцепеневшей пустоте было слышно, как трескаются бутоны, шлепаются на землю сгустки гноя. Цветы клацали зубами, хищно шипели, если Франциск ненароком оступался и придавливал ботинком их листья.

Теперь Фил следовал за близнецом, вцепившись ему в подтяжку, чтобы не потеряться, а старший брат осторожно ступал шаг за шагом, отыскивая путь вытянутыми руками. Пальцы вдруг обрели невероятную чуткость. Под ладонями чувствовались шершавые камни, и пару раз Франц вскрикивал от того, что каменные осколки чиркали по коже, оставляя порезы и царапины. Пальцы то и дело натыкались на жирных, скользких червей, пауков и панцири мокриц.

Стезя вела и вела их к печати.

Минуты растворились во тьме.

Чувства и мысли онемели.

Вдруг стали попадаться туннели, – рука Франца иногда проваливалась в пустоту, и он отшатывался, предупреждая брата от опасности. Мало ли что там. Быть может, и вовсе дыра в земле, и они сейчас как ухнут – костей потом не соберешь… Стезя-то выбирала им верный путь, и сворачивать было нельзя.

Из одного туннеля донеслось дуновение смрадного ветерка, мальчики поежились и побрели дальше, стараясь не думать о том, что же там воняет.

Запах-то они узнали сразу.

Сладковатый, приторный аромат смерти.

Затем рука Франца провалилась вновь, и он на ощупь определил, что этот проход еще шире. Зловоние оттуда шло гуще, так что Франц поскорее потянул брата на звук лопающихся бутонов Цветов Зла, не в силах терпеть омерзительную духоту.

Через какое-то время до братьев донеслось эхо шумящей воды. Они вышли к водопаду.

Франц долго прислушивался к тому, как вода обрушивается с потолка в речной поток. Здесь туннель заканчивался тупиком – подземная река выбегала, по-видимому, из дыры в своде пещеры, но подняться туда было невозможно, а дальше были сплошные стены.

Цветы Зла шипели и клацали зубами, упорно зовя в один из боковых туннелей, такой же вонючий и душный, как остальные. Франциск сглотнул комок темноты. Не хотелось идти в полную черного смрада пустоту, и он топтался у входа, кусал губы и шарил руками по стенам, пытаясь отыскать другой путь.

Но его не было.

– С-с-сюда, – звали хищные цветы. – С-с-скорей.

«Н-нет, – упирался мальчик. – Ни за что».

Братья топтались на берегу реки час, быть может, два. В глухой темноте они сели на камни, по-прежнему касаясь друг друга, чтобы не потеряться. Достали фляги и промочили пересохшие рты, подкрепили силы парой лепешек. Мешок, к счастью, был не тяжел – все остальные банки, склянки и пледы остались у Каликса, а мальчики взяли лишь самое необходимое.

Скоро все должно было закончиться.

Но даже отдыхать было невмоготу.

Тишина и темнота напирали так, что оставаться на месте казалось страшнее, чем идти вперед. Забрезжила мысль, что хоть где-то там, возможно, они отыщут просвет или, быть может, оконце и подышат свежим воздухом.

Мысль-то забрезжила, но даже Франц понимал: это самообман.

Не может быть оконца в туннеле, смердящем словно выгребная яма.

– Отдохнул? – спросил он у брата.

Фил только тяжело вздохнул. Франциск нащупал его ладонь и обнадеживающе пожал. Совсем холодная.

Страх заставлял оттягивать время.

Но тут Цветы совсем взбесились. Чудовищные растения обступили мальчишек, тянули бутоны чуть ли не к самому лицу, клацали зубами и так брызгали гнойной слизью, что щеки мальчишек покрылись зловонной жижей.

– Тьфу! – Франц утер лицо и фыркнул на цветы. – Неймется же вам. Ну погодите! Еще немного!

Но цветы ждать не желали.

– С-с-скорей.

– Ишь ты, скорей да скорей. – Мальчик злобно выругался.

А сердце ныло, чувствовало, отчего они так торопят.

Затянув мешок, Франциск встал сам и поднял на ноги брата. Сделал пару глубоких вдохов – у реки воздух был пореже и почище, – и медленно направился в злополучный туннель. Поначалу смрад оглушил: никогда еще мальчик не чувствовал такой злобной вонищи. В проходе разливалось трупное гниение, и от духоты голова пошла кругом. Франц зашатался и чуть не упал. Он оперся о стену, слушая, как гулко кровь стучит в висках.

– Фи-и-ил.

Голос прозвучал жалобно в кромешной тьме.

Брат не ответил. Лишь нащупал его руку и сжал. Послышался кашель – кажется, брата тошнило.

Собрав остатки сил, Франциск решился.

– Пошли, – прохрипел он. – Пошли, Фил.

И он поплелся дальше, ведя за собой близнеца. Спустя какое-то время пальцы нащупали на стене что-то липкое, какие-то… нити.

Вдруг вдалеке забрезжил свет.

Братья ринулись на огонек, точно мотыльки, и вскоре подошли к прикрепленному к стене светильнику. Желтая свечка в нем горела тускло, но даже это слабое сияние показалось Францу сродни солнцу после нескончаемой ночи. Наконец-то не будут брести во мраке!

Франц взял светильник, вдруг вспомнил, что говорил Мудрец, и чуть его не выронил. Оплавленный воск пах действительно очень странно, и мальчик хотел было вовсе бросить проклятую свечу, но Фил не позволил.

Стараясь не думать, откуда здесь горящая свеча, они побрели дальше.

То липкое, что нащупал Франциск на стенах коридора, оказалось свисающими с потолка тонкими легкими нитями: они колыхались точно кружевные гамаки. Стоило задеть их рукой, как нити приставали к коже, оставляя липкие обрывки.

Проход раздвоился. Появлялись другие туннели, но Франциск брел за Цветами. Из темноты выплывали – точно белые призраки – остатки серебристых куколок. Сброшенная шелуха неизвестных насекомых.

Что за гусеница сплетала здесь коконы?

И во что превратилась?

Судя по размерам, гусеница была великанской, и Франциск задрожал, подумав о чудовищном Богомоле и прилетевших с самумом жуках Эмпирея… Эти коконы принадлежали одному из монстров Южного Ветра, и, как только Франц подумал о том, какое зло таится в этих переходах, что за чудовище делает свечи из человеческого жира и прядет коконы размером от пола до потолка, надежда ускользнула из его сердца, оставив тупой, буравящий червем душу страх.

Не было счастья в этом подземелье.

Никогда.

Лишь отчаяние и ужас пребывали здесь вечно.

Под подошвой что-то хрустнуло.

Мальчик остановился и посветил под ноги. На земле лежала большущая – размером с палец – игла. Из блестящего ушка длинным белым глистом выбегала нитка.

Франц ничего не сказал. Лишь переглянулся с братом, и оба передернули плечами. Побрели дальше. Вскоре под ногами опять заскрипел металл. Светильник выхватывал из мрака все новые и новые блестящие иглы. И не только на полу: они торчали из стен, а когда братья дошли до остатков следующего кокона, то и на нем заметили прилипшие к нитям иголки.

Жуткое это было зрелище.

Кровь леденела в жилах при взгляде на инструменты неизвестного портного. Франц попытался заглянуть в кокон, и ему пришлось зажать нос рукой, чтобы не захлебнуться гнилостным смрадом. Внутри кружевной белой пряжи что-то темнело… Странный ворох чего-то непонятного… Он и распространял мерзкий запах.

– Пошли отсюда, – поспешно бросил Франц, схватил брата за руку и потянул вперед, чтобы тот ненароком не увидел содержимое кокона. Мальчик изо всех сил заставлял себя думать, что ему лишь почудилось.

Ошметки куколок попадались все чаще и вскоре заполонили проход: куда ни ступи – везде свисают липкие приставучие нити, цепляются за одежду и волосы. Братья силились пробраться сквозь клейкие тенета, но ноги и руки то и дело увязали в липучих сетях. Цветы все шипели и щелкали челюстями – ненасытные, нетерпеливые ростки манили за собой. Франциск в конце концов не выдержал и разругался пуще прежнего.

– Ууу, проклятущие! Чтоб вы сгинули, бесячье отродье! Вот я вам! – Он погрозил Цветам Зла кулаком.

Те злобно защелкали в ответ.

Франц выхватил из мешка бархатный сверток, достал кинжал и помахал перед многочисленными пастями:

– Видите? А? Вот как укорочу вам ваши мерзкие языки, так пощелкаете тут у меня! А ну замолчали!

Он наступил на листья – и Цветы Зла отшатнулись, клацая зубищами и гнусно шипя. Они что-то рычали и скулили – видимо, отвечали на своем ядовитом языке такими же ругательствами, а Франца обуяла такая злость, что он просто потерял голову: все плыло перед глазами от смрада и подступающего страха.

– Франц, – строго спросил брат, – что ты делаешь?

Старший брат с ворчанием спрятал оружие.

– Ну, а что они?

– Смотри, сейчас совсем пропадут, останемся тут без указателей… что будешь делать?

Франциск метнул на близнеца рассерженный взгляд:

– А сейчас будто лучше? – Он обвел рукой оплетшие проход липкие нити. – Как мы дальше, а? Куда ни сунься, эта мерзость. Ну, посмотри!

Он кивнул вперед, где скопились хищные Цветы, – коридор там едва просматривался, все затянула – словно заволокла туманом – мутная белесая пелена.

– Как нам пробраться? Проклятущие, завели нас! Чтоб вы провалились!

– Тсс… – Фил приложил палец к губам.

Франц замер.

– Чего?

– Слышишь?

Тут и Франц уловил: где-то далеко в одном из оставленных позади проходов что-то скрежетало, поскрипывало, точно суставы старика. От этого скрипа мальчик покрылся ледяными мурашками и невольно потянулся рукой к кинжалу.

«Не буду прятать, – решил он. – Мало ли…»

– Давай-ка убираться отсюда.

Брат кивнул, и они пошли дальше.

Однако скрипы и шорохи не затихали. Все казалось, их что-то догоняет. Звуки то пропадали, и тогда мальчики вздыхали с облегчением, то вновь, к их беспокойству, появлялись. Где-то там позади что-то скреблось о стенки туннеля, но узнавать, что именно, не было желания.

Цветы Зла убегали вперед, но Франц не спешил. Идти было все трудней, дышалось через силу, – он буквально заставлял себя заглатывать воздух, но если хватал слишком большую порцию, горло перехватывал смрад, и мальчик заходился кашлем.

Тяжелый дух, исходящий от коконов, усилился. Со всех сторон нацеливались хищные иглы, братья увиливали и пригибались, чтобы не напороться на острия, и все равно Франц исцарапался и искололся до крови. Но теперь даже боялся открыть рот, чтобы разругаться: едва размыкал губы, как в горло врывалось зловоние, и оставалось лишь кашлять и хрипеть. Так что мальчик лишь пыхтел и топал дальше со сцепленными зубами.

Очередной коридор оказался таким, что Франциска при вздохе аж отбросило назад: густое марево чада заволакивало проход, до самого потолка стелились туманные испарения. У мальчика заслезились глаза, запершило в горле, и он согнулся в неистовом кашле.

– Назад, – прохрипел он, – назад…

Цветы Зла обступили близнецов, с клацаньем протягивая к ним хищные пасти. Франц оттолкнул брата, однако ноги его подкосились. Перед глазами все поплыло от ужасной вонищи. Ему почудилось, он сейчас рухнет. Каким-то чудом Франциск устоял на ногах и, громко топая и кашляя, потащил брата прочь из этой вонючей дыры. Но не тут-то было! Перетянувшие проход нити вцепились в мальчишек со всех сторон, иглы прошили ткань рубашек и штанов, впились точно колючки терновника в их тела, – и братья повисли на этих тенетах, болтаясь словно мухи в паутине.

Франциск яростно дергался в бесплотной попытке оторвать руку с кинжалом от липкой нити, но пальцы ослабели, конечности налились неподъемной тяжестью, словно холодной водой.

Перед глазами все затянуло болезненное и мутное марево, и Франциск, вероятно, на какую-то минуту отключился. Сквозь беспамятство он вновь услышал жуткое поскрипывание, которое то исчезало, то появлялось вновь. Был то сон или явь?

Наконец заскрипело совсем рядом.

Франц почувствовал на своем лице чье-то дыхание.

Волосы заколыхались, несколько прядок упали на лицо.

Мальчик приоткрыл сонные веки. К нему склонялась чья-то голова: он лишь успел рассмотреть покрытый панцирем лоб да пару больших выпуклых глаз, услышал нетерпеливый свист, а после все заволокла мгла.

 

Глава 25 о бабочке, которая хотела стать человеком

Когда Франц пришел в себя, все забылось, кроме черных фасеточных глаз.

Он дернулся и забился в путах множества нитей, прошивших его одежду от лодыжек до ворота. Франц болтался на веревках, подвешенный к потолку, словно кукла-марионетка, оставленная на стене театра после выступления.

«Кинжал! – вспыхнула мысль. – Где он?»

Мальчик спешно пошарил взглядом у ног: ничего.

Вдруг слева от себя Франц заметил Филиппа.

Голова близнеца свесилась набок, длинные волнистые волосы закрывали лицо. На мгновение дыхание Франциска перехватило от ужаса: но, приглядевшись, он увидел, что грудь младшего брата поднимается и опускается, значит, он еще жив. Цепенящий страх немного отпустил. Только бы найти кинжал!

Он разрубит нити, освободит брата! Правда, как это сделать, будучи связанным по рукам и ногам, Франц не представлял, да и голова после отключки работала не так хорошо, как обычно.

Сглотнув горькую слюну, мальчик заставил себя оторвать взгляд от бесчувственного брата и оглядел помещение.

Они были подвешены в углу некой комнаты: на стенах горели лампы, огарки испускали неверный желтый свет и сильно чадили, но, к счастью, здесь не чувствовалась та ужасная вонища, которая лишала рассудка в туннеле.

Несмотря на тяжесть в груди, Франц сделал глубокий вдох, потом еще один.

Наконец-то свежий воздух!

В голове чуть прояснилось, туман рассеивался. Франциск проморгался и продолжил разглядывать комнату в надежде увидеть что-либо, что поможет ему освободиться. Тут и там из щелей в каменных стенах торчали гигантские иглы, но теперь, как показалось мальчику, они были упорядочены. Кто-то распределил швейные принадлежности в соответствии их размерам, а висящие на стенах клубки шелковых нитей были смотаны по цветам – от жемчужно-белого до черного. В дальнем углу белело большое облако: сплетенный из тысяч нитей кокон, такой огромный, что в него мог зайти человек будто в комнату.

За коконом виднелись каменные ступени, но, куда они вели, Франц уже рассмотреть не сумел.

Вдруг его взгляд упал на силуэт возле кокона, и он вздрогнул. На секунду почудилось, это человек…

Но…

На стене, подвешенная на плечики, висела… человеческая кожа.

У Франциска закружилась голова, внутренности скрутил спазм, съеденная несколько часов назад лепешка подступила к горлу. Мальчик закашлялся и, скривившись от отвращения, поскорее отвел взгляд. Сердце быстро колотилось в груди, и едва он отдышался после приступа тошноты, вновь принялся за яростные попытки оторваться от нитей. Он дергался и сучил ногами, но нити лишь скрипели и скручивались, никак не желая рваться.

– Ч-черт… – проскулил он.

– Франц? – послышался шепот.

Франциск замер.

Из-под каштановых кудрей глядели лазурные глаза.

– Фил? Ты как?

– Тсс.

Брат притих – лишь глаза яростно блестели в полумраке.

Франц услышал то самое поскрипывание. Чьи-то суставы клацали и скрипели, панцирные чешуйки терлись друг о друга. Такое скрежетание могло производить лишь гигантское насекомое. Шарканье приблизилось, Франциск из последних сил забился в нитях, но в следующее мгновение из прохода упала длинная тень, и он безвольно поник.

На пороге показался хозяин подземелья.

Мертвый Принц отдал этому чудовищу пещеры под горой в незапамятные времена, с тех пор Сшитый бродил по нескончаемым туннелям в абсолютном мраке, бродил и размышлял об одном и том же вот уже которую ночь, которое столетие…

Страшные то были мысли.

Страшнее не придумаешь.

Правильно сказал Мудрец: даже у самого кошмарного монстра есть страх и мечта. Мечта этого чудовища была такая же жаркая и пленительная, как у ребенка. В глубинах темной души – такой же беспросветной, как сотни лет пребывания в лабиринте, – эта мечта настоялась и вызрела точно вино. В черном сосуде его разума желание обрастало иными красками, принимало новые формы и оттенки и становилось все более пленительным и сладким.

Сшитый любил свою мечту.

Берег как зеницу ока, ибо она придавала цель его существованию, и, если бы Сшитый лишился мечты, он бы сошел с ума от отчаяния. Но разъяснить чудовищу, что его желание никогда не исполнится, не мог никто. Лишь, быть может, Мертвый Принц, но тот молчал, ибо ему было нужно, чтобы монстр пребывал в нижних ярусах замка всевечно: бродил там и выглядывал путников, которые совались в лабиринт с коварной мыслью пробраться через подземелья в Мертвый Замок.

Монстр должен был только стремиться исполнить мечту, но никогда и ни за что не достигнуть цели.

Сшитый не ведал, что милость Принца – обман.

Он свято верил, что однажды получит то, чем так страстно желал обладать, и потому ни единая живая душа, оказывавшаяся в его подземельях, не могла покинуть жуткого лабиринта.

Иногда, оставаясь слишком долго без посетителей, Сшитый выходил на охоту сам. Выбирался в лес, бродил по овражинам и ущельям, ловил зазевавшихся стражей Принца или ни о чем не подозревающих обитателей нор и гнезд. Однако всякий раз, хватая новую жертву, Сшитый ревел и плакал от досады.

Стражи Принца не были людьми.

А Сшитому нужен был именно человек.

И вот сегодня впервые за столько ночей в черном, словно ночь, лабиринте появились люди! Сшитый сразу учуял их присутствие, и его кромешно темный разум затрепетал от мысли, что, быть может, на этот раз он преуспеет. Почему бы нет?

– Они дети-с-с, – просвистел Сшитый, раздувшись от невероятного довольства. – Маленькие люди, не так ли?

В незапамятные времена, когда он еще не стал Сшитым и у него было другое имя и лицо, монстр слыхал, будто именно дети обладают самыми чистыми и прекрасными сердцами, а значит, на этот раз все может получиться.

«Но, Грего, быть осторожен, – обратился к себе Сшитый. – Не так ли? Должен выслеживать и подслушивать, потому что маленькие детеныши пахнуть металлом».

Он учуял запах кинжала: волшебные существа более чутки к магическим вещам, чем люди, а потому осторожничал. Сшитый крался за гостями подземелья и тихонько свистел себе под нос:

– Они идти в северный коридор, Грето. Это хорошо, очень хорошо…

Монстр следовал за детьми, нюхая воздух: по коридорам плыл аромат свежей крови. Пульсирующий запах живой плоти дурманил голову, и Сшитый радовался тому, что эти дети такие свежие и юные.

– С-с-скоро, очень скоро, – свистел он.

Когда дети забрели в дальний коридор и запутались в силках, Сшитый подкрался – так, как умел лишь он, – похватал жертв и утащил в свою мастерскую.

Да, в глубине лабиринта имелась мастерская.

Сшитый хранил там инструменты, плел коконы, а в остальное время лежал в углу на камне, свернувшись клубочком, бормоча себе под нос всякие рассуждения и смакуя новые и новые оттенки мечты.

Теперь Сшитый стоял в дверном проеме и таращился на двух маленьких мальчиков, подвешенных к потолку сотнями липких нитей. В его памяти всплыло воспоминание о былых временах, когда он сам был таким же маленьким детенышем с мягкой кожей и светлыми – словно пух одуванчиков – волосами. Предчувствие чего-то хорошего – разумеется, хорошего по мнению Грего Сшитого – охватило его самодовольную душонку.

– Здравс-с-ствуйте. – Сшитый протянул мохнатую руку – одну из шести – к стене и повесил лампу у входа.

Дети затихли, словно птички при виде змеи.

Их маленькие глазки так блестели! Совсем как у птенчиков или оленят, которых Сшитый ловил в лесу. Человеческие детеныши были куда медлительнее звериных, но, правда, хитрее – тут он был вынужден признать.

Двое маленьких, хороших детей. Они точно смогут сделать то, что не сумели их предшественники.

Грего сделал несколько шагов к гостям, – он называл жертв именно так, возможно, потому, что считал себя вовсе не злодеем-похитителем, но хозяином здешнего подземелья, а это совсем другое дело, согласитесь.

Сшитый потер руки: сначала верхние конечности, затем средние и после нижние – и склонился к Цветам, обступившим детей ощетиненным войском. Цветы шипели и тихонько клацали зубами, и Сшитый почувствовал в них что-то родственное.

«Грего нравиться эти цветы, – сказал он себе. – Как и дети, да, как и дети».

Мальчик покрупнее таращился на его грудь – и, перехватив взгляд ребенка, Сшитый выпрямился и положил мохнатые конечности на золотистый щит, покрывавший его грудную клетку. Сшитому нравился этот щит: крепкий и твердый, словно броня, он красиво отблескивал в пламени свеч.

Это был подарок Мертвого Принца. Но Грего не имел ни малейшего понятия, что это вовсе не украшение, а печать, скрывающая тайную вещь, очень нужную Принцу. Вещь, которую монстр должен был хранить и беречь, не зная о ее истинном предназначении, а потому он продолжал думать о печати как о своей золотой броне.

Кроме золотой печати, в Грего Сшитом не было ничего красивого: у него было длинное черное тело, покрытое жесткими волосами и щетинками, шесть конечностей – таких же ворсистых и членистых, а за спиной – два больших крыла. Крылья были серые и обтрепанные и свисали с плеч будто пыльные занавески, но, к сожалению, уже не служили своей цели. Один из гостей Сшитого – гость крайне неблагодарный – изрезал их острым кинжалом, и, сколько портной ни пытался их залатать и починить, ничего не выходило. Он так и остался бабочкой, не умеющей летать. Впрочем, Мертвому Принцу и надо было, чтобы Сшитый никогда не покидал подземелья и оставался на месте, выжидая своих «гос-с-с-с-стей».

– Да будет ночь-с, – прошепелявил Сшитый.

Дети не откликнулись.

Он терпеливо ждал, но те молчали, лишь сверкали глазенками и часто дышали.

– М-мы пришли по С-стезе, – заикаясь, сказал мальчик поменьше. – Мы хотим открыть печ-чать…

– По С-Стезе? Вот как!

Бабочка Грето потер руки. Гости очнулись, значит, надо приступать к делу.

Он столько лет ждал… насилу дождался! Грето Сшитому не терпелось попробовать снова. Мечта вспыхнула ярким светочем, опалила его темную душу, и на Грего нахлынули фантазии, одна слаще другой…

А Франциск и Филипп висели, спеленатые от ног до макушки, и от страха сходили с ума. Как младшему хватило сил ответить этому чудовищу, он и сам не знал, но после язык будто отняло, и мальчик цепенел, в ужасе глядя на страшное существо.

Сшитый был высокий, черный, в нем имелись человеческие черты, но по большей части – насекомьи. Голова по очертаниям вроде людская, но лоб, нос и рот покрыты панцирными чешуйками, а глаза – огромные и сетчатые. Голова сидела на длинной шее, крепившейся к веретенообразному телу. Одежды он не носил, однако опоясывался ремнем с мотками ниток и иголок.

– Что же, – с присвистом кивнул монстр. – Тогда вот что сделать-с…

Скрипя суставами и похрустывая панцирными пластинками, Сшитый медленно подошел к мальчикам. В его огромных выпуклых глазах читалось странное чувство – вовсе не злоба, а что-то иное…

– Да… – Сшитый мечтательно осмотрел гостей. – Грего так давно не видеть люди… Но не забыть, каково это – быть человек.

Он протянул мохнатую руку и коснулся угольно-черными пальцами щеки Франциска. Мальчик вскрикнул, попытался увернуться и яростно задергался, но Сшитый не обращал внимания на его протесты и вопли, лишь любовно глядел на человеческое тело и бормотал:

– Такая белая кожа… И волосы… Чудесные волосы!

Франц с визгами пытался увернуться, Филипп что-то кричал, но Сшитый продолжал свистеть:

– Чудес-сные… Мягкие… Блес-с-стящие…

Он вцепился тремя руками в нити и заставил мальчишку недвижимо повиснуть перед собой, а четвертой принялся перебирать локоны Франца, пропуская каштановые кудри между пальцев. Его громадные глазища жадно блестели, из жвал вылетал свист:

– Крас-с-сивые… волос-с-сы…

Он нагнулся над дрожащим от ужаса Франциском и просвистел на ухо:

– У Грего тоже быть такие-с!

Мальчик притих, лишь испуганно моргал.

– У Грего тоже быть руки… – Сшитый ощупал конечности мальчишки. – Такие же мягонькие белые руки-с! И белая кожа-с! И еще… – Он указал когтистым пальцем на Фила: – И такие же голубые глаз-з-за-с!

Сшитый отпрянул и принялся ощупывать свое чешуйчатое лицо четырьмя конечностями, словно проверял, не изменилось ли что-нибудь. Но нет: под пальцами он ощущал все те же ворсинки и чешуйки…

– Ах-с… – Он покачал головой. – Но теперь у Грего нет человечес-с-ских рук, и ног, и глаз-с!

Он издал странный звук, похожий на бульканье.

– Когда-то Грего быть совсем как вы-с! Да-да, как вы-с! Давно… – Он закивал головой. – Очень давно-с… Грего быть человек, ходить по земля и видеть свет с-с-солнце-с!

Сшитый яростно тряхнул головой:

– Грего помнить: небо быть…

Он принялся перебирать пальцами, что-то нашептывая, будто вспоминал.

– Как твои глаза-с. – Он указал на Филиппа. – Такое быть небо! Не черное, как Полночь, нет-с, небо быть как твои глаза! Грето ходить по земля человеческими ноги. Но однажды Грето… – Он коснулся груди и застыл. – Да… – Взгляд монстра остекленел. – Однажды Грето прос-с-снуться и обнаружить, что превратиться в огромное и ужас-сное нас-с-секомое… – Черные сетчатые глаза потускнели. – Грето не нас-с-секомое. Грето скучать по мир с-солнца. Грето хотеть назад, в свое тело! Хотеть быть человек! А-а-ах!

Он горестно вздохнул, свист разлетелся по всем углам мастерской, и пламя в лампах всколыхнулось, на стенах заплясали пугающие длинные тени.

– Все, что у Грето остаться – с-с-сердце. Где же оно? Где твое сердце, Грето?

Сшитый засуетился, метнулся к одному углу, затем к другому и приволок блюдо, где под стеклянным колпаком лежало высохшее морщинистое – будто съежившееся яблоко – сердце.

– Вот оно-сс. – Грето любовно провел когтистым пальцем по колпаку. – Вот оно, с-с-сердце… Когда-то Грето чувствовать его в своей грудь! Тут! – Он ударил по печати, и та загудела. – Грето хотеть человеческое тело! Грето не бабочка, Грето человек!

Его охватил гнев.

– Грето шить себе человеческое тело! – Он махнул рукой на крючок, где висела кожа. – Грето сплести большой кокон, забраться в кожа человека, взять сердце и ждать внутри кокон, чтобы вновь стать собой! Но сердце не биться! – Сшитый яростно топнул ногой. – Грето не знать, почему сердце не биться! Но потом он подсказать Грето: только с-сердце хороший человек оживить сердце Грето! – Он закивал. – И Грето послушаться. Грето просить с-сердце у гос-сти много раз. Но гости оказатьс-ся плохие люди! И с-сердце не биться! – Глаза Сшитого опасно вспыхнули, в сетчатых шарах загорелось черное пламя. – Вы мне помочь. Я освободить гости, но один из вас мне помочь! Сейчас, сейчас…

Монстр засуетился, вытянул из-за пазухи длинные ржавые ножницы, обрезал пару нитей под потолком, и мальчики с криком рухнули на пол. Франциск задергался, пытаясь освободиться, но не тут-то было. Мальчик заскрипел зубами:

– Не трожь! Прочь!

Но монстр не обратил на вопли Франца никакого внимания, просто схватил его цепкими пальцами и поставил на ноги.

– Не бежать! – пригрозил он Францу, когда тот стрельнул глазами в проход. – Иначе Грего быть злой. Не бежать, ты понимать меня? Я не хотеть зло. Я быть добр и ласков, ес-сли ты добр и ласков с-со мной. Хорошо?

Добившись от Франциска испуганного кивка, Сшитый удовлетворенно просвистел:

– Грего хороший. Грего отпус-стить одного из вас. Грего обещать!

Он стукнул себя в грудь, и золотой круг зазвенел.

– Но дети должны с-слушать Грего. Выполнять то, что Грего хотеть. И тогда вс-се быть хорошо. Понятно?

Франц испуганно стрельнул взглядом на Филиппа.

– Грего, – Сшитый коснулся того места, где у него должно было быть сердце, – быть честен. Он взять одно с-сердце. – Монстр воздел палец. – Только одно! Грего не нужно много. Только одно горячее и красивое с-сердце, чтобы заставить биться с-свое. И тогда… – Сшитый расплылся в мечтательной улыбке. – Если сердце биться, Грего забираться внутрь человеческая кожа и плести нити… Много-много нитей… Как гусеница ждать внутри куколка, распадаться на части, собираться вновь и становиться бабочка, так и Грего внутри кокона ждать… Разложиться… Лишиться панцирь и крылья… И перевоплотиться в человек. Гусеница с-становиться бабочка, а Грего становиться вновь человек. Яс-с-сно?

Жвалы расплылись в кривой пугающей улыбке. Ни у одного монстра Франциск еще не видел такого страшного довольства на лице.

– Ну же, ну же!

Мохнатое тело заворочалось, монстр снял с гвоздя мешок и принес братьям:

– Да, мои хорошие-с, тут нитки… Много нитки… Короткие и длинные… Гость опускать руку в мешок и вытаскивать нитка, и второй тоже, мои хорошие, и второй…

Грего щелкнул ножницами несколько раз и высвободил руки ребят. Едва рука Франциска очутилась на свободе, он выкинул ее вперед и попытался выхватить иголку из пояса Сшитого, но монстр был начеку:

– Нет!

Сшитый щелкнул ножницами по руке Франциска, и мальчик с воплем отдернул кисть. Ножницы рассекли запястье, из длинного красного пореза брызнула кровь. Франц заскулил от боли, в глазах все помутилось от ярости и страха.

– Плохой гость! – разъярился монстр. – У тебя злое сердце! Грего не хотеть твое сердце! Если ты плохо себя вести, Грего не давать шанс! Я хотеть быть справедливым, но гость не оставлять выбор!

Сшитый защелкал страшными ржавыми ножницами перед лицом Франциска, так что мальчик затрясся с ног до головы, на его глазах выступили слезы боли и страха.

«Вам помогали», – говорил Калике.

Ну и где же сейчас помощь Стези?!

«Чертовы Цветы, сделайте же что-нибудь!»

Франциск хотел закричать, но его взгляд упал на острые ножницы, которыми Сшитый орудовал возле тела младшего брата, и мальчик опомнился.

«Если я позову, это чудовище кинется на нас… Нужно придумать хитрость».

Он сглотнул комок и проморгался от слез, а затем принялся осматриваться, надеясь добыть какой-нибудь инструмент против Сшитого. Однако монстр не дал ему оглядеться как следует. Он сунул ему в руку мешок:

– Гость выбирать-с нитка! Если нитка длинная – гость уйти. А тот, у кого короткая – ос-с-статься с Грего и отдать ему свое сердце! Ну же, с-скорее! Давайте с-с-сюда руки!

– Нет, – замотал головой Франциск. – Я не буду этого делать!

– Не будет? Гость сказать, не будет… Плохой гость. Грего недоволен.

Сшитый сдвинул мохнатые брови и принялся жевать жвалами язык, ножницы в его руке угрожающе сверкнули.

– Тогда Грего отрезать палец у гость. Каждый «нет» – один палец, мои хорошие. А когда палец на руках не остаться, Грего браться за нога. Ясно, мои хорошие?

Ножницы хищно защелкали, точно клюв металлической птицы, и приблизились к кисти Франца. Франциск отдернул кровоточащую руку:

– Х-хорошо! Да! Хорошо! Только не трогай меня!

– Хорошо, – удовлетворенно кивнул Сшитый. – Гость сказать «хорошо». Тогда Грего не трогать. Грего добр и ласков с гос-сть!

И он протянул мешок мальчику.

– Ну! Нитка!

Судорожно соображая, что делать, Франциск засунул руку в вонючий мешок. Медленно, трясущимися пальцами он вытянул нить, точно бесцветную водоросль из темного омута.

– Вот так, хорошо! – кивнул Сшитый. – А теперь маленький гость!

Он сунул мешок под нос Филиппу. Брат едва шевелился – вероятно, Сшитый его сильно помял, пока донес до мастерской, и мальчику с большим трудом удалось поднять руку и опустить ее в хищно распахнутую пасть котомки.

Когда он вытянул свою нить, Сшитый отбросил мешок и, потирая руки, просвистел:

– Теперь мы узнать, кто из вас остаться, а кто уходить на с-с-свободу! Ну-ка, покажите!

И когда они подняли дрожащие кулаки, монстр вытащил из-за пояса портновский метр и измерил нить Франца, затем Филиппа.

– Так-так-с! – кивнул он. – Ну вот и выяснить. Ты!

Франциск зажмурился при виде черного мохнатого пальца у своей груди и задрожал от ужаса.

«Нет!»

Перед глазами пронеслись воспоминания из пещеры Правды. Ему выпало встать на жертвенник. И сейчас – вновь!

«Нет! Только не это! Пожалуйста, нет!»

– Ты, – повторил Сшитый, – идти…

– Ч-что?

Сшитый обратился к остолбеневшему Филиппу.

– А маленький мальчик остаться. И отдать свое сердце Грего.

Страшное осознание нахлынуло на Франциска.

На этот раз ему повезло.

Грего засуетился вокруг Франциска, щелкая тут и там ножницами. Через пару мгновений мальчик почувствовал, как онемевшие руки свободно задвигались, схватился за порез на запястье и зажал трясущимися пальцами кровоточащую рану.

– Это хорошо, – кивнул Сшитый. – Грего не нравитс-ся большой гость. У него плохое сердце. Пусть идет. Грего даст ему свечка, даже несколько свечка, чтобы гость найти дорога к дом…

Монстр кинулся к стене, подхватил светильник и сунул его в руку остолбеневшему Франциску:

– Гость уходить. А другой оставаться.

Сшитый подтолкнул Франца к выходу, но мальчик вывернулся и оглянулся: младший брат по-прежнему стоял у каменного стола, опутанный белесыми веревками, и цвет его щек сливался с призрачно-белыми нитями.

– Не стоять в проходе! Грего закрыть дверь, чтобы гость не мешать!

Сшитый подтолкнул Франциска и схватился за каменную плиту, чтобы закрыть проход. Еще чуть-чуть, и маленькое лицо брата исчезнет за глыбой.

– Нет!

В проеме блеснули щелкающие ножницы.

– Уходить!

Сшитый двинулся на Франца с клацающим оружием, но мальчик затряс головой:

– Нет! Пожалуйста! Не делайте этого! Подождите!

– Я сказать: один остаться, другой идти! Я давать только один шанс! Если мальчик кричать, Грего отрезать мальчик язык!

Он направил ножницы в лицо Франциску и угрожающе клацнул ими, но мальчик увернулся и крикнул:

– Погодите! Постойте! Я… заберите меня!

Ножницы застыли в сантиметре от носа Франца. Мальчик судорожно соображал над тем, какие слова сорвались с его губ, а Сшитый выпучил глаза:

– Что ты с-сказать?

– Я… – Голос Франца дрогнули сорвался. – Не надо… Филиппа…

Он устремил мокрые глаза на смертельно бледного брата. Фил мотнул головой – то ли хотел сказать «нет», то ли дернулся в испуге от услышанного. Франц сглотнул горький ком, перевел взгляд на ужасного хозяина лабиринта.

– Ты хотеть на место брата?

Только сейчас до Франциска дошло, что случится, если он вернется в страшную мастерскую. В голове всплыли картинки: белесый, светящийся изнутри кокон в углу, на крючке человеческая кожа, на блюде – высохшее сердце…

Если Франциск останется, произойдет что-то ужасное.

Бабочка Грего, не услыхав ответа, вновь взялся за каменную плиту.

– Нет!

Внезапно вновь мир затянула пелена, от отчаяния Франциск буквально лишился рассудка. Широко распахнутые голубые глаза близнеца пронзали полумрак мастерской, ниточка, связывающая души близнецов, натянулась и грозила вот-вот лопнуть, и сердце Франциска сжалось от одной мысли, что Сшитый может сделать с братом что-то нехорошее.

С кем угодно.

Только не с Филиппом.

– Я! – крикнул он. – Возьмите меня!

Камень сдвинулся еще немного и замер.

В щель высунулась мохнатая голова с задумчиво двигающимися жвалами.

– Этот мальчик говорить странная вещь, – пробубнил Сшитый, обращаясь к себе. – Грего, он хотеть остаться, хотя вытащил длинная нитка… Почему гость не уходить, как другие? Они вытащить длинная нитка и уйти, а тот, кто с короткой, – остаться. Тут все яснее ясного, разве нет, Грего?

– Нет! – выпалил Франциск. – Пожалуйста! Отпустите его! Отпустите моего брата!

– Франц! – донесся из глубины комнаты тоненький голос Филиппа.

Брат что-то прокричал, видимо пытаясь остановить Франциска, но мальчик уже не понимал, что делает: в голове билась лишь одна мысль: «Только не Фил! Только не Фил!»

Перед глазами вереницей пронеслась одна ужасная картинка за другой: золотое зеркальце в траве, разлезшиеся башмаки, поросший травой пиджак… На мгновение ему привиделась в куче одежды рубашка Фила, его ботинки…

Безумный страх охватил Франца:

– Отпустите! Отпустите его!

Сшитый перегородил проход, скрестил среднюю пару конечностей на груди, опустил ужасную голову и тяжело просипел в лицо Францу:

– Но ты остать-с-с-я, маленький человек. Ясно?

Франц ничего не ответил, лишь тяжело сглотнул под взглядом черных вытаращенных шаров. Тогда Сшитый выхватил моток ниток, и в следующую секунду мальчишка оказался спеленут с головы до пят. Монстр подхватил Франца, закинул на плечо и поволок к плоскому камню, заменявшему Сшитому стол. Филипп что-то кричал и плакал, но в голове у Франца все затуманилось, поплыло, и он отключился.

Очнулся Франц от хлопка по щеке. Лохматая рука Сшитого приводила его в чувство. Мальчик дернулся и быстро огляделся. Они были в комнате одни. Проход перегораживал камень – видимо, Сшитый отпустил Филиппа, а Франц остался на растерзание чудовищу.

Сразу стало пусто.

Как-то по-особенному тихо.

Темно.

И пугающе.

– Мальчик открыть глаза, – едва слышно просвистел Сшитый. – Хорошо! Грего удивлен, что мальчик остаться.

Но Франц ничего не ответил. Из глаз его потекли слезы, нахлынул цепенящий ужас одиночества. Пламя свечей плясало по стенам, рассеивая красноватый свет, и на полу и стенах колыхались странные чудовищные тени, отбрасываемые ажурным коконом и длинными конечностями человека-бабочки.

Монстр обхватил мальчика четырьмя руками и притянул к столу. В центре плоского камня уже стояло блюдо. Сердце, лежащее в тарелке, казалось таким маленьким и сморщенным… Сколько лет его хранил Сшитый? Разве можно оживить то, что уже сотню лет как мертво?

Взгляд Франца упал на темные потеки на краях каменного стола.

Да это же… кровь.

Франциска пронзила острая, словно осколок стекла, боль.

– Вот так-с, – тихо просвистел Сшитый. – Теперь Грего и мальчик одни. И Грего взять твое с-с-сердце.

Черная шерстистая рука Сшитого вытянула из-за пояса золотой клинок, тот самый, который хранился во второй печати. Монстр медленно потянулся кинжалом к груди мальчика. Холодное лезвие ткнулось под ключицу, и Франциск затрепетал от пронзившей его волны ледяного страха.

«Нет!» – кричал он в мыслях.

Там, внутри, он бился и стучал в дверь.

Но та была заперта. Как и всегда.

– Хорошо-с, – просвистел Сшитый.

Острие золотой молнией вспороло рубашку и поползло ниже, пуговицы отскакивали на пути, и наконец острый клинок добрался до того самого места, где под ребрами мальчика билось горячее сердце.

Сшитый протянул длинные членистые пальцы и принялся прощупывать это место. Кинжал больно ужалил кожу.

– С-с-слышу, – протянул он. – Быстро с-с-стучать! Как будто хочет убежать, да? Но не убежать, ведь твои ноги не двигаться! Ну же, где оно, где прекрасное с-с-сердце Грего? Вот тут, на столе. Такое маленькое! Ни капли крови не впитать, те сердца никуда не годятсся… Они быть слишком холодные, куда им с-с-согреть Грего?

Сшитый дрожащей рукой поднес блюдо к груди Франца и подставил сердце под клинок.

– Вот так. – Он удовлетворенно покряхтел. – Теперь с-с-сердце Грего напитаться живая кровь и биться так же, как твое…

Сшитый напрягся, и на какое-то мгновение в комнате повисла ужасающая тишина. Вдруг рука портного сделала резкий выпад, и кинжал вошел в грудь Франциска.

Мальчик закричал.

Его пронзил миг острой, невыносимой боли, обжигающий словно кипяток, словно прикосновение к солнцу.

Кинжал двигался глубже, холодный металл разрывал плоть и хрустел в ребрах Франца.

– Ну же-с, – просвистел Сшитый. – Где кровь? Он что, пус-с-стой?

Монстр потряс блюдом, но из раны в груди Франца не сорвалось ни капли. Мальчик бултыхался в обжигающем кипятке боли, но сквозь мучительную пелену ощутил, как по внешней стороне правого бедра побежала горячая струя – будто кто-то, стоящий позади, поливал из кипящего чайника.

– Где кровь-с? – закричал Сшитый в ярости, затопав ногами. – Где кровь человека-с?

Вдруг под своими широкими ступнями он увидел алую лужу, вытаращил глазищи и в следующий момент с истошным воплем отскочил. Блюдо выпало из рук монстра и со звоном разбилось о камни, сердце покатилось по полу словно отброшенное в сторону гнилое яблоко, а Сшитый грохнулся оземь и схватился всеми шестью конечностями за золотой щит. Он рвал его и терзал, будто что-то выламывало его грудную клетку изнутри, гигантские шары его глазищ вытаращились от испуга. Портной с хрипом забился в припадке. Длинные мохнатые конечности дергались точно у недобитого паука, он катался в луже крови. Сипел, свистел и клекотал, а затем дернулся, выпучил глаза так, что они едва не выпали из орбит, и затих.

Грего Сшитый так и не стал человеком.

Много черных дел творил безумный портной в лабиринте, много душ погубил и свел с ума в попытке достичь недостижимого – вновь стать человеком. Но, обратившись чудовищем и получив ту личину, которая еще при жизни отражала его истинную сущность, Сшитый уже не мог стать прежним.

За какие грехи его обратили в монстра – об этом история Полуночи умалчивает, но стоит добавить, что просто так в насекомых не обращаются.

Франциск этого не знал. Мальчик стоял ни жив ни мертв от ужаса и словно в страшном сне наблюдал, как по полу расползается багровое пятно, в центре которого – в этом кровавом озере – лежало черное мохнатое тело человека-бабочки.

Гулко сглотнув, Франц опустил взгляд на собственную грудь. В разрезе порванной рубашки краснела страшная рана, но она затягивалась буквально на глазах. Теперь Франц ощущал тупую ноющую боль между ребер, но постепенно, как вода после наводнения уходит с суши, она растворялась, отступала, и на коже остался лишь багровый рубец.

Громко щелкнуло.

Франц отпрянул и уставился на тело Сшитого. Но нет – тот не пошевелился.

Зато печать на его груди издала второй щелчок. Крышка откинулась.

Шумно дыша ртом, мальчик подволок отяжелевшие ноги к телу портного. Его чуть не стошнило, когда пришлось наступить ботинками в кровь и нагнуться к монстру. Вытаращенные фасеточные глаза Сшитого тускло блестели, дробя пламя свечей и лицо Франциска на десятки отражений.

Преодолевая отвращение, Франциск высвободил одну руку из липких нитей и не без дрожи вынул блестящий флакон, который приметил между ребер чудовища. Когда Франц поднес флакон к глазам, оказалось, что бутыль сделана в виде сердца. Горлышко закрывала золотистая крышка. Там, за прозрачными стенками, колыхалась прозрачная жидкость. То ли слезы, то ли вода…

Сглотнув горькую слюну с металлическим привкусом крови, Франциск сунул флакон в карман. Пощупал штаны. Правая брючина промокла насквозь. Оказывается, кровь текла не только из-под золотистой крышки медальона на груди Сшитого, но и с ноги Франциска… А точнее… Мальчик сунул дрожащие пальцы в карман и нащупал маленький твердый предмет.

Пуговица Мудреца.

Та самая, в виде сердца.

Она была измазана в крови и вдобавок практически раскололась пополам.

Франца пронзила – точно молнией – догадка.

Мудрец знал!

Ведь он мог читать по чаинкам и предвидеть будущее! Мудрец помог Франциску и защитил его от гибели!

Сердце Франца наполнилось светом и любовью, на глазах выступили слезы…

Он бессильно рухнул на колени – уставший и совершенно пустой, словно выеденное яйцо.

«Страх – это благо. Только в нем ты видишь себя настоящего».

Франциск увидел.

В тот момент, когда охваченный диким страхом за брата, выкрикнул: «Я!», он был другим Франциском, о существовании которого даже не подозревал. Оказалось, внутри его живет еще один Франциск Бенедикт Фармер. Когда раскололся лед его иллюзий и он наконец-то покинул кокон надежд, признавшись себе во всех слабостях, из-за стены треснувшего льда показалось иное лицо – то, что прежде лишь пряталось, шептало из-за перегородки, и чей тихий, но уверенный голос заглушал вопль детского эгоизма.

– Фи-и-ил! – закричал Франциск и поднял голову. – Фи-и-ил, где ты?!

Молчание.

Он рванулся к выходу и принялся молотить кулаком в каменную перегородку. Дверь снова была заперта, только теперь на самом деле.

– Фил! – взревел он. – Фил!

«Чертова дверь, открывайся!»

Он рванулся обратно, поднял выпавшие из рук Сшитого ножницы и принялся кромсать все еще опутывавшие его нити. Потом, с яростью отшвырнув ржавый инструмент, кинулся к телу монстра и выудил из лужи крови кинжал. Обтерев оружие о висящую на стене рубашку – чью, гадать не стал, – Франц подобрал отшвырнутый монстром бархатный чехол и спрятал оружие.

«На всякий случай», – сказал себе.

Нужно освободиться. Но дверь заперта.

На этот раз взаправду.

Франц вернулся к каменной двери и налег на нее всем своим весом. Скрипел зубами и стонал в бесплодной попытке сдвинуть булыжник с места. Огоньки свеч на стенах потускнели и заколыхались, еще чуть-чуть, и погаснут. Он вновь останется в темноте.

«Только в страхе ты видишь себя настоящего».

Ужас содрал с него кожу. Обнажил того Франца, которым он был в раннем детстве или, быть может, в которого давно должен был вырасти.

Этот Франц был обтерт ужасом словно железной теркой: вместе со страхами содрались куски кожи, но было плевать. Мальчик чувствовал боль и по-прежнему боялся, но теперь это не сковывало по рукам и ногам. Напротив, давало силы.

Столкнувшись со страхом вживую после стольких лет приступов и рыданий на коленях Филиппа, он, Франциск Бенедикт Фармер, не плакал.

Мальчик царапался о шершавый булыжник, хрипел и скрипел зубами, но сантиметр за сантиметром отодвигал чертов камень с пути, потому что где-то там находился его брат.

Желание увидеть Фила придавало сил.

Мальчик не смог отодвинуть каменную плиту полностью, лишь сделал щель, но и этого хватило, чтобы протиснуться в узкую лазейку и вырваться на свободу.

Даже не задумавшись о том, что впервые спустя годы он открыл-таки запертую дверь, Франц воздел над головой огарок, словно путеводную звезду, побежал по сумрачным гулким коридорам, выкрикивая имя брата, и спустя несколько минут услышал вдали слабый отголосок эха.

Он нашел Филиппа в одном из соседних коридоров.

Брат сидел у стены, скорчившись, словно побитый котенок.

– Ф-франц? – Филипп всхлипнул и обернулся. – Это ты?

Он попытался поскорее стереть слезы, но Франциск не дал ему сделать, присел на корточки и прижал близнеца к себе.

– Франц…

Сколько ночей Филипп выслушивал жалобные всхлипы старшего брата, успокаивал его, вытаскивал из приступов! А на самом деле ему нужен был тот, другой старший брат, каким Франциск был в детстве, – храбрый, решительный, упорный. Который ни перед чем не останавливался.

Теперь руки Франца дрожали, но все-таки были тверды. Впервые за эти годы он мог дать брату успокоение. Силу. Веру.

Он был тем, кто взял себе его боль, растерянность и одиночество.

Так, как поступал до этого Филипп.

Но хуже Франциску не стало. Наоборот.

Переняв боль младшего брата, Франц почувствовал себя лучше. Сильнее. Оттого, что знал: теперь близнецу не так страшно. Так вот что чувствовал Филипп все это время, когда утихомиривал бушевавшие в сердце старшего близнеца штормы, когда позволял ему рыдать у себя на коленях!

Филипп заплакал.

Франц не видел его слез долгие годы. Младший брат не позволял себе слабостей. Но теперь мог. Франц прижимал его к себе, чувствуя хрупкое, словно у бабочки, тело, но теплое и живое, полное солнца.

В голове зазвучал серебристый голос Каликса: «Плачь. Когда плачешь, ты позволяешь себе чувствовать. Что ты видишь?»

Франц видел младшего брата, который был сильным слишком долго. Ради него, ради Франциска.

– Все будет хорошо, – уверенно сказал он. – Мы скоро вернемся домой, Фил. Я открыл третью печать, слышишь? Мудрец нам помог! И мы скоро вернемся домой!

Брат не ответил.

– Мы скоро будем дома, – повторил Франц с еще большим напором, – в нашей спальне… Я попрошу маму вернуться в Лондон. Мы не останемся у этой чертовой тетки, клянусь тебе, не останемся! Мы что-нибудь придумаем! Помнишь нашу старую квартиру, Фил? Помнишь? Как там было здорово! Солнце всегда будило тебя по утрам, потому что ты спал у восточного окна, а я за тобой прятался. А помнишь, как Мэри готовила нам панкейки? С ванилью… Я хочу тех панкейков, Фил. Хочу в нашу спальню. Хочу в Англию. Домой. С тобой.

Филипп заплакал громче.

– Все будет хорошо! – Франц сжал хрупкие плечи близнеца. – Ну же. Просто поверь мне. Я кое-что знаю.

«Я не сказал ему то, о чем говорила королева фейри. Он, наверное, тогда не слышал… И не догадывается, что в тронном зале Принца есть лекарство».

Бедный маленький Филипп не понимал, что спасение уже близко. Но скоро Франц добудет это секретное снадобье. Теперь и Принц не страшен! И все будет хорошо…

– Франц… – шепнул брат. Всхлипнул и стих.

– Мм? Что, Фил?

– Не хочу панкейки.

– Хорошо. А что хочешь? Что ты хочешь, Фил, скажи? Обещаю, я все сделаю.

Филипп взглянул на старшего брата, а потом прижался лбом к его плечу:

– Хочу запускать с тобой воздушного змея.

– Хорошо, – твердо сказал Франц. – Обещаю: мы обязательно запустим змея, когда вернемся домой.

 

Глава 26 о тайной двери

Да, рана на груди затянулась, остался лишь рубец. Франц подозревал, что это сработало тайное волшебство Мудреца: вместо сердца мальчика кинжал каким-то образом проткнул пуговицу, потому что именно из раскола в пуговице и хлынула кровь. Его же сердце осталось невредимым.

Но вот с раной на запястье надо было что-то делать. Заметив кровавые потеки на полу, Филипп опомнился: брат-то ранен! Он взял себя в руки, достал тканевые полоски из заплечного мешка, который по-прежнему нес на спине Франциск, и плотно перемотал запястье близнецу.

Франц морщился и скрипел зубами, но все-таки на этот раз не хныкал.

Словно Фил выплакал все скопившиеся слезы и за себя, и за него.

Отдышавшись и придя в себя, мальчишки заметили, что горящий фитилек вот-вот утонет в озерце воска. Но что делать дальше, куда идти?

– Слушай, – хрипло прошептал Франциск. – Там, в мастерской этого Сшитого… я видел ступени.

Брат утер мокрый нос рукавом, уставился блестящими глазами.

Франциск вытащил из кармана флакон и рассказал, что случилось, когда портной попытался проткнуть его сердце.

– Как думаешь, что это?

– Давай откроем… – пожал плечами брат.

Франц хотел было откупорить крышку, но вдруг передумал. Он постучал по стекляшке с одной стороны, с другой, даже обнюхал. Ничем не пахло. Но вдруг ему кое-что почудилось… Мальчик приложил флакон к уху, а через пару мгновений сунул его Филиппу:

– Послушай-ка!

Филипп припал ухом к бутылочке. Франц почувствовал, как его сердце жарко заколотилось.

– Слышишь? Голоса! Там кто-то разговаривает! Только не могу понять, кто это и о чем говорит…

Франц снова прислушался, но ему так и не удалось уловить ни слова, слышался лишь смутный гулда время от времени будто вскрики. Он досадливо цокнул языком.

– Мудрец говорил, – вдруг вспомнил Филипп. – что в последней печати спрятана…

– Память Принца! – ахнул Франц. – Точно!

Он потряс флакончиком.

– Вот оно что ты такое!

Филипп откинулся к сырой стене лабиринта. Его лицо было хмурым и задумчивым.

– Мы должны это сделать, Фил, – решительно сказал Франц. – Иначе нам не выбраться.

– Ты боишься?

Франц кивнул. Не к чему скрывать. Но все-таки они одолели трех монстров. И благодаря этому Франциск начал кое-что понимать. Надежда есть всегда. Что-то его вело, дергая за ниточку, и на этот раз, несмотря на страх, Франциск отыскал в себе решимость.

– Я думаю, ступени в мастерской этого монстра и есть та лестница, Фил. Думаю, мы близко. И у нас есть все, чтобы это сделать! Осталось лишь найти Принца, и тогда…

По телу Филиппа прокатилась волна дрожи, он резко побледнел и отшатнулся, словно в приступе тошноты.

– Сейчас потухнет. – Франциск кивнул на огарок. – Давай поспешим…

Он встал, подал руку Филу и повел его за собой.

Мальчики брели по извилистым древним проходам, потерянные, одинокие и никому не нужные. Что будет с лабиринтом после гибели Сшитого? Населят ли подземелье другие твари или оно останется пустым на веки вечные, пока эти горы не рассыплются пылью и все не поглотит холодная тьма?

Франциск с трудом передвигал ноги, рука саднила и горела, но, к счастью, кровоточить перестала. И по-прежнему свербело в груди. Рана, оставленная кинжалом, не исчезла бесследно: багровый рубец ныл и не давал забыть о случившемся ни на миг. Вероятно, есть такие раны, которые не забываются. Словно овраг, оставшийся в лесу после оползня, они напоминают о том, что случилось. Пусть одежда скроет шрамы, они не исчезнут, они укоренятся и врастут в память, а оттуда уже не изгладятся никогда…

Франц брел первым по сумрачному коридору, освещаемому тусклым светом свечей, и думал о том, что, даже если увидит солнечный свет вновь, тьма, которую ему довелось познать, не исчезнет.

Темнота тоже пускает корни.

Отступившее было отчаяние нахлынуло вновь, но вдруг пальцы Франциска нащупали в кармане расколотое сердце.

Мальчик сжал пуговицу и, прикрыв глаза, остановился и мысленно обернулся.

Тьма стлалась позади.

Ничего, кроме тьмы.

Дальше и дальше по коридору – до самого горизонта, затмевая даже звезды, вставала стена темноты. Франц не видел ее целиком, но чувствовал, что и сотни рук не хватит, чтобы обхватить.

Он глядел на эту стену.

Впервые не пытался закрыть глаза.

Он всматривался во мрак. Чувствовал бездну.

Всем сердцем…

А затем повернулся к бездне спиной.

Тьма не исчезла. Франциск ощущал ее тяжелое дыхание, касающееся его затылка и плеч. Но принял тот факт, что теперь эта тьма – словно тень – следует за ним. Принял как должное, больше не противился, а просто знал: пусть с темнотой за плечами, но он пойдет дальше.

Впереди не было мрака.

Ничего не было.

То, что должно случиться, полностью в его руках.

Когда мальчишки проскользнули в мастерскую, пристанище погибшего монстра окутывал молчаливый полумрак. На полу по-прежнему темнело озеро крови. Сшитый лежал на боку, раскинув конечности, и невидяще смотрел на вход. Крышка печати блестела при тусклом свете огарков, а под ней зиял страшный провал.

Братья застыли, не в силах двинуться дальше. Долгое мгновение в комнате были они трое: Франц, Филипп и тишина.

Франциск смотрел в пустые глаза чудовища. Сетчатая поверхность шаров остекленела. Во взгляде не было ни страха, ни надежды.

Мечта покинула ужасного портного.

А точнее, он – мечту.

«Даже монстры мечтают».

Почему Сшитый хотел стать человеком?

Если ты монстр – есть ли разница, в чьем теле пребывать?

«Не все ли равно? – подумал Франциск. – Видимо, нет».

А может, было что-то еще, что тянуло черный разум этого существа назад, в мир людей?

Франц ошеломленно вздрогнул.

У них с чудовищем была одна мечта.

Оба хотели вернуться к людям.

Осознав родственность их со Сшитым желаний, Франциск ощутил себя как-то не так. Разве можно, чтобы бездушное чудовище и он – живой человек – мечтали об одном?

Выходит, их мысли в чем-то были одинаковые.

«Нет, – передернулся Франциск и заставил себя оторвать взгляд от тошнотворного зрелища. – Мы разные».

– Пошли, – бросил он брату.

Но Филипп тоже застыл, глядя на Сшитого.

На его лице менялись разные эмоции: отвращение, страх, что-то еще…

О чем думал брат?

Франциск прежде считал, что если они близнецы, то у них и сердце одно на двоих. Его обижала скрытность брата. Но теперь сам ощутил странное желание молчать.

Он пережил страшную минуту один на один со Сшитым.

Этот ужас отсек прошлую жизнь.

Все, чем привык руководствоваться Франциск прежде, осталось позади.

Он был другим.

В углу за белым ажурным облаком из липких нитей оказались каменные ступени. Лестница вела вверх через прорубленную в потолке дыру. Цветы Зла, упившиеся крови Сшитого, один за другим вырастали из щелей в ступенях и склоняли зубастые головы. «С-с-сюда».

Ход в неизвестность. Отставив угасающий огарок в сторону, Франциск снял со стены новый светильник и заглянул в каменную расщелину.

Пламя выхватило десятки ступеней.

Эта лестница ведет в замок Принца.

Мальчик сделал первый шаг. Еще. И еще. За спиной тихонько застучали ботинки Филиппа.

Со всех сторон мальчишек окружила непроницаемая тьма.

Сейчас Франциск ее не боялся.

Он чувствовал то, что кроется в этом мраке.

И кроме прочего, помнил: тьма скрывала не только чудовищ. Темнота прятала от чужих глаз его самого.

«Да, – сказал себе Франциск. – Пока я в темноте, меня не видно».

Мастерская осталась внизу едва различимым пятном желтого света. Расщелину наполнило шумное дыхание. Подниматься было тяжело. На лбу выступил пот, рубашка промокла. Шаг за шагом Франциск и Филипп преодолевали десятки ступеней, двигаясь в неизвестность. Скоро они выдохлись и присели перевести дух. Ничего не говорили. Не хотелось. Отпив по нескольку глотков из фляги, братья побрели дальше.

Как далеко они уже забрались?

Францу думалось, что еще чуть-чуть, и они достигнут вершины горы, высунут головы в расщелину и увидят звезды.

Уставшие ноги не повиновались, дыхание сбилось. Мальчики остановились вновь, тяжело дыша.

«Ну же! Должен же быть конец этим ступеням. Лестница не может быть бесконечной! Где же дверь?»

И вдруг…

Свет выхватил каменную перегородку.

Франц ринулся по ступенькам и очутился на самом верху лестницы. Ступени оканчивались тупиком. Мальчик пошарил ладонями по шероховатой стене. Просто камень, ни следов двери. С досады он чуть не закричал.

– Что там, Франц? – спросил нагнавший брат.

– Пусто. – Франциск выругался. – Пусто, Фил! Это тупик!

Он рухнул на ступеньку и схватился за голову. Усталость и отчаяние нахлынули черной тучей. Филипп закусил губу, взял из рук брата огарок и посветил перед собой.

– Смотри!

Его голос дрожал от волнения. Франциск поднял голову. Фил пальцем указывал на отпечаток на стене в виде пятерни. Казалось, многие века – а может, тысячелетия – назад чья-то рука вдавилась в поверхность скалы с такой чудовищной силой, что на камне осталась вмятина. Ладонь была такая большая, что в ней могли утонуть все четыре руки – и Франца, и Филиппа, если бы близнецы приложили свои ладошки к отпечатку.

– А здесь еще один!

Филипп посветил левее.

Франц провел пальцем по выемке. Под пальцами ощущалась странная шероховатость.

– Посвети-ка…

Когда Филипп поднес огарок, в отпечатке левой ладони обозначился рисунок месяца. В отпечатке правой тоже нашелся рисунок, на этот раз луны.

Франциску вспомнились две стороны лунара: месяц и полнолуние.

– Кажется, мы нашли выход…

Филипп дрожащими пальцами вытянул из-за пазухи ключ на шнурке, и металлический стержень блеснул в пламени свечи. Вдруг рисунки вспыхнули – сквозь камень словно пробился свет сотен звезд. Месяц разгорелся серебристым светом, а луна – золотым.

Камень захрустел, пошел трещинами.

Чуть пониже отпечатков рук отвалился камешек, и в глубине загорелась замочная скважина.

– Вот она!

Голос Франциска дрожал.

Братья переглянулись. Отчего-то вместо «ни пуха ни пера» на ум Францу вдруг пришла другая фраза. Неужто Полночь пустила свои корявые корни в его душу?

«Да будет ночь», – проговорил в голове голос.

В животе похолодело, Франца охватило странное, мистическое предчувствие, и он не мог сказать, хорошее или плохое.

– Г-готов?

Голос предательски дрогнул.

Филипп медлил. Он взглянул на Франциска, и голубые глаза вспыхнули в полумраке ледяными звездами. Лицо младшего брата стало совсем белым. Веко слегка подергивалось. Филипп подступил к Франциску и ткнулся лбом в его плечо.

Чувства младшего брата нахлынули на Франца волной.

Он ощущал их как свои.

Словно бы распахнулись двери, и мальчик очутился на безмолвном пустынном побережье. Темный пугающий простор распахнулся перед ним. Бушевала буря. Свинцовые тучи ворочались над землей, рокотали, а внизу плескалось северное море. На стальных волнах колыхалась ледяная крошка, и гигантские валуны один за другим с грохотом обрушивались на берег.

Свистел пронизывающий до костей, лютый, дикий ветер.

Все здесь – каждый камушек и травинку – пронизал страх.

Тайным местом Филиппа оказалась вовсе не черная комната, а охватившая весь мир северная буря. Комнаты было мало, чтобы вместить его страх. Он был куда больше и сильнее, чем та пульсирующая точка мрака, в которую превращался Франциск.

Страх Филиппа был целой ледяной пустыней, по которой мчался свирепый ветер, секущий кожу сотнями ледяных осколков.

Он был холодным морем, тянущим на темные глубины.

Черным небом, глядящим с высоты ужасающим оком.

Все это близнец скрывал в себе долгие годы.

Франциск положил трясущуюся руку на хрупкое плечо Филиппа, точно так же, как делал когда-то младший брат. Чуть сжал.

– Я спасу тебя, – хрипло пробормотал он. – Я знаю, что делать.

Младший брат отстранился. Его подбородок и губы дрожали, но глаза были сухие. Мальчик покорно кивнул.

– Да, – выдохнул он. – Да, Франциск…

Сглотнув, Филипп отвернулся. Его белоснежные пальцы поднесли ключ к каменной стене и вставили в скважину.

Настал момент истины.

Внутри Франциска все замерло.

Филипп повернул ключ. Дверной механизм внутри камня заскрипел. По поверхности сплошной стены пробежали сияющие дорожки. Трещины разошлись, вырисовывая очертания двери с двумя створками.

Филипп протянул руку и коснулся левой створки, а Франц – правой. Будто что-то шепнуло сделать именно так.

Они толкнули двери, и те медленно отъехали в разные стороны.

 

Глава 27 о том, кого звали Мертвым Принцем

Никогда в жизни Франциск не видел ничего подобного.

Это был тронный зал, огромный, окутанный пустынной тьмой. Через весь чертог тянулись ряды могучих колонн. Исполинские каменные сосны поддерживали теряющийся в сумраке свод. От дверей до дальней стены простирался мост, по правую и левую сторону поблескивала поверхность подземной реки. Колонны-сосны вздымались прямо из воды.

Зал сковала тишина, и только река с тихим, зловещим плеском влекла черные воды в дальние концы пещеры.

Если в пещере Правды чувствовалось чье-то присутствие, то здесь – нет.

Пустота.

Холод.

Мрак.

Казалось, ничья нога не ступала в этот зал уже тысячи лет. Темные покои застыли в молчании многие века назад. Чертоги не знали заморских гостей, пышных приемов, совещаний.

Тронный зал был мертв, как и правитель.

Здесь, в глубине горы, время остановилось.

Осторожно, стараясь не издавать лишних звуков, братья вступили в чертог. Шаги откликались едва слышным эхом. Со всех сторон клубилась мертвая пустота, глядящая пустыми глазницами.

Франциск сжимал в правой руке кинжал, который достал еще на лестнице. Рукоять норовила выскользнуть из потных пальцев. Затылок взмок, и Франциск ощущал, как каждая мышца тела напряжена, словно внутри натянулись сотни нитей. Он нес перед собой огарок, освещая темные каменные плиты. Золотистый клинок хищно поблескивал в мерцании свечи.

Фил тихонько ступал рядом, навострив уши и уставившись во все глаза в пустоту между колоннами. Его дрожащая рука сжимала фиал с прозрачной жидкостью.

Мальчики прошли несколько шагов и остановились.

Их тут же со всех сторон окружила тишина.

«Здесь же никого, – понял вдруг Франциск. – Никого нет».

В воздухе пахло камнем.

Каменные плиты покрывал толстый слой пыли. Словно снег, повсюду лежали серые хлопья. Франциск медленно поднял голову к высоченным сводам. Где-то там – очень высоко – просматривались вершины колонн, упирающиеся в потолок. Своды были расчерчены узорами, чередующими месяц, полнолуние и розу ветров в виде звезды. Между рисунками шли строки на неизвестном языке – странные символы Франциск не мог прочесть…

Он глянул на брата: Филипп был насторожен и задумчив. Не такого они ожидали. Франциску казалось, их с ходу встретит неприятель, и они сразятся с безымянным злом Полуночи. Но тронный зал оказался пуст.

Что-то было не так.

Франциск не знал что.

Братья двинулись дальше, оглядываясь и прислушиваясь, но их не отпускало чувство… неправильности. Ловушка? От этой мысли словно обдало ледяной волной.

«Вполне возможно, – подумал Франц. – А чего ты ожидал? Будь начеку».

Мальчик признался себе, что представлял тронный зал наместника волшебной страны другим. Ведь Принц должен был восседать на троне каждую ночь. Разве нет? Но по этому чертогу можно было сказать одно: здесь жила одна лишь вечность.

Они уже прилично отошли от двери, и Франциск оглянулся. Створки двери на стене пещеры светились призрачным светом – самое яркое пятно в нутре черной горы.

– Смотри, Франц… – донесся шепот брата.

Близнец указывал на что-то вдали. Там, на другой стороне моста, обозначилось возвышение. Кажется, ступени, ведущие к какому-то темному изваянию… Трон?

Эта мысль обожгла Франца. Он крепче сжал кинжал и на трясущихся ногах побрел вперед, не отрывая глаз от прямоугольника, и через некоторое время ясно увидел выступающий из мрака высокий трон.

Трон был пуст.

«Мертвый Принц не имеет не имени, ни лица, ни памяти», – вспомнились Францу слова Мудреца, и мальчик подумал: «Что-то не так… Но что?»

Близнецы замедлили шаг.

Трон поднимался высоким, непоколебимым монументом. Каменные ступени вели к гигантскому каменному сиденью с подлокотниками. Высеченный из скалы трон казался совсем неудобным. Франциска одолели сомнения, сидел ли хоть раз кто-либо на этом холодном престоле.

– Фил!

Крик, стократ усиленный эхом, прозвучал неожиданно громко, заметался между колоннами. Сердце Франца подскочило и затрепыхалось от волнения: он разглядел на спинке трона такие же ладони, как и на тех, других дверях! Темные, давно угасшие трещины обозначили створки.

Спинка трона была дверью.

В мир людей!

Внизу перед троном стояла каменная серая чаша, в которой тускло блестела вода.

«Вот оно!»

Дыхание свободы захлестнуло Франциска, вымело остальные мысли из головы. Фил что-то крикнул, но он не слышал, метнулся вперед. Ну же! Пока никто не видит!

От спинки трона его отделяло лишь семь-восемь ступеней. Еще чуть-чуть, и он распахнет эту дверь! Вернется домой!

Но, запрыгнув на предпоследнюю ступеньку, Франц вдруг почувствовал нечто странное: его тело буквально зависло в пространстве, он не мог двинуть даже мизинцем. Столь долгой секунды в жизни Франциска еще не бывало. И за эту секунду он успел испугаться так, как никогда.

Он немигающими глазами смотрел на дверь и видел, что на правой ладони вовсе не луна.

Это солнце.

Вдруг тело – от макушки до самых пяток – пронзил, будто меч, голос.

Нет, даже так: Голос.

– Да будет ноч-ч-чь…

Такого звука Франциск никогда не слышал.

Это не был голос человека.

Неизвестно чей шепот. Быть может, так бормочут скалы, воздымающиеся над миром тысячи тысяч лет. Или ели на скалистых вершинах под черным небом. Быть может, это голос самих небес. Голос бездны. Шепот кричал.

Франциск дернулся и вдруг с безумным воплем рухнул на ступени и скатился вниз, точно мешок. Тело оцепенело. Он не мог шевельнуть даже пальцем, чтобы защитить голову во время падения. Камни больно врезались в тело, и мальчик пересчитал ребрами все семь ступеней.

– А-а-а!

Франциск скатился к чаше и затих, оставшись лежать с распахнутыми глазами. Над лицом нависал звездный потолок.

Тело вновь пронзила боль.

Истошный вопль пронесся, заметался между колонн. Мир померк.

Францу показалось, в него били молнии.

Опаляющая и дробящая кости боль раз за разом пронзала его. Вновь, вновь и вновь. Тысячи металлических игл вонзались в руки и ноги и выходили с другой стороны.

Мальчик не мог сделать ни вдоха.

Он задыхался.

Из глаз брызнули слезы, хлынули двумя горячими потоками по щекам.

– Франц! Франциск!

Подбежал бледный Филипп, его прозрачные глаза округлились от ужаса, губы искривились. Он упал на колени и, взяв брата за руку, потряс его:

– Франц, что с тобой? Почему ты не отвечаешь? Ответь! Ну же!

Франциск хотел кричать, но вопль застревал в горле. Хотел сказать, как ему больно, но не смог. Лишь смотрел на близнеца распахнутыми глазами, полными ужаса, и плакал от раздирающей внутренности боли.

Каждое мгновение этой пытки длилось словно час.

Мальчик почувствовал, что еще чуть-чуть, и он сойдет с ума.

– Ты не уйдеш-ш-шь, – просвистел шепот гор, затопив мысли Франциска. Не было ничего, кроме кричащего шепота. – Я везде…

Боль усилилась – хотя прежде Франц не мог подумать, что может быть еще хуже. Боль ослепила. В глазах все выцвело, словно при взгляде на сияющее солнце. Франциску показалось, его положили на раскаленные угли и протыкали раз за разом гвоздями…

– Я в тебе!

– Убей меня! – вскричал Франциск, захлебываясь воплем и слезами. – Филипп, убей меня! Убей!

Брат отшатнулся в ужасе и что-то жалобно пискнул.

С рассвирепевшим взглядом Франциск потянулся к кинжалу, который выпал из рук, когда мальчик скатился по ступеням, и теперь лежал от него в нескольких шагах.

– Дай сюда! Убей меня!

Франциск пополз к оружию, но Филипп перехватил его за пояс и прижал к полу:

– Нет! Франц! Прекрати! Опомнись! Да что с тобой!

– А-а-а! – Вопль заметался по пустому чертогу. Хлопья пыли взметнулись и закружились в воздухе, словно призрачные перья.

Вдруг откуда-то издали, из-за стены, послышались крики, лязганье металла. Звуки битвы приближались. Протрубил горн, гул разнесся по безмолвному подземелью, и колонны содрогнулись, когда высоченные своды ударило многоголосым эхом.

– Ооро то ооро! – донесся хор голосов.

Удар!

Стены содрогнулись.

Кто-то пробивал путь в чертог.

Филипп поднял голову, на секунду оторвавшись от брата.

По ту сторону моста, справа от едва мерцающей двери на лестницу, вдруг засияли новые щели. Обозначились гигантские врата. Оттуда доносились вопли и звон.

Судя по звукам, там – за стеной тронного зала – кишела ужасная битва.

Вновь удар.

Мост вздрогнул.

Щели разгорелись еще ярче и расползлись по стене.

– Еще! – Громогласный возглас.

Ответный рев толпы.

Удар.

Створы содрогнулись, не выдержали и распахнулись; в молчаливый зал ворвался грохот бури, крики, скрежет и свист. В приоткрытые врата были видны мельтешащие фигуры.

Это оказались айсиды: рогатые хоро размахивали мечами, с криками бросались на черные фигуры противников, а в воздухе метались маа, треща ледяными крылышками и пуская стрелы.

– Север пришел! – грянул громогласный голос.

Над толпой взметнулись серебристые искры. Из темноты выступила светящаяся фигура с рогами и крыльями за спиной. Калике!

– Да будет ночь! – прокричал он.

– Да будет ночь!

Зал потонул в криках айсидов.

Позади Каликса слышался рев – будто разъяренный зверь метался там, на лестнице. Гремели оглушительные раскаты грома, ударяли молнии. Горы сотрясались и гудели.

Рев усилился.

За толпой металось и выло что-то большое и могучее. Какой-то раненый зверь стенал и хрипел в огне агонии.

– Хаш! Хаш! Хаш!

Рокот прокатился по пустотам в скалах. Пол содрогнулся. Эхо черных голосов ответило гулом, от которого кровь стыла в жилах.

– Не пропускать! – ревел хриплый голос. – Не пропускать!

Но айсиды все-таки прорвались. Серебристая волна хлынула в тронный чертог, задержалась у врат, теснимая сзади черными хлыстами, рассекающими воздух золотыми молниями.

Но вдруг айсиды чуть расступились, и в чертог протиснулся Калике.

Его огромные серебряные глаза сияли. На лице застыла холодная решимость. Брови сдвинуты, крылья взметнулись за спиной и нетерпеливо дрожат.

Франциск вцепился в руку брата и просипел:

– Убей… меня… скорей…

Филипп опустил взгляд на брата.

Его глазами смотрел кто-то другой.

Увидев лежащих у трона детей, Калике протянул к ним кулак и грозно вскрикнул:

– Твое время вышло! Да будет ночь!

Франциск обмяк. Руки и ноги его расслабились, и он лишь глухо простонал:

– Фи-и-ил… Он хотел меня убить… Я слышал его голос, Фил…

– Все хорошо, Франц! Поднимайся! Там Калике! Калике пришел сюда!

Звуки битвы взлетели громогласными криками, скрежет и свист продолжался.

Вдруг Франциск застыл, выпучив невидящие глаза, и схватился рукой за грудь.

– Я чувствую его… Чувствую… – страшным, не своим голосом прохрипел Франциск. – Фил, он во мне! Внутри! Он хочет… Он сейчас… Он… – И вдруг громко закричал, обернувшись к Каликсу: – Бегите! Сейчас же! Бегите!

Франц рывком перевернулся на живот, встал на колени и ссутулил плечи.

– Ф-Франц, что с тобой? – послышался жалобный голос Филиппа.

Франциск содрогнулся в спазме, упершись одной рукой в каменную плиту, а другой начал рвать на себе рубашку. Вдруг он заскулил от боли, выгнулся, широко распахнул рот – и из его горла с гулким жужжанием вылетел мотылек.

Филипп застыл в ужасе.

Один за другим изо рта Франца вылетали мотыльки, а затем словно открыли крышку улья, и из горла мальчика хлынул черно-желтый поток. Он бился в конвульсиях, но не мог даже кричать: рот был полон мохнатых телец, которые густой спиралью вылетали на волю и поднимались к потолку Тронного зала.

– Он здесь! – закричал Калике. – Сюда, народы Севера! Скорее! За мной!

Над двумя скорчившимися мальчишками нависла черная гудящая туча. За считаные секунды из Франциска вылетел поистине гигантский рой мотыльков: тысячи и тысячи бабочек скопились под сводами пещеры, и едва последний из бражников выбрался из губ мальчика, вся эта туча закрутилась гигантским смерчем и с оглушительным гудением обрушилась вниз.

Мотыльки окружили братьев, и они прижались друг к другу в ужасе. Свет померк. Они видели лишь проносящиеся мимо крылья, сотни и сотни крыльев. Мотыльки закручивались в кольцо – словно исполинская змея – и сжимались плотнее и плотнее вокруг Франциска и Филиппа.

Из-за стены гудящего роя едва слышался голос Каликса.

Он что-то вопил, – одно и то же слово повторялось и повторялось, но звуки тонули в грозовой туче мотыльков.

Крылья больно хлестали по лицу, Франц и Филипп закрывались руками. Во мраке исполинского кокона под пальцы Франциску вдруг попалось что-то холодное и твердое. Ногти скребанули по каменному полу.

– Кинжал!

Ухватившись за спасительную мысль, Франциск воздел над головой клинок и принялся рубить кружащих насекомых. Мотыльки падали, сраженные острым лезвием, отлетали в стороны, будто осенние листья, отсеченные крылья. Рой резко загудел и взмыл вверх. Гигантский кулак из бабочек взлетел над мальчиками, но лишь на миг, чтобы затем обрушиться на детей со всей разрушительной силой.

На секунду мелькнуло лицо Каликса.

Единого мига задержки хватило, чтобы до детей донесся его прерывистый крик:

– …ам…ять!

«Память!» – вспыхнуло в голове Франциска.

– Фил! Флакон! – закричал он. – Сейчас же!

Франц подскочил на ноги и поднял голову – кулак со стремительной скоростью падал сверху. Послышался звон. Осколки стекла разлетелись по каменным плитам, и от пола поднялись белые завитки тумана, окружив мальчиков. Братья застыли, уставившись в сплетения призрачных кружев: завитки формировались в деревья, замковые башни и людей. Послышался сонм таинственных голосов – тот самый, что Франциск, кажется, когда-то уже слышал:

– Миднайт, Миднайт… – бормотали незримые губы.

Тысячи мертвецов окружили детей и наперебой принялись говорить с ними, каждый – о своем.

Клубы тумана формировали разные образы: вот улочка, по которой бежит человек… все белое и призрачное, деталей и не разобрать – лишь силуэты… скачет лошадь, слышится цокот копыт, ржание… грохот кружек о столы… боевые возгласы… множество людей заполонило пространство… клубы тумана, сформировавшись в тела людей, сражались друг с другом в кровопролитной битве…

И все эти тени прошлого шептали будто тысячи листьев на тысячах деревьев…

Но среди страшного сонмища Франциск уловил слово, которое звучало чаще всего.

– А-рту-у-у-ур…

Голоса звали и шептали сквозь толщу темных времен это имя. Раз за разом, среди множества других слов и фраз.

«Артур».

«У каждого есть страх. Своя слабость. Изъян наместника Полуночи спрятан так хорошо и надежно, что долгие-долгие ночи… годы… века… нет, тысячелетия ни один не мог разгадать тайны Мертвого Принца!»

«Даже у монстров есть мечта».

И тут Франц понял.

Почувствовал.

Может, это подсказало чье-то волшебство. А может, он сам научился читать незримые знаки и письмена.

Окруженный сотнями фигур, вслушиваясь в мертвые голоса, Франциск вдруг почувствовал себя на пороге великой тайны.

Перед глазами предстал Калике, раскрывающий ладонь: «Смотри. Что ты видишь?»

Франц должен был увидеть ту незримую связь, которая существовала в десятке разрозненных элементов… Он словно глядел на расколотый кувшин и, шаря глазами по кускам обожженной глины, видел, какие друг к другу подходят…

Видел связь, доселе скрытую от его взора.

Он видел ее не глазами.

Сердцем.

«А если, – вспыхнула в голове Франциска мысль, – если Принц в далекие времена, также как Сшитый, был человеком?»

Тот, у кого не было ни памяти, ни лица, ни имени.

Может, в этом и крылась его сила?

Едва разбился флакон и сотни воспоминаний вырвались на свободу, кулак так и остался вверху, не в силах обрушиться на жертв.

Значит, чтобы убить Принца, нужно…

И Франциск поднялся на ноги и, подняв лицо к нависшей туче мотыльков, прокричал имя.

Имя, которое принадлежало тому, кем когда-то был Мертвый Принц. Когда-то давно. Тысячи и тысячи ночей тому назад.

– Артур!

Голоса мертвых тут же подхватили, разнесли между колонн по всему залу громогласным хором:

– Артур! Вот имя Мертвого Принца! Артур!

Клубы тумана осели и растворились, а сотни мотыльков с шелестом рухнули на каменные плиты тронного зала – словно золотой дождь – и засыпали весь пол мертвыми тельцами. Крылышки еще трепыхались, но подняться мотыльки уже не могли. Последние же бабочки, прежде чем упасть на пол, застыли в паре метров над землей. И вдруг стали собираться вместе. Мгновение спустя перед остолбеневшими братьями возникла человеческая фигура в черной короне.

У Принца не было лица.

Все его тело было лишь бабочками – сотни мотыльков, собравшись вместе, образовали человека.

Вместо кожи лицо Принца покрывали черно-золотые крылышки.

Вместо глаз – два черепа, две спинки бражников.

Мгновение Мертвый Принц стоял перед детьми.

Глядел на них пустыми глазницами.

– Твое время вышло! – ясным голосом сказал Калике.

– Ночь будет вечной… – шевельнулись губы из бабочек.

Это был не голос: жужжание десятков трущихся друг о друга крыльями тел.

Вдруг Филипп рванулся к Мертвому Принцу, и в его руке вспыхнула золотая молния. Франц и не заметил, как в суматохе выронил кинжал, а близнец его подобрал. Младший брат вски-иул руку и молниеносно вонзил клинок в колышущуюся сотнями бабочек грудь. Кинжал пронзил жужжащее тело, и в следующее мгновение вся масса мотыльков рухнула на пол.

Филипп крикнул.

Кинжал выпал из его рук и со звоном стукнулся о каменную плиту.

Мальчик упал на колени. Повисло тяжелое мгновение тишины. Битва стихла.

Больше не слышались боевые крики, звон сталкивающихся клинков. Айсиды и другие народы, которых Франциск прежде не видел, стояли за спиной Каликса – своего предводителя – и глядели на опустевший тронный зал, усеянный миллионами черно-желтых телец. Казалось, здесь прошла буря и, сорвав с деревьев золотые листья, устлала землю под ногами пестрым ковром.

Франциск мгновение пытался отдышаться.

– Фил? – позвал он.

Брат не поднялся, все так же стоял на коленях и прижимал к груди руку.

– Фил!

Франц бросился к младшему брату и опустился рядом с ним. По белому лицу Филиппа струились слезы. В разрезе порванной рубашки виднелась красная, словно обожженная пламенем кожа. Рука, которой Филипп ударил Мертвого Принца, пошла волдырями. Кожа – сплошной ожог. Фил всхлипывал и тихонько скулил.

– С-сейчас… Все будет хорошо. Все закончилось, Фил! Он сгинул, будь он проклят. Сейчас я…

– Франц, – бросил Калике.

Северный Ветер наконец опомнился и решительным шагом направился к ним.

– Калике! – вскричал Франциск. – Он… он ранен!

Калике кивнул. Его глаза метали холодные искры. Франциск перевел взгляд на толпу айсидов за спиной Ветра. Откуда же они тут взялись?!

– Калике… откуда ты…

– Все в свое время, молодой господин, – спокойным голосом ответил монстр. – Я все объясню. Мертвый Принц сгинул. Он уже не вернется.

Калике остановился перед мальчиками и чуть склонил рогатую голову. Вид у него был суровый и уставший, тело покрывали короткие рваные раны, но все же Ветер уверенно стоял на ногах, выпрямив спину.

– Наше рабство закончено, – сказал Ветер. – Север пришел.

«Калике помогал нам!» – вдруг понял Франциск.

Взгляд гиганта упал на обожженную руку Филиппа. Мальчик сидел на коленях, содрогаясь от беззвучных слез.

– Чаша. – Калике обратил лунные глаза к Франциску.

Чаша у трона! Та самая, о которой говорила королева ледяных фейри!

В груди Франциска зажглось пламя решительности. Он встал и зашагал к чаше, по пути выхватил из заплечного мешка флягу и, склонившись к каменному цветку, опустил ее в воду.

И вдруг замер.

Вода не отражала лица.

Она была черной и словно бы… пустой.

Сглотнув горький комок, Франциск вытянул фляжку и вернулся к Филиппу.

Рядом с младшим братом задумчиво сидел Калике.

– Фил, выпей.

Франц приложил к его губам флягу. Филипп проглотил слезы и нерешительно припал к горлышку. Он с трудом сделал несколько глотков. По подбородку заструились прозрачные капли, мальчик закашлялся.

– В-все, – слабым голосом ответил Фил.

Поток слез прекратился. Он пришел в себя. Франциск посмотрел на руку брата – волдыри на глазах уменьшались и таяли.

«Подействовало!» – обрадовался Франциск.

– Еще, – приказал Калике.

Франциск ринулся к чаше, поскорее набрал волшебной воды и, спотыкаясь, побежал обратно.

– Давай, Фил!

Он вновь приблизил горлышко к губам брата. Едва Филипп сделал еще несколько глотков, волдыри совсем спали, кожа начала бледнеть.

– Еще.

Северный Ветер внимательно следил за братьями.

– Сейчас!

Обрадованный Франц вновь поспешил за водой. Он мельком взглянул на дверь в троне. И до него дошел смысл произошедшего. Они убили Принца! Они могут вернуться домой!

Франциск оторвал глаза от фляги и уставился на дверь.

По ту сторону – Англия.

А вдруг нет?

Сердце содрогнулось от страха.

Франциску вдруг захотелось подняться и проверить, не соврала ли Стезя, действительно ли они вернутся домой теперь, когда они свергли Мертвого Принца с его трона?

Всего несколько ступеней.

Франц поднял ногу и ступил на лестницу.

За спиной раздался строгий и холодный оклик:

– Не сейчас!

Франциск опомнился. Калике прав. Сейчас главное – спасти Филиппа. Он не вернется без брата!

Мальчик бросился к сидящим на полу Филиппу и Каликсу. Дал брату еще напиться. Взгляд близнеца прояснился и вдруг засиял – совсем как в прежние времена. Такими лучистыми его глаза Франц никогда еще не видел. Они горели, словно серебряные звезды. Словно льдины на солнце. Прекрасные, чудесные глаза – те самые, которыми так любовались тетушки и кумушки их матери.

Филипп ничего не говорил.

Лишь смотрел на Франциска, и в его взгляде стыло некое удивление.

– Подожди, Фил, – поспешно бросил Франц, вскакивая на ноги. – Я наберу еще!

Брат протянул к нему руку, но Франциск уже метнулся к чаше у трона. Сердце бешено билось в груди – теперь с ликованием. Ботинки гулко стучали по каменным плитам.

И вдруг – крик.

Франциск споткнулся и чуть не полетел на пол. Внутри что-то оборвалось. Словно нить лопнула, и он повис в пустоте. Мальчик замер и обернулся.

Его младший брат стоял на коленях, а над ним возвышалась исполинская фигура Северного Ветра.

Сначала Франц не понял, что же не так.

Но затем он увидел…

В руке Каликса блестела серебряная молния.

Кинжал.

С длинного сверкающего словно луч звезды клинка бежали тоненькие алые струйки.

Внутри Франца все похолодело.

Капли падали на пол, под ноги сидящему на полу Филиппу. Близнец накренился и, бессильно свесив кудрявую голову, завалился на бок.

Словно сквозь пелену тумана Франц услышал собственный крик.

– Не-е-е-е-ет!

Время замедлило ход.

Все вокруг окутала тьма.

Мгновения растворились в пустоте.

Франциск не помнил, что делал после. Не слышал своих криков, не чувствовал, как бежал к брату.

Он очнулся лишь в тот момент, когда увидел перед собой белое лицо Филиппа и его голубые глаза – все такие же удивленные, смотрящие на мир так, словно видят его впервые.

– Фил! Фил!

Франц даже не подумал, что Калике стоит за его спиной с кинжалом в руке.

Он лишь сжимал в руках хрупкое тело брата и с ужасом взирал на багровый цветок, расцветающий на его белой рубашке.

– Ф… Фил! Фил!

Слезы застлали глаза.

Франциск кричал. Пытался добиться от близнеца хоть слова.

Вдруг глаза Филиппа прояснились. Удивление пропало, взгляд стал испуганным. Фил сморгнул туман, взглянул на старшего брата и прошептал:

– Прости… Франц… так… должно… было… слу…

Он шевельнул губами и застыл, глядя голубыми глазами в пустоту.

Франц не шевелился. Смотрел в эти ледяные глаза и видел в них отражение себя и еще – рогатую голову Каликса за своей спиной.

«Нет. – Мысль была тяжелая, словно жернов. – Нет… не может…»

Послышался гул голосов. Айсиды подступили к нему, окружили.

Кто-то потянул Франца за руку, чьи-то костлявые пальцы легли на плечо.

– Нет! – заорал Франц. – Не трожьте! Не смейте! Прочь! Я убью вас! Нет, нет, нет!

Но цепкие айсидские руки подняли его в воздух. Оторвали от тела брата, увлекли назад, и хотя Франциск брыкался и отбивался так, как никогда в жизни, вырваться не смог.

Его не отпускали. Он видел, как серебряный гигант склоняет рогатую голову к Филиппу, поднимает безвольное тело мальчика на руки. Каштановые кудри рассыпались, белая рука свесилась – такая маленькая и хрупкая и совершенно недвижимая.

В торжественной тишине, прерываемой лишь криками Франца, монстр пронес тело младшего близнеца к краю моста. Калике поднял Филиппа над водой.

– Нет! – вопил, бился Франц. – Не смей! Убери от него свои руки! Не трожь моего брата!

Толпа затихла, ни звука не срывалось с уст айсидов. Они глядели на застывшую фигуру Северного Ветра с хрупким телом мальчика на руках.

Мгновение.

И тело Филиппа полетело вниз.

Послышался громкий всплеск.

Северный Ветер отступил от края моста и распрямил плечи. Высокий и сильный, гордо вздымающий голову.

Сотни мотыльков, усеявших пол, вдруг растаяли, словно ушли под землю.

Вдруг по тронному залу разнесся истеричный, захлебывающийся вопль:

– Ты! Ты! Добился! Своего!

Франциск на мгновение оторвал заплаканные глаза от Каликса. В воротах стоял Эмпирей, все тело которого было обмотано ледяными цепями. Лицо Эмпирея скривилось, и никогда еще в своей жизни Франц не чувствовал столь сильной ярости. Такой, что сражает противника лишь взглядом. В янтарных глазах Эмпирея горело пламя.

Он ненавидел.

Всей душой.

Всем сердцем.

Всем своим естеством.

– Ненавижу! – проорал он, брызжа слюнями. – Ненавижу, ненавижу тебя! Что, добился чего хотел? Будь ты проклят, навсегда ненавистный брат! Будь ты трижды проклят, Калике Мизери-и-и!

– Уведите! – пролился ледяной голос.

Франц никогда не слышал, чтобы его друг говорил так.

Каликса словно подменили.

Бьющегося Эмпирея увели, но его крики и ядовитые проклятия еще долго слышались из дальних проходов.

Франциск столкнулся взглядом с Каликсом.

Глаза серебряного монстра были холодны: настоящий север, такой ледяной и бесчувственный, каким может быть только он.

«Как же так… ты же был нашим другом». – На глазах Франциска снова выступили слезы.

 

Глава 28 о песне Северного Ветра

Франц открыл рот, чтобы выкрикнуть эти злые слова, но Калике отвернулся.

Все замерли и затаили дыхание.

Что-то происходило. Франц не слышал то, что слышали другие. Но вдруг и он уловил: далекое жужжание доносилось из-под земли. Из недр горы – из тех самых подземелий, куда утекала река, приближалось гудение.

Миг – и река взметнулась фонтаном, брызги разлетелись сотнями искр, и из воды поднялся столб черно-желтых телец. Северный Ветер отступил.

В его движениях чувствовалось что-то затаенное, волнующее, мистическое.

Он сейчас был точь-в-точь таким, как когда увидел Северные горы во время полета на ковре.

Франц застыл, широко распахнув глаза.

Облако мотыльков поднялось над рекой и зависло над мостом, а уже в следующий миг они ринулись вниз, сбиваясь в кучу, и та словно бы уменьшалась в размерах, формируя тело…

И через секунду на пол тронного зала опустились ноги, составленные из тысяч сбившихся в кучу мотыльков.

У черно-желтого человека не было лица.

Руки и ноги, тело, шея и голова, всё – бабочки.

Мгновение человек смотрел перед собой. Вдруг жужжание резко оборвалось, будто кто-то захлопнул дверь.

Бабочки съежились, и тело стало человеческим.

Перед собравшейся в тронном зале толпой стоял маленький мальчик.

У него была белоснежная кожа. Длинные волнистые волосы цвета ночи. Голубые глаза сияли точно звезды.

Он молчал, глядя удивленно распахнутыми глазами на замершую толпу.

Калике сделал пару шагов к Филиппу и вдруг встал на колено, преклонил голову и протянул руку к мальчику. Взяв его бледную ладонь в свои когти, Калике опустился так низко, как только мог, и с превеликим волнением – таким же, с каким склонялся перед Мудрецом – поцеловал белую руку.

– Мой господин… – прозвучал его голос. Неожиданно громкий и низкий, будто доносящийся из глубин холодного северного моря. Северный Ветер впервые говорил своим настоящим голосом. – Мой господин!

По серебряным щекам монстра заструились сияющие слезы.

Калике плакал от радости и волнения. Его фигура застыла в священном трепете, какой испытывают лишь перед тем, кто является твоим повелителем. Это был трепет того, кто сердцем жаждет служить так, как никто другой. Быть всегда рядом. Защищать от бед. И проливать свою кровь за повелителя.

Лицо Каликса светилось от благородного счастья.

Филипп ничего не говорил, лишь моргал, не понимая.

Калике поднялся на ноги и обернулся к айсидам.

Его голос дрожал от торжественности.

– Мертвый Принц умер… Да здравствует Мертвый Принц!

Толпа айсидов взорвалась ликующими криками. В воздух взметнулись крылья и руки. И рогатые хоро, и крылатые маа, и другие существа, которых Франц впервые видел, рыдали и протягивали руки к Северному Ветру и Филиппу.

Их голоса звенели от неистового, исступленного ликования.

– Да здравствует Мертвый Принц! Да будет ночь!

Многие, плача от счастья, обнимали друг друга, некоторые даже упали на колени.

Вдруг в зал из коридора ворвался ветер. Створки зашатались на петлях. Калике застыл, глядя на дверь.

– Расступитесь! – скомандовал он.

Айсиды поспешно разошлись по сторонам, увлекая за собой ничего не понимающего Франциска, замерли по левую и правую руку от прохода. Калике же и Филипп стояли напротив ворот – по другую сторону моста, у подножия трона.

И тут послышался звон.

Франциск его мигом узнал.

Пустоты и коридоры недр горы оглашало пение сотни колокольчиков и бубенцов. Дзиньканье и бреньканье приближалось. Ветер усилился. Внезапно в темноте, сгустившейся по ту сторону ворот, возникло яркое, рассыпающее во все стороны искры и блестки пятно.

Мгновение – и в зал влетел пестрый ковер. По толпе айсидов прокатился взволнованный шепот. Мимикры затормозили и, стрекоча крылышками, опустили ковер на каменный пол. На плиту ступила расшитая блестками туфля, следом – вторая. И вот уже перед толпой стоял яркий пестрый человечек с гигантской шляпой на голове. На его тонких губах таилась спокойная улыбка. Он поднял голову, расправил плечи и посмотрел через весь зал на Каликса и Филиппа.

Айсиды зароптали и зашептались, расступаясь у него на пути, – коридор между рядами расширился, словно существа боялись даже приближаться к Мудрецу.

Не глядя по сторонам, Мудрец сверкнул зелено-голубыми глазами в сумраке и зашагал вперед. За ним полетели две пары мимикров, держа на вытянутых руках свертки: один из темнокрасного бархата, другой из бледно-голубого.

В тишине отчетливо слышался звон всех до последнего подвесок, бусин, бубенцов на его одежде.

Звяк.

Дзиньк.

Звяк.

Дзиньк.

Каждый шаг рассыпал сноп звуков и искр.

Яркое пятно проплыло мимо Франциска к Филиппу и Каликсу.

Северный Ветер опомнился:

– Мой господин, преклоните колено!

Он подал руку мальчику, и тот – по-прежнему словно ничего не осознавая – послушался.

Мудрец подошел к ним двоим, щелкнул пальцами.

Мимикры подлетели и протянули ему сверток.

Он щелкнул еще раз.

Малыши откинули бархат. Франциск прищурился, силясь разглядеть, что же там лежало, но видел лишь тусклый отблеск. Когда же Мудрец взял предмет в руки, Франц разглядел венец.

Мудрец подошел к Филиппу и поднял корону над его головой. По залу пролился чарующий голос:

– Да будешь ты отныне и до последней своей звезды Мертвым Принцем, наместником великой Полуночи, стражем этих земель – от Мертвой Мельницы и до Северных гор, заступником и хранителем Кризалиса, черным сердцем, бьющимся из ночи в ночь, чтобы тьма царила в Полуночи вечно. Отныне и на долгие годы да продлится твоя тень. Да забудет любая душа твое имя и твое лицо, и будет знать лишь твой титул, которым наделяю тебя я, хозяин Полуночи.

Именем Истины, да будет ночь.

Отныне – и вечно!

– Да будет ночь! – прокатился ропот по толпе айсидов. – Отныне и вечно.

«Хозяин… Полуночи? Что? – Слова эти пронзили Франциска до глубины души, он был не в силах поверить в происходящее. – Но ведь Мудрец говорил… Он говорил, что Полночь принадлежит… Смерти! Неужели… он…»

Франциск вспомнил, что Калике падал на колени всякий раз, как видел Мудреца. Его дрожащий, исполненный восторга голос. Смущение, когда Мудрец ему покровительствует. Все это время Калике действительно вел себя так, словно Мудрец… его господин!

Мудрец щелкнул пальцами, и мимикры отбросили бархат с голубого свертка.

Мудрец взял в руки лиру из лучезарного серебра и протянул Каликсу.

Северный Ветер упал на колени и, склонив голову, принял музыкальный инструмент.

– Ну что же… – прозвучал ясный голос Мудреца. – Наступает правление Севера!

– Север пришел! – вскричали айсиды. – Север пришел! Кари-то имаши!

Они выкрикивали имя Каликса, слезы струились из их льдистых глаз. Толпа ликовала вне себя от счастья. Им наконец-то вернули долгожданную свободу!

– Кари-то имаши! – грозно вскрикнул Калике, обратившись к своему народу.

Вдруг он превратился в совсем иного Каликса. Волнение покинуло его. Монстр воздел над собой лиру, строго блеснули его глаза, и Северный Ветер ударил рукой по струнам.

Полилась мелодия, которой Франциск никогда не слышал.

И он точно знал: эту никогда не забудет.

Он слушал перелив серебряных струн, который пронизывал душу каждого, кто находился в зале. Серебряная музыка взмыла к небесам – и, наверное, звезды в своей вышине вздрогнули и померкли пред светом и сиянием этих струн…

Никогда в жизни Франциск не слышал столь прекрасных звуков.

Все в мире исчезло.

Была лишь эта музыка.

Она звучала повсюду. Великая песнь севера разнеслась над лесами, проникла в темные подземелья и достигла самых дальних уголков Полуночи. А далеко-далеко по ту сторону Северных гор, в сердце вечной мерзлоты, где таилось незримое нечто, вдруг очнулся и взметнулся к небу, увлекая за собой мириады сверкающих снежинок и льдинок, исполинский ветряной вихрь, какого еще не знала земля.

Это ветер, спавший там долгие тысячелетия, наконец пробудился. И, расправив воздушные крылья, ринулся сквозь снежную пустыню на зов своего хозяина.

Калике звал север.

Пел его песнь.

Голос, пролившийся над землей, был самым удивительным на свете.

Такой не забывается никогда.

Этот голос звучал, словно пение серебра.

Монстр пел на неизвестном языке, пел долго и протяжно. И была в незнакомых словах и сила, и великая печаль – потому что таково было сердце Каликса Мизери, Северного Ветра Полуночи.

Ветер достиг Северных гор, ворвался в недра скал через многочисленные стрельчатые окна и арки. Ветер летел по темным коридорам, заполнил темницы, которые были уже пусты, – еще полчаса назад Калике Мизери вызволил всех сидящих там айсидов, что Франциск внезапно понял. Он словно увидел своими глазами то, как после расставания с близнецами Мудрец сказал Ветру: «Час пробил. Я чую сердцем – хоть оно и не бьется в моей груди – Север придет». И Калике пробрался в замок и, прокладывая путь сквозь темные коридоры и толпы врагов, слуг Принца, проник в темницы и вызволил свой плененный народ.

Франциск чувствовал ликование Ветра. Холодное, строгое и непримиримое.

Чувствовал всю сущность Каликса.

Видел его словно насквозь, читал его мысли. Он гляделчерез завесу воспоминаний на то, как серебряный монстр посылает черно-желтого бражника сквозь скважину Двери в мир людей, затем заключает самого себя в оковы, создавая видимость того, что он пленник Мертвой Мельницы. Ветер трет оковами запястья до тех пор, пока шерсть не истончается, и вот на его руках выступают кровавые мозоли. Мальчики должны поверить, что он пленник. Должны спасти его, и тогда Калике станет их другом, попросит служить им в качестве благодарности за ложное спасение и сможет отправиться с близнецами в путь, не вызывая их подозрение раньше времени.

Его сердце холодно и полно решимости. Он ждет. Ждет. И ждет.

Он твердо знает: восходящей в зенит луне придет срок исчезнуть во мраке за горизонтом. Скоро правление Эмпирея закончится.

Вся Полночь это чувствует: Мертвый Принц ослабел. За тысячи лет он истратил свои силы, и могущество Эмпирея уже не такое, как прежде. Настал тот момент, когда двое детей смогут победить самого наследника Полуночи.

Калике тысячи лет испытывал боль, скитаясь по Полуночи, лишенный власти, крыльев и лиры, наблюдая, как Эмпирей забавляется с его народами, зная, что это причиняет страдания брату – ведь без крыльев Северный Ветер не мог защитить деревеньки айсидов от ужасного правителя. И всю эту боль и одиночество Калике перековывает в желание достигнуть того мига, когда пробьет Мертвоночь. Он замирает.

На Мельнице слышится скрежет. Монстр чувствует: в Кризалисе появился разрыв. Волшебный ключ проникает в скважину, поворачивается, и в следующий миг Дверь распахивается. Там, на пороге, стоит его будущий повелитель.

Тот, кого будут величать Бурзу Приндзу, если только связанный с ним кровью брат поможет будущему наместнику Полуночи пройти все испытания.

Северный Ветер ликует: его замысел удался!

Но он будет молчать.

Калике должен молчать, таково условие Кризалиса, иначе ничего не получится. Лишь тот, кто пройдет испытания и познает суть темноты, выдержит и признает ее, но не сломается, а станет частью завесы, сможет свергнуть Мертвого Принца и стать новым заступником Кризалиса.

Быть может, именно этот мальчик свергнет нынешнего Принца – одного из множества, что всходили на престол за все время существования Полуночи и потом его покидали. Потому что со временем силы покидают правителя, и Кризалис требует нового.

Быть может, новый претендент на престол лишь ребенок, – но таково пророчество. Близнецы свергнут наместника. Ребенок солнца поможет ребенку луны надеть корону.

Трон не может оставаться пустым.

У Полуночи должно быть сердце.

Черное сердце, которое будет поддерживать биение темноты в этих землях. Чтобы вслед за ночью приходила новая ночь. Чтобы рассвет никогда не пролил свои лучи над землей мертвых.

И он, Калике Мизери, будет рядом.

Он поможет детям исполнить пророчество.

Затаив боль и печаль, вынужденный молчать и говорить загадками, он всеми силами попытается сделать так, чтобы пророчество сбылось. Будет защищать детей от слуг Эмпирея, сумрачных духов леса и чудовищ, проведет по темным землям, следуя за ними тенью, но не смея вмешиваться в тайное волшебство испытаний.

Он пройдет за ними от Мертвой Мельницы до Северных гор.

И когда Северный Ветер возьмет в руки серебряную лиру, прольется музыка, которая не звучала в этих землях полторы тысячи лет.

За это время погасли глаза его друзей.

Его слуг.

И даже лучи некоторых звезд.

Вот сколько Калике ждал, чтобы спеть эту песнь, ту самую, которая наполнит сердца его народа свободой и объяснит сыну солнца, что это все значило.

Ибо это был не сон.

Это случилось взаправду.

В прошлом или будущем – неважно.

Если сын солнца запомнит песнь, то, проснувшись по ту сторону Кризалиса, в своей родной земле, все поймет.

Сам.

Пророчество Мудреца сбудется. Сыну солнца вернется то, что он утратил несколько лет назад, – воспоминания.

Те самые, которых теперь лишился его родной брат.

Ибо отныне у него не будет памяти.

Не будет лица.

Имя «Филипп» окажется в Полуночи под запретом, чтобы исчезло малейшее воспоминание о том, что Мертвый Принц когда-то был человеком.

Чтобы он сам об этом забыл.

Калике обо всем позаботится.

Спрячет память Принца в волшебный флакон и отдаст на хранение одному из своих слуг. Магический серебряный кинжал, разрушивший тело наместника, тоже окажется под надзором некоего существа, и Ветер выберет того, кто не пропустит врага. И ключ от печатей Ветер так же укроет от чужих взоров.

Чтобы на долгие-долгие века трон Принца не менялся.

Чтобы ночь длилась вечно.

Ибо таков закон Кризалиса, разделяющего мир ночи от мира солнца.

– Ты все поймешь, – шепнул на ухо Франциску порыв ветра. – Спи.

Веки Франца отяжелели, и он почувствовал, как его тело становится тяжелым и будто опускается в облако. Голоса айсидов, звон множества бирюлек и шум северного ветра исчезали, растворялись.

– Спи, мой господин…

И Франциск погрузился в сон, который длился ночь.

Или даже целую вечность.

 

Глава 29 о голосе в ночи

Мальчик медленно открыл глаза.

Над ним темнели широкие балки, по левую сторону I у I из прорехи в крыше проливался лунный свет. Пахло плесенью и многолетней пылью. Он лежал на сырых досках, свернувшись клубочком.

Франциск зашевелился и сел.

Он на Мельнице.

Совершенно точно.

Причем с обратной стороны, в Англии. Мальчик помнил этот угол – вот там, на краю лунного пятна, возле развалившейся бочки, стояла Лу, когда сказала, что он чокнутый.

Дверь!

Франц вскочил и рванулся к темневшей на стене двери, дернул за ручку с такой силой, что запертая створка с глухим стоном отлетела в сторону и ударилась о стену. Он застыл на пороге еще одной комнаты Мельницы.

Серебряный лес Полуночи исчез.

Франц заскочил в помещение, кинулся в один угол, в другой… Искал двери, шарил по стенам, вглядывался в молчаливый полумрак углов, но ничего не нашел. Он вышел из комнаты и уставился на рассохшуюся створку. Это уже не Дверь в волшебную страну, а просто – дверь…

Одна из тысяч.

– Фил…

Франциск рухнул на колени, скребанул пальцами по пыльному полу.

В душе, казалось, зияла дыра, в которую врывался стенающий ветер.

– Фи-и-ил…

Он исчез.

Брат остался по ту сторону.

Сказка окончилась, Франциск вернулся в реальный мир. То, что прежде казалось таким живым и настоящим – глазастые цветы, искрящиеся голубые фонтаны в пещерах айсидов, пение ветра в небесах, – все это стало всего лишь воспоминаниями о волшебном мире Смерти. Франциск очнулся от дивного и страшного сна, самого долгого в своей жизни.

Он еще долго сидел на Мельнице – теперь просто мельнице, – глядя в распахнутую дверь. Всматривался в очертания балок и досок и думал о том, что случилось.

Вспоминал последнюю песню ветра и пытался осознать, как же так произошло…

Неужели это случилось взаправду?

Неужели он, вернувшись домой, не увидит Филиппа?

Никогда, никогда больше не увидит?

Франц подскочил и зашагал к выходу. Выбравшись на открытый воздух, он вдохнул ночные ароматы, окутавшие луг, а затем взбежал на пригорок и припустил домой.

Луна по-прежнему светила над английской деревенькой. Земля была влажная и чавкала под ногами – видимо, только что прошел дождь.

Францу даже показалось, будто ничего не изменилось с той ночи, когда бушевала буря. Он пробежал по саду и вдруг остановился: на земле лежали сорванные листья, обломки ветвей. А вон возле крыльца – поваленное дерево.

Неужели до сих пор не убрали?

По коже пробежали мурашки. В мыслях шевельнулась догадка, но мальчик отмел ее. Особняк стоял на том же месте, такой же, как и прежде: строгий и унылый дом, смотрящий пустыми глазницами на разоренный грозой сад. Франц беззвучно взошел по ступеням и отворил дверь.

Внутри – тихо и пусто.

Дом спал.

Франциск пробрался по лестнице на второй этаж и, наконец, очутился у двери в спальню. Он чуть приоткрыл ее, проскользнул в щель, сразу же повернулся к кровати и замер.

Пустая.

Белеющее в темноте одеяло отброшено в сторону, простыня измята. Казалось, он покинул постель мгновение назад. Франциск кинулся на кровать и зарылся лицом в подушку.

Силы покинули его, и вдруг Франциск понял, что еще никогда не был таким уставшим…

Он оторвался от подушки и глянул на соседнюю: на белом валике ни вмятины, ни складки. Словно никто на ней не лежал. Словно любая память о Филиппе стерлась.

«Так это правда, – подумал Франц. – Значит, теперь… его… нет…»

Он уткнулся носом в подушку и горько заплакал.

Очнулся мальчик от скрипа. Он встрепенулся и резко поднял голову. Волосы спутались, засыпали лицо непослушными локонами. Он смахнул пряди, перекатился с живота на спину и сел.

В спальне уже было светло, на полу перемигивались солнечные зайчики. В саду слышалось пение птиц. А он все так же лежал в кровати, полностью одетый и даже в ботинках…

Ключ надрывно скрежетал в замочной скважине. За дверью послышался сердитый голос.

– Да что же это такое?

Дверь распахнулась, и в спальню вошла Делайла. Зажав в руке ключ так, что побелели костяшки, она впилась в сына острым взглядом.

Мальчик оторопел, облившись холодным потом. Как теперь объяснить свое исчезновение? Его, наверное, искали не одну ночь! Мать и тетушка, вероятно, и вовсе сочли его погибшим – может, подумали, что он убежал на речку и утонул или что его похитили цыгане…

– Франциск. – Мать скривила губы. – Объясни, каким образом дверь оказалась открыта?

– Чт… что?

– Я запирала тебя вчера вечером! – Голос матери резал словно нож. – А сейчас дверь открыта. А?

Вытянув шею, мать осмотрела сидящего в кровати Франца, задержала взгляд на его изодранных коленках и пыльных ботинках, еще сильнее скривила губы.

– Я… Я был…

– Ты что, снова сбегал ночью?

– Я ведь…

Как объяснить матери про Дверь, мир Полуночи, про исчезновение Филиппа?

Мальчик чуть повернул голову: нет, ему не показалось, соседняя подушка была пуста.

«Что же мне сказать ей?»

Но Делайлу, казалось, не волновало отсутствие Филиппа.

– Неужели ты снова сбегал этой ночью? Тебе не хватило того, что вчера мы с Мюриель чуть с ума не сошли, когда ты пропал на полдня? Ты уже не ребенок, Франциск! – Голос матери взлетел. – Ты должен понимать, что такое поведение только для детей! Я так переволновалась, что всю ночь не спала. Но ты по-прежнему делаешь то, что хочешь, и даже не задумываешься об остальных.

Делайла покачала головой, ее губы дрожали.

– Возможно, Мюриель права, и тебя стоит отправить в закрытую школу… Но боюсь, после того, что ты натворил вчера, она не станет просить за тебя полковника. И знаешь, я не могу ее винить.

Сказав это, мать тряхнула головой и вышла – сухопарая и чопорная, словно богомол.

Франциск сидел в кровати словно оглушенный.

До него медленно доходил смысл ее слов.

«Вчера мы с Мюриель чуть с ума не сошли».

«Я запирала тебя вчера вечером».

Неужели Франц сбежал… всего лишь вчера?

Но ведь в Полуночи сменилось множество лун с тех пор, как он открыл Дверь… а тут, в Англии?

Неужто прошла всего одна ночь?

Погруженный в раздумья, Франциск спустился по лестнице на завтрак. До него вдруг донеслись голоса из столовой, он застыл, вслушиваясь в разговор матери и тетушки Мюриель.

– Ты снова накапала ему в чашку того лекарства? – прогудел басок Мюриель.

Мать молчала. Тетушка самодовольно продолжила:

– Делайла, это пустая трата денег и времени! Дорогая моя, разве не видишь? Твой сын просто разбалован по самое не хочу. Придумывает себе всякую чушь! – Она фыркнула. – Я понимаю, почему ты не берешь его в гости к другим людям: что они подумают, услышав его бредни! Но все же поверь мне, дело вовсе не в болезни. Мальчик – фантазер и лгунишка! Капризный, своенравный – бог мой, да я век не видала таких детей. Как он не похож на тебя, Делайла. Видимо, весь в отца… Яблоко от яблони, верно люди говорят!

Тетушка издала циничный смешок. Франциск задрожал от гнева. Он ясно представлял себе лицо матери в этот момент: поджатые губы и окаменевшее лицо.

– Не церемонься с этим ребенком, иначе вырастет таким же беспутным, как его папаша! Ты ведь не хочешь этого, Делайла? Ты слишком жалеешь мальчишку, дорогая. – Тетушка попыталась придать своему голосу сочувственный тон, но вышло слишком наигранно. – Я понимаю, милая, вы пережили такую трагедию… Но все-таки, знаешь, это не повод баловать этого маленького эгоиста! Дети вообще легко привыкают к новым обстоятельствам!

– Обстоятельствам? – переспросила мать.

Ее голос почему-то тонко зазвенел, став таким непохожим на обычный. Тетка крякнула: видимо, поняла, что ляпнула не то.

– Трагичным обстоятельствам, – поправилась она. – Я знаю, как это тяжело для вашей семьи… Но прошло столько времени! Уже и ты, дорогая, должна прийти в себя.

Повисло молчание.

– Такое не проходит, Мюриель.

– Кто знает, кто знает… говорят, время лечит.

– Нет, – пробормотала мать. – Ничего не лечит.

Позади Франца послышались шаги: это служанка спускалась на первый этаж. Волоча ноги, мальчик направился в гостиную, все еще размышляя над услышанным.

К счастью, с ним не разговаривали. Тетка с матерью его игнорировали, и по их злым и нарочито равнодушным лицам можно было понять, что догадка Франца была верной: он отсутствовал всего одну ночь. Как бы Делайла ни ненавидела Франциска, а все же, увидев после долгих поисков пропавшего сына она бы, наверное, вела себя по-другому. Разве нет?

После завтрака Франц хотел снова наведаться на Мельницу, но понимал, что, если отлучится из дома, терпению матери придет конец. Однако нельзя было оставлять лекарства в животе, и Франц последовал обычной тактике. Выскочив в сад, спрятался в кустах и опорожнил желудок.

На этот раз бражник не появился.

Франциск уселся на корень гигантского бука и прислонился к широкому стволу. Земля была еще влажная, но солнце пригревало. Скоро высушит мокрую траву, от бури не останется и следа…

Бури в природе.

Но не в душе.

С дороги донеслось насвистывание.

Поначалу Франц не обратил на это внимания, но прохожий приближался, и вскоре вместо насвистываемой мелодии послышался чей-то тонкий голос, напевающий детскую песенку про старушку и кота, которые летали по небу на метле.

Франц мигом узнал голос.

Он выглянул из-за ветвей: по залитой солнцем дороге вприпрыжку шагала девчонка в клетчатом платье, непослушные волосы трепетали на легком ветру.

– П-с-с, – шепнул Франц.

Лу остановилась, повертела головой.

– Я тут! – Мальчик привстал, чтобы его было видно.

Брови Лу взлетели домиком, но она быстро сделала вид, будто не заметила Франца, и двинулась дальше.

– Лу, мне нужно поговорить.

Свист прекратился.

– А ты чего сидишь в засаде, как разбойник? Приличные люди так не поступают.

Лу горделиво задрала нос, но теперь ступала медленнее. Франц тяжело вздохнул и вышел навстречу. Девчонка замерла, уставившись на него синими глазищами. Франц смутился, но быстро взял себя в руки.

«Я должен выяснить правду».

– Ответишь на один вопрос? Каким бы странным он ни показался…

На этот раз голос не дрогнул. Видимо, даже Лу почувствовала прозвучавшую в его словах уверенность, потому что смеяться не стала. Девчонка сдвинула брови и посерьезнела.

– Валяй.

– Мы виделись с тобой… вчера?

Лу прищурилась, и Франц подумал, что она сейчас покрутит пальцем у виска. Но взгляда не отвел. Ему нужен ответ. Нужен. Девчонка пожала плечами и фыркнула:

– Ну, да… А что?

«Так, значит, правда! Полночь мне только… приснилась? Привиделась? Неужели я сошел с ума…»

– Ничего.

В горле стоял ком. Франциск горько скривился, покачал головой и отступил в тень буковых ветвей.

– Эй? – Она махнула рукой. – Куда намылился? Да погоди же!

Франц не откликнулся, но едва сделал пару шагов к тропинке, услышал шелест в кустах.

Это Лу сунулась следом.

– Не ходи сюда, Лу, – покачал головой мальчик. – Тебе здесь нельзя быть. Мюриель взбесится.

Громко хлопнуло окно, послышались голоса, и Франциск боязливо оглянулся на дом.

– Пошла она к черту, – фыркнула девчонка. – Думаешь, я впервые тут околачиваюсь?

Лу уперла одну руку в бок, а другой облокотилась о буковый ствол, да так по-хозяйски, что Франц понял: не впервые. Лу пробежалась взглядом по его лицу, одежде. Снова прищурилась. О чем-то раздумывала.

– Чего это с тобой?

Неужели на ее лице беспокойство?

– Ничего…

Прежде, встретив сверстника, Франц попытался бы заговорить. Ему хотелось завести друзей, хотелось избавиться от одиночества… Но сейчас – нет. Он просто стоял, мрачно опустив руки.

– Эй, ты обиделся за то, что я тогда сказала?

Мальчик покачал головой.

– Ты права. – Он посмотрел в ее распахнутые синие глаза. – Я сумасшедший. Свихнувшийся. Чокнутый.

Лу прицокнула языком. Достала из кармана тонкую бечевку и принялась задумчиво накручивать на палец.

– Знаешь, чего я думаю!

«Ты прав, – подсказал голос в голове. – Да, ты просто сбрендил, посмотри на себя!»

«Держись от меня подальше!»

– Я вот думаю, не сходить ли снова на мельницу? Мне кажется, там должны водиться крысы. Как считаешь?

– Ч-чего?

– Крысы. – Лу ухмыльнулась. – Хочу поставить ловушку и поймать одну. Говорят, крыс можно загипнотизировать музыкой! Надо попробовать. Хочу себе ручную крыску. Буду всех пугать на Хеллоуин, хах!

Франциск недоуменно поглядел на девчонку.

– Д-да… наверное.

– Не наверное, а точно. – Лу хмыкнула. – Пошли со мной. Поможешь.

Франц открыл было рот, чтобы сказать «ла-а-дно», но наверху снова хлопнуло окно. Не в его ли спальне? Он прикусил язык и покачал головой.

– Извини…

– Фра-а-анц! – донеслось из дома.

Мальчик отступил глубже в сад.

– Тебе лучше держаться от меня подальше.

Лу сделала шаг следом, но передумала. Положила веревку в карман и кивнула.

– Ну ладно.

Когда мальчик отошел к тропе, услышал слабый свист и оклик:

– Эй, Франциск.

Лу впервые назвала его по имени. Он обернулся.

– Не обманывайся. Настоящие чокнутые никогда не говорят, что они – чокнутые. Тут что-то другое. – Лу криво улыбнулась и махнула рукой. – Еще увидимся.

И скрылась из виду. С улицы донесся удаляющийся свист, в котором узнавалась детская песенка.

Думая о словах Лу, Франц вернулся в спальню.

Он взобрался на подоконник и просидел там весь день, глядя на берег реки. Там виднелось колесо старой мельницы, и Франциск не сводил с него глаз до самого вечера. Облака медленно и тяжело проплывали над мельницей, волоча холодные тени. Ветер перебирал летнюю листву невидимыми пальцами, играл с лозами жимолости. В какой-то момент в саду послышались голоса: Гарольд с парой рабочих принялись убирать сад после ночного шторма, выносить обломанные ветви, распиливать поваленное дерево.

А облака все плыли и плыли. Наконец небо поменяло цвет, из голубого стало розовым. Над рекой разлился пунцовый закат. Вскоре ярко-малиновые облака угасли, и из-за горизонта надвинулись сумерки, будто кто-то постепенно задергивал полог. На темнеющем небе одна за одной зажигались звезды. Наступала ночь.

Когда совсем смерклось, Франциск сполз с подоконника и, раздевшись, лег в кровать. Он еще долго не мог уснуть, ворочался в пустой постели. Думал и думал…

Что-то мешало устроиться поудобнее.

Франц откинул одеяло и перекатился на другую сторону, где прежде спал Филипп. Но едва он опустил голову на подушку, как что-то укололо его в бок. Франц нащупал маленький металлический предмет.

Сердце застучало от волнения.

Мальчик медленно поднес руку к лицу.

Он держал ключ.

Совершенно обычный ржавый ключ, какие можно обнаружить в кармане любого мальчишки или на гвоздике у какого-нибудь сторожа.

Откуда он тут взялся?

Ведь тот самый ключ с надписью «Кризалис» исчез?

Франциск всматривался в узор зубчиков, водил пальцем по шероховатой ржавой поверхности и вдруг почувствовал, что глаза буквально слипаются. Он весь день просидел на подоконнике и теперь жутко устал. Франц завалился на бок, сжимая в кулаке неизвестный ключ, укрылся одеялом и, погружаясь в сонную пелену, вдруг увидел какие-то причудливые образы… услышал шепотки и свист ветра… и тот самый голос:

– Ты вернешь себе то, что принадлежит тебе по праву, еще до того, как истает луна…

Франциск погрузился в беспокойный сон. Но на этот раз он прекрасно осознавал, что спит и видит свои воспоминания. Те, которые уже побледнели и посерели под накинутой пеленой времени. Но сейчас они разгорелись красками, и Франц видел их словно наяву.

Та самая ночь.

Он лежит в кровати с Филиппом, они разговаривают. Брат смотрит блестящими искристыми глазами – так, как давно на него не глядел. Ловит каждое слово, смеется над его шутками, улыбается, приоткрывая ряд жемчужных зубов.

– Фил, – говорит Франц, – знаешь чего?

– Ну?

– Помнишь, я говорил, кое-что придумал? – Его голос таинственный, манящий загадкой. – Меня Джим научил открывать замок шпилькой.

Младший брат округляет глаза. Франц раздувается от довольства и гордости.

– Ага. Так что сегодня я открою входную дверь, и мы сможем погулять ночью с ребятами. Я им сказал, чтобы кинули камень в окно, как соберутся. Пойдешь с нами?

– Конечно! – Филипп улыбается. – Давай.

Они ждут ребят, но те не спешат. Франц ерзает в кровати в нетерпении. Скорее бы! Не дождавшись условного знака, он поворачивается к Филу:

– Ну и где эти черти? Ох и надоело же! Давай пойдем их найдем.

Он уговаривает брата отправиться на поиски ребят, а в случае чего – просто побродить по ночным кварталам самим. Они выбираются наружу, шатаются по подворотням, заглядывают в окна. Ночью мир другой. Ни Франц, ни Филипп никогда не были на улице в темное время суток, и сейчас им все очень уж любопытно. Они идут по окутанной тенями улочке, передают друг другу яблоко, которое Франциск припас еще днем, откусывают по очереди, смеются. Вдруг Фил останавливается:

– За нами кто-то идет, кажется… не слышишь?

Франц оборачивается:

– Да нет никого! Хватит трусить, чего ты как маленький! Ну пошли!

Франц делает несколько шагов вперед, и вдруг из-за поворота возникает рука и затыкает ему рот. На голову мальчику набрасывают мешок, и все окутывает душная вонючая темнота.

То, что происходит дальше, сливается в один долгий кошмар.

Звучат хриплые и гулкие вскрики, кто-то сплевывает и хмыкает. Гудят и гнусавят мужские голоса. Франциска, кажется, закидывают в повозку. Он пытается встать, но увесистый кулак обрушивается на затылок, и он в бессилии падает. В ушах звенит. На губах вкус крови. Все окутывает темный и непроглядный туман.

Их вытряхивают из повозки, жесткие ловкие руки шарят по карманам.

– Ни черта. – Мужской колючий голос, кто-то сплевывает. – У тебя глаза где, на затылке, что ли? Где ты выцепил этих крысенышей?

– Завались-ка, а? Скажи спасибо, хоть этих нашел. Одежонка-то ничего, вон пуговицы глянь какие, блестят… Давай, чего стоишь! Эй, а ты не рыпайся, еще раз по башке словишь. Не скули, щенок, понял!

Где-то рядом пищит и хнычет Филипп, но Франц и сам готов взвыть от боли и страха. Что происходит? Их убивают?

Мужчины грызутся как собаки. Цепкие руки шарят по телу Франциска, разрывают на груди курточку, стаскивают с плеч рубашку.

– Да стой, крысеныш, не брыкайся!

Сыплется грязная ругань. Франца раздевают донага, а потом с силой толкают. Он отлетает к стенке, больно ударяется головой о камень. Все заволакивает мутный мрак.

– Ну, пошли. А эти как-нибудь сами доберутся…

С головы сдирают мешок, но пока Франциск приходит в себя, голоса удаляются. Неизвестные растворяются во тьме переулка. Рядом с Франциском у стены грязного, обшарпанного здания лежит Филипп, скорчившийся, как побитый щенок.

– Ф-Франц…

Он поднимает мокрые от слез глаза, проводит рукой по плечам. На белой коже расцветают уродливые синяки.

– М-мне холодно…

Они прижимаются друг к дружке, чтобы согреться. На них глядит лишь равнодушное ночное небо: осень на исходе, по улицам гуляет промозглый ветер. А сверху падают, тихо кружась, снежинки…

– Мы замерзнем насмерть… – в ужасе шепчет Фил. – Франц, мы же замерзнем, пока найдем дорогу домой…

Дети бредут по улице, с трудом передвигая ноги. Камни больно врезаются в кожу, прожигают холодом босые ступни, а снег падает на трясущиеся плечи и уже не тает…

– Эй, вы! – окликают их сзади. – Чего шатаетесь, да еще голышом? Джонни, отвези-ка бродяжек куда надо, пока не задубели насмерть!

Франц уже не может двигать пальцами, он хочет объяснить, кто они, откуда, но люди ничего не дают ему сказать: мальчиков хватают, едва живых от холода, и отвозят к какому-то дому за высоким забором…

На следующий день выводят в большую комнату. Там много людей: все они сидят, опустив плечи, и треплют пеньку. Их лица осунулись, глаза запали. Франциск пытается объяснить, что ему нужно домой, просит выпустить его. Плачет… Но вместо помощи получает удар по голове и ушат ругани. В работном доме никому не интересно, кто они и откуда. Найденные на улице оборвыши должны работать и становиться людьми.

– От лености все пороки, – шепелявит сухонький надсмотрщик. – А труд вас, грешных, исправит!

– Точнее, могила, – шипит одна из старух.

С утра до ночи людям в работном доме приходится трепать пеньку. Их руки разбухли от воды, иссеченная кожа покраснела и покрылась ранками. Белые пальцы Филиппа трескаются от жестких грубых волокон, его лихорадит, он кашляет. Голубые глаза не просыхают от слез, но к вечеру тускнеют, становятся равнодушными, словно бы меркнут. Когда приходит время обеда, детям приносят мерзкую жиденькую кашу с одной-единственной луковицей, которая совсем не утоляет голода. А за просьбу о добавке Франциск получает еще один тумак.

Ночью Франц не спит, решается на побег. Он будит брата. Нужно отыскать выход и вернуться домой! Но сторожа их ловят, и на этот раз тумаками дело не ограничивается. На этот раз побои такие сильные, что Франциск теряет сознание.

Когда он приходит в себя, все окутывает тьма.

Их посадили под замок.

Братья сидят, прижавшись друг к другу, в пропитанной запахом плесени комнате. Окон тут нет. Не ясно, еще ночь или уже день. Темнота со всех сторон. Стены и пол холодные, а подстилки или одеял нет. И еду не приносят: наказанные должны не только помучиться от холода, но и поголодать. Пусть темнота и вынужденный пост сотрут слова, мысли, воспоминания. Чтобы, когда бедняков выпустили, они работали молча. С утра до ночи, как все остальные. Потому что кто-то же должен трепать пеньку.

Дни и ночи сливаются в единую вечность темноты.

В комнате слишком холодно.

Больной Филипп кашляет, хрипит, просит воды, но на просьбы никто не отвечает. По ту сторону двери всегда молчание.

Всем наплевать.

Филипп прижимается к боку Франциска, утыкается горячим лбом в плечо. Франц чувствует пальцами слезы на щеке младшего брата, и его сердце разрывается от боли. Ему страшно и одиноко, и он глядит в темноту, надеясь увидеть свет, но тьма постепенно поглощает его…

Стирает мысли, слова, чувства.

Он задыхается в этой плесени, в тишине, во мраке…

Через несколько часов Филиппу становится еще хуже. Он стонет и бредит в лихорадке, цепляется за брата непослушными пальцами. Франциск мечется из угла в угол, скребет стены и воет, словно загнанный зверь. Бросается на дверь и начинает молотить в нее изо всех сил.

– Откройте! – Голос срывается в хрип. – Откройте! Помогите! Мой брат болен! Помогите нам!

Мрак равнодушен.

Почувствовав слабость своих жертв, окружает их и душит темными путами. Не вырваться. Выхода нет.

«Исправит только могила».

Франциск мечется и кричит не своим голосом.

Его захлестывает волна безумия.

Тело горит, перед глазами расплывается мрак, реальность ускользает… Он падает в туман…

И где-то в пелене забвения нащупывает руку брата. Маленькая и холодная.

– Фил, – плачет Франциск. – Фи-и-ил.

Прижимает к себе близнеца, зовет его по имени.

– Не оставляй меня… – шепчет он сквозь рыдания. – С-с-слышишь?

Но Фил не отзывается.

– Ну же, скажи что-нибудь…

Во мраке ничего не видно.

Щеки младшего брата еще мокрые от слез, но он уже не хрипит. Тело такое безвольное, словно у тряпичной куклы. Франциск держит его за руку, прижимает к себе…

– Пожалуйста… – Он стонет в пустоту все тише и тише. – Пожалуйста… Кто-нибудь…

Франциск погружается в дрему, в нескончаемый кошмар. Его лихорадит и трясет, внутри скручиваются скользкие змеи. От холода и температуры тошнит, но даже вырвать нечем – живот пуст.

Проходит час. Или вся ночь?

И вдруг… откуда-то доносится звон.

Или только мерещится?

Франц слышит, как бьют часы.

Двенадцать раз.

Он открывает глаза и видит серебряный свет. Не веря самому себе, Франциск ползет на четвереньках на это свечение и вдруг слышит голос:

– Однажды ты откроешь дверь снова… Я буду ждать тебя по ту сторону.

Голос глубокий и таинственный, похожий на шепот морских глубин или пение льда…

На пол падает окутанный серебристым сиянием ключ. Свет гаснет, растворяется. Все окутывает полумрак.

– Ключ? – Франц не верит своим глазам. – Это же… волшебство…

Он хватает ключ, кидается к двери – и о чудо! – ключ подходит, створка со скрипом отъезжает в сторону.

– Фил, мы спасены! Фил!

Он тянет брата за собой, но тот без сознания.

Кто-то помогает мальчикам: Франц чувствует незримую, но уверенную и сильную руку, поддерживающую и его, и близнеца. Кто-то отводит взгляды сторожей и помогает братьям выбраться из работного дома. Кто-то приводит их на соседнюю улицу, останавливает кеб и говорит извозчику, чтобы старик сжалился и отвез маленьких потерянных детей домой…

А после все окутывает мрак.

Франциск видит лишь обрывки воспоминаний: он мечется в кровати, из-за туманной пелены доносятся голоса. Франц зовет Филиппа, ищет его рядом с собой, но мать лишь плачет в ответ.

Франц открыл глаза и сел в кровати. Рубашка мокрая от пота, лоб в испарине. Руки трясутся от возбуждения. Он вновь в своей спальне, спустя несколько лет.

Ему уже тринадцать.

Та ночь была давно…

На кровати сидит высокая величавая фигура с крыльями за спиной, освещенная лунным светом. Калике смотрит в окно, на мельницу. Он неторопливо поворачивает рогатую голову, и полумрак пронзают светящиеся глаза.

Ветер молчит. Ждет.

Франциска вдруг осеняет:

– Это ты нам помог тогда?!

Монстр молчит. Наконец медленно кивает.

Это наяву или во сне?

Франциск и сам не знает.

– Да, – отвечает Северный Ветер глубоким величественным голосом. – Это был я.

– Я не узнал твой голос! – Сердце колотится, и Франциск дрожит до самого нутра. – Но почему… Как ты…

– Твой брат умер.

– Что?

Во рту становится сухо.

Глаза Каликса холодные и пустые.

– В ту самую ночь его не стало. Он не выдержал жара лихорадки, в отличие от тебя, и душа покинула тело Филиппа. И он отправился… в Полночь.

Сердце быстро колотится в груди. Что он такое говорит?

– Полночь – мир, в который отправляются тени умерших после смерти, чтобы пройти по дороге далеко на север и познать истину. Но Филипп… – Калике покачал головой. – Не ушел. Его встретил я.

Монстр поднял голову выше, сверкнул ослепительными глазами.

– Твоему брату был дан выбор: уйти дорогой на север или же вернуться. Он хотел покинуть этот мир – так хотят все мертвые. Но в последний момент увидел, что тебя рядом нет. Понял, что ты жив. Он боялся за тебя, ведь ты остался в работном доме один. Остался на верную смерть. Некоторые мертвые не хотят уходить. Они жаждут вернуться… И твой брат попросил меня… – Голос Каликса стал очень тихим. – Филипп попросил меня вернуть его к тебе, Франц. Попросил спасти тебя. Во что бы то ни стало. – Монстр тяжело вздохнул. – Мне было его очень жаль… Но он так просил. Так умолял.

Калике умолк. Франциск застыл, мелко вздрагивая.

– И я не выдержал и согласился. Пообещал твоему брату, что спасу тебя, но при одном условии. Он должен был вернуться в Полночь и пройти по Стезе Мертвого Принца. Да, на самом деле она называется именно так. Должен был вернуться с тобой…

– Со мной? Почему?

– Дитя луны и дитя солнца свергнут наместника. Братья с одной душой на двоих. Близнецы. Лишь мертвый мальчик, у которого есть живой брат по ту сторону Кризалиса, может стать Мертвым Принцем. Но пройти испытания должны оба. Пусть один из них мертв, близнецы связаны. Навечно. Кризалис знает это, а потому выбирает таких… Таково условие. Даже зная о том, что предстоит, Филипп согласился, – ведь он так хотел спасти тебя, своего близнеца… Любимого брата. В Полуночи всегда дует лишь один ветер: Северный или Южный, и они меняются местами, когда сменяется Мертвый Принц. Если перемены власти не случится, Полночь падет. Когда действующий Принц ослабевает и больше не в силах удержать ночь, Кризалис требует нового Принца. Свежую кровь. Я тысячи лет скитался во мраке, лишенный своей власти, своей лиры, пока царствовал Эмпирей… Видел, как мой брат… – Голос Каликса дрогнул от боли, и в словах послышалась невыносимая горечь. – Не все имеют таких братьев, как ты, Франциск. Тех, что готовы пожертвовать собой и даже умереть дважды, только чтобы спасти любимого брата… Есть такие, – в голосе засквозила острая печаль, – кто жаждет заставить своего брата страдать. Я видел, как Эмпирей угнетает мой народ. Ради потехи убивает невинных. И, будучи не в силах дотянуться руками до меня, проливает кровь моих друзей… Ночь за ночью. Год за годом. Я видел эти ужасы почти вечность.

Калике сжал руку в кулак, сдвинул брови.

Франц вспомнил о налете караго на пещеры айсидов. Северин говорил, что они – друзья Каликса… Значит, Эмпирей атаковал их из-за мести брату? Из-за того, что айсиды покрывали его с Филиппом?

И Северин…

Сердце вздрогнуло. Бедный Северин!

– Мне нужно было отыскать нового наместника, который объявит главным Ветром меня. Только так закончилось бы правление Эмпирея, – с грустным вздохом покачал головой Калике. – Мы с твоим братом заключили договор с Кризалисом о том, что Кризалис позволит Филиппу уйти в мир живых призраком, но когда позовет, – твой брат вернется, чтобы стать Мертвым Принцем. Филипп согласился… Несмотря на то, что ему предстояло.

Затем Кризалис выпустил его и меня на солнечную сторону. И я выполнил мою часть договора.

Я освободил тебя, малыш.

Я дал ключ, который ты хранил все эти годы.

И которым потом открыл дверь в Полночь, когда пробил срок.

– Это неправда, – прохрипел Франциск. – Мой брат жив. Он был жив до того, как ты его… Фея говорила, что сосуд у трона принца поможет Филиппу… А ты его убил!

– Такому, как Филипп, можно было помочь лишь одним. Тот сосуд, – вздохнул Калике, – был наполнен водой из реки Беспамятства. Прежде чем стать Мертвым Принцем, человек должен забыть о том, кем он был прежде. И Филипп забыл.

Франц вспомнил, какой странный взгляд был у Фила, когда он поил его водой. Будто он действительно ничего не понимал…

– Но кинжал… Это ведь ты его! Ты, Калике, его убил!

– Нет. – Калике снова тяжело вздохнул. – Нет, Франциск. Нельзя убить то, что уже мертво. Кинжал лишь уничтожил его телесную оболочку, в которой он пребывал несколько лет, а затем высвободил истинную сущность – того, кто не имеет ни лица, ни имени.

Я лишь помог Филиппу.

И выполнил свой долг.

Перед тобой.

Перед ним.

И Полуночью.

– Нет! Он был жив! – вскричал Франциск. – Он…

Мальчик посмотрел на соседнюю подушку. Еще день назад на ней лежал Филипп.

Глаза Каликса были холодны и грустны, словно первый зимний снегопад, укрывающий землю белым саваном. Он вздохнул и тихо продолжил:

– Люди видят то, что хотят видеть. Иногда они не способны увидеть пустоту… И тогда заставляют себя разглядеть то, чего на самом деле не существует.

На глазах Франциска выступили слезы, он до боли закусил губу.

На ум пришли шепотки и косые взгляды людей.

«Ты и впрямь чокнутый», – донесся голос Лу.

– Я не чокнутый, – твердо сказал Франц. – Не сумасшедший. Нет.

– Мертвые не уходят бесследно. – Калике вновь посмотрел в окно. – Отчасти ты был прав… Дух брата пребывал с тобой все эти годы, оберегал и готовил для той самой ночи…

Франц сглотнул горечь.

– Так его… – глухо проговорил он. – Его видел…

– Только ты, – так же меланхолично произнес Калике.

Франциск подумал о своей матери.

Делайла не видела Филиппа.

Вот почему она никогда не замечала младшего брата. Она не просто делала вид, что его не существует: Фила для нее действительно не существовало!

Тогда, когда Франциск метался в горячке после возвращения из работного дома, тогда…

Филиппа уже не было?

– Он же болел, – пробормотал Франциск. – Лежал постоянно в кровати. Ему приносили лекарства.

Калике обратил к нему полные печали глаза.

– Их приносили тебе.

– Что?

– Франциск, – покачал головой монстр, – глаза людей – самая ненадежная вещь в мире. Потому я и говорил. Учись видеть сердцем.

Ветер приложил большую когтистую руку к груди.

Франц громко сглотнул. Сердце содрогалось от боли.

Как и все эти годы.

Потому что, вероятно, оно все знало.

Мальчик раскрыл кулак и посмотрел на ржавый маленький ключ, который нашел накануне в постели. Поднял неуверенный взгляд на Каликса.

Неужели это правда?

Северный Ветер смотрел ему в глаза. Две луны сияли в полумраке, а рога и украшенная бубенцами борода мерцали и переливались в призрачных лучах, струящихся сквозь кружево занавесей. Каликса словно накрыла призрачная сеть. Был он тут на самом деле или только чудился?

Франц тряхнул головой, силясь проснуться, но не смог.

– Но почему… Почему Филипп молчал о том, что он…

Калике покачал головой:

– Разве о таком говорят? Разве ты бы поверил? К тому же он заключил договор с Кризалисом, а такие договоры сковывают язык…

– Он не хотел, чтобы я отправлялся в Полночь!

– Потому что понял, какие ужасы тебе предстоят. Но иного выхода не было. Кризалис все равно позвал вас обоих.

– Мудрец… Он обо всем знал? Ведь так?!

– Знал, – терпеливо кивнул Калике. – Но Смерть – единственный правитель Полуночи. Мертвый Принц лишь наместник. И только Смерти ведома Истина, которой нельзя делиться ни с кем. Для вас, смертных, многое непонятно из того, что творится в умах подобных существ… Порой это непонятно даже мне, – вздохнул Калике.

– Но ты, Калике! – в отчаянии воскликнул Франц, все еще отказываясь верить в ужасную правду. – Ты ведь мог мне рассказать? Почему молчал?

– Франциск, я ведь уже сказал: я и Филипп заключили договор с Кризалисом. Такие договоры сковывают язык, нарушать их может быть очень опасно… Ты это понял и сам.

– Филипп… – Франц всхлипнул и обхватил себя руками. – Фил…

Калике вздрогнул и вдруг посуровел.

– Франциск, послушай меня. Теперь никогда – я прошу тебя, слышишь? – никогда не произноси имя брата вслух! Любое воспоминание о нем должно быть стерто. Все позабудут о Филиппе Фармере. Его нет. И никогда не будет. А тот, кто был когда-то Филиппом, теперь нечеловек. Отныне и до последней звезды он – Мертвый Принц. Сердце самой Полуночи.

Так сказал Калике, строго сдвинув брови, и словно приковал Франца взглядом к кровати. Из глаз мальчика на одеяло закапали слезы, он уставился на свои коленки, покачал головой.

– Я не смогу… – прошептал он. – Не забуду… Я же теперь совсем один.

– Это так, мой мальчик, – тихо и понимающе отвечал Калике. – Ты один. Но ты знаешь правду.

– Значит, Богомол хотел мне все рассказать?

– Да… Но я знал, что ты не согласишься. Тогда ты не был готов к правде. Но сейчас ты можешь встретиться с ней лицом к лицу. И выстоишь. Ты стал совсем взрослым…

Губы Каликса разошлись в едва заметной улыбке. Внезапно он повернул голову к окну и прислушался.

– Мне пора, Франциск. Бьет Полночь.

– Постой… – Франц протянул руку. – А как же…

– Быть может, когда-нибудь. – Ветер кивнул, приподнимаясь. – Когда-нибудь я отвечу на другие твои вопросы. Если только ты сам не отыщешь ответы. Прощай, Франциск!

– Калике!

Монстр встал, – он едва умещался в комнате, даже склонив голову. Крылья простирались аж до напольных часов, а рога уперлись в потолок.

– Мне пора. – Ветер сверкнул глазами. – Но ты должен сохранить этот ключ, Франц, слышишь? Береги его! И тогда однажды… однажды ты откроешь Дверь снова. Когда пробьет час. А он – я чую сердцем – пробьет. Полночь позовет сына солнца. А сейчас – прощай!

Франциск моргнул и увидел, что в комнате никого нет.

Калике исчез.

Это был сон или явь?

Франц не знал.

Он выбрался из кровати и, шлепая босыми пятками по полу, подошел к окну. Далеко на берегу реки темнело колесо Мертвой Мельницы.

Над ней бежали облака и светили звезды.

Где-то по ту сторону стены, разделяющей мир живых и мертвых, точно так же бегут облака и льет свои лучи луна. Где-то там – за гранью мира – его брат.

«Однажды ты откроешь дверь вновь».

«Ты – мой брат, Франц. Мой брат – от первой минуты и до самого последнего вздоха. Ты будешь им всегда. Всегда, что бы ни случилось, что бы ни стряслось. Ты слышишь меня, Франциск? Слышишь?»

– Я не забуду тебя, – прошептал Франциск. – Даже если ты меня забыл. Слышишь?

Он не знал, достигнут ли его слова сердца близнеца.

Но хотел в это верить.

Они все лгали.

В душах каждого, кто встретился на пути Франца, росли Цветы Лжи.

Лгал Мудрец.

Лгал Калике.

Лгал Филипп.

И в конце концов, лгал он сам, Франциск. Не мог смириться с потерей младшего брата и верил в то, что он до сих пор рядом…

Но в Полуночи что-то произошло.

Печать за печатью разбивали его стеклянный дом. Сдирали ложную надежду с кожи. Обнажали правду, которой Франциск боялся столько лет…

И теперь кокон треснул.

Франц отбросил в сторону ненужную шелуху детских мечтаний. И, облаченный в новую кожу, вышел наружу. В незнакомый мир.

Он был один. Совершенно один.

Как и всегда.

Но сейчас реальность не пугала его.

В этом одиночестве, в правде, такой суровой и откровенной, он почувствовал твердую почву.

Это не кто-то другой, а он сам был тем, кто закутал себя в паутину лжи и затаился трусливой гусеницей в безопасных стенах. Но теперь он знает правду. И больше никогда не повернет назад.

«Волшебство, безусловно, существует. Но оно вовсе не обязано быть добрым».

Как и мир людей.

Нигде не будет в безопасности. Все на этой земле лгут. Книги сказок – особенно. Пора это признать.

Пора…

Стоя на сброшенных с себя нитях кокона – на руинах прежнего мира, – Франциск вдохнул полной грудью и расправил плечи.

Он больше не ребенок.

Он наконец-то стал взрослым.